Артур Конан Дойль
«Трагедия с Короско 01»

"Трагедия с Короско 01"

Перевод с английского А. А. Энквист

I.

Публика, вероятно, немало удивлялась тому, что ей ничего неизвестно об участи пассажиров "Короско". В наше время - универсальных корреспондентов и гласности кажется положительно невероятным, чтобы такого рода происшествие, имевшее международный интерес, осталось без отклика в печати. Очевидно, на то были весьма серьезные основания, как чисто личного, так и политического характера. Самые факты, конечно, были хорошо известны в свое время некоторому числу людей и даже как-то проскользнули в провинциальной печати, но были встречены с недоверием.

Настоящий рассказ написан на основании клятвенных показаний полковника Кочрэнь-Кочрэнь и собственноручных писем мисс Адамс, уроженки города Бостона, в штате Массачузетс, дополненных со слов очевидца, капитана Арчера, состоящего в Египетском кавалерийском корпусе, и с показаний, данных им на секретном допросе правительства в Каире. Мистер Джемс Стефенс отказался добавить что-либо от себя, но так как в представленных ему показаниях не нашел нужным сделать никаких изменений, то надо полагать, что и он не усмотрел в них никаких отступлений от истины.

13-го февраля 1895 г. небольшой винтовой пароход "Короско" вышел из Шеллаля, близ первых порогов Нила, держа рейс на Вади-Хальфу. У меня случайно сохранися список его пассажиров, который я и привожу здесь:

"Короско" 13-го февраля 1895 г.- Пассажиры: Полковник Кочрэнь-Кочрэнь, из Лондона. Мистер Сесиль Броун, из Лондона. Джон Харри-Хидинглей, из Бостона, Соед. Шт. Мисс С. Адамс, из Бостона, С. А. С.-Шт. Мисс С. Адамс, из Ворчестера, Массачузетс, C.-А.-Ш. Monsieur Фардэ, из Парижа. Мистер и мистрисс Бельмонт, из Дублина. Джэмс Стефенс, из Манчестера. Джон Стюарт, из Бирмингама и мистрисс Шлезнигер с нянькой и ребенком из Флоренции.

Таково было маленькое общество пассажиров в момент отправления "Короско" из Шеллаля. Отсюда "Короско" должен был идти вверх по течению нубийского Нила на протяжении 200 миль, т. е. от первых порогов Нила до вторых.

Вся Нубия - страна в высшей степени своеобразная, местами широко раскинувшаеся, местами стиснутая до размеров узкой береговой полосы.

Под этим именем разумеется только плодородная полоса земли, тянущаеся вдоль Нила по обе стороны этой, кофейного цвета, реки. Далее простираются уже беспредельные, бесплодные пески Ливийской пустыни, захватывающие чуть не всю ширину африканского материка, с одной стороны, и уходящие в Красное море,- с другой. И среди этих песков и пустынь, словно гигантский дождевой червь, тянется извилистой полосой Нубия. Повсюду, на каждом шагу, попадаются следы погибшей расы и потонувшей в глубине веков древней цивилизации. Ряды могил и могильных памятников тянутся длинной вереницей, и там, и сям перед вами всплывают развалины древнего города; вы узнаете, что он был построен римлянами или египтянами, а чаще всего слышите, что даже и самая память о том, как он некогда назывался, утеряна. Пусть так, но вы невольно удивляетесь, зачем здесь, среди пустыни, стоял некогда город, и только порывшись в исторических источниках, узнаете, что целый ряд таких городов был построен исключительно для того, чтобы служить оплотом против набегов диких степных племен, этих хищников, являвшихся сюда с юга.

Туристы равнодушным взглядом скользят по несколько однообразным ландшафтам этой страны смерти, далеких седых воспоминаний, беспечно курят, болтают и флиртируют между собой.

Пассажиры "Короско" представлял собою очень милое, дружное общество. Большинство совершили вместе путешествие из Каира в Ассуан и успели познакомиться и сблизиться за это время. Даже прославленная англо-саксонская холодность и чопорность таяли под горячими лучами солнца на Ниле. Судьбе было угодно, чтобы в числе пассажиров "Короско" не оказалось ни одной неприятной личности, присутствия которой на этих маленьких пароходиках бывает достаточно, чтобы отравить удовольствие всего маленького общества. На судне, которое немногим больше большого парового катера, все поневоле постоянно сталкиваются друг с другом, и отношения, такие или иные, завязываются между пассажирами. Полковник Кочрэнь-Кочрэнь был один из тех бравых английских офицеров, которых британское правительство, нормируя сроки служебной деятельности своих граждан, объявляет неспособными к дальнейшей службе, только по достижении ими предельного возраста.

Полковник Кочрэнь-Кочрэнь был высокий, сухой, горбоносый мужчина, прямой, как палка, с изысканно-почтительным и любезным обращением и зорким, наблюдательным взглядом. В высшей степени опрятный и аккуратный в своих вкусах, привычках и одежде, корректный до мелочей, он был настоящим джентльменом до кончиков ногтей. Из чисто англо-саксонской нетерпимости ко всякого рода экспансивности, он усвоил себя строгую сдержанность в манерах, которую с первого взгляда можно было принять за чопорность, но близко знавшие его люди были уверены, что ему стоило не мало труда постоянно скрывать в себе искренние порывы своего доброго, чувствительного сердца. Он скорее внушал к себе уважение, чем любовь, так как почему-то невольно чувствовалось, что знакомство с ним не легко перейдет в дружбу, но, с другой стороны, можно было безошибочно сказать, что эта дружба, раз вам удалось вызвать ее в нем, сделалась-бы частью его существа.

Мистер Сесиль Броун,- следуя случайному порядку, в каком имена пассажиров стояли в пассажирском списке,- был молодой дипломат, состоявший при одном из европейских посольств, носил на себе отпечаток воспитанников Оксфордского университета, т. е. был несколько неестественно натянут в обращении, но весьма интересен, как собеседник, и вообще человек развитой. У него было несколько печальное и скучающее, но красивое молодое лицо, с закрученными небольшими усиками, тихий голос и неслышная походка; но что придавало ему особенную приятность, так это его способность вдруг оживиться и просиять прелестной улыбкой, если что-либо приходилось ему по душе.

Однако, какой-то напускной цинизм совершенно затмевал его природный, юный энтузиазм, и временами он высказывал мысли тривиальные и вместе нездоровые.

Целые дни сидел он на палубе, под навесом, с книгой или альбомом набросков, не заговаривая ни с кем из чувства собственного достоинства, но всегда готовый ответить в высшей степени любезно каждому, кто к нему обратится.

Американцы держались отдельной группой: молодой Джон Харри Хидинглей, окончивший с ученой степенью Хорвардский университет и теперь довершавший свое образование кругосветным путешествием, представлял собою образцовый тип молодого американца: живой, наблюдательный, в высшей степени любознательный и желающий всему научиться и все себе уяснить, свободный от всякого рода предразсудков, серьезный и вместе веселый, как всякий сильный и здоровый человек в молодые годы. У него было в манере и наружности меньше внешнего лоска, но больше истинной культурности, чем у молодого Оксфордского дипломата.

Мисс Адамс и мисс Сади Адамс были тетушка и племянница; первая из них была небольшого роста, энергичная особа, с резкими, не совсем красивыми чертами и громадным запасом и даже излишком никому не понадобившейся нежности и любви. До сего времени она никогда не выезжала из Бостона и теперь усердствовала изо всех сил, трудясь над неблагодарной задачей привить Востоку благоустройство её родного Массачузетса. Едва она ступила на почву Египта, как тотчас же пришла к убеждению, что все здесь требует упорядочения, и с этого момента у неё было хлопот выше головы. И стертые седлами спины мулов, и голодные бездомные собаки, и мухи, кучами сидевшие на глазах грязных ребятишек, и неопрятные, в лохмотьях женщины,- все это взывало к её чувству чистоты и порядка,- и она с первых шагов мужественно и самоотверженно принялась за дело. Но так как она не знала ни одного слова из местного наречия и вследствие этого не могла быть понята никем из туземцев, то её старания не оставили заметного следа на порядках Египта, но зато доставили не мало удовольствия и увеселения её спутникам. Никого её усилия так не забавляли, как её племянницу Сади, которая вместе с мистрисс Бельмонт была наиболее популярной личностью на "Короско". Сади была совсем молоденькая девушка, прямо со школьной скамьи, и, как все американки в этом возрасте, еще на половину ребенок, откровенная, детски доверчивая и прямодушная, всегда веселая и довольная, болтливая, живая, но недостаточно почтительная и уважающая старших. Впрочем, даже самые недостатки забавляли её спутников и нравились им. Несмотря на то, что мисс Сади сохранила все эти чисто детские черты характера, это не мешало ей быть высокой, стройной, красивой девушкой, выглядевшей даже несколько старше своих лет, благодаря модной прическе, пышному бюсту и значительной округлости форм. Шелест юбки, её громкий, звонкий голос и заразительный детский смех были привычными и желанными звуками для пассажиров "Короско". Даже чопорный полковник Кочрэнь заметно смягчался, а безупречно выдрессированный в Оксфорде молодой дипломат забывал быть неестественным в обществе мисс Сади.

Об остальных пассажирах "Короско" можно упомянуть в нескольких словах: Monsieur Фардэ был добродушный, словоохотливый резонер, имевший резко определенные взгляды на коварные махинации Англии и нелегальность занимаемого ею в Египте положения. Мистер Бельмонт, круглый, рослый господин, с сильной проседью, типичный ирландец, славился, как лучший стрелок на дальнее расстояние, бравший все призы на состязаниях стрелков и охотников в Вимбледоне и Бислей. Его жена, прелестная, изящная женщина, чрезвычайно игривая и приветливая, нравилась решительно всем. Мистрисс Шлезингер, средних лет вдова, всецело поглощенная заботами о своем шести-летнем ребенке, была почти незаметной личностью среди пассажиров. Высоко-почтенный сэр Джон Стюарт, пресвитерианский священник, или конгрегационалист, был человек чрезвычайно тучный, неподвижный и сонливый, но одаренный изрядной долей добродушного юмора.

Наконец, упомянем еще мистера Джемса Стефенса, стряпчаго из Манчестера, младшего компаньона товарищеского бюро Хиксон, Вард и Стефенс. Он путешествовал теперь, по- предписанию врачей, для поправления здоровья и возстановления сил после жестокой инфлуэнцы. Этот Стефенс, за тридцать леть свой жизни, сам, собственными силами выбился в люди; начав с того, что протирал окна в помещении этой самой конторы, он в настоящее время заведывал всеми её делами и состоял младшим компаньоном товарищества. В течение почти всего этого времени он положительно зарылся в сухую техническую работу, жил только для того, чтобы удовлетворять старых и приобретать новых клиентов; в конце концов, самый ум и даже самая душа его стали точными и пунктуальными, как те статьи законов, с которыми он постоянно возился. Его работа превратилась для него в настоящую потребность, и так как он был холост, то в жизни его не было никакого иного интереса, который-бы отвлекал его от этой работы. Постепенно эта работа засасывала, замуравлявала все его существо, как замуравливали заживо погребенную монахиню в средние века. Но вот пришла болезнь и, вырвав его из этой могилы, выбросила его на широкую дорогу, залитую солнцем, бросила его в круговорот жизни, далеко от озабоченного, делового Манчестера, от его заставленной полками и тяжелой громоздкой мебелью конторы, где на него со всех сторон смотрели мрачные кожаные переплеты сводов законов. Сначала ему было очень тяжело, и все казалось и глупо, и пусто, и тривиально, в сравнении с его привычной милой рутиной, но затем, мало по малу, он начинал прозревать, и ему уже начинало смутно представляться, как скучна и тривиальна была его работа в сравнении с этим обширным, разнообразным миром, который до сих пор был для него совершенно непонятен, и которого он вовсе не знал. Временами ему даже начинало казаться, что этот перерыв в его деловой карьере был важнее самой карьеры, всякого рода новые живые интересы начинали овладевать его душой, и теперь этот человек средних лет начинал ощущать в себе пробуждение той молодости чувств и впечатлений, которых он не знал в молодые годы, проведенные в труде и беспрерывной деловой заботе. Конечно, характер его уже слишком сложился для того, чтобы он мог перестать быть сухим педантом в своих привычках и разговоре, но теперь он уже интересовался жизнью, читал, наблюдал, изучал свой "Бэдекер", подчеркивал в нем, отмечал на полях известные места, как человек, находящий удовольствие в своем путешествии и желающий поучаться. За время рейса от Каира он успел особенно сойтись с мисс Адамс и её молоденькой племянницей; её молодость, смелость, живость, её неумолчный говор и жизнерадостность нравились ему; она же, в свою очередь, чувствовала некоторое уважение к его серьезным знаниям, его уравновешенной натуре и жалость к его узкому кругозору, к ете замкнутости в каком-то заколдованном кругу, лишавшей его возможности широкого полета мысли, широких кругозоров и свободных размахов фантазии, т. е. всего того, что в её глазах было так необходимо. И когда они сошлись и сдружились, и прочие, глядя на них, когда они, сидя рядом, склонялись над путеводителем, невольно улыбались, смотря на его холодное, несколько сумрачное лицо рядом с цветущим, молодым, полным жизни личиком девушки.

Маленький "Короско" шипел, пыхтел, шумел, взбивая пену за кормой, медленно подвигаясь вперед по реке и производя больше шума ради своих пяти узлов в час, чем самое большое Атлантическое линейное судно на призовом рейсе.

Ряды развалин возставали по обе стороны реки, но, по мере того, как наши пассажиры подвигались вперед, эти развалины приобретали иной характер; некоторые из них были едва-ли старше христианской эры. Туристы равнодушно смотрели на полу-греческие барельефы храмов, взбирались на холм Короско, откуда можно было видеть выходящее над бесплодной пустыней востока солнце, и только перед великим святилищем Абу-Симбель переходили в невольное удивление перед этим гигантским подвигом давно забытой расы, изрывшей самые недра каменной горы, как будто то был кусок сыра.

Под вечер, на четвертые сутки своего путешествия, пассажиры "Короско" прибыли в Вади-Хальфу с небольшим опозданием вследствие какого-то незначительного повреждения в машине; на следующее утро предполагалась общая экскурсия на скалу Абукир, с которой открывается великолепный вид на вторые пороги Нила. В половине 9-го, когда все пассажиры находились на палубе, среди них появился Мансур, драгоман и проводник в одно и то же время, полу-копт, полу-сириец, и громко, торжественно, как он это делал каждый вечер,- объявил присутствующим программу на завтрашний день. На время тихий говор, царивший в разных углах палубы, стих, но когда Мансур окончил и, словно кукла в театре марионеток, исчез в отверстии трапа, и его темная юбка, европейского покроя куртка и красный тарбуш потонули во мраке, в отдельных группах снова завязались прерванные разговоры.

- Так я рассчитываю на вас, мистер Стефенс,- проговорила мисс Сади Адамс,- что вы расскажете мне все об этой скале Абукир. Я люблю знать, на что смотрю, а не глядеть на что-то такое, чего не понимаешь, и потом, целых шесть часов спустя, получать разъяснения, сидя в своей каюте. Я не могу себе ясно представить ни Абу-Симбель, ни этих стен, хотя их видела только вчера!

- А я так и не надеюсь угоняться за всем этим,- заявила её тетка,- а вот, когда вернусь к себе в Коммонвельс-авеню, где никакой драгоман не будет смущать и теребить меня, успею прочитать о всем этом на свободе, и тогда только, надеюсь, начну восхищаться тем, что здесь видела; и тогда мне захочется опять вернуться сюда. Впрочем, это в высшей степени мило и любезно с вашей стороны, мистер Стефенс, что вы стараетесь осведомлять нас о всем!

- Я полагал, что вы пожелаете получить точные сведения об этой местности, мисс, и потому уже заранее приготовил маленький конспект по этому поводу! - отвечал Стефенс, передавая мисс Сади листочек бумаги. Она взглянула на этот листок и весело засмеялась тихим детским смехом.

- "Re Абукир", прочла она.- Скажите, пожалуйста, что означают у вас эти две буквы. Прошлый раз вы так-же написали на заметке о Рамзесе, "Re Рамзес II ч.

- Это деловая привычка, мисс Сади, когда представляют кому-нибудь "memo", люди моей профессии всегда ставят "Re".

- Представляют что? - переспросила молодая девушка.

- Memo, т. e. memoraidum или, иначе говоря, записку для памяти, и мы ставим "Re", т. e. "refaring" (касательно, относительно).

- Это, вероятно, очень удобное сокращение в деловых бумагах, но признайтесь, что оно кажется забавным при описании местности или когда речь идет о древних египетских царях, не правда ли?

- Нет, я этого не вижу!..- сказал Стефенс.

- Не знаю, правда-ли, что англичане не одарены таким юмором, как американцы, или же это другого рода юмор!..- рассуждала Сади таким тоном, как будто она размышляла вслух.- Мне почему-то казалось, что у них меньше юмора, а между тем, когда почитаешь Диккенса, Тэккерея, Барри и других юмористов, которыми все мы восхищаемся, то начинаешь сознавать, что ошибалась. Кроме того, я никогда не слыхала нигде такого искреннего, душевного смеха, как в Лондонском театре. Этот господин сидел за спиной моей тети, и каждый раз, когда он начинал смеяться, тетя оглядывалась, полагая, что где-нибудь отворилась дверь такое сильное движение воздуха производил его смех.

- Я желала-бы видеть законы этой страны,- вставила мисс Адамс старшая тем резким, металлическим голосом, которым она старалась замаскировывать чувствительность своего сердца.- Я желала-бы внести в это законодательство свой билль об обязательном промывании глаз у детей и об уничтожении этих отвратительных яшмаков, которые превращают женщину в тюк бумажной ткани, из которого выглядывают два черных глаза!

- Я сама никогда не могла понять, зачем оне носят их,- говорила Сади,- но однажды я увидала одну из этих женщин без яшмака и поняла, почему оне его носят.

- Ах, как мне надоели .эти женщины! - воскликнула мисс Адамс.- Поверите ли, с таким же успехом можно было бы говорить об обязанностях, чистоте и приличиях ряду камней, как этим женщинам. Это было вчера, в Абу-Симбель; я проходила мимо одного из их домов, если можно назвать домом этот ком грязи; у дверей сидели двое ребятишек с обычной кучей мух вокруг глаз и громадными прорехами в их жалкой грязной одежде. Я слезла с своего мула, засучила рукава и своим носовым платком хорошенечко умыла им личики, а затем, достав из своего мешечка иголку с ниткой и наперсток, зашила их прорехи. В этой дикой стране я никогда не съезжала на берег без своего рабочаго мешка точно так же, как без белаго зонтика. Умыв и убрав ребятишек, я вошла в дом. Ну, уж жилище! Полагаю, что в свинарнике, в порядочном хозяйстве, много чище. Сердце мое не выдержало, и я, выгнав всех обитателей из этой мурьи, принялась все чистить, мыть и прибирать, как наемная поломойка. Я так и не видала вашего храма Абу-Симбель, но зато, видела столько пыли и грязи, что трудно себе представить чтобы такое жилье, величиной с сорочье гнездо, могло вмещать все это. Правда, я провозилась в их мурье часа полтора, но за то, когда покончила с приборкой, эта хижина была чиста, как новенький деревянный ящичек. У меня был с собой No "New-Jork Herald" (Нью-Иоркский Герольд), и я выложила им их полки, на которые в добром порядке расставила их горшки. Когда все было кончено, я вышла на двор, чтобы умыть лицо и руки, ставшие темно-кофейного цвета от пыли и грязи, и когда, умывшись, снова проходила через дом, на пороге сидели ребята, опять такие-же мазаные и грязные, с кучей мух вокруг глаз и новыми прорехами на рубашенках, только на голове у каждого из них было по бумажному колпаку, сделанному из моей газеты... Однако, Сади, уже скоро 10 часов, а завтра надо рано встать...

- О, но этот пурпурный горизонт и светлые, точно ceребряные звезды так прекрасны, что с ними жаль расстаться! - воскликнула девушка.- Посмотрите только на эту тихую, безмолвную пустыню и эти темные силуэты холмов там, вдали... Гдядя на них, как-то невольно становится жутко, и если подумать, что мы теперь находимся на самом краю цивилизованного мира, и что там, за гранью этой светлой полосы, уже нет ничего, кроме диких, кровожадных побуждений, то начинает казаться, будто стоишь на краю великолепного, действующего вулкана... и хорошо, и страшно, и как-то торжественно на душе!

- Шш, Сади, не говори так, дитя мое! У меня мурашки по спине бегут, когда я тебя слушаю...- сказала мисс Адамс старшая.

- Но взгляните только на эту беспредельную пустыню которая уходит вдаль, насколько только может хватить глаз, прислушайтесь к этому унылому напеву ветра, несущагося над ней, он как будто оплакивает что-то, как будто ропщет... Право, я никогда в жизни не испытывала столь таинственного и торжемтвенного настроения...

В это время вдруг откуда-то из-за холмов, утопавших в сумраке по ту сторону реки, раздался резкий, жалобный, постепенно расплывающийся вой, перешедший в протяжный замирающий вопль.

- Боже правый! Что это? - вся изменившись в лице воскликнула мисс Адамс, вскочив с своего места.

- Это просто шакал, мисс Адамс,- поспешил ее успокоить Стефенс.- Я слышал их крик, когда мы ходили смотреть сфинксов при лунном свете!

- Будь моя воля,- сказала старая мисс,- я бы ни за что не поехала дальше Ассуана,- я положительно не понимаю, что меня толкнуло везти тебя, моя девочка, на этот край света... Твоя мать подумает, что я совсем потеряла рассудок, и я никогда не посмею взглянуть ей в глаза, если с тобой что-нибудь случится... Я уже всего здесь вдоволь насмотрелась и хочу теперь только одного, это скорее вернуться в Каир!

- Что с вами, тетя? С чего вы вдруг так встревожились? Это совсем не похоже на вас, я никогда не видала вас малодушной!

- Я и сама не знаю, что со мною, Сади, но чувствую себя не совсем хорошо, а этот вой шакала как-то особенно разотроил меня... Я утешаюсь только тем, что уже завтра после того, как мы посмотрим этот храм, или скалу, мы отправимся в обратный путь; я по горло сыта этими храмами, скалами и холмами, мистер Стефенс! Верьте мне! Ну, пойдем, Сади... Спокойной ночи, мистер Стефенс... Завтра надо рано вставать!

С этими словами обе дамы удалилась в свою каюту.

Между тем monsieur Фардэ воодушевленно, по обыкновению, беседовал с молодым Хидинглей.

- Дервишей никаких не существует, мистер Хидинглей! - говорил он на прекрасном английском языке, но растягивая некоторые слоги во французской манере.- Их нет, они вовсе не существуют, говорю вам!

- Хм, а я полагал, что все леса кишат ими! - возразил молодой американец.

Monsieur Фардэ взглянул по направлению, где горел красненький огонек сигары полковника Кочрэнь, и продолжал несколько понизив голос:

- Вы - американец и не любите англичан, мы в Европе все это отлично знаем!

- Ну, я этого не скажу! Мы, конечно, имеем свой претензии против них, и некоторые из нас, преимущественно ирландского происхождения, действительно не терпят англичан, но большинство их любовно относится к своей прежней, старой родине; многое в англичанах возмущает и раздражает нас порою, но, в сущности, все же это родственный нам народ!

- Eh bien! - сказал француз.- Во всяком случае, я могу вам сказать то, чего не мог бы сказать англичанину, не обидев его, а потому могу сказать, что эти дервиши были выдуманы лордом Кромером в 1885 г., об этом писали и "La Patrie", и другия из наших хорошо осведомленных газет и журналов!

- Но это что-то невероятное! Неужели вы хотите сказать, monsieur Фардэ, что и осада Хартума, и смерть Гордона, все это было не что иное, как грандиозный обман, комедия!?

- Я не стану отрицать, что тогда было небольшое возмущение, но оно было чисто местное, и о нем давно уже забыли, а с того времени в Судане царили безусловный мир и спокойствие!

- Но я слышал даже в последнее время о набегах, читал о стычках в ту пору, когда арабы старались захватить Египет. Два дня тому назад мы проезжали Тоски, и драгоман сообщил нам, что там была битва, или сражение, неужели и это все обман?

- Баа, друг мой, вы не знаете англичан! Вы смотрите на них, на их самодовольные лица и говорите себе: "это славные, добродушные люди, которые никому не желают зла" - но вы ошибаетесь: они все время следят, высматривают и стараются нигде не пропустит своей выгоды. "Египеть слаб, не будем зевать!" - говорят они и, словно туча морских чаек, налетели они на страну. "Вы не имеете на Египеть никаких прав, убирайтесь вон оттуда",- говорят им, но Англия уже начала все подчищать, прибирать, приводить в порядок, точь в точь, как наша милая мисс Адамс в хижине арабов."Убирайтесь вон",- говорят им.- "Конечно, конечно", отвечает Англия,- "подождите только минутку, пока я всего не приведу в надлежащий порядок". И свет ждет год и полтора, затем ей снова говорят: "Да убирайтесь-же вон"!- "Погодите всего еще одну минутку, видите, в Харгуме беспорядки и смуты; как только я с этим покончу, то буду рада уйти отсюда". И опять ждут, пока все уладится, и тогда опять говорят им: "Да уберетесь-ли, наконец"?! - "Как могу я уйти отсюда",- возражает Англия,- "когда здесь все еще продолжаются набеги и стычки. Если мы очистим Египет, то он без нас погибнет, его сотрут с лица земли". "Но теперь нет уже никаких стычек и набегов",- возражают ей.- "Нет? Разве нет набегов"? - спрашивает Англия,- и смотришь, спустя какую-нибудь неделю, а то и меньше, газеты уже с шумом оповещают целый мир о новом набеге дервишей. О, мы не так слепы, как они думают! Нет, мистер Хидинглей, мы отлично понимаем как подобные штуки устраиваются: несколько десятков бедуинов, небольшой бакшиш, несколько десятков холостых патронов,- и вот вам набег!

- Все это прекрасно, и и очень доволен, что узнал, как это на самом деле делается, так как я не редко положительно недоумевал. Но, скажите мне, какая от всего этого выгода для Англии?

- Какая выгода? Она владеет фактически страной!

- А-а, понимаю, она находит прекрасный рынок для сбыта английских товаров!

- И этого мало. Она отдает все выгоднейшие концессии англичанам; хотя-бы взять для примера железную дорогу, идущую вдоль течения Нила через всю страну. Это было-бы весьма выгодное для Англии предприятие, как вы полагаете?

- Без сомнения! Кроме того, Египет, вероятно, должен содержат всех этих красно-мундирщиков?

- Египет, нет, monsieur; им платит и их содержит Англия!

- Но, в таком случае, мне кажется, что англичане тратят здесь много денег и труда и взамен всего этого получают не Бог весть какую прибыль, но они, конечно, лучше меня знают свое дело, и если им не надоело постоянно поддерживать порядок в стране, охранять границы от набегов дервишей, то я, право, не вижу, зачем другим протестовать против этого. А, ведь, никто, полагаю, не может отрицать, что благоденствие страны значительно увеличилось с тех пор, как англичане пришли сюда, и, как слышу, беднейшее население страны теперь легче может добиться справедливости, чем раньше!

- Пусть так! - воскликнул француз.- Но, скажите мне на милость, что они тут делают? Кто их звал сюда? Пусть они торчат у себя, на своем острове! Не можем-же мы допустить, чтобы они разбрелись решительно по всему свету!

- Да, конечно, мы, американцы, живем у себя и в другия страны не лезем, но это потому, что у нас пока земли в волю. Ну, а если-бы мы расплодились настолько, что стали-бы сталкивать друг друга в море, то и мы были-бы принуждены присоединить себе чужия земли. В настоящее же время хозяйничают здесь, в Абиссинии,- итальянцы, в Египте - англичане, в Алжире - французы!

- Французы! - воскликнул monsieur Фардэ.- Алжир принадлежит Франции, monsieur, вы, вероятно, изволите смеяться! Честь имею пожелать вам покойной ночи! - с этими словами он довольно порывисто встал и удалился, с видимым чувством оскорбленного патриотизма, в свою каюту.

II.

Молодой американец стоял с минуту в нерешимости, идти-ли ему вниз и занести в свой путевой дневник впечатления дня, как он то делал ежедневно, по просьбе сестры, оставшейся дома, или-же присоединиться к полковнику Кочрэнь и Сесилю Броун, огоньки сигар которых светились в дальнем конце палубы.

- Идите сюда, Хидинглей! - крикнул полковник, подвигая ему складной стул. - Идите, я вижу, что Фарде начинил вас политикой, мы здесь полечим вас от его болезни!

- Мне подобные разговоры о политике кажутся настоящим преступлением в такую ночь, как эта,- сказал молодой денди дипломат. Какой дивный ноктюрн в голубых тонах! Точное воплощение одной из дивных песен Мендельсона, где все те тончайшие оттенки ощущений, которых мы не можем выразить в словах, передаются нежной гармонией звуков!

- Сегодня пустыня и весь этот пейзаж как-то особенно суровы и мрачны!- сказал американец.- Они производят на меня то-же впечатление беспощадной силы и мощи всесокрушающего Атлантического океана в холодный и пасмурный зимний день. Быть может, это впечатление получается вследствие того, что мы знаем, что находимся на рубеже цивилизованного мира, и что за этим рубежом не существует никаких прав и законов. Не знаете-ли, полковник, далеко-ли мы сейчас от дервишей?

- Хм, на арабской стороне,- сказал полковник Кочрэнь,- мы имеем египетский укрепленный лагерь Сарра, в 40 милях к югу отсюда, за которым на протяжении 60 миль раскинулась совершенно дикая местность; за пределами её находится дервишский пост Акашех; по сю-же сторону нас ничто от дервишей не отделяет, здесь они считают себя хозяевами!

- А Абукир, кажется, на этой стороне?

- Да, вследствие этого в последние годы воспрещалось туристам предпринимать экскурсии к скале Абукир, но теперь здесь гораздо спокоинее!

- Что же, собственно говоря, мешает им являться сюда? - спросил Хидинглей,

- Решительно ничего! - ответил Сесиль Броун.

- Ничего, кроме чувства, страха и опасения, что им не удастся вернуться в свою кочевку. Это не так-то легко сделать, когда их верблюды будут истощены длинным переходом через пустыню, а животные гарнизона Хальфы, свежие и в отличном состоянии, будут преследовать их по пятам!

- Ну, на их чувство страха, мне кажется, не слишком можно полагаться! - своим обычным, небрежно сонливым тоном заметил молодой дипломат.- Многие из них не только не боятся, а даже ищут смерти и больше всего полагаются на волю судьбы. Все они беспредельные фаталисты, это не подлежит сомнению!

- Так вы полагаете, что эти дервиши серьезная опасность для Египта? - спросил Хидинглей, Monsieur Фардэ, например, полагает, что эта опасность не столь велика!

- Я не богатый человек, мистер Хидинглей,- сказал полковник Кочрэнь-Кочрэнь,- но готов поставить на карту все, что имею, за то, что не позднее, как через три года после того, как англичане очистят Египет и предоставят его своим собственным силам, дервиши будут на побережьи Средиземного моря, и тогда, прощай, вся современная и древняя цивилизация Египта! Прощайте, все сотни миллионов, потраченных на эту страну! Прощай, все те великие памятники древности, которые так драгоценны теперь в наших глазах!

- Однако, полковник,- смеясь, возразил молодой американец,- вы, конечно, не думаете, что они разрушат пирамиды?

- Трудно сказать, что они могут сделать. Вед, в свой последний набег на эту страну они сожгли библиотеку Александрии. Вы знаете, что, согласно Корану, всякое изображение или подобие человека есть греховный предмет, на этом основании они должны разрушить сфинксов и колосов, и статуи Абу-Симбеля!

- Ну, предположим, что все это так, тем не менее, я не могу понять, какой интерес, какая выгода англичанам тратить столько средств и сил и забот на эту страну; какое преимущество имеет она от этого перед Францией и Германией, например, которые не тратят на Египет ни цента?

- Это самое спрашивают себя и многие англичане,- заметил Сесиль Браун,- я того мнения, что мы уже достаточно долго несли обязанности всемирной полиции. Мы очищали моря от пиратов и работорговцев, теперь мы освобождаем и очищаем эту страну от дервишей и разбойников и постоянно, везде и всюду стоим на страже интересов цивилизации. И все к этому до того привыкли, что, что-бы не случилось на этой планете, весь свет в один голос восклицает: что же смотрит Англия! Возстанут ли Курды в малой Азии, или разразится военный бунт в Египте, или поход в Судан,- все это спрашивается с Англии. И за все свои хлопоты и труды, как это всегда бывает, получаем только брань и пинки, как настоящие наши мэны, когда они арестуют какого-нибудь негодяя. И зачем только мы это делаем? Пусть Европа сама блюдет свои интересы и делает для себя свою грязную работу!

- Так-с! - сказал полковник Кочрэнь-Кочрэнь, скрестив свои вытянутые ноги и откидываясь на спинку своего стула, как человек, собирающийся высказать свое строго установившееся мнение.- Я должен вам сказать, Браун, что совершенно не согласен с вами! Вы высказали крайне узкий взгляд на наши национальные и общечеловеческие обязанности. Я полагаю, что, превыше всякой дипломатии и часто национальных интересов, есть великая, правящая миром и судьбами людей и народов сила, извлекающая из каждого народа все, что он может дать лучшего, и отдающая все это на общее благо всего человечества. Как только какой-нибудь народ перестает быть пригодным для этой цели, он тотчас-же отчисляется в запас из действующей армии на несколько веков, пока не вернет себе прежния силы и доблести. Это мы видели на Греции, Риме, Испании. Я глубоко убежден, что ни один человек, ни один народ не существует на земле для того только, чтобы делать то, что приятно и что выгодно, и часто бывает призван делать именно то, что ему и неприятно, и не выгодно,- но что должно послужить ко всеобщему благу, и никто не вправе отказываться от своей миссии!

Хидинглей сочувственно закивал головой.

- У каждого народа есть свое назначение: Германия посвятила себя абстрактным идеям, Франция - литературе и другим изящным искусствам, а Англия и Америка одарены, в лице лучших наших людей, высшею долей совокупности морального смысла жизни и общественных обязанностей. Эти два качества всегда необходимы для направления слабейших народов на их пути к благоустройству и прогрессу. Таким именно образом мы правим Индией; мы попали туда как-бы в силу какого-то естественного закона, подобно воздуху, врывающемуся в пустоту! Это-же втянуло нас на другой конец земного шара, вопреки всяким нашим интересам. Мир тесен и становится все теснее, все меньше с каждым годом. Это одно органическое тело, и одного зараженного гангренозным воспалением места достаточно, чтобы заразить все тело. Потому-то на земле нет места безчестному, порочному и тираническому правлению, и пока будут существовать таковые, до тех пор они всегда будут порождать смуты, беспорядки и опасности. Но есть народы, столь неспособные к совершенствованию, что не остается никакой надежды на то, чтобы они могли создать себе когда-либо хорошее правительство,- и тогда, в былые времена, являлись Аттила и Тамерлан и стирали с лица земли такие народы; в настоящее же время их берет под свою опеку или под свое руководство какой-нибудь другой народ, более способный к созданию своего благоустройства, как мы это видим сь Средне-Азиатскими ханствами у России и здесь, в Египте, и раз это должно быть сделано, а мы, англичане, всех более способны выполнить эту задачу, то нам грешно было-бы отказываться от нея.

- Пусть так,- согласился, улыбаясь, Хидинглей.- Но кто сказал вам, что именно вы к тому призваны? Ведь, на таком основании всякая хищническая страна может захватить любую другую страну в мире. Что будет нам служить порукой, что именно вам суждено просвещать и водворять порядок повсюду?

- Что? События! Неумолимый и неизбежный ход событий может служить тому доказательством! Возьмите хотя-бы эту страну. В 1881 г. никто из нас не помышлял об Египте, но избиение в улицах Александрии и наведенные на наш флот жерла орудий повели к бомбардировке; бомбардировка повела к высадке; высадка вызвала расширение военных операций,- и вот Египет остался у нас на руках. Во время беспорядков мы звали, мы молили Францию или кого-либо другого прийти помочь нам, но все оставили, нас, когда в них была здесь серьезная надобность. А теперь, когда мы здесь ввели законы и порядки и установили надлежащую администрацию, когда страна в двенадцать-пятнадцать лет сделала больше успехов на пути прогресса, чем за все время с нашествия мусульман, они все рады бранить нас и возставать на нас. Я полагаю, что в истории вы не найдете другого такого примера бескорыстного труда!

Хиндинглей глубокомысленно покуривал свою сигару.

- У нас в Бостоне, на Бэк-Бей, стоит старый безобразный дом,- начал он медленно и рассудительно,- этот дом портит положительно весь вид. Он весь на половину сгнил и развалился, ставни беспомощно висят, сад совершенно заглох,- но я, право, не знаю, в праве ли соседи ворваться в этот сад и этот дом и начать хозяйничать в нем по своему усмотрению и наводить свои порядки!

- Вы думаете, что они не имели бы на то права, даже если-бы этот дом горел? - спросил полковник.

- Ну, этого, кажется, не предусмотрено в доктрине Монроэ, полковник! - ответил, улыбаясь, молодой американец, вставая со стула. Оба англичанина также поднялись с своих мест.

- Тем не менее, это какой-то странный каприз судьбы,- заметил Сесил Броун,- что ей было угодно послать людей, с маленького, затерявшагося среди Атлантического океана острова, управлять страною фараонов. Но можно сказать почти с уверенностью, что мы пройдем, не оставив здесь, т. е. в истории этой страны, никакого следа, потому что у нас, англо-саксов, не в обычае запечатлевать свои подвиги на скалах, в назидание грядущим векам. И я готов поручиться, что с течением веков остатки нашей системы дренажа Каира будут нашим прочнейшим памятником в этой стране, если только они тысячу лет спустя не будут приписаны работам какого-нибудь из царей гиксосов. Однако, вон наши вернулись уже с прогулки на берегу!

Действительно, снизу доносился мелодичный голос мистрисс Бельмонт и глубокий бас её супруга, Мистер Стюарт спорил из-за нескольких пиастров с бойким и задорным погонщиком мулов, а остальные его компаньоны питались уладить их спор. Затем трое наших собеседников встретили вернувшихся у траппа; все обменялись прощальными приветствиями и разошлись по своим каютам. И вскоре маленький "Короско", безмолвный и неподвижный, чернеясь в густом сумраке тени, которую кидал на реку высокий берег Хальфы, как будто тоже погрузился в сон.

III.

"Стоппа! Бакка!" (Стоп, назад!) - крикнул туземец лоцман английскому механику "Короско" в тот момент, когда маленький пароходик врезался носом в коричневый береговой ил, а течение прибило его так, что он стал вдоль берега. Длинный мостик был перекинут, и шесть человек рослых солдат в небесно-голубых мундирах Суданского регулярного корпуса, которые предназначались для эскорта туристов, ровным, мерным шагом сошли на берег; они смотрели бравыми молодцами, и прямые, стройные фигуры их красиво выделялись на ослепительно ярком фоне утреннего неба.

На высоком берегу, вдоль самой кручи, выстроился ряд оседланных осликов, приготовленных для туристов, а в воздухе висел неумолчный гомон крикливых, разноголосых черномазых мальчуганов-погонщиков; каждый из них своим гортанным пронзительным голосом выкрикивал достоинства своего животного, всячески пороча осла своего товарища.

- Как жаль, что ваша супруга не едет с нами, Бельмонт! - заметил полковник Кочрэнь-Кочрэнь.

- Я боюсь, что она схватила легонький солнечный удар вчера, у неё страшная головная боль!

- Я хотела остаться, чтобы она не была одна,- сказала сердобольная и самоотверженная мисс Адамс,- но узнала, что мистрисс Шлезингер отказалась участвовать в поездке из опасения, что она будет слишком утомительна для её ребенка, следовательно, мистрисс Бельмонт не будет одна!

- Вы очень добры, мисс Адамс, но жена моя, вероятно не успеет соскучиться; ведь, часам к двум мы будем уже здесь! - сказал ирландский Фрейшютц.

- Почему вы так думаете?

- Хотя бы уже потому, что мы не берем с собой никакой провизии, а я надеюсь, что наш проводник не задался мыслью заставить нас умереть с голода!

- Будем надеяться! - отозвался полковник.- Эта пустыня обладает замечательным свойством придавать особый вкус и прелесть даже самому скверному вину; наглотавшись пыли, всегда бываешь особенно рад проглотить что-нибудь получше этого!

- Высокоуважаемые лэди и джентльмены!- провозгласил обычным торжественным и звучным голосом Мансур драгоман и проводник.- Мы должны выступить в путь немедленно, чтобы вернуться до полуденного жара, который здесь в пустыне совершенно нестерпим. Советую вам, господа, вооружиться консервами, синими или, лучше, зелеными, потому что свет ослепительно ярок для глаз. Вам, мистер Стюарт, я приготовил отменного, призового осла, которого мы всегда приберегаем для людей особенно полновесных... Так-с... теперь, высокоуважаемые леди и джентльмены, прошу сходить на берег!

Все стали, одни за другими, спускаться с мостика и затем взбираться на крутой, высоко вздымавшийся берег. Впереди всех выступал Стефенс, тонкий, сухопарый, обстоятельный даже в походке, с неразлучным Бедекэром в ярко-пунцовом переплете над мышкой. Он любезно предложил одну руку мисс Адамс, а другую её прелестной племяннице, чтобы помочь им взобраться, при этом книга выскользнула у него из под руки и полетела вниз, под ноги следующей пары, при громком детском смехе мисс Сади. Полковник Кочрэнь любезно подобрал книгу, которую у него взяла Сади и, прижимая ее к груди, уверяла, что донесет ее более благополучно до верху, чем её "законный" владелец, за полковником, рядом с которым горделиво выступал Бельмонт, следовал торжественный и презрительный ко всему молодой дипломат, а за ним тучный священнослужитель и, наконец, стройный, легкий и сильный Хидинглей и добродушный болтливый monsieur Фардэ.

- Как видите, мы сегодня с эскортом! - заметил последний.

- Да, я уже это заметил!

- Псс!..- воскликнул француз, вскидывая вверх рукя комическим жестом.- Это все равно, что брать эскорт от Парижа до Версаля! Все это та-же комедия, mon ami! Она, конечно, никого не проведет, но это входит в состав программы. Pourquoi ces droles de militaires, dragoman, hein? (К чему эти бедняги солдаты?А?) - обратился он к Мансуру.

Так как роль драгомана состояла в том, чтобы угодить всем и каждому, то осторожно, оглянувшись кругом и убедившись, что никого из англичан нет по близости, он отвечал:

- C'est ridicule monsieur! Mais que voules-vous? C'est l'ordre officiel egyptien! (Это смешно, но что вы хотлте, таково оффициальное предписание египетского правительства).

- Egyptien! Bah, dites anglais, toujours anglais (Египетскаго! Скажите лучше английского, исключительно английскаго!).

Забавно выглядела эта пестрая кавалькада; люди, никогда не садившиеся верхом, принуждены здесь взгромоздиться на ослов; когда эти ослы пустятся вскачь, а нильская кавалерия мчится во весь опор, такую забавную картину с развевающимися по ветру длинными вуалями, разнообразными, неуклюже болтающимися в седле фигурами туристов, размахиванием рук и непроизвольным мотанием голов,- трудно еще где либо увидеть. Бельмонт, прямой как шест, на маленьком беленьком ослике, махал шляпой в воздухе, посылая прощальный привет жене, поднявшейся на палубу, чтобы проводить его. Кочрэнь, соблюдая строго кавалерийскую посадку, ехал подле него; немного позади ехал Сесиль Броун с такой физиономией, словно он считал пустыню едва ли приличным местом для себя, да и вообще сомневался даже насчет добропорядочности целаго мира. Позади них тянулись остальные. Подле каждого бежал черномазый крикливый мальчишка, подымая целые облака пыли своими босыми ногами.

- Право, как все это восхитительно и прекрасно! - весело воскликнула Сади. - Мой осел бежит, как на роликах, а седло у меня покойное, точно люлька. И посмотришь, как красивы, как кокетливы эти украшения на уздечке! Нет, право, вы должны написать memo, rе осленок, мистер Стефенс!- шутила девушка.

Стефенс смотрел на оживленное детское личико своей прелестной спутницы, приветливо улыбавшееся ему из-под кокетливой соломенной шляпки, и ему хотелось сказать ей так-же искренно и просто, как всегда говорила она, что сама она восхитительна и прекрасна, но его смущал страх, что он этим может обидеть, прогневать ее своими словами и прервать их милую дружбу, которою он так дорожил, и, вместо того искреннего признания, он только улыбнулся ей и сказал:

- Вы, кажется, особенно счастливы сегодня?

- Да, кто бы не был счастлив и доволен на моем месте, вдыхая в себя этот чистый вольный воздух, видя над головой своей это чудное голубое небо, а кругом этот искрящийся желтый песок, сидя на превосходном животном, кротком и послушном! У меня все есть, чтобы быть и чувствовать себя счастливой! - сказала она.

- Все? - переспросил Стефенс.

- Все, что мне требуется в данный момент для моего счастья!

- Мне кажется, что вы еще ни разу не испытали, что значит чувствовать себя несчастной!

- О, нет, я иногда чувствую себя ужасно несчастной, иногда я плакала целыми днями, когда была еще в Смис-колледже, и другия девушки просто до бешенства доходили, желая узнать причину моей горести, тогда как, в сущности, я и сама не знала никакой причины. Вы знаете, иногда находит на человека, Бог весть, отчего, беспричинная тоска словно все кругом вдруг затянет черной пеленой, и хочешь - не хочешь, а ты чувствуешь себя глубоко несчастной, хотя и не понимаешь, не можешь дать себе отчета, в чем именно состоит твое горе!

- Но у вас, вероятно, никогда не было серьезной действительной причины?

- Нет, мистер Стефенс, вся моя жизнь, можно сказать, была до настоящего времени сплошным праздником, и когда я теперь оглядываюсь назад, то должна сознаться, что никогда не имела основания чувствовать себя несчастной!

- От всего сердца желаю вам, мисс Сади, чтобы вы могли сказать то-же самое, когда доживете до лет вашей тетушки, которая, кажется, что-то кричит нам!

- Я желала бы, мистер Стефенс, чтобы вы ударили моего погонщика, который не перестает все время дубасить это несчастное животное, не взирая на мой протест! - кричала мисс Адамс, поравнявшись с племянницей и её спутником. - Эй, драгоман Мансур, скажите этому скверному мальчишке, что я не потерплю, чтобы он мучал бедное животное! Скажите, что ему должно быть стыдно! Да, да, маленький негодяй! Ты должен стыдиться!.. Смотрите, он еще скалит на меня зубы, точно реклама зубной пасты! Этакий мерзкий мальчишка! Что вы думаете, мистер Стефенс, не связать-ли мне этому черномазому солдату пару шерстяных чулок, позволят ему их носить? А то этот бедняга имеет повязки на ногах.

- Это его путти, мисс Адамс,- пояснил полковник Кочрэнь,- мы в Индии убедились, что это превосходно поддерживает ногу во время ходьбы; это несравненно лучше всяких чулок!

- Ну, не скажу,- возразила мнос Адамс,- это ужасно напоминает скаковую лошадь, у которой забинтованы ноги. Но все-же это очень торжественно, что мы сегодня находимся в сопровождении эскорта, хотя nonsieur Фардэ и говорит мне, что в этом нет никакой надобности!

- Это только мое личное мнение, мисс Адамс,- сказал француз,- весьма возможно, что полковник Кочрэнь держится совершенно другого мнения!

- Это мнение, monsieur Фардэ, диаметрально противуположно мнению гг. военных, которым поручено заботиться о безопасности границы,- холодно отозвался Кочрэнь-Кочрэнь,- но я надеюсь, что все должны со мной согласиться, что эти чернолицые воины в своих ярких мундирах несомненно придают живописность окружающей обстановке!

Кроме нескольких человек солдат, составлявших эскорт туристов, то тут, то там словно выростал из земли черномазый солдат в небесно-голубом мундире, быстро шагавший по песку пустыни с ружьем за плечом; на мгновение худая, воинственная фигура его резким силуэтом вырисовывалась на ярком фоне неба и затем вдруг словно проваливалась в землю и исчезала, тогда как на расстоянии сотни шагов выростал из земли другой солдат, с тем, чтобы исчезнуть точно таким же образом.

- Откуда они берутся? - спросила Сади, следя глазами за этими голубыми фигурами.

- Я так и полагал, что вы пожелаете узнать об этом,- сказал Стефенс, который был всегда особенно счастлив, когда ему удавалось предугадать какое-нибудь желание хорошенькой американки,- а я сегодня утром справился нарочно в нашей судовой библиотечке.- Вот оно и есть, re, т. е. о черных солдатах. Здесь сказано, что они принадлежат к 10 Суданскому батальону Египетской армии; они набираются из племени Динка и Шиллук, двух негритянских племен, живущих к югу от страны дервишей - в Экваториальной области!

- Как же эти рекруты пробираются через страну дервишей? - спросил Хидингдей. - Я полагаю, что это не представляет особого затруднения! - пробормотал monsieur Фарди, многозначительно подмигнув молодому американцу.

- Старейшие солдаты,- пояснил полковник Кочрэнь,- представляют собою остатки прежнего Черного батальона; большинство их служили еще при Гордоне в Хартуме; остальные же, по большей части, дезертиры из армии Махди!

- Ну, пока в них не представляется надобности, я готова согласиться, что они выглядят очень красиво в своих голубых куртках, с медалями на груди! - заметила мисс Адамс, - но если бы были какие-нибудь беспорядки или что либо в этом роде, то полагаю, что для нас было бы приятнее, чтобы они были менее живописны, но не столь черны!

- Не могу с вами согласиться, мисс Адамс!- возразил Кочрэнь.- Я их видел в деле и могу вас уверить, что на них вполне можно положиться!

- Уж так и быть, я положусь на ваше слово, полковник! - тоном бесповоротной решимости произнесла мисс Адамс, и на этом разговор на время прекратился.

До сих пор путь лежал по берегу реки, извивавшейся влево от наших туристов. В этом месте Нил был широк, могуч и глубок, благодаря близости порогов. Немного выше уже виднелись черные валуны, увенчанные белою пеной, и самый берег становился скалистым; среди этих скал выделялся громадный, своеобразный, далеко выдвинувшийся вперед утес с полу-круглой площадью, образующей вершину. Всем сразу стало ясно, что это и есть знаменитый рубеж дикой Африки и цивилизованного Египта. Маленькая кавалькада пустила своих ослов галопом. Вдали виднелись на желтом фоне песка пустыни группы черных скал, и среди них виднелись обломки колонн и полуразрушенных стен. Проворный и словоохотливый драгоман соскочил с своего осла и, приняв живописную позу, стал в ожидании, чтобы подъехали и остальные и собрались вокруг него.

- Этот храм, высокочтимые леди и джентльмены,- возгласил он громким голосом аукциониста, собирающагося продать ценную вещь тому, кто даст за нее больше,- этот храм, господа, великолепный памятник восемнадцатой династии! Вот и изображение, барельеф, Тутмеса III-го,- и он указал концом своего хлыста на резко выделявшиеся на стене иероглифы у себя над головой.- Он жил за 1,600 лет до Христа, и письмена эти начертаны здесь для увековечения памяти о его победоносном нашествии в Месопотамию. Здесь мы видим изображение всей истории его жизни, начиная с детского возроста и вплоть до его возвращения в Египет с толпами пленников, привязанных к его колеснице. Здесь вы видите, как его венчает нижний Египет, а верхний Египет приносит жертвы в честь его победы великому Богу Аммону-ра. А вот здесь он влечет за собой своих пленных и, по обычаю того времени, отрубает каждому из них правую руку. Вот в этом углу вы видите небольшую кучку. Это все правые руки пленников!

- Боже правый! Не желала-бы я быть здесь в те времена! - воскликнула мисс Адамс.

- Здесь и сейчас ничто не изменилось! - небрежно уронил Сесиль Броун.- Восток остался тем-же Востоком. Я ничуть не сомневаюсь, что на расстоянии какой-нибудь сотни миль отсюда, а, быть может, и ближе...

- Да полно вам! - остановил его шепотом Кочрэнь.

- А это что? - осведомился проповедник Джон Стюарт, указывая длинным ассуанским тростником на одну из фигур на стене.

- Это гиппопотам! - пояснил драгоман.

- Гиппопотам! - воскликнули хором туристы.- Да, ведь, он не больше поросенка! Смотрите, царь, шутя, пронзил его своим копьем!

- Это они нарочно изобразили его малым, чтобы показать, что для царя то дело было сущий пустяк,- объяснил Мансур,- так вы видите, напр., что все его пленники не достигают даже колен Фараона, и это отнюдь не значит, что эти люди были столь малорослы или что Фараон был такого громадного роста, но этим хотели выразить, что он был несравненно могущественнее и сильнее этих людей, что он был велик и могуч. Вы видите также здесь, что он больше своего коня, и это тоже потому, что он Фараон - царь, а это животное только лошадь. Точно также вот эти женщины, которые здесь изображены, оне тоже крошечные, в сравнении с фигурой царя, потому что он велик и могуч, и это его маленькие жены.

- Вот прекрасно! - возмущенно воскликнула мисс Адамс.- Значит, если-бы они здесь изобразили его душу, то, вероятно, пришлось бы ее рассматривать в лупу! Ведь, стоит только подумать, что он позволил изобразить в таком виде своих жен!

- Если бы эти иероглифы были начертаны в настоящее время,- любезно сказал monsieur Фардэ,- то, вероятно, мы увидели-бы изображение большой и сильной женщины и маленького супруга!

Сесиль Броун и Хидинглей отстали от главной группы туристов, так как комментарии драгомана и шутливая болтовые туристов раздражали их нервы, нарушая торжественное настроение, и, стоя в стороне, смотрели, как дефилировала мимо серой безмолвной стены пестрая и забавная группа туристов с поднятыми лицами и откинутыми назад шляпами, над которыми вились с криком вспугнутые в развалинах пилона совы.

- Мне кажется положительным святотатством это шутовство и этот гам и смех! - сказал оксфордский питомец.

- Я рад, что и вы испытываете то-же, что и я,- сказал Хидинглей, - вот почему я предпочитаю тем развалинам, которые я видел, те, которых я не видал!

На мгновение на лице дипломата мелькнула светлая улыбка, слишком скоро уступившая место его обычной маске чопорного человека.

- У меня, видите-ли, есть подробная карта,- продолжал молодой американец,- и на ней, где-то среди дикой непроходимой пустыни, далеко-далеко отсюда, я вижу, обозначены развалины, остатки какого-то древнего храма, напр., храма Юпитера Аммона, одного из великолепнейших древних святилищ. И вот эти-то развалины, таинственные, забытые, одинокие в своем ненарушимом покое, простоявшие десятки веков, до которых не коснулась ни святотатственная рука, ни нога туристов, вот эти то развалины говорят моему воображению!

- Да, это так,- подтвердил Сесиль Броун.- Если бы можно было, бродя безцельно и одиноко, неожиданно наткнуться на эти самые развалины, которые мы теперь видим перед собой, и очутиться совершенно одному в полумраке этих сводов, лицом к лицу с этими безобразными каменными изваяниями, то впечатление было бы, без сомнения, подавляющее. А при такой обстановке, как сейчас, когда Бельмонт сосет свою трубку и причмокивает губами, когда Стюарт сопит и пыхтит, как дрянной паровой катер, когда мисс Сади Адамс смеется своим детским серебристым смехом...

- А эта болтливая сорока, драгоман, дает свои пояснения, как будто отвечает бессмысленно затверженный урок,- добавил Хидинглей,- мне страстно хочется отдаться своим думам и впечатлениям, но я не могу, не могу, потому что мне все это мешает, мною овладевает такое бешенство, такое раздражение, что я готов отколотить того, кто первый подвернется мне под руку. Подумайте только, пропутешествовать такую даль, как из Америки в Египет, для того, чтобы видеть эти пирамиды и обелиски, и храмы, и все эти уцелевшие остатки древнего мира, и в результате не сделать ничего лучшего, как известись на все окружающее и отколотить мальчишку-погонщика. Ведь, это уже, право, обидно!

Молодой дипломат рассмеялся своим милым сдержанным смехом, смехом усталаго, разочарованного человека...

- Они, кажется, двинулись дальше,- сказал он, указывая глазами на группу туристов, потянувшуюся от развалин к берегу.

Оба собеседника поспешили присоединиться к своим спутникам.

Теперь путь их лежал между большими валунами и каменистыми холмами. Узкая, извивающаеся тропа пролегала между черными фантастическими скалами, напоминавшими шахты каких-нибудь копей. Вся маленькая компания почему-то притихла и смолкла, даже сияющее, жизнерадостное личико Сади как-будто омрачилось под впечатлением суровой и мрачной природы. Солдаты эскорта примкнули к туристам и шли теперь по обеим сторонам, растянувшись в группы. Полковник Кочрэнь и Бельмонт опят ехали рядом; они замыкали шествие и теперь немного поотстали.

- Знаете, Бельмонт, вы, вероятно, будете смеяться надо мной, но, признаюсь, мне положительно жутко здесь! Когда мы обсуждали там, в салоне "Короско", всю эту экскурсию, она казалась приятной и безопасной, но здесь как-то невольно чувствуешь себя оторванным от цивилизованного мира,- заметил полковник,- хотя компании туристов еженедельно посещают эти места, и никогда ничего неприятного не случалось!

Бельмонт глубокомысленно покачал головой.

- Я, видите-ли, не боюсь опасности и не раз бывал в боях, но то дело другое: во-первых, на то идешь, к тому готовишься, затем, в подобных случаях идти на встречу опасности наша обязанность, наш прямой долг, а всякий из нас привык делать свое дело. Но когда с вами женщины, или такая беспомощная толпа, как вот эта,- он указал на туристов,- то поневоле становится ужасно. Конечно, один из тысячи шансов на то, чтобы с нами могло случиться что-нибудь неприятное, но если-бы что-нибудь случилось... чего не дай Бог!.. Впрочем, что об этом говорить... Всего удивительнее, однако, то, что все они, очевидно, нисколько не сознают, что им может грозить какая либо опасность!

- Положим, что платья английского покроя для прогулки мне нравятся,- раздался впереди их звонкий голос Сади Адамс,- но для вечернего платья французский покрой много изящнее и элегантнее, чем все, что может придумать ваша английская мода!

Полковник невольно улыбнулся.

- Она совершенно беспечна, и я, конечно, никому, кроме вас, Бельмонт, не скажу о том, что думаю; надеюсь, что все мои опасения окажутся неосновательными, но, как это ни смешно, меня томит какое-то предчувствие беды! - сказал Кочрэн.

- Я, видите-ли, легко могу себе представить шайку бедуинов, арабов или дервишей, как вы их называете. шатающихся в поисках дешевой добычи, но не могу себе представить, каким образом они именно сегодня и именно в это время могут явиться сюда, каким образом им может быть известно о нашем посещении этой скалы?

- Если принять во внимание, что все наши планы здесь всем заранее известны, и что всякий уж за неделю знает все подробности предполагаемой нами программы, знает, где и в какое время мы должны находиться, то мне уже не кажется столь невероятным, чтобы и им могло быть известно об этом! - возразил полковник Кочрэнь-Кочрэнь.

- Положим, что это весьма слабое вероятие! - сказал Бельмонт, но в душе он все-таки был рад, что его жена сохранна и спокойна в каюте "Короско".

Теперь угрюмые скалы остались у них позади. Конический утес резко выделялся на ярко-желтом фоне песка. "Ей-ах! Ей-ах!" принялись кричать на все голоса черномазые погонщики ослов и усердно колотить бедных животных своими палками, подбодряя их скорее добежать до подножия скалы. Ослы пустились вскачь, и, несколько минут спустя, туристы были у цели. Драгоман пригласил всех сойти с мулов и пешком подняться на вершину знаменитого утеса Абукир. При этом он обратил их внимание на то, что все бока утеса исчерчены именами великих людей, побывавших тут, что тут есть имена людей, живших за долго до Христа.

- Быть может;тут есть и имя Моисея? - осведомилась мисс Адамс.

- Ах, тётя! Вы удивляете меня! - воскликнула Сади.

- Что же тебя так удивляет, милая, ведь, он же был в Египте, был великим человеком и, быть может, проходил здесь!

- Весьма вероятно, что имена Моисея и Геродота тоже были здесь, но исчезли с течением времени, но имена Бельзони и Гордона вы найдете на этой стороне скалы, немного повыше! - заявил драгоман.

Спустя минут пять, все маленькое общество было уже на полукруглом плато вершины скалы. Отсюда открывался действительно великолепный вид. Утес-великан, черный и грозный, отвесной стеною спускался в реку, достигая высоты полутораста фут, а у подножья его, пенясь и бурля, мчала свои темные, мутные волны река, глубокая, широкая и могучая в этом месте. Противуположный берег представлял собой безотрадную, дикую пустыню, усеянную громадными черными валунами и обломками скал. Нигде, ни в каком направлении не было видно ни малейших признаков человеческой жизни.

- Там, вдали,- сказал драгоман, указывая своим хлыстом на восток,- проходит военная дорога, ведущая от Вади-Хальфы к Сарра, расположенному к югу отсюда, за этими чернеющими холмами. Те две голубые горы, там, на самом краю горизонта, находятся в Донгола, т.-е. более чем в ста милях от Сарра. Железная дорога проложена нами на протяжении 40 миль, но она много страдает от дервишей, которые превращают её рельсы в копья и постоянно обрывают телеграфные провода. Теперь будьте любезны, господа, перевести ваши взгляды на ту сторону...

Здесь открывалась грандиозная картина голой, беспредельной, бесконечной пустыни. Вблизи песок пустыни был ярко-золотой и ослепительно блестел на солнце; рассыпною нитью выстроились. у подножья холма чернолицые солдаты эскорта в своих небесно-голубых мундирах и стояли неподвижно, опершись на свои ружья и отбрасывая от себя внушительную, почти черную тень. Но за этой золотой, искрящейся равниной тянулась низкая линия холмиков, над которыми возвышался другой ряд холмов, более возвышенных, а за ними еще другой ряд вздымал свои головы над плечами предыдущих,- и все они тонули в бледно-фиолетовой дымке прозрачной дали. Все они не были высоки: высочайшие из них едва-ли достигали ста фут высоты, но дикие зубчатые вершины, их крутые откосы, раскаленные солнечными лучами чуть не до красна, придавали им особенно дикий свирепый характер.

- Это Ливийская пустыня, господа! - с театральным жестом импрессарио возгласил Мансур.- Величайшая пустыня в целом мире! Допустим, что вы бы пошли отсюда прямо на перерез, на запад, не сворачивая ни к северу, ни к югу, то первое жилье, которое вы встретили бы на своем пути, были бы заселенные места Америки! Да, мисс Адамс, ближайшая в этом направлении цивилизованная страна, это Америка!

Но мисс Адамс даже не слышала этого обращения к ней, так как внимание её было отвлечено её племянницей. Сади, в порыве восхищения, схватила ее одной рукой за руку, а другой указывала ей вдаль.

- Нет, право, только этого и не доставало для полноты картины! Боже, что может быть красивее и живописнее этой беспредельной пустыни! - восклицала она с разгоревшимся личиком и сверкающими от возбуждения глазами.- Поглядите, мистер Стефенс! Видите этих людей верхами на верблюдах, появляющихся из-за этих лиловых холмов, точно в туманных картинах!

Все невольно взглянули в ту сторону, куда указывала девушка. Длинною вереницей выезжали, один за другим, на равнину величественные всадники в красных тюрбанах, появляясь из оврага между холмов. Все точно замерли; даже жужжание мухи казалось вполне внятным звуком. Полковник Кочрэнь только что чиркнул спичку, чтобы зажечь свою сигару, но спичка догорела до того, что обожгла ему пальцы, а сигара так и осталась не закуренной. Бельмонт тихонько свистнул, а драгоман стоял с полу-раскрытым ртом и смотрел вперед совершенно бессмысленными глазами. Остальные переводили взгляд с одного на другого из присутствующих с тревожным чувством ожидания чего-то недобраго. Первым прервал молчание полковник:

- Клянусь честью, Бельмонт,- воскликнул он,- как видно, один из тысячи шансов на лицо!

IV.

- Что это значит, Мансур? - грозно крикнул Бельмонт.- Кто эти люди? И отчего ты стоишь так, как будто у тебя ум отшибло?

Драгоман сделал над собою усилие и, проведя языком до запекшимся губам, отвечал:

- Я не знаю, кто эти люди, и не знаю, зачем они тут появились!

- Чего же тут не знать, это сразу видно! - сказал неунывающий и упорный в своем мнении француз.- Это вооруженные люди на верблюдах, какие нибудь Абабдэ, Бишарин и Бедуины, словом, кто нибудь из тех туземцев, которых правительство применяет для охраны границ, в качестве пограничной стражи!

- Ей Богу, он может быть прав! - с невольным чувством облегчения воскликнул Бельмонт, обращаясь к Кочрэню и вопросительно глядя на него.- Почему-бы, действительно, не так, почему эти люди не могут быть дружественны нам?

- По сию сторону реки нет дружественных племен,- сказал резко и уверенно полковник,- в этом я совершенно уверен. К чему умышленно себя обманывать, мы должны быть готовы ко всему!

Но, не смотря на его слова, все стояли, сбившись в кучу, неподвижно глядя вперед, на равнину; их нервы были настолько потрясены этим внезапным открытием, что им казалось все это какой-то фантастической сценой, в неясном сне - чем-то отвлеченным, совершенно их не касающимся. Эти люди на верблюдах выехали из глубокого оврага по направлению того пути, по которому только-что следовали туристы, из чего становилось ясно, что для наших путешественников обратный и был отрезан. Судя по громадному облаку пыли и длинной веренице всадников, казалось, что их целая армия; человек 70 на верблюдах занимают сравнительно большое пространство. Выехав все до последнего на песчаную равнину, они, не торопясь, выстроились фронтом и затем, по короткому резкому, гортанному звуку, изданному одним из них,- помчались вперед. Их своеобразные, живописные в своих широких бурнусах и красных тюрбанах фигуры равномерно покачивались в светло-желтом облаке диска.

Одновременно с этим шесть человек чернолицых солдат сомкнули ряды, держа ружья на готове, и залегли за скалы у подножья холма. Затем все затворы их Мартини щелкнули разом по команде их капрала: готовься!

Теперь только тупое недоумение туристов уступило место сознанию близкой грозящей опасности, и ими вдруг овладело какое-то безумное, безразсудное бешенство; все они хотели что-то сделать, метались из стороны в сторону на площадке утеса, словно распуганная дворовая птица в момент, когда налетел коршун.

Они не могли, не хотели сознаться, что им некуда было уйти, что они ничего решительно не могли сделать. Обе женщины уцепились за Мансура, инстинктивно сознавая, что он является ответственным за их безопасность, но тот сам дрожал, как осиновый лист. Стефенс старался держаться подле Сади Адамс и все время механически твердил ей: "не волнуйтесь, мисс Сади, не волнуйтесь, пожалуйста"! хотя сам он, видимо, волновался не меньше ея. Monsieur Фардэ гневно топал ногами и метал злобные взгляды на окружающих, словно все они обманули его. Тучный пресвитерианский проповедник стоял, как истукан, под своим большим белым зонтом, неподвижно устремив вперед бессмысленные испуганные глаза. Сесиль Броун покручивал нафиксатуаренные молодые усики; он был бледен, но смотрел, как всегда, презрительно и пренебрежительно. Полковник Кочрэнь-Кочрэнь, Бельмонт и Хидинглей более всех сохранили присутствие духа и способность здраво рассуждать.

- Лучше будем держаться вместе, - сказал полковник,- все равно, уйти нам некуда, так уж лучше не разбегаться в разные стороны!

- Они остановились! - сказал Бельмонт.

- Аа, вероятно, совещаются, что им делать, спешить им нет надобности, они отлично знают, что мы от них никуда не уйдем. Я положительно не знаю, что бы мы могли сделать! - сказал Кочрэнь.

- Попробуем, прежде всего, спрятать женщин! Ведь не могут же они знать, сколько нас всех здесь! - предложил Хидинглей.- Когда нас заберут и уведут, то дамы наши будут иметь возможность как нибудь добраться обратно до парохода!

- Превосходная мысль, молодой человек! - воскликнул полковник.- Пожалуйте сюда, мисс Адамс. Приведите сюда дам, Мансур, нам нельзя терять ни минуты!

Одна часть верхней площадки утеса была не видна с равнины. Обломков скалы и больших камней валялось много. Собрать эти обломки, сложить из них подобие шалаша было делом нескольких минут. Так как обломки эти были из того же камня, как и самая скала, то их можно было принять за част скалы. Обеих дам спрятали в эту импровизованную цитадель, и вход в нее завалили нетяжелым обломком скалы, чтобы усилия двух женщин могли, в случае надобности, сдвинуть его. Когда все это было сделано, у мужчин стало легче на душе,- и они снова обратили свои взгляды на равнину. В этот момент раздался резкий отрывистый звук первого выстрела, То выстрелил один из людей эскорта; в ответ на этот одинокий выстрел, последовал неровный залп десятка ружей,- и воздух наполнился трескотней и свистом пуль; туристы все припали за камни, стараясь укрыться за них, только один француз продолжал стоять и, гневно сверкая глазами, топал ногой о землю, комкая в руках свою широкополую шляпу. Бельмонт и полковник Кочрэнь сползли к подножью холма и залегли там-же, где и солдаты эскорта, стрелявшие методично и не спеша. Арабы остановились шагах в 500 от утеса, и по всему было видно, что они были вполне уверены в удаче своего предприятия, отлично сознавая, что путешественники никуда от них не уйдут. Они остановились теперь, чтобы определить число туристов, прежде чем окончательно аттаковать их. Большинство арабов стреляли со спины своих верблюдов, но некоторые спешились и, припав на одно колено, стреляли то по одиночке, то залпами в рассыпную. Весь холм гудел, как муравейник, а пули, ударяясь в него, вызывали своеобразный резкий, сухой звук.

- Вы не хорошо делаете, Кочрэнь, что нарочно подставляете лоб под пули! - сказал Бельмонт, таща полковника под прикрытие большого валуна.

- Пуля - самое лучшее, что мы можем ожидать в настоящем положении,- сказал Кочрэнь мрачно,- какого непростительного дурака я разыграл, Бельмонт, тем, что не протестовал более энергично против этой глупой затеи посещения утеса Абукир! Я вполне заслужил свою участь, но вот этих бедняг жаль, они все не подозревали даже возможности какой-либо опасности!

- Повидимому, нам нет спасения! Разве только перестрелка эта будет услышана в Хальфе!

- Конечно, нет,- возразил Кочрэнь,- ведь, до нашей стоянки отсюда шесть миль, да почти столько-же до Хальфы!

- Да, но если мы не вернемся, надо полагать, что "Короско" даст туда знать об этом!

- Вероятно, но до тех пор, если мы останемся живы, одному Господу известно, куда нас увезут!

- Бедная моя маленькая Нора... бедная Нора! - вздохнул про себя Бельмонт, вспомнив о жене. А как вы полагаете, Кочрень, что они сделают с нами?

- Они или перережут нам горло, или отведут нас в рабство в Хартум. Я не знаю, что из двух лучше, а этому уже ничего не грозит! - добавил полковник, кивнув: головою на одного из солдат. Этот последний вдруг присел еще ниже на колени и остался в той-же позе, только немного подался вперед. Только опытный глаз полковника заметил, что бедняга уже покончил рассчеты с жизнь. Пуля пробила ему голову. Его товарищи на минуту склонились над ним и, убедившись, что их помощь ему не нужна, пожали плечами и продолжали делать свое дело. Бельмонт взял ружье и патронташ убитого солдата и, обернувшись к Кочреню, сказал:

- Всего только три патрона, Кочрэнь, мы позволили им стрелять слишком часто и без толку: они не умеют сберегать снарядов; нам следовало подпустить их без выстрела и затем разом открыть по ним огонь почти в упор!

- Вы - знаменитый стрелок, Бельмонт,- сказал Кочрэнь,- я слышал о вас, как о выдающемся фокуснике в этой области. Попытайтесь снять с седла их предводителя!

- А кто из них предводитель? - осведомился Бельмонт.

- Полагаю, что вон тот, на светлом верблюде, который смотрит сейчас сюда, заслоняя глаза обеими руками!

Не говоря ни слова, Бельмонт зарядил ружье и стал целиться.

- При таком освещении страшно трудно определить расстояние! - пробормотал он...- Ну, попробую на пятьсот шагов!- и он спустил курок.

Намеченный араб не шевельнулся: очевидно, пуля пролетела мимо.

- Не видали-ли вы, где взлетел песок?

- Нет, я ничего не видал,- отозвался Кочрэнь,- попытайтесь еще раз, Бельмонт!

Курок чикнул еще раз, но и на этот раз ни верблюд, ни араб не были задеты. Только третий выстрел попал ближе к цели, так как араб посторонился несколько вправо, как будто выстрелы начали его беспокоить.

С восклицанием досады швырнул Бельмонт ставшее теперь бесполезным ружье.

- Это все этот проклятый свет... такое сильное преломление лучей, что положительно нет никакой возможности уловить и определить цель. Подумать только, что я истратил даром целых три патрона, когда при других условиях снял бы с этого араба его тюрбан на таком же расстоянии! Но этот дрожащий, вибрирующий свет, это преломление могут довести человека до отчаяния!.. Смотрите, Кочрэнь, что такое делается с нашим французом!

Monsieur Фардэ топтался на площадке утеса с таким видом, как человек, укушенный осой, при этом он усиленно махал своей правой рукой "Ссакре-ном! Ссакре-ном!", восклицал он, оскаливая свои ровные белые зубы и нервно поводя черными нафабренными усами. Оказалось, что пуля ранила его в кисть руки. Хидинглей выбежал из своей засады и стал тащить его в безопасное место, но не успел он сделать трех шагов, как другая пуля ударила его прямо в груд, и он грузно упал между камней. В следующий момент бедняга сделал усилие подняться, но тотчас же снова упал на том же месте.

- Моя песенка спета! - сказал он подоспевшему к нему на помощь полковнику и остался недвижим. Точно смирно спящий мальчик, лежал он на черной площадке утеса, бледный, но улыбающийся, с разметавшимися белокурыми волосами и распахнувшейся летней курточкой. Думал-ли он год тому назад, отправляясь, по окончании Харвардского университета, путешествовать по свету, что смерть сразит его среди дикой Ливийской пустыни, внезапная смерть от пули бедуина?

Между тем солдаты эскорта уже прекратили огонь, так как расстреляли все патроны. Еще один из них был убит на месте, и двое ранены, один в шею, другой в ногу. Не сетуя и не жалуясь, уселся последний на камень и, не спеша, с серьезным, деловитым видом старой женщины, которая составляет черепки разбитой тарелки, принялся перевязывать свою рану. Остальные уцелевшие солдаты примкнули штыки к своим ружьям с видом людей, намеренных дорого продать свою жизнь.

- Они пустились в аттаку! - воскликнул Бельмонт.

- Пусть себе! - отозвался Кочрэнь, засовывая обе руки в карманы брюк и спокойно глядя вперед. Вдруг он выдернул из кармана кулаки и злобно потряс ими в воздухе.

- Ах, эти проклятые погонщики! Негодные мальчишки! воскликнул он - Смотрите, ведь они улепетывают!

Действительно, там, внизу, разыгралась следующая сцена: мальчишки-погонщики, которые во время перестрелки, сбившись в кучу, притаились у подножья утеса между камней, полагая, что аттакующие прежде всего обрушатся на них, вскочили на своих животных и с диким визгом и криком ужаса помчались, как вихрь, по равнине. Человек десять арабских всадников на своих верблюдах погнались за ними и принялись беспощадно избивать обезумевших от страха мальчишек с чисто мусульманским хладнокровием и обдуманной жестокостью. Одному маленькому мальчишке в просторной белой галаби, развевающейся по ветру, удалось опередить остальных, и некоторое время можно было надеяться, что он уйдет от погони, но длинный, размашистый бег верблюда вскоре сократил расстояние между выбивавшимся из сил маленьким животным и гнавшимся за ним бегуном пустыни, и безжалостный араб вонзил свое длинное копье в согнувшуюся спину мальчика. Момент,- и тот бездыханным трупом скатился на землю. Араб плавно поворотил своего верблюда и свободным, спокойным аллюром вернулся к остальным. Маленькие беленькие тела погонщиков лежали рассеянные по равнине, словно белые овцы пасущагося стада, которое разбрелось в разные стороны. Но туристам, находившимся на вершине утеса, не было времени раздумывать над печальною участью бедных мальчиков погонщиков, даже и полковник Кочрэнь, после минутного взрыва негодования, как будто забыл о них. Африкавские всадники были уже у подножья утеса, спешились и, оставив своих верблюдов на коленях, устремились на утес, карабкаясь между камней, кто по тропе, кто целиком. Без выстрела справились они с тремя человеками эскорта, одного убили ударом ножа в спину, двух других затоптали и, не останавливаясь, разом, со всех сторон, появились на утесе, где их встретило неожиданное сопротивление.

Сбившиеся в кучу и жавшиеся друг к другу путешественники ожидали их появления, каждый согласно своему личному характеру и особенностям. Полковник Кочрэнь стоял, заложив руки в карманы брюк, и пытался что-то насвистывать, Бельмонт спокойно скрестил на груди руки и прислонился спиной к утесу с гневным, негодующим выражением лица. И, как это ни странно, даже в этот момент, когда решалась его судьба, его более смущали и огорчали три промаха, чем предстоящая ему участь. Сесиль Броун стоял, полуотвернувшись от остальных, нервно покручивая свои маленькие усики. Monsieur Фарда стонал и охал над своей раненой рукой, очевидно, ничем другим не интересуясь, а мистер Стефенс, в тупом сознании своего бессилия, задумчиво качал головой, не одобряя подобного нарушения закона и порядка.

Мистер же Стюарт, тучный пресвитерианский проповедник, стоял все еще с распущенным над головой зонтом, без всякого определенного выражения на расплывчатом лице и в больших темных глазах. Драгоман сидел на одном из камней и нервно играл своим хлыстом. Так застали арабы всю эту грудку путешественников, когда взобрались на вершину утеса.

Но в тот момент, когда передние арабы готовы были схватить ближайших туристов, случилось нечто совершенно непредвиденное: Стюарть, который, с момента появления дервишей на краю горизонта, не проронил ни слова, не шевельнулся и не сдвинулся с места, как человек, находящийся в трансе, теперь вдруг, точно пробудившись от столбняка, с бешенством накинулся на врага. Было-ли то проявление мании страха, или в нем вдруг проснулась кровь какого-нибудь березарка, его отдаленного предка, но только тучный священник с диким криком стал кидаться то на одного, то на другого араба, беспощадно колотя зонтом на-право и на-лево с таким таким бешенством, что те невольно смутились. Но вот кто-то из скалы ловко пустил сзади длинное копье в тучную, метавшуюся во все стороны фигуру бирмингамского проповедника,- и тот упал разом на руки и на колени. В один момент, словно стая псов, с криком злорадства набросились арабы на своих беззащитных жертв; ножи засверкали в воздухе, сильные руки хватали их за горло, грубыми пинками и толчками гнали их вниз, с подножью утеса, где лежали ожидавшие своих владельцев верблюды.

- Vive le Khalifat! Vive le Mahdi! - восклицал-француз до тех пор, пока удар прикладом ремингтона не заставил его замолчать.

Вот они все, как загнанное в загон стадо, стоять у подножия утеса Абукир, эта маленькая кучка представителей современной европейской цивилизации, очутившихся в когтях представителей Азии седьмого столетия, так как Восток остается все тот же, он не прогрессирует и не изменяется, и эти арабы ничем не отличались от тех неустрашимых воинов, которые столько веков тому назад водрузили свое увенчанное полумесяцем победоносное знамя над половиной Европы. Да, за исключением ружей, эти дервиши были те-же, что и их предки, ничуть не менее смелы, отважны, неустрашимы, нетерпимы, не менее жестоки, чем их предшественники. Они стояли кольцом вокруг кучки своих пленников, опершись на ружья или свои длинные копья. На всех были те-же длинные белые бурнусы или туники, красные тюрбаны и сандалии желтой сыромятной кожи, туники были затканы коричневого цвета каймой, и каждый из них, кроме оружия, имел за спиной небольшой узелок. Половина из них были негры, рослые, мускулистые люди, сложенные, как геркулесы; остальные же были арабы боггара, маленькие, быстрые, сухощавые, с тонкими ястребиными носами, маленькими злыми глазами и тонкими жесткими губами. Начальник или предводитель этой шайки был также араб боггара, но ростом выше других, с длинною, черной, шелковистой бородой и блестящими, жестокими, холодными, как лезвие ножа, глазами. Он молча глядел на своих пленников, и лицо его носило отпечаток серьезных дум. Он молча поглаживал свою длинную бороду, переводя глаза с одного лица на другое, затем резким, повелительным голосом произнес несколько слов, которые заставили Мансура выступить вперед. Молящим движением простирая вперед руки и согнув спину дугой, приблизился он к вождю, делая салаам за салаамом, точно какой-то нескладный автомат; когда-же араб произнес еще какое-то слово, драгоман вдруг упал на колени, зарываясь лбом в рыхлый песок и плескал по нему ладонями своих рук.

- Что это значит, Кочрэнь? - спросил Бельмонт, стоявший подле полковника.- Что это за глупая комедия, чего он дурака валяет перед этими людьми?

- Насколько я могу судить, все для нас кончено! - ответил Кочрзнь.

- Но это совершенно нелепо! - возмущался француз.- Почему бы им желать зла мне? Я никогда не делал им ни малейшего вреда. Я, напротив, был всегда и другом, и доброжелателем. Еслибы я мог объясниться с ними, я бы заставил их понять это... Хола, драгоман, скажи ему, что я, француз, что я друг Калифа, скажи ему, что мои соотечественники никогда не ссорились с его народом, и что его враги и мои враги.- Скажи ему все это!

Взволнованная речь и жесты monsieur Фардэ привлекли внимание предводителя арабов; он сказал несколько слов, и Мансур перевел: "предводитель спрашивает, какую веру вы исповедуете, и говорит, что Калиф не нуждается в дружбе неверных псов"!

- Скажите ему, что у нас, во Франции, все религии считаются одинаково достойными уважения и одинаково хорошими!

- Предводитель говорит, что только гяур, неверная собака, может говорить, что все религии одинаково хороши, и что если вы действительно друг Калифа, то вы должны принять коран и стать правоверным последователем пророка сейчас-же. Если вы это сделаете, то он, с своей стороны, обещает отослать вас живым и невредимым в Хартуме!

- Ну, а если я не желаю?

- То с вами будет то-же, что и с остальными!

- В таком случае передай ему, что мы, французы, не привыкли менять свою веру по принуждению!

Предводитель сказал еще несколько слов и стал совещаться с низкого роста коренастым арабом, стоявшим подле него.

- Он говорит,- перевел его слова драгоман,- что если вы скажете еще одно слово, то он прикажет сделать из вас корыто, чтобы кормить собак. Не говорите, Бога ради, ничего, monsier Фардэ,- добавил Мансур уже от себя,- не гневите его: теперь они решают нашу участь!

- Кто он такой? - спросил полковник Кочрэнь.

- Это Али Над Ибрагим, тот самый, который в прошлом году сделал набег и перебил всех жителей Нубийской деревни!

- Я уже слышал о нем,- сказал Кочрэнь,- он имеет репутацию самого смелаго, отважного вождя из воех предводителей Калифа, и при этом репутацию самого ярого фанатика. Хвала Господу, что наши дамы не попали в его лапы!

Теперь оба араба, мрачно и сдержанно совещавшиеся все это время, снова обратились к Мансуру, который все еще лежал, распростершись на коленях в песке. Они стали засыпать его вопросами, указывая поочередно то на одного, то на другого из своих пленников, затем еще раз посоветовались между собой и, наконец, сообщили свое решение Мансуру, приказав ему пренебрежительным движением руки сообщить его остальным.

- Благодарите Бога, высокочтимые джентльмены, на время мы спасены,- сказал Мансур, стряхивая песок у себя с головы,- Али Над Ибрагим говорит, что хотя неверные собаки достойны только получить острие меча в грудь от руки верных сынов пророка, но в данном случае, Бент-ель-малгу в Омдурмане будет выгодно получить хороший выкуп за каждого из вас от ваших соотечественников. А до тех пор, пока не получится этот выкуп, вы будете работать, как рабы Калифа, если только он не пожелает казнить вас смертью. Теперь вам предоставляется разместиться на запасных верблюдах и следовать вместе с вашими победителями туда, куда они пожелают отвезти вас!

Предводитель арабов выждал, когда Мансур окончил свою речь, и тогда отдал короткий приказ, по которому один из негров выступил вперед, держа в руке длинный, тяжелый меч. При этом драгоман завопил, как кролик; на которого напустились собаки, и снова в порыве отчаяния кинулся на землю, зарывая лицо в песок.

- Что это значит, Кочрэнь? - спросил Сесиль Броун, так как полковник служил некогда на востоке и был единственный из всех присутствующих, кроме драгомана, который мог кое-как понимать по арабски.

- Насколько я понял, этот араб сказал, что не имеет никакой надобности в переводчике, и что так как за него никто не даст приличного выкупа, а он слишком жирен и тучен, чтобы из него мог выйти хороший раб, то лучше ему отсечь голову!

- Бедняга! - воскликнул Броун.- Слушайте, Кочрень, объясните им, чтобы они его отпустили. Мы не можем допустить, чтобы его зарезали тут же, у нас у всех на глазах.- Скажите, что мы найдем деньги, чтобы заплатить за него выкуп; я согласен дать какую угодно, разумную сумму!

- Я тоже дам, сколько могу! - заявил Бельмонт. - Мы подпишем общее товарищеское поручительство за него. Если бы у меня была здесь бумага и перо и законные марки, я бы в одну минуту выдал ему вполне законный документ, подлежащий во всякое время удовлетворению! - сказал Стефенсь.

К сожалению, знания арабского языка полковника Кочрена были недостаточны, а сам Мансур до того обезумел от страха, что утратил всякую способность что-либо понимать. Рослый негр вопросительно взглянул на своего предводителя, и затем его сильная мускулистая рука высоко взмахнула тяжелым мечем над головой драгомана. который взвыл не своим голосом и, протягивая вперед руки, молил о чем-то. Переглянувшись между собой, помощник Али Ибрагима подошел к дрожащему, заикающемуся драгоману и сделал ему несколько коротких вопросов.

Ни полковник, ни остальные ничего не поняли из происшедшего, но Стефенс инстинктивно угадал, в чем дело.

- Ах, негодяй, негодяй! - воскликнул он с бешенством. - Молчи, молчи, несчастный! Молчи, презренная тварь! Лучше умри...

Но было уже поздно: теперь для всех стало ясно, что драгоман выдал, спасая себя, обеих женщин. По слову Али Ибрагима, человек десять арабов бросились вверх на утес и, минуту спустя, были уже на верху. Тогда из груди присутствующих вырвался крик ужаса, слившийся с криком отчаяния двух женщин. Грубые руки тащили их вниз, молодая девушка последовала за своими арабами, старшая-же спотыкалась и падала; ее тащили, она плакала и взывала о помощи, а Сади, оборачиваясь, подбодряла ее.

Томные глаза Али Ибрагима равнодушно скользнули по лицу старшей мисс Адамс, но блеснули ярким огнем при виде хорошенькой мисс Сади. По его слову, пленных погнали гурьбою к верблюдам; здесь обыскали у всех карманы и все, что было найдено ценного, высыпали в порожнюю торбу, которую Али Ибрагим завязал собственноручно.

- Что вы скажете, Кочрэнь? - сказал Бельмонт.- У меня есть при себе маленький револьвер, которого они не нашли на мне.- Не застрелить-ли эту собаку драгомана за то, что он предал этих бедных женщин?

Кочрэнь отрицательно покачал головой.

- Лучше сберегите ваш револьвер для тех-же дам, он может им очень понадобиться, так как трудно сказать, что всех нас ожидает, в особенности их! - сказал мрачно полковник.

V.

Длинною вереницей растянулись на земле полегшие на колени верблюды; одни из них были светлые, белые, другие темные, бурые. Они грациозно поворачивали из стороны в сторону свои сравнительно небольшие головы с умным, вдумчивым выражением больших кротких глаз. Большинство были великолепные породистые животные, настоящие арабские скакуны, но было и несколько более грубых я тяжеловесных верблюдов, так называемых вьючных животных, которые не выдерживали сравнения с первыми ни по статьям, ни по бегу. Все они были нагружены бурдюками с водой и различными съестными и другими припасами. В несколько минут достаточное число их было разгружено и предоставлено в распоряжение пленных, вьюки их были распределены на остальных. Пленных не вязали никого, кроме почтенного мистера Стюарта, которого арабы, признав за духовное лицо и привыкнув видеть в религии синоним всякого насилия, сочли за самого опасного из своих пленников и потому связали ему руки верблюжьим арканом.

Все же остальные были оставлены на свободе. Куда могли они бежать здесь, в пустыне, от этих быстроногих скакунов на своих грузных вьючных животных, уже достаточно замученных даже теперь?

Когда все расположились, караван тронулся с места, после того, как арабы привычным окликом, дерганьем поводьев уздечки, заставили верблюдов встать. Никто из туристов до сего времени никогда не садился на верблюда, за исключением полковника Кочрэня, и в первый момент им показалось страшно очутиться так высоко над землею, а своеобразное колеблющееся движение спины верблюда на ходу, сходное с ощущением качки на море, не только смущало и пугало их, но у многих вызывало тошноту и другие симптомы морской болезни.

Но вскоре они забыли о своих физических ощущениях под влиянием тяжелаго нравственного сознания, что теперь между ними и остальным миром легла целая пропасть, что они все оторваны от своей прежней жизни, и что теперь для них начинается новая, полная ужасов и мучений, безотрадная и безнадежная жизнь.

Всего какой нибудь час тому назад они беспечно любовались природой, Сади болтала об английском и парижском покрое платьев, а теперь мысль о самоубийстве зарождалась в её юной головке, как лучезарная звезда спасения. А там, в уютном салоне их парохода, ожидавшего их у скалистого берега, их ждал накрытый белоснежной скатертью стол, уставленный фарфором и хрусталем, ждали новейшие журналы и романы на зеленом столе маленькой судовой библиотеки, ждали мистрисс Шлезингер в её желтой соломенной шляпке и хорошенькая мистрисс Бельмонт в длинном покойном кресле. "Короско" почти можно было видеть отсюда, но каждый длинный перевалистый шаг верблюда уносил их все дальше и дальше от берега, в глубь бесплодной пустыни.

Судя по однородному одеянию, по красным тюрбанам и желтым сандалиям, Кочрэнь сразу определил, что эти люди не бродячие разбойники, пираты пустыни, а отряд из регулярной армии Калифа. Али Над Ибрагим вел караван, который конвоировали по сторонам на всем его протяжении выстроившиеся в линию всадники из негров. С пол-мили впереди были высланы разведчики, а в замке ехал маленький коренастый араб, подручный или помощник предводителя. В средине каравана находилась маленькая группа пленников которых никто не старался разъединить. Мистер Стефенс вскоре сумел заставить своего верблюда поравняться с теми двумя животными, на которых находились мисс Адамс старшая и мисс Сади Адамс.

- Не падайте духом, мисс Адамс,- увещевал он ее,- это, конечно, ужасное происшествие, но не подлежит сомнению, что будут приняты необходимые меры для розыскания нас, и я убежден, что мы не подвергнемся ничему иному, кроме кратковременного неудобства. Если бы не этот негодяй Мансур,- все это-бы нисколько не коснулось вас!

Но мисс Адамс почти не слушала его утешений: за этот один час времени в ней произошла такая разительная перемена, что она была положительно неузнаваема. Она сразу превратилась в старую сморщенную женщину. Щеки и глаза ввалились, глубокие морщины избороздили лоб и лицо, её испуганный тревожный взгляд поминутно останавливался на Сади. Но эти минуты опасности вызывали в сердцах даже апатичных людей мысль и заботу не о себе, а о других. Мисс Адамс думала только о Сади, Сади о своей тете, мужчины думали о женщинах, Бельмонт думал о жене и еще о чем-то. Он до тех пор колотил пяткой по плечу своего верблюда, пока тот не поравнялся с верблюдом мисс Адамс.

- У меня есть здесь кое что для вас.- шепнул он, наклоняясь к ней,- возможно, что нас скоро, скоро разлучат, а потому нам лучше заранее принять свои меры. Быть может, они вздумают избавиться от вас, мужчин, и удержат только вас, женщин!

- Боже мой, мистер Бельмонт, что же мне делать, я старая женщина я уже прожила свою жизнь, мне все равно... но Сади... это просто сводит меня с ума!.. Ея мать ждет ее дома, и я... и она в отчаянии ломала руки.

- Протяните вашу руку под плащем, я вложу в нее нечто, а вы постарайтесь не выронить... Ну, вот так, теперь спрячьте это хорошенько где нибудь на себе, этим ключем вы во всякое время отопрете себе любую дверь! - мисс Адамс на ощупь угадала, что это был за предмет, и с минуту она, недоумевая, смотрела на Бельмонта, затем неодобрительно покачала годовой, но все же спрятала смертоносный маленький предмет у себя на груди. В голове её вихрем проносились мысли: неужели это она, скромная, кроткая мисс Адамс, мечтавшая всегда о всеобщем благе людей, о братской к ним любви и милосердии, теперь, держа в руке револьвер, придумывает оправдания убийству. Ах, жизнь! Чего ты только с нами не делаешь? Явись ты нам во всем своем коварстве и жестокости, и мы свыкнемся с ними и снесем все. Но нет! Когда ты смотришь нам в лицо всего приветливее, всего любовнее, тогда-то мы должны больше всего опасаться твоих безжалостных ударов!

- В худшем случае, это будет только вопрос выкупа,- утешал Стефенс Сади,- кроме того, мы еще очень недалеко от Египта и далеко от страны дервишей. Нет сомнения, что за нашими похитителями будет погоня, а потому вы не должны падать духом, не должны терять надежды!

- Я отнюдь не отчаяваюсь, мистер Стефенс,- сказала Сади, бледное личико которой протестовало против её слов,- все мы в руках Божиих, и Он, конечно, не даст нам погибнуть. Все мы готовы верить в Бога и надеяться на Него, когда нам хорошо живется, но теперь пришло время для нас доказать, что это не пустые слова, и что мы, действительно, возлагаем на Него все наши надежды - и если Он там, в этом голубом небе...

- Он там! - раздался позади них уверенный, наставительный голос пресвитерианского священника. Его привязанные к луке седла руки, тучное тело, покачивавшееся из стороны в сторону, раненое бедро с запекшеюся кровью, на котором насели мухи, с непокрытою годовой под этим палящим зноем, так как и зонть, и шляпу он потерял во время борьбы,- все это причиняло ему невыносимые мучения. Постепенно увеличивающаеся лихорадка проявлялась жгучими красными пятнами на его полных отвислых щеках и светилась странным блеском в его глазах. Он всегда казался несколько сонным, вялым и скучным собеседником, но теперь горькая чаша скорби словно разом переродила его. Он казался теперь так величаво покоен, в ним чувствовалась такая нравственная сила, что она сообщалась даже другим. И вот в нем проснулся теперь горячий, убежденный проповедник; в эти горестные минуты он так прекрасно говорил о жизни и смерти, о настоящем, о надеждах в будущем, что мрачное облако скорби и отчаяния, нависшее над туристами, как-бы рассеивалось под впечатлением его слов.

Сесиль Броун, правда, пожимал плечами, не считая возможным изменять своих привычек и убеждений, но все остальные, в том числе и monsieur Фардэ, были растроганы и несколько утешены.

Кочрэнь между тем изготовил из своего большого красного фуляра тюрбан и настоял на том, чтобы мистер Стюарт надел его.

Но теперь ко всем страданиям несчастных пленных прибавились еще мучения жажды. Солнце палило нещадно сверху и отражалось на них снизу, от этого раскаленного песка пустыни, пока, наконец, им не стало казаться, что они едут по горячему следу расплавленного металла, испарения которого пышат на них и обдают их удушливым жаром. Губы их пересыхали до того, что теряли всякую упругости, а язык, точно тряпка, прилипал к гортани. Каждое слово приходилось выговаривать с усилием, и потому все примолкли. Мисс Адамс свесила голову на грудь и уже давно не говорила ни слова, её широкополая шляпа скрывала её лицо, но во всей позе её сказывалось крайнее изнеможение.

- Тетечка сейчас лишится чувств, если для неё не найдется глотка воды! - сказала Сади.- О, мистер Стефенс, неужели мы ничем не можем помочь ей?

Ехавшие по близости дервиши были все арабы Баггара, за исключением одного только невзрачного негра с лицом, изрытым оспой. Лицо этого последнего казалось добродушным в сравнения с лицами остальных. И Стефенс решился, тихонько дотронувшись до его локтя, указать ему сперва на его бурдюк с водой, а затем на мисс Адамс. Негр отрицательно и гневно покачал головой, но в то же время многозначительно посмотрел на арабов, как бы желая этим сказать, что если бы не они, то он поступил бы иначе.

Немного погодя, он, тыкая себя пальцем в грудь, произнес:

- Типпи Тилли!

- Что это значит? - спросил его полковник Кочрэнь.

- Типпи Тилли! - повторил негр, понижая голос до таинственного шепота, как бы не желая быть услышанным своими сотоварищами.

Полковник отрицательно покачал головой.

- Нет, я решительно ничего не понимаю!

- Типпи Тилли, Хикс-Паша! - снова повторил негр.

- Право, я начинаю думать, что он дружественно к нам расположен! - сказал Кочрэнь, обращаясь к Бельмонту.- Но из его речей ничего не могу разобрать, может быть, он хочет нам сказать, что его зовут Типпи-Тилли и что он убил Хикс-Пашу!

Услыхав это, добродушный негр оскалил свои огромные белые зубы и воскликнул:

- Аива! Типпи Тилли, Бимбаши Мормер - бум!

- Клянусь честью,- воскликнул вдруг Бельмонт,- я угадал, что он хочет сказать: он пытается говорят по английски: типпи тилли, думаю, означает "артиллерия"; из этого я заключаю, что он хочет сказать, что служил раньше в египетской артиллерии, под начальством биль баши Мортимера, что он был захвачен в плен, когда Хикс паша был разбит, и ему ничего более не оставалось, как только сделаться дервишем!

Тогда полковник сказал ему несколько слов по-арабски и получил ответ, но в это время двое арабов поравнялись с ними, и негр ускорил аллюр своего верблюда и опередил пленников.

- Вы правы, Бельмонт,- сказал Кочрэнь,- этот парень дружественен нам и верно охотнее сражался-бы за Хедива, чем за Калифа. Но я, право, не знаю, что он может сделать для нас. Впрочем, я бывал даже в худших положениях и то выходил, а мы все-же еще не ушли от погони!

- Да,- стал медленно и рассудительно высчитывать Бельмонт,- около двух часов пополудни они ожидали нашего возвращения. В решимости и распорядительности моей жены я безусловно уверен. Нора всегда сумеет настоять на немедленном розыске. Предположим, что погоня отправилась из Хальфы часа в три пополуночи, да час положим на переправу с той стороны Нила на этот берег. Значит, к пяти, шести часам вечера египетская кавалерия будет у утеса Абукир и нападет на наш след. Следовательно, мы опередили их всего на 4 часа, не больше; весьма возможно, что они еще успеют настигнуть Али Ибрагима и спасти нас!

- Некоторых из нас, может быть, и спасут, но я не надеюсь, что завтра наш padre или мисс Адамс еще будут живы. Кроме того, нам с вами не следует забывать, что эти арабы имеют обычай закалывать своих пленников, когда они видят, что нет исхода. На случай, если вы, Бельмонт; вернетесь, а я нет, попрошу, исполните вы мою посмертную волю...

И оба они отъехали немного вперед и, склонившись друг к другу, долго совещались о чем-то.

Добродушный негр, называвший себя Типпи-Тилли, ухитрился каким то образом сунуть в руку мистера Стефенса какую-то тряпку, напитанную водой, которую тот вручил Сади, а она смочила ею губы своей тетки. Сильная натура янки сказалась в ней; даже эти несколько капель воды оживили ее, не только вернув ей силы, но даже и бодрость духа.

- Я не думаю, что эти люди желают нам зла,- сказала она,- я полагаю, что и у них есть какая нибудь своя религия, которая считает злом то же, что и мы называем злом, и которая воспрещает им делать зло!

Стефенс только отрицательно покачал головой, но не сказал ни слова: на его глазах эти люди зверски перебили бедных и безобидных маленьких погонщиков.

- Быть может, сама судьба послала нас к ним, чтобы направить их на путь истинный! - продолжала мисс Адамс.

И не будь здесь Сади,- она была способна теперь благодарить судьбу за то, что та доставляла ей случай распространять свет Евангельского учения в Хартуме, а, быть может, и превратить Омдурман в маленькое подобие образцового городка Новой-Англии.

- Знаьте-ли, о чем я думала все это время? - сказала вдруг Сади.- Я думала о том храме, который мы с вами видели, помните? Когда же это было?.. Ах, да, это было сегодня утром!

- Но, в самом деле, это было сегодня утром! - удивленно воскликнули все трое. А как далеко, казалось, отстояло от них теперь это время, всем им казалось, что это было давно, давно, и даже самое воспоминание об этом храме потонуло в тумане далекого прошлаго. И некоторое время все они ехали в глубоком безмолвия, наконец, Стефенс напомнил Сади, что она не кончила своей начатой фразы о храме.

- Ах, да,- точно обрадовавшись, сказала молодая девушка,- я, видите-ли, вспомнила об изображениях на его стенах, об этих жалких, несчастных пленниках, которых влекут за собой победоносные воины... Кто бы мог подумать, что через три часа мы, смотревшие на эти изображения, будем в том-же положении?! А мистер Хидингли!...- и она отвернулась и заплакала при мысли о своем юном соотечественнике, безвременно погибшем вдали от родины.

- Полно, Сади, вспомни, что сейчас говорил мистер Стюарт, что все мы в руках Божиих, и что пути Его ведут к нашему благу. Как вы полагаете, мистер Стефенс, куда они нас уводят?

Угол красного переплета Бедекэра торчал еще из кармана пальто юриста, так как при обыске арабы не нашли нужным отобрать у него эту книгу.

- Если они не отнимут её у меня,- оказал мистер Стефенс,- то на первой же остановке я сделаю из неё несколько выписок. Теперь же я могу сказать, что Нил течет с юга к северу; следовательно, мы все время двигаемся по прямой линии на запад, в глубь страны. Они, вероятно, опасались преследования и потому не следовали по течению Нила, но мне помнится, что есть большая караванная дорога, пролегающая параллельно Нилу на расстоянии приблизительно 70 миль от реки по пустыне, а потому, если мы будем придерживаться этого направления, то, вероятно, выедем на эту большую дорогу. Вдаль-же тянется линия колодцев и, вероятно...

Но его прервал на полу-слове целый поток несвязных громких слов. Стефенс обернулся; яркий румянец на лице мистера Стюарта превратился в багровые пятна, глаза горели, как уголья, и в бреду он начинал метаться и волноваться. "О, милосердная мать природы... никогда ты не забываешь своих детей!.. Когда слишком много невзгод обрушиваются разом на одного из твоих чад,- ты говоришь: "нет, это ему не под силу"! и ты посылаешь ему забвение, бред, вырываешь его на время из жестокого и мрачного настоящего и переносишь в область видений или блаженной нирваны.

Арабы вопросительно переглянулись; в их глазах бред Стюарта весьма походил на безумие,- а безумие для магометан, это нечто страшное и сверхестественное, повергающее их в благоговейный трепет.

Один из них тотчас-же доложил о состоянии пленного Эмиру Али Ибрагиму, и затем два араба примкнули бок о бок с обеих сторон к верблюду Стюарта из опасения, чтобы он не упал.

Этим переполохом воспользовался дружелюбно относившийся к пленным негр, чтобы, поравнявшись с Кочрэнем, шепнуть ему пару слов.

- Мы сейчас сделаем привал, Бельмонт,- сказал полковник,- быть может, нам дадут по глотку воды, а то многие уже не могут далее выносить этих мучений!

- Да да, слава Богу! - отозвался Бельмонт.

- Я на всякий случай сказал этому Типпи-Тилли, что мы сделаем его бимбаши, если заполучим его обратно в Египет, а он, повидимому, готов сделать для нас все, что только в его силах!

Далеко-далеко, на салом краю горизонта, если оглянуться назад, виднелась теперь узкая зеленеющая полоска, по которой протекала река, и местами сверкала её серебристая струя, искрясь на солнце и дразня своей заманчивою влагой этих мучимых жаждой людей.

Они лишились сегодня семьи, родины, свободы, словом,- всего, что дорого человеку, но они думали теперь только о воде. Мистер Стюарт в бреду кричал и требовал апельсинов, хороших, сочных апельсинов. Только у сильного, словно железного ирландца мысль о жене превозмогала даже мучения жажды. Он смотрел туда, где искрилась река, и думал, что это должно быть близ Хальфы и его Нора теперь на этой самой полосе реки, и при воспоминании от ней он сердитым движением натянул шляпу на глаза и, угрюмо потупившись, ехал молча, покусывая свой длинный, седой ус.

Солнце медленно склонялось к западу, и от каравана начинали ложиться длинные тени. Начинало свежеть, и степной ветерок пробегал над песчаной, устланной камнями равниной пустыни. Эмир подозвал к себе своего помощника,- и они оба долго глядели, заслоняя глаза руками, очевидно; отыскивая какую нибудь примету. Вскоре, по знаку Эмира, его верблюд медленно и систематично в три равномерных приема опустился на колени, и вслед за ним и все остальные, один за другим, проделали то-же самое, пока все верблюды не вытянулись длиной вереницей на земле. Тогда всадники их соскочили на землю и разложили перед каждым верблюдом холщевые подстилки, и на них рубленый саман для корма. Надо заметить, что ни один породистый верблюд не станет есть прямо с пола или с земли. В их степенной, неторопливой манере кушать, в кротком взгляде их милых вдумчивых глаз и плавных, спокойных движениях и грациозном движении и повороте головы этих милых разумных животных есть нечто женственное.

О пленных никто не заботился, так как куда могли они бежать здесь в пустыне? Но Эмир, приблизившись к группе их и остановившись перед нею, стоял некоторое время, разглаживая свою черную бороду и задумчиво глядя на них. Мисс Адамс с ужасом уловила, что взгляд этих жестоких черных глаз особенно упорно останавливался на Сади. Отойдя в сторону, Али Ибрагим отдал приказание,- и тотчас же явился негр, таща бурдюк с водою, из которого он напоил всех пленных поочередно. Вода эта была теплая и затхлая, с сильным привкусом бурдюка, но с каким наслаждением глотали ее истомленные жаждой туристы. Затем Эмир сказал несколько отрывистых слов драгоману и удалился.

- Высокочтимые лэди и джентльмены...- начал было, по своей всегдашней привычке, Мансур, но устремленный на него полный гадливого презрения взгляд Кочрэня заставил его смолкнуть на полуслове и разразиться жалостливыми самооправданиями:

- Как мог я поступить иначе, когда самое лезвие меча было у меня над головой? Я думаю, что всякий на моем месте выдал-бы даже родную мать!

- Ты негодяй, вероятно, сделал бы это, но далеко не всякий; у тебя висел меч над головой, а если мы какими-нибудь судьбами вернемся в Египет, то ты сам будешь болтаться на виселице над землей!

- Все это прекрасно, Кочрэнь, но я полагаю, что мы в своих собственных интересах должны узнать от него, что сказал Эмир!

- Что касается меня, то я не желаю иметь никакого дела с подобным мерзавцем! - заявил полковник Кочрэнь и, раздражительно пожав плечами, удалился своей обычной вымуштрованной походкой.

- Однако, что-же он сказал, этот Эмир?- спросил Бельмонт у драгомана.

- Он теперь как будто милостивее к вам,- заявил Мансур,- он сказал, что если-бы у него было больше воды, он дал бы нам напиться в волю, но у него самого очень ограниченный запас ея. Кроме того, он сказал, что завтра мы дойдем до колодцев Селима, и тогда для всех воды будет с избытком, там мы и верблюдов напоим, и возобновим запасы!

- Не говорил-ли он, долго-ли мы пробудем на этом месте? - осведомился Бельмонт.

- О, нет, самый короткий привал и затем вперед и вперед, мистер Бельмонт!..

- Молчи! - сердито прервал его жалобное излияние ирландец и снова принялся вычислять в уме, когда караван может нагнать египетская кавалерия, если его жена успела дать знать об их исчезновении. Ему было известно,

что в Хальфе во всякое время небольшой отряд египетской кавалерии был готов к выступлению по первому сигналу, что день и ночь такой дежурный отряд содержится в полной готовности, верблюды оседланы, припасы навьючены, люди на чеку, и в какую-нибудь четверть часа такой отряд мог быть мобилизован, как днем; так и ночью. И так, быта может, завтра на рассвете эта погоня настигнет их и отобьет их у похитителей.

Но вдруг мирный ход его мыслей был прерван негодующим голосом полковника Кочрэня, который показался на скате ближайшего пригорка, и за руки которого бешено уцепились два араба, осмелившиеся, повидимому, связать его.

Лицо его было багрово, голос хрипел от бешенства, и он неистово выбивался.

- Ах, вы, проклятые убийцы! - скрежеща зубами, кричал он и вдруг, заметив, что очутился в двух шагах от своих, крикнул,- Бельмонт, они убили Сесиля Броуна!

Случилось это так. Желая уйти от своего собственного раздражения, полковник Кочрэнь забрел за ближайший пригорок, где в маленькой котловинке увидел группу лежащих верблюдов и услышал громкие раздраженные голоса нескольких человек. Центром группы был Сесиль Броун, бледный, с вялым, скучающим взглядом и, как всегда, подкрученными кверху усиками. Арабы уже раньше обыскали его, как и всех остальных пленников, но теперь хотели раздеть его до нага, в надежде, что он имеет при себе еще что либо, чего им не удалось найти при первом обыске. Один отвратительного вида негр с широкими серебряными кольцами в ушах скалил свои лошадиные зубы и, видимо, издевался над молодым дипломатом, подступая к самому его лицу. Невозмутимое спокойствие и безучастный скользящий взгляд Сесиля Броуна в эти минуты казались Кочриню настоящим геройством, чем-то сверх-человеческим. Пиджак Броуна был уже распахнут, жилет тоже, и теперь громадные заскорузлые пальцы негра ухватили ворот его сорочки и, рванув, разодрали ее до пояса. При звуке этого рвущагося полотна словно какое-то безумие овладело этим всегда и доселе, невозмутимым и безучастным молодым человеком; при прикосновении к его телу этих заскорузлых черных пальцев, казалось, вся душа возмутилась в нем. Дикий огонь сверкнул в его глазах, это уже не был законченный продукт салонов XIX века, а дикарь, схватившийся с дикарем. Лицо его разгорелось, вечно плотно сжатые губы разворотились, как у чувственного сластолюбца, и он с дикам криком, скрежеща зубами, набросился на негра и принялся бить его, как девочка, раскрытой ладонью ударяя, по чем попало, слабо, но злобно, без перерыва. Негр на мгновение опешил и подался назад под этим градом неожиданных, точно детских ударов, но затем, видимо, озлившись, выхватил длинный нож из своего рукава и, что есть силы, со всего размаха ударил им снизу под занесенную для удара руку противника. Броун разом опустился на землю и в сидячей позе, опираясь обеими ладонями стал кашлять, как кашляет человек, поперхнувшийся за обедом, сильно, беспрерывно спазмами. Щеки его, горевшие гневом, вдруг побелели, затем в кашле послышалось клокотанье подступавшей к горлу крови, он прикрыл рот рукою, тихонько повалился на бок и остался недвижим; целый поток яркой алой крови омочил песок. Негр с презрительным взглядом отер свой нож и спрятал его обратно в руках.

Как безумный, накинулся на него теперь полковник Кочрэнь, но был схвачен несколькими из стоявших вокруг арабов и со связанными руками отведен с своим сотоварищам.

Итак Хидинглея уже не было в живых, Сесиля Броуна также, и теперь наши пленные с тревогой переводили глаза с одного бледного лица на другой, мысленно спрашивая себя, за кем же теперь очередь.

На большом камне, один, в сторонке от других, сидел monsieur Фардэ, подперши голову руками и уставив локти в колена. Он неподвижно смотрел вдаль, когда Бельмонт заметил, что он вдруг поднял голову и насторожился, как породистая охотничья собака, заслышавшая чужие шаги, затем разом подался вперед и, очевидно, напрягая всю силу своего зрения, стал смотреть в том направлении, по которому только что прошел их караван. Бельмонт стал смотреть туда-же,- и действительно, там, вдали, что-то виднелось, что-то двигалось. Вскоре уже можно было отличить холодный блеск стали и что-то белое развевающееся по ветру. Сторожевые дервиши дважды повернули своих верблюдов и затем разрядили своя ружья в воздух. Но не успел еще замереть звук залпа, как все они были уже в седлах и арабы, и негры, еще минута,- и все верблюды были подняты на ноги и медленно двинулись по направлению к своим сторожевым. Пленных окружили несколько человек вооруженных арабов, которые у них на глазах стали вкладывать боевые патроны в свои ремингтоны:

- Клянусь честью, это кавалерия на верблюдах!- воскликнул полковник Кочрэнь, позабыв о всех своих невзгодах. - Я полагаю, что наши! - и он в волнении, сам не сознавая как, высвободил свои руки из аркана.

- Значит, они оказались еще проворнее, чем я ожидал,- сказал Бельмонт,- они прибыли целыми двумя часами раньше, чем их можно было ожидать. Ура, monsieur Фардэ! Са va bien, n'est ее pas?

- Ah! Merveilleusement bien! Vivent les anglais! - восклицал француз, в сильном возбуждении, готовый бежать на встречу приближающейся веренице верблюдов. Голова каравана уже показывалась из за пригорка.

- Слушайте, Бельмонт, я должен вас предупредить, что эти молодцы, как только увидят, что их дело проиграно, тотчас-же пристрелят нас, как дичь. Таков их обычай. Поэтому будьте готовы, постарайтесь справиться с тем подслеповатым парнем, что крив на один глаз; я беру на свою долю этого дюжаго негра: вы, Стефенс, постарайтесь выбить ружье из рук вот того тощего парня; вы, Фардэ, comprenez vous? Il est necessaire справиться с ними прежде, чем они успеют пустить в дело свое оружие... но... но...- его слова перешли в какой-то невнятный шепот... это - арабы! - проговорил он, с трудом ворочая языком; его голос до того изменился, что его нельзя было узнать.

Из всех тяжелых минут этого ужасного дня это была чуть-ли не самая горькая минута. Женщины горько плакали, не скрывая своих слез, только один мистер Стюарт в бреду, над чем-то от души хохотал, прислонясь спиной к бедру своего верблюда. Фардэ, закрыв лицо, плакал.

Арабы же приветствовали друг друга выстрелами на воздух и высоко размахивали над головой своими длинными копьями. Вновь прибывших было не так много, не более 30 человек, но все они носили тот-же красный тюрбан и белый бурнус с коричневой каймой. У одного из них было в руках небольшое белое знамя с красными буквами какого-то текста, но, кроме того, в этой группе арабов было нечто, что особенно привлекло внимание пленных. Сердца всех дрожали от волнения.

- Смотрите, мисс Адамс,- воскликнул Стефенс,- что это там, в центре группы? Право, это женщина!- Действительно, на одном из верблюдов выделялась какая-то своеобразная фигура. Еще минута; ряды арабов разомкнулись,- и фигура женщины, белой женщины ясно предстала перед глазами туристов.

- Пароход наш был атакован!- воскликнул кто-то.- Это кто-нибудь из наших!

Бельмонт вскрикнул и кинулся вперед, позабыв обо всем на свете.

- Нора! Дорогая!- кричал он.- Не падай духом, я здесь, и все теперь хорошо!

Артур Конан Дойль - Трагедия с Короско 01, читать текст

См. также Артур Конан Дойль (Arthur Ignatius Conan Doyle) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :