Артур Конан Дойль
«Изгнанники.03.»

"Изгнанники.03."

ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАН

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

В НОВОМ СВЕТЕ.

Сокращенный перевод с английского В. Кошевич.

ГЛАВА I.

Отплытие "Золотого Жезла".

Гвардеец так быстро успел уведомить своих о происходившем в Версали, что наши путешественники опередили королевский указ. Ранним утром, проезжая селением Лувье, они увидели голый труп на навозной куче и узнали от ухмылявшагося сторожа, что это - гугенот, умерший нераскаявшимся; но такие явления и раньше бывали не редкостью, так что вовсе не служили признаком перемены в законодательстве. В Руане все было тихо, и капитан Ефраим еще до наступления вечера водворил их, вместе с тем имуществом, какое они усрели захватить, на своей бригантине (старинное двухмачтовое судно), Золотом Жезле. Это было маленькое суденышко; но в такое время, когда люди пускались в море на простых лодках, предпочитая королевскому гневу свирепость стихий, оно могло считаться прекрасным убежищем. В ту же ночь капитан поднял якорь и начал медленно двигаться вперед по извилистой реке.

А плыть приходилось очень медленно. Светила неполная луна, и дул ветерок с востока; река изгибалась так причудливо, что иногда вела их как будто назад, а не вперед. В длинных плесах они ставили парус, и их несло быстро; но часто приходилось спускать обе лодки и с трудом подвигать корабль при помощи весел. Работу эту исполняли подшкипер Томлинсон из Салема и шестеро величавых новоанглийских матросов в широкополых шляпах. До наступления утра за то-же дело пришлось взяться Амосу Грину, де-Катина и даже старому купцу, так как матросы понадобились для парусной работы. Наконец, уже на заре, река сделалась шире: берега расступились, образуя воронкообразный лиман. Ефраим Савадж понюхал воздух и бодро зашагал по палубе, сверкая своими острыми, серыми глазами. Ветер стал утихать, но был еще достаточно силен, чтобы двигать корабль.

- Где девица?- спросил он.

- У меня в каюте,- ответил Амос Грин. - Я подумал, может быть она там устроится на время переезда.

- А где же ты сам будешь спать?

- Сколько лет я довольствовался кучкой еловых веток и березовой коры! Что может быть лучше этой палубы из гладкой, белой сосны и моего одеяла?

- Очень хорошо. Старик и его племянник, тот, что в голубом кафтане, могут занять обе свободные койки.

- Но что такое с этим стариком? Ему, будто, не по себе.

Старый купец, перегнувшись через поручни, с грустным лицом и потухшими глазами глядел на красную извилистую струю позади, которая отмечала путь в Париж. Адель также вышла на верх и, ничуть не думая о грозивших ей в будущем опасностях и бедах, принялась греть холодные руки отца и шептать ему на ухо слова любви и утешения. Но они доплыли до того места, где в тихой, спокойной реке начинал ощущаться грозный отзвук морского прибоя. Старик с ужасом смотрел на корабельный нос, следя, как бушприт (наклонная мачта на носу судна) медленно встает все выше, и как можно крепче ухватился за поручни, которые начали ускользать из под его рук.

- Мы всегда в руке Божией,- прошептал он,- но, Адель! как ужасно чувствовать, что Его пальцы движутся над тобою!

- Пойдемте со мною, дядя,- сказал де-Катина, просовывая свою руку под руку старика".- Вы давно уже не отдыхали. И тебя, Адель, прошу: поди, сосни, моя бедняжка, ты должно быть устала дорогою. Подите, исполните мою просьбу; а когда вернетесь, то и Франция и горе наше будут далеко позади.

Когда отец и дочь покинули палубу, де-Катина снова пошел на корму к Амосу и капитану.

- Я рад, что спустил их вниз, Амос,- сказал он,- потому что боюсь, как бы не было еще хлопот.

- Каких?

- Вон белая дорога идет вдоль южного берега реки. В течение последнего получаса я два раза видел всадников, скакавших по ней во весь опор. Там, подальше, где шпили и колокольни, находится город Гонфлёр, и как раз туда скакали эти люди. Но в такой час лететь так безумно могут лишь королевские гонцы. О! смотрите! Вот еще третий!

На белой полоске, которая вилась по зеленым лугам, показалось черное пятнышко, то исчезая за купами деревьев, то появляясь вновь, и очень быстро подвигаясь к начинавшему обозначаться вдали городу. Капитан Савадж раздвинул подзорную трубу, чтобы взглянут на всадника.

- Да, да,- сказал он, задвигая ее вновь.- Это, без сомнения, солдат. Я вижу, как сверкают ножны, которые висят у него на бакборде (Бакборд - левая сторона корабля.) Думаю, что ветер должен посвежеть. Тогда мы удерем от всего, что только находится во французских водах; но теперь галера или вооруженная лодка нагонят нас легко.

Де-Катина, хотя сам плохо говорил по английски, привык, в бытность свою в Америке, понимать английскую речь, и с тревогою поглядел на Амоса Грина.

- Боюсь, не навлечь бы нам беды на этого доброго капитана,- сказал он.- За дружбу с нами он может лишиться и корабля, и груза. Спросите его, не лучше ли ему спустить нас на северный берег, откуда мы можем пробраться в Нидерланды?

Ефраим Савадж бросил на пассажира взгляд, несколько утративший свою суровость.

- Молодой человек,- сказал он - я вижу, что вы поняли мои слова.

Де-Катина утвердительно кивнул головой.

- Так я вам скажу, что меня трудно напугать. Всякий вам это скажет, кто только плавал со мною. Я только крепче стисну руль и держу свой курс, пока на то Божья воля. Так вот как!

Де-Катина опять кивнул, хотя с трудом понимал морской язык капитана.

- Мы поравняемся с этим городом через десять минут и тогда узнаем, что там готовится для нас. А пока расскажу вам историю, которая покажет вам, с каким человеком вы плывете. Теперь тому лет десять, как я плавал на "Скороходе" между Бостоном и Джемстоуном: видите ли, возил на юг лесной материал, шкуры, меха; а на север - табак да патоку. Раз ночью, при порядочном ветре с юга, налетели мы на риф, милях в двух к востоку от мыса Мей, и тотчас пошли ко дну, пробивши в кузове такую дыру, точно нас насадили на колокольню одной из вот этих Гонфлёрских церкквей. Хорошо. На утро, полощусь это я в воде, держусь за обломок передней реи; а земли почти не видно и ни товарищей, ни корабельного кузова нет и следа. Мерз-то я не особенно,- была еще ранняя осень, и три четверти туловища я мог выставлят из воды; - но есть и пить хотелось, и был я весь, как избитый. Подтянул я пояс на две дырки потуже, затянул гимн, и давай смотреть вокруг. Ну, и увидел больше чем хотел! В пяти шагах от меня была большая акула, длиною с мою рею. Весело болтать в воде ногами, когда рядом такой зверек готов ими полакомиться!

- Боже мой! - воокликнул француз. - Как же это она вас не съела?

Маленькие глазки Ефраима Саваджа замигали при этом воспоминании:- Я сам ее съел! - сказал он.

- Что?- воскликнул Амос.

- Да, да! при мне был большой складной нож, вот как этот, в кармане, и я все время лягал ногами, чтобы отпугивать зверя; а сам до тех пор стругал свою рейку, пока не отпилил от неё добрый кусок и не завострил его с двух концов, как меня учил когда-то один приятель с реки Делавара. Потом я стал поджидать свою рыбу и перестал лягаться: она на меня и кинулась, точно коршун на цыпленка. Но только что повернулась она животом вверх, я всунул левую руку с острым деревом ей прямо в пасть, и давай угощать ее ножом. Тут она было назад; но я держался крепко, и она нырнула со мною так глубоко, что я думал, ужь не увижу света. Я почти задохся, пока мы всплыли на поверхность, но она плыла ужь на спине и с двадцатью дырами в брюхе. А я добрался до своей реи, потому что мы проплыли под водою сажень пятьдесят, и как только к ней прицепился, так и стал без памяти.

- А потом?

- Ну, как пришел в себя, то было тихо, а мертвая акула колыхалась рядом со мной. Я подплыл к ней на моей рее, отмотал аршин-другой её оснастки, затянул в мертвую петлю хвост акулы, другой конец веревки привязал к рее, чтоб ее не могло унести; а потом принялся за дело и в неделю съел ее всю, вплоть до хвоста. Пил я дождевую воду, которую собирал в свою куртку, и когда меня взяла "Греси" из Глостера, я был так толст, что едва смог влезть на борт. Вот что разумеет Ефраим Савадж, любезный мой, когда говорит, что его не легко напугать!

Пока пуританин рассказывал свои воспоминания, его глаза обращались то на небо, то на хлопающие паруса. Ветер дул порывами, и холст то надувался, то болтался, как тряпки. А no небу быстро бежали ряды барашков, и на них-то поглядывал капитан с таким видом, будто разрешал задачу. Корабль теперь был против Гонфлёра, на расстоянии около полумили от него. У пристани стояло несколько шлюпок и бригов, и целая флотилия рыбачьих лодок медленно входила в гавань. Но все было тихо и на набережной и в укреплении, построенном в форме полумесяца, над которым развивался белый флаг с золотыми лилиями. Пристань все быстрее отодвигалась назад, по мере того как свежел ветер. Де-Катина, глядя назад, почти убедился в неосновательности своих опасений, как вдруг они воскресли с новой силой.

Из за угла мыса выскочила длинная, темная лодка, пеня воду своим быстролетящим носом и десятью парами весел, которые вздымались у бортов. Изящный белый значок висел над её кормою, а солнце играло на тяжелой медной коронаде (старинное морское орудие). Лодка была полна людей, и сверкание металла показывало, что они вооружены с головы до ног. Капитан навел на них подзорную трубу и засвистал, а потом еще раз посмотрел на небо.

- Тридцать человек,- сказал он,- и делают по три узла, пока мы проходим два. Вы, сударь, отправляйтесь-ка вниз, а то ваш голубой кафтан еще подведет нас под беду. Господь призрит на людей своих, если только они воздержатся от безумия. Откройте этот люк, Томлинсон. Так! Будьте готовы захлопнуть его, когда я свистну. Где Джим Стурт и Гирам Джефферсон? Поставьте их у люка. Бакборд! Бакборд! Держи полнее! Ну, Амос, и вы, Томлинсон, идите сюда, я скажу вам словечко.

Все трое стали совещаться, стоя на юте и поглядывая на погоню. Ветер крепчал несомненно и резко дул им в лицо, когда они смотрели назад; но он еще не установился, и лодка быстро нагоняла их. Им уже были видны лица солдат, сидевших на корме, и огонек зажженого фитиля в руке пушкаря.

- Эй вы! - крикнул с лодки офицер на безукоризненном английском языке.- Поверните, или мы будем стрелять!

- Кто вы такие и что вам нужно?- рявкнул Ефраим Савадж голосом, который можно было услышать с берегов.

- Мы посланы от имени короля за некиими гугенотами из Парижа, которые сели на ваш корабль в Руане.

- Бросай рею назад и стой! - скомандовал капитан.- Спусти фалреп (веревочная лестница) и гляди в оба! Так! Теперь мы готовы для встречи.

Передняя рея описала дугу назад, и корабль остановился, качаясь на волнах. Лодка скользнула вдоль него, наведя на него свою пушку, а отряд солдат держал ружья наготове, чтобы открыть по первой команде огонь. Офицер, подвижной юноша, с торчащими, как у кота, усами, в минуту очутился на палубе и обнажил шпагу.

- Идите сюда, вы двое! - распорядпися он.- Вы, сержант, стойте здесь, у фалрепа! Бросьте вверх веревку: ее можно привязать к этой стойке. Ну, вы там, не дремлите и будьте готовы стрелять! А вы пойдете со мною, капитан Лемуан. Кто капитан на этом корабле?

- Я, сударь,- покорно ответил Ефраим Савадж.

- У вас с собой три гугенота?

- Как? Как? Да разве они - гугеноты? Я видел, что им хотелось поскорее уехать; но так как они заплатили за проезд, то я и не стал мешаться в их дела. Старик, его дочь и молодой человек около ваших лет в какой-то ливрее?

- В мундире, сударь! Это мундир лейб-гвардейцев. За ними-то мы и явились.

- И вы хотите забрать их?

- Непременно.

- Бедные люди! Мне их жаль.

- Мне также; но распоряжения начальства необходимо исполнять.

- Совершенно верно. Ну, так старик спит у себя на койке; девица - внизу, в каюте; а тот спит в трюме, куда нам пришлось его сунуть, потому что нет другого помещения.

- Спит, вы говорите? Так нам лучше всего накрыть его врасплох.

- А вы не побоитесь один-то? У него, правда, нет оружия, но только он рослый молодец. Не кликнуть-ли вам человек двадцать из лодки?

Сам офицер думал нечто подобное; но слова капитана задели его самолюбие.

- Пойдемте со мной, капрал,- сказал он.- По этой лестнице, вы говорите?

- Да, вниз по лестнице и потом прямо. Он лежит между двумя тюками сукна.

Ефраим Савадж взглянул вверх, и в углах его строгаго рта заиграла улыбка. Теперь ветер свистел в снастях, и мачтовые штанги гудели, как струны. Амос Грин небрежно облокотился около французского сержанта, который стерег конец веревочной лестницы, между тем как подшкипер Томлинсон, держа в руках шайку воды, обменивался замечаниями на убийственном французском языке с экипажем лодки, находившейся под тем бортом, у которого он стоял.

Офицер медленно спустился вниз по лестнице, которая вела в трюм, а капрал последовал за ним и поровнялся грудью с палубой, когда его начальник был уже внизу. Заметил ли молодой француз что нибудь в лице Ефраима Саваджа, или испугался мрака, в котором очутился, только внезапное подозрение возникло в его уме.

- Назад, капрал! - крикнул он. - Я думаю, что нам лучше наверху.

- А я думаю, что вам лучше внизу, друг мой!- произнес капитан, понявший намерение офицера по его движению. Надавив подошвою сапога на грудь капрала, он дал толчок, от которого тот вместе с лестницей, полетел вниз на офицера. А моряк одновременно свистнул, и в ту-же минуту люк был захлопнут и закреплен по обе стороны железными болтами.

Сержант обернулся на шум падения; но Амос Грин, который ждал этого движения, принял его в объятия и перекинул через борт в море. В ту же секунду перерублена была соединительная веревка, передняя рея со скрипом приняла прежнее положение, а из шайки соленая вода полилась на пушкаря и его пушку, туша фитиль и промачивая порох. Град пуль со стороны солдат засвистел в воздухе и забарабанил по обшивке; но корабль качался и прыгал на коротких речных волнах, и целить было невозможно. Напрасно гребцы налегали на весла; напрасно пушкарь, как безумный, трудился над фитилем и зарядом. Лодка сбилась с пути, а бригантина летела вперед с надутыми нарусами. Паф! выстрелила наконец канонада, и пять дырок в гроте (главный парус) показали, что заряд картечи попал слишком высоко. Второй выстрел не оставил по себе никаких следов, а при третьем она была уже слишком далеко. Полчаса спустя от сторожевой лодки осталось только маленькое темное пятнышко на горизонте с золотою искоркою с одного бока. Все более расходились низменные берега, все шире становилась равнина синих вод впереди, дым Гавра уже казался облачком на северном горизонте, а капитан Ефраим Савадж шагал по своей налубе с лицом, по обыкновению, суровым, но с прыгающими огоньками в серых глазах.

- Я знал, что Господь призрит на людей своих,- говорил он спокойно. - Теперь мы стоим на верном пути, и в нас не попадет ни комочка грязи отсюда до бостонских холмов. Ты пил слишком много французских вин, Амос, в последнее время, пойдем-ка, отведаем настоящего бостонского пива.

ГЛАВА II.

Лодка мертвецов.

Два дня Золотой Жезл стоял под штилем (отсутствие ветра на море) у мыса Ла-Хаг, в виду бретонского берега, занимавшего весь южный горизонт. Но на третье утро подул резкий ветер, и они начали быстро удаляться от земли, пока она не превратилась в туманную полосу, сливавшуюся с облаками. Среди свободы и простора океана, чувствуя на щеках своих дуновение морского ветра, а на губах - вкус соли от брызг пены, эти преследуемые люди могли бы забыть все свои горести и, наконец, поверить, что им ничто не грозит более от тех усердных католиков, чья ревность к вере наделала более вреда, чем могли бы причинить легкомыслие и злоба.

- Я боюсь за отца, Амори,- сказала Адель, когда они стояли вместе перед вантами (Ванты - толетые смоленые веревки на судах, удерживающия мачты с боков.) и глядели на туманное облачко, обозначавшее на горизонте то место, где находилась Франция, которую им уже не суждено было увидеть вновь.

- Да ведь, он теперь в безопасности.

- В безопасности от жестоких законов, но боюсь, что ему не видать обетованной земли.

- Что ты хочешь сказать, Адель? Дядя бодр и здоров.

- А.х, Амори, его сердце приросло к улице Св. Мартына, и когда его оторвали, то вырвали из него и жизнь. Париж и его торговля были для него всем на свете.

- Ну, он привыкнет и к другой жизни.

- Если бы это могло быть так! Но боюсь, очень боюсь, что он слишком стар для такой перемены. Он не говорит ни слова жалобы, но я читаю на лице его, что он поражен в самое сердце. Целыми часами он смотрит вдаль, на Францию, и слезы текут по его щекам, а волосы у него побелели в одну неделю.

Де-Катина тоже заметил, что худощавый старый гугенот похудел еще более, что глубже стали морщины на суровом лице и что голова его клонилась на грудь, когда он ходил. Тем не менее он уже собирался высказать предположение, что путешествие может поправить здоровье старика, как вдруг Адель вскрикнула от удивления и указала на что-то за кормою слева. Со своими черными колонами, развевавшимися по ветру, и слабою краскою, вызванною на её бледные щеки брызгами соленой пены, она была так прекрасна, что, стоя рядом с нею, он не видел ничего, кроме нея.

- Смотри,- сказала она,- там что-то плывет на море! Оно сейчас было на гребне волны.

Он взглянул по указанному направлению, но сначала не увидал ничего. Ветер все еще дул им в спину, и море казалось густого темнозеленого цвета, с беловатыми гребнями на более крупных волнах. Время от времени ветер подхватывал эти пенистые гребни, и на палубе слышался плеск, а на губах и в глазах ощущались соленый вкус и щипанье. Вдруг, на его глазах, что-то черное поднялось на вершину одной волны и затем провалилось по другую её сторону. Это было так далеко, что рассмотреть казалось невозможно; но нашелся человек с более острым зрением. Амос Грин видел, как девушка указала вдаль, и разглядел предмет, привлекший её внимание.

- Капитан Ефраим! - крикнул он.- За бортом лодка!

Моряк из Новой Англии вооружился своею трубою, оперевши ее на поручни.

- Да, это лодка,- сказал он,- только пустая. Может быть, ее снесло с корабля или оторвало от берега. Держите-ка на нее, м-р Томлинсон, мне как раз теперь нужна лодка.

Полминуты спустя Золотой Жезл сделал поворот и быстро понесся по направлению к черному пятну, которое все плясало и скакало на волнах. Приближаясь, они увидели что-то, торчавшее через край.

- Это человечья голова! - сказал Амос Грин. Суровое лицо Ефраима Саваджа стало еще суровее. - Это человечья нога, сказал он. - Я думаю, девицу лучше убрать в каюту.

Среди торжественного молчания, они подплыли к одинокому судну, выкинувшему такой зловещий сигнал. За десять ярдов (Ярд - 3 фута.) до лодки подтянули назад переднюю рею, и они смогли взглянуть вниз, на её ужасных пассажиров.

Это была скорлупка не длинее двух сажен, страшно широкая по такой длине и настолько плоскодонная, что совсем не годилась для моря. Под лавками лежали три человека: мужчина в одежде зажиточного ремесленника, женщина того-же сословия и маленькое дитя, не старше года. Лодка до половины была полна водой; женщина с ребенком лежали лицами вниз, так что светлые кудри младенца и темные косы матери болтались в воде, точно водоросли. Мужчина лежал с лицом, обращенным к небу; подбородок его торчал вверх, закатившиеся глаза показывали белки, кожа была аспидного цвета, а в широко открытом рту виднелся изсохший, сморщенный язык, похожий на увядший лист. На носу, весь скорчившись и зажав в руке единственное весло, полусидел очень малорослый человек в черной одежде; на лице его лежала раскрытая книга, а одна нога, очевидно, окоченелая, торчала кверху, застрявши пяткою в уключине. В таком виде эта странная компания носилась по длинным зеленым валам Атлантического океана.

С Золотого Жезла спустили лодку, и вскоре несчастных подняли на палубу. У них не нашлось ни крошки еды, ни капли воды, вообще, ничего, кроме одного весла и открытой библии, которую сняли с лица малорослаго человека. Мужчина, женщина и дитя умерли, повидимому, уже сутки тому назад; поэтому, прочитавши краткие молитвы, употребительные в таких случаях, их погребли в море, спустивши с корабля. Малорослый человек тоже сначала казался мертвым; но потом Амос приметил в нем слабое трепетание сердца, и часовое стеклышко, которое он поднес к его рту, едва-едва затуманилось. Его завернули в сухое одеяло, положили у мачты, и подшкипер стал вливать ему в рот по нескольку капель рома каждые пять минут, ожидая, чтобы таившаеся в нем слабая искра жизни вспыхнула ярче. Между тем, Ефраим Савадж приказал вывести наверх обоих пленников, которых захлопнул, в люк в Гонфлере. Они имели очень глупый вид, шурясь и мигая на солнце, которого так давно не видали.

- Мне очень жаль, капитан,- сказал моряк,- но, видите-ли, приходилось либо вас взять с собою, либо самим остаться с вами. А меня давно ждут в Бостоне и, право, мне невозможно было оставаться.

Французский офицер пожал плечами и начал осматриваться с недовольным видом. Он и его капрал ослабели от морской болезни и чувствовали себя так скверно, как чувствует себя каждый француз, когда заметит, что Франция скрылась у него из глаз.

- Вы что предпочитаете: ехать с нами в Америку, или вернуться во Фраицию?

- Вернуться во Францию, если это возможно. О! мне необходимо вернуться, хотя бы для того, чтобы сказать словечко этому болвану, пушкарю.

- Ну, мы вылили ведро воды на его фитиль и порох, так что он, пожалуй, и не виноват. А вон там - Франция; видите, где туманно!

- Вижу! вижу! Ах! еслибы опять там очутиться!

- Тут у нас лодка. Можете ее взять.

- Боже, какое счастье! Капрал Лемуан, лодка! Плывем сию минуту!

- Но вам еще нужно захватить кое-что. Господи! Кто же так едет в путь? М-р Томлинсон, спустите-ка им по боченку воды, сухарей и мяса в ту лодку! Джефферсон, вынеси на корму два весла! Ехать не близко, и ветер вам в лицо; но погода недурна, и завтра к вечеру можете быть на месте.

Скоро французы были снабжены всем, что могло им потребоваться, и отчалили, махая шляпами, с восклицаниями: счастливого пути! Корабль сделал поворот, вновь направивши бушприт на запад. Еще несколько часов была видна лодка, казавшаеся все меньше на вершинах волн; но, наконец, она исчезла в тумане, а с нею исчезло последнее звено, соединявшее беглецов со Старым Светом, который они покидали.

Пока все это происходило, человек, лежавший без чувств у мачты, приподнял веки, отрывисто вздохнул, а затем совершенно открыл глаза. Кожа его походила на серый пергамент, крепко обтягивавший кости, а по рукам и ногам, выставлявшимся из под платья, его можно было принять за болезненного ребенка. Однако, несмотря на всю его слабость, взгляд больших черных глаз был властный и полный достоинства. Старый Катина вышел на палубу; при виде больного и его одежды, он кинулся к нему, почтительно приподнял его голову и уложил ее на свое плечо.

- Это - один из верных,- воскликнул он,- один из наших пастырей! О! теперь воистину нам будет сопутствовать милость Божия!

Но тот с кроткою улыбкою покачал головой,- Боюсь, что не долго останусь с вами,- проговорил он,- ибо Господь зовет меня в более далекий путь. Я слышал призыв Его я теперь готов. Действительно, я священник при храме в Изиньи, и когда до нас дошел приказ нечестивого короля, я и двое верных с их младенцем пустились в море, надеясь достигнуть Англии. Но в первый же день волною унесло у нас весло и все, что было в лодке: хлеб, воду; осталась только надежда на Бога. Тогда Он стал призывать нас к себе по очереди: сначала младенца, потом женщину, а потом - её супруга. Остался один я, да и то чувствую, что мой час уже близок. Но я вижу, что вы тоже из наших, не могу-ли послужить вам чем-либо перед разлукой?

Купец покачал головою; но вдруг ему блеснула какая-то мысль, и он радостно подбежал к Амосу Грину, которому с увлечением зашептал что-то на ухо. Амос засмеялся и подошел к капитану.

- Хорошо! - строго произнес Ефраим Савадж.

Затем оба пошли к де-Катина. Тот подпрыгнул, и глаза его засияли восторгом. Потом отправились к Адели в каюту. Она удивилась, покраснела, отвернула свое нежное личико и стала руками приглаживать волосы, как обыкновенно делают женщины, когда их неожиданно позовут куда нибудь. А так как спешить было необходимо, ибо и здесь, в открытом море, некто мог настигнуть их и помешать исполнению их намерения, то через несколько минут этот благородный человек и эта непорочная девушка очутились, рука в руку, на коленях перед умирающим, который слабым движением благословил их, бормоча слова, которые соединяли их на веки.

Адель не раз воображала себе свою свадьбу. Часто, в мечтах своих, она вместе с Амори стояла перед алтарем протестантского храма на улице св. Мартына. Иногда же воображение уносило ее в какую нибудь маленькую провинциальную часовеньку,- одно из тех убежищ, куда собирались горсточки верующих,- и там совершалось в её мыслях главнейшее событие женской жизни. Но могла ли она себе представить, что будет венчаться на качающейся под ногами палубе, под гудение снастей над головой, под крики чаек и под рокот волн, поющих ей, вместо свадебного гимна, свою песню, старую, как мир? Могла ли она когда-либо впоследствии забыть все это? Желтые мачты и надутые паруса, серое, изможденное лицо и потрескавшиеся губы священника, серьезное и исхудалое лицо отца, преклонившего колени, чтобы поддерживать голову умиравшего священника; де-Катина в его голубом мундире, уже слинявшем и загрязненном; капитана Саваджа, обратившего к облакам свое деревянное лицо, и Амоса Грина с руками в карманах и спокойным мерцанием голубых глаз! А позади - сухощавый подшкипер и маленькая группа новоанглийских матросов с их широкополыми шляпами и серьезными лицами!

Венчание кончялось среди сочувственных слов на грубом, чуждом языке и пожатий жестких рук, огрубелых от веревок и весла. Де-Катина с женою вместе оперлись на ванты и стали смотреть, как поднимался и опускался черный корабельный борт и быстро стремилась мимо зеленая вода.

- Как все это странно и ново! - сказала она.- Наша судьба кажется мне такою же смутной и темной, как вон та гряда облаков впереди.

- Насколько зависит от меня,- ответил он,- твоя судьба будет ясна и светла, как эти лучи, что сверкают на гребнях волн. Страна, изгнавшая нас, теперь далеко позади; но каждый порыв ветра приближает нас к другой, еще лучшей. Там ожидает нас свобода, а с собою мы несем юность и любовь. Чего же более желать человеку?

Так простояли они, беседуя, пока не надвинулись сумерки, и над ними, на потемневшем небе, не засверкали звезды. Но прежде чем звезды побледнели вновь, однаиусталая душа на "Золотом Жезле" успокоилась навек, а погибшая община из Изиньи вновь обрела своего пастыря.

ГЛАВА III.

Последняя пристань.

Три недели свежий, а порою даже сильный ветер дул с востока или северо-востока. "Золотой Жезл" весело несся вперед на всех парусах, а к концу третьей недели Амос и Ефраим Савадж начали высчитывать дни, оставшиеся до прибытия на родину. Старый моряк, привыкший и к встречам и к прощанью, не так принимал это к сердцу; но Амос, отлучившийся впервые, горел нетерпением и целыми часами курил, сидя верхом на стерине буширита, вглядываясь в линию горизонта и надеясь, что его приятель мог ошибиться и что вот сейчас любимый берег покажется вдали.

- Напрасно, мальчик! - говорил Ефраим Савадж, кладя ему на плечо свою громадную, красную руку.- Кто плавает по морю, должен иметь терпение, и нечего сокрушаться о том, чего не может быть.

- А все-таки воздух как то напоминает о доме,- отвечал Амос.- Ветер так дует, как никогда не дул на чужбине.

- Что-ж! - сказал капитан, засовывая за щеку табак.- Я плаваю по морю с тех пор, как оброс бородою, больше в каботаже (Каботажная - береговая торговля.), знаешь, да и по океану тоже, насколько допускали эти навигационные законы. Кроме тех двух лет, что я провел на суше из за дела с королем Филиппом, я на три выстрела не отдалялся от соленой воды, и скажу тебе, что не видал еще лучшего переезда, чем наш теперь.

- Да, мы летели, точно буйвол от лесного пожара. Только мне странно, как это так вы знаете дорогу без всяких следов и отметок? Я бы, Ефраим, и Америки то не нашел бы по морю, а не то что Нью-Иоркского пролива.

- Мы слишком забрались на север, парень. Около пятнадцатого, мы были у мыса Ла-Хог. Завтра, по моим рассчетам, надо бы нам увидеть землю.

- Ах, завтра! А что это будет? Гора пустыни? Мыс Код? Или Долинный остров?

- Нет, парень,- мы на широте св. Лаврентия, и скорее увидим берег Аркадии. Потом, при этом ветре, проплывем на юг еще денек, и уж не больше двух. Еще несколько раз так поплавать, а там куплю себе хорошенький кирпичный домик в Бостоне, в Грин-Лене, откуда виден залив, и буду смотреть, как ходят корабли. Так окончу жизнь мою в мире и спокойствии.

Несмотря на уверения капитана, Амос весь день напрягал зрение в бесплодной надежде увидеть землю, а когда, наконец, стемнело, сошел вниз и достал свою охотяичью куртку, кожаные штиблеты и енотовую шапку, гораздо более бывшие ему по вкусу, нежели тонкое сукно, в которое одел его голландец, торговавший платьем в Нью-Иорке. Де-Катина тоже переоделся в темное партикулярное платье и вместе с Аделью хлопотал возле старика, который так ослаб, что почти ничего не мог делать для себя сам. На баке визжала скрипка, и далеко за полночь, под рокот волм и свист ветра, раздавались хриплые напевы незатейливых песен, которыми серьезные и солидные новоангличане на свой лад праздновали приближение к родине.

Вахта подшкипера в эту ночь длилась от двенадцати до четырех, и в первый час её луна светила ярко. Однако, на заре она закрылась облаками, и "Золотой Жезл" погрузился в один из тех густых, непроницаемых туманов, какие обычны в этой части океана. Ветер дул с северо-востока, и изящная бригантина ложилась набок, поручнями подветренного борта почти касаясь воды. Сделалось вдруг очень холодно, так что подшкипер затопал ногами на юте, а его четверо матросов дрожали, присевши под защиту бортовой загородки.

Вдруг один из них выпрямился с криком, указывая пальцем в воздухе, и тут же, у самого бушприта, из мрака вынырнула громадная белая стена, о которую корабль ударился с такою силою, что обе мачты повалились, точно сухой тростник от порыва ветра, а само судно превратилось в безформенную груду щепы и обломков.

От толчка подшкипер пролетел вдоль всего юта и едва не угодил под падавшую мачту; а из его четырех подручных, двоих увлекло в дыру, зиявшую на носу, между тем как третьему раздробило голову якорным штоком. Поднявшись на ноги, Томлинсон увидел, что весь перед корабля вдавлен внутрь и что среди обломков дерева, хлопающих парусов и извивающихся спутанных канатов сидит один единственный оглушенный матрос. Было темно, как в трубе, и за бортом корабля виднелся только гребень одной вздымавшейся волны. Подшкипер озирался в отчаянии от так внезапно наступившей гибели, когда рядом с собою заметил капитана Ефраима, полуодетого, но такого же деревянного и невозмутимого, как всегда.

- Ледяная гора! - сказал он, втягивая носом холодный воздух. - Разве вы не учуяли ее, друг Томлинсон?

- Правда, мне было холодно, капитан Савадж, но я приписал это туману.

- Вокруг них всегда бывает туманно, хотя только Господь в Своей премудрости ведает, зачем, ибо это тяжелое испытание для бедных мореплавателей. Мы быстро погружаемся, м-р Томлинсон. Нос уже в воде.

Следующая вахта выбежала на палубу, и один из матросов стал мерять воду в трюме.

- Три фута! - крикнул он - а вчера выкачали всю до суха при заходе солнца!

- Гирам Джефферсон и Джон Марстон - к помпам! - приказал каиитан.- Г. Томлинсон, спустите-ка барказ (корабельное судно) и посмотрим, нельзя ли поправить беду, хотя, кажется, этого уж не зачинишь.

- У барказа пробиты две доски,- крикнул один матрос.

- Ну, так четверку!

- А ту и вовсе разбило на трое.

Подшкипер рвал на себе волосы, а Ефраим Савадж улыбался, как человек, слегка заинтересованный неожиданным стечением обстятельств.

- Где Амос Грин?

- Здесь, капитан Ефраим. Что мне делать?

- А мне?- с живостью спросил де-Катина.

Адель и отца её завернули в плащи и поместили в подветренной стороне рубки, как в наиболее защищенном месте.

- Скажи ему, что может сменить кого-нибудь у помп,- ответил капитан Амосу.- А ты, Амос, ты у нас - мастер плотничать. Залезь-ка с фонарем вон в барказ, да посмотри, не сможешь ли его заштопать.

В течение полу часа Амос возился и стучал в барказе под мерный стук помп, слышный из-за шума волн. Тихо, очень тихо опускался корабельный нос, а корма загибалась кверху.

- Времени осталось немного, Амос,- заметил капитан спокойным голосом.

- Теперь он подержится на воде, хоть и течет немножко.

- Ладно. Спускай! У помп работай без перерыва! М-р Томлинсон, чтобы провиант и вода были готовы, сколько возможно будет взять! За мной Гирам Джефферсон!

Матрос и капитан спрыгнули в качавшуюся лодку; у последнего к поясу прицеплен был фонарь. Они пробрались под разбитый нос. Капитан покачал головой, когда увидел величину повреждения.

- Отрезать форзейль (канат) и дать сюда! - сказал он.

Томлинсон Амос и Грин карманными ножами перерезали веревки и спустили угол паруса вниз. Капитан Ефраим с матросом схватили и потащили его на пробоину. Когда капитан нагнулся, то корабль подвинуло вверх волною, и при желтом свете своего фонаря он увидел извилистые черные трещины, лучами расходившиеся от главной дыры.

- Сколько воды в трюме?- спросил он.

- Пять с половиною футов.

- Значит, корабль погиб. В обшивке, насколько мне видно назад, везде такие щели, что можно просунуть палец. Не отходить от помп! качать без перерыва! Готовы ли провиант и вода, м-р Томлинсон?

- Готовы, сударь!

- Спускайте их за борт. Эта лодка не продержится более часа или двух. Видите вы гору?

- Слева за кормою туман редеет! - крикнул кто-то из матроеов.- Вон она, гора-то, за четверть мили, под ветром!

Туман вдруг рассеялся, и над разбитым кораблем среди безбрежного, пустынного моря вновь засияла луна. Похожая на громадный парус, медленно качалась на волнах исполинская глыба льда, причинившая несчастие.

- Надо плыть к ней,- сказал капитан Ефраим.- Другого спасения нет. Давайте девочку за борт! Ну, ладно,- отца сначала, если уж ей так хочется. Скажи им, чтоб сидели смирно, ибо Господь сохранит вас, если не будем делать глупостей. Так! Ты - молодец-девчонка, хоть и лопочешь по картавому. Теперь боченки и все одеяла и теплые вещи, какие только есть. Теперь давайте того, француза! Да, да пассажиров сначала! Нечего упираться! Ну, Амос! Теперь матросы, а вы - после всех, друг Томлинсон.

Перегруженная лодка сидела в воде почти вровень с бортами, и потребовалась беспрерывная работа двух отливальщиковь, чтобы не пускать воду, которая сочилась между разбитых досок. Когда все очутились на местах, капитан Ефраим Савадж перескочил назад, на корабль, что было теперь нетрудно, так как с каждою минутою палуба опускалась ближе к морю. Он вернулся с узлом одежды, который бросил в лодку.

- Отчаливай! - крикнул он.

- Так садитесь же сами!

- Ефраим Савадж пойдет ко дну со свом кораблем,- сказал капитан спокойно.- Друг Томлинсон, я не привык повторять приказания. Отчаливай, говорю!

Подшкипер оттолкнулся багром. Амос и де-Катина вскрикнули от ужаса, но приученные к слепому повиновению матросы взялись за весла и направились к ледяной горе.

- Амос, Амос! Неужели вы допустите это?- закричал гвардеец по-французски.- Моя честь непозволит мне покинуть его так. Я буду чувствовать себя опозоренным навек.

- Томлинсон, его нельзя бросить. Взойдите на корабль и заставьте его ехать с нами.

- Еще не родился тот человек, который заставил бы его сделать, чего он не хочет.

- Он может переменить намерение.

- Он никогда не меняет своих намерений.

- Да все же нельзя его оставить! Надо хоть плавать вокруг и выловить его потом.

- Лодка течет, как решето, - возразил подшкипер.- Я довезу вас до горы, оставлю всех там, еслибудет куда спустить, и приеду назад за капитаном. Приналягте, молодцы: чем скорее доедем, тем скорее вернусь.

Но гребцы не сделали и пятидесяти взмахов, как Адель громко закричала: - боже мой, корабль тонет!

Корабль погружался все более и более и вдруг с треском опустил в воду нос, точно ныряющая водяная птица, причем корма взлетела кверху, а затем, с громким и продолжительным бульканьем, он скоро совсем исчез среди волн. Без всякой команды лодка сразу повернула назад и понеслась так быстро, как только позволяла сила гребцов. Но все было тихо на месте крушения. На поверхности не осталось даже ни одного обломка, который мог бы указать, где именно "Золотой Жезл" нашел свою последнюю пристань. Целых четверть часа лодка кружилась при лунном свете, но капитана не было и следов; наконец, когда, несмотря на беспрерывное вычерпыванье, все сидевшие в ней оказались по щиколотку в воде, моряки повернули лодку на прежний путь и молча, с тяжестью на сердце, поплыли к своему негостепримному убежищу.

Как оно ни было ужасно, но являлось для них единственным спасением, так как течь усиливалась, и было очевидно, что лодка не может держаться долее. Подплывши ближе, они с досадою убедились, что обращенная к ним сторона представляет собою крепкую ледяную стену сажень в девять вышиною, гладкую, без малейшей трещины или щели на всей своей поверхности. Гора была велика, и оставалась надежда, что другая сторона окажется удобнее. Усердно вычерпывая воду, они обогнули угол, но опять оказались перед отвесной стеной. Подплыли с третьей стороны: здесь гора казалась еще неприступнее и выше; оставалась только четвертая, и, направляясь к ней, они знали, что для них решается вопрос о жизни и смерти, так как лодка почти уходила из под их ног. Они выплыли из тени на яркий лунный свет и увидели перед собой зрелище, которое никто из них не забыл до самой смерти.

Склон, перед котором они очутились, был не менее крут, чем остальные; он весь искрился и сверкал под серебряным светом луны, отражавшемся в гранях льда. Но по самой середине, в уровень с поверхностью воды оказалась огромная пещера: это было то место, о которое "Золотой Жезл" разбился, причем выломил громадную глыбу льда и тем, сам погибая, приготовил убежище людям, доверившим ему свою жизнь. Это углубление было роскошнейшего изумрудно-зеленого цвета, нежного и прозрачного у краев, а в глубине отливавшего темным пурпуром и синевою. Но не красота этого грота и даже не уверенность в своем спасении вызвала крики радости и изумления изо всех уст, а то обстоятельство, что верхом на ледянной глыбе преспокойно сидел и курил перед ними глиняную трубку не кто иной, как капитан Ефраим Савадж из Бостона. Одну минутутизгнанники чуть не подумали, что перед ними призрак, если бы только призраки являлись в таком прозаическом виде; но звуки его голоса вскоре доказали им, что это - он сам, и притом - в расположении духа, весьма далеком от христианской кротости.

- Эй, Томлинсон! - сказал он. - Когда я приказываю вам плыть к ледяной горе, то рассчитываю, что вы прямо туда и поплывете, а не станете еще шляться по океану. Я из-за вас чуть не замерз. Да так бы оно и было, не захвати я с собою сухого табаку и коробку с трутом, чтобы согреться.

Не отвечая на упреки командира, подшкипер направил лодку к покатому выступу, который был так срезан носом бригантины, что к нему удобно было пристать. Капитан Савадж схватил из лодки свой узел с сухим платьем и исчез в глубине пещеры, чтобы тотчас же вернуться вновь, несколько согревшись телесно и успокоившись душевно. Барказ повернули дном вверх, для сиденья; решетки и скамьи из него вынули и покрыли одеялами, чтобы приготовить постель для молодой женщины, а у боченка с сухарями выбили дно, чтобы поесть.

- Мы боялись за вас, Ефраим,- сказал Амос Грин.- У меня так тяжело стало на сердце, когда я подумал, что не увижувас больше.

- Ну, Амос, тебе бы следовало знать меня лучше.

- Но как вы сюда попали, капитан? - спросил Томлинсон.- Я думал, что вы пошли ко дну с кораблем.

- Так и было. Это уж третий корабль, с которым я иду ко дну; только мне еще ни разу не приходилось там остаться. На этот раз я нырнул глубже, чем когда тонул "Скороход", но не так глубоко, как на "Губернаторе Винтроп". Когда я всплыл наверх, я направился к горе, нашел эту дыру и заполз в нее. Я был очень рад вас видеть, потому что боялся, не потонули ли вы.

- Мы возвращались искать вас и пропустили вас в темноте. А что теперь будем делать?

- Развесим этот парус и устроим квартиру для девочки; а потом поужинаем и выспимся; сегодня дела нет, а завтра его может быть очень много.

ГЛАВА И?.

Тающий Остров.

Амос Грин был разбужен утром прикосновением чьей-то руки к своему плечу. Он вскочил на ноги и увидел де-Катина, стоявшего рядом. Оставшиеся в живых из экипажа бригантины крепко спали после ночных трудов, прислонившись к опрокинутому барказу. Красный край солнца только что показался над водою; море и небо горели пурпуром и золотом от ослепительно-ярких оранжевых тонов на горизонте до нежнейших розовых - над головой. Первые лучи били прямо в их пещеру, искрясь и сверкая в ледяных кристаллах и обливая весь грот теплым блеском. Ни один волшебный дворец не мог быть прекраснее этого пловучаго убежища, данного им природою.

Но и американцу и французу было не до мыслей об красоте их обстановки. Лицо последнего было серьезно, и Амос прочитал в глазах его весть об опаспости.

- Что такое?

- Наша гора разваливается.

- Что вы?! Да она прочна, как камень.

- Я смотрел. Видите вы эту трещину, которая идет вглубь от угла нашего грота? Два часа назад я едва мог просунуть туда руку, а теперь сам могу пролезть туда. Говорю вам, что она лезет врозь.

Амос Грин дошел до конца воронкообразного углубления и увидел, согласно словам приятеля, что в гору идет извилистая, зеленая трещина, образовавшаеся или от морского прибоя, или от страшного удара о корабль. Он разбудил капитана Ефраима и указал ему на опасность.

- Ну, если она даст течь, то мы пропали,- сказал тот. Однако, быстро же она тает.

Теперь им видно было, что ледяные стены, казавшиеся при лунном свете такими гладкими, были все исчерчены и изборождены, подобно лицу старика, струйками воды, беспрерывно бежавшими вниз. Вся громадная масса подтаяла и была очень хрупка. Кругом беспрерывно слышалось зловещее капанье и журчанье маленьких ручейков.

- Ого! - воскликнул Амос Грин.- Что это такое?

- А что?

- Вы ничего не слыхали?

- Нет.

- Я готов поклясться, что слышал голос.

- Не может быть. Мы все здесь.

- Так, значит, мне послышалось.

Капитан Ефраим перешел на обращенный к морго край пещеры и обвел глазами океан. Ветер совершенно упал, и море тянулось на запад, гладкое и пустынное, с одной только черной отметиной: длинным брусом, плававшим близь того места, где потонул "Золотой Жезл".

- Мы должно быть находимся на пути каких-нибудь кораблей,- сказал капитан задумчиво. - Тут ходят ловцы трески и сельдей. Впрочем, для них здесь пожалуй слишком южно. Будь у меня три белых горных сосны, Амос, и с сотню аршин крепкого холста, я бы влез на верхушку этой штуки и взбодрил бы такие мачты с парусами, что мы с гулом понеслись бы в Бостонский залив. Там бы я всю ее разломал и продал я оказался бы в барышах. Но она - тяжелая посудина, хотя, пожалуй, и так прошла бы узла два в час, если бы ее подогнать ураганом. Но что это ты, Амос?

Молодой охотник стоял, насторожив уши, нагнув голову и глядя вбок, в позе человека, напряженно слушающаго. Он собирался ответить, когда де-Катина вскрикнул и показал в глубину пещеры.

- Посмотрите теперь на трещину!

Онарасширилась еще на фут с тех пор, как ее осмотрели и теперь могла назваться уже не трещиной, а целой расселиной, или проходом.

- Пройдемте туда,- предложил капитан.

- Да ведь только и будет, что выйдем на другую сторону горы.

- Так взглянем на другую сторону.

Он пошел вперед, а остальные за ним. Между высокими ледяными стенами было очень темно; вверху виднелась лишь узенькая, извилистая полоска неба. Они подвигались вперед ощупью и спотыкаясь, пока проход, вдруг расширившись, но вывел их на большую ледяную площадку. Гора в середине оказалась ровною, и с краев этой площадки поднимались вверх те высокие ледяные утесы, которые составляли её внешния отвесные стены. С трех сторон они были очень круты, но с четвертой поднимались покато, и беспрерывное таяние избороздило этот склон множеством всяких неровностей, по которым отважмый человек мог взобраться наверх. Все трое стали карабкаться одновременно и минуту спустя стояли недалеко от наивысшей точки горы, в десяти саженях над уровнем моря, откуда открывался вид миль на пятьдесят. Но на всем этом пространстве не было признака жизни, только солнце сверкало на безчисленных волнах.

Капитан Ефраим свиснул.

- Нам не везет! - сказал он. Амос Грин смотрел изумленно.

- Не могу понять...- сказал он.- Я готов побожиться... О, Боже! Слышите вы это?

Ясные звуки военной трубы раздались в утреннем воздухе. С криком изумления все трое полезли далее и заглянули через вершину.

У самой горы стоял большой корабль. Они видели под собою белоснежную палубу, окаймленную медными пушками и усеянную матросами. Небольшой отряд солдат стоял на юте и занимался военными упражнениями; здесь-то и трубила труба, которую так неожиданно услышали потерпевшие. Пока они были загорожены верхнею глыбою, им не только не видно было верхушек мачт, но и сами они не могли быть замечены с палубы. Теперь же и их увидели с корабля, и оттуда послышался хор восклицаний и криков. Но обитатели ледяной горы не стали медлить ни минуты. Скользя и спотыкаясь по скользкому склону, они с криками добежали до расселины, а затем и до пещеры, где их товарищи только что были оторваны звуками трубы от своего невеселаго завтрака. Несколько торопливых слов, и пробитый барказ спустился на воду, в него сбросили все имущество и поплыли опять. Обогнувши ледяной выступ горы, они очутились как раз под кормою прекрасного корвета (Корвет - трехмачтовое военное судно.), с бортов которого им улыбались приветливые лица, а сверху веяло большое, белое знамя, усеянное золотыми лилиями Франции. В несколько минут их лодку подняли, и они вышли на палубу "Св. Христофора", военного корабля, доставлявшего маркиза де-Денонвиля, нового генерал-губернатора Канады, к месту его служения.

ГЛАВА V.

В Квебекской гавани.

На корабле, принявшем наших потерпевших, образовалось теперь довольно странное общество. "Св. Христофор" покинул крепость Ла-Рошель, три недели назад, в сопровождении четырех меньших судов, везших пятьсот солдат на помощь поселенцам реки Св. Лаврентия. Но в океане корабли отбились друг от друга, и губернатор продолжал путь один, надеясь уже в реке снова собрать свою эскадру. С собою он имел одну роту Керсийского полка, свой собственный штаб, нового епископа Канады, Сен-Валье, с несколькими лицами его свиты, трех монахов францисканского ордена, пять иезуитов, назначенных в роковую миссию к Ирокезам, с полдюжины дам, ехавших к своим мужъям, двух монахинь, от десяти до двенадцати французов, которых влекли за море страсть к приключениям и надежда поправить свои дела.

Присоединить к такому сборищу горсть новоанглийских индепендентов (протестантов), пуританина из Бостона и троих гугенотов, значило - приложить к пороховому боченку горящую головню. Однако, все так были заняты собственными делами, что новоприбывших предоставили самим себе. Тридцать человек солдат страдало цынгой и лихорадкой, так что все монахи и монахини были очень заняты уходом за ними. Губернатор Денанвил, очень набожный драгун, целыми днями ходил по палубе и читал псалмы Давида, а большую часть ночей проводил за планами и картами, замышляя истребить Ирокезов, опустошавших вверенный ему край, а епископ Сен-Валье отправлял богослужение и поучал наставлениями своих подчиненных. Ефраим Савадж по целым дням простаивал на палубе, не сводя глаз с этого добряка и его краснообрезного требника и все время ворча о "мерзости запустения".

Между Францией и Англией отношения были мирные, хотя в Канаде и в Ньюиорке чувствовалось взаимное недовольство: французы не без основания предполагали, что английские колонисты подстрекают против них индейцев. Поэтому Ефраим и его спутники были приняты гостеприимно, хотя на корабле было так тесно, что им пришлось разместиться где попало. Семейству Катина была оказана еще большая благосклонность, так как слабость старика и красота его дочери привлекли внимание самого губернатора. Де-Катина, в простом, темном платье, на которое еще до крушения он сменил свой мундир, ничем, кроме своей военной выправки, не подавал повода заподозрить в нем беглеца из армии. Старый Катина был уже так слаб, что совершенно не мог отвечать на расспросы, его дочь постоянно находилась при нем, а бывший гвардеец, после жизни при дворе умел держать себя так осторожно, что ухитрялся сказать много и не высказать ничего; таким образом тайна их оставалась неразоблаченной. Де-Катина еще до перемены закона испытал, каково быть гугенотом в Канаде, и не имел никакого желания испробовать это теперь.

На другой день после своего спасения, они увидели на юге мыс Бретон, а затем, быстро подгоняемые восточным ветром, прошли на некотором расстоянии от восточного края Антикости. Они уже плыли вверх по громадной реке, хотя с середины её берега едва были видны, и она походила скорее на море. Когда берега сблизились, направо показалось дикое ущелье реки Сагенея, и над соснами взвился дымок маленькой рыбачьей и торговой станции Тадузака. Голые индейцы, с лицами, выпачканными красной глиной, Алгонкинцы и Абенаки, окружили корабль в своих берестовых челночках с плодами и овощами, которые должны были влить новую жизнь в погибавших от цынги солдат. Затем корабль прошел мимо залива Маль-Бей, обрыва Обвалов и залива св. Павла, с его широкой долиной и лесистыми горами, сверкавшими великолепным осенним убором: пурпуром и золотом кленов, ясеней, молодых дубов и березовых побегов. Опершись на поручни, Амос Грин жадным взором смотрел на эти обширные области девственных лесов, куда лишь изредка и случайно заходил какой-нибудь дикарь или бесстрашный "лесной бродяга" (Coureur des bois - особый разряд колонистов, занимавшийся войной и охотой.). Вскоре впереди показались смелые очертания мыса Бурь; путники миновали богатые, тихие луга Бопре, поместья Лаваня, и, проплывши мимо поселков Орлеанского острова, увидели перед собою широкий затон, водопады Монморенса, высокий частокол мыса Леви, множество кораблей, а направо - ту дивную скалу, увенчанную башнями, с городом вокруг её подошвы, которая составляла средоточие и главный оплот французского могущества в Америке. Это был Квебек. Сверху из крепости загремели пушки, взвились флаги, поднялись в воздухе шляпы, и от берега отделилась целая флотилия лодок встречать нового губернатора и перевозить солдат и пассажиров.

С тех пор как старый купец покинул французскую почву, он стал вянуть, как вянет растение, лишившееся корней. Испуг во время кораблекрупиения и ночь, проведенная в холодном убежище на ледяной горе, оказались ему не по летам и не по силам. С тех пор, как он попал на военный корабль, он лежал среди больных солдат, почти не подавая признаков жизни, кроме слабого дыхания и судорожного подергивания исхудалой шеи. Однако, при громе пушек и кликах народа, он открыл глаза и медленно, с усилием, приподнялся на подушках.

- Что с вами, батюшка? Что можем мы для вас сделать?- спросила Адель.- Мы приехали в Америку, и вот здесь Амори и я, ваши дети.

Но старик покачал головой.

- Господь довел меня до обетованной земли, но не судил мне вступить в нее,- сказал он.- Да будет воля Его, и да благословится Имя Его во-веки. Но по крайней мере я хотел бы, как Моисей, взглянуть на эту землю, если уж не могу ступить на нее. Не можешь ли ты, Амори, взять меня под руку и вывести на палубу?

- Если еще кто-нибудь поможет мне,- ответил де-Катина и, сбегав на палубу, привел с собою Амоса Грина.

- Ну, батюшка, если вы положите руки к нам на плечи, то вам почти не придется касаться пола.

Минуту спустя, старый купец был на палубе, и молодые люди усадили его на сверток канатов, прислонив спиною к мачте, где он был в стороне от сутолоки. Солдаты уже толпою сходили в лодки, и все так были заняты собою, что не обратили внимания на маленькую группу изгнанников, собравшихся вокруг больного. Он с трудом поворачивал голову из стороны в сторону; но глаза его просветлели при виде обширного голубого, пространства воды, пены далеких водопадов, высокого замка и длинной линии лиловых гор, тянувшихся к северо-западу.

- Она не похожа на Францию,- сказал он.- Совсем не такая зеленая, тихая и веселая, а величественная, сильная и суровая, как Тот, Кто ее сотворил. По мере того, как я становился слабее, Адель, моя душа освобождалась от уз телесных, и я увидел ясно многое, что прежде было смутно для меня. И мне стало казаться, дети мои, что вся эта американская земля,- не одна Канада, а также и ваша родина, Амос Грин, и все, что тянется туда к закату солнца - есть лучший дар Господа людям. Затем он хранил ее скрытою столько веков, чтобы ныне свершилась над нею Его воля, ибо это есть страна невинная, которой не приходится искупать былых грехов: ни вражды, ни жестоких обычаев, ни какого-либо зла; и с течением времен все измученные и бездомные, все обиженные, изгнанные и угнетенные обратят свои взоры сюда, как уже сделали мы. И это будет народ, который воспримет в себя все доброе, отвергнувши все дурное и стремясь к наивысшему. Это будет могучий народ, который бсльше будет заботиться о возвышении своих низших, чем о возвеличении высших; который поймет, что более доблести в мире, нежели в войне; который будет знать, что все люди - братья; и чье сердце не будет сужено собственными границами, а станет пылать сочувствием ко всякому правому делу во всем мире. Вот что я вижу, Адель, лежа здесь в виду берега, куда не ступит моя нога; и говорю тебе, что если ты и Амори войдете в число предков такого народа, то жизнь ваша пройдет не даром. Это сбудется; а когда сбудется, да сохранит Господь народ тот и да направит его на путях его...

Голова старика постепенно опускалась все ниже, и веки медленно прикрыли глаза его, устремленные за Пуан-Леви, на беспредельные леса и далекие горы. У Адели вырвался крик отчаяния, и руки её обвились вокруг шеи отца.

- Он умирает, Амори, он умирает! - воскликнула она.

Угрюмый францисканец, молившийся по четкам недалеко от них, услышал её слова и подошел немедленно.

- Он, действительно, умирает,- сказал он, взглянув на потемневшее лицо.- Совершены ли над ним таинства церкви?

- Не думаю, чтобы в них была нужда,- уклончиво ответил де-Катина.

- Кто из нас не нуждается в них, молодой человек?- угрюмо заметил монах.- И может ли человек помимо них надеяться на душевное спасение? Я сам причащу его безотлагательно.

Но старый гугенот открыл глаза и последним напряжением силы оттолкнул нагнувшуюся над ним фигуру в сером капюшоне.

- Я покинул все, что любил, чтобы не уступать вам,- воскликнул он.- А вы думаете, что одолеете меня теперь?

Францисканец отскочил назад при этих словах, и его жесткий, подозрительный взгляд остановился на де-Катина и на плачущей женщине.

- Вот как! - сказал он.- Так вы - гугеноты!

- Тише! Не препирайтесь в присутствии умирающаго! - воскликнул де-Катина с неменьшей резкостью, чем монах.

- В присутствии умершего,- сказал Амос Грин торжественно.

Как только старик умолк, его лицо прояснилось, многочисленные морщины вдруг разгладились, точно их стерла невидимая рука, а голова откинулась назад, к мачте. Адель осталась неподвижной, продолжая держать его в объятиях и прижавшись щекою к его плечу. Она была в обмороке.

Де-Катина поднял жену и снес ее вниз, в каюту одной барыни, которая раньше выказывала им учас4тие. Смерть была не новостью на корабле: во время переезда по морю на нем умерло десят человек солдат; поэтому среди радостной суеты прибытия мало кому пришло в голову подумать об умершем страннике, тем более, когда прошел слух, будто он был гугенотом. Было сделано краткое распоряжение спустить его в реку в ту-же ночь, и это было последнею заботою людей о Теофиле Катина. С оставшимися же в живых дело обстояло иначе: их выстроили всех на палубе, по окончании высадки солдат, и офицер губернаторской свиты стал решать, что с ними делать. Это был представительный, веселый, румяный господин; но де-Катина со страхом заметил, что когда он проходил вдоль палубы, рядом с ним шел монах и что-то говорил ему шепотом. На мрачном лице францисканца виднелась горькая улыбка, предвещавшая мало доброго для еретиков.

- Приму во внимание, добрейший батюшка, приму во внимание,- нетерпеливо говорил офицер в ответ на эти тайные впушения.- Я не менее ревностный слуга святой церкви, чем вы сами.

- Надеюсь, что так, г. де-Бонневил. При таком набожном губернаторе, как г. де-Денанвиль, офицерам его штаба даже на этом свете невыгодно быть равнодушными к вере.

Офицер сердито взглянул на собеседника, он понял угрозу, таившуюся в его словах.

- Осмелюсь вам напомнить, батюшка,- сказал он;- что если вера есть добродетель, то рядом с нею стоит и любовь к ближним.- Затем продолжал по-английски:- Который здесь капитан Савадж?-

- Ефраим Савадж из Бостона.

- А г. Амос Грин?

- Амос Грив из Нью-Иорка.

- А моряк Томлинсон?

- Джон Томлинсов из Салема.

- А моряки: Гирам Джефферсон, Иосиф Купер, Сиггрес Спольдинг и Павел Кушинг, все из Maссачусетс-Бея?

- Мы здесь.

- По распоряжению губернатора, все, кого я назвал, должны быть тотчас переданы на купеческий бриг "Надежду", вон тот корабль с белой полоской. Он через час отправляется в английские колонии.

Гул радости поднялся среди матросов при мысли о столь быстром возвращении домой; они побежали собирать то немногое, что спасли от крушения, а офицер положил свой список в карман и подошел к тому месту, где де-Катина, с мрачным лицом, стоял, прислонившись к перилам.

- Вы, вероятно, меня помните,- сказал он.- Я узнал вас, хотя вы сменили голубой кафтан на черный.

Де-Катина пожал протянутую ему руку.

- Я хорошо помню вас, де-Бонневиль, и наше совместное путешествие в форт Фронтенак; но мне неловко было возобновлять знакомство теперь, когда мои дела так плохи.

- Что вы? Кому я был другом, тому останусь другом всегда.

- Я тоже боялся, чтобы близость со мною не повредила вам в глазах этого закутанного монаха, который бродит за вами следом.

- Ну, ну, вы сами знаете, что здесь и как! Фронтенак умел держать их в границах; но де-Лобарр был точно воск в их руках, и этот новый обещает идти по той же дорожке. Между монахами в Монреале и здешними изуитами, мы, несчастные,- точно между двумя жерновами. Но я от души огорчен, что встречаю старого товарища при таких обстоятельствах, и тем более с женою.

- Что же теперь будет?

- Вы останетесь на корабле до его отплытия, которое назначено через неделю.

- А потом?

- Потом вас доставят на нем во Францию и передадут губернатору Ла-Рошели для отсылки в Париж. Таков приказ г-на де-Денонвиля, и если не исполним его в точности, то все это осиное гнездо монахов очутится у нас на шее.

Де-Катина застонал, выслушав это.

После всех переговоров, мук и бедствий вернуться в Париж, на жалость друзьям, на посмешище врагам - было слишком унизительно. Он вспыхнул от стыда при одной этой мысли. Его вернут насильно, точно рекрута, сбежавшего из полка от тоски по родине! Лучше бы броситься в эту широкую, синюю реку, если бы не бледненькая Адель, у которой теперь кроме него никого не было на свете. Это так заурядно! Так позорно! А между тем, как вырваться из этой пловучей тюрьмы, да еще с женщиной, с которой связала его судьба?

Де-Бонневиль ушел, сказав несколько незамысловатых сочувственных слов; монах же продолжал шагать по палубе, украдкою бросая на него взгляды, и два солдата, поставленные на юте, несколько раз прошли мимо него. Очевидно, им было приказано следить за ним. В унынии, он перегнулся через борт и стал смотреть на город, где торчащия из кровель балки и обугленные стены напоминали о пожаре, несколько лет назад истребившем всю нижнюю часть его.

В это самое время, плеск весел привлек внимание смотревшего, и как раз под тем местом, где он стоял, проплыла большая лодка, полная чарода.

В ней сидели новоангличане, которых везли на корабль, который должен был доставить их домой. Тут были четверо матросов, а у паруса капитан Ефраим беседовал с Амосом, указывая на суда. Седая борода старого пуританина и смелое лицо охотника не раз поворачивались в сторону одинокого изгнанника; но он не уловил ни слова прощания, ни приветливого движения руки. Они были так полны своей будущностью и своим счастьем, что даже и не вспомнили о его горькой доле! Он готов был все снести от врагов; но такая забывчивость недавних друзей переполнила чашу его скорби. Он склонил лицо на руки и горько зарыдал. Прежде чем де Катина поднял голову, английский бриг уже поднял якорь и на всех парусах вышел из Квебекских вод.

ГЛАВА VI.

Голос у пушечного люка.

В эту ночь старого Теофила Катина схоронили по корабельному обычаю. При похоронах присутствовали только двое, Адель и Амори. Весь следующий день де-Катина провел на палубе, среди сутолоки и шума разгрузки, с тяжестью на сердце, пытаясь развлечь Адель веселой болтовней. Он указывал ей места, которые знал так хорошо: цитадель, где был расквартирован вместе с полком, иезуитскую коллегию, собор епископа Ловаля, склады старой компании, разрушенные большим пожаром и дом Обера-де-ла-Шене, единственный из частных домов, уцелевший в нижней части города. С корабля видны были не только интересные здания, но отчасти и то пестрое население, которым этот город отличался от всех прочих кроме только своего младшего брата Монреаля. По крутой дорожке, окаймленной частоколом и соединявшей обе части города, перед ними проходила вся панорама канадской жизни: солдаты в широкополых шляпах с перьями; прибрежные обитатели в своих грубых крестьянских платьях, мало отличавшиеся от своих бретонских или нормандских предков; молодые щеголи из Франции, или из окрестных поместий. Здесь же попадались и небольшие группы "лесных бродяг", или "странников", в охотничьих кожаных куртках, в штиблетах с бахромою, в меховых шапках с орлиными перьями, появлявшихся в городах по разу в год, оставляя своих индианок-жен и детей в каких-нибудь отдаленных вигвамах. Были здесь и краснокожие Алгонкинцы, рыбаки и охотники, с точно выдубленными лицами, звероподобные Микмаки с востока, дикие Абенакийцы с юга; и всюду мелькали темные одежды францисканцев, а также черные рясы и широкополые шляпы реколлектов и иезуитов.

Таков был народ, наполнявший улицы столицы этого удивительного отпрыска Франции, который насажен был вдоль течения большой реки за тысячу миль от родной страны. Странная это была колония, может быть, самая странная изо всех, существовавших в мире. Она тянулась на тысячу двести миль, от Табузака вплоть до торговых стоянок на берегах Великих Озер, ограничиваясь по большей части узкими обработавными полосками вдоль самой реки, за которыми непосредственно возвышались дикие лесные дебри и неведомые горы, постоянно соблазнявшие крестьянина бросить соху и мотыку ради более свободной жизни с веслом и ружьем. Небольшие и редкие лесосеки, сменявшиеся маленькими огороженными группами бревенчатых домиков, отмечали ту линию, по которой цивилизация пробиралась внутрь громадного материка, едва имея силу оградить себя от гибели, вследствие суровости климата и свирепости беспощадных врагов. Все белое население этого громадного пространства, считая в том числе солдат, священников и жителей лесов со всеми женами и детьми, не достигало двадцати тысяч душ, и, однако, настолько велика была их энергия, что они наложили свой отпечаток на весь материк. Между тем как зажиточные английские поселенцы довольствовались жизнью в пределах своих рубежей, и их топоры еще ни разу не звучали по ту сторону Аллеганских гор, французы высылали своих бесстрашных пионеров (Пионеры - люди, идущие первыми в дикие, неизследованные страны, чтобы внести туда просвещение и благоустройство жизыи.),- проповедников в черных рясах и охотников в кожаных куртках до крайних пределов материка. Эти люди сняли карты озер и завели меновой торг с неукротимыми Сиу на великих равнинах, где деревянные вигвамы уступают место шалашам из кож. Маркетт прошел страну Иллинойцев до самого Миссисипи и проследил течение этой великой реки до того места, где, первый из белых, он увидел мутные волны бурного Миссури. Ла-Салль отважился еще далее, миновал Огано и достиг Мексиканского залива, поднявши французский флаг на том месте, где потом возник город Новый Орлеан. Другие добрались до Скалистых гор и до обширных пустынь северо-запада, проповедуя, меняясь, плутуя, крестя, повинуясь различнейшим побуждениям и походя друг на друга только неустрашимою храбростью и находчивостью, которая выводила их невредимыми из множества опасностей. Французы были везде - и к северу от британских поселков, и к западу, и к югу, и если весь материк не стал французским, то в этом виноваты никак не железные предки теперешних канадцев.

Все это де-Катина объяснял Адели в тот осенний день, стараясь отвлечь её мысли от печалей прошлаго и от долгаго, тоскливого пути, который предстоял им. Она, привыкшая к сидячей жизни в Париже и к мирным картинам Сенских берегов, с изумлением смотрела на реку, на леса и на горы и в ужасе хваталась за руку мужа, когда, брызгая пеною с весел, мимо проносился челнок, полный диких Алгонкинцев, одетых в кожи, с лицами, исполосовавными белой и красной краской. Снова река из голубой стала розовою, снова старая крепость оделась в пурпур заката, и снова двое изгнанников сошли в свои каюты с обращенными друг к другу словами ободрения на устах и с тяжкими думами в душе. Койка де-Катина помещалась около одного из пушечных люков, и он имел обыкновение не закрывать этого люка на ночь, так как рядом находился камбуз (кухня), где происходила стряпня на весь экипаж, и воздух был сух и удушлив. В эту ночь ему не удавалось уснуть, и он ворочался под одеялом, измышляя всякие средства уйти с этого проклятого корабля. Но если даже и убежать, то куда деться? Вся Канада была для них закрыта; леса на юге полны свирепых индейцев. В английских колониях, правда, они могли-бы свободно исповедовать свою веру, но что стал бы делать он с женою, без друзей, чужой среди чужого народа? Не измени им Амос Грин, все устроилось бы отлично. Но он их покинул. Конечно, у него не было причины поступать иначе. Он был им чужой и без того уж не раз оказывал им услуги. Дома его ждали семья и любимый образ жизни. Зачем же стал бы он медлить здесь ради людей, с которыми познакомился всего несколько месяцев назад. Этого нельзя было и требовать. И однако, де-Катина не мог примириться со случившимся, не мог признать что так и должно было быть.

Но что это такое? Над тихо плещущей рекою вдруг послышалось резкое: "Тссс!.." не плыл ли мимо лодочник или индеец? Звук повторился еще настойчивее. Де-Катина присел на койке и стал оглядываться. Звук, несомненно, шел из открытого люка. Он выглянул; но ничего не было видно, кроме широкого затона, неясных очертаний судов и отдаленного мерцания огней на Пуан-Леви. Он снова опустился на подушку; но в это время что-то ударилось об его грудь, а затем с легким стуком свалилось на пол. Он вскочил, схватил с крюка фонарь и направил свет его на пол. Там лежало то, что попало в него: это была золотая булавка. Он поднял, рассмотрел ее и вздрогнул от радости. Эта булавка принадлежала когда-то ему, и сам он отдал ее Амосу Грину на второй день по его приезде, когда они вместе собирались в Версаль..

Значит, это был сигнал, и Амос таки не покинул их! Он оделся, весь дрожа от волнения, и вышел на налубу. Среди глубокого мрака ничего нельзя было разобрать, но мерный звук шагов где-то на передней палубе показывал, что часовые еще тут. Бывший гвардеец подошел к борту и устремил взоры во тьму. Он увидел смутные очертания лодки.

- Кто тут?- прошептал он.

- Это - вы, де-Катина?

- Я.

- Мы приехали за вами.

- Бог наградит вас, Амос!

- Ваша жена здесь?

- Нет! но я сейчас разбужу ее.

- Ладно. Только сначала поймайте эту веревку. Теперь тащите лестницу.

Де-Катина схватил брошенную ему бичеву и, потянув ее к себе, увидел, что к ней привязана веревочная лестница, снабженная железными крючьями для прикрепления к поручням. Укрепив ее, как следует, он потихоньку пробрался в среднюю часть корабля, где находились дамские каюты, одна из которых была отведена его жене. Она была теперь единственною женщиною на корабле, так что он без опасения мог стукнуть к ней в дверь и кратко объяснить, что нужно спешить и не шуметь. В десять минут Адель была готова и, собрав в узелок свое добро, выскользнула из каюты. Вместе они вышли на палубу и прокрались на корму в тени перил. Они почти дошли до борта, как вдруг де-Катина остановился, и из-за стиснутых зубов его вылетело ругательство. Между ними и веревочной лестницей, на темном фоне ночи выделялась грозная фигура францисканского монаха. Он вглядывался во мрак из-под своего надвинутого капюшона и медленно двигался вперед, как будто заметив их. Над ним, на вантах, у мачты, висел фонарь. Он снял его и направил на идущих. Но с де-Катина шутки были плохия. Всю жизнь он отличался быстротою в решениях и действиях. Неужели этот мстительный монах в последнюю минуту намерен был помешать ему? Но это могло для него окончиться плохо. Молодой человек толкнул жену в тень мачты; а сам, как только тот приблизился, кинулся на момаха и вцепился в него. При этом, капюшон свалился с головы его противника и, вместо суровых черт францисканца, де-Катина, при свете фонаря, с изумлением узнал лукавые, серые глазки и неподвижное лицо Ефраима Саваджа. Из за борта поднялась еще фигура, и мягкосердечный француз бросился в объятия Амоса Грина.

- Все прекрасно,- сказал тот, с некоторым смущением освобождаясь от него.- Он - у нас в лодке, с кожаной перчаткой в горле.

- Кто?

- Тот, чье платье теперь на капитане Ефраиме. Мы наткнулись на него, пока вы ходили будить вашу жену, но вдвоем скоро успокоили его. Барыня-то здесь?

- Вот она.

- Так скорее, а то кто нибудь может выйти!

Адель подняли через борт и усадили на корме берестяного челнока. Затем мужчины отстегнули лестницу и спустились по веревке, а двое индейцев, сидевших на веслах, оттолкнули лодку от корабля и быстро двинули ее против течения. Минуту спустя, "Св. Христофор" уже казался смутной массой с двумя желтыми огоньками.

- Бери весло, Амос, и я сделаю то же,- сказал капитан Савадж, сбрасывая рясу.- В этом наряде было безопаснее на корабле, а в лодке он только мешает. Я думаю, мы могли бы закрыть люки и забрать его совсем, и с пушками, если бы захотели.

- А на другой день висеть на реях, как пираты,- ответил Амос.- Нет, мы сделали лучше, что взяли мед, не тронув пчел. Надеюсь, сударыня, что вы здоровы?

- Ах, я едва понимаю, что случилось и где мы теперь.

- Как и я, Амос.

- Так разве вы не ждали нас?

- Я не знал, что и думать.

- Но, ведь, вы, конечно, не полагали, что мы можем удрать, не сказавши ни слова?

- Признаюсь, что это меня сильно огорчило.

- Мне так показалось, когда, взглянув на вас искоса, я заметил, как вы печально смотрели на нас. Но если бы кто заметил, что мы беседуем или сговариваемся, то за нами стали бы следить непременно. А так, никто ничего не заподозрил, кроме вот этого молодца, что едет с нами.

- Что-же вы сделали?

- Сошли вчера вечером с брига на берег, наняли этот челнок и притаились на целый день. Потом ночью поднялись к кораблю, и я скоро разбудил вас, потому что знал, где вы спите. Пока вы были внизу, монах чуть не испортил все дело; но мы закрутили ему глотку и спустили к себе в челн. Ефраим напялил его рясу, чтобы встретить вас и помочь, не рискуя попасться, ибо нас пугало ваше промедление.

- Ах, как славно быть опять свободным! Как бесконечно я обязан вам, Амос!

- Что-жь, вы смотрели за мною, пока я был в вашей стороне, а я присмотрю за вами здесь.

- Куда же мы едем?

- Ах, вот то-то и есть! Больше некуда ехать, потому что к морю нам заперт путь. Надо как нибудь пробираться по материку, и необходимо подальше отплыть от Квебека до утра, а то им, кажется, приятнее захватить в плен гугенота, нежели ирокезского вождя. Господи, вот уж не понимаю, как можно поднимать такую бучу из за того, каким образом человек хочет спасать свою собственную душу! А, впрочем, старый Ефраим точно так-же нетерпим в этом отношении, так что вся глупость не на одной только стороне.

- Что вы говорите про меня?- спросил моряк, навострив уши, когда упомянули его имя.

- Только то, что вы - стойкий старый протестант.

- Да, слава Богу. Я, видите ли, стою за свободу совести для всех, исключая только квакиров (религьозная секта), да папистов (католики), да...

Амос Грин засмеялся.

- Но Господь Бог все это допускает; зачем же вам принимать к сердцу?

- Ах, ты еще молод и глуп. Поживешь, так поумнеешь. Ты, пожалуй, готов заступиться вот и за такую нечисть?- Он указал рукояткою весла на распростертого монаха.

- Чтож, и он хороший человек сообразно своим понятиям.

- Тогда и акула - хорошая рыба сообразно её понятиям. Нет, парень, ты мне так не вотрешь очков. Можешь болтать, пока попортишь говорильную снасть, а все противного ветра не сделаешь попутным. Передай-ка мне кисет и огниво, а за веслом не сменит ли меня твой приятель?

Всю ночь они плыли вверх по реке, напрягая все силы, чтобы уйти от возможной погони. Придерживаясь южного берега и, таким образом, минуя главную силу течения, они двигались довольно быстро, так как Амос и де-Катина гребли не впервые, а индейцы старались так, точно были не из плоти и крови, а из проволоки и железа. Глубокая тишина царствовала на всем речном просторе нарушаясь только плеском воды о борта лодки, шелестом крыльев ночных птиц над их головами, да пронзительным, резким лаем лисиц в глубине лесов. Когда, наконец, занялась заря, и горизонт посерел, то крепость была далеко. Девственные леса, в своем пестром осеннем уборе, на обоих берегах подходили вплоть к реке, а посредине виднелся маленький остров с каймою из желтого песка по краям и ярким букетом сумахов (Сумах из породы терпентинных деревьев.) и красных цветов лодалее.

- Я уже здесь был,- сказал де-Катина,- Я помню, что сделал отметку на этом толстом клене, где зарубка, когда в последний раз ездил с губернатором в Монреаль. Это было еще при Фронтенаке, когда первым лицом считался король, а епископ - лишь вторым.

Краснокожие, сидевшие, как глиняные фигуры, без малейшего выражения на неподвижных лицах, насторожили уши при этом имени.

- Мой брат сказал про великого Оноития,- проговорил, оглянувшись, один из них.- Мы слышали свист зловещих птиц, предвещающих, что он более не вернется из за моря к своим детям.

- Он теперь у великого белаго отца,- отвечал де-Катина.- Я сам видел его в его совете; и непременно он вернется из-за моря, если нужен будет своему народу.

Индеец покачал головою.

- Звериный месяц прошел, брат мой,- сказал он на своем неправильном французском языке,- а прежде чем наступит месяц птичьих гнезд, на этой реке не останется ни одного белаго, кроме тех, кто за каменными стенами.

- Почему же? Мы ничего не слыхали. Разве так разъярились Ирокезы?

- Мой брат, они сказали, что съедят Гуронов, и где теперь Гуроны? Они обратили лица свои против Эриев, и где теперь Эрии? Они пошли к западу, на Иллинойцев, и кто найдет хоть одно иллинойское селение? Они подняли топор на Андастов, и самое имя Андастов стерто с лица земли. А теперь они проплясали пляску и пропели песню, от которой не будет добра моим белым братьям.

- Где же они теперь?

Индеец повел рукой вдоль всего южного и западного горизонта.

- А где их нет? Леса полны ими. Они - как пожар в сухой траве: так же быстры и ужасны.

- Ну,- сказал де-Катина,- если эти дьяволы, действительно, сорвались с цепи, то наши потребуют назад старого Фронтенака, или же все очутятся в реке.

- Да,- сказал Амос,- я видел его раз, когда меня схватили и привели к нему вместе с прочими за торговлю во французских, но его мнению, владениях. Его рот был стиснут, точно хорьковый капкан, и он смотрел на нас, точно хотел из наших скальпов сделать себе штиблеты, но видно было, что он - вождь и настоящий воин.

- Он был врагом Церкви и правою рукою нечистого дьявола в этой стране,- сказал голос со дна челнока.

Это произнес монах: ему удалось освободиться от кожаной перчатки и пояса, при помощи которых америкаицы заткнули ему рот. Теперь он лежал, скорчившись, и дико сверкал на своих спутников пламенными, черными глазами.

- У него снасть ослабла,- сказал моряк.- Дай-ка затянем ее вновь.

- Нет, зачем нам тащить его дальше?- возразил Амос.- Только лишний груз и никакой пользы от него. Давайте высадим его.

- Да, пускай плывет или тонет! - воскликнул с воодушевлением старый Ефраим.

- Нет, на берег.

- Чтоб он побежал вперед сказать черным курткам (монахам).

- Прекрасно. Он может позвать первого из своих, кто проедет мимо.

Они подплыли к острову и спустиля монаха, который не сказал ничего, но взглядом послал им проклятие. Они оставили ему небольшой запас сухарей и муки, чтобы он мог просуществовать, пока кто-нибудь не найдет его. Затем, проплыв поворот реки, они пристали к берегу в маленькой бухте, где кусты клюквы и брусники росли у самой воды, а лужок пестрел белым молочайником, синей генцияной и пурпурным пчеливым листом. Здесь они выложили свой незатейливый провиант и с аппетитом позавтракали, обсуждая планы будущаго.

ГЛАВА VII.

По реке.

Для путешествия у них было все необходимое. Капитан брига, на котором американцев отправили из Квебека, хорошо знал Ефраима Саваджа; да и кто не знал его на новоанглийском берегу. Поэтому он взял с него вексель, с условием уплаты через три месяца, и за столько процентов, сколько только мог из него выжать, дал ему три превосходных ружья, достаточный запас аммуниции и сумму денег, которой могло хватить на все его нужды. Таким образом тот получил возможность нанять челнок и индейцев да запастись говядиной и сухарями, по крайней мере, дней на десять.

- Я просто ожил, с тех пор, как чувствую ружье за спиною и запах деревьев,- сказал Амос. - Что-ж, отсюда не более ста миль до Альбани, если идти напрямки.

- Да, парень; но как нашей девчонке пройти тысячу миль по лесу? Нет, нет; останемся лучше на воде и положимся на Господа.

- Тогда у нас только одна дорога. Нужно про-плыть всю реку Ришелье и взять направо в озеро Шамплен и Сен-Сакрамент. Там мы будем совсем у верховьев Гудзона.

- Это - опасный путь,- сказал де-Катина, который понимал разговор своих спутников, хотя не мог принимать в нем участия.- Нам придется пробираться вдоль границы Могавков.

- Другого пути нет, я думаю. Нам не из чего выбирать.

- А у меня есть приятель на реке Ришелье, который, я уверен, окажет нам всякую помощь,- сказал де-Катина с улыбкой.- Адель, ты слыхала от меня о Шарле-де-ла-Ну, владельце Св. Марии?

- Которого ты называл канадским герцогом, Амори?

- Вот именно! Его поместье находится на Ришелье немножко к югу от форта (укрепление) Св. Людовика, и я уверен, что он облегчит нам наше странствование.

- Прекрасно! - воскликнул Амос.- Если у нас там найдется друг, то мы справимся отлично. Штука самая подходящая, и мы будем держаться реки. Так возьмитесь же за весла, потому что тот монах непременно постарается наделать нам пакостей.

Целую неделю наши путники прилагали все усилия, чтобы быстро двигаться по великому водному пути, все придерживаясь южного берега. По обе стороны потока рос густой лес, но там и сям в нем попадалась выемка, и узкая полоска желтого жнива отмечала место, где земля была под хлебом. Адель с любопытством рассматривала деревянные домики с выступающими верхними этажами и чудными коньками на крышах, прочные, каменные дома помещиков и мельницы в каждом поселке, служившие для двойной надобности: размалывания зерна и защиты жителей в случае вражеского нападения. Горький опыт научил канадцев тому, в чем английские поселенцы убедились только впоследствии: что в стране дикарей безумно строить дом земледельца уединенно, в центре его полей. Здесь лесные расчистки лучами расходились от сел, и каждая избушка была расположена сообразно потребностям обороны всего поселка, так чтобы защита могла отстаивать все его пункты, и наконец, сосредоточиться на каменном помещичьем доме и на мельнице. Из за каждого пригорка или холмика вблизи селений сверкали мушкеты часовых, так как известно было, что скальпировальные отряды Пяти Племен бродят повсюду, и никто не мог сказать, где они появятся, так что ждать их приходилось всзде.

В самом деле, куда бы теперь ни направился путник: по Св. ли Лаврентию, к западу ли, на Озера, на берега ли Миссисипи, или к югу, в страну Широкиев и Криков, он всюду нашел бы обитателей в одинаковом ужасном состоянии тревожного ожидания, и все по той же причине. Ирокезы, как их называли французы, или Пять-Племен, как они звали себя сами, нависли, точно туча, надо всею обширною страною. Их союз являлся естественным, так как они происходили от одного корня и говорили одним наречием, и все попытки разъединить их не приводили ни к чему. Могавки, Каюги, Онондаги, Онеиды и Сенеки гордились своими племенными значками и отдельными вождями; но в военное время все они становились Ирокезами, и враги одних считались врагами всех. Численность их была не велика, ибо они никогда не могли выставить в поле и двух тысяч воинов: область их тоже была не обширна, так как поселения их были разбросаны на пространстве между озером Шамплена и озером Онтарио. Но они крепко стояли друг за друга, были лукавы, отчаянно храбры и нападали с дикой дерзостью и энергией. Занимая центральное положение, они делали набеги во все стороны поочередно, никогда не довольствуясь простым поражением противников, но уничтожая и истребляя их окончательно. Война была для них делом, а мучительство - развлечением. Они побеждали окрестные племена одно за другим, пока на пространстве около тысячи квадратных миль не осталось ниеого, кроме тех, чье существование они допускали. В одном ужасном побоище они стерли с лица земли Гуронов и гуронские миссии. Они истребили племена северозапада, так что даже далекие Саки и Лисицы стали дрожать при их имени. Они прошли в опустошительных набегах далеко на запад, так что их скальпировальные отряды начали натыкаться на своих родичей, индейцев - Сиу, властителей великих равнин, как Ирокезы были властителями лесов. Новооанглийские индейцы на востоке и Шавпии и Делавары далее к югу платили им дань, и страх перед их оружием достиг границ Мериланда и Виргинии. Может быть, никогда не встречалось примера в истории мира, чтобы такой малочисленный народ так долго господствовал над такой обширной территорией.

Эги племена питали злобу против Франции . в течении полувека: с тех самых пор, как Шамплен и некоторые из его последователей приняли сторону их врагов. Впродолжение стольких лет они копили силу в своих лесных поселках, лишь время от времени позволяя себе какой-нибудь отдельный пограничный набег, но в общем выжидая более удобной поры для настоящих военных действий. Теперь им казалось, что эта пора наступила. Они истребили все племена, которые могли бы стать союзниками белых, и следовательно, оставили их без помощников. Они запаслись хорошими ружьями и обилием боевых припасов от голландцев и англичан из Нью-Иорка. Длинная, узкая линия французских поселений была открыта перед ними. Они сгруппировались в лесах, как собаки на сворах, ожидая от своих предводителей приказания, которое должно было спустить их с пылающими головнями ит омагавками (оружие индейцев, род топора) на линию сел.

Так обстояли дела, пока наши изгнанники плыли вдоль берега реки, видя в ней единственный путь к спокойствию и свободе. Однако, они хорошо знали, что путь этот опасен. Вдоль всей реки Ришелье были французские передовые посты и укрепления, ибо, когда в Канаде вводилась феодальная система, то различным вельможам и туземным дворянам были розданы поместья в тех местах, где это было наиболее выгодно для всей колонии. Каждый помещик со своими вассалами (Так назывались в средние века землевладельцы, обязанные исполнять разные повивности своему господину (феодалу), от которого получили эту землю (лен). Этот средневековой строй назывался феодальной системой.), приученными владеть оружием, представлял собою военную силу совершенно как в средневековой Европе (Или в древней Руси, где каждому, кто был пожалован от государя поместьем, предписывалось по первому зову являться в войско конну, людну и дружну.), где ленник владел своим леном под условием выступления в поход с оружием в руках, по первому требованию. Поэтому старые офицеры Кариньянского полка и наиболее закаленные из колонистов получили участки по линии Ришелье, текущей под прямым углом к Св. Лаврентию, по направлению к области Могавков. Блокгаузы (укрепления) могли постоять за себя; но кучка путников, принужденная переходить от одного к другому, подвергалась величайшей опасности. Правда, Ирокезы воевали не с англичанами; но находясь на военном пути, они мало способны были разбирать, и американцы, если бы даже захотели, не могли отделить судьбы своей от участи французской четы, которой сопутствовали.

Плывя вверх по Св. Лаврентию, они встретили много лодок, направлявшихся вниз.То ехал в столицу офицер или чиновник из Трех-Рек или Монреаля; то индейцы или "лесные бродяги" везли звериные шкуры для отправки в Европу; то на маленьком челночке попадался загорелый, седоватый человек в порыжелой, слинявшей от дождей и солнца, рясе, пристававший то к тому берегу, то к другому, и выходивший у каждой индейской хижины. Если что нибудь было неладно в церкви Канадской, то в этом никак не были виновны такие деревенские священники, не щадившие ни трудов, ни условий, ни даже жизни своей, чтобы внести утешение и надежду и хоть не много просвещения в эти дикие дебри. Не раз эти встречные путяики пытались заговаривать с изгнанниками, но те спешили далее, несмотря на их сигналы и оклики. С низовьев же реки никто не перегнал их, потому что они работали веслами с раннего утра до поздней ночи. Когда они останавливались, то втаскивали челнок на берег и разводили костер из хвороста, ибо в воздухе чуялось уже дыхание близкой зимы.

В то время как молодая француженка целыми днями просиживала на корме челна, её изумленные взоры останавливались не только на местных обитателях и их жилищах: муж и Амос Грин учили ее также любоваться картинами леса и, плывя вдоль берега, указывали ей на многое такое, чего она и не распознала бы при помощи лишь собственных пяти чувств. То выглядьшала из древесной расселины пушистая морда енота; то выдра плыла под защитою прибрежных кустов, таща во рту белую рыбку. Порою дикая кошка кралась вдоль толстого сука, не сводя злобных желтых глаз с белок, мирно игравших на другом конце его; порою стремительно и с треском пролагал себе путь сквозь спутанную поросль смолистых кустарников и черники канадский дикообраз. Она научилась отличать крик трясогузки и трепет её крыльев среди листвы; нежное щебетанье белой с черным стрепатки и протяжное мяуканье американского дрозда, по туземному - кошки-птицы. На лоне широкой, голубой реки, слушая чудную музыку природы, долетавшую с берегов, любуясь всеми красками умирающего леса, о которых только мог бы мечтать художник, она вновь стала улыбаться, и её щеки и губы окрасились цветом здоровья, какого никогда не могла дать Франция. Де-Катина видел в ней эту перемену, но испытывал не радость, а гнетущий страх: он знал, что хотя природа создала эти леса раем, но люди превратили их в ад, и что за красою этих вянущих листьев и роскошных цветов таится неописанный ужас. Часто, ночью, у потухающего костра, на своем ложе из сосновых веток, глядя на закутанную в одеяло фигурку, мирно покоящуюся рядом с ним, он думал, что не имеет права подвергать ее таким опасностям и что наутро повернет лодку к востоку, чтобы покориться всему, что ждет его в Квебеке. Но вместе с зарею приходили мысли об унижении, об унылом возвращении на родину, о разлуке, которая ждала бы их на галерах или в крепостной тюрьме, и намерение его менялось.

На седьмой день, они остановились всего в нескольких милях от устья реки Ришелье, где де-Сорень построил большой блокгауз - Форт-Ришелье. От форта было недалеко до поместья того дворянина, которого знал де-Катина и на поддержку которого они рассчитывали. Они переночевали на маленьком островке, посреди реки, и рано на заре принялись стаскивать свой челночек с песчаной отмели, на которой он стоял, когда Ефраим Савадж заворчал себе под нос и указал на реку.

Против течения неслась большая лодка с такого быстротою, какую только могли придать ей её двенадцать весел. На корме сидела темная фигура, наклонявшаеся вперед при каждом усилии гребцов, как будто пожираемая стремлением лететь вперед. Даже на таком отдалении ошибиться было невозможно. То был францискаиский монах, которого они бросили дорогою.

Спрятавшись в кустах, они дождались, пока их преследователи проплыли мимо и скрылись за поворотом реки; а потом в смущении посмотрели друг на друга.

- Лучше было выкинуть его за борт, или тащить с собою, как балласт,- сказал Ефраим.- Он теперь далеко впереди и несется во всю.

- Ну, этого уж не изменишь,- ответил Амос.

- Однако, как же нам далее плыть?- уныло проговорил де-Катина.- Этот мстительный дьявол предупредит всех и в форте, и далее. Он побывал в Квебеке. У него губернаторская лодка: она в полтора раза быстрее вашей.

- Дайте подумать! - Амос Грин уселся на упавший кленовый ствол и оперся головою на руки.

- Чтож! - сказал он, наконец.- Если нельзя двигаться ни вперед, ни назад, то остается еще путь, а именно: в сторону. Не так ли, Ефраим? А?

- Так-то так, парень; коль нельзя плыть, надо лавировать; только у нас с обоих бортов мелковато!

- На север нам нельзя; значит - двинем на юг.

- Оставить лодку?

- Больше ничего не остается. Пойдем прямо сквозь лес к этой усадьбе на Ришелье. Монах тогда собьется со следа и уж не повредит нам, если останется на реке Св. Лаврентия.

- Больше ничего не поделаешь,- сказал с сожалением капитан Ефраим.- Не люблю ходить берегом, когда можно плыть водою, и не нырял ни на сажень в лес с самого короля Филиппа. Так уж ты держи курс и не сбивайся Амос.

- Это не так далеко и идти не долго. Выйдем на южный берег, и с Богом!.. Если супруга ваша устанет, де-Катина, то мы можем по-очереди нести ее.

- Ах; вы себе и представить не можете, как хорошо я умею ходить! На этом чудном воздухе все шла бы да шла.

- Так давайте переезжать.

Скоро они были уже у того берега и причалили у лесной опушки. Ружья и заряды, а также провиант и скудный багаж, разобрали мужчины; затем, расплатившись с индейцами и наказав им никому не говорить, куда они пошли, они повернулись к реке спиною и углубились в безмолвный лес.

ГЛАВА VIII.

Человек без скальпа.

Весь день они шли по лесу гуськом: впереди Амос Грин, потом капитан, затем - Адель, а де-Катина замыкал шествие. Молодой охотник подвигался осторожно, слыша и видя многое, что ускользало от его спутников, постоянно останавливаясь и осматривая листья, сучья и мох. Их путь лежал, по большей части, среди густого соснового леса; под ногами зеленым ковром стлалась трава, украшенная белым молочаем, желтым золотушником и пурпуровой астрой. Иногда же громадные сучья сплетались над их головами, и приходилось идти ощупью в полумраке, или с трудом пробираться сквозь перепутанные побеги зеленого сассафраса или алаго сумаха. Затем лес опять вдруг расступался перед ними, и они шли вдоль болот, поросших диким рисом и усеянных темными кучками ольховых кустов, или по берегам тихих лесных озер, исполосованных отражениями деревьев, склонявших свои красные, коричневые и золотистые листья над синею гладью глубоких вод. Здесь текли и реки, то светлые и журчащия, блестя чешуею форели и перьями зимородка, то темные и ядовитые от болот у своих истоков; путникам приходилось переходить их в брод, выше колен в воде, и нести Адель на руках. Так прошли они целый день по дремучему лесу, не увидев и следа человеческаго.

Но за отсутствием людей, все же не было недостатка в жизни. Все жужжало, стрекотало и щебетало и в болотах, и в реках, и в кустах. Порою вдали между деревьев, мелькала коричневая морда оленя, порою барсук бежал в свою нору при их приближении. Раз они увидели на мягкой земле след завороченной внутрь ступни медведя, а раз Амос снял с куста большой олений рог, который животное сбросило здесь месяц назад. Маленькие, красные белки скакали и щелкали у них над головами, а на каждом дубе составлялся целый хор из сотни тоненьких голосов, пищавших из под листвы. Когда они шли вдоль озер, впереди взлетал серый аист, хлопая тяжелыми крыльями, и дикие утки шумно поднимались, образуя длинную римскую пятерку (V) на синем небе, или раздавался дрожащий вопль выше в тростниках.

Ночь они провели в лесу. Амос Грин развел из хвороста костер в такой густой заросли, что в десяти шагах расстояния огня не было видно. Так как пошел небольшой дождь, то с ловкостью бывалаго лесного жителя он сделал два маленьких навеса из липовой и вязовой коры, один - для Адели и Амори, а другой - для себя с Ефраимом. Он застрелил дикого гуся, и это мясо, вместе с остатками сухарей, пошло им и на ужин, и на завтрак. На другой день они вышли на маленькую полянку, посредине которой виднелись уголья и зола от костра. Амос употребил полчаса на то, чтобы прочитать все, что могли ему сказать земля и сучья. Затем, когда двинулись дальше, он объявил своим спутникам, что огонь здесь горел три недели назад, что разводили его двое индейцев и один белый, что они шли с запада на восток и что в числе двух индейцев была одна женщина. Никаких других следов присутствия людей им не попадалось, пока, уже к вечеру, Амос не остановился вдруг среди густой поросли, приложив руку к уху.

- Слушайте! - вскричал он.

- Ничего не слышу,- ответил Ефраим.

- Я также,- прибавил де-Катина.

- Зато я слышу! - с радостью воскликнула Адель.- Колокольный звон, и как раз в такое время, когда звонят в церквах в Париже!

- Совершенно верно, сударыня!

- Да, теперь и я слышу,- сказал де-Катина. - Мне мешало щебетанье птиц. Откуда же этот звон в сердце Канадских лесов?

- Мы близко от поселков на Ришелье. Звон, вероятно, из форта.

- Из форта Св. Людовика! Ах, так нам недалеко до поместья моего знакомаго.

- Сегодня можем там ночевать, если вы думаете, что ему в самом деле можно довериться.

- Да; он имеет странности, но я готов доверить ему свою жизнь.

- Очень хорошо. Возьмем к югу от форта и вечером будем у него в усадьбе. Но что это там напугало птиц? Ах, я слышу шаги. Присядьте-ка за этим сумахом и посмотрим, кто это так храбро идет через лес.

Все четверо притаились в кустах, глядя из за стволов на небольшую прогалину, куда направлял свои взоры Амос. Долго никто из них не слышал звука, который был уловлен острым слухом охотника; но, наконец, ближе раздался хруст веток, точно кто пролагал себе путь через молодую поросль. Минуту спустя, показался человек с внешностью настолько странною и неподходящею к обстановке, что даже Амос удивился.

Он был очень мал ростом и так смугл и покрыт загаром, что походил бы на индейца, если бы не одежда и походка, пичуть не напоминавшие краснокожаго. На нем была широкополая шляпа, потертая на краях и настолько слинявшая, что было мудрено определить её первоначальный цвет. Одежда из шкур, грубо скроенная, и свободно болталась на его теле, а на ногах красовались драгунские высокие сапоги, такие же рваные и грязные, как остальное. На спине он нес толстый сверток холстины с торчавшими из него двумя палками, а под мышками как будто две большие квадратные картины.

- Это - не индеец,- прошептал Амос,- и не охотник. Ей Богу, я в жизни не видал ничего подобнаго!

- И не купец, не солдат, не "лесной бродяга",- сказал де-Катина.

- У него как будто мачта на спине и по парусу под каждою рукою,- заметил капитан Ефраим.

- Ну, он, кажется, один, и поэтому его можно окликнуть без боязни.

Они вышли из своей засады, и тогда путник, в свою очередь, увидел их. Вместо того, чтобы выказать тревогу, которая была бы свойственна всякому, так внезапно очутившемуся среди чужих в такой стране, он изменил направление и быстро пошел к ним. Однако, переходя прогалину, он услышал колокольный звон и тут же, сняв шляпу, преклонил голову для молитвы. Крик ужаса вырвался не только у Адели, но и у её спутников, когда они увидели его без шляпы: вся верхняя часть головы его была ободрана, так что не оставалось ни следа волос или кожи, а их заменяла ужасная, безцветлая, сморщенная поверхность, ограниченная резкою, красною каймой, которая проходила по лбу и кругом, над ушами.

- Клянусь Богом,- вскричал Амос,- с этого человека снят скальп!

- Господи! - сказал де-Катина.- Взгляните на его руки!

Он поднял их для молитвы. Два или три торчавших кверху обрубка показывали, где прежде были пальцы.

- Всякие видал я головы в моей жизни, но такой не видывал! - заметил капитан Ефраим.

Действительно, лицо незнакомца поражало их тем более, чем ближе они подходили. Не было никакой возможности определить ни роста, ни национальности этого человека, так изуродованы были его черты. Одно веко было закрыто и своим плоским, сморщенным видом указывало на отсутствие под ним глаза. Зато другой глаз смотрел так ясно, добродушно и весело, как будто принадлежал баловню судьбы. Лицо было все усеяно какими-то темными пятнами самого отвратительного вида, а нос сплющен и раздавлен, как от ужасного удара. Но несмотря на все это безобразие, в осанке этого человека, в повороте его головы и в выражении, которое, подобно аромату измятого цветка, одушевляло собою его исковерканные черты, было столько душевной красоты, что даже грубый моряк-пуританин почувствовал благоговение.

- Добрый вечер, дети мои,- сказал незнакомец, опять поднимая свои картины и подходя к ним.- Полагаю, что вы - из форта, хотя прошу позволения заметить, что теперь леса не очень безопасны для дам.

- Мы идем в усадьбу Св. Марии, принадлежащую Шарлю де-ла-Ну,- ответил де-Катина,- следовательно, надеемся вскоре быть за крепкими стенами. Но мне жалко видеть, сударь, как ужасно вы истерзаны.

- Ах! так вы заметили мои небольшие повреждения? Что делать? Эти бедняки не умеют поступать лучше. Они точно проказливые дети, веселые сердцем, но проказливые. Ай, ай! право, даже смешно, как наше бренное тело постоянно задерживает порывы духа. Вот я теперь полон желания идти далее, однако принужден сесть на этот пень и отдыхать, так как повесы взорвали икры моих ног.

- Боже мой! Как это взорвали? Вот дьяволы!

- Да; но их не за что осуждать. Нет, нет. Было бы жестоко осуждать их. Они - невежественные бедные люди, и князь тьмы ходит за ними следом, подстрекая их. Они заложили мне в ноги небольшие заряды пороха, а потом подожгли их; от этого я стал еще худшим ходоком, чем прежде, хоть никогда не был особенно проворвым. В училище, в Туре, меня прозвали "улиткой", да! И потом, в семинарии, я так и оставался "улиткой".

- Но кто же вы, сударь, и кто надругался над вами таким образом?

- О, я очень неважная особа. Я - Игнатий Мора, из Общества Иисусова, а что касается людей, которые обошлись со мною немного сурово, то... что-ж? Когда идешь миссионером к Ирокезам, то, ведь, уже знаешь, чего ждать. Мне совершенно не на что жаловаться. Со мною обошлись даже много лучше, чем с отцом Жогом, отцом Бребефом и многими другими, кого я могу назвать. Правда, бывало и так, что я надеялся приять венец мученический. Но полагаю, что я не был того достоин; да, я даже знаю, что недостоин.

- Куда же вы идете?- спросил Амос, выслушавший все это с изумлением.

- Иду в Квебек. Вы видите, я теперь такой бесполезный человек, что, пока не повидал епископа, совсем уж ни на что путное не гожусь.

- Вы хотите сказать, что попросите епископа отозвать вас из миссии?

- Ох, нет! Я, пожалуй, это и сделал бы, будь я предоставлен сам себе, потому что я невероятный трус. Вы не можете себе представит, чтобы служитель Господа способен был так трусить, как трушу иногда я. От одного вида огня меня всего коробит, с тех пор как я был подвергнут испытанию горящими сосновыми щепками, от которых у меня остались эти скверные пятна на лице. Но ведь надо же подумать и об ордене; а члены нашего ордена не оставляют дела из-за пустяков. Только уставом Св. Церкви калекам воспрещено отправлять богослужение, и потому, пока не получу разрешения от епископа, я буду совсем, совсем бесполезен.

- А что же вы сделаете потом?

- Потом, разумеется, вернусь к моей пастве.

- К Ирокезам!

- Ну, да. Ведь, я к ним назначен.

- Амос,- сказал де-Катина,- я провел всю жизнь с храбрецами, но думаю, что храбрее этого не видал никого.

- Ну, право же,- сказал Амос,- и я видывал хороших людей, но только никак не лучше этого. Вы утомились, батюшка. Откушайте нашего холодного гуся и хлебните коньяку из моей фляжки.

- Ах, ах, сын мой! Если я съем что-либо, кроме самой простой пищи, то делаюсь так ленив, что и на самом деле становлюсь улиткою.

- Но с вами нет ни ружья, ни принасов. Чем же вы питаетесь?

- О! Господь Бог позаботился о том, чтобы в лесах здесь было достаточно пищи для странника, которому нельзя есть много. Я рвал дикие сливы, дикий виноград, орехи, бруснику, закусывал слизняками со скал.

Охотник сделал гримасу при упомянании об этом угощении.

- Я лучше съел бы горшок клею,- заметил он.- А что это у вас на спине?

- Моя церковь. Да, у меня здесь все: алтарь, престол и ризы. Я не решаюсь отправлять богослужение без ведома епископа; но этот почтенный человек, без сомнения, сам состоит в чине ангельском и совершит для нас святую службу.

Лукаво подмигивая, Амос перевел это предложение Ефраиму, который стоял, стиснув свои красные руки, и бормотал что-то. Но де-Катина уже успел кратко ответить, что никто из них не принадлежит к духовенству и что если они хотят дойти сегодня до места, то должны спешить далее.

- Ваша правда, сын мой,- сказал маленький священник.- Эти бедные люди уже покинули свои селения, и через несколько дней леса будут полны ими; хотя пока я не думаю еще, чтобы они переплыли Ришелье. Но прежде, чем проститься с вами, я попрошу вас сделать одно.

- Что же именно?

- Попомните, что я оставил у отца Ламбревиля, в земле Онондагов, составленный мною ирокезско-фраццузский словарь. Там же и мое описание медных залежей у Великих Озер, которые я посетил тому два года, и еще сделанный мною планетник северного неба, показывающий положение звезд на каждый месяц, как оне бывают видны под здешним меридианом. Если что-нибудь случится с отцом Ламбревилем или со мною,- а в ирокезской миссии вообще живут не долго - то пусть кто нибудь воспользуется моими трудами.

- Я скажу моему знакомому нынче всчером. А что это у вас за картины, отец, и зачем вы их носите по лесу?

Картины были совсем лубочные, грубой и пестрой раскраски. На одной был изображем красный человек, лежащий на каком то ряде пригорков, с музыкальным инструментом в руке, короной на голове и улыбкою на лице. На другой - подобный же человек кричал во все горло, между тем как полдюжины черных существ колотили его палками и кололи копьями.

- Это - душа в аду и душа в раю,- сказал отец Игнатий Мора, глядя на свои картины не без удовольствия.- Это облака, на которых парит душа праведника, наслаждаясь райским блаженством. Она хорошо нарисована, но не производит должного впечатления, потому что нет бобров и позабыта трубка с табаком. Видите, как у этих бедняжек мало рассудка! Поэтому приходится просвещать их по возможности, при посредстве их зрения и прочих обманчивых чувств. Другая картина лучше. Она обратила нескольких сквав и более, чем одного индейца. Когда я вернусь весною, то не буду брать с собою душу в раю, за то возьму пять душ в аду, по одной для каждого племени. С сатаною надо бороться всяким оружием. А теперь, дети мои, так как нам предстоит расстаться, позвольте мне призвать на вас благословоние Божие.

И тут произошло нечто необычайное: прекрасная душа этого человека сияла так ярко сквозь тучи вероисповедных различий, что когда он поднял благословляющую руку, то и протестанты преклонили колеии; даже сам старый Ефраим с умиленным сердцем и склоненной головой выслушал полупонятные слова этого искалеченного, полуслепого маленького чужестранца.

- Прощайте же,- сказал он, когда они встали.- Да осияет вас милость Св. Евлалии и да оградит вас щитом своим Св. Анна из Бопре в минуту опасности!

Так оставили они среди леса эту комичную и героическую фигурку, одиноко ковылявшую со своею палаткою, картинами и страданием.

ГЛАВА IX.

Владелец Св. Марии.

Оставив направо форт Св. Людовика, откуда слышался колокольный звон, наши путники пошли самым скорым шагом, ибо солнце было уже так низко, что от кустов на полянах ложилась тень, точно от деревьев. Вдруг перед ними, между стволов, вместо зеленой травы, сверкнула синяя полоса воды, и они увидели широкую, быструю реку. Во Франции она считалась бы громадной, но их, взоры уже привыкли к еще более величественным размерам реки Св. Лаврентия. Впрочем, Амос и де-Катина уже ранее бывали на реке Ришелье, и сердца их забились, когда они взглянули на нее опять: они знали, что это прямой путь для одного - домой, а для другого - к спокойствию и свободе. Несколько дней пути вдоль реки, еще несколько дней вдоль прелестных, усеянных островками озер Шамилена и Св. Сакрамента, в тени поросшего деревьями Адирондака,- и они очутятся на верховьях Гудзона, и все пережитые ими труды и опасности станут лишь предметом воспоминаний и бесед в долгие зимние вечера.

На другом берегу лежала область грозных Ирокезов, и они увидели дым, в двух местах вздымавшийся к вечернему небу. Они помнили слова иезуита, что ни один военный отряд еще не переправлялся через реку, и поэтому пошли по тропинке вдоль её восточного берега. Однако, через несколько шагов их остановил грозный военный оклик, и перед ними сверкнули два мушкетных дула, направленные на них из чащи над тропинкой.

- Мы друзья! - крикнул де-Катина.

- Так оттуда вы?- спросил невидимый часовой.

- Из Квебека.

- А куда идете?

- Посетить господина Шарля де-ла-Ну, владельца в Св. Марии.

- Очень хорошо! Опасности нет, дю-Лют! Кроме того, с ними есть дама. Приветствую вас, сударыня, от имени моего отца!

Из чащи вышли двое, из которых один мог бы сойти за чистокровного индейца, если бы не эти вежливые слова, произнесенные на безукоризненном французском языке. Это был высокий, тонкий молодой человек, очень смуглый, с пронзительными, черными глазами и резкими, неумолимо суровыми очертаниями рта, которые указывали на несомненное присутствие индейской крови. Его жесткие, длинные волосы были собраны кверху в чуб, который, с воткнутым в него орлиным пером, составлял его едпиственный головной убор. Грубая кожаная куртка и мокасснны из оленьей шкуры напоминали одежду Амоса Грина; но блеск золотой цепи на поясе, сверкание драгоценного кольца на пальце и изящной работы мушкет придавали оттенок щегольства его наряду. Широкая полоса желтой охры на лбу и томагавк за поясом усиливали двойственность впечатления, которое производила его внешность.

Другой был несомненно природный француз, пожилой, темноволосый и жилистый, с жесткой, черной бородой и лицом, выражавшим запальчивость и силу. Он тоже был в охотничьей одежде, но опоясан яркополосатым поясом, за которым торчала пара длинных пистолетов. Его оленья куртка была украшена спереди крашеными иглами дикообраза и каймою из индейских бус, а длинные ярко-красыые штиблеты - бахромою из висячих енотовых хвостов. Опершись на свое длинное, темное ружье, он смотрел на путешественников, в то время как его спутник подвигался на встречу им.

- Извините нашу предосторожность,- говорил тот.- Никогда нельзя предвидеть, что придумают эти негодяи, чтобы обмануть нас. Опасаюсь, сударыня, что вас очень утомил долгий путь?

Бедная Адель, славившаеся аккуратностью даже среди хозяек улицы Св. Мартына, едва осмелилась бросить взгляд на свое запачканное и разорванное платье. Утомлению и опасностям она подвергалась с улыбкою, но её терпение чуть не изменило ей при мысли, что посторонние встречают ее в таком виде.

- Моя мать будет очень рада принять вас и позаботиться обо всем, что может вам понадобиться,- сказал он поспешно, как будто прочитав её мысли. Но вас, сударь, я наверно встречал прежде.

- И я - вас! - воскликнул гвардеец.- Меня зовут Амори де-Катина, бывший офицер Пикардского полка. Вы, без сомнения,- Ахилл де-ла-Ну де-СентМари, я видал вас в Квебеке на губернаторских приемах, куда вы приезжали с вашим отцом.

- Да, это я,- ответил молодой человек, протягивая руку и улыбаясь с некоторою принужденностью.- Неудивительно, что вы не сразу узнали меня, потому что когда мы виделись в последний раз, я был одет совсем иначе.

На самом деле, Катина помнил его, как одного из молодых дворян, которые в большом числе приезжали по разу в год в столицу, где справлялись о последних модах, собирали прошлогодния версальские сплетни и хоть в течение нескольких недель жили тою жизнью, которая соответствовала понятиям их сословия. Совсем другим казался он теперь, с чубом и военной раскраской, под тенью громадных дубов, с мушкетом в руке и с томагавком за поясом.

- У нас одна жизнь в лесах и другая - в городах,- сказал он,- хотя мой добрый отец упорно не желает признать этого и повсюду носит Версаль за собой. Вы знаете его, и мне не нужно вдаваться в объяснения. Но нам пора смениться; поэтому мы можем проводить вас домой.

Двое мужчин в грубых одеждах канадских оброчных поселян, держа мушкеты таким образом, что опытный глаз де-Катина тотчас различил в них хорошо обученных солдат, вдруг появились перед ними. Молодой де-ла-Ну дал им несколько кратких приказаний и затем пошел вслед за изгнанниками по тропинке.

- Вы, может быть, не знаете моего товарища,- сказал он, указывая на другого часового,- но я уверен, что его имя уже знакомо вам. Это - Грейсолон дю Лют.

И Амос, и Катина с величайшим любопытством посмотрели на знаменитого предводителя "лесных бродяг", человека, который провел всю жизнь, двигаясь все далее на запад, говоря мало, не записывая ничего, но постоянно будучи впереди, где только встречалось затруднение или опасность. В эти неведомые западные страны его влекла не вера и не жажда наживы, а исключительно любовь к природе и страсть к приключениям, при таком отсутствии самохвальства, что он ни разу не потрудился описать своих странствий, и никто не знал, где он бывал и где останавливался. На целые годы он исчезал из поселков колонистов и пропадал в обширных равнинах Дакоты или в беспредельных степях северо-запада, а потом, в один прекрасный день, приходил в Санта-Мари или другой форт немножко худее, немножко чернее и не менее молчаливый, чем всегда. Индейцы отдаленнейших частей материка знали его. Он мог поднять целые племена и приводил на помощь французам по тысяче разрисованных людоедов, говоривших на языке, которого никто не знал, и являвшихся с берегов рек, где кроме него никто не бывал. Самые смелые французские пионеры, достигнув после тысячи опасностей какой-нибудь страны, которую считали новооткрытою, всегда рисковали увидеть там дю-Люта, сидящего у костра, с трубкою в зубах. Случалось и путникам, находясь в опасности, не имея друзей ближе, как за тысячу миль, встретить этого молчаливого человека с одним или двумя оборванными товарищами, которые выводили его из затруднения, а затем исчезали так же неожиданно, как и являлись. Таков был тот, кто теперь шел рядом с ними по берегу Ришелье-реки, и де-Катина с Амосом знали, что присутствие его здесь имело зловещее значение, ибо Грейсолон дю-Лют находился всегда в тех местах, где грозила опасность.

- Что вы думаете о тех вон огнях, дю-Лют?- спросил молодой де-ла-Ну. Искатель приключений набил себе трубку скверным индейским табаком, который отделял от пачки скальпировальным ножем. Он посмотрел на два столбика дыма, которые виднелись на красном фоне вечернего неба.

- Они мне не нравятся,- сказал он.

- Значит, там - Ирокезы?

- Да.

- Это по крайней мере доказывает, что они еще на том берегу.

- Это доказывает, что они - на этом.

- Как?

Дю-Лют закурил трубку.

- Ирокезы на этом берегу,- сказал он.- Они переправились к югу от нас.

- А вы ничего не сказали нам! Как же, вы знали, что они переправились, и не сказали об этом нам?

- Я не знал, пока не увидал этих огней.

- И что же вы по ним угадали?

- Ну, это вам скажет всякий индейский мальчишка! - с нетерпением ответил дю-Лют.- Ирокезы на военном пути ничего не делают без цели. Поэтому они с целью показывают нам этот дым. Если бы все их военные отряды были там, это было бы бесполезно. Очевидно, что их храбрецы уже переплыли реку. Они не могли сделать этого на севере, чтобы их не увидели из форта. Значит, они переправились на юге.

Амос закивал с горячим одобрением.

- Так оно и есть,- сказал он.- Это похоже на индейцев. Ручаюсь, что он прав.

- Так они могут быть в лесах и вокруг нас? Пожалуй мы и теперь в опасности! - воскликнул дела-Ну.

Дю-Лют молча кивнул головой и засосал трубку. Де-Катина посмотрел вокруг себя на высокие стволы деревьев, на вянущую листву, на мягкую траву под ногами, перекрещенную длинными вечерними тенями. Как трудно было поверить, что за всею этою мирной красотой таится такая грозная опасность, которая могла напугать и одинокого мужчину, а тем более того, кто вел с собою любимую женщину. У него вырвался глубокий вздох облегчения, когда на большой поляне он увидел крепкий частокол, а за ним высокий каменный дом. У частокола тянулись в линию около дюжины изб, крытых кедровым гонтом, причем крыши загибались кверху на нормандский лад: здесь жили вассалы под защитою господского замка, являя собой странный обломок феодальной системы в глуши американских лесов. Подойдя ближе, они заметили над главными воротами громадный, деревянный щит с нарисованным на нем гербом: на серебряном поле две полосы под углом, между тремя красными значками. На каждом углу из бойницы выглядывала небольшая медная пушка. Когда они вошли в ворота, сторож запер их изнутри, заложив громадной деревянной поперечиной. Мужчины, женщины и дети небольшою толпою стояли у замкового крыльца, где кто-то сидел на стуле с высокою спинкою.

- Вы знаете отца,- сказал молодой человек, пожимая плечами.- Он хочет думать, что никогда не покидал своего нормандского замка и все воображает себя французским помещиком и вельможею древнейшей нормандской крови. Теперь он принимает дань и ежегодную присягу от своих вассалов и счел бы неприличным прервать столь торжественную церемонию, посети его хоть сам губернатор. Но если вам интересно поглядеть, можете отойти сюда и подождать, пока он кончит. Вас же, сударыня, я немедленно провожу к моей матери, если вам угодно будет последовать за мною.

Зрелище, по крайней мере для американцев, представлялось совершенно невиданное. Перед крыльцом тройным полукругом стояли мужчины, женщины и дети: мужчины - суровые и загорелые, женщины - простые на вид и скромно одетые, с белыми повязками на головах, дети - с разинутыми ртами и вытаращеными глазами, необыкновенно тихия от страха, внушенного почтительным видом старших. Среди них, на резном стуле с высокою спинкою, сидел пожилой человек, очень прямой и неподвижный, с чрезвычайно торжественным лицом. Это был красивый мужчина, широкоплечий и рослый, начисто выбритый, с резкими, крупными чертами, глубокими морщинами, большим носом в виде клюва и густыми щетинистыми бровями, которые поднимались дугами почти вплоть до громадного парика, пышного и длинного, как носили во Франции во дни его юности. На парике красовалась белая шляпа с красным пером, грациозно загнутая сбоку, а её обладатель был облечен в камзол из коричневого сукна, отделанный серебром на воротнике и карманах и еще очень красивый, хотя потертый и, очевидно, не раз подвергавшийся починке. Этот кафтан, черные бархатные штапы по колено и высокие, ярко вычищеные сапоги составляли такой костюм, какого де-Катина никогда не видывал в диких дебрях Канады.

Когда они вошли во двор, из толпы вышел простой земледелец и, став на колени на маленький коврик, вложил свои сложенные руки в руки господина.

- Господин де-Сент-Мари, господин де-Сент-Мари, господин де-Сент-Мари,- сказал он три раза. - Приношу вам присягу на верность, за мой лен Эрбер, которым владею, как вассал вашей милости.

- Будь верен, мой сын. Будь храбр и верен,- торжественно сказал старый дворянин и прибавил, внезапно переменив тон;- Какого чорта там тащит твоя дочь?

Из толпы вышла девушка, неся перед собою широкую полосу коры, на которой наложена была куча рыбы.

- Это - ваша одиннадцатая рыба, которую я присягою обязан отдавать вам,- сказал оброчный.- Здесь семьдесят три рыбы, а я поймал в этом месяце восемьсот.

- Глупо! - воскликнул помещик. - Не воображаешь ли ты, Андре Дюбуа, что я стану расстраивать мое здоровье и съем сразу семьдесят три рыбы? Не думаешь ли ты, что мне, моим личным слугам, домочадцам и другим членам моего дома нечего делать, как только есть твою рыбу? Вперед приноси в счет твоей подати не более пяти рыб сразу. Где дворецкий? Терье, убери рыбу в наш склад и смотри, чтобы запах не дошел до голубой комнаты, или до аппартаментов барыни.

Человек в очень потертой черной ливрее, совершенно слинявшей и заплатанной, подошел с большим жестяным подносом и унес кучу белой рыбы. Затем, по мере того как ленники поочередно выходили вперед и приносили свою старозаветную присягу, каждый из них оставлял какую-нибудь часть своего промысла на содержание своего господина. Кто принес сноп пшеницы, кто меру картофеля, а некоторые давали оленьи и боброные шкуры. Все уносилось дворецким, пока вся дань не была уплачена, и странная церемония не пришла к концу. Когда помещик встал, его сын, успевший вернуться, взял де-Катина за руку и провел его сквозь толпу.

- Отец,- сказал он,- это господин де-Катина, которого мы встречали несколько лет назад в Квебеке.

Де-ла-Ну поклонился с чрезвычайной снисходительностью и подал гостю руку.

- Добро пожаловать в мои владения, как вам, так и вашим личным слугам...

- Это мои друзья. Вот г. Амос Грин и капитан Ефраим Савадж. Жена моя тоже со мной, но ваш любезный сын уже отвел ее к вашей супруге.

- Я польщен, я польщен чрезвычайно! - воскликнул старик с церемонным поклоном.- Я помню вас очень хорошо, потому что родовитых людей не так часто встретишь в этой стране. Я помню и батюшку вашего, мы были вместе при Рокруа, хотя он служил в пехоте, а я - в Красных драгунах у Гриссо. У вас в гербе молоток на перекладине в лазоревом поле, и вот я вспоминаю, что вторая дочь вашего прадедушки вышла замуж за племянника одного из де-ла-Ну-д'Андели, которые принадлежат к младшей ветви нашего дома. Добро пожаловать, свояк!

Он вдруг обнял де-Катина обеими руками и трижды похлопал его по спине.

Молодой человек был более чем доволен таким приемом.

- Мы недолго злоупотребим вашим гостеприимством,- сказал он.- Мы направляемся к озеру Шамплена и надеемся, что через день или два будем в состоянии продолжать путь.

- Целая половина будет отдана в ваше распоряжение, доколе вы сделаете мне честь вашим пребыванием здесь. Чорт возьми! Мне не каждый день приходится принимать человека благородной крови. Ах сударь! Вот это для меня всего чувствительнее в моем изгнании, потому что с кем я здесь могу говорить, как с равным? С губернатором, с интендантом, пожалуй, с одним или двумя священниками, тремя или четырьмя офицерами;- но с кем из дворянства? Едва ли хоть с одним! Здесь покупают себе титулы, как пушной товар, и выгоднее иметь полный челнок бобровых шкур, чем родословное дерево от Роланда. Но я забываю свои обязанности. Вы и ваши приближенные, вероятно, устали и проголодались. Пожалуйте за мной в салон, и посмотрим, чем мои экономы сумеют угостить вас. Вы играете в пикет, если не ошибаюсь? Ах, я уж поотстал, но буду очень рад сыграть с вами партию.

Замок был высок и крепок, со стенами из серого камня. Большая, окованная железом, дверь, через которую они вошли, имела отверстия для мушкетных дул и вела в целый ряд погребов и кладовых, где хранились свекла, морковь, картофель, капуста, солонина, сушеные угри и другие зимние запасы. По винтовой каменной лестнице они прошли в большую кухню, высокую, с полом из плитняка, вокруг которой располагались комнаты слуг или домочадцев, как предпочитал их называть старый дворянин. Еще этажем выше находилось господское помещение, посередине которого помещалась обширная столовая с громадным очагом и грубою домодельною мебелью. Богатые ковры из медвежьих и оленьих шкур сплошь покрывали деревянный пол, и рогатые оленьи головы выглядывали между рядами мушкетов по стенам. Большой, грубо сделанный кленовый стол занимал середину комнаты, а на нем стояли пирог с дичиной, копченая лососина и большой брусничный пирог, которым голодные путники отдали должную честь. Хозяин объяснил, что он уже поужинал; но, позволив уговорить себя закусить с остальными, кончил тем, что съел больше Ефраима Саваджа, выпил больше дю-Люта, а в заключение спел французскую песенку.

- Ваша супруга кушает в комнате моей жены,- заметил он, когда блюда были сняты.- Можешь подать бутылку фронтиньяка из ларя тринадцатого, Терье! О, вы увидите, господа, что даже в здешних дебрях у нас есть кое-что .хорошее. Итак, вы прямо из Версаля, де-Катина? Он был построен после меня; но как я помню старую придворную жизнь в Сеи-Жермене, прежде чем Людовик стал серьезным! Ах, что это были за невинные и счастливые дни, когда мы все с восьми часов утра выходили на дворцовые лужайки для наших утренних поединков! Клянусь Св. Дионисием, я еще не совсем забыл благородное искусство и как ни стар, был бы рад случаю поупражняться.

Он приблизился своей обычной, величавой походкой к стене, на которой висели рапира и кинжал, снял их и начал примерное нападение на дверь, то наклоняясь, то откидываясь назад, отражая кинжалом воображаемые удары и притоптывая ногою, с короткими восклицаниями, составлявшими обычные выражения в фехтовальных школах. Наконец, он вернулся к гостям, тяжело дыша и со сдвинувшимся париком.

- Вот как мы упражнялись в старину,- сказал он.- Без сомнения, вы, молодежь, усовершенствовали все это; а между тем оно годилось в боях. А при дворе, ведь, все-же жизнь, я думаю?

И он принялся осыпать своего гостя вопросами. До глубокой ночи, когда его товарищи давно уже храпели под одеялами, де-Катина, позевывая и жмурясь, все еще принужден был удовлетворять любопытство старого царедворца и посвящать его во все подробности самых новейших версальских сплетен.

Артур Конан Дойль - Изгнанники.03., читать текст

См. также Артур Конан Дойль (Arthur Ignatius Conan Doyle) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Изгнанники.04.
ГЛАВА X. Гибель Карого Оленя . Два дня провели наши путники в усадьбе ...

Из камеры c 24
Письмо заключенного инспектору тюрем Я рассказал эту свою историю, ког...