Даниель Дефо
«Радости и горести знаменитой Молль Флендерс...05.»

"Радости и горести знаменитой Молль Флендерс...05."

XXV.

Мне заменяют казнь ссылкой.- Свидание с Ланкаширским мужем.

Спустя две недели у меня явились основания опасаться, что в следующую сессию меня включат в приказ об исполнении смертной казни; с большими трудностями после самой униженной просьбы мне заменили казнь ссылкой; я пользовалась слишком дурной известностью и на меня смотрели, как на женщину, совершившую не в первый раз преступление, хотя в данном случае ко мне относились не особенно справедливо, потому что перед законом я не была рецидивисткой, так как судилась только в первый раз, чем и воспользовался прокурор предложив суду вновь пересмотреть мое дело.

Теперь я была уверена, что мне оставили жизнь, хотя и сохранили ее при тяжких условиях; я была осуждена на изгнание, что было само по себе ужасно, хотя все же лучше смерти. Я не возражала ни против приговора, ни против выбора места ссылки; когда перед глазами стоит смерть и особенно такая, какая меня ожидала, мы готовы на все, лишь бы избежать ее.

Теперь возвращусь к моей гувернантке, которая опасно заболела и которая, видя приближение смерти от болезни, как я видела ее по приговору, покаялась; все это время она не была у меня, но когда поправилась и стала выходить, она тотчас пришла.

Я описала ей все, что произошло со мной за это время; я рассказала, как волновали меня приливы и отливы страха и надежды, каким образом и при каких условиях я избежала своей роковой участи; бывший тут же пастор выразил опасение, что я снова начну порочную жизнь, когда мне придется попасть в ужасное общество людей, обыкновенно отправляемых в ссылку. Действительно, я сама с грустью думала об этом, мне было хорошо известно, каких страшных каторжников высаживают на берега Виргинии, потому я и сказала своей гувернантке, что опасения пастора имеют свои основания.

- Да, да! - отвечала она,- но я надеюсь, что тебя не соблазнят такие ужасные примеры.

Но лишь только вышел пастор, она сказала, что не следует падать духом, потому что, может быть, найдется возможность устроить меня совершенно иначе, о чем подробнее поговорит со мною потом.

Я внимательно посмотрела на нее и заметила, что она имела более бодрый и веселый вид, чем обыкновенно; немедленно у меня возникли тысячи предположений относительно моего освобождения, но я не могла себе представит ни одного, которое можно было бы осуществить; однако я слишком заинтересовалась этим, чтобы позволить ей уйти, не объяснившись в чем дело. Она отказывалась, но так как я сильно настаивала, то она намекнула мне на свои планы в нескольких словах:

- Есть у тебя деньги, или нет? Знала ли ты когда-нибудь женщину, которая отправлялась бы в ссылку, имея в кармане 100 фунтов, дитя мое?

Я сразу поняла в чем дело, но сказала, что у меня нет оснований надеяться на что либо, кроме самого строгаго исполнения приговора, и так как на эту строгость мы должны смотреть, как на милость, то нет повода думать, что его не исполнять во всей точности. На это она ответила только: попробуем, что можно будет сделать... На этом мы расстались.

После этого я пробыла в тюрьме еще около пятнадцати недель,- почему так долго, я не знаю,- но в конце этого времени меня посадили на корабль в Темзе вместе с шайкой из тринадцати таких подлых и таких ожесточенных созданий, каких никогда не производил Ньюгет в мое время; действительно, описание всех их бесстыдств, дерзких плутней, их поведения во время путешествия составило бы гораздо больший рассказ, чем история моей жизни; у меня сохранились интересные записки по этому поводу, подробно составленные капитаном корабля и его помощником.

Без сомнения, надо полагать, что было бы бесполезно входить здесь в описание тех незначительных случайностей, которые произошли со мной в промежуток времени между окончательным распоряжением о моей высылке и отправкой меня в Америку. История моя близится к концу и потому для таких подробностей нет места, но я опишу только обстоятельства, сопровождавшие мою встречу с моим ланкаширским мужем.

Как я уже говорила, он был переведен из главного общего отделения в обыкновенную тюрьму, на тюремном дворе, вместе с тремя своими товарищами, так как, спустя некоторое время, к ним прислали третьяго; здесь, я не знаю почему, они сидели целых три месяца, в ожидании суда. Вероятно, они нашли возможность подкупить свидетелей и потому суд не имел доказательств для их обвинения. Наконец после всевозможных затруднений суд собрал достаточно улик против двух, которых и приговорили в ссылку; но другие двое, и один из них мой ланкаширский муж, оставались еще в подозрении. Я полагаю, что против каждого из них у суда были ясные улики, но по закону суд обязан непременно допросить двух свидетелей, без которых он не имеет права решить дела; тем не менее суд постановил не выпускать их из тюрьмы, в полной уверенности, что в конце концов явятся такие свидетели; как мне кажется, с этой целью была сделана публикация, в которой объявляли, что в тюрьме заключены такие то преступники и что каждый желающий может их видеть.

Желая удовлетворить свое любопытство, я воспользовалась этим случаем и, заявив, что меня ограбили в почтовой Денстэбльской карете, я объявила, что желаю видеть двух разбойников с большой дороги; отправляясь на тюремный двор, я переоделась и закутала свое лицо так, что его было почти не видно, и он ни в каком случае не мог меня узнать. Когда я возвратилась оттуда к себе, то объявила всем, что я хорошо знаю обоих преступников.

Тотчас по всей тюрьме разнесся слух, что Молль Флэндерс хочет представить улики против одного из грабителей на большой дороге, и что вследствие этого приговор о моей ссылке будет отменен.

Они тоже узнали об этом, и мой муж немедленно пожелал увидеть эту Молль Флэндерс, которая так хорошо знает и хочет быть свидетельницей против него; поэтому я получила позволение пойти к нему. Я надела свое лучшее платье, получив на это разрешение, и отправилась на тюремный двор, закрыв лицо особенной повязкой; сначала он очень мало говорил со мной, он спросил знаю ли я его; я отвечала: "да, очень хорошо", так изменив голос, что это вместе с закрытым лицом лишало его возможности составить себе малейшее представление обо мне. Затем он опять спросил, где я его видела, я отвечала: между Денстэблем и Брикхилем; причем, обратясь к бывшему тут стражнику, я сказала, не может ли он оставить нас вдвоем; последний очень вежливо удалился.

Едва только он вышел, как я заперла дверь, сняла свою повязку и, заливаясь слезами, воскликнула:

- Дорогой мой, вы не узнали меня?

Он побледнел и не мог выговорить слова, как пораженный громовым ударом; будучи не в силах сдержать свое изумление, он сказал только: "Позвольте мне сесть". Потом он сел возле стола, подпер рукой голову и в оцепенении опустил глаза вниз. С своей стороны, я сильно плакала и долго не могла выговорить слова, но потом, дав волю своей страсти, я повторяла одно: "Дорогой мой, вы не узнали меня". На это он ответил "Нет". Долго он не говорил ни слова. Чувство изумления не оставляло его, наконец он поднял на меня глаза и сказал:

- Неужели вы так жестоки?- Я не поняла, что он хотел и отвечала:

- Неужели вы можете называть меня жестокой?

- Придти ко мне сюда, в это проклятое место, сказал он, не значит ли это - оскорблять меня! Но ведь я не ограбил вас по крайней мере на большой дороге?

Из этого я увидела ясно, что он ничего не знает о моей несчастной жибни, и думает, что я, услыхав, что он здесь, явилась с целью упрекать его за то, что он меня бросил. Но я коротко объяснила, что пришла не для того, чтобы оскорблять его, а напротив, я пришла к нему с целью взаимного утешения, в чем он убедится, когда я скажу ему, что мое положение во многих отношениях хуже его. Последния слова его несколько встревожили, хотя он и спросил меня, с легкой насмешкой:

- Разве это возможно? Вы застаете меня в Ньюгете, между двумя приговоренными товарищами, и говорите, что ваше положение хуже моего.

- Так, сказала я, все это верно, но если я вам объясню, что я приговорена к смерти, тогда вы согласитесь, что мое положение хуже вашего.

Теперь он замолк, как будто у него отнялся язык... Мы сели и я рассказала ему из моей жизни все, что нашла удобным, объяснив, что я впала в крайнюю бедность, которая будто бы и бросила меня в дурное общество.

- На мое несчастье, объясняла я, меня приняли в тюрьме за некую известную и знаменитую воровку Молль Флэндерс, о которой все слыхали, но никто не видел... Но это, как ему хорошо известно, не мое имя. Долго я рассказывала ему о том, что было со иною с тех пор, как мы расстались; и между прочим, как я видела его в то время, когда он не подозревал об этом, видела в Брикхилле, где его преследовали и где я объявила всем, что знаю его как честного джентльмена. Благодаря моему заявлению, облаву прекратили, и констэбль распустил верховых по домам.

Он очень внимательно слушал всю мою историю, многия подробности часто вызывали его улыбку, он находил их интереснее своих. Но, когда я рассказала о Брикхилле, он в изумлении воскликнул:

- Значит это вы, моя дорогая, остановили народ в Брикхилле!

- Да, ответила я и снова повторила рассказ.

- Итак, вы мне тогда спасли жизнь! Я счастлив тем, что вам обязан ею, потому что теперь хочу отплатить вам тем же, я хочу освободить вас, ценою своей жизни.

Я объяснила ему, что ничего этого не надо, что это был бы очень большой риск, что не стоит подвергать себя случайности, ради ничего нестоющей жизни. "Нет,- ответил он,- эта жизнь для меня дороже всего на свете, эта жизнь дала мне новую жизнь, потому что до последней минуты я никогда не подвергался такой опасности, как в тот раз".

При этом он рассказал мне длинную историю своей жизни, действительно очень оригинальную и занимательную историю, из которой я узнала, что он вышел на большую дорогу за одиннадцать лет до того времени, когда женился на мне; что женщина, называвшая его "братом", совсем не была его родственницей, а принадлежала к их шайке; она вела с ними переписку, жила постоянно в городе, потому что имела очень много знакомых; она сообщала точные сведения о тех лицах, выезжавших из Лондона, которые могла служить предметом богатой добычи; она думала прибрать к рукам мое состояние, в то время когда привезла меня к нему, но обманулась, потому что он не согласился на это; узнав от нея, что я очень богата, он решил бросить свою удалую жизнь на большой дороге и начать новую жизнь, не показываясь нигде в обществе, пока последует какая нибудь общая амнистия или пока найдет случай купить прощение при помощи денег; но дела приняли иной оборот, и ему пришлось взяться за старое ремесло.

Долго он рассказывал мне о своих приключениях. Из них особенно были замечательны ограбление почтовых карет из Уэст-Честера возле Ликфильда, где ему досталась большая добыча, и нападение на пять скотоводов на Западе, ехавших на ярмарку из Бедфорда в Уилтшир за покупкой баранов; за эти два раза он добыл столько денег, что, по его словам, если бы он знал, где я находилась, то наверное принял бы мое предложение отправиться вместе со мной в Виргинию, где мы могли бы устроиться, приобретя плантацию или поселясь в какой нибудь другой английской колонии.

Он написал мне три письма, по указанному мною адресу, но ни на одно не получил ответа. Действительно, я очень хорошо знала, что эти письма я получила в то время, когда была женой моего последнего мужа, и не могла на них ответить...

После этого я просила его рассказать мне сущность настоящего дела и чем оно угрожает ему. Он объяснил, что против него нет никаких улик, хотя его обвиняют в трех последних грабежах, из которых, по счастливой случайности, он замешан только в одном. К тому же против него имеется только один свидетель, чего для суда недостаточно; но суд полагает, что найдутся другие, а потому, когда он увидел меня, то думал, что я пришла сюда именно с этой целью. Таким образом он полагает, что, если никто не покажет против него, тогда его оправдают, хотя он имеет указания, что, в случае его согласия, его отправят в ссылку без суда; но он готов идти лучше на виселицу, чем в ссылку, так как без ужаса не может подумать о том, что его сошлют на плантации, подобно тому, как римляне ссылали своих рабов в рудники. Это общее мнение всех джентльменов, которые, благодаря своей злосчастной судьбе, стали разбойничать на большой дорогой; казнь положит конец всем земным бедствиям; что же касается вопроса, что будет потом, то, по его мнению, каждый человек скорее может искренно раскаяться в течении последних пятнадцати дней своего существования, под влиянием грядущей казни и жизни в тюремной яме для осужденных, чем в пустынях и лесах Акероди; что рабство и каторжные работы такие вещи, до которых не может унизиться истинный джентльмен; что оне служат средством заставить каждого из них сделаться собственным палачом; это гораздо хуже и у него не достанет терпения даже думать об этом.

Я употребила всю силу моего красноречия, чтобы разубедить его в его взглядах, прибавя самый красноречивый довод женщины - слезы. Я говорила ему, что позор публичной казни должен подействовать на джентльмена сильнее всякого другого оскорбления, какое он может встретить за морем, что во всяком случае лучше жить, чем умереть от насильственной смерти; что ему будет не трудно приобрести расположение капитана корабля, так как обыкновенно это бывают люди с прекрасным характером, и что, ведя себя хорошо и особенно имея деньги, он всегда найдет возможность выкупить себя, по прибытии в Виргинию, особенно, если, как мне кажется у него нет недостатка в деньгах, которые в подобном положении являются единственным верным другом.

Он улыбнулся и ответил, что не говорил мне, что у него есть деньги. Я резко перебила его, сказав, что из моего разговора нельзя было придти к заключению, что я ожидаю от него какой-либо помощи, если он и имеет деньги; не смотря на то, что у меня их немного, я не нуждаюсь, и скорее прибавлю к его запасу, чем возьму у него; я предлагаю ему это не потому, чтобы не могла обойтись без его помощи, но думаю, что нам лучше всего покинуть отечество и отправиться жить туда, где мы будем жить свободно, а не под гнетом воспоминаний о тюрьме, где мы станем размышлять о наших прошлых бедствиях, сознавая, что наши враги нас забыли и что мы живем новыми людьми в новом мире, не зная никого, кто бы мог напомнить нам наше прошлое.

Я высказывала все эти доводы так горячо и на все его страстные возражения я отвечала так убедительно, что наконец он обнял меня и сказал, что моя искренняя привязанность к нему победила его и что он примет мой совет и заставит себя подчиниться роковой судьбе, надеясь найдти поддержку в таком верном друге и товарище по несчастью.

XXVI.

На борте корабля.- Письмо к моей гувернантке.- Мой муж отправляется вместе со мной.

Но возвращаюсь к себе. Время моего отправления приближалось. Моя гувернантка, продолжая быть моим верным другом, делала попытки исходатайствовать мне прощение, но я не могла получить его, не истратив всего моего капитала; таким образом мне пришлось бы приниматься за свое старое ремесло, что было хуже всякой ссылки, где я могла так или иначе существовать.

В феврале месяце мы в числе тринадцати ссыльных были сданы купцу, который производил торговлю с Виргинией, на корабль, стоявший на якоре в Делтфорд-риг. Тюремный офицер доставил нас на борт корабля, и хозяин корабля выдал ему росписку в получении.

Ночью над нашей каютой заперли люк и нас поместили тат тесно, что я боялась задохнуться от недостатка воздуха: на другой день утром корабль поднял якорь, и мы спустились по реке до места, известного под именем Бьюгсбойс-Холь; говорили, что это сделали по соглашению с купцом, чтобы лишить нас всякой возможности бежать. Однако же, когда корабль стал здесь на якорь, нам позволили выйти на палубу, хотя и не на шканцы, которые обыкновенно предназначается для капитана и пассажиров.

Когда по шуму шагов над моей головой и движению корабля я заметила, что мы идем под парусами, то пришла в сильное недоумение; я боялась, что мы уйдем, не повидавшись с нашими друзьями; но скоро я разубедилась в этом, слыша, что бросают якорь; в то же время кто то сообщил, что утром нам позволят выйти на палубу для свидания с теми, кто к нам приедет.

Всю эту ночь я спала на голом полу, вместе с другими арестантами; но потом нам отвели маленькие каморки, по крайней мере тем, у кого были постели, и угол для сундука или чемодана с бельем, если кто имел его. Это необходимо прибавить, потому что у некоторых только и были те сорочки, что на них, и ни одного фартинга в кармане. Однако же я не видела, чтобы они терпели большую нужду на корабле, особенно женщины, которым матросы давали за деньги стирать свое белье и пр., что давало тем возможность приобретать необходимое.

Когда на следующее утро нас выпустили на палубу, я спросила у одного из служащих, разрешат ли мне послать на берег письмо моим друзьям, чтобы они, узнав где мы стоим, могли прислать мне некоторые необходимые вещи. Это был боцман, человек очень вежливый и приветливый; он объяснил, что с первым приливом в Лондон отправится корабельный бот и он сделает распоряжение доставить на нем мое письмо.

Действительно, он доставил мое письмо в руки гувернантки я привез ответ; передавая мне письмо, он возвратил данный мною шиллинг, говоря:

- Возьмите ваши деньги, оне не понадобились, письмо я доставил сам.

Меня так удивило это, что сначала я не знала, что ему сказать, однако, после небольшой паузы, я ответила:

- Вы слишком добры, сэр; и было бы совершенно справедливо, если бы вы оставили деньги у себя за исполнение моего поручения.

- Нет, нет,- сказал он,- мне и так хорошо заплатили. Кто эта дама? Ваша сестра?

- Нет; она хотя мне и не родственница, но мой самый дорогой и единственный друг в мире.

- Верно, что мало таких на свете друзей. Вы знаете, она плакала, как ребенок, читая ваше письмо.

- О, да,- заметила я,- я уверена, что она не пожалела бы и ста фунтов, если бы могла вырвать меня из этого ужасного положения.

- Неужели?- спросил он,- но я думаю, что я мог бы за половину дать вам возможность освободиться...

Он так тихо сказал эти слова, что их никто не мог услышать.

- Увы, сэр,- отвечала я,- но это было бы такое освобождение, что если бы меня поймали, то я заплатила бы за него своею жизнью.

- Да, раз вы уйдете с корабля, надо быть очень осторожной, и в этом отношении я ничего не могу сказать.

На этом мы пока прекратили разговор.

Между тем моя гувернантка, верная до последней минуты, передала письмо моему мужу в тюрьму и получила на него ответ; на другой день, она приехала сама, привезла мне, во-первых, так называемую морскую койку и обыкновенную домашнюю утварь; потом сундук, сделанный специально для моряков, со всеми удобствами и наполненный всем, что мне было необходимо; в одном из углов этого сундука устроен был потаенный ящик, в котором хранилась моя касса, то есть в ней она положила столько денег, сколько я решила взять с собой. Я просила ее оставить у себя часть моего капитала, с тем чтобы она купила и прислала мне потом те вещи, которые понадобятся, когда я устроюсь, потому что деньги не имеют особенного значения там, где все покупают за табак; при самом большом благоразумии было бы не выгодно везти их отсюда.

Но мое положение в этом отношении было совершенно особенное: я не могла отправляться в ссылку без денег и без вещей, но с другой стороны не могло не обратить на себя внимание то, что бедная арестантка, которая должна быть проданной тотчас как ступит на берег, везет с собой большой груз различных товаров; эти товары могли конфисковать; поэтому я взяла с собою только часть своего капитала, оставя другую у моей гувернантки.

Она привезла мне много других вещей, но я должна была не особенно выставлять их на показ, покрайней мере, до тех пор, пока не узнаю характера нашего капитана. Когда моя гувернантка вошла на корабль, я действительно думала, что она умрет; у неё замерло сердце при мысли, что она расстается со мной в таком положении; она плакала так безутешно, что я долго не могла с ней говорить.

Тем временем я успела прочитать письмо от моего мужа, в котором он говорил, что не может так скоро собраться, чтобы отправиться со мной на одном корабле; но главное, он начинает сомневаться, чтобы ему позволили выбрать корабль по своему желанию, хотя он отправляется в ссылку не по суду, а добровольно; если же, благодаря какому нибудь несчастью на море или моей смерти, он не застанет меня там, то это погубит его навсегда.

Все это представляло такие затруднения, что я не знала, что делать; я рассказала моей гувернантке наше дело с мужем, не открывая впрочем, что он мой муж, и объяснив только, что мы согласились ехать вместе, если ему разрешат отправиться на том же корабле, и что он имеет деньги.

Теперь же главной заботой было устроить так, чтобы он мог отправиться на одном корабле со мной, чего мы наконец и достигли, хотя с большими затруднениями, при чем он должен был подвергнуться всем формальностям ссыльного каторжника, хотя отправлялся в ссылку не по суду; это было для него большим оскорблением. Правда, его освободили от рабства и потому его не могли, как нас, продать по прибытии в Виргинию, но за то он был обязан заплатить за свое путешествие капитану, от чего мы были избавлены; все это привело его наконец в такое недоумение, что он, как ребенок, не мог ничего делать без указаний.

Между тем я провела целых три недели в неопределенном положении: я не знала, будет ли со мною мой муж или нет, поэтому я и не могла решить, в каком смысле принят предложение честного боцмана, что по справедливости казалось ему весьма странным.

В конце этого времени мой муж прибыл на корабль; он был раздражен и имел унылый вид; его гордое сердце кипело гневом и негодованием на то, что его, как каторжника, привели и бросили на корабль три Ньюгетских тюремных сторожа. Он горько роптал на своих друзей, которые хотя и ходатайствовали о нем, но встретили большие затруднения и им объявили, что ему оказана большая милость, потому что после полученного из разрешения на добровольную ссылку открылись против него такие улики, что его следовало предать суду. Этот ответ успокоил моего мужа, так как он очень хорошо знал, что ожидало его после суда, и теперь только он оценил мой совет согласиться на добровольную ссылку; когда он успокоился и его раздраженье против этих адских ищеек, как он называл судей, прошло, лицо его прояснилось и он стал весел. Я сказала ему, как я счастлива, что мне удалось второй раз вырвать его из когтей. Он обнял меня и с глубокой нежностью признал, что я действительно дала ему такой совет, лучше которого нельзя было придумать.

- Дорогая моя, сказал он,- ты мне два раза спасла жизнь! Отныне она принадлежит тебе и я всегда буду следовать твоим советам.

Первой нашей заботой было определить наши средства; он откровенно объяснил мне, что, когда его привели в тюрьму, то у него был порядочный капитал, но жизнь там, на правах джентльмена, приобретение друзей и расходы по ведению процесса стали очень дорого, так что у него осталось всего 108 фунтов золотом, которые и находятся при нем.

Главное наше неудобство заключалось в том, что капитал в деньгах не был производителен при поселении; я полагаю, что у моего мужа действительно не было денег больше того, сколько он говорил; но у меня в то время, когда случилось со мной это несчастье, лежало в банке от 700 до 800 фунтов, которые находились в руках моей верной подруги. Не смотря на то, что эта женщина была без принципов, она сохранила их, и таким образом помимо тех, что я брала с собой, у неё оставалось 300 фунтов моих денег; кроме того я увозила с собой много ценных вещей, между прочим двое золотых часов, столовую серебрянную посуду и несколько колец: и все это было краденное. С таким состоянием и имея шестьдесят один год от роду, я пустилась в новый мир в качестве ссыльной, которую из милосердия отправили за море вместо того, чтобы отправить на виселицу. На мне было старое, хотя чистое и необорванное платье, и на всем корабле никому не было известно, что я везу с собой богатый груз.

Но так как у меня был большой запас очень хороших платьев и белья, то я просила уложить все в два сундука и доставить на корабль, адресовав его на мое настоящее имя в Виргинию; билет на этот багаж был у меня в кармане, в сундуках вместе с платьем и бельем лежали все ценные вещи, часы, кольца и пр., кроме тех денег, которые я спрятала в бывший со мною сундук в потаенном ящике. Открыть этот ящик постороннему лицу нельзя было, не разбивши в куски всего сундука.

Теперь корабль начинал наполняться пассажирами, которым разместили очень удобно в большой и малых каютах; только нас каторжников забили вниз, я не знаю куда. Когда привели моего мужа, я обратилась к боцману, уже представившему столько доказательств своего расположения ко мне сказала, что я так часто обращалась к его помощи, что не хочу оставаться у него в долгу и прошу принять от меня подарок. При этом я положила ему в руку гинею и объяснила, что здесь мой муж и мы находимся в самом несчастном положении: мы не принадлежим к тому разряду людей, с которыми мы прибыли сюда, и потому хотели бы знать, не можем-ли мы получить от капитана разрешение воспользоваться некоторыми удобствами, за что мы охотно заплатим ему. Боцман с удовольствием принял деньги, обещая мне свою помощь.

Потом он сказал нам, что не сомневается в согласии капитана, человека с прекрасным и добрым характером, доставить нам желаемые удобства и что он отправится на берег при приливе и переговорит с капитаном. На следующее утро я спала дольше обыкновенного и, когда вышла на палубу, то увидела боцмана с другими матросами, занятого своим делом. Я с некоторой грустью смотрела на него, желая переговорить. Увидя меня, он сам подошел ко мне; но я, не дав ему времени начать разговор, улыбаясь, сама начала так:

- Я боюсь, сэр, что вы нас забыли, потому что вижу, как у вас много дела.

Он тотчас же ответил:

- Пойдемте со мной, вы увидите, как я забыл вас.

И он повел меня в большую каюту, где за столом, заваленным бумагами, сидел джентльмен красивой наружности и что-то писал.

- Вот,- сказал боцман, обращаясь к нему, та дама, о которой говорил вам капитан.

Потом, поворотясь ко мне, он прибавил:

- Я настолько не забыл вашего дела, что отправился на дом к капитану и сообщил ему ваше желание воспользоваться вместе с вашим мужем удобствами на корабле; капитан прислал этого джентльмена штурмана, который покажет вам каюту и устроит все по вашему желанию, причем капитан поручил мне передать вам, что с вами будут обходиться не так, как вы можете ожидать, но так же хорошо, как и с другими пассажирами.

Тогда заговорил со мной штурман, не дав мне времени поблагодарить боцмана за его любезность; он подтвердил слова боцмана, прибавя, что капитан всегда рад быть добрым и милостивым, и особенно к людям, которых постигло несчастье. Потом он показал мне несколько кают, из них одне были устроены возле кают-компании, другия дальше, перед каютой капитана, но не все выходили в большую общую каюту; он предложил мне выбрать любую. Я взяла одну из последних, где можно было превосходно поместить сундук, наши ящики и обеденный столик.

Потом штурман объяснил мне, что боцман дал капитану такой прекрасный отзыв о нас, что последний сделал распоряжение сказать нам, что мы можем, если хотим, обедать с ним во все время нашего путешествия, на общих условиях со всеми пассажирами, что мы можем сами сделать запас свежей провизии, если же нет, то у него её будет достаточно, чтобы мы могли пользоваться его столом. После столь долгих и тяжких испытаний, все это для меня было такой новостью, что я как бы снова ожила. Я поблагодарила штурмана и сказала, что капитан может назначить нам какие угодно условия; потом я попросила его позволить мне передать все мужу, который чувствует себя не особенно здоровым и потому не выходил еще из каюты. Затем я пошла к мужу; действительно, он был до того угнетен тем безчестием, которое, по его словам, нанесли ему, что я едва узнала его; но потом, когда я рассказала как меня приняли и как мы устроимся на корабле, он стал совершенно другим человеком: на его лице снова появилась бодрость и сила. Справедливо говорят, что великие умы переносят несчастия с большим душевным угнетением, чем обыкновенные люди.

XXVII.

Необыкновенная любезность нашего капитана.- Нагрузка товаров. - В дороге.- Встреча с братом.

Спустя некоторое время мы поднялись наверх, мой муж поблагодарил штурмана за его доброе отношение к нам и просил передать тоже капитану, потом он предложил заплатить вперед все, что от него потребуют за наш переезд и удобства, которыми мы будем пользоваться во время путешествия. Штурман отвечал, что капитан приедет на корабль после полудня, и тогда мы сами переговорим с ним об этом. Действительно, в первом часу явился капитан; это был очень милый и любезный джентльмен, каким описал его боцман; он был в восторге от моего мужа и не захотел, чтобы мы заняли выбранную мною каюту, а поселил нас в одной из тех, которые выходили в общую; за все он предложил самые умеренные условия. Видно было, что это не жадный человек, который мог бы сделать из нас свою добычу; он взял всего пятнадцать гиней, считая в этой сумме ваш проезд и содержание за все время путешествия.

Я имела разговор с моей гувернанткой, которая навестила капитана, с целью поговорить с ним. Она сказала ему, что надеется найти возможность освободить своих несчастных детей, как она называла нас, в то время, когда мы переберемся за море; затем она спрашивала его, как нам поступить для этого и что нам необходимо взять с собой для поселения в Америке. Он, как опытный в этом деле человек, сказал: мадам, вашей кузине прежде всего необходимо найти лицо, которое купило бы ее, как невольницу, согласно условиям её ссылки, и потом от имени этого лица она будет заниматься всем, чем угодно; так что они могут купить или уже обработанную плантацию, или пустую землю у правительства.

Потом она спросила его, не следует-ли сделать запас необходимых орудий и материалов для устройства плантации. На это он отвечал: "конечно, это необходимо". Тогда она обратилась к нему с просьбой помочь ей в этом деле, говоря, что она приготовит все, чего бы это ни стоило; капитан составил список вещей, необходимых плантатору, на сумму от 80 до 100 фунтов; затем моя гувернантка закупила все так дешево и умело, как самый опытный виргинский купец, прибавя всего вдвое, по моему указанию.

Эти вещи она нагрузила на корабль на свое имя, сделав на товарной квитанции передаточную надпись моему мужу и застраховав товар; таким образом в этом отношении мы были совершенно обезпечены от всяких случайностей и бедствий.

Надо сказать, что мой муж отдал все свои 108 фунтов на эти покупки моей гувернантке; кроме того я прибавила из своих, не трогая, впрочем, того капитала, который оставила у нея. И так у вас оказалось на лицо 200 фунтов; этих денег было более чем достаточно для ваших целей.

При таких благоприятных и счастливых условиях мы перешли из Бьюбайгс-холь в Грэвзенд, где корабль стоял более десяти дней и где капитан оказал нам большую любезность, на которую по всей справедливости мы не могли рассчитывать: он позволил нам выйти на берег освежить свои силы, взяв с нас слово, что мы не бежим, а мирно возвратимся на корабль. В сущности капитан мог быть уверен в том, что мы решили отправиться в Америку, так как трудно было предположить, чтобы мы, сделав полный запас всего необходимого для устройства хозяйства там, остались здесь, рискуя на каждом шагу своей жизнью.

Таким образом мы вместе с капитаном вышли на берег и вместе весело поужинали в Грэвзенде, переночевали в той же гостиннице и утром с ним же возвратились на корабль. В Грэвзенде мы купили десять дюжин бутылок хорошего пива, вина, цыплят и вообще всякой провизии.

Все это время с нами была моя гувернантка, она провожала нас до Даунса с женой капитана, с которой и вернулась обратно. Я никогда так не тосковала, даже расставаясь с родной матерью, как теперь, прощаясь с ней... С тех пор я не видела ее больше. На третий день по прибытии в Даунс, задул хороший восточный ветер; десятого апреля мы поставили паруса и, не останавливаясь нигде, пустились в открытое море; впрочем, сильный шквал отнес нас к берегам Ирландии, и наш корабль бросил якорь в небольшой бухте, возле какой то реки, названия которой не припомню, хотя мне и говорили, что эта река идет из Лимерика и есть самая большая река Ирландии.

Задержанные дурной погодой, мы простояли здесь более пяти дней, пока погода утихла; тогда мы снова подняли якорь и через сорок два дня прибыли без особенных приключений в Виргинию.

Когда мы приближались к берегу, капитан пришел ко мне и сказал, что, судя по моим разговорам, я отчасти знакома с условиями жизни в этой стране и потому он предполагает, что мне известен порядок, которому подчиняются все ссыльные, по прибытии сюда. Я ему ответила, что я ничего не понимаю в этом, а что касается моих здешних знакомств, то он может быть уверен, что я не возобновлю их, до тех пор, пока буду находиться в качестве арестантки. Во всяком же случае мы вполне предоставляем ему себя и полагаемся на его помощь, согласно его любезному обещанию. Тогда он сказал, что необходимо найти местного жителя, который купил бы меня, как невольницу, и принял бы на себя ответственность за меня перед губернатором, в случае, если последний потребует меня к себе. Я отвечала, что мы будем действовать так, как он нам укажет. Таким образом он привел одного плантатора и переговорил с ним о том, чтобы он купил меня как невольницу; относительно мужа он не имел такого распоряжения. Совершив все формальности продажи, я последовала за мим на берет. Вместе с нами был капитан, который повел нас в какой то дом,- я не знаю, была ли это таверна или что другое,- где мы выпили пуншу с ромом и провели очень весело время. Спустя некоторое время, плантатор выдал мне свидетельство о моем освобождении и удостоверение в том, что я верно служила у него; таким образом я была свободна и на следующий день утром я могла отправляться куда мне угодно.

За эту услугу капитан потребовал известное количество табаку, которое он был должен своему судохозяину и которое мы немедленно купили ему. Кроме того мы подарили ему 20 гиней, чем он остался очень доволен.

Я не буду входить здесь в подробности, описывая колонию в Виргинии, где мы поселились по различным соображениям; достаточно сказать, что мы вошли в большую реку Потомак, место назначения нашего корабля, где мы и думали основаться, но потом изменили это намерение.

Выгрузив все наши товары и сложив их в амбаре, который мы наняли вместе с квартирой в небольшой деревне, я начала собирать сведения о моей матери и брате (о том роковом моем брате, за которого я когда то вышла замуж, как в своем месте подробно рассказала об этом). После недолгих розысков, я узнала, что леди М***, то есть моя мать, умерла, а мой брат или муж жив и, что всего хуже, он бросил плантацию, на которой я жила с ним, и поселился с одним из своих сыновей недалеко от того места, где мы высадились и наняли квартиру.

Сначала это привело меня в смущение, но так как я была убеждена, что он не узнает меня, то скоро не только совершенно успокоилась, но и почувствовала сильное желание при первой возможности увидеть его, но так, чтобы он меня не видел. С этой целью, благодаря одной женщине, я нашла их плантацию и стала ходить около, как бы для прогулки, любуясь прекрасным пейзажем. Наконец, я подошла так близко, что увидела жилой дом; тут мне встретилась женщина, которую я и спросила, чья это плантация? Она ответила, указывая направо рукой:

- Вот идет джентльмен, хозяин этой плантации, а с ним и его отец.

- А как их зовут?- спросила я.

- Я не знаю имени старого джентльмена, но сына зовут Гемфри. Думаю, что так же зовут и его отца.

Вы, разумеется, поймете, какое смешанное чувство радости и страха овладело мною, когда я сразу узнала своего собственного сына и своего мужа и брата. На моем лице не было маски, но я покрыла его густыми кружевами головного убора и потому была убеждена, что после двадцатилетнего отсутствия при неожиданной встрече здесь, в другой части света, он никогда не узнает меня. Когда они подошли к нам (я была с одной женщиной, которую звали мадам Овен), то я спросила ее:

- Вы знакомы с ним, мистрис Овен?

- Да,- сказала она,- когда он слышит мой голос, то узнает меня, также как по голосу узнает и других. Здесь она мне рассказала, что у него очень слабое зрение. Это так успокоило меня, что я сбросила с лица кружева и они прошли мимо меня. Какое несчастье для матери видеть так близко своего сына, прекрасного молодого человека, хорошо сложенного, в цветущих жизненных условиях, и не сметь признать его!.. Каждая мать, читая настоящия строки, поймет, как мучительно тоскливо сжалось мое сердце, с каким страстным чувством, волновавшим меня до глубины души, я бросилась бы к нему на шею выплакать свое горе, но тогда я не знала, что мне делать, как не знаю теперь, где найти слова, чтобы описать эту душевную тоску. Когда они отошли от меня, я следила за ними до тех пор, пока они совершенно не скрылись из виду. Потом я села на траву, на то место, где они прошли, и, притворясь, что хочу отдохнуть, я прилегла; когда же мистрисс Овен отошла в сторону, я, припав лицом к земле, стала рыдать, целуя следы его ног.

- В тех местах, где жил прежде этот джентльмен, ходит оригинальная сказка,- говорила мистрис Овен, когда мы пошли далее.

- Какая?- спросила я.

- Говорят, что старый джентльмен, когда был еще молод, жил в Англии, где влюбился в одну молодую леди, такую красавицу, какой не видели здесь; он женился на ней и привез ее сюда к своей матери, которая тогда была еще жива. Много лет он жил с своей женой, имея от неё детей; из них вы только что видели его сына; но, спустя некоторое время, старая мать, разговаривая с своей невесткой, рассказала ей о некоторых очень дурных обстоятельствах своей жизни в Англии; её рассказ привел в сильное беспокойство и смущение её невестку; когда же оне стали глубже изследовать все обстоятельства, то несомненно оказалось, что старая лэди была матерью своей невестки и что следовательно её сын был мужем своей родной сестры; это поразило ужасом всю семью и так расстроило все их дела, что им угрожало полное разорение; наконец, жена его уехала в Англию и с тех пор о ней ничего не слышно.

Легко представить, как сильно меня заинтересовала эта история, но трудно описать, какое глубокое впечатление она произвела на меня; я казалась удивленной и предлагала своей собеседнице тысячи вопросов относительно различных подробностей этой истории, которые ей были известны в совершенстве. Наконец я стала расспрашивать о смерти матери и кому она оставила свое состояние. Я помнила, что мать дала мне торжественное обещание оставить мне состояние после своей смерти и устроить дела так, чтобы я могла свободно вступить во владение её имуществом. Моя собеседница сказала, что не знает ничего положительного в этом отношении, но ей говорили, что моя мать оставила известную сумму денег с тем, чтобы эти деньги были отданы её дочери, где бы она ни нашлась, и что документы на эти деньги хранятся у того сына, которого мы видели.

Это было слишком хорошее для меня известие, чтобы не обратить на него внимания, и легко понять, что в моей голове родились тысячи мыслей и предположений относительно того, что мне делать, как дать о себе знать, вообще должна ли я открыться сыну, или остаться ему неизвестной.

Такое неопределенное положение продолжалось очень долго; оно беспокоило моего мужа, который был уверен, что я не вполне откровенна с ним и скрываю от него истинную причину моих тревог; он часто говорил мне, что его удивляет почему я не хочу вполне довериться ему и открыть все, тем более, что мое горе так сильно, что причиняет мне массу мучений. Действительно, я могла вполне довериться ему, но я не знала, как это сделать, а между тем, тайна, скрытая во мне одной, тяжелым камнем лежала на моем сердце.

Единственным моим облегчением было то, что я настолько посвятила своего мужа в свои дела, что он был убежден в необходимости поселиться нам в другом месте, и ближайшим предметом наших рассуждений был вопрос, куда нам направиться. Мой муж был совершенным иностранцем в этой стране, зная только географическое её положение; я же, которая до нынешнего дня, когда пишу эти строки, не понимаю значения слова географический, и имела только общее представление об этих местах из длинных разговоров разных лиц, путешествовавших туда и сюда. Но мне было хорошо известно, что Мериланд, Пенсильвания, Восточный и Западный Джерсей, Нью-Иорк и Новая Англия были расположены к северу от Виргинии и потому имели климат более холодный, чем здесь; я же чувствовала полное отвращение к холоду и любила тепло; к тому же я была стара и имела основание избегать холодного климата. Таким образом я предложила своему мужу уехать в Каролину, самую южную английскую колонию: я тем охотнее склонялась к этому намерению, что могла во всякое время явиться сюда и заявить свои права на наследство матери.

Но теперь опять представилось новое затруднение: я не могла подумать о том, что уеду отсюда, не узнав тем или другим способом о завещании матери; с другой стороны я не могла перенести мысли, что не увижусь с своим прежним мужем (братом) и своим сыном; но я хотела устроить это так, чтобы ни мой новый муж ничего не узнал о них, ни они ничего не узнали бы о нем.

У меня было много различных предположений для достижения этой цели. Мне хотелось отправить мужа одного в Каролину, чтобы затем поехать за ним, но это было невозможно, потому что он не имел ни малейшего понятия о жизни в этой стране; кроме того, без меня, как истинный джентльмен, он не только не умел ничего делать, но и привык к праздной жизни, и я была уверена, что он скорее стал бы бродить с ружьем по лесам, что составляет главное занятие индейцев. И так повторяю, он скорее стал бы охотиться, нежели хозяйничать на плантации.

XXVIII.

Переселение в Мериленд.- Свидание с сыном. - Я получаю наследство моей матери.

В силу таких соображений, я продолжала настаивать перед моим мужем на невозможности оставаться на берегу Потомака, где нас скоро все узнают; я говорила ему, что нам необходимо уехать в другия места, куда мы явимся с таким же добрым именем, как все переселенцы; местные жители примут нас очень приветливо, потому что всякая культурная семья приносит им некоторое довольство и потому что прежния условия нашей жизни им будут неизвестны.

Кроме того, я сказала ему, что у меня здесь много родственников, поэтому я не решусь объявить им свое имя из боязни, что они скоро откроют истинную причину моего пребывания здесь, что поставило бы меня в крайнее затруднение, а между тем у меня есть основание думать, что моя мать после своей смерти оставила мне значительное состояние, о котором стоит позаботиться... Но теперь я ничего не могу сделать, не объявив, кто я; потом-же, когда мы устроимся, я вернусь сюда под тем предлогом, что желаю увидеться с братом и племянниками, которые, узнав меня, примут меня с должным уважением, и тогда я могу воспользоваться своими правами. Таким образом мы решили искать для своего поселения нового места, и наш выбор пал на Каролину.

С этой целью мы начали наводить справки, когда корабль отправляется в Каролину, и скоро нас уведомили, что на другом берегу залива, как они называют, и именно в Мериленде, находится корабль, прибывший из Каролины, нагруженный рисом и другими товарами, который скоро отправится обратно. При этом известии, мы наняли шлюп (Одномачтное судно.), в который нагрузили свои вещи и, послав, так сказать, последнее прости реке Потомак, отправились с нашим багажем в Мериленд.

Это было длинное и неприятное путешествие, и мой муж находил его хуже нашего длинного путешествия из Англии, потому что погода была скверная, море бурное и судно небольшое и неудобное; кроме того мы находились в ста добрых милях от верховьев реки Потомака, в стране известной под именем графства Уэст-Мериленд; и так как эта река самая большая в Виргинии, то во время дурной погоды мы часто подвергались большой опасности.

Наконец после пятидневного плавания мы прибыли к месту назначения: я помню, что его называют Филипс Пойнс; здесь мы узнали, что назад тому три дня корабль, забрав груз, отправился в Каролину. Это было для нас несчастием, но я никогда не падала духом и сказала своему мужу, что так как мы не можем отправиться в Каролину и так как страна, в которой мы находимся, плодородна и прекрасна, то не лучше ли нам устроиться здесь навсегда.

Немедленно мы высадились на берег, но не нашли удобного помещения ни для себя, ни для нашего имущества; однако один добрый квакер, которого мы случайно там встретили, советовал отправиться за шестьдесят миль к востоку, то есть ближе к устью бухты, где он живет сам и где, по его словам, мы могли найти все необходимое; он так любезно приглашал нас к себе, что мы приняли его приглашение и отправились с ним вместе.

Здесь мы купили двух слуг, то есть служанку англичанку, только что прибывшую сюда на корабле из Ливерпуля, и негра, что было необходимо каждому, кто думал поселиться в этой стране. Честный квакер был очень полезен нам; когда мы прибыли на места, он нашел для склада наших товаров удобный амбар и квартиру для нас и наших слуг; через два месяца, по его совету, мы получили от правительства для плантации большой участок земли; таким образом встретив здесь хороший прием, мы совершенно оставили мысль переселиться в Каролину, мы заготовили большое количество земли и припасли материалы для построек; не прошло года, как мы распахали около 50 акров, часть земли огородили, посадили табак, хотя и не особенно много; кроме того развели огород, посеяли пшеницу, желая сделать запасы овощей, кореньев и хлеба.

Теперь я убедила мужа позволить мне снова переплыть бухту, чтобы увидеться с своими родными. Он согласился на это тем охотнее, что у него было на руках много дела, помимо развлечений с ружьем; часто, смотря друг на друга, мы сравнивали свою настоящую жизнь с прошлой, сознавая, на сколько она была лучше не только жизни в Ньюгете, но даже и того благоденствия, каким мы иногда пользовались в то время, когда занимались своим порочным ремеслом.

Теперь наши дела находились в очень хорошем положении; мы купили за 35 фунтов у местных колонистов столько земли, что нам двоим было достаточно на всю нашу жизнь; что касается детей, то я не могла их иметь.

Наша счастливая судьба не остановилась на этом; как я уже сказала, я переплыла залив, с целью посетить моего брата и бывшего мужа, но теперь я остановилась не возле той деревне, где они жили, потому что ехала по другой большой реке, Рапаханак Ривер, которая течет на восток от Потомака. Этим путем я достигла небольшого судоходного залива этой реки, по которому и приехала к другой большой плантации моего брата.

Теперь я окончательно решила прямо явиться к моему брату и сказать ему, кто я; однако же, не зная, будет-ли вообще ему приятно мое столь неожиданное посещение, я сочла за лучшее написать ему сначала письмо. В письме я объяснила, что приехала не с тем, чтобы напомнить ему наши старые отношения, которые, надеюсь, вполне забыты, но с тем, чтобы обратиться к нему за помощью, как сестра к своему брату, в надежде, что мать оставила мне какое-нибудь наследство и что в этом отношении он окажет мне полную справедливость, особенно, принимая во внимание мое дальнее путешествие.

В письме я нежно вспоминала о сыне, который, как ему известно, был моим ребенком, хотя я столько же виновата в нашем замужестве, сколько и он, так как в то время мы оба ничего не знали о нашем кровном родстве; поэтому я надеюсь, он не будет противиться моему самому горячему желанию хотя бы раз видеть своего дорогого и единственного сына и снисходительно отнесется к этой материнской слабости, к тому, что я люблю свое дитя, в то время, когда у него не сохранилось даже памяти обо мне.

По моим соображениям, получив это письмо, он должен будет немедленно передать его сыну, так как сам он, по слабости зрения, читать не мог; но обстоятельства сложились лучше, чем я ожидала; оказалось, что мой брат поручил сыну вскрывать и читать все письма, полученные на его имя, и потому, когда посланный привез мое письмо, отца не было дома и сын прочитал его.

Когда мой посланный немного отдохнул, сын позвал его с себе и спросил, где живет леди, которая отправила с ним это письмо. Посланный назвал ему место, где я остановилась,- это было в семи милях от его плантации. Тогда он приказал ему обождать, потом велел оседлать для себя лошадь и, когда она была готова, он вместе с двумя слугами и посланным отправился ко мне. Можете себе представить, как я изумилась, когда посланный, возвратясь, сказал мне, что он не застал дома старого джентльмена, но что ко мне приехал его сын, которого я сейчас увижу. При этом известия я пришла в сильное смущение, я не знала, чего мне ожидать от сына, войны или мира. Во всяком случае мне недолго пришлось рассуждать, потому что вслед за посланным вошел сын; остановясь в дверях и спросив что-то посланного, он подошел прямо ко мне, поцеловал и обнял меня так горячо, что я чувствовала его порывистое дыхание, какое бывает у ребенка, когда он рыдает, но не может кричать.

Я не могу ни выразить, ни описать той глубокой радости, которая охватила меня, когда я увидела, что он встретил меня не как чужой человек, а как сын, который не знал до-сих пор, что такое мать; мы оба долго плакали, и наконец он первый воскликнул:

- Моя милая матушка, вы живы! А я не надеялся когда нибудь вас увидеть.

Я не могла выговорить слова.

Когда наконец он успокоился настолько, что мог говорить, то начал рассказывать мне, в каком положении наши дела. Прежде всего он сказал, что не читал отцу моего письма и ничего не говорил о нем, потому что состояние, оставленное мне его бабушкой, находится в его руках, в чем он и даст мне полный отчет; что касается отца, то он стар и ослабел душевно и телесно; он часто раздражается и сердится, почти ослеп и ни к чему не способен, так что он сильно сомневается, чтобы он мог спокойно обсудит такое щекотливое дело, как наше; поэтому он явился ко мне сам во первых для того, чтобы удовлетворить своему сердечному желанию увидеться со мной, и во-вторых, чтобы дать мне возможность, узнав положение вещей, обдумать вопрос, могу-ли я открыться отцу, или нет.

Все это было ведено так благоразумно и с такою предусмотрительностью, что я видела в своем сыне человека умного, которым мне нечего было руководить. Я сказала ему, что меня нисколько не удивляет описанное им душевное состояние его отца, потому что он тронулся рассудком еще раньше моего отъезда, и главной причиной этого было то, что он не мог убедить меня жить с ним, как с мужем, с тех пор, как я узнала, что он мой брать; что так как ему лучше известно настоящее положение его отца, то я готова присоединиться к его мнению и действовать по его указаниям; я не буду особенно настаивать на свиданьи с моим братом; после того как увидела своего сына и узнала от него приятную для меня новость, что его бабушка передала в его руки все, что оставила мне, я не сомневаюсь, что теперь он, зная, кто я, не преминет, как говорил сам, отдать мне должное. Потом я стала расспрашивать его, когда и где умерла моя мать и сама рассказала ему столько подробностей из нашей семейной жизни, что в нем не могло зародиться ни малейшего сомнения в том, что я его мать.

Потом мой сын спросил у меня, где я живу и как я намерена устроиться теперь; я сказала, что я остановилась на Мерилендском берегу этого залива в плантации моего близкого друга, который приехал на одном со мной корабле из Англии, и что на этой стороне залива, где живут они, у меня нет знакомых. Тогда мой сын предложил мне поселиться у него и жить с ним, пока я захочу; что касается отца, то в этом отношении я могу быть совершенно покойна, так как он не узнает никого и никогда не догадается, кто я. Подумав немного, я сказала ему, что, хотя мне будет очень тяжело жить далеко от сына, однако же я не могу себе представить, чтобы мне было легко жить в одном доме с его отцом; я не могу допустить даже мысли остаться в доме, где должна буду следить за каждым своим шагом и постоянно сдерживаться, боясь изменить себе в разговоре с ним, как с своим сыном, и тем выдать нашу тайну.

Он согласился, что все это было справедливо, и сказал:

- Но в таком случае, моя милая матушка, вы должны поселиться как можно ближе ко мне.

После этого мы поехали на его лошади на одну плантацию, которая была смежна с его другими плантациями, и здесь он поместил меня, как у себя дома. Устроив меня, он отправился к себе, обещая вернуться на другой день. Называя меня теткой, он поручил бывшим тут людям, повидимому его фермерам, относиться ко мне с должным уважением; через два часа после его отъезда, он прислал мне в услужение горничную и маленького негра, они привезли провизию и ужин; таким образом, и чувствовала как будто меня перенесли в другой мир и почти начала сожалеть, что привезла из Англии своего ланкаширского мужа.

Впрочем, это сожаление не могло быть искренним; я так глубоко любила его, как он того заслуживал.

На другой день утром, только что я встала, как приехал сын. После небольшой беседы, он прежде всего достал и отдал мне замшевый кошелек с пятью стами пятью испанскими пистолями (Пистоль равняется 5 рублям.), говоря, что эти деньги покроют мои дорожные расходы по путешествию из Англии, потому что, хотя может быть и не его дело спрашивать меня об этом, но он полагал, что я не могла привезти из Англии особенно много денег, так как этого не бывает с теми, кто приезжает оттуда. Затем он вынул духовное завещание своей бабушки и прочитал его мне; из него я узнала, что она оставила мне плантацию на реке Иорке с принадлежащими к ней лугами, скотом и всеми угодьями, сдав все на хранение моему сыну до тех пор, пока он узнает, где я; после моей смерти это имущество должно перейти моим наследникам или тому, кому я пожелаю передать его; до вступления во владение, доходы с имения получает мой сын, а если меня не окажется в живых, тогда все означенное имущество должно перейти к моему сыну и его наследникам.

Хотя эта плантация находилась очень далеко от плантаций сына, тем не менее он не сдавал ее в аренду, а отдал в заведывание главного управляющего, точно так же как и смежную с нею плантацию отца; сам же наезжал туда по три или по четыре раза в год.

Я спросила его, сколько, по его мнению, стоит эта плантация; он отвечал, что, если я захочу сдать ее в аренду, то он даст мне за нее около 60 фунтов в год, если же я пожелаю жить там, что было бы лучше всего, тогда она может приносить дохода около 150 фунтов в год. Наконец, если я думаю устроиться на другом берегу бухты или может быть возвратиться в Англию, тогда могу сдать плантацию ему в управление, и он будет присылать мне ежегодно табаку ценностью на 100 фунтов, а иногда и больше.

Нежное обращение со мной моего сына, его доброта и все, что он говорил, постоянно вызывали на моих глазах слезы радости; я плакала и едва могла сказать несколько слов. Наконец, я собралась с силами, чтобы выразить ему свое удивление и радость, видя, в какие хорошие руки моя мать передала оставленное ею состояние. Я объяснила ему, что у меня нет других детей, поэтому я просила составить от моего имени акт, которым я завещаю ему все после моей смерти.

Между прочим, шутя и улыбаясь, я спросила его, почему он до сих пор не женился. Он нежно ответил, что в Виргинии очень мало женщин, но так как я говорила ему, что думаю возвратиться в Англию, то он попросит меня прислать ему жену из Лондона.

Такова была сущность наших бесед в этот первый день, быть может самый счастливый во всей моей жизни. Потом он ежедневно приезжал ко мне, большую часть времени проводил со мной и познакомил меня со многими своими друзьями, где меня принимали с большим почетом. Я несколько раз обедала у него, и тогда он старался удалять своего полуживого отца, так что мы никогда не видели друг друга. Я подарила сыну золотые часы, единственная ценная вещь, которая была со мной, я просила носить и целовать эти часы, когда он будет вспоминать обо мне. Разумеется, я не сказала ему, что украла их у какой-то дамы, в одном общественном зале в Лондоне, но это замечаю мимоходом.

Долго он колебался и не хотел брать часов, но я настаивала, чтобы он взял их; по лондонским ценам эти часы стоили не многим меньше, чем его кошелек с пистолями, здесь же за них надо было заплатить вдвое. Наконец, он взял от меня часы, поцеловал их и сказал, что будет считать себя в долгу передо мной.

Спустя несколько дней, он привез готовую дарственную запись и нотариуса; я с удовольствием подписала ее и передала сыну вместе с сотней поцелуев. Я уверена, что ни одна мать не совершала с такою любовью деловых бумаг с своим сыном, как я. На другой день он привез мне условие на управление моей плантацией за мой счет, причем доходы с имения он обязался передавать мне или употреблять их по моему назначению, определив этот доход не менее 100 фунтов в год. Когда все было кончено, он сказал мне, что, так как урожай этого года еще не собран, то я имею право получить с него доход; поэтому он выдал мне 300 фунтов, взяв с меня росписку в получении дохода по первое января будущего года.

Я прожила там около пяти недель, хотя у меня нашлось бы дела и на большее время. Затем, после самых искренних доказательств его любви и преданности, мы расстались. Я уехала и через два дня возвратилась здравой и невредимой к своему другу квакеру.

Я привезла для нашего хозяйства трех лошадей с упряжью и седлами, нескольких свиней, двух коров и много разной утвари; все это были подарки моего дорогого и любящего сына. Я рассказала мужу подробности моего путешествия, причем называла сына двоюродным братом; прежде всего я объявила, что потеряла часы, и это он принял как большое несчастье; потом я рассказала о своем добром двоюродном брате, о том, что он передал мне плантацию, которую я получила в наследство от матери и которую он сберег, все надеясь рано или поздно передать ее мне, что он же взял на себя управление этим имением, причем я вынула 100 фунтов, говоря, что это мой годовой доход с плантации. Наконец, я показала кожаный кошелек с пистолями и сказала;

- А вот, мой друг, мои золотые часы!

Тогда, подняв руки к небу, в радостном восторге, он воскликнул: Неужели же милость Божия может коснуться и такой неблагодарной собаки, как я!

Затем я показала ему все, что привезла в шлюпке, т. е. лошадей, свиней, коров и различные пожитки для нашей плантации; все это привело его в изумление и исполнило его сердце благодарностью.

Таким образом, мы продолжали работать над устройством нашей плантации, пользуясь помощью и советами своих друзей и преимущественно советами честного квакера; мы работали с успехом, так как у нас был хороший основной капитал, как я уже говорила, который теперь увеличился прибавлением 150 фунтов. Мы выстроили у себя прекрасный дом, увеличили число рабочих и распахивали каждый год большой участок земли. На второй год я написала моей старой гувернантке письмо, в котором, поделившись с ней радостями нашего успеха, я дала указание, какое сделать употребление из тех 250 фунтов, которые я ей оставила: я просила ее купить на них много различных товаров и прислать нам. Она аккуратно исполнила мое поручение.

На эти деньги мы получили различную одежду для меня и моего мужа; я особенно позаботилась о том, чтобы купить для него все, что может доставить ему удовольствие, как то: два прекрасных длинных парика, две шпаги с серебряными рукоятками, три или четыре превосходных охотничьих ружья, красивое седло с футлярами для пистолетов, два пистолета, красный плащ, словом все принадлежности бравого джентльмена, каким он действительно и был; кроме того мы получили много хозяйственных вещей, белья, платья и пр. Остальная часть присланного товара состояла из посуды, сбруи, орудий, платья для прислуги, сукна, шерстяных материй, чулков, башмаков, шляп и других необходимых вещей. Все было куплено отчасти по указанию квакера и доставлено нам в целости на корабле; на нем прибыли к нам три красивые служанки, которых наняла старая гувернантка; одна из них забеременела от корабельного матроса, как она призналась потом, и через семь месяцев родила здорового мальчика.

Получение этого груза из Англии крайне удивило моего мужа, который, рассмотрев все, сказал мне:

- Дорогая моя, что это значит? Я боюсь, мы много задолжали, и едва ли скоро выплатим такую большую сумму.

Я улыбнулась и объяснила ему, что за все это уже уплочено; потом я рассказала, что, не зная вперед, что случится с нами во время нашего путешествия, я не взяла с собой всего капитала, а часть его оставила в руках моей подруги; но теперь, когда мы хорошо устроились, я просила ее купить все, что он видит.

Он был поражен моими словами и, не ответив ничего, начал что то считать по пальцам, потом сказал:

- Пусть теперь никто не говорит, что я сделал промах, когда женился в Ланкашире. Я думаю, что я взял жену с приданым и, ей-Богу, с хорошим приданым.

Вообще у нас собралось теперь довольно значительное состояние, которое с каждым годом увеличивалось, потому что наша плантация преуспевала в наших руках и в течении восьми лет, которые мы там прожили, мы достигли того, что она давала не менее 300 фунтов годового дохода.

Спустя год после первого моего свиданья с сыном, я снова отправилась к нему получить свой доход с плантации. Когда я высадилась на берег, то узнала, что мой прежний муж умер и его похоронили пятнадцать дней тому назад. Надо сознаться, что это была не совсем неприятная для меня новость, потому что теперь я смело могла объявить себя тем, чем была, то-есть замужней женщиной; таким образом, прежде чем расстаться с сыном, я сказала ему, что думаю выйти замуж за того джентльмена, с которым живу на плантации; и хотя я свободна была сделать это раньше, тем не менее я боялась возбудить какую нибудь историю, неприятную для моего мужа. Мой всегда нежный, любезный и почтительный сын и теперь принял меня у себя, заплатил мне сто фунтов и снабдил различными подарками.

Спустя некоторое время я дала ему знать, что вышла замуж и пригласила к себе, мой муж тоже написал ему очень любезное письмо; прошло несколько месяцев, когда мой сын приехал к нам. В это время мы получили из Англии товары, и я сказала ему, что все это куплено на деньги моего мужа, а не на мои.

Надо заметить, что в то время, когда умер мой несчастный брат, я откровенно рассказала мужу всю мою историю с ним, а также и то, что тот, кого я называла двоюродным братом, был мой собственный сын от этого рокового союза. Муж очень дружелюбно отнесся к этому признанию, говоря, что он также отнесся бы к нему и при жизни старика.

- И в самом деле, говорил он, вы не виноваты ни в чем;- трудно было предвидеть такое роковое недоразумение.

Таким образом все недоразумения между нами уладились и мы жили так счастливо и так хорошо, как только можно себе представить; теперь мы состарелись; я возвратилась в Англию и мне около семидесяти лет, а моему мужу шестьдесят восемь; я пережила на много лет срок моего изгнания; не смотря на все наши бедствия и несчастия, мы сохранили свое здоровье и бодрость духа. Мой муж остался в Америке устроить наши дела, и сначала я думала возвратиться к нему, но потом, по его желанию, я изменила свое намерение и он переедет тоже в Англию. Здесь мы решили провести остаток наших дней, в искреннем раскаянии за свою дурную прошлую жизнь.

Даниель Дефо - Радости и горести знаменитой Молль Флендерс...05., читать текст

См. также Даниель Дефо (Daniel Defoe) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :