Артур Конан Дойль
«Трагедия с Короско 02»

"Трагедия с Короско 02"

VI.

Итак, "Короско" был захвачен арабами, и все надежды на спасение, все точные вычисления расстояния и времени,- все это было напрасно, один пустой мираж. В Хальфе никто не подымет тревоги до тех пор, пока не узнают, что пароход не возвратился. Даже и теперь, когда Нил казался узкой зеленоватой полоской на самом краю горизонта, преследование арабов еще не началось. Как-же слабы были их шансы на то, что египетская кавалерия успеет нагнать их и отбить у степных разбойников тем более, что теперь уже оставалось не более каких-нибудь ста миль до страны дервишей! Всеми ими, за исключением Бельмонта, овладело тупое отчаяние. Между тем арабы обменивались приветствиями и сообщали друг другу о том, что было сделано той и другой стороной, с обычной своей одержанностью и важностью, тогда как негры того и другого отряда скалили свои белые зубы и трещали, как сороки, эти вечно добродушные и веселые негры, которых даже суровый Коран не смог лишить этого добродушия.

Предводителем вновь прибывших был седобородый, худой, аскетического вида араб, с ястребиным носом и пронизывающим взглядом черных жестоких глаз. Он держался высокомерно и надменно; все остальные относились к нему с особым почтением. При виде этого старого араба, драгоман жалобно застонал и безнадежно всплеснул руками,

- Это эмир Абдеррахман,- простонал он,- теперь я уже не смею надеяться, что мы останемся живы!

Для всех остальных имя Абдеррахмана ничего не значило, но полковник Кочрэнь, служивший некогда на Востоке, слыхал, что этот человек пользовался репутацией чудовищной жестокости и беспощадного фанатизма. Оба эмира некоторое время совещались между собой, затем они долго и упорно смотрели на кучку унылых пленных, при чем младший из двоих что-то объяснял, а старший слушал с мрачным, бесстрастным выражением лица.

- Кто этот красивый седобородый араб? - спросила мисс Адамс, первая, очнувшаеся от общего удрученного состояния.

- Это теперь их вождь и предводитель! - сказал полковник Кочрэнь.

- Неужели вы хотите сказать, что он теперь примет начальство над всеми нами и над тем другим, чернобородым?

- Да, лэди,- ответил драгоман,- он теперь начальник над всеми!

- Что касается меня, то я предпочитаю быть в его власти, чем во власти того чернобородого,- сказала мисс Адамс, глядя на племянницу.- Неправда-ли, Сади дорогая, ты теперь себя лучше чувствуешь, когда жара немного спала?

- Да, тетечка, не беспокойтесь обо мне, сами то вы как себя теперь чувствуете?

- Я чувствую себя бодрее, чем раньше. Мне совестно, что я подавала тебе такой скверный пример своим малодушием. Но я прямо голову потеряла при мысли,- что мне скажет твоя мать, которая доверила мне тебя... Боже мой, в Бостонском Герольде, вероятно, будет помещена заметка об этом! Боже мой...

- Ах, бедный мистер Стюарт! - воскликнула Сади. - Слышите, как он все время не перестает бредить! Посмотрим, тетя, не можем-ли мы что-нибудь сделать для него?

- Меня сильно тревожит участь г-жи Шлезингер и её ребенка,- сказал полковник Кочрэнь.- Я вижу вашу жену, Бельмонт, но не вижу никого больше!

- Они ведут ее сюда! - воскликнул Бельмонт.- Слава Богу! Теперь мы все узнаем. Они не сделали тебе вреда, дорогая Нора? - и он кинулся вперед, чтобы схватить и поцеловать её руку, которую она протянула ему, когда он помогал ей спуститься с верблюда.

Милые, ласковые, серые глаза мистрисс Бельмонт и её приветливое спокойное лицо успокоительно подействовали на всех.

- Бедняжки,- сказала она,- глядя на вас, я вижу, что вам было гораздо хуже, чем мне. Нет, право, дорогой Джон, я чувствую себя прекрасно, даже не чувствую особенно сильной жажды, так как мы наполнили свои бурдюки водою у Нила, и мне давали пить в волю. Но отчего я не вижу мистера Хидинглей и мистера Броуна, ведь они отправились вместе с вами?!. А бедный мистер Стюарт, что с ним?

- И Хидинглей, и Броун покончили свои рассчеты с жизнью,- ответил угрюмо её супруг,- я ты не поверишь, дорогая, сколько раз я благодарил Бога за то, что ты не была с нами. А теперь ты все же здесь, дорогая моя!

- Где-же мне и быть, Джон, как не подле моего супруга?' И, право, мне гораздо, гораздо лучше здесь, чем было бы там, в Хальфе!

- Дошла-ли до города какая нибудь весть о случившемся?- спросил Кочрэнь.

- Одной шлюпке удалось уйти от арабов. Мистрисс Шлезингер с ребенком и няней находились на ней. Я находилась внизу, в каюте, когда арабы ворвались на "Короско"; те, кто был на палубе, успели сесть на шлюпку и бежать, так как шлюпка была уже спущена и совсем наготове. Арабы стреляли по шлюпке, и я не знаю, был-ли на ней кто убит или ранен!

- Они стреляли по шлюпке? - переспросил Бельмонт.- Прекрасно! В таком случае их выстрелы могли слышать в Хальфе. Как вы думаете, Кочрэнь? Погоня, вероятно, несется за нами по горячему следу, мы каждую минуту можем надеяться увидеть белые пуларя британского офицера!

Но на этот раз Кочрэнь оставался холоден и недоверчиво отнесся к возможности спасения.

- Если они не выехали в составе сильного отряда, то пусть лучше вовсе не являются,- сказал Кочрэнь,- эти люди не из тех, с кем легко справиться,- главари их опытные в военном деле; с ними придется сражаться но на шутку!

В этот момент громадное багровое солнце на половину опустило свой лучезарный диск за фиолетовую линию холма на краю горизонта. Это час вечерней молитвы мусульман. Древнейшая цивилизация Персов стала бы поклоняться этому лучезарному диску на краю горизонта, но эти дети пустыни были благороднее в своих чувствах,- и для них идеал выше матерьяльной действительности,- и потому они оборачиваются спиной к великолепной картине заходящего солнца и возносят свои мысленный взор к далекому Востоку, колыбели и очагу их религии, и молятся, молятся так, что нам, христианам, остается только поучиться у них. О, эти фанатики мусульмане, как они умеют молиться! Всецело поглощенные своим религиозным экстазом, с вдохновенными лицами и сияющим взором, с повергнутым в прах челом, лежат они по несколько минут на своих молельных ковриках. И кто мог усумниться, глядя на этих людей, на их убежденную веру, на этот огонь фанатизма, горящий в их глазах, что в них таится великая жизненная сила, что безчисленные миллионы людей думают, как один человек от мыса Джуба и пределов Китая! Пусть только одна могучая волна всколыхнет их, пусть только возстанет среди них великий вождь или организатор, который сумеет воспользоваться этой великой силой,- и тогда кто может поручиться, что эти сыны Востока не заполонят когда нибудь жалкий, дряхлый, вырождающийся юг Европы, как некогда, 1000 лет тому назад!

Но вот молитва кончена, арабы поднялись с колен,- и тотчас-же прозвучал призывный сигнал. Пленные поняли, что, пропутешествовав весь день, они были, повидимому, осуждены путешествовать и всю ночь. Бельмонт невольно заворчал, он утешал себя надеждой, что погоня настигнет их еще на этом привале; но так надеялся только он один, другие же давно оставили всякую надежду на спасение и покорились неизбежному. Каждому из них дали по арабской плоской хлебной лепешке, которая показалась верхом всякого лакомства, и о, роскошь! - по целому стакану воды, свежей и холодной, из того запаса, который привез с собою отряд Абдеррахмана.

Если бы тело наше также быстро поддавалось душевному нашему состоянию, как поддается это последнее нашим физическим, телесным ощущениям, каким раем небесным могла бы стать жизнь! Теперь, когда их жалкие физические потребности были удовлетворены, и самое настроение пленных стало совершенно иное, они уже не чувствовали себя, как раньше, угнетенными и пришибленными; в них откуда-то явилась и бодрость духа, и они без особого понуканья взобрались снова на своих верблюдов. Только мистер Стюарт лежал неподвижно, продолжая неумолчно болтать,- и никто из арабов не дал себе труда поднять и посадить его на верблюда.

- Эй, ты, драгоман, скажи им, что они забыли мистера Стюарта!- крикнул Кочрэнь.

- Не стоит им говорить, сэр, они говорят, что он слишком тучен и тяжел, и они не хотят везти его дальше! Он, все равно, скоро умрет, так они не хотят больше с ним возиться!

- Не хотят возиться! - воскликнул Кочрень, у которого от гнева и негодования выступили красные пятна на щеках.- Да, ведь, он здесь умрет от голода и жажды! Где эмир? Эй, ты! - крикнул он проезжавшему в этот момент мимо него чернобородому Али Ибрагиму, таким тоном, каким обыкновенно обращался к погонщикам мудов. Но эмир не удостоил вниманием этот дерзкий оклик, а только, проезжая дальше, отдал какое-то краткое приказание одному из конвойных арабов, который, подскакав к Кочрэню, со всей силы ударил его прикладом своего ремингтона в бок. Старый вояка ткнулся вперед и, судорожно ухватившись обеими руками за переднюю луку своего седла, почти без чувств поник над горбом своего верблюда. При виде этого возмутительного поступка, женщины не могли удержать слез, а мужчины в бессильном гневе скрежетали зубами и сжимали кулаки. Бельмонт машинально хватился за свой потайной карман, в котором у него находился маленький карманный револьвер, и только тогда вспомнил, что он отдал его мисс Адамс, когда ощупал, что карман пуст. Если-бы под его горячую руду попался в эту минуту револьвер, он наверное уложил-бы на месте эмира, ехавшего в нескольких саженях впереди его, а это вызвало-бы поголовное избиение всех пленных.

Между тем на краю горизонта, там, где только-что закатилось солнце, небо сохранило лиловато-серый оттенок. Но вот этот свинцово-фиолетовый горизонт начал постепенно светлеть и проясняться, пока не получилось впечатление мнимого рассвета и не стало казаться, что колеблющееся солнце вот-вот снова вернется. Весь закат алел розоватой зарей, которая постепенно стала вновь медленно погасать и переходить в прежний лиловато-свинцовый оттенок и наступила ночь. Еще сутки тому назад пассажиры "Короско" с палубы своего парохода любовались такою-же ночью, такими же звездами и тем самым тонким серпом молодого месяца. Всего двенадцать часов тому назад они завтракали в уютном салоне перед отправлением в экскурсию, а сколько времени казалось, протекло с тех пор, нескольких из них уже не было в живых, остальные стали за это время совершенно другими людьми.

Длинная вереница верблюдов беззвучно тянулась по залитой трепетным лунным светом пустыне, словно ряд привидений. В начале и в хвосте каравана мерно колыхались белые фигуры арабов. Кругом ни звука,- и вдруг, среди этой мертвой таинственной тишины и безмолвия, откуда-то издалека донеслись звуки человеческого голоса. Голос этот, сильный и благозвучный, пел знакомый напев: "Мы на ночь делаем привал, еще днем ближе к цели"!

Пленным казалось, что они различают слова, и все они невольно содрогнулись: неужели мистер Стюарт пришел в себя и с умыслом выбрал этя слова, или же то была простая случайность его бреда?! И все они невольно обратили свои взоры в ту сторону, где остался их бедный друг, он отлично знал, что он уж очень близок к цели.

- Дорогой мой дружище, надеюсь, вы не очень сильно ранены? - сочувственно и с искренней тревогой в голосе осведомился Бельмонт, ласково и любовно положив руку на колено Кочрэня.

Полковник теперь понемногу выпрямился, хотя все еще не мог отдышаться.

- Я теперь почти совершенно оправился,- отозвался он заметно изменившимся голосом,- будьте добры, не откажитесь указать мне того человека, кто нанес мне этот удар!

- Вот тот, который теперь едет подле Фардэ, там, впереди! - отвечал Бельмонт.

- Благодарю, я сейчас не совсем хорошо различаю его отсюда, при этом неверном, обманчивом свете луны, но думаю, что сумею узнать его потом.- Это, кажется, еще молодой парень, безбородый... не правда-ли, Бельмонт?

- Да, но, признаюсь, я думал, что он переломил вам несколько ребер...

- Нет, нет, он только вышиб из меня дух, я не мог перевести дыхания... Да и теперь еще дышется трудно...

- Вы, право, точно железный, Кочрэнь! Ведь, это был такой страшный удар, что трудно поверить, чтобы вы могли так скоро оправиться после него!

- Дело в том,- ответил Кочрэнь, близко наклонившись к Бельмонту,- надеюсь, что это останется между нами, и что вы никому этого не передадите, в особенности-же дамам,- дело в том, что я, в сущности, старше, чем-бы желал казаться, и так как я всегда очень дорожил своей военной выправкой, то...

- О... не продолжайте... я уже угадал! - воскликнул удивленный ирландец.

- Ну да, легкая искусственная поддержка, вы понимаете... она меня спасла в данном случае, как видите! - и Кочрэнь тут же перевел разговор на другое.

Эта ночь впоследствии не раз снилась тем, кто ее пережил, и в их воспоминании казалась каким-то смутным сном. Звезды временами казались так близко, так низко, что их можно было принять за фонарь, поставленный на дороге; через минуту другая казалась на ладонь от головы верблюда или же целые потоки этих звезд дождем лили свой свет с прозрачно-черного, таинственно глубокого неба. Медленно двигался длинный караван, в полном безмолвии, но из пленных никто не спал. Наконец, на далеком востоке забрезжил первый холодный серый свет, предвестник рассвета, и бледные, растерянные лица путников казались страшными при этом странном свете.

Весь день их мучила и томила жара, ужасный нестерпимый зной африканской пустыни; теперь же пронизывающий холод причинял им новые мучения. Арабы укутались в свои бурнусы и завернули в них даже свои головы; пленникам же нечем было прикрыться; они сжимали руки и дрожали от холода. Особенно страдала от холода мисс Адамс, кровообращение её было вялое, бедняжка дрогла, как изнеженная комнатная собаченка, выгнанная ночью на мороз, дрогла до слез.

Стефенс скинул с себя куртку и накинул ее на плечи бедной мисс Адамс, сам же он ехал подле Сади и все время неумолчно болтал или тихонько насвистывал какой нибудь напев для того, чтобы уверить ее, что ему было несравненно теплее и лучше без куртки, в одном жилете, но эта демонстрация была слишком усиленной, чтобы не казаться неестественной. Тем не менее, он, быть может, действительно, менее других ощущал ночной холод, так как в нем горел священный огонь и какая-то странная, никогда еще не испытанная им радость зарождалась где-то в глубине его души и незаметно примешивалась ко всем горестным событиям этого дня; так ему было положительно трудно решить, было-ли это приключение для него величайшим несчастьем, или же величайшим благополучием в его жизни.

Там, на "Короско", молодость, красота, привлекательность и милый нрав Сади заставляли его сознавать, что в лучшем случае он может надеяться быть терпимым ею. Но здесь он сознавал, что может ей действительно на что-нибудь пригодиться, что она с каждым часом все более и более привыкала обращаться к нему, как мы обращаемся к нашему естественному покровителю, отцу, брату или мужу. И сам он начинал сознавать, что за жалкой, сухой оболочкой делового человека в нем таился еще другой, сильный и надежный человек, в котором билось сердце, и пробудилась душа,- и он почувствовал в себе некоторое чувство самоуважения, которого раньше не испытывал. Правда, он прозевал свою молодость, но теперь она возвращалась к нему, как прелестный запоздалый цветок.

- Я начинаю верить, что все это вам очень нравится, мистер Стефенс! - сказала Сади с заметной горечью.

- Ну, я не скажу, чтобы это было совсем так,- возразил Стефенс,- хотя, во всяком случае, я не пожелал-бы остаться невредимым в Хальфе, зная, что вы здесь!

Это был первый и самый смелый намек на его чувства, который он себе позволил до сих пор, и девушка взглянула на него с невольным удивлением.

- Мне кажется теперь, что я всю свою жизнь была очень скверной девочкой,- сказала Сади, немного погодя.- Мне самой всегда жилось хорошо, я никогда не думала о том, что другие могут быть несчастны, а это происшествие с нами как-то сразу заставило меня серьезнее взглянуть на вещи, и теперь, если я вернусь когда-нибудь отсюда, то буду лучшей женщиной, более серьезной, более сердечной...

- А я буду другим, лучшим человеком,- подтвердил её мысль мистер Стефенс,- я полагаю, что именно с этою целью и приходят к людям несчастия... Посмотрите, как в эти тяжелые минуты проявились и сказались все хорошие душевные качества в наших спутниках. Возьмем хотя бы бедного мистера Стюарта! Ведь, мы бы никогда не узнали, какой это был благородный и сильный духом человек, какой удивительный стоик! А супруги Бельмонт! Разве это не трогательно видеть, как они, беспрестанно думая друг о друге, совершенно забывают о своем личном горе, опасности и невзгодах,- как даже самое горе перестает казаться им горем потому только, что они вместе?! А полковник Кочрэнь, который там, на "Короско", казался всем нам чопорным, несколько бессердечным, сухим человеком, каким благородным, отважным и великодушным показал он себя здесь. Как самоотверженно вступается он за каждаго! А Фардэ, смотрите, он забыл все свои предразсудки, он смел, как лев... Право, мне кажется, что это горе только сделало всех нас лучше, чем мы были, что оно послужит нам во благо!

Сади глубоко вздохнула.

- Да,- сказала она,- если все это кончится и благополучно, если эти несчастья скоро окончатся, но если это продолжится еще недели и месяцы и затем окончится смертью, то я, право, не знаю, где мы воспользуемся тем благом, которое вынесли из этого несчастья? Ну, предположим, что вам-бы удалось спастись, мистер Стефенс. Скажите, что бы вы тогда сделали?

Юрист с минуту призадумался, но так как его профессиональные инстинкты были еще живы в нем, то он ответил:

- Я бы прежде всего рассмотрел, на каких основаниях и против кого можно возбудить дело, против-ли организаторов экскурсий туристов, предложивших нам посетить утес Абукир, когда это сопряжено с таким риском, против ли египетского правительства, не охранявшего надлежащим образом своих границ, или против Калифата. Это будет в высшей степени интересный процесс. А вы, что сделали-бы вы, Сади?

Он впервые опустил обычное, требуемое приличиями, слово "мисс", но девушка была настолько озабочена своими собственными думами, что даже не заметила этого.

- Я буду добрее к другим, буду сочувственнее, я постараюсь дать кому-нибудь счастье в память тех тяжелых минут, которые мне пришлось пережить здесь! - сказала Сади как-то особенно прочувствованно и вместе вдумчиво.

- Но вы же всю свою жизнь только и делали, что давали счастье другим,- возразил Стефенс,- вы это делаете помимо своей воли!

Полумрак южной ночи как будто придавал ему смелости, он говорил теперь то, что едва-ли бы решился сказать днем при ярком свете.

- Вы не нуждались в этом жестоком уроке!

- Вы только доказываете этим, как мало вы меня знаете. Я всю свою жизнь была очень себялюбива и легкомысленна, я не думала о других, не страдала за них и даже не замечала их страданий!

- Во всяком случае, вы не имели надобности в таком сильном потрясении, в вас всегда была жива ваша молодая душа. А я,- это дело другое!

- Почему-же вам нужна была эта встряска, это сильное потрясение?

- Потому, что все на свете лучше спячки, лучше застоя, даже горе, даже муки... Я только теперь начал жить, до сих пор я не жил, а прозябал, я был ничто иное, как машина: сухой, черствый, односторонний человек; ничто меня не трогало, не волновало; у меня не было на то времени. Правда, я замечал иногда это возбуждение, это волнение в других и удивлялся, думая, уж нет ли в моем организме какого-нибудь дефекта, лишающего меня возможности испытывать то, что испытывают другие люди. Но теперь, в эти последние дни, я испытал, как глубоко могу ощущать, как могу таить горячия надежды и смертельный, мучительный страх, я убедился, что могу и ненавидеть, и... испытывать сильное, глубокое чувство, потрясающее всю мою душу, да! Я возродился к жизни! Быть может, я стою на рубеже могилы, но все же я теперь могу сказать, умирая, что я жил!

- Но почему же вы постоянно вели такую, мертвящую душу, жизнь? - спросила Сади.

- Почему? Я был честолюбив, я хотел выбиться на дорогу! Кроме того, мне надо было поддерживать мат и сестру, заботиться о них... Ну, слава Богу! Вот я утро настает. Тетушка ваша, да и вы сами перестанете зябнуть, как только выглянет солнце!

- Да, и вы тоже, без куртки! - добавила Сади.

- О, я, мне ничего, у меня прекрасное кровообращение, мне вовсе не холодно в одном жилете!

Действительно, долгая, холодная ночь миновала, наконец, и глубокое, почти черное небо стало постепенно светлеть, переходя в удивительный розово-лиловатый колорит. Крупные яркие звезды, как будто висевшие в пространстве, все еще ярко светились, но как будто ушли дальше от земли, затем, мало по малу, стали бледнеть. Серая полоса рассвета росла и начинала переходить в нежно-розовые оттенки. Поверх этой полосы раскинулись веером лучи еще невидимого на горизонте солнца. И вдруг наши истомленные, иззябшие путники почувствовали на своих спинах его благотворное тепло, и на песок пустыни перед ними легли резкие черные тени. Дервиши, не проронившие за всю ночь ни одного слова, теперь сбросили с себя свою бурнусы, раскутали головы и весело заговорили между собой. Пленники тоже начинали обогреваться и с радостью уничтожали розданное им дурро (т.-е. арабское просо); вскоре была сделана небольшая остановка на ходу, и всем роздана порция воды, около стакана на каждаго.

- Могу я говорить с вами, полковник? - спросил подъехавший к Кочрэню драгоман.

- Нет! - резко и пренебрежительно отрезал было старый вояка.

- А между тем это крайне важно для вас, чтобы вы выслушали меня: от этого зависит спасение всех вас!

Кочрэнь насупился и стал сердито теребить свой длинный ус.

- Так что же ты имеешь сказать? - спросял он, не глядя на Мансура.

- Прежде, всего вы должны совершенно довериться мне, хотя бы уже потому, что мне так-же важно вернуться в Египет, как и вам, там у меня жена, дети, дом. А здесь я до самой смерти буду невольником, буду работать, как вол, и жить, как бездомный пес!..

- Ну, что же дальше?

- Вы уже знаете того чернокожаго, который был при Хикс-Паше; он в эту ночь ехал рядом со мной и долго беседовал. Он говорил, что плохо понимает вас, и что вы тоже плохо его понимаете; поэтому он решил обратиться к моему посредничеству!

- Что же он сказал тебе?

- Он говорил, что среди арабов есть восемь человек солдат из египетской армии, пятеро чернокожих и двое феллахов, и они желают, чтобы вы пообещали им от своего имени и от имени всех остальных господ каждому приличное вознаграждение, если они помогут вам спастись и бежать от арабов!

- Понятно, что мы готовы обещать приличное вознаграждение! Я готов поручиться за всех!

- Они желают получить не менее, как по сто египетских фунтов каждый! - заметил Мансур.

- Можешь обещать им эти деньги! Скажи им, что они получат их тотчас-же, как только мы переедем границу. Но что они собственно предлагают сделать?- осведомился Кочрэнь.

- Они говорят, что ничего определенного сейчас обещать не могут, а пока будут ехать, держась все время как можно ближе около вас, чтобы, в случае, если представится возможность спасения, они могли во всякое время воспользоваться ею; они будут стараться отрезать арабов от вас и стать между ними и вами,- а там дальше видно будет, что можно будет сделать!

- Прекрасно, ты можешь сказать им, что каждый из них получит по 200 египетских фунтов, если только они сумеют вырвать вас из рук арабов. Нельзя-ли подкупить и кого нибудь из последних?

- Риск попытки слишком велик; можно разом погубить все дело, и тогда всем нам тут же конец! Я пойду и скажу черномазому ваш ответ; я вижу, что он уже поджидает меня! - и драгоман удалился.

Эмир рассчитывал сделать привал не дольше, как на пол-часа, но, по тщательном осмотре верблюдов, оказалось, что вьючные животные, на которых ехали пленники, были до того изнурены длинным и быстрым переходом, который им пришлось совершить, что не было никакой возможности заставить их идти дальше, не дав передохнуть хоть час или полтора. Бедняги вытянули свои длинные шеи по земле, что является крайним признаком утомления у этих животных. Эмиры, осматривавшие во время привала караван, озабоченно покачали головами; затем жестокие блестящие глаза старого Абдеррахмана остановились на пленных; он сказал несколько слов Мансуру, лицо которого мгновенно побледнело, как полотно,

- Эмир говорит,- перевел он,- что если вы не согласны все до одного принять Ислам, то не стоит задерживаться целому каравану ради того, чтобы довезти вас до Хартума на вьючных верблюдах. Ведь, еслибы не вы, они могли совершать переходы вдвое быстрее, а потому он теперь же желает знать, согласны-ли вы принять Коран?- Затем, не изменяя интонации голоса, как будто он все еще продолжал переводить слова эмира, Мансур добавил от себя:- Советую вам, господа, согласиться, так как иначе он всех вас прикажет прирезать!

Несчастные пленники в смущении взглянули друг на друга, а оба эмира с суровыми, величавыми лицами стали ожидать ответа.

- Что касается меня,- произнес Кочрэнь,- то я скорее согласен умереть здесь теперь же, чем невольником в Хартуме!

- Как ты думаешь, Нора? - обратился Бельмонт к жене.

- Если мы умрем вместе, дорогой Джон, то смерть мне не кажется страшна! - отвечала эта прелестная, милая женщина.

- Это нелепо - умирать за то, во что я никогда не верил! - бормотал в пол-голоса Фардэ.- А вместе с тем, для моей чести француза оскорбительно быть обращенным насильно в магометанство! - и он гордо выпрямился и, заложив раненую руку за борт сюртука, торжественно произнес: - Я случайно родился христианином и останусь им!

- А вы что скажете, мистер Стефенс? - опросил Мансур почти молящим голосом.- Ведь, если хоть, один из вас согласится принять их веру, это значительно смягчит их по отношению к нам!

- Нет, и я не могу согласиться! - спокойно и просто, сухим, деловым тоном ответил юрист.

- Ну, а вы, мисс Сади? Вы, мисс Адамс? Скажите только слово и вы будете спасены!

- Ах, тетечка, как вы думаете, не согласиться-ли нам? - пролепетала испуганная девушка. Или это будет очень дурно, если мы согласимся?

Мисс Адамс заключила ее в свои объятия.

- Нет, нет, дорогое дитя мое, милая моя, бедная моя девочка, нет, ты будешь тверда духом, ты не поддашься этому искушению; ты бы потом сама возненавидела себя за это!

Все они были героями в эти минуты, все смотрели смело в глаза смерти, и чем ближе они заглядывали ей в лицо, тем менее она им казалась ужасна и страшна. Драгоман пожал плечами и сделал такое движение рукой, какое делают обыкновенно после того, как попытка, к которой было приложено всякое старание, в конце концов, не удалась.

Эмир Абдеррахман понял этот жест и сказал что-то близ стоявшему негру, который тотчас-же куда-то отбежал.

- На что ему ножницы? - удивленно спросил полковник, поняв, о чем шла речь.

- Он хочет истязать женщин! - сказал Мансур все с тем же жестом бессилия.

Холодная дрожь пробежала по спинам пленных. Все они были готовы умереть; каждый из них был согласен перенести свою долю мучений, но быть свидетелем мучений кого либо из своих - это уж было свыше их сил; в эти тяжелые часы общего несчастья они научились дорожить друг другом, страдать и мучиться друг за друга, и каждый был готов пожертвовать собою за каждого из этих своих ближних. Все они стали теперь, как братья между собой, все любили друг друга, как самого себя, как предписывало евангельское учение Христа. Женщины, бледные и дрожащия, молчали, но мужчины волновались, совещались, теряли голову.

- Где пистолет мисс Адамс? Дайте его сюда, мы не дадим себя истязать! Нет, нет! Этого мы не потерпим!- говорил Бельмонт.

- Предложите им денег, Мансур, сколько хотят, денег!- восклицал Стефенс.- Скажите, что я готов стать магометанином, если только они оставят женщин в покое.- Что-ж, это, в сущности, ни к чему не обязывает, так как делается по принуждению.. так сказать, почти насильственно. Так и скажите, что я согласен, пусть только женщин не трогают, я не могу вынести, чтобы их мучили!

- Нет, погодите немного, милый Стефенс,- остановил его Кочрэнь,- не надо терять голову! Все мы готовы решиться, на что угодно, чтобы спасти наших дам; в этом я уверен; но мне кажется, что я нашел иной, лучший способ разрешить этот вопрос. Слушай, драгоман! Скажи этому седобородому дьяволу, что мы ничего не знаем из его распроклятой, чертовской веры; конечно, скажи ему все это помягче, как ты умеешь говорить, объясни, что мы не знаем, в какого рода нелепости нам должно верить для спасения наших шкур, что, если он вразумит нас, растолкует нам свою тарабарщину, то мы согласны слушать его. При этим можешь прибавить, что какая-бы ни была та вера, которая порождает таких чудовищ, как он, или как тог чернобородый боров, она должна несомненно привлечь к себе сердца всех. Понял?

И вот, с безчисленными поклонами и молящими жестами, драгоман передал эмиру, что христиане все сильно сомневаются в правоте своей веры, и что стоит только несколько просветить их разум светом учения пророка, как все они прославят Аллаха, сделавшись верными последователями Корана. Оба эмира задумчиво поглаживали свои бороды во время речи переводчика, недоверчиво и подозрительно посматривая на своих пленных. Наконец, немного помолчав, Абдеррахман сказал что-то Мансуру, после чего оба араба медленно удалились.

Спустя минуту, подан был сигнал к отправлению,- и все стали садиться на своих верблюдов.

- Вот что он приказал сказать вам,- сообщил Мансур, ехавший посреди группы пленных.- Около полудня мы будем у колодцев, и там будет большой привал. Тогда его собственный мулла, прекрасный и очень умный человек, будет в продолжение целаго часа беседовать с вами о Коране и поучать вас в вере. По окончании же этой беседы вы должны будете избрать то или другое: или следовать далее до Хартума, или быть преданы смерти тут же, на месте. Таково его последнее слово!

- Они не желают получить выкупа?

- Над Ибрагим взял-бы, но эмир Абдеррахман ужасный, жестокий и беспощадный человек. Поэтому советую вам уступить ему!

- А сам ты, Мансур, как поступил? Ведь, ты же тоже христианин?

Густая краска залила лицо Мансура,

- Я был им вчера и, быть может, буду завтра. Я служил Господу, пока это было возможно. Но когда что-либо невозможно, против этого, думаю, и Сам Господь не возстает! - и сконфуженный, он поспешил отьехать в сторону и вмешался в группу конвойных.

Судя по этому, можно было видеть, что перемена религии поставила его на совершенно другую ногу.

Итак, несчастным была дана отсрочка на несколько часов, но смерть уже распростерла над ними свои мрачные крылья. Что такое представляет собою эта земная жизнь, что все мы так цепляемся за нее? Это не удовольствия, не радости жизни, так как даже и те, для кого жизнь не что иное, как ряд тяжких страданий и мук, с ужасом отшатываются назад, когда смерть готова протянуть над ними свой успокоительный покров. Нет, нас пугает страх потерять то дорогое, родное, любимое я, с которым мы так свыклись, о котором всю жизнь не переставали думать и заботиться, которое, мы думаем, так прекрасно изучили и знаем, что однако не мешает, чтобы это самое я поминутно совершало такие дела и поступки, которые удивляют нас. Это ли чувство заставляет умышленного самоубийцу в последний момент схватиться за перила моста, чтобы еще хоть на мгновение повиснуть над рекой, которая должна унести его в бездну? Или же то сама природа из опасения, что все её усталые, замученные труженики вдруг разом побросают свои кирки и лопаты, придумала этот страх, чтобы удержать их на их тяжелой работе? Но он существует, этот страх смерти, и все измученные, изнуренные, изстрадавшиеся люди радуются, что им даны хоть еще несколько часов этих мучений и терзаний.

VII.

Ничто, повидимому, не отличало этот новый дневной путь от того, по которому двигались пленники-европейцы и арабы вчера. Кругом расстилалась та-же бесплодная, песчаная равнина, те же голые, плоские камни, Солнце было еще не высоко, и потому еще не получалось того тропического отражения и преломления лучей, которое порой обманывает зрение путника, и в чистом, сухом воздухе весь ландшафт лежал, как на ладони. Длинный караван медленно двигался вперед, подравниваясь под шаг вьючных животных. Далеко на флангах разведчики арабы гарцовали на своих конях, время от времени привставая на стременах и вглядываясь из-под руки вдаль, то вперед, то по тому пути, который караван уже успел пройти.

- Как вы думаете, далеко-ли мы отошли от Нила? - спросил Кочрэнь, не отводя глаз от далекого восточного горизонта.

- Да, добрых пятьдесят миль, я полагаю! - ответил Бельмоит.

- Вряд-ли так много,- возразил полковник,- мы не более 15 или 16 часов в пути. А верблюд может делать не более 2-х, 2 1/2 миль в час, если он не бежит рысью. Следовательно, мы могли отойти только на 40 миль, не больше. Но все-таки и это кажется мне слишком солидной дистанцией для того, чтобы нас могли нагнать. Я, право, не вижу, что мы выиграли тем, что отсрочили час рассчета, все равно, нам надеяться не на что; так уж лучше-бы разом расхлебать кашу!

- Ну, да, только не говорите умереть! - воскликнул неунывающий ирландец. - До полудня еще очень много времени. Эти наши Хамильтон и Хадлей, офицеры египетского кавалерийского корпуса, славные ребята, и, я уверен, во всю будут гнаться за нами по-следу: у них, ведь, нет вьючных верблюов, которые-бы их задерживали. Еще несколько дней тому назад они подробно рассказывали мне, какие меры принимаются ими против набегов. Я убежден, что они не оставят это дело так!

- Прекрасно, доведем игру до конца, но я должен признаться, что никаких особенных надежд не питаю! Мы, конечно, должны казаться спокойными и уверенными перед дамами, и я вижу, что этот Типпи Тилли готов сдержать свое слово, также и те семь человек, о которых он говорил. Действительно, они все время держатся вместе, тем не менее, я положительно не знаю, как они могут нам помочь!

- Я раздобыл обратно свой пистолет,- шепнул Кочрэню Бельмонт.- Если только они попробуют сделать что-нибудь женщинам, я, не задумываясь, застрелю их всех трех собственноручно, а затем мы уже можем спокойно умереть. Их уж мы, во всяком случае, не отдадим на истязание и поругание!

- Вы - хороший, честный человек, Бельмонт! - сказал Кочрэнь, и они продолжали ехать молча.

Почти никто не говорил; всеми овладело какое-то странное, полу-сознательное состояние, словно все они приняли какое-нибудь наркотическое средство. Внутренно каждый из них переживал в душе разные моменты своей прежней жизни, вызывал милые образы родных, друзей и знакомых,- и все эти воспоминания вызывали чувство кроткого умиления и тихой, приятной грусти.

- Я всегда думал, что умру в густом изжелто-сером тумане Лондонского утра, но этот желтый песок пустыни, прозрачный воздух и беспредельный простор, право, ничем не хуже!

- А я желала-бы умереть во время сна! - сказала Сади. Как прекрасно, должно быть, проснуться в другом, лучшем мире! Мне помнится, один припев романса: "Ты никогда не говори "прощай" или "спокойной ночи",- а пожелай мне радостного утра в другом, лучшем из миров!"

На это мисс Адамс неодобрительно покачала годовой.

- Ах, нет, это ужасно - предстать неприготовленной перед своим Творцом!

- Меня так всего более пугает одиночество смерти. Если-бы мы и те, кого мы любим, умирали все разом, то, я полагаю, смерть была-бы для нас тем, что переезд из одного дома в другой! - сказала мистрисс Бельмонт.

- Если дело дойдет до этого,- заметил её супруг,- то мы не узнаем тоски одиночества: мы все вместе переселимся в другой мир и встретим там Броуна, Хиндинглея и мистера Стюарта.

Француз на это только пренебрежительно пожал плечами; он не верил в загробную жизнь и дивился спокойной уверенности этих католиков, их простодушной, детской вере. Сам-же он больше размышлял о том, что скажут в Cafe его приятели, узнав, что он положил жизнь за веру во Христа, он, никогда не веривший ни в Бога, ни в чорта!

Порою эта мысль забавляла его, порою приводила в бешенство, и он, баюкая свою раненую руку, как женщина - больное дитя, ехал несколько в стороне, то улыбаясь, то скрежеща зубами.

На мутно-желтом фоне пустыни, усеянной камнями, на всем протяжении от севера к югу, насколько хватал глаз, тянулась узкая полоса светло-желтого цвета; то была полоса легкого песка, подымавшагося на высоту от 8 до 10 футов от земли.

На эту полосу арабы указывали друг другу с видимой тревогой и, когда приблизились к ней, то караван остановился, как-бы перед обрывом, на дне которого течет глубокая река. То был легкий, как пыль, песок; при малейшем дуновении ветерка он взлетал вверх высоким столбом, подобно пляшущим в воздухе перед закатом мошкам. Эмир Абдеррахман попытался было заставить своего верблюда войти в эту полосу песку, но благородное животное, сделав по принуждению два-три шага, остановилось как вкопанное, дрожа всем телом. Тогда Эмир повернул назад и некоторое время совещался с Над Ибрагимом, после чего весь караван повернул к северу, имея полосу песка с левой стороны.

- Что это? - осведомился Бельмонт у драгомана, который случайно оказался подле него.- Почему мы вдруг изменили направление?

- Это зыбучие пески,- ответил Мансур,- порою ветер подымает его вот такой длинной полосой, а на завтра, если только будет ветер, он разнесет его весь по воздуху, так что здесь не останется ни песчинки. Но араб скорее даст пятьдесят и даже сто миль крюку, чем решится пройти через такую полосу зыбучаго песка, так как верблюд его переломает себе ноги, а самого его задушит и засосет песок.

- А долго-ли это будет продолжаться, эта преграда зыбучих песков?

- Трудно сказать!

- Что-ж, Кочрэнь? Ведь, это все к нашему благу,- заметил ирландец,- чем дольше будет продолжаться переход, тем больше у нас шансов на спасение! - и он снова оглянулся туда, откуда ожидал желанную погоню. Но там, вдали, ничего не было видно.

Вскоре преграды зыбучих песков не стало,- и теперь караван мог продолжать свой путь в надлежащем направлении. Странно даже, что в тех случаях, когда эта полоса зыбучаго песку настолько узка, что через нее, кажется, можно было-бы перескочить, арабы все-же обойдут его громадным обходом, но не рискнут пройти через него. Teперь-же, очутившись на совершенно твердой почве, утомленных верблюдов погнали рысью, этой ужасной, неровной, толчковатой рысью, от которой бедные непривычные туристы колыхались и болтались как куклы, привязанные к деревянным лошадкам. В первую минуту это казалось забавным, но вскоре эта потеха превратилась в нестерпимую муку. Ужасная болезнь, вызываемая верблюжьей качкой, заставляла невыносимо ныть спину и бока, вызывала мучительную икоту и тошноту, доходящую до спазм.

- Нет, Сади, я больше не могу!.. - почти сквозь слезы заявила мисс Адамс.- Я сейчас соскочу с верблюда!

- Что вы, тетя?! Ведь, вы себе ноги переломаете! Потерпите еще немножко, быть может, они сейчас остановятся!

- Откиньтесь назад и держитесь за заднюю луку,- посоветовал полковник,- это вас облегчит, вы увидите.

Затем он отцепил длинный, как полотенце, вуаль со своей шляпы, скрутил, связал концы между собою и накинул на переднюю луку своего седла.- Проденьте ногу в петлю,- это даст вам упор и вы будете чувствовать себя лучше!

Действительно, облегчение получилось моментально, а потому Стефенс сделал то-же самое для Сади. Но вот один из усталых верблюдов с шумом упал, как-будто у него подломились все четыре ноги, и каравану волей-неволей пришлось вернуться к своему обычному спокойному аллюру.

- Что это, новая полоса зыбучаго песку? - спросил Кочрэн, указывая вперед.

- Нет,- сказал Бельмонт,- это что-то совсем белое. Эй, Мансур! Что это там впереди?

Но драгоман только покачал головой.

- Я не знаю, что это такое, сэр, я никогда не видал ничего подобнаго!

Как раз поперек пустыни, от севера к югу, тянулась длинная белая линия, словно кто известкой посыпал. Это была узкая полоса, но она тянулась от одного края горизонта до другого. Мансур обратился за объяснением к Типпи-Тилли, который пояснил, что это большая караванная дорога!

- Но почему-же она такая белая?

- От костей! - пояснил негр.

Это казалось почти невероятным, а между тем это так: действительно, когда караван приблизился к этой дороге, все увидели, что то была избитая дорога, до того густо усеянная побелевшими костями, что получалось впечатление сплошной пелены. На солнце эти белые остовы и черепа блестели как слоновая кость. Многия тысячелетия подряд эта большая караванная дорога была единственной, по которой следовали безчисленные караваны из Дарфура и других мест в Южный Египет.

И за все эти века и десятки веков кости каждого павшего здесь верблюда, оставшись на месте, высушиваемые ветром и солнцем, не разрушаемые ни влиянием почвы, ни времени, образовали сплошной ряд скелетов.

- Это и есть та самая дорога, о которой я тогда говорил,- произнес Стефенс.- Я помню, что нанес ее на ту карту или план, который я сделал для мисс Адамс. В Бедекере сказано, что последнее время эта дорога заброшена вследствие прекращения всяких торговых сношений после возстания дервишей.

Путешественники смотрели на нее с равнодушным удивлением, так как в данное время их личная судьба слишком заботила их. Караван двигался теперь к югу вдоль этой усеянной костями и черепками дороги, и пленным казалось, что это самый подходящий путь к тому, что их ожидало впереди; истомленные и усталые люди и истомленные и усталые животные медленно плелись к своему жалкому концу.

Теперь, когда критический момент приблизился и надеяться было не на что, полковник Кочрень, под давлением страха, что арабы сделают что-либо ужасное с женщинами, решился даже снизойти до того, чтобы спросить совета у Мансура. Положим, тот был и ренегат, и негодяй, и подлый человек, но он - местный уроженец, сын Востока и лучше кого-либо понимал взгляды арабов.

Благодаря тому, что Мансур принял ислам, арабы относились к нему с меньшим недоверием, и Кочрэнь успел не раз случайно улавливать их интимные беседы. Гордая, несколько надменная, аристократическая натура Кочрэня долго боролась против такого решения - обратиться за советом к такому человеку, как Мансур.

- Эй, ты, драгоман, так как эти разбойники придерживаются одних и тех-же взглядов, что и ты, то, имея в виду, что мы желали-бы протянуть эту историю еще сутки, после чего нам уже будет все равно, чем-бы это ни кончилось, что ты нам посоветуешь сделать, чтобы выиграть время?

- Вы уже знаете мой совет,- отвечал драгоман,- если вы все согласитесь принять ислам, как это сделал я, то будете живыми доставлены в Хартум; если же не согласитесь на это, то не уйдете живыми с ближайшего привала!

Полковник отвечал не сразу; ему трудно было совладать к душившим его гневом и негодованием.

- Это оставим, есть вещи возможные и есть такие, которые не считаются возможными!

- Но, ведь, вам стоит только сделать вид!

- Довольно! - оборвал его Кочрэнь.

Мансур только пожал плечами.

- Какой-же смысл имело спрашивать меня, когда вы сердитесь, если я отвечаю вам по своему искреннему убеждению? Если вы не хотите поступить, как я советую, то попробуйте сделать по своему. Во всяком случае, вы не можете сказать, что я не сделал всего, что от меня зависело, чтобы спасти вас!

- Я не сержусь,- сказал Кочрэнь, помолчав немного, более примирительным тоном.- Ты можешь сказать от нашего имени этому их мулле, что мы уже несколько смягчились и готовы его слушать; когда он явится обращать нас, мы можем сделать вид, что интересуемся его поучениями и просим разъяснений, таким образом мы протянем еще день - другой. Как ты думаешь, не будет-ли это всего лучше?

- Вы можете делать, как знаете,- проговорил Мансур,- я же сказал вам, что думаю. Но если вы желаете, чтобы я поговорил с муллой, я это сделаю. Это вон тот тучный, седобородый старик на темном верблюде. Он составил себе громкую репутацию обращением неверных и весьма гордится ею, и потому, конечно, будет настаивать на том, чтобы вы остались невредимы, если он будет надеяться обратить вас в ислам. Кстати, не говорил вам чего-нибудь Типпи-Тилли?

- Нет, сэр, он старался держаться вместе с остальными его единомышленниками как можно ближе к нам, но да сих все еще не мог придумать, как-бы помочь нам!

- И я также ничего не могу придумать. А пока ты поговори с муллой; я-же передам своим, на чем мы порешили.

Все единогласно одобрили решение Кочрэня, за исключением мисс Адамс, которая на отрез отказалась даже выказать какой-нибудь интерес к магометанской вере.

- Я слишком стара, говорила она,- чтобы преклонять колена перед Ваалом! - но при этом она обещала не протестовать ни против чего, что её друзья по несчастью найдут нужным делать или говорить.

- Кто же из нас будет собеседовать с муллой?- спросил Фардэ,- весьма важно, чтобы провести эту роль вполне естественно, и чтобы проповедник не мог заподозрить, что мы стараемся только протянуть время.

- Так как это предложение Кочрэня, то пусть он и говорит за нас! - произнес Бельмонт.

- Простите меня,- возразил француз,- я отнюдь не хочу ничего сказать против нашего друга, полковника Кочрэня, но ни один человек не может быть способен ко всякому делу; уверяю вас, что из всего этого ничего не выйдет, если говорить за нас будет полковник!

- В самом деле? - с достоинством переспросил Кочрень.- Вы так думаете?

- Да, друг мой, и вот почему: подобно большинству ваших соотечественников, вы слишком высокомерны и в душе относитесь с презрением ко всему, что не английское. Это - большая ошибка вашей нации...

- Ах, к чорту эту политику! - воскликнул Бельмонт.- До того-ли нам теперь!

- Я вовсе не говорю о политике, а только хочу этим сказать, что полковник не лицемер, и ему трудно будет делать вид, будто он с интересом относится к тому, что его ничуть не интересует!

Кочрэнь сидел, вытянувшись в струнку и с совершенно безучастным лицом, словно речь шла вовсе не о нем.

- Вы можете говорить сами, если желаете,- проговорил он,- я буду очень доволен, если вы избавите меня от этой чести!

- Да, я, думаю, более пригоден, так как действительно искренно интересуюсь всеми вероисповеданиями и одинаково уважаю как католичество, так и другия религии!

- И я того мнения, что всего лучше будет, если мы предоставим monsieur Фардэ беседовать с муллой! - сказала мистрисс Бельмонт, и на этом вопрос был решен.

Солнце поднялось уже высоко и светило ослепительно ярким светом на побелевшие от времени кости, которыми усеяна была дорога, и на головы бедных пленников. Вместе с его палящими лучами явилась мучительная жажда. и снова в воображении их начинал рисоваться салон "Короско" со столом, накрытым белоснежною скатертью, уставленный хрусталем, с длинными горлышками кувшинов и стройным рядом сифонов на открытом буфете.

Вдруг Сади, которая все время была таким молодцом, впала в истерику; её судорожные вскрикивания и беспричинный, дикий смех ужасно действовали на нервы. Мисс Адамс и Стефенс ехали как можно ближе к ней, чтобы не дать ей упасть; наконец, окончательно обезсилев, девушка впала в состояние, близкое к забытью. Бедные вьючные верблюды, казалось, были столь же истомлены, как и их седоки; их поминутно приходилось понукать, дергая за кольцо, проткнутое в ноздри и заменяющее уздечку.

Путь все еще лежал вдоль усеянной остовами и большой караванной дороги; подвигались медленно, и уже не раз оба эмира объезжали караван сзади, озабоченно покачивали головами, глядя на вьючных верблюдов, на которых ехали пленные. Особенно отставал один старый верблюд, сильно прихрамывавший, на котором ехал раненый суданский солдат. Эмир Над Ибрагим подскакал к нему и, вскинув свой ремингтон к плечу, выстрелил бедному животному прямо в голову; когда верблюд упал, раненый солдат вылетел из седла далеко вперед, грузно упав на землю. Пленные невольно обернулись назад и увидели, как он силился подняться на ноги с недоумевающим выражением лица; в этот самый момент один из Баггари проворно соскользнул с своего верблюда и занес над головой раненого свой большой нож.

- Не смотрите, не смотрите! - крикнул дамам Бельмонт, и все они продолжали ехать, не оборачиваясь, но с сильно бьющимся в груди сердцем, невольно сознавая, что там, сзади, происходит что-то ужасное, хотя никто из них не слышал ни стона, ни звука. Минуту спустя, сухощавый Баггара нагнал и обогнал их, вытирая на ходу свой длинный нож о косматую шею своего верблюда.

По пути встречалось много такого, что могли интересовать пленных, если бы только они были в состоянии что-либо видеть или замечать. От времени до времени попадались, на краю большой караванной дороги, остатки старинных построек из сырого кирпича, очевидно, вывезенного сюда из Нижнего Египта. Эти постройки предназначались некогда служить временными убежищами для путников и защитой от разбойников, этих пиратов пустыни, какие всегда встречались на пути караванов. В одном месте, на вершине небольшого песчаного кургана, наши путешественники заметили обломок красивой колонны из красного Ассуанского гранита с изображением бело-крылаго бога Египта и медальонов с изображением Рамзеса II-го. Даже спустя три тысячелетия, повсюду виден след этого великого царя-воителя. Его изображение здесь на колонне являлось добрым знамением для пленных, оно говорило, что они все еще в пределах Египта, что их соотечественники еще могут отбить их у похитителей.

- Египтяне уже однажды побывали здесь! - сказал Бельмонт.- Значит, они могут побывать здесь и еще раз!

Все попытались улыбнуться его словам, но теперь им уже как то плохо верилось в возможность спасения.

Но, о, счастье! То тут, то там на краю дороги в маленьких углублениях почвы виднелась едва заметная зеленая травка; это означало, что на незначительной глубине есть вода. И вдруг совершенно неожиданно дорога стала спускаться под уклов, в глубокую котловину, дно которой было покрыто сочной свежей зеленью, а посреди возвышалась группа нарядных пальм.

Этот прелестный оазис среди безотрадной африканской пустыни казался драгоценным изумрудом в оправе из красной меди. Но не одна краса этого пейзажа манила взоры усталых, измученных путников. Нет, этот уголок рая сулил им и отдых, и отраду, и облегчение от мучившей их жажды. Действительно, здесь было семь колодцев больших и два маленьких. Это были мискообразные углубления, вырытые в земле и наполненные водою, черной и холодной, до самых краев. В них хватало воды на самые громадные караваны. Даже Сади, находившаеся все время в полусознательном состоянии, как-будто ожила: и ее радовала эта зеленая трава, этот клочечек тени. Усталые, измученные животные далеко протягивали вперед свои длинные шеи, с видимым наслаждением втягивая в себя воздух.

Здесь сделали привал. И люди, и верблюды напились вволю. Верблюдов привязали к кольям. Арабы разостлали в тени свои цыновки, на которых расположились спать, а пленные, подучив свою порцию дурро и фиников, получили разрешение делать, что хотят, в течение всего дня, а перед закатом к ним должен был явиться мулла - наставлять в "правой вере".

Дамам предоставили расположиться в густой тени акаций, мужчины же удовольствовались тенью пальм. Их широкие и большие листья ласково шелестели у них над головами; тихий степенный говор арабов некоторое время доносился до них, равно как и мерное, медленное чавканье верблюдов.

VIII.

Полковник Кочрэнь вдруг почувствовал, что кто-то трогает его за плечо. Обернувшись, он увидел перед собой возбужденное черное лицо негра Типпи Тилли. Тот держал палец у рта, в знак молчания, и глаза его тревожно бегали по сторонам.

- Лежите смирно! Не шевелитесь! - прошептал он Кочрэню в самое ухо.- Я здесь лягу рядом с вами; они не отличат меня от других... Постарайтесь понять меня, я имею сказать вам важное!

- Если ты будешь говорит медленно,- сказал полковник,- я пойму!

- Я не совсем доверяю тому человеку, Мансуру, думаю, лучше скажу самому Миралаи. Я все ждал, пока все заснут. А теперь через час нас созовут к молитве. Вот вам прежде всего пистолет, чтобы вы не сказали, что вы безоружны! - и негр сунул полковнику в руку старый громоздкий пистолет, вполне исправный и заряженный. Кочрэнь взглянул на него внимательно и затем спрятал в карман, кивнув негру головой.- Нас восемь человек, желающих вернуться в Египет, да вас четверо мужчин. Один из нас, Мехмет-Али, связал двенадцать лучших верблюдов,- это самые сильные и быстрые из всех, на исключением верблюдов двух эмиров! Кругом расставлены часовые, но они разбрелись в разный стороны. Те двенадцать верблюдов, о которых я говорю, стоят тут близехонько от нас, за этой акацией. Лишь немногие из остальных животных сумеют нагнать нас. К тому-же у нас при себе ружья, а часовые не могут задержать двенадцать верблюдов. Бурдюки все доверху налиты водой, а завтра к ночи мы можем увидеть перед собою Нил!

Полковник понял не все, но все же вполне достаточно, чтобы уловить самую сущность речи. Последние дни испытаний жестоко отразились на нем. Лицо его было мертвенно-бледно, и волосы заметно седели с каждым часом. Его можно было теперь принять за отца того бравого полковника Кочрэня, который всего сутки тому назад расхаживал по палубе "Короско".

- Это все прекрасно,- отвечал он,- но как нам быть с нашими тремя дамами?

Черномазый Типпи-Тилли пожал плечами.

- Одна из них старая, да и вообще, когда мы вернемся в Египет, мы найдем там женщин, сколько угодно! Молодым-же ничего не сделается: их просто поместят в гарем Калифа!

- Ты говоришь нелепости,- вскипел Кочрэнь,- мы или возьмем наших женщин с собой, или сами останемся с ними!

- Я полагаю, что сам ты говоришь вещи неразумные,- сердито отвечал негр,- как можешь ты требовать от моих товарищей и от меня, чтобы мы сделали то, что должно погубить все дело? Сколько лет мы ждали подобного случая, а теперь, когда этот случай представился, вы хотите, чтобы мы лишили себя возможности воспользоваться им из-за вашего безумия насчет этих женщин!

- А ты забыл, что мы вам обещали по возвращении в Египет?

- Нет, не забыл,- по 200 египетских фунтов на человека и зачисление в египетскую армию! - сказал негр.

- Совершенно верно! Ну, так вот, каждый из нас получит по 300 фунтов, если вы придумали какое-нибудь средство взять женщин с собой!

Типпи-Тилли в нерешимости почесал свою кудлатую голову.

- Мы, конечно, могли-бы привести сюда еще трех быстрейших верблюдов; там еще есть три прекрасных животных из числа тех, которые стоят там у костра. Но как мы взгромоздим на них женщин в торопях? Кроме того, как только верблюды поскачут галопом, женщины, наверное, не удержатся на них; я даже боюсь, что и вы-то, мужчины, не удержитесь: ведь это дело не легкое! Нет, мы оставим их здесь. Если вы не согласны оставить ваших женщин, то мы оставим и вас и бежим одни!

- Прекрасно! - произнес резко и отрывисто полковник и отвернулся, как бы собираясь снова заснуть. Он отлично знал, что с этими восточными народами тот, кто молчит, всегда одержит верх. И действительно: негр ползком добрался до своего товарища феллаха Мехмед-Али, который сторожил верблюдов, и некоторое время шепотом совещался с ним. Затем Типпи-Тилли снова дополз до полковника и, тихонько толкнув его за плечо, проговорил:

- Мехмед-Али согласен, он отправился взнуздать еще трех лучших верблюдов. Но я тебе говорю, что это чистое безумие, и все мы себя погубим этим - ну, да, все равно, пойдем, разбудим женщин!

Полковник разбудил своих товарищей и сообщил в нескольких словах, в чем дело. Бельмонт и Фардэ были готовы на какой угодно риск. Но Стефенс, которому пассивная смерть была больше по душе и не представляла собою ничего ужасного перед активным усилием избежать ее, трепетал и дрожал от страха. Вытащив из кармана свой Бедекер, он принялся писать на нем свое завещание. Но рука его до того дрожала, что даже сам-бы он не узнал своего почерка.

Тем временем Кочрэнь и Типпи-Тилли доползли туда, где спали дамы: мисс Адамс и Сади спали крепко. Но мистрисс Бельмонт не спала. Она сразу поняла все.

- Меня вы оставьте здесь,- произнесла мисс Адамс,- в мои годы не все ли равно! Я только буду вам помехой!

- Нет, нет, тетя! Я без вас ни за что не уеду! Ты и не думай! - воскликнула девушка.- Не то мы обе останемся!

- Полноте, мисс, теперь не время рассуждать,- строго сказал Кочрэнь.- Жизнь всех нас зависит от вашего усилия над собой. Вы должны заставить себя ехать с нами!

- Но я упаду с верблюда, я это знаю! - возражала мисс Адамс.

- Я привяжу вас к седлу своим шарфом; жалко только, что я отдал свой красный шелковый шарф мистеру Стюарту. По мнению Типпи-Тилли, теперь как раз удобный для нас момент бежать!

Но в это время негр, не спускавший глаз с пустыни, вдруг с проклятьем обернулся назад и, обращаясь к пленным, воскликнул:

- Ну, вот! Теперь вы сами видите, что вышло из-за ваших глупых разговоров. Вы упустили случай бежать отсюда!

Действительно, на краю оврага котловины показалось с полдюжины всадников на верблюдах. Они неслись во весь опор, размахивая над головами своими ружьями.

Минуту спустя, в лагере забили тревогу, и все разом пробудилось, зашевелилось и загудело, как в улье. Полковник вернулся к своим. Типпи-Тилли смешался с арабами и феллахами. Стефенс как будто успокоился, а Фардэ положительно неистовствовал от досады.

- Сакрэ ном (Sacre noml!) - восклицал он громовым голосом.- Да неужели же это никогда не кончится?! Неужели нам так и не удастся уйти от этих дервишей!

- А разве это действительно дервиши? Разве дервиши существуют? Я полагал, что это просто только вымысел британского правительства, не более того! - заметил едко полковник.- Вы, как видно, изменили теперь мнение?

Все пленники были раздражены и разнервничались превыше всякой меры; а неудача данной минуты еще более озлобила их. едкая колкость полковника была зажженной спичкой, поднесенной к кучке пороха. Француз вспылил и, не помня себя, обрушился на Кочрэня целым потоком гневных и обидных слов, которых почти нельзя было разобрать.

- Если бы не ваши седины!- повторял он.- Если бы не ваши седины, я знал бы, что с вами сделать!

- Господа, если мы должны сейчас умереть, так умремте, как джентльмены, а не как уличные мальчишки! - старался успокоить Бельмонт.

- Я только сказал, что весьма рад, что monsieur Фардэ переменил свое мнение относительно английского правительства! - заметил Кочрэнь.

- Молчите, Кочрэнь! Ну, что вам за охота раздражать его? - воскликнул ирландец.

- Нет, право, Бельмонт, вы забываетесь! Я никому не позволю говорить со мной таким тоном!

- В таком случае вам следует следить получше за собой!

- Господа, господа! - остановил их Стефенс,- ведь, здесь дамы!

Пристыженные и сконфуженные, все трое смолкли и молча принялись ходить взад и вперед, покусывая и покручивая нервно свои усы. Такое раздражение - вещь весьма заразительная, так что даже Стефенса раздражало волнение его приятелей, и он, проходя мимо них, не мог удержаться от попреков. Это объяснялось, конечно, тем, что наступил кризис их судьбы, и тень смерти уже витала у них над годовой, а между тем их волновали такие мелкие ссоры, которые они едва-ли даже могли формулировать.

Но вскоре их внимание было отвлечено более серьезными вещами. У колодца собирался, очевидно, военный совет: оба эмира, мрачные, но сдержанные, в глубоком молчании, выслушивали многоречивый и взволнованный рапорт начальника патруля, и пленные заметили, что в то время как старший эмир сидел, подобно каменному изваянию, чернобородый нервно поглаживал свою бороду.

- Я полагаю, что погоня за нами уже не далеко,- заметил Бельмонт,- судя по их волнению, они должны быть близко!

- Да, как будто на то похоже!

- Смотрите, старик, кажется, отдает приказания. Чтобы это могло быть? Мансур, что он говорит?

Драгоман прибежал с сияющим лицом и глазами, в которых светилась надежда.

- Я полагаю, что они видели что-то напугавшее их. Как видно, солдаты недалеко. Он приказал наполнить водою все бурдюки и готовиться к выступлению, как только стемнеет. Мне же приказано собрать вас всех, так как сейчас придет мулла поучать вас. Я уже сообщил ему, что вы готовы воспринять его ученье, и он этим крайне доволен!

Что именно говорил Мансур мулле, конечно, трудно сказать; только, спустя несколько минут, этот седобородый старец явился с благосклонно улыбающимся лицом и отеческим видом. Это был тучный, бледный, одноглазый старик, с обрюзглым, испещренным морщинами лицом, в высоком зеленом тюрбане, означающим, что он побывал на богомолье в Мекке. В одной руке у него был маленький молельный коврик, в другой - пергаментный экземпляр Корана. Разложив коврик на земле, он подозвал к себе Мансура и затем кругообразным движением руки дал понять пленным, чтобы они собрались вокруг него, потом пригласил их сесть. Все расположились в кружок под сенью пальм, и одноглазый мулла, переводя свой взгляд с одного лица на другое, принялся с убеждением излагать главные основы своей веры, не жалея слов и увещаний и всячески стараясь подействовать на умы своих слушателей. Те слушали его с полным вниманием и кивали головами, когда Мансур переводил им слова муллы, который с каждым знаком такого одобрения или сочувствия становился приветливее и ласковее.

- К чему вам умирать, возлюбленные овцы мои,- говорил он,- когда от вас требуют только одного, чтобы вы отреклись от того, что приведет вас к вечной геенне огненной, и приняли то, что есть истинный и священный закон и воля Аллаха! Она изложена и записана Его пророком, обещающим вам бесконечное блаженство и наслаждение, как о том говорится в книге пророка. Кроме того, не ясно ли, что Аллах с нами, если с того времени, когда мы не имели ничего, кроме палок, против ружей и ятаганов турок, победа всегда оставалась за нами?! Разве мы не взяли Эль-Обеид? Не взяли Хартума? Не уничтожили Хикса, не убили Гордона? Не одерживали всегда верх над всяким, кто шел на нас?! Кто же посмеет сказать нам, что благословение Аллаха не пребывает на нас?!

Так заключил мулла свою речь. Между тем полковник Кочрэнь, который во время поучения муллы поглядывал по сторонам, наблюдая за дервишами, видел, что они чистили свои ружья, считали патроны, словом, готовились к бою. Оба эмира совещались между собой, с мрачными, озабоченными лицами, а начальник сторожевого патруля во время разговора несколько раз указывал рукой в направлении Нила. Было несомненно, что спасение было возможно, если-бы пленным удалось протянуть еще всего несколько часов. Верблюды еще не успели отдохнуть и собраться с силами, а погоня, если она была действительно не далеко, могла почти наверное рассчитывать нагнать караван.

- Бога ради, Фардэ,- проговорил Кочрэнь,- постарайтесь промаячить его еще хоть часок.- Мне кажется, для нас представляется возможность спасения, если только мы сумеем протянуть это дело хоть час или полтора. Вступайте с ним скорее в длинные прения на религиозные темы!

Но чувство оскорбленного достоинства у француза не так-то легко угомонить. Monsieur Фардэ сидел надутый, прислонясь спиной к стволу пальмы и, сердито хмуря брови, упорно молчал.

- Ну же, Фардэ,- воскликнул Бельмонт,- не забывайте, голубчик, что все мы надеемся на вас!

- Пусть полковник Кочрэнь объясняется с ним,- ответил брюзгливо француз,- он слишком много себе позволяет!

- Да полно вам,- сказал Бельмонт примирительным тоном,- я уверен, что полковник готов выразить свои сожаления о случившемся и сознаться, что он был не прав!

- Нет, ничего подобного я не подумаю сделать! - ворчаливо возразил Кочрэнь.

- Но, господа, это не более, как частная ссора,- поспешно продолжал Бельмонт,- а мы просим вас, Фардэ, говорить за нас ради блага всех нас: ведь никто лучше вас не сумеет этого сделать!

Но француз только пожал плечами и стал еще мрачнее.

Мулла смотрел то на одного, то на другого, и добродушное, благорасположенное выражение его лица заметно сглаживалось; углы рта раздражительно вздернулись; черты приняли суровое и строгое выражение

- Что эти неверные смеются над нами, что-ли? - спросил он драгомана.- Почему они разговаривают между собой и ничего не имеют сказать мне?

- Он, повидимому, теряет терпение,- сказал Кочрэнь,- быть может, действительно будет лучше, если я попытаюсь сделать, что могу, раз этот проклятый субъект подвел нас в самый критический момент!

Но в этот момент догадливый ум женщины нашел-таки способ уломать заартачившагося француза.

- Я уверена, что monsieur Фардэ, как француз, следовательно, человек безупречно галантный и рыцарски любезный к дамам, никогда не допустит своему оскорбленному самолюбию помешать исполнению данного им обещания и его долга по отношению к беспомощным! - произнесла мистрисс Бельмонт.

В одну минуту Фарде очутился на ногах и, приложив руку к сердцу, воскликнул:

- Вы поняли мою натуру, madame! Я не способен оставить женщину в критический момент и сделаю все, что в моих силах в данном случае. Так вот, Мансур,- обратился он тотчас же к переводчику,- скажи этому святому старцу, что я готов обсуждать с ним от имени всех нас высокие вопросы его религиозных верований!

И Фардэ повел прения и переговоры с таким искусством, что все невольно ему дивились; и тон, и речь его производили впечатление, что человек сильно заинтересован данным вопросом, что он вполне склоняется на сторону представляемых ему убеждений, но что его еще смущает одна небольшая подробность, требующая разъяснения. При том все его расспросы и недоумения до того искусно переплетались с льстивыми похвалами мулле, его просвещенному уму, его житейской мудрости, что лукавый одинокий глаз муллы заблистал радостью, и он, полный надежды на успешное обращение неверных, переходил охотно и с видимым удовольствием от разъяснения к разъяснению, пока небо не приняло прозрачно темную окраску, и большие, ясные звезды не вырезались на его темно-фиолетовом фоне, и зеленая листва пальмы не стала казаться почти черной на фоне неба. Наконец, умильный и растроганный мулла заявил:

- Теперь я вижу, возлюбленные чада мои, что вы вполне готовы вступить в лоно ислама, да и пора: сигнал гласит, что вскоре мы должны выступать. А приказание эмира Абдеррахмана было такого рода, чтобы вы приняли то или другое решение прежде, чем мы покинем эти колодцы!

- Но, отец мой, я бы желал получить от вас еще некоторые разъяснения,- сказал Фардэ, стараясь протянуть время.- Мне доставляет истинное наслаждение слушать наши поучения; они несравненно выше тех, какие мы слышали от других проповедников!

Но на этот раз хитрая уловка француза не удалась; мулла уже поднялся с своего места, и в единственном главу его мелькнуло подозрение.

- Дальнейшие разъяснения,- отвечал он,- я могу дать вам потом, так как мы будем продолжать путешествие вмест до Хартума! - с этими словами он отошел к костру и, нагнувшись, с торжественной важностью тучного человека, взял два полуобгорелых сука, которые и положил на крест на землю перед пленными. Дервиши собрались сюда толпой, подстрекаемые любопытством и желая видеть, как неверные будут приняты в лоно ислама. Они стояли неподвижно, опершись на свои длинные копья в полумраке надвигавшихся сумерек, а за их спинами вздымались длинные шеи и грациозные головы верблюдов с умными, вдумчивыми глазами.

- Ну,- произнес мулла, и голос его уже не звучал ласково и убедительно, как раньше,- теперь у вас уже не остается времени для размышлений. Смотрите, здесь, на земле, из этих двух суков я сделал крест, этот смешной и глупый, суеверный символ вашей прежней веры. Вы должны попрать его своими ногами в знак того, что отрекаетесь от него; затем должны поцеловать Коран в знак того, что принимаете его. А если еще нуждаетесь в моих поучениях, то я с радостью преподам их впоследствии!

Теперь все четверо мужчин и три женщины поднялись, чтобы идти на встречу ожидавшей их участи. За исключением только мисс Адамс и мистрисс Бельмонт, никто из них не имел серьезных и глубоких религиозных убеждений, а некоторые даже упорно отрицали все, что олицетворял собою этот символ креста. Но в каждом из них говорило самолюбие европейца, гордость белой расы, заставлявшая возмущаться подобным поступком, как отречение от веры своих отцов и попрание символа этой веры. И вот это греховное, вовсе не христианское побуждение готово было превратить всех этих совсем не верующих и не религиозных людей в добровольных мучеников за веру Христа. Густолиственные вершины пальм тихо шелестели над ними в воздухе; откуда-то издали доносились звуки бешеного голоса верблюда, мчавшагося по пустыне.

- Что-то приближается!-шепнул Кочрэнь французу,- Постарайтесь промаячить их еще хоть минут пять, Фардэ; от этого, быть может, зависит наше спасение!

Фардэ едва заметно утвердительно кивнул годовою и, обращаясь к драгоману, начал:

- Передай этому святому отцу, что я совершенно готов принять его учение, а также и все остальные, но только мы желали бы, чтобы он подтвердил нам это учение каким-нибудь чудом, как это может сделать каждая истинная религия! Так дайте же нам, пожалуйста, какое-нибудь знамение, которое-бы воочию убедило нас, что Ислам - самая могущественная и самая сильная религия!

Известно, что при всей своей сдержанности и важности арабы таят в себя не малое любопытство. Шепот в толпе показал, что слова француза задели их всех за живое; каждому из них тоже захотелось увидеть чудо. Мулла растерянно оглянулся, но затем, оправившись от овладевшего было им смущения, отвечал:

- Такие дела, как чудесные знамения и чудеса,- во власти Аллаха, нам не предоставлено право нарушать Его законы. Но если сами вы можете представить нам подобные доказательства правоты своей веры, то пусть мы станем свидетелями их!

Француз торжественно выступил вперед и, подняв вверх руку, в которой у него ничего не было, снял большой блестящий финик с бороды самого муллы. Этот финик он проглотил на глазах у всех и в тот-же момент снова достал его из локтя своей левой руки. Он уже не раз давал подобные представления на самом "Короско", для увеселения своих спутников, и всегда вызывал смех и шутки с их стороны, так как нельзя было сказать, чтобы он был особенно ловок в этом деле. Но теперь от этого нехитрого искусства могла зависит судьба всех их. Глухой шепот удивления и восхищения пробежал среди собравшихся кругом арабов и усилился еще более, когда, вслед за тем, Фардэ вынул такой же финмк из ноздрей одного из верблюдов и потом засунул его в ухо, где он, повидимому, совершенно исчез. Что все эти чудеса совершались посредством появления из рукава и исчезновения в рукаве фокусника, конечно, не было секретом для европейцев. Но полумрак сумерек весьма благоприятствовал успеху monsieur Фардэ, и его восхищенные зрители до того увлеклись его искусством, что даже не заметили, как какой-то человек верхом на верблюде осторожно проехал между стволами пальм и скрылся во мгле. Все обошлось-бы, быть может, вполне благополучно, если-бы Фардэ, возгордившись своей удачей, не вздумал повторить еще раз своего фокуса и при этом неловком движении не выронил финика раньше времени из руки, обнаружив таким образом свой секрет. Он хотел было поправиться и повторить еще раз опыт, но уже было поздно: мулла сказал что-то одному арабу, и тот ударил Фардэ толстым древком своего копья по спине.

- Довольно с нас этой детской забавы,- гневно воскликнул мулла,- что мы, ребята малые что-ли, что ты стараешься обмануть нас такими штуками?! Вот крест и вот коран, что из двух выбираете вы?

Фардэ беспомощно оглянулся на своих сотоварищей до несчастью.

- Я ничего более не могу сделать! Вы просили пяти минут отсрочки, я доставил их вам; больше я ничего не в силах сделать! - обратился он к полковнику Кочрэню.

- И, быть может, этого довольно! - ответил тот. - Вот и оба эмира! - добавил он.

В это время всадник, бешеная скачка которого по пустыне доносилась все время до слуха пленных, теперь подскакал к двум эмирам и сделал им какое-то краткое донесение, ткнув при этом указательным пальцем в том направлении, откуда он примчался. Обменявшись несколькими словами между собой, эмиры направились к той группе, центром которой являлись пленные. Высоко подняв над головою руку, величавый седобородый эмир обратился к арабам с отрывистой, краткой, но воодушевленной речью, на которую те отвечали дружным хором, и огонь, горевший в его больших, гордых и жестоких черных глазах, отразился в глазах каждого из слушавших его арабов. Казалось, эти люди не только готовы были, не задумываясь, идти на смерть, как каждый добрый солдат, но даже не желали для себя ничего лучшего, чем кровавая смерть, если только при этом и их руки могли быть обагрены кровью.

- Пленники приняли уже правую веру? - спросил эмир, окинув их своим жестким, беспощадным взглядом.

Мулла, видимо, дорожил своей репутацией и потому не хотел сознаться в неудаче.

- Они только что собирались принять Ислам, когда...

- Ну, так отложим это на время, мулла! - сказал эмир Абдеррахман и затем, обращаясь к арабам, отдал какое-то приказание.

В одно мгновение все они кинулись к своим верблюдам, и эмир Над Ибрагим тотчас-же покинул оазис, ускакав вперед с значительной частью арабов. Остальные были уже все на своих верблюдах, совершенно готовые тронуться в путь в любой момент и держа ружья наготове.

- Что случилось? - спросил Бельмонт.

- Дела идут хорошо! Право, я начинаю думать, что мы благополучно выберемся изо всей этой каши,- сказал Кочрэнь.- Как видно, египетский верблюжий отряд идет за нами по горячему следу!

- А вы почему знаете?

- Что-же иначе могло взволновать их в такой степени?

- Ах, полковник, неужели вы серьезно полагаете, что мы будем спасены?! - воскликнула Сади.

Все они были до того измучены, что нервы и самые ощущения их как будто притупились. Но теперь, когда новый луч надежды начинал прокрадываться в их души, вместе с ним пробуждалось и страдание, подобно тому, как с возвращением чувствительности в отмороженном члене возобновляется мучительная боль.

- Будем надеяться, что они прибудут сюда в достаточной силе! - заметил Бельмоят, который теперь также начинал волноваться.

- Конечно, но мы, во всяком случае, в руках Божиих!- с кротостью и покорностью успокаивала его жена. - Вставь рядом со мной на колени, Джон, и станем молиться, дорогой мой! Пусть даже это будет в последний раз в этой жизни. Помолимся, Джон, чтобы, на земле или в небесах, мы с тобою не были разлучены!

- Не делайте этого! Не делайте! - закричал им Кочрэнь встревоженным голосом, заметив, что мулла не спускал своего единственного глаза с своих предполагаемых неофитов. Но было уже поздно: супруги опустились на колени и, осенив себя крестом, молитвенно сложили руки и стали молиться. Безсильное бешенство исказило жирное, заплывшее лицо муллы при этом явном доказательстве бесплодности его стараний. Он обратился к эмиру и сказал ему что-то.

- Вставьте! Встаньте! - молящим голосом кричал Мансур.- Если вам дорога жизнь, встаньте! Он просит приказать немедленно казнить вас!

- Пусть он делает, что хочет! - сказал спокойно ирландец. - Мы встанем, когда окончим свою молитву, но не раньше!

Эмир внимательно слушал муллу, не спуская злых и жестоких глаз с двух коленопреклоненньгх фигур, захем отдал какия-то приказания. Спустя минуту, были подведены четыре оседланных верблюда. Остальные вьючные животные, на которых ехали пленные, так и остались не оседланными, словно о них забыли.

- Полно же безумствовать, Бельмонт,- крикнул Кочрэнь,- все зависит теперь от того, чтобы не прогневать муллу, а вы как будто нарочно раздражаете его! Встаньте, мистрисс Бельмонт, вы всегда были женщиной благоразумной! Точно нельзя молиться в душе, не стоя на коленях на глазах у всех?!

- Mon Dieu! Mon Dieu! - восклицал француз, пожимая плечами.- Виданы-ли когда такие непрактичные люди? Voila! Encore! - добавил он, увидав, что и обе американки, старая и молодая, также опустились на колени и, закрыв лица руками, погрузились в молитву.

- Право, точно верблюды,- один ляжет, и все лягут!.. Было-ли когда либо что нибудь глупее этого!

Но теперь и мистер Стефенс незаметно опустился на колени подле Сади. На ногах оставались только полковник Кочрэнь и Фардэ. Полковник взглянул на француза вопросительно и, пожав плечами, произнес:

- А, в сущности, не глупо-ли, в самом деле, молившись всю жизнь, не молиться именно теперь, когда нам не на кого более надеяться, как только на Господа и на благость Провидения?! - с этими словами и он склонил колено по военному и опустял голову на грудь.

Monsieur Фардэ с недоумением окинул взглядом всех своих коденопреклоненых друзей, затем глаза его перебежали на арабов и гневные лица эмира и муллы, и как будто что-то возмутилось в нем.

- Sapristi! (чорт побери) - воскликнул он в полголоса.- Да что, они думают, что француз боится их?! Нет!..- И, перекрестившись широким крестом, он встал рядом с другими на колени, склонив голову.

Эмир обернулся к мулле с насмешливою улыбкой и взглядом и рукою указал на результаты его увещаний, затем подозвал к себе одного араба и отдал ему приказание. Все четверо мужчин были тотчас-же схвачены, и всем им связаны руки. Фардэ громко вскрикнул при этом, так как веревка врезалась в его свежую рану, причиняя нестерпимую боль. Остальные предоставили связать себя молча, сохраняя чувство собственного достоинства.

- Вы погубили все дело! - воскликнул Мансур.- Право, я боюсь, что вы погубили даже и меня. А женщин увезут, для них предназначены эти три верблюда!

- Ну, нет! Этого никогда не будет! Мы не хотим, чтобы нас разлучали! - кричал Бельмонт и принялся страшно рваться, чтобы освободить своя руки. Но он сильно ослабел за это время, и двое дюжих арабов легко сдержали его за локти.

- Не волнуйся, не беспокойся, дорогой Джон! Они могут причинить тебе вред, если ты будешь выбиваться! - крикнула ему жена, которую другие арабы насильно сажали на верблюда.- Они мне ничего не сделают! Не борись, прошу тебя!..

Видя, что женщин увели от них, посадив на верблюдов, все четверо мужчин были в отчаянии; это было для них теперь всего ужаснее. Сади и её тетушка почти потеряли сознание от страха, только мистрисс Бельмонт сохраняла полное присутствие духа и спокойное, ласково улыбающееся мужу лицо. Верблюдов, на которых оне находились, подняли на ноги и отвели под пальмы как раз туда, где стояли мужчины.

- Нора, дорогая, у меня есть револьвер в кармане,- сказал Бельмонт, подняв глаза на жену,- я бы, кажется, душу прозакладывал за то, чтобы иметь возможность передать его тебе!

- Не беспокойся обо мне, Джон, дорогой мой, оставь его себе, он еще может тебе пригодиться, а я ничего не боюсь. С тех пор, как мы с тобою помолились, мне кажется, ничего дурного с нами не случится!- С этими словами мужественная женщина, наклонившись к Сади, принялась ее утешать и успокаивать.

Приземистый, тучный араб, исполнявший роль помощника у эмира Ибрагима, теперь присоединился к старому эмиру и мулле, и все трое стали вместе совещаться о чем-то, время от времени поглядывая на своих пленных. Наконец, Эмир подозвал Мансура и сказал ему что-то.

- Эмир желает знать, кто из вас четверых самый богатый? - перевел драгоман, обращаясь к четырем мужчинам.

- Зачем ему это знать? - спросил Кочрэнь.

- Очень просто, он желает убедиться, кого из вас всего выгоднее оставить для выкупа!

- Я полагаю, что это мы должны обсудить между собой. Но, мне думается, эта счастливая доля суждена Стефенсу, который, если не ошибаюсь, самый богатый из нас!

- Я этого не знаю,- запротестовал Стефенс,- но как-бы там ни было, отнюдь не желаю для себя иной участи, чем для остальных!

Эмир снова заговорил что-то своим резким, грубым голосом.

- Он говорит,- сказал Мансур,- что вьючные верблюды выбились из сил, и что имеется еще всего один, который в состоянии следовать за караваном! Он предоставляет этого верблюда одному из вас, а кому, это он предлагает решить вам самим. При чем, кто богаче всех, будет иметь преимущество над остальными!

- Скажи ему, что мы все одинаково богаты!

- В таком случае, вы должны сейчас же решить, кому из вас должен достаться верблюд!

- А что же будет с остальными?

Драгоман только пожал плечами.

- Вот что,- сказал полковник,- если только одному из нас суждено спастись, то я полагаю, что все вы, друзья, согласитесь, что по справедливости мы должны предоставить верблюда Бельмонту, так как у него здесь жена, а мы все - одинокие!

- Да, да! Это так! - воскликнул Фардэ.

- Мне тоже кажется, что это справедливо! - согласился Стефенс.

- Нет, господа, я не согласен на такое исключение: или все спасемся, или все вместе погибнем! Или всем плыть, или всем потонуть! - отвечал ирландец.

Кто-то заметил, что следовало-бы предложить верблюда Кочрэню, так как он старейший, но полковник на это страшно рассердился.

- Можно подумать, что я восьмидесятилетний! - воскликнул он.- Такого рода любезность является совершенно непрошенной!

- Ну, в таком случае, откажемтесь все от этого благополучия!

- Да, но это не будет очень разумно! Вы забываете, господа, что они увозят наших дам; для них было бы, несомненно, лучше, чтобы хотя один кто нибудь из нас был с ними! - проговорил француз.

Все в недоумении взглянули друг на друга. Фардэ был, действительно, прав, но как же быть, все они недоумевали. Тогда сам эмир пришел им на помощь.

- Если они не могут решить между собой,- сказал он,- то пусть за них решит судьба! Пусть тянут жребий!

- Лучшее придумать трудно! - сказал Кочрэнь, и его товарищи утвердительно кивнули головами.

Тогда к ним подошел мулла: из жирного кулака его торчали четыре полоски пальмовой коры.

- Тот, у кого окажется самая длинная полоска, поедет на верблюде! - заявил мулла через Мансура.

Остававшиеся еще здесь дервиши столпились вокруг и с горбов своих верблюдов смотрели на происходившую под пальмами сцену. Красноватое пламя костра озаряло розоватым светом лица пленных; лицо же эмира, стоявшего спиной к костру и лицом к пленным, оставалось в тени. За спиною четверых мужчин стояли четыре человека арабов, над ними возвышались головы верблюдов, на которых сидели женщины с смертельным страхом, следившие за группой мужчин.

Бельмонт стоял с края, и ему первому пришлось тянуть жребий. Но тот кусочек коры, за который он ухватился, был до того мал, что остался у него в руке, едва он до него коснулся. За ним была очередь за Фардэ; его полоска оказалась длиннее полоски Бельмонта; полоска же полковника Кочрэня была вдвое больше двух предыдущих, взятых вместе. После всех стал тянуть свой жребий Стефенс, но его полоса оказалась немногим длиннее полоски Бельмонта, так что право на верблюда осталось за Кочрэнем.

- Я с охотой предоставляю свое право вам, Бельмонт,- сказал Кочрэнь,- у меня нет ни жены, ни семьи, и едва-ли есть даже истинные друзья. Поезжайте с вашей женой, а я останусь здесь!

- Нет, нет! На то был уговор! Каждому своя судьба, тут дело было на чистоту. Это ваше счастье!

- Эмир приказал сейчас-же садиться!- сказал Мансур, и араб потащил полковника за связанные руки к ожидавшему его верблюду.

- Он останется назади,- обратился эмир к своему помощнику,- и женщины также!

- А этого пса, драгомана?

- Его оставьте с остальными!

- А с ними как быть?

- Всех умертвить! - и эмир ускакал во весь опор, догоняя свой отряд.

IX.

Так как ни один из трех пленных не понимал ни слова по-арабски, то и слова эмира остались-бы для них непонятны, если-бы не отчаянные жесты и возгласы драгомана. После всего его низкопоклонства, ренегатства, всяческого прислуживания арабам, в конце-концов, худшие его опасения должны были сбыться. С криком отчаяния кинулся он на землю, моля и прося о пощаде, цепляясь за край одежды эмира своими судорожно-скрюченными пальцами. Но тот ногой отшвырнул его, как собаку.

Между тем весь лагерь засуетился. Теперь уже и отряд старого эмира, и сам эмир покинули место привала. Вокруг пленных оставалось всего человек двенадцать арабов с тучным, коренастым парнем, помощником эмира Над Ибрагима, и кривым муллой. Они не садились на верблюдов, так как должны были участвовать в казни.

Трое пленных по одному виду и выражению лиц этих людей поняли, что им остается не долго ждать. Руки у них все еще были связаны на спине, но их уже арабы не держали, так что они имели возможность обернуться и проститься с женщинами.

- Все, как видно, кончено, Нора,- произнес Бельмонт,- это, конечно, обидно, когда была возможность спасения. Но что-же делать?! Все, что мы могли сделать, мы уже сделали!

Теперь жена его впервые дала над собой волю своему горю; она судорожно всхлипывала, закрыв лицо руками.

- Не плачь, моя маленькая женка! Мы с тобой хорошо прожили свое время и всегда были счастливы. Передай мой привет всем друзьям, там, дома, Ты там найдешь на свою долю достаточно и даже с избытком: все бумаги у меня в порядке...

- Ах, Джон, Джон! Зачем ты говоришь мне об этом?! Я без тебя не буду жить!

И это горе жены сломило мужество этого сильного мужчины; он спрятал лицо свое на косматом плече её верблюда, и слезы градом покатились по его щекам.

Между тем мистер Стефенс подошел к верблюду Сади,- и та увидела его измученное, изстрадавшееся лицо и обращенный к ней взгляд.

- Вы не бойтесь ни за себя, ни за тетю,- начал он,- я уверен, что вам удастся бежать от этих арабов! Кроме того, полковник Кочрэнь будет заботиться о вас. Египетская кавалерия не может быть далеко теперь, они скоро вас нагонят. Я надеюсь, что вам дадут вдоволь напиться прежде, чем вы покинете эти колодцы. Я-бы желал отдать вашей тетушке мою куртку, но боюсь, что не смогу снять ее с себя: руки у меня связаны. Мне так жаль, что ей будет холодно под утро. Пусть она сохранит и прибережет к утру немного хлеба от ужина, чтобы скушать его ранним утром. Это немного облегчит ее...

Стефенс говорил совершенно спокойно, как будто дело шло о сборах на пикник. И невольное чувство удивления и восхищения к этому человеку шевельнулось в груди молодой девушки.

- Какой вы хороший человек! - воскликнула она.- Я никогда еще не видала другого такого человека. А еще говорят о святых! Вы же стоите теперь перед самым лицом смерти и думаете только о нас, заботитесь только о нас...- голос её дрожал от волнения.

- Мне хотелось бы сказать вам еще одну вещь, Сади, если только вы мне позволите. Я бы умер спокойнее после того. Уже много раз я собирался все поговорить об этом с вами, но боялся, что вы будете смеяться: ведь, вы никогда ничего в серьез не принимали. Не правда-ли? Но теперь я уже почти не живой человек и потому могу сказать все, что у меня на душе!

- Ах, нет, не говорите так, мистер Стефенс!- воскликнула Сади.

- Не буду, если это вас расстраивает. Как я уже сказал вам, мне было-бы легче умереть, если-бы вы об этом знали, но я не хочу быть эгоистом и в этом отношении и если-бы я мог думать, что это омрачит вашу жизнь, то предпочел-бы вам ничего не говорить!

- Что же вы хотела сказать мне?

- Я хотел только вам сказать, как я вас любил с того самого момента, как увидел вас. Но я, конечно, сознавал, что это смешно, и потому никогда не говорил вам и никому другому, не желая казаться смешным. Но теперь, когда это, все равно, никакого значения иметь не может, я желал бы, чтобы вы, Сади, об этом знали. Вы, быть может, поверите мне, если я скажу, что эти последние дни, когда мы все время были безразлучны, были-бы лучшими и счастливейшими днями моей жизни, если-бы вы, Сади, не мучились, не страдали!

Девушка сидела, бледная и безмолвная, и смотрела вниз широко раскрытыми, удивленными глазами на своего взволнованного собеседника. Она не знала, что ей делать и что сказать в ответ на это любовное признанье чуть-ли не в минуту смерти. Все это казалось совершенно непонятным её детскому сердцу, и вместе с тем она чувствовала, что это нечто высокое и прекрасное.

- Я ничего не скажу вам больше,- продолжал Стефенс,- так как вижу, что это только смущает и утомляет вас. Но я хотел, чтобы вы об этом знали. Теперь довольно. Благодарю, что вы так терпеливо выслушали меня. Прощайте, Сади! Я не могу протянуть к вам моей руки, но, быть может, вы протянете мне свою.

Сади протянула ему свою руку, и он почтительно и с глубоким чувством поцеловал ее. Затем он отошел и встал на свое прежнее место.

В течение всей своей деловой жизни, полной постоянной борьбы и успеха, Стефенс еще ни разу не испытывал такого чувства спокойного удовлетворения, такого радостного довольства, как в эти минуты, когда над головой у него висела смерть. И все это потому, что любовь, это всесильное чувство, изменяющее все кругом, омрачающее или просветляющее в известный момент целый мир, это едивственное совершенное в мире чувство, способно захватить всецело все существо человека. Самые муки становятся наслаждением, и нужда представляется комфортом, и самая смерть является желанной, когда в душе заговорит голос всесильной любви. Так и у Стефенса в душе было такое ликование, которого не могли смутить близость смерти и свирепые лица палачей. Все это стушевывалось в его воображении, превращалось в ничто, в сравнении с великой, всепоглощающей радостью, что отныне она уже не может смотреть на него, как на случайного знакомого, и в течение всей своей жизни она будет вспоминать о нем и будет знать.

Полковник Кочрэнь сидел на своем верблюде и упорно не отводил глаз от бесконечной пустыни, лежащей по направлению к Нилу.

"Неужели,- думал он,- нет никакой надежды на опасение? Неужели погоня не нагонит нас до самого Хартума?"

Очевидно, те арабы, что толпились около пленных, должны были остаться здесь, тогда как остальные, сидевшие уже да верблюдах, должны были сопровождать трех женщин и его. Но чего Кочрэнь никак не мог понять, так это того, почему палачи до сих пор еще медлят. Являлось одно предположение, а именно, что они, по свойственной восточным народом утонченной жестокости, ожидали, когда египетская кавалерия будет близко, чтобы эти еще не остывшие трупы их жертв были, так сказать, оскорблением, брошенным в лицо врагу.

Но если так, то сопровождать их должны были не более 12 арабов, и полковник стал оглядываться кругом, не увидит-ли сзади них дружественного им Типпи-Тилли. Но добродушного негра не было видно. Если он и шесть его товарищей были-бы здесь, и если-бы Бельмонт мог высвободить свои руки и вооружиться своим револьвером, то им, пожалуй, могло-бы удасться выбраться из беды. Но нет,- все сторожившие пленников, все до единого были арабы Баггара, люди неподкупные и прежде и превыше всего кровожадные. Типпи-Тилли и остальные, вероятно, уже отправились с передовым отрядом.

- Прощайте, друзья! - крикнул Кочрэнь дрогнувшим, надорванным голосом. - Господь, благослови и сохрани вас!

В этот самый момент один негр дернул за уздечку его верблюда и погнал его вслед за остальными. Женщины ехали следом, почти не сознавая и не видя ничего перед собой. Но их отъезд был настоящим облегчением для трех обреченных на смерть мужчин.

- Я рад, что оне уехали! - сказал Стефенс, вздохнув с облегчением.

- Да, да, так лучше! - подтвердил Фардэ.- Но долго-ли нам ждать конца?

- Вероятно, не особенно долго,- угрюмо отозвался Бельмонт.- Смотрите, арабы уже обступают нас!

И полковник, и все три женщины оглянулись, когда выехав из котловины оазиса, они въехали на гребень. Там внизу, между прямыми стволами пальм, догорали угли угасающего костра, а немного дальше, среди кучки арабов, они в последний раз смутно различали белые полотняные шлемы мужчин. минуту спустя, их верблюдов погнали усиленной рысью, и, когда они снова оглянулись назад, то уже не могли ничего различить.

Обширная беспредельная пустыня, залитая трепетным лунным светом, поглотила и цветущий оазис, и его грациозную группу пальм, и умирающий красный огонек костра. Над всем раскинулось бархатисто-черное небо с громадными яркими звездами, которые безучастно смотрели на все земное,- на все скорби и радости людей.

Женщины молчали, подавленные горем, полковник тоже молчал, не находя, что сказать. Да и что мог он сказать им теперь? - но вдруг все четверо вздрогнули и точно пробудились от сна, а Сади громко вскрикнула: среди безмолвия тихой ночи до них донесся резкий сухой звук ружейного выстрела, за ним другой, затем еще несколько одновременно и, немного погодя, еще один.

- Это быть может погоня, египетская кавалерия!- воскликнула мистрисс Бельмонт.

- Да, да! - прошептала Сади.- Это, наверно, египетский отряд!

Кочрэнь молча продолжал прислушиваться. Но все стало тихо. Тогда он набожно обнажил голову и на мгновение прикрыл рукой глаза.

- К чему нам обманывать себя,- произнес он,- взглянем правде в глаза: наших друзей не стало!

- Но к чему им было стрелять по ним из ружей? Ведь, у них были копья... ножи...- пробормотала молодая девушка, невольно содрогнувшись при последних своих словах.

- Это правда! - согласился с нею полковник.- Я ни за что на свете не желал-бы лишить вас разумной надежды но, вместе с тем, если-бы это была атака, как вы полагаете, мы должны были-бы слышать ответные выстрелы. Кроме того, египетское войско атаковало-бы их с значительными силами. Но, с другой стороны, действительно, странно, чтобы арабы, ожидая серьезного нападения, вдруг стали тратить на пленных без всякой надобности свои патроны. Но смотрите, что там такое? - и он указал на восток

Две конных фигуры то появлялись, то тонули в неверном колеблющемся свете, которым была залита вся пустыня. Они, казалось, бежали от арабов, но вдруг остановились на песчаном холме, и теперь их силуэты резко вырезались на темном фоне неба.

- Это, вне всякого сомнения, египетская кавалерия!- воскликнул Кочрэнь.

- Два человека! - сказала мисс Адамс.

- Это просто разведчики, ничего более, мисс, главные силы в нескольких милях позади. Смотрите, вот они снова помчались с донесением! Славные ребята, помоги им Бог!

Между тем на холме мелькнули два красноватых огонька, словно вспыхнувшие искорки, и в воздухе прозвучали два выстрела, но египетских всадников и след простыл.

Сам эмир поскакал назад и, поровнявшись с отрядом, сопровождавшим пленных, на ходу отдавал приказания, ободряя своих людей. Очевидно, его отряд был недалеко. Арабы крикнули что-то, и вдруг все верблюды пошли крупной неровной рысью. Очевидно, арабы решили нагнать передовой отряд и, вместе с тем, уйти от погони. Снова началась нестерпимая мука для пленных. Милю за милей скакали верблюды безостановочно, без передышки. Дамы, бессознательно уцепившись за луки своих седел, так и повисли на них. Кочрэнь положительно изнемогал от этой тряски, но все еще продолжал надеяться, что погоня их настигнет.

- Смотрите... смотрите, мне кажется, что-то движется впереди нас! - воскликнула мистрисс Бельмонт.

Полковник Кочрэнь приподнялся на своем седле и заслонил глаза рукою: лунный свет в пустыне страшно слепит глаза.

- Да, вы правы! Это всадники!..

Действительно, целая длинная вереница всадников неслась впереди их по пустыне.

- Но они скачут в том же направлении, как и мы!- заметила мистрисс Бельмонт.

Кочрэнь пробормотал проклятье...

- Ну, да,- сказал он,- вот и след. Это наш собственный передовой отряд под начальством Над Ибрагима. Ради него старый эмир и гнал нас все время этим дьявольским аллюром.

И действительно, спустя несколько минут, молодой эмир подскакал к старику Абдеррахману и стал с ним сговариваться. Они указывали в том направлении, где показались разведчики, и озабоченно качали головами. Оба каравана соединились теперь в один и прежним усиленным аллюром продолжали подвигаться вперед по направлению Южного Креста, искрившагося над самой линией горизонта.

Кровь стучала в висках полковника Кочрэня с такою силой, что ему казалось, будто он слышит погоню и барабанный бой, и тучи кавалерии преследуют их караван со всех сторон. Этот лихорадочный бред постепенно превращался в мучительную галлюцинацию. Наконец, восходящее солнце осветило всю громадную площадь пустыни, на всем необъятном пространстве которой не колыхалось и не виднелось ни одного живого существа, кроме их каравана. С тяжелой грустью в сердце смотрели они на это пустое пространство, расстилавшееся от края до края неба, и последняя слабая искра надежды таяла так же, как таял прозрачный белый туман над пустыней.

Удручающее впечатление производила на дам разительная перемена, происшедшая за эту ночь в полковнике Кочрэне. Не говоря уже о том, что волосы его, заметно седевшие в это время, теперь стали совершенно седыми; такие же седые щетины безобразили его всегда гладко выбритый подбородок; глубокие морщины избороздили его лицо; спина его согнулась дугой; все тело как будто разом сселось; только глаза но прежнему смотрели зорко и гордо, свидетельствуя о том, что в этом расшатавшемся теле жил бодрый и гордый дух. Истощенный, измученный, ослабевший, он все еще старался подбадривать женщин, поддерживать их и советом, и добрым словом, старался сохранить покровительственный тон и постоянно посматривал назад, все еще надеясь увидеть спасителей, которые не являлись.

Спустя час после восхода, был сделан привал, и всех наделили пищей и водой. После привала караван тронулся уже обычным умеренным шагом к югу, вытянувшись длинной вереницей на протяжении четверти мили. Судя по той беспечности, с какою арабы теперь болтали между собой, и по тому порядку, в каком двигался караван, можно было сразу сказать, что они считали себя в безопасности. Вскоре они изменили направление пути и стали держать путь на юговосток, из чего пленным стало ясно, что они намеревались после столь дальнего обхода вновь выйти к Нилу где-нибудь выше последних египетских передовых постов.

Теперь и самый характер местности стал, видимо, изменяться: вместо однообразной песчаной раввины повсюду выростали фантастические черные скалы и утесы, среди которых, извиваясь, змеились ярко-оранжевые пески, словно излучистая река. Верблюды выступали один за другим, то ныряя между громадными валунами и утесами, то снова появляясь на мгновение на открытом месте между двумя утесами. Задние всадники могли только видеть длинные шеи и мерно покачивавшиеся головы верблюдов, словно то была вереница змей, извивавшихся среди черных скал. Все это так походило на сон, тем более, что кругом не было ни звука, кроме мягкого шлепанья ног верблюдов и их тихаго однообразного сопенья. Все молчали; жара начинала становиться томительной.

Мисс Адамс, которая совершенно окоченела за ночь, теперь, видимо, радовалась солнцу. Осмотревшись кругом, она потирала свои тощия старческие руки и отыскивала глазами племянницу.

- Сади,- проговорила она,- мне казалось ночью, будто ты плакала, и теперь я, действительно, вижу, что ты плакала. О чем?

- Я думала, тетя...

- Помни, дорогая, что мы всегда должны стараться думать о других, а не о себе!

- Я и думала не о себе, тетя!

- Обо мне, Сади, не беспокойся, не тревожь себя...

- Нет, тетя, я думала мы о вас!

- Но ты о ком-нибудь особенно думала, да?

- Я думала о мистере Стефенсе, тетя! Какой он был славный, добрый и мужественный! Если подумать только, как он заботился о нас, как постоянно думал обо всем, даже и в последния минуты, как он старался стянуть с себя куртку, не смотря на то, что ему мешали его бедные связанные руки. Ах, тетя, он для меня святой и герой и останется им для меня на всегда!

- Да, но теперь его нет на свете, нет в живых

- Я желала-бы, в таком случае, чтобы и меня не было на свете! - сказала Сади.

- Но ему от этого было-бы не легче!

- Как знать, мне кажется, что тогда он был-бы не так одинок! - сказала девушка и задумалась.

Некоторое время все четверо ехали молча, Вдруг полковник Кочрэнь в ужасе схватился руками за голову, воскликнув:

- Боже правый! Я кажется, теряю рассудок!

Это уже несколько раз в течение ночи начинало казаться его спутницам. Но с самого рассвета он был совершенно спокоен и разумен; оне приписали это бреду, и вдруг это странное восклицание его снова встревожило их.

Ласковыми словами дамы старались успокоить его, но полковник не унимался.

- Нет, нет, я положительно не в своем уме! Ну, как вы думаете, что я сейчас видел?

- Не все-ли равно? Не волнуйтесь! Мало-ли, что может привидеться после такой утомительной ночи. Ведь, вы почти совсем не спали! - успокаивала его мистрисс Бельмонт, ласково положив свою маленькую ручку на его руку.- Ведь вы думали за всех нас, заботились о всех нас, не мудрено, что вы и переутомились. Сейчас мы сделаем привал, вы хорошенько проспите часок другой, отдохнете и снова будете совсем молодцом!

Но полковник почти не слушал ея, он смотрел куда-то вдаль, вперед и все так же волнуясь, воскликнул:

- Нет! Я никогда не видал что-нибудь так ясно! Там, на вершине холма, вправо, впереди нас, бедный мистер Стюарт стоить там, в моем красном кумберландском шарфе на голове, в том самом виде, в каком мы оставили его там!

Теперь дамы невольно взглянули в том же направлении, и на лицах их отразилось то же недоумение, похожее на испуг.

Там, действительно, вправо, впереди, был ряд черных скал, словно небольшой хребет, род бастиона, по правую сторону тесной и глубокой балки, в которую теперь спускались верблюды. В одном месте этот черный бастион возвышался как бы на подобие небольшой башенки, и на этой-то башенке стояла неподвижно знакомая фигура пресвитерианского священника. Весь он был одет в черном, и только на голове виднелся яркий красный тюрбан. Второй такой своеобразной приземистой тучной фигуры не могло быть;- он, казалось, напрягал свое зрение, чтобы заглянуть вниз, на дно.

- Неужели это в самом деле он?

- Да, это он! Он сам!- воскликнули дамы. - Смотрите, он глядит в нашу сторону и машет нам рукой!

- Боже правый! Да, ведь они его застрелят! Спуститесь вниз, спрячьтесь! Не то вы не останетесь живы, безумец вы этакий! - крикнул Кочрэнь. Но его пересохшее горло издало только какой-то дикий, хриплый звук.

Некоторые из дервишей также заметили странную, появившуюся на скале фигуру и уже изготовили свои ремингтоны, но вот чья-то длинная рука появилась из за спины Стюарта, схватила его за платье,- и он мгновенно исчез, как исчезают куклы во время представлений "петрушки".

Впереди, в конце балки, как раз над тем утесом, на котором минуту тому назад стоял Стюарт, появилась высокая белая фигура эмира Абдеррахмана. Он вскочил на ближайший валун и что-то закричал своим, размахивая руками. Но крик его был заглушен раскатом ружейного залпа, раздавшагося одновременно с обеих сторон балки. Весь черный бастион ощетинился ружейными стволами, над которыми виднелись красные маковки тарбушей (род фесок). Очевидно, арабы нарвались на засаду. Эмир упал, но в следующий же момент вскочил на ноги и снова, размахивая руками, стал отдавать приказания. На груди у него виднелось алое пятно крови, но он продолжал указывать и кричать, хотя растянувшиеся длинной нитью люди его не понимали и не слышали, что он им говорил. Некоторые из них мчались назад, другие надвигались вперед. Несколько человек пытались взобраться на обрыв, с мечами на голо, но попадали под пули и скатывалясь вниз на дно балки. Собственно стрельба не была особенно меткой, так что один негр успел взобраться на верх, к самым скалам, но здесь ему прикладом разможжили голову. Старый эмир не устоял на камне и тоже скатился на дно балки. Но арабы упорно старались пробиться, пока чуть ли не большая половина из них осталась на месте. Наконец, даже этим упрямым фанатикам стало ясно, что им остается только одно - выбраться назад из этой балки на ровное место пустыни. И они во весь опор помчались назад. Надо только видеть, что такое мчащийся верблюд,- обезумевший от страха вскидывающий разом в воздух все четыре ноги, несущийся с отвратительным криком и фырканьем, с оскаленными зубами и безумными глазами! В такие минуты верблюд положительно страшен.

При виде этого несущагося на них потока таких обезумевших животных женщины невольно вскрикнули. Но полковник уже озаботился заставить своего верблюда, а также и тех, на которых находились дамы, взобраться выше между скалами, чтобы эта кучка отступавших арабов могла миновать их.

- Сидите смирно, они пронесутся мимо! - проговорил он своим спутницам.- Я не знаю, что бы я теперь дал, чтобы увидеть Типпи Тилли или одного из них; теперь настал момент помочь нам! - и он внимательно вглядывался в лица проносившихся мимо него всадников, но рябого лица бывшего египетского солдата не видел.

Казалось, все арабы в своей поспешности выбраться из балки совершенно забыли о своих пленных. Теперь оставались в балке лишь отсталые, по которым все еще стреляли беспощадные враги из за черной гряды скал. Одним из последних был молодой Баггара с тонкими черными усами и заостренной бородкой. Он поднял голову и, взглянув на торчавшие над его головой ружья египетских стрелков, в бессильном гневе своем обернулся и стал грозиться им своим высоко поднятым мечем. В этот момент чья-то меткая пуля уложила его верблюда. Животное упало, словно подкошенное. Молодой, ловкий араб успел во время соскочить и, схватив его за продетое в ноздри кольцо, принялся злобно теребить за него, желая заставить верблюда подняться, а когда это не помогло, принялся с озлоблением колотить его плашмя своим мечем. Однако, все было напрасно. В африканской войне убить верблюда, значит причинить смерть и его седоку. Молодой Боггара метал глазами молнии, обводя вокруг себя гневным взглядом. Тут и там на его белой одежде выступало алое кровавое пятно, но он как будто не замечал вражеских пуль, даже не оглядывался на них. Вдруг его злобный взгляд упал на пленных, и с криком ярости он устремился на них, размахивая своим широким мечем высоко над головою. Мисс Адамс была всех ближе к нему. Но при виде его обезумевшего от бешенства лица она соскочила с своего верблюда в противуположную от араба сторону. Тогда Боггара вскочил на одну из ближайших скал и занес свой меч над головой мистрисс Бельмонт. Но прежде чем удар успел быть нанесен, полковник Кочрэнь подался вперед со своим пистолетом в руке и одним выстрелом уложил араба на месте. Однако, и в последнюю минуту бешеная злоба в этом человеке, казалось, превозмогла даже самую смерть: не будучи ужо в силах подняться, он все же отчаянно наносил удары направо и налево своим мечем и извивался среди камней словно рыба, выброшенная на берег.

- Не бойтесь, mesdames,- успокаивал полковник Кочрэнь своих спутниц,- не бойтесь, он уже мертв. Мне очень жаль, что я принужден был сделать это у вас на глазах, но это был опасный парень. У меня были с ним старые счеты. Это был тот самый, что тогда ударил меня прикладом своего ружья в бок... Надеюсь, вы, мисс Адамс, не ушиблись? Подождите одну секунду, я сейчас сойду к вам и помогу взобраться на верблюда!

Но мисс Адамсь отнюдь не пострадала, так как поблизости была скала или вернее громадный валун, куда она спустилась без всякого труда. Теперь и Сади, и мистрисс Бельмонт, и полковник Кочрэнь, все спустились на землю и увидели мисс Адамс, весело махавшую им обрывком своего зеленого вуаля.

- Ура, Сади! Ура! Моя дорогая девочка! - восклицала она.- Мы, наконец-то, спасены! Хвала Богу, мы спасены!

- Да, клянусь честью, теперь мы можем сказал, что спасены!

Но Сади, за эти дни невзгод, научилась больше думать о других, чем о себе. Она обхватила обеими руками шею мистрис Бельмонт и прижалась щекой к её щеке.

- Дорогая, милая, крошка моя, как можем мы радоваться и ликовать, когда вы...

- Но я не верю, что это так! - возразила молодая женщина.- Нет, я не верю и не поверю до тех пор, пока не увижу своими глазами трупа Джона. О, когда я увижу, то после того я уже не захочу ничего видеть!

Теперь уже и последний дервиш выбрался из балки, и по обе стороны её между камней виднелся длинный ряд египетских стрелков, высоких, стройных, широкоплечих, очень похожих на древних воинов, изображенных на барельефах. Верблюды их остались позади, спрятанными между камнями, и теперь они спешили к ним. В это самое время другой отряд египетской кавалерии выехал от дальнего конца балки с лицами, сияющими торжеством победы. Очень небольшого роста молодой англичанин, ловко сидевший на своем верблюде, командовал этим отрядом. Поровнявшись с дамами и полковником Кочрэнь, он задержал своего верблюда и приветствовал их.

- На этот раз они нам попались, попались, как следует! - проговорил он.- Весьма рад, если мы могли быть вам полезны... Надеюсь, вам теперь от этого не хуже, т. е. я хочу оказать, что для дам это дело не совсем подходящее... быть в такой перестрелке.

- Вы из Хальфы, я полагаю?- опросил его полковник.

- Нет, мы из другого отряда, из Сарра! Мы встретили их в пустыне и опередили тех, из Хальфы, и обошли арабов с тыла! Взберитесь вот на эти скалы и вы все увидите. На этот раз мы их всех истребим до последняго!

- Некоторые из наших остались у колодцев, и мы очень беспокоимся о них,- сказал Кочрэнь.- Но вы, вероятно, ничего не слыхали о них?

Молодой офицер озабоченно покачал головой.

- Дело плохо! С этим народом плохо ладить, когда их припрут в угол. Мы не надеялись увидеть вас живыми и рассчитывали только отомстить за вас!

- Есть с вами еще какой либо английский офицер?- спросил Кочрэнь.

- Да, Арчер, он заходит с фланга со своим отрядом. Он должен будет пройти здесь... Мы подобрали одного из ваших товарищей, забавного человека, с красной повязкой на голове. Полагаю что мы еще увидимся с вами, до свидания, господа! - добавил офицер, трогая своего верблюда и пускаясь догонять свой отряд, который уже прошел вперед в строгом порядке.

- Нам остается только не трогаться с места, пока все они не пройдут,- сказал Кочрэнь, указывая на растянувшихся длинной вереницей между камнями египетских всадников, надвигавшихся в их сторону. Тут были и негры, и феллахи, и суданцы, но все цвет и краса египетской армии. Этот отряд вел рослый мужчина с большими черными усами и полевым биноклем в руке.

- Холла! Арчер! - окликнул его полковник Кочрэнь.- Нет-ли у вас такой штучки, как сигара? Смертельно хочется покурить! - проговорил Кочрэнь.

Капитан Арчер достал из своего портсигара весьма удовлетворительную "partaga" и передал ее вместе с коробочкой восковых спичек полковнику. С никогда еще не испытанным наслаждением закурил Кочрэнь свою сигару и с особым вниманием следил, как вились струйки её голубоватого дыма. Дамы, все три вместе, расположились на плоской вершине одной из скал.

X.

Вся египетская кавалерия теперь преследовала арабов, и некоторое время наши друзья были забыты. Но вот чей-то радостный добродушный голос окликнул их, и из-за ближайшей скалы показался сперва красный тюрбан, затем и улыбающиеся, несколько бледное и расплывшееся лицо бирмингамского проповедника. Он опирался на толстое древко пики, так как его раненая нога не давала ему ступать, и это смертоносное оружие, заменявшее ему костыль, придавало ему еще более забавный вид. За ним двое негров тащили корзинку с провизией и бурдюк с водой.

- Не говорите мне ничего, я все отлично знаю! - кричал он; ковыляя между камней,- Али, давай сюда воды. Ну, вот, мисс Адамс,- вам это кажется мало, подождите, мы дадим еще... Ну, теперь ваша очередь, мистрисс Бельмонт... Ах, вы, бедняжки, бедняжки! Все мое сердце изболело о вас... Вот тут хлеб, вот мясо в корзинке. Но не кушайте слишком много сразу... А где же остальные? - вдруг добавил он, и лицо его помертвело.

Полковник печально покачал головой.

- Мы оставили их у колодцев, и я боюсь, что их песенка спета! - сказал он.

- Полноте, друг мой! Вы, вероятно, думали, что и моя песенка спета, а теперь, как видите, я жив и здоров и стою среди вас. Никогда не падайте духом, мистрисс Бельмонт, положение вашего мужа ни в каком случае не хуже того, в каком находился я!

- Да, когда я увидел вас там, на скале,- сказал Кочрэнь,- то принял за галлюцинацию!

- Я боюсь, что вел себя крайне неразумно! Капитан Арчер говорил, что я чуть было не испортил весь их план. Но дело в том, что когда я услышал, что арабы идут в балке, под нами, я до того забылся в момент тревоги за вас, до того захотел убедиться, живы ли вы, и здесь-ли, с ними, что совершенно упустил из виду их хитрый военный план!

- Я только удивляюсь, как вас арабы не застрелили,- сказал полковник Кочрэнь,- но расскажите нам, ради Бога, как вы сами здесь очутились?

- Очень просто! Отряд египетской кавалерии гнался за вами по пятам в то время, когда арабы бросили меня среди пустыни. Когда погоня поравнялась с тем местом, где я лежал, то они подобрали меня и захватили меня с собой. Я, очевидно, был в бреду, так как они потом говорили мне, что издали слышали мой голос, как я пел гимны; они и поехали на мой голос и таким образом, по воле Провидения, нашли меня. У них оказалась с собой маленькая походная амбулатория, и на другой день я уже пришел в себя и чувствую себя превосходно. Затем я перекочевал к отряду из Сарра, где есть доктор; он нашел, что моя рана пустяшная, и что небольшая потеря крови для меня даже очень полезна!

- Шш! Слышите? - спросил полковник Кочрэнь. Снизу, из балки, донесся до их слуха ружейный залп.

Кочрэнь насторожился, как боевой конь, и стал искать дороги, как-бы пробраться на вершину той скалы, откуда все было видно. Действительно, отсюда, в чистом прозрачном воздухе пустыни, на её ровном песчаном пространстве все было видно, как на ладони.

Остатки арабов ехали тесной кучкой, и красные тюрбаны их мерно покачивались в такт с шагом их верблюдов. Они отнюдь не походили на людей, потерпевших поражение, так как все их движения были строго рассчитаны и обдуманы, хотя они на их истощенных верблюдах были в безысходном положении. Весь отряд кавалерии из Сарра, пройдя по балке, спешился теперь и с колена правильными залпами осыпал группу арабов, отстреливавшихся со спины своих верблюдов. Но не стрелки из Сарра и не группа арабов привлекали в настоящее время внимание зрителей; эскадроны веблюжьяго отряда из Хальфы сомкнутыми рядами приближались с тылу к арабам и постепенно размыкались, оцепляя их большим полукругом, но мере своего приближения постепенно суживающимся. Таким образом арабы очутились между двух огней. - Нет, смотрите, что они делают! - воскликнул с восхищением Кочрэнь.

Дервиши принудили все своих верблюдов встать на колени и сами все спешились. Впереди всех выделялась высокая, величественная фигура эмира Над Ибрагима. На мгновение он молитвенно преклонил колена и воздел руки, затем он встал и, выпрямившись во весь рост, обратился к окружавшим его людям с краткой речью. Закончив свою речь, он что то взял с седла, разостлал на земле и встал на эту разостланную подстилку.

- Славный малый!- воскликнул Кочрень.- Он встал на свою "Овечью шкуру".

- Что это значит? - осведомился мистер Стюарт.

- Видите-ли - пояснил Кочрэнь,- каждый араб всегда имеет при себе на седле овечью шкуру. Когда он признает, что его положение совершенно безъисходно и решается биться до последней капли крови, тогда он снимает с седла свою овечью шкуру и стоит на ней до тех пор, пока не упадет мертвым. Смотрите, они все до последнего стали на свои овечьи шкуры. Это значит, что они уже не дадут и не примут пощады!

Эта страшная драма быстро близилась к развязке. Окруженные тесным кольцом неприятелей, обстреливавших их со всех сторон, арабы отстреливались, как могли,- многие из них были уже убиты. Но остальные беспрерывно заряжали и стреляли все с тем же непоколебимым мужеством. Около дюжины трупов в мундирах египетской армии свидетельствовали о том, что победа эта досталась им не даром. Но вот раздался призывный звук трубы,- и отряд Сарра, и отряд Хальфа разом открыли но этой горсти людей перекрестный огонь; один-два залпа,- и все это маленькое поле застлал густой белый клубистый дым. Когда он рассеялся, все арабы лежали на своих овечьих шкурах - все они полегли,- все до последняго.

Дамы, объятые ужасом и вместе невольным удивлением пред этим геройством, смотрели на страшную сцену, разыгрывавшуюся у них перед глазами. Теперь, когда все было кончено, Сади и мисс Адамс плакали, обняв друг друга. Полковник Кочрэнь хотел было обратиться к ним с несколькими словами утешения или ободрения, когда взгляд его случайно упал на лицо мистрисс Бельмонт. Она была бледна, как полотно, черты лица были безжизненны и неподвижны, а большие серые глаза с остановившимися расширенными зрачками смотрели куда то в пространство, как у человека в трансе.

- Боже правый, мистрисс Бельмонт, что с вами?- воскликнул полковник.

Но вместо всякого ответа она молча указала на пустыню, где, на расстоянии многих миль, чуть не на самом краю горизонта, небольшая кучка людей двигалась по направлению к этим скалам.

- Клянусь честью, там, действительно, что-то есть! Кто-бы это мог быть?

Но расстояние было еще настолько велико, что сначала ничего нельзя было различить, и лишь спустя некоторое время можно было сказать с уверенностью, что это были люди на верблюдах и числом около 12 человек.

- Это, наверно, те негодяи, которых мы оставили там, у колодцев, - пробормотал Кочрэнь,- это, без сомнения, никто иной, как они!

Мистрисс Бельмонт все с тем же бледным, неподвижным лицом следила за приближающейся группой всадников. Вдруг она с громким криком вскинула вверх свои руки и воскликнула едва внятным от сильного внутреннего волнения голосом.- Это они! Они спасены!.. Ах, это они, это они, полковник. Хвала Господу Богу! Это они! - и она принялась метаться по площадке скалы, как ребенок в порыве неудержимого веселия и радости.

Никто не верил ей, но никто и не решался протестовать против её уверений. Она сбежала уже вниз с холма к тому месту, где находился её верблюд. Предчувствие давно указало ей то, чего никто еще, кроме нея, не мог видеть. Она различила или угадала в той группе всадников три белых шлема. Между тем маленький отряд приближался форсированным маршем и прежде, чем находившиеся над балкой друзья их успели выехать к ним на встречу, уже можно было рассмотреть, что это были действительно Бельмонт, Фардэ и Стефенс, драгоман Мансур и раненый солдат суданец, эскортируемые негром Типпи-Тилли и остальными его товарищами, бывшими солдатами египетской армии. Бельмонт кинулся к жене, а monsieur Фардэ пожимал руку полковника Кочрэня, восклицая:

- Vive la France! Vivent les anglais! Tout va bien, n'est со pas? Ali, canailles! Vivent la croix et les chretiens? - так несвязно и вместе искренно выражал добродушный и экспансивный француз свою радость.

Полковник также был чрезвычайно растроган и смеялся нервным, надорванным смехом, отвечая также горячо и сердечно на рукопожатия Фардэ.

- Дорогой мой,- говорил Кочрэнь,- я чертовски рад, что вижу вас всех опять. Я было совершенно махнул на вас рукой. Право, ничему в своей жизни я еще не был так рад, как этому свиданию со всеми вами! Но какими судьбами вы спаслись?

- Это все благодаря вам, полковник!

- Благодаря мне?

- Ну, да, а я еще ссорился с вами, негодный человек! Я теперь простить себе этого не могу!

- Об этом забудем совсем! Только как же это я мог спасти вас?

- Вы сговорились с этим Типпи-Тилли и его товарищами и обещали им известное вознаграждение, если они доставят нас невредимыми в Египет. Они, помня этот уговор, под покровом ночи, так как уже начинало темнеть, притаились в кустах, и, когда мы остались одни, а вы все уехали, осторожно подкрались и из своих ружей застрелили тех, кому приказано было нас умертвить. Мне жаль только, что они застрелили и этого проклятого муллу, так как, мне кажется, я непременно убедил бы его принять христианство. Вот вам вся наша история, а теперь, с вашего разрешения, я поспешу заключить в свои объятия почтенную мисс Адамс, так как вижу, что Бельмонт обнимает свою жену. Стефенс припал к руке мисс Сади и не может от неё оторваться, а на мою долю, очевидно, приходятся симпатии мисс Адамс!

. . .

Прошло около двух недель, и тот специальный пароход, который быг предоставлен в распоряжение спасенных туристов, отошел уже далеко к северу, значительно дальше Ассиу. На следующее утро они должны были прибыть в Балиани, откуда отправляется экспресс в Каир. Таким образом это был последний вечер, который бывшие пассажиры "Короско" проводили вместе. Мистрисс Шлезингер и её ребенок, которым удалось благополучно спастись, уже раньше переправились через границу. Мисс Адамс, после испытанных ею лишений и потрясений, была долгое время серьезно больна и в этот вечер впервые появилась на палубе парохода. Она казалась еще худощавее и еще добродушнее, чем всегда; Сади, стоя подле нея, заботливо укутывала её плечи теплым плэдом. Мистер Стефенс нес ей на подносике кофе и старался установить маленький столик подле качалки мисс Адамс, чтобы ей было удобней. В другом конце палубы мистер и мистрисс Бельмонт ласково беседовали между собой, держа друг друга за руки. Monsieur Фардэ разговаривал с полковником Кочрэнь, стоявшим перед ним с сигарой в зубах, прямым, как струнка, с прежней безупречной военной выправкой, которою он, по собственному его признанию, так гордился. Но что сделалось с ним? Кто бы признал в нем теперь того надломленного старика, седого, как лунь. которого все эти его спутники видели там, в Ливийской пустыне?! Правда, кое-где в усах серебрился седой волосок, но волосы его были того блестяще-черного цвета, которому так дивились все во время его путешествия. На все сочувственные соболезнования относительно того, как его состарели эти несколько дней плена у дервишей, полковник отвечал холодно и хмуро, затем, исчезнув на время в своей каюте, он, час спустя, появился на палубе совершенно таким каким его все знали раньше.

Как мирно и спокойно было здесь, на палубе этого парохода, когда единственный доносившийся сюда звук был тихий плеск. волны о борта парохода, когда алый закат медленно догорал на западе, окрашивая в розоватый цвет мутные воды реки. В сумерках надвигавшагося вечера стройные ряды прибрежных пальм, словно великаны минувших веков, смугло вырисовывались на фоне темного уже неба, на котором загорались то тут, то там большие лучезарные звезды

- Где вы остановитесь в Каире, мисс Адамс? - спросила мистрисс Бельмонт.

- У Шенхердс, я думаю!

- А вы, мистер Стефонс?

- О, непременно у Шенхердс!

- Мы остановимся в "Континентале", но я надеюсь, что мы не потернем вас из виду.

- О, не желала-бы я никогда терять вас из вида, мистрисс Бельмонт! - воскликнула Сади.- Нет, право, вы должны приехать в Штаты; мы постараемся устроить вам самый лучший прием! Мистрисс Бельмонт улыбнулась.

- У нас, дорогая мисс Сади, есть свои обязанности и дела в Ирландии, мы и так слишком долго отсутствовали; кроме того,- добавила она с добродушным лукавством,- весьма возможно, что если бы мы собрались в Штаты, то уже не застали-бы вас там!

- Но мы все же должны все когда нибудь опять встретиться,- сказал Бельмонт,- уж хотя-бы для того, чтобы еще раз пережить вместе эти воспоминания. Теперь все это еще слишком близко от нас, а через год - два мы лучше сумеем оценить их!

- А мне,- сказала его жена,- все это и теперь кажется чем-то давно, давно прошедшим, чем-то смутным, как будто виденным мною во сне!

- Да, тело наше не так быстро забывает свои страдания, как ум,- сказал Фардэ, подняв вверх свою забинтованную руку;- это, например, не походит на сон!

- Как жестоко, однако, что одни из нас остались живы, а другие - нет. Если бы мистер Броун и мистер Хидинглей были теперь с нами, я была бы вполне счастлива,- проговорила Сади,- почему в самом деле мы все сетались живы, а они нет?

- Почему зрелый плод срывают; а недозрелый оставляют на ветке? - раздался в ответ на её слова наставительный голос мистера Стюарта.- Нам ничего не известно о душевном состоянии наших бедных друзей, и Великий Садовник, чья мудрость превыше всякой мудрости, срывает плод, когда он созрел и должен быть сорван. Мы же должны возблагодарить Бога за наше спасение! Что касается меня, в данном случае, то я ясно вижу и смысл, и цель того, что Бог попустил это несчастие и затем, по великой мудрости своей, сжалился над нами и сохранил вас. С полным смирением я признаюсь, что теперь я лучше понимаю и сознаю свои обязанности, чем раньше. Эти тяжелые минуты испытания научили меня быть менее нерадивым в исполнении моих обязанностей и менее беспечным и ленивым в делании того, что я считаю своим долгом!

- А я,- воскликнула Сади, - я научилась в эти дня больше, чем во всю остальную жизнь! Я научилась так многому и отучилась от многаго, что стала совсем иным человеком!

- Я раньше совершенно не знал себя, я всегда принимал за самое важное то, что вовсе не важно, и всегда пренебрегал тем, что действительно существенно! - проговорил Стефенс.

- Хорошая встряска никогда никому не мешает,- заметил Кочрэнь,- вечная масляница и вечные пуховики всегда только портят людей!

- Я-же глубоко убежден,- заявил мистер Бельмонт,- что каждый из нас в эти дни вырос, как человек, и поднялся несравненно выше своего обычного уровня. Когда настанет час праведного суда, многое простится каждому из нас за эти самоотверженные порывы, за эту братскую любовь и братские чувства друг к другу!

Некоторое время все сидели в глубокой задумчивости. Вдруг подул резкий холодный ветер с востока, и многие поднялись, чтобы уйти в каюту.

Стефенс нагнулся к Сади и спросил:

- Помните вы, что обещали, когда мы были в пустыне? Вы сказали, что если останетес живы, то, в благодарность за свое спасение, постараетесь дать счастье кому нибудь другому!

- Да помню, и я должна теперь это исполнить! - отвечала девушка.

- Вы уже исполнили это, Сади! - отозвался Стефенс, и руки их встретились в крепком сердечном пожатии, обещая обоим долгие годы прочного счастья.

КОНЕЦ.

Артур Конан Дойль - Трагедия с Короско 02, читать текст

См. также Артур Конан Дойль (Arthur Ignatius Conan Doyle) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Ужас высот
Перевод - В.Штенгель. Каждый, кто ознакомится со всеми фактами, относя...

Ужас расщелины Голубого Джона
Перевод В. Штенгеля Этот рассказ был обнаружен в бумагах доктора Джейм...