Артур Конан Дойль
«Изгнанники.02.»

"Изгнанники.02."

ГЛАВА VIII.

Сватовство.

Людовик представлял себе Господа Бога чем-то в роде такого же короля, каким он был сам, но только более могущественного, а царство небесное некиим более роскошным Версалем. Сам требуя повиновения от своих двадцати миллионов подданных, он признавал и сеоя обязанным в свою очередь исполнять волю этого Высшего Властелина, тем более что в обратном случае можно было опасаться наказания. Вот почему близкие к нему духовные лица имели на него такое влияние в качестве истолкователей воли Господней, что он буквально находился в их руках. Бывало, что он как будто и пытался возвратить себе самостоятельность, но такая временная непокорность ничуть не пугала их. Они прекрасно знали, что в скором времени какаянибудь боль, огорчение или случайное слово напомнят ему, что он смертен, и вновь погрузят его душу в те суеверные страхи, которые заменяли ему религию. Этот момент они всегда умели выяснить и умели им воспользоваться.

На этот раз, однако, дело что то не налаживалось. Напрасно прождав несколько недель и видя, что кораль все более ускользает из под их власти, члены церковной партии, решившиеся добиться изгнания гугенотов, вознамерились пустить в ход последнее средство и обратиться к лицу, которое доселе оставляли в стороне. С этой целью, королевский духовник, отец Лашез и Боссюэт, знаменитый епископ из Mo, однажды утром посетили г-жу де-Ментенон. Возле неё стоял глобус, и она преподавала географию хромому герцогу Менскому и шаловливому маленькому графу Тулузскому, которые достаточно походили на отца, чтобы не питать никакой любви к учению, и, сверх того, ненавидели малейшее стеснение. Впрочем, своим удивительным умом и неизменным терпением она приобрела любовь и доверие даже этих испорченных меленьких принцев, так что те охотно проводили время у неё в комитах.

Г-жа де-Ментенон отпустила своих учеников и встретила посетителей с тою смесью преданности и уважения, на какую имели право лица, бывшие не только её личными знакомыми, но и столпами католической церкви. Министра Лувуа она сажала на табурет; этих же гостей посадила в кресла, а табуретку заняла сама.

- Дочь моя,- начал Боссюэт торжественно, слегка наклоняясь к ней и протягивая руку, причем на его белом пальце сверкнул в лучах солнца фиолетовый пастырский перстень,- нам пора говорить откровенно. Этого требуют интересы церкви. Никто не слышит и никогда не услышит того, что теперь происходит между нами. Смотрите на нас, если хотите, как на духовников, с которыми умрет ваша тайна. Я называю ее тайною, хотя для нас она не такова, ибо читать в человеческом сердце составляет наше призвание. Вы любите короля.

- Ваше Преосвященство! - она вскочила, и горячая краска, покрыв её бледные щеки, стала распространяться все далее по её лбу и шее.

- Вы любите короля.

- Ваше Преосвященство! Батюшка! - она в смущении поворачивалась то к одному, то к другому.

- В любви нет стыда, дочь моя. Стыд заключается лишь в дурных поступках. Я опять скажу, что вы любите короля.

- По крайней мере я никогда ему не говорила этого,- пролепетала она.

- И никогда не скажете?

- Пусть у меня лучше отсохнет язык!

- Но размыслите, дочь моя! Такая любовь в душе, подобной вашей, есть дар небес и послана ради какой-нибудь мудрой цели. Я знаю, вы честолюбивы.

- Вы, может быть, и правы, батюшка, но я этого не замечаю. Король по своей доброте предлагал мне титулы - я отказалась; давал денег - я их возвращала. Он удостоивал спрашивать у меня советов в государственных делах, и я воздерживалась от выражения моих мнений. Где же тут мое честолюбие?

- В вашем сердце, дочь моя. Но это честолюбие не греховно: оно не от мира сего. Разве вы не хотели бы направлять короля к добру? Разве не желали бы видеть церковь в чистоте и покое, господствующей в этой стране, видеть бедняков - накормленными, бездомных - пригретыми, злых - возвращенными на путь добра, и короля - начинателем и вершителем всех этих деяний?

Глаза её заблестели, и она воскликнула:- Ах, вот была бы радость!

- Так вот в чем ваше честолюбие. Ибо всего радостнее было бы вам узнать не из уст народа, а из глубины собственного сознания, что вы были причиною всего этого, что ваше влияние низвело такую благодать на короля и на всю страну.

- Я готова бы умереть ради этого.

- То, чего мы желаем, будет труднее. Мы желаем, чтобы вы жили и исполнили это.

Она посмотрела на них вопросительно. Тогда епископ продолжал:

- Любовь человеческая слишком часто бывает подобна плевелам, заглушающим все доброе на почве, где они растут; но здесь она цветок благодати, благоухающий добродетелью и смирением.

- Увы, я пыталась вырвать ее из сердца.

- Напрасно, дайте ей укорениться в нем потверже. Если бы король увидел в вас сочувствие, заметил бы, что вы отвечаете на его привязанность, то ваши честолюбивые цели могли бы быть достигнуты, и весьма возможно, что Людовик, имея поддержку в вашей благородной душе, стал бы исполнять заветы церкви не только внешним образом, но и по духу. Все это могло бы произойти от той любви, которую вы скрываете, точно позор.

Она привстала, с изумлением глядя то на епископа, то на священника, и с трудом проговорила:

- Как должна я понимать вас? Что вы мне советуете?

Иезуит тоже встал, и его худощавая фигура слегка наклонилась над нею.

- Дочь моя, мы не даем дурных советов, но только ратуем на пользу церкви, которая требует, чтобы вы вышли замуж за короля.

- Замуж за короля!- маленькая комната завертелась вокруг нея.

- Этим осуществятся все наши надежды. Мы видим в вас вторую Иоанну д'Арк, которая спасет и Францию, и её короля.

Госпожа де-Ментенон просидела молча несколько минут. Ея лицо опять стало спокойным, и глаза были устремлены на пяльцы, пока она мысленно уясняла себе значение слышанных слов.

- Но ведь этого никак не может быть,- сказала она наконец. Зачем нам говорить о том, чего случиться не может?

- Почему же?

- Когда же короли Франции женились на своих подданных? За него любая принцесса в Европе пойдет с удовольствием. Французская королева должна быть королевской крови.

- Все эти препятствия можно преодолеть.

- Кроме того, существуют соображения государственные. Женитьба короля должна дать ему могущественного союзника, скрепить дружбу с одною из соседних наций, или приобрести какую-нибудь провинцию, как приданое невесты. А какое же мое приданое? Вдовья пенсия и рабочий ящик!

Она горько рассмеялась, но тем не менее не переставала глядеть на своих собеседников, как бы ожидая их возражения.

- Ваше приданое, дочь моя, заключается в тех дарах, телесных и духовных, какими наградило вас Провидение. У короля денег довольно, и провинций тоже достаточно. Что же касается государства, то для него ничто не может быть полезнее уверенности в том, что монарх его в будущем станет шествовать по пути добра.

- О, если бы это могло быть так! Но подумайте, батюшка, о тех, кто окружает его - о дофине, об его брате, об его министрах. Вы знаете, как они посмотрят на это и как им легко отговорить его. Нет, нет, это - мечта, батюшка, и притом никогда неосуществимая.

Лица обоих посетителей, до сих пор опровергавших её возражения улыбкою и легким взмахом руки, омрачились при этих словах, точно она только теперь назвала истинное препятствие.

- Дочь моя,- серьезно произнес иезуит,- эту задачу вы уже предоставьте Церкви. Может оказаться, что мы также имеем некоторое влияние на ум короля и что нам удастся направить его на путь истинный даже вопреки стараниям его кровных. Только будущее покажет нам, на чьей стороне перевес. Но вы? Любовь и долг влекут вас теперь к одному и тому же; так может ли Церковь рассчитывать на вас?

- До моего последнего вздоха, батюшка.

- И вы можете положиться на Церковь. Она послужит вам, если вы, в свою очередь, захотите послужить ей.

- Чего же могу я желать сильнее?

- Вы будете нашею дочерью, нашею королевою, нашею поборницею и исцелите язвы страждущей Церкви.

- Ах, если бы я могла!

- Конечо, можете. Пока в стране существует ересь, для верных нет ни мира, ни покоя. Это есть зачаток тления, который, если не удалить его во время, превратит в прах весь плод.

- Чего же вам угодно, батюшка?

- Гугенотов следует удалить. Овец нужно отделить от козлищ. Король уже колеблется. Лувуа теперь наш. Если и вы с нами, то все будет хорошо.

- Но, батюшка, подумайте, как их много!

- Тем более следует считаться с ними.

- И подумайте, кроме того, о страданиях, какие принесет им такое гонение.

- Избавление зависит от них самих.

- Это правда, и однако мне их жалко от всего сердца.

Отец Лашез и епископ покачали головами.

- Итак, вы заступаетесь за врагов Господних?

- Нет, нет, если они, действительно, враги.

- Неужели вы сомневаетесь? Возможно ли, чтобы ваше сердце еще склонялось к ереси вашей юности?.

- Нет, батюшка. Но было бы неестественно забыть, что мой отец и дед...

- Они уже ответили за свои грехи. Но неужели Церковь ошиблась в вас? Вы отказываете ей в первой услуге, какой она у вас просит? Вы хотите принять её помощь и ничего не желаете дать взамен?

Госножа де-Ментенон встала с видом решимости.

- Вы мудрее меня,- сказала она,- и вам поручено блюсти пользу Церкви. Я поступлю по вашему совету.

- Вы обещаете?

- Обещаю.

Оба гостя одновременно подняли руки кверху.

- Сей день благословен! - вскричали они.- И таким назовут его грядущия поколения.

Она сидела, полуподавленная открывающейся перед нею будущностью. Иезуит угадал верно: она всегда была честолюбива и стремилась к власти. В некоторой степени цель этого честолюбия была ею достигнута, ибо не раз случалось ей направлять и короля и королевство. Но выйти замуж за короля - за человека, для которого она рада была бы пожертвовать жизнью, которого она в глубине души любила самою чистою и благородною любовью - это, действительно, превосходило все её надежды. Она знала свою душу, знала и его. Ставши его женою, она могла бы направлять его к добру и удалять от него всякое злое влияние. Она была в том уверена. Она не будет слабою, как Мария Терезия, но скорее уподобится, как сказал священник, новой Иоанне д'Арк, пришедшей, чтобы вести Францию и её короля по благому пути. Если ради этой цели ей придется ожесточить свое сердце против гугенотов, то вина падет не на нее, а скорее на тех, кто поставил ей это условие.

Но тотчас вслед за радостью ею овладели неуверенность и уныние. Не сон ли - все эти прекрасные мечты? И как могут эти люди говорить с такой определенностью, точно от них зависят поступки короля? Иезуит прочел эти мысли в её потухшем взгляде и ответил ей, прежде чем она выразила их словами.

- Церковь быстро исполняет свои обещания, и вы, дочь моя, не должны медлить, когда наступит ваша очередь.

- Я уже обещалась, батюшка.

- Тогда мы начнем действовать, Оставайтесь у себя в комнате весь вечер.

- Хорошо, батюшка,

- Король уже колеблется. Я беседовал с ним сегодня утром, и дух его уныл. Он терзается сознанием одиночества, и теперь самое время влиять на него. Отсюда я пройду прямо к нему, а, когда удалюсь, то, или он направится сюда, или я напрасно двадцать лет изучаю его душу. Мы покидаем вас тепер, и вы не увидите нас более, но увидите дела наши и не забудете вашего обещания.

Они оба низко поклонились госпоже де Ментенон и оставили ее наедине с её мыслями.

Прошел час, прошел другой, а она все сидела на кресле перед вышиванием, сложив бездеятельные руки на коленях и ожидая решения своей судьбы. Другие устраивали её будущность, а она бессильна была принять в том хоть какое-нибудь участие. Дневной свет сменился жемчужным светом сумерек, а затем стемнело окончательно, но она продолжала сидеть и в темноте. Временами, когда в корридоре слышались шаги, она выжидательно взглядывала на дверь, и серые глаза её мгновенно оживлялись; но каждый раз приходилось разочаровываться. Наконец, раздались быстрые и резкие шаги, скрипящие и властные, заставившие ее вскочить на ноги, с румянцем на щеках и тревогою в сердце. Дверь отворилась, и она увидела прямую и грациозную фигуру короля, выделявшуюся на седом фоне полутемного корридора.

- Государь, позвольте на минуту! Мадмуазель сейчас зажжет лампу.

- Не зовите ее.- Он вошел и затворил за собою дверь.- Франсуаза, мрак приятен мне, ибо он скрывает от ваших глаз мое смущение.

Он прислонился к камину и закрыл лицо руками. Она протянула руку, движением выражая сочувствие, и на минуту положила ее на его бархатный рукав. Тотчас он сжал эту руку в своих собственных; она не отнимала ея.

- Я не могу жить без вас, Франсуаза,- начал он.- Я самый одинокий человек в мире, точно живу на высокой горе один, без товарищей. Кто мне друг? На кого могу я полагаться? Одни стоят за церковь, другие - за свою семью, большинство - за себя самих. Но кто из всех беспристрастен? Вы - мое лучшее я, Франсуаза; вы - мой ангел хранитель. Добрый батюшка говорит правду: чем ближе я буду к вам, тем дальше от всего, что дурно. Скажите мне, Франсуаза, любите ли вы меня?

- Я люблю вас много лет, государь.- Ея голос был тих, но ясен.

- Я надеялся на это, Франсуаза, но все-таки счастлив слышать это от вас. Я знаю, что богатство и титул вас не привлекают и что душа ваша стремится скорее в монастырь, нежели во дворец. Но я прошу вас остаться во дворце и быть в нем госпожей. Согласны ли вы стать моей женой, Франсуаза?

Итак, минута эта действйтельно настала. Она подождала мгновение, одно только мгновение, прежде чем дать решительный ответ; но и это показалос слишком долгим для нетерпения короля.

- Вы не хотите, Франсуаза! - воскликнул он с оттенком страха в голосе.

- Да сделает меня Господь достойною такой чести, государь,- сказала она.- Я клянусь, что если Небо даже удвоит дни моей жизни, то каждый час я употреблю на то, чтобы стараться сделать вас счастливее.

Она опустилась на колени, а король, продолжая держать ее за руку, преклонил колени рядом с ней.

ГЛАВА IX.

Король принимает.

Узнала ли об этом свиданьи мадмуазель Нанон, поверенная невесты, или отец Лашез рассудил, что огласка скорее всего помешает королю изменить намерение,- словом, неизвестно из каких источников, только на другой же ден всему двору стало известно, что король женится на воспитательнице своих детей. Это шепталось на утреннем приеме, подтверждалось на большом выходе и стало общим предметом разговоров к тому времени, как король вернулся из церкви.

Людовик настолько привык рассматривать каждое событие единственно с точки зрения его значения для собственной особы, что ему и в голову не приходило, чтобы его долготерпеливая семья, до сих пор относившаеся к нему с полным повиновением, которого он требовал, как должного, осмелилась возстать против его нового решения. Поэтому он удивился, когда после полудня его брат потребовал аудиенции (свидания) и вошел к нему без той покорной улыбки и смиренного вида, с которыми обыкновенно появлялся.

Он был ниже своего старшего брата, но носил высочайшие каблуки, которые увеличивали его рост до средняго. В телосложении у него не было ни той красоты, которою отличался король, ни изящных рук и ног, восхищавших скульпторов. Он был толст, слегка переваливался на ходу и носил громадный черный парик, покрывавший его плечи бесконечными рядами кудрей. Лицо у него было длиннее и смуглее, чем у короля, и нос больше выдавался вперед; зато большие карие глаза, унаследованные от Анны Австрийской, были такие же как у брата. Он не обладал простым и изящным вкусом, каким отличалась одежда монарха; его платье было все покрыто развевающимися лентами, которые шуршали при ходьбе и так густо ниспадали ему на ноги, что совершенно скрывали их. Кресты, звезды, бриллианты и всякие знаки отличия щедро украшаля его особу, а широкая голубая лента ордена Св. Духа была надета поверх кафтана и завязана с боку большим бантом, составлявшим совершенно неподходящую поддержку для бриллиантового эфеса шпаги. Таков был человек, который подкатился к королю, неся в правой руке свою войлочную шляпу со множеством перьев и являя всею своею внешностью то, чем он был и в душе - нелепую каррикатуру на монарха.

- Что вы сегодня не веселы?- сказал король с улыбкою.- Ваше платье, правда, сияет, но чело омрачено. Надеюсь, что ваша жена и герцог Шартрский вполне благополучны?

- Да, государь, они здоровы, но скорбят подобно мне и по той же причине.

- В самом деле? А почему?

- Нарушал ли я когда нибудь свои обязанности по отношению к вам, государь, в качестве вашего младшего брата?

- Никогда, Филипп, никогда,- сказал король, с любовью кладя руку на плечо брата.- Вы всегда были прекрасным примером для моих подданных.

- Тогда за что же мне наносится такое оскорбление?

- Филипп!

- Да, государь, я называю это оскорблением. Мы сами - королевской крови и жены наши также королевской крови. Вы женились на испанской принцессе; я женился на принцессе баварской. Это было снисхождением с моей стороны, но однако я так сделал. Моею первою женою была принцесса английская. Можем ли мы принять в дом, заключавший подобные союзы, вдову горбатого писаки, человека, чье имя вошло в поговорку по всей Европе?

Король в изумлении уставился на брата, но вскоре его гнев пересилил удивление.

- Вот как! - закричал он.- Ах, вот как?! Я только что сказал, что вы были мне прекрасным братом, но боюсь, что слишком поторопился. Итак, вы решаетесь возражать против моего выбора?

- Да, государь.

- А по какому праву?

- По соображениям семейной чести, государь, которая точно так же моя, как и ваша.

- Послушай! - закричал король в бешенстве.- Неужели ты до сих пор не знаешь, что в моем королевстве я сам источник всякой чести и что кого мне угодно почтить, тот по этому самому уже достоин чести? Если бы я взял мусорщицу с Рыбной улицы, то моя воля могла бы вознести ее так высоко, что знатнейшие люди во Франции гордились бы правом ей кланяться. Разве ты этого не знаешь?

- Нет, не знаю,- возразил брат со всем упрямством слабого человека, доведенного до крайности.- Я принимаю это как оскорбление мне и моей жене.

- Вашей жене? Я весьма уважаю Шарлоту-Елизавету баварскую, но чем она выше той, чей дед был лучшим другом и соратником великого Генриха? Довольно! Я не снизойду до обсуждения этого предмета с вами. Ступайте прочь и не показывайтесь мне на глаза, пока не научитесь не путаться в мои дела.

- Тем не менее, моя жена не будет знаться с нею! - проворчал Филипп, и так как король с гневом сделал несколько шагов по его направлению, он повернулся и засеменил к двери настолько быстро, насколько ему позволяли неловкая походка и высокие каблуки.

Но в этот день королю не суждено было иметь покоя. Если накануне действовали друзья г-жи де-Ментенон, то теперь принялись хлопотать её враги. Едва успел удалиться брат короля, как в комнату вбежал юноша, богатая одежда которого была вся покрыта дорожною пылью. У него было бледное лицо, русые волосы и всеми чертами он поразительно напоминал короля, за исключением носа, который был изуродован в детстве. Король просветлел, увидев его, но тотчас опять омрачился, так как тот, поспешно подойдя, бросился к его ногам.

- О, государь! - вскричал он.- Избавьте нас от этого горя, от этого унижения! Умоляю вас подумать, прежде чем вы сделаете то, чем навлечете безчестье и на себя и на нас!

Король отшатнулся от него и гневно заходил по комнате.

- Это нестерпимо! - сказал он.- Это неприятно вынести от брата, но еще хуже от сына. Вы сговорились с ним, Луи? Это он научил вас разыграть эту сцену?

Дофин встал на ноги и с твердостью посмотрел на рассерженного отца.

- Я не видался с дядей,- сказал он.- Я услышал эту весть - эту ужасную весть - в Медоне, тотчас прыгнул на лошадь и прискакал сюда, государь, чтобы умолять вас подумать, прежде чем вы покроете таким позором наш королевский дом.

- Вы дерзки, Луи.

- Я не имею этого намерения, Ваше Величество. Но примите во внимание, что моя мать была королевой, и, право, будет странно, если в мачихи я получу...

Король поднял руку повелительным движением и тем прервал речь своего сына.

- Молчите, или вы скажете слова, которые раскроют между нами пропасть навеки! Неужели мне суждено терпеть худшее, чем последнему подданному, который свободен вести но своему желанию свои частные дела?

- Это - не ваше частное дело, государь: все, что вы делаете, отражается на вашей семье, Великие деяния вашего царствования окружили имя Бурбонов новою славою. О, не помрачайте ее теперь, государь! Я умоляю вас об этом на коленях.

- Вы говорите как дурак! - сурово крикнул на него отец.- Я намерен взять в жены добродетельную и прекрасную даму, происходящую от одного из старейших дворянских родов Франции, а вы выражаетесь так, точно я делаю что-нибудь унизительное и цеслыханное. Что вы имеете против этой дамы?

- То, что она - дочь человека, который был известен своими пороками; что её брат пользуется наихудшею славой; что она была замужем за уродом-писакою и занимает служебное положение во дворце.

Король неоднократно топал ногой в течение этой откровенной речи, но при последних словах окончательно вышел из себя.

- Как вы смеете,- закричал он, сверкая глазами,- называть служебным положением заботу о моих детях? А я говорю, что нет ничего выше во всем королевстве. Сию же минуту отправляйтесь обратно в Медон, сударь, и вперед не смейте говорить ни слова об этом. Вон, говорю я! Когда по Божьему произволению вы современем будете королем в этой стране, тогда можете поступать во всем, как вам угодно. Но до тех пор не дерзайте противодействовать намерениям того, кто вам и отец и государь!

Молодой человек низко поклонился и с достоинством пошел из комнаты; но, взявшись за дверь, остановился.

- Аббат Фенелон приехал со мною, государь. Не благоугодно ли вам будет повидать его?

- Вон! Вон! - закричал король в бешенстве, продолжая расхаживать по комнате с гневным лицом и горящими глазами. Дофин вышел из кабинета, но на его месте тотчас же очутился высокий и худощавый священник, лет сорока, поразительно красивый, с бледным, тонким лицом, крупными, определенными чертами и непринужденно-почтительной осанкой человека, долго живавшего при дворах. Король резко повернулся к нему и встретил его пристальным, недоверчивым взглядом.

- Здравствуйте, аббат Фенелон. Нельзя ли узнать, какова цель вашего посещения?

- Ваше Величество неоднократно снисходили до того, что спрашивали моего скромного мнения и затем благоволили выражать удовольствие, что поступили но моему совету.

- Ну? ну? ну?- нетерпеливо произнес монарх.

- Если слухи справедливы, государь, то вы находитесь теперь в положении, в котором большую цену для вас может иметь беспристрастный совет. Должен ли я упоминать, что...

- Ну! ну! Зачем столько слов? - крикнул король.- Вас прислали сюда, ко мне, чтобы вы постарались настроить меня против г-жи де-Ментенон.

- Ваше Величество, от этой дамы я ничего не сидел, кроме доброты. Я уважаю и почитаю ее более, нежели всякую другую даму во Франции...

- В таком случае аббат, я уверен, вы будете очень ряды узнать, что я собираюсь на ней жениться. До свидания, аббат. Сожалею, что не имею времени для продолжения этого столь интересного разговора.

- Но, Ваше Величество...

- Когда я нахожусь в нерешительности, аббат, я высоко цепю ваши советы. В настоящем же случае я не нахожусь в нерешительности. Имею честь пожелать вам счастливого пути.

Первая горячая вспышка его гнева улеглась и уступила место холодному ожесточению, еще более невыгодному для его противников. Аббат, как ни был искусен в речах и изобретателен, должен был признать себя побежденным. Он попятился назад, сделал три глубоких поклона, предписанные придворным обычаем, и удалился.

Но королю не дали передохнуть. Нападающие знали, что настойчивостью иногда удавалось сломить его волю, и надеялись на такую удачу и в этот раз. Следующим в комнату вошел Лувуа, министр, со своей величественной осанкой, надменным видом, большим париком и аристократическим лицом, на котором, однако, что-то дрогнуло привстрече с раздраженным взглядом короля.

- Ну, Лувуа, что такое?- спросил тот с нетерпением.- Возникло какое-нибудь новое государственное дело?

- Возникло лишь одно дело, государь, но такой чрезвычайной важности, что заставило нас забыть обо всех прочих.

- Что же это?

- Ваш предполагаемый брак, государь.

- Вы его не одобряете?

- О, государь, могу ли я думать иначе?

- Вон отсюда, сударь! Меня хотят замучить до смерти этим приставаньем?! Как? Вы смеете оставаться, когда я приказываю вам уйти?

Король сердито двинулся к министру, но Лувуа вдруг выхватил рапиру. Людовик отскочил в тревоге и изумлении, но увидел перед собою не клинок, а рукоять.

- Пронзите мое сердце, государь! - воскликнул министр, весь дрожа от волнения. - Я не хочу жить, чтобы не видеть увядания вашей славы.

- Господи Боже! - закричал Людовик, бросая оружие на пол и поднося руки к вискам. - Я думаю, что все сговорились свести меня с ума. Кто в мире терпел такую муку? Поймите, что этот брак будет неоффициальным и ничуть не повлияет на дела государства. Слышите? Поняли? Чего вам еще надо?

Лувуа поднялся с колен и засунул рапиру обратно в ножны.

- Решение Вашего Величества твердо? - осведомился он.

- Неизменно.

- Тогда мне нечего говорить. Я исполнил свой долг.

Уходя, он повесил голову, как бы от глубокого уныния, но на самом деле на сердце у него стало легче, ибо он получил от короля уверение, что ненавидимая им женщина, хотя и станет женою монарха, но никогда не сядет на престол французских королей.

Эти повторные нападения хотя не изменили решения короля, но раздражили и рассердили его до крайности. Такое упорное противодествие было чем то непривычным для человека, чья воля являлась законом для целой страны. Оно взволновало его и расстроило, и он, ничуть не жалея о сделанном, тем не менее, по безразсудной горячности, чувствовал себя склонным выместить свою досаду на тех, чьи советы навлекли на него неприятности. Поэтому лицо его было далеко не приветливо, когда, вслед за дежурным камердинером, показалась почтенная фигура его духовника, отца Лашеза.

- Желаю вам всяческого счастья, государь,- сказал иезуит,- и от всего сердца поздравляю вас по поводу сделанного вами важного шага, который должен принести вам удовлетворение и в сей жизни, и в будущей.

- До сих пор я еще не испытал ни счастия, ни удовлетворения, батюшка,- ворчливо отвечал король.- Мне не надоедали так никогда в жизни. Весь двор на коленях умолял меня переменить намерение.

Проницательные серые глаза иезуита с тревогою остановились на его духовном сыне.

- К счастью, Ваше Величество обладаете твердостью воли,- сказал он,- и вами не так легко управлять, как они думают.

- Нет, нет, я не сделал ни малейшей уступки; но не могу не признаться, что очень неприятно иметь стольких против себя. Я думаю, что многие на моем месте поколебались бы.

- Теперь то и следует оставаться твердым, Ваше Величество. Сатана беснуется, видя вас выходящим из под его власти, собирает всех друзей своих и посылает послов своих, чтобы задержать вас на вашем пути.

Но король не поддавался утешению.

- Честное слово, батюшка,- сказал он,- вы, вижу, не особенно уважаете мою семью, ибо мой брат и сын, вместе с аббатом Фенелоном и военным министром, были теми послами, на которых вы намекаете.

- Тогда тем более славы Вашему Величеству, что вы не уступили им. Вы поступили благородно, государь. Вы заслужили хвалу и благословение Св. Церкви.

- Надеюсь, что я поступил как должно, батюшка,- сказал король серьезно.- Я буду рад еще раз видеть вас вечером, а теперь оставьте меня одного.

Отец Лашез вышел из кабинета с глубоким сомнением в прочности королевских намерений.

Было очевидно, что просьбы родных если не изменили, то сильно поколебали его решение. Что же будет, если эти просьбы повторятся? А что на этом дело не кончится - это было такъже верно, как то, что за ночью последует день. Необходимо было сделать какой-нибудь козырной ход, чтобы выиграть немедленно, ибо каждый день отсрочки представлял выгоду для противников. Колебаться - значило проиграть. Нужно было все сразу поставить на карту.

Епископ из Mo ждал в прихожей; отец Лашез в нескольких кратких словах объяснил ему опасность положения и средства, к которым он хотел прибегнуть. Они вместе пошли к госпоже де-Ментенон. Она отложила в сторону темное вдовье платье, которого не снимала с самого поступления ко двору, а была одета более соответственно своему новому положению в богатый, но простой наряд из белаго атласа с бантами из серебристой саржи. Один только бриллиант сверкал среди густых прядей её темных волос.

Она встала при их входе и прочла на их лицах незпокойство, наполнявшее их души.

- У вас дурные известия! - воскликнула она.

- Нет, нет, дочь моя! - сказал епископ.- Но мы должны быть на стороже против врагов, которые хотели бы разлучить с вами короля, если бы только могли.

Она просияла при упоминании о короле.

- Ах, вы не знаете! - вскричала она: - Я верю ему, как себе самой. Я знаю, что он будет мне верен.

Но иезуит больше верил своему разуму, нежели женским предчувствиям.

- Наши противники многочисленны и сильны,- сказал он, качая головой.- Даже если король останется при своем, то ему станут так надоедать, что жизнь покажется ему тяжеле, а не легче, сударыня. Это дело нужно кончить.

- Но каким образом?

- Венчаться нужно немедленно.

- Немедленно?

- Да, нынче же вечером, если возможно.

- О, батюшка, вы слишком многаго хотите. Король никогда не согласится на такое предложение.

- Он сам его сделает.

- Как так?

- Мы его заставим. Иначе нельзя победить всеобщее сопротивление. Когда все будет сделано, двор примирится со случившимся. Пока же еще не сделано, будут стараться помешать.

- Как же мне следует действовать, батюшка?

- Отказать королю.

- Отказать! - она побледнела как полотно и посмотрела на него с недоумением.

- Это самое лучшее теперь.

- Ах, батюшка, я могла бы это сделать месяц, неделю назад, даже вчера утром! Но теперь - это разобьет мне сердце.

- Не бойтесь, сударыня. Мы даем совет ко благу. Ступайте сейчас к королю. Скажите ему, что вы слышали, как его тревожат по поводу вас; что вы не можете согласиться быть причиною раздоров его с семьею и поэтому возвращаете ему слово, а сами навсегда удаляетесь из дворца.

- Идти теперь, сейчас?

- Да, не теряя ни минуты.

Она накинула на плечи легкую мантилью.

- Я сделаю по вашему,- сказала она,- Я верю, что вы умнее меня. Но что, если он поймает меня на слове?!

- Он не поймает вас на слове.

- Это - ужасный риск.

- В таком деле ничего нельзя выиграть без риска. Идите дитя мое, и да благословит вас небо.

ГЛАВА X.

Королю приходит счастливая мысль.

Король остался один у себя в кабинете, погруженный в мрачные мысли. Он старался придумать, как бы ему исполнить свое намерение и вместе с тем уничтожить предубеждение окружающих, которое казалось столь упорным и всеобщим. Вдруг послышался легкий стук в дверь, и при свете сумерек пред ним очутилась та самая женщина, о которой он думал. Он вскочил на ноги и протянул к ней руки с улыбкою, которая успокоила бы ее, даже если бы она сомневалась в его постоянстве.

- Франсуаза, вы здесь! По крайней мере, у меня сегодня хоть один приятный гость.

- Ваше Величество, я боюсь, что вас растревожили.

- Да, действительно, Франсуаза.

- Но против этого есть средство.

- Какое же?

- Я покину двор, государь, и вы забудете этом, что было между нами. Я внесла раздор туда, где думала водворить мир. Позвольте мне удалиться в Сен-Сир, или в аббатство Фонтенро, и вам не придется более приносить ради меня такие жертвы.

Король побледнел как смерть и схватился за её шаль дрожащею рукой, как будто боясь, что она осуществит свои слова в ту же секунду. Годами в нем воспиталась привычка иметь в ней опору. Он обращался к ней каждый раз, как нуждался в поддержке, и даже если ему случалось временами как бы отдаляться от нея, то все же для него чрезвычайно важно было сознание, что она - здесь, как верный друг, всегда готовый простить и утешить, посоветовать и пожалеть. Чтобы она могла его оставить, оставить совсем,- это никогда не приходило ему в голову, и он похолодел от испуга и изумления.

- Что вы хотите сказать, Франсуаза? - крикнул он дрожащим голосом. - Нет, нет! Не может быть, чтобы вы говорили серьезно!

- Разлука с вами надорвет мне сердце, государь; но оно надрывается также и при мысли, что ради меня вы станете чужим среди вашей семьи и ваших сотрудников.

- Что? Разве я не король? Разве я не могу делать по своему, не обращая на них внимания? Нет, нет, Франсуаза, вы не должны меня бросать! Вы должны остаться и быть моей женой!

Он едва мог говорить от волнения и все держал ее за платье, как будто боясь выпустить. Она и ранее была ему дорога, а теперь стала еще дороже, с тех пор, как явилась возможность потерять ее. Она почувствовала всю выгоду своего положения и воспользовалась ею вполне.

- До свадьбы, аедь, пройдет еще некоторое время, государь, в течение которого вы будете подвергаться непрерывным неприятностям. Могу ли я быть счастлива, зная, что навлекла на вас такой длинный ряд неудовольствий?

- Но почему же уж такой длинный, Франсуаза?

- День, и тот слишком длинен, Ваше Величество, если вы проведете его печально ради меня. Одна эта мысль доставляет мне страдание. Поверьте, лучше будет мне расстаться с вами.

- Никогда! Этого не будет! Да и зачем нам ждать хоть день, Франсуаза? Я готов, вы готовы. Отчего нам не повенчаться сейчас?

- Сейчас? О, Ваше Величество!

- Так будет! Я так хочу! Я так приказываю. Вот мой ответ тем, кто хотел бы помыкать мной! Они ничего не узнают, пока все не будет кончено; а потом посмотрим, кто осмелится отнестись к моей жене иначе, как с почтением! Давайте венчаться тайно, Франсуаза. Сегодня же вечером пошлю надежных людей за парижским архиепископом и, хотя бы вся Франция стала у нас на пути, клянусь, он сделает нас мужем и женою, прежде чем уедет отсюда!

- Это - ваше желание, государь?

- Да; и вижу по вашим глазам, что оно также и ваше. Не будем терять ни минуты. Какая это блестящая мысль! Это обуздает их языки навеки! Потом пусть узнают, но не раньше. Ступайте же к себе, дражайший друг и вернейшая из женщин! Мы увидимся вновь, чтобы заключить союз, которого не расторгнуть ни здешнему двору, ни всему королевству!

Король весь горел возбуждением от этой новой затеи. Изчезло выражение сомнения и недовольства; он быстро шагал по комнате, улыбаясь и с блестящими глазами. Затем он взял золотой колокольчик, на звон которого явился его камердинер Бонтан.

- Который час, Бонтан?

- Около шести, Ваше Величество.

- Гм! - король подумал несколько минут.- Знаете вы, где капитан де-Катина?

- Он был в садах, государь; но я слышал, что они едут в Париж сегодня,

- Кто это: они?

- Он с товарищем.

- Кто же товарищ? Гвардейский офицер?

- Нет, государь. Это - иностранец из-за моря, из Америки, кажется; он гостил у него в последнее время и г. де-Катина показывал ему чудеса здешнего дворца.

- Иностранец? Тем лучше. Ступай, Бонтан, и приведи их обоих ко мне.

- Надеюсь, они еще не уехали. Посмотрю. - Он убежал и через десять минут вернулся в кабинет.

- Ну?

- Мне посчастливилось, Ваше Величество. Им уже подавали лошадей, и они собирались садиться, когда я захватил их.

- Где же они?

- Ожидают приказаний Вашего Величества в приемной.

- Введи их, Бонтан, и не впускай никого, даже министра, пока я не отпущу их.

Для де-Катина аудиенция у государя была обычным служебным делом; но он весьма удивился известию, что король требует и его гостя. Он старательно нашептывал молодому американцу всякие правила и предостережения, когда вторично явился Бонтан, чтобы вести их к королю.

Амос Грин, для которого доселе высшим олицетворением земной власти был Нью-Иоркский губернатор, вошел в комнату могущественнейшего христианского монарха с чувством любопытства и даже страха. Великолепие приемной, в которой он дожидался, бархат, живопись, позолота, множество пышно одетых придворных и нарядных гвардейцев - все это подействовало на его воображение, и он готовился увидеть величественную фигуру в мантии и короне, соответствующую этой обстановке. Когда его взгляд упал на просто одетого человека с живыми глазами, на полголовы ниже его самого, с подвижной и очень прямой фигуркой, он поневоле оглядел комнату, чтобы убедиться, монарх ли это или еще кто-нибудь из безчисленных чиновников, являющихся посредниками между ним и внешним миром. Однако, почтительный поклон товарища убедил его, что это, действительно, король; поэтому поклонился и он, а затем выпрямился с простотою и достоинством человека, воспитанного в школе природы.

- Добрый вечер, капитан де-Катина,- сказал король с приятной улыбкой.- Ваш приятель, кажется, чужестранец? Надеюсь, что вы здесь нашли что-нибудь новое и интересное?

- Да, Ваше Величество, я видел ваш большой город и нахожу его чудесным. И мой приятель показал мне этот дворец с его лесами и садами. Когда я вернусь к себе на родину, то у меня будет что поразсказать о вашей прекрасной стороне.

- Вы говорите по французски, и однако вы не Канадец.

- Нет, Ваше Величество, я из английских провинций.

Король с любопытством посмотрел на могучее сложение, смелые черты и непринужденную осанку молодого чужеземца, и в уме его мелькнуло воспоминание о тех опасностях, каких, по предсказанию графа де-Фронтенака, следовало ждать от этих самых колоний. Если этот человек, стоявший перед ними, был действительно образчиком своей расы, то его земляков, без сомнения, выгоднее было бы иметь друзьями, чем врагами. Впрочем, в настоящую минуту мысли короля были заняты вовсе не политикой, и он поспешил сообщить де-Катина свои распоряжения.

- Вы поедете в Париж по моему поручению. Ваш товарищ может ехать с вами. Вдвоем безопаснее, чем одному, особенно, когда едешь по важному делу. Тем не менее, я желаю, чтобы вы пустились в путь не ранее, чем стемнеет.

- Слушаю, Ваше Величество.

- Чтоб никто не знал, зачем вы едете, и чтоб никто не ехал вслед. Вы знаете дом монсиньора Гарлея, архиепископа парижскаго?

- Знаю, Ваше Величество.

- Вы прикажете ему ехать сюда и к полуночи быть у северовосточных задних ворот. Отговорок я не допускаю. Ливень, или буря,- он должен быть здесь. Дело величайшей важности!

- Он получит приказание Вашего Величества.

- Очень хорошо. Прощайте, капитан. Прощайте, сударь. Желаю, чтобы ваше пребывание во Франции доставило вам удовольствие.

Он отпустил их мановением руки, улыбаясь при этом тою пленительною улыбкою, которая привлекала к нему столько сердец.

- Мне нравится ваш король,- объявил Амос Грин, очутившись на дворе,- и я рад оказать ему услугу. Правда, он слишком мал для предводителя великого народа, но у него взгляд вождя. Если бы я его встретил в дремучем лесу, то сразу бы понял, что он - не то, что его товарищи. И это хорошо, что он собирается жениться, хотя трудно будет молодой жене управиться с таким большим хозяйством.

Де-Катина улыбнулся над понятиями Грина об обязанностях королевы.

О проэктах короля Амосу было известно от его спутника, для которого, как для истого придворного, они не составляли тайны. Предосторожности, которые предписал король, его очевидное волнение и самое содержание его приказа - все подтверждало ходившие слухи. Каиитан достаточно знал все придворные интриги и соперничества, чтобы понимать, как необходима осторожность, и дождался ночи, прежде чем приказал деньщику вывести двух лошадей подальше от главных ворот. Сам он с товарищем вышел из дворцового сада пешком, и никто не обратил внимания на двух всадников, вскоре скрывшихся в темноте.

ГЛАВА XI.

В королевском кабинете.

В тот вечер король сидел один у себя в кабинете. Над его головою четыре крылатых хрустальных фигуры, спускаясь с потолка на золотых цепях, поддерживали душистую лампу, которая заливала всю комнату ярким светом, многократно отражавшимся в зеркалах. Мебель из черного дерева с серебром, нежных цветов ковер, чудные шелковые ткани, вышивки из гобеленов, золотые изделия и хрупкий севрский фарфор,- все лучшее, что могла произнести французская промышленность, было собрано в этих стенах. За этот порог проникали только вещи, представлявшиеся верхом совершенства в своем роде. И среди всего этого великолепия сидел его хозяин, опершись подбородком на руку, а локтями на стол, безучастно уставившись глазами в стену, печальный и угрюмый.

Хотя его темные глаза были устремлены на стену, но видел он совсем другое. Перед ним тянулась длинная перспектива прожитой уже жизни, начиная с той далекой поры, когда сны и действительность сливаются друг с другом, как в тумане. Не во сне ли он видел этих двух мужчин, склонявшихся над его люлькой: одного в темном кафтане и со звездою на груди, которого его учили звать отцом, а другого в длинном красном платье и с маленькими сверкающими глазами? Даже сейчас, более чем через сорок лет, ему ясно рисовалось это злое, хитрое, властное лицо, и перед ним оживал старый кардинал Ришелье, великий правитель Франции. А за ним - и другой кардинал, долговязый и тощий, который отнимал у него карманные деньги, жалел для него пищи и одевал его в старые платья. Как живо он помнил день, когда Мазарини нарумянился в последний раз, и весь двор заплясал от радости при вести, что его нет в живых! А какая у него была мать! Какая властная! И какая красавица! Он хорошо помнит, как храбро она вела себя во время той войны, которая сломила силу французской знати, а также и то, как умирая, она просила священников не запачкать м?ром завязок её чепца!

Потом он начал думать о том, что сделал сам: как он устранял всех своих выдающихся подданных, пока, вместо того, чтобы походить на дерево, окруженное побегами, не остался одиноким, высоко над всеми, покрывая своею тенью всю страну. Вспомнил он и свои войны, и договоры, и законодательство. Его стараниями Франция раздвинула свои границы и на север, и на восток, зато внутри была так сжата, что имела лишь один голос - его собственный. Затем перед ним выплыли лица, игравшие роль в его частной жизни. Скольких он мучил, скольких обижал! Некоторые уже умерли, некоторые были в монастырях. Вспомнил молоденькую и кроткую жену свою, для которой он был плохим мужем. И что вышло изо всей его мятежной, полной настойчивых стремлений жизни? Он стоял на пороге старости; утратил вкус к юношеским развлечениям; подагра и головокружение все чаще напоминали ему, что над своим собственным телом он не властен. И в столько лет он не нажил ни одного верного друга, ни в семье, ни при дворе, ни во всем королевстве, за исключением той единственной жинщины, на которой собирался жениться в эту ночь! Как она была терпелива, добра, возвышенна! С нею он мог надеяться загладить истинно славными деяниями грядущих лет все грехи и безумства прошлаго. Пусть бы приехал архиепископ, пусть бы связал их узами, которые нерасторжимы на всю жизнь!

Послышалсй стук в дверь. Он живо вскочил, полагая, что прибыл архипастырь; но увидел только своего камердинера, пришедшего доложить, что Лувуа просит о свиданьи. Непосредственно за ним явился и сам министр, со своим большим носом и обвисшим подбородком, неся в руках две кожаных сумки.

- Государь,- сказал он, когда Бонтан удалился, - надеюсь, я вам не помешал?

- Нет, нет, Лувуа. Мои собственные мысли, поистине, доставляли мне мало удовольствия, и я рад от них отвлечься.

- Я уверен, что мысли Вашего Величества всегда могут быть лишь самыми приятными,- ответил придворный.- Но я принес вам нечто, чем надеюсь еще более развлечь вас.

- Да? Что же это такое?

- Когда такое множество наших молодых дворян отправились в Германию и Венгрию, вам благоугодно было, в мудрости вашей, высказать, что вы желали бы взглянуть на письма, которые они станут писать домой, а также на ответы, которые будут ими получаться.

- Да.

- Ну, вот они все здесь,- все, что привез почтарь, и все, что собрано для отправки,- в этих двух мешках. Сургуч размягчен спиртом, а заклейка - паром, и теперь все письма распечатаны.

Король захватил пригоршню писем и посмотрел на адреса.

- Мне, право, хочется почитать в сердцах этих людей,- сказал он.- Только так я могу узнать истинные мысли тех, кто гнется и льстит в моем присутствии. Полагаю,- глаза его вдруг сверкнули подозрением - что сами вы их не просматривали?

- О, государь, я лучше бы умер!

- Вы в этом клянетесь?

- Клянусь надеждою на спасение.

- Гм! Здесь, вижу, есть письмо вашего сына.

Лувуа переменился в лице и, взглянув на конверт, пролепетал:

- Ваше Величество увидите, что он так-же предан вам заглаза, как из глаза; иначе он мне не сын!

- Так вот, с него и начнем. А! да оно и не длинно: "Милый Ахилл, с каким нетерпением я жду, чтобы ты вернулся! Без тебя при дворе скука, точно в монастыре. Мой потешный отец попрежнему топорщится, как индюк, хотя все его медали и кресты ничуть не меняют того факта, что он - всего только главный лакей, имеющий не более настоящей власти, чем, например, я. Он выуживает у короля немало, но не понимаю, куда девает, ибо мне перепадают сущие пустяки. Я еще не уплатил тех десяти тысяч ливров, что занимал на Ювелирной улице. Если мне не повезет в ландскнехт (Карточная игра.), то как бы не пришлось в скором времени присоединиться к тебе." Гм! я напрасно обидел вас, Лувуа. Вижу, что вы не читали этих писем.

Пока читалось это послание, министр сидел красный, как свекла, и глаза вылезали у него из головы. Когда чтение окончилось, он почувствовал облегчение, потому что в письме не оказалось ничего, что могло бы серьезно повредить ему в глазах короля; но все в нем дрожало от бешенства, когда он слушал, как отзывался о нем его молодой повеса.

- Змееныш! - воскликнул он.- Ох, подколодный змееныш! Я заставлю его проклясть день своего рождения!

- Ну, Лувуа!- возразил король. - Вы человек, много видавший в жизни, и должны бы отнестись к этому спокойнее. Горячая юность часто говорит, не подумавши. Забудьте об этом деле. А что ж у нас дальше? Письмо от моей милой девочки к её супругу, принцу де-Конде. Я узнаю её почерк из тысячи. Ах, моя душечка, она и не подозревает, что её безхитростная болтовня попадет мне на глаза! Да что и читать, когда мне без того открыто все её невинное сердечко!

Он развернул листок душистой розовой бумаги с улыбкою любви, но не успел взглянуть на страницу, как улыбка исчезла, и он вскочил с гневным ворчанием, прижавши руку к сердцу и все-таки не отрывая глаз от письма.

- Дрянь! - воскликнул он, задыхаясь.- Дерзкая, бессердечная, дрянная девчонка! Лувуа, вы знаете, что я сделал для принцессы! Вы знаете, что она была зеницей глаз моих! Жалел ли я для неё чего нибудь? Отказывал ли ей в чем-либо?

- Вы были олицетворением доброты, Ваше Величество,- сказал Лувуа, чувствуя, что раны его начинают заживать при виде страданий владыки.

- Послушайте, что она пишет про меня: "Старый Папенька-Ворчунок таков же, как обыкновенно; только в коленках что-то неладно. Помнишь, как мы бывало хохочем над его фокусами и жвхманством? Ну, теперь он это бросил, и хотя все еще топчется на своих высочайших каблуках, точно на ходулях, но платья его совем слиняли. Весь двор, конечно, следует его примеру; так можешь себе представить, какая получается картина! Совершенно, как ночной кошмар! Потом, эта женщина все еще в милости, и её платья такие же затрапезные, как Ворчунковы кафтаны. Вот, когда ты приедешь, давай уедем в деревню, и я буду ходить в голубом шелке, а ты в красном бархате; у нас будет свой маленький, пестренький двор на зло моему величественному папаше".

Людовик закрыл лицо руками.

- Вы слышите, как она отзывается обо мне, Лувуа?

- Это возмутительно, Ваше Величество, возмутительно!

- Она дает мне прозвища,- мне, Лувуа!

- Отвратительно!

- А о коленях! Можно подумать, что я старик!

- Непростительно! Но, Ваше Величество, позвольте мне заметить, что именно в этом случае надо спокойнее смотреть на вещи. Горячая юность часто говорит не подумавши. Забудьте об этом.

- Вы говорите, как дурак, Лувуа. Дитя, которое я любил, обращается против меня, а вы советуете мне забыть! Ах, это еще раз доказывает, что король менее всего должен верить тем, у кого в жилах течет его собственная кровь. Зачем вы принесли мне эти письма, Лувуа? О, зачем вы исполнили мой глупый каприз? Боже мой, неужели на свете нет ни правды, ни чести, ни прямодушия!

Он топнул ногой и потряс над головою свои стиснутые руки в пылу гнева и разочарования.

- Так, может быть, мне унести остальные?- с живостью осведомился Лувуа. Он все время сидел как на иголках, так как не знал, какие открытия могут последовать далее.

- Уберите их, но оставьте у себя сумку.

- Обе сумки?

- Ах, я и забыл про другую. Может быть, хотя я окружен лицемерами, я имею, по крайней мере, честных подданных вдали. Возьмем одно наудачу. От кого это? От герцога де-Ларошфуко. Он всегда казался скромным и почтительным молодым человеком. Что-то он пишет? Гм! Дунай... Белград... Великий визирь... Ах!

Он закричал как будто от удара кинжалом.

- Что такое, Ваше Величество?- Министр сделал шаг вперед, потому что его испугало выражение лица государя.

- Унесите их, Лувуа, возьмите их! - повторял тот, отталкивая от себя груду бумажек. - Я хотел бы никогда не видать их! Я больше не взгляну на них! Он отрицает даже мое мужество, тогда как я бывал уже в траншеях, когда он лежал еще в люльке. Он пишет: "Эта война не понравилась бы королю, потому что здесь происходят сражения, а нет милых и безопасных осад, столь любезных его сердцу." Ей-Богу, он заплатит мне головой за эту шутку! Лувуа, она дорого ему обойдется! Но унесите их. Я больше не могу их видеть.

Министр укладывал письма в сумку, когда ему вдруг бросился в глаза смелый, четкий почерк г-жи де-Ментенон. Какой-то демон шепнул ему, что этим ему дается в руки оружие для казни той, чьего имени он не мог слышать без зависти и злобы. Стоило ей написать что-нибудь необдуманное - и этого будет довольно, чтобы даже теперь, в последнюю минуту, отвратить от неё сердце короля. Лувуа был хитрый человек; в одну минуту он сообразил эту возможность и ухватился за нее.

- А! - сказал он.- Вот это письмо, пожалуй, не, стоило и распечатывать.

- Которое, Лувуа? Чье именно?

Министр пододвинул к нему письмо, и Людовик вздрогнул при взгляде на него.

- Почерк г-жи де-Ментенон! - выговорил он, задыхаясь.

- Да. Это - к её племяннику, в Германию.

Людовик взял письмо, потом вдруг бросил его обратно, в общую кучу; но вскоре рука его опять потянулась за ним. Лицо его стало бледным и растерянным, а на лбу выступили капли пота. Если и там окажется то же, что в прочих! Одна эта мысль потрясла его до глубины души. Два раза хотел он взять письмо, и два раза ронял его из дрожащих рук. Наконец, он толкнул его к Лувуа и сказал:

- Прочтите вслух!

Министр развернул письмо и расправил его на столе с лукавыми искорками в глазах, за которые мог бы поплатиться своим положением, еслибы король сумел верно понять их значение.

- "Мой милый племянник",- начал он.- "Исполнить вашу последнюю просьбу мне никак невозможно. Я никогда не злоупотребляла милостью короля настолько, чтобы выпрашивать чего-либо для себя; поэтому считаю равно неудобным просить чинов для моих родственников. Никто не порадуется более меня, когда вы сделаетесь майором в вашем полку; но это должно произойти вследствие вашей храбрости и усердия, а не в силу моей протекции. Служба такому человеку, как король, сама в себе заключает награду, и я уверена, что останетесь ли вы корнетом, или получите более высокий чин, вы все так же ревностно будете исполнять его волю. К несчастию он окружен множеством низких людей. Есть среди них просто дураки, как Лозен; есть негодяи, каким был покойный Фуке: а некоторые кажутся одновременно и дураками, и негодяями, как Лувуа, военный министр"...- Здесь чтец подавился от бешенства и некоторое время только хрипел и барабанил пальцами по столу.

- Продолжайте, Лувуа, продолжайте,- сказал Людовик, улыбаясь в потолок.

- "Эти тучи закрывают солнце, дорогой племянник; но поверьте мне, за ними солнце сияет не менее ярко. Сколько лет я знаю эту благородную натуру, как немногие ее знают, и могу вам сказать, что его добродетели принадлежат ему лично; если же блеск их и помрачается чем либо, то единственно по той. причине, что доброта сердца побуждает его порою подчиняться желаниям окружающих. Надеюсь скоро увидеть вас в Версали, согбенным под тяжестью ваших лавров. А до тех пор примите мой привет и желание скорого повышения, хотя оно и не может быть достигнуто указанным вами путем".

- Ах! - вскричал король, и глаза его засветились любовью.- Как мог я усомниться в ней хоть на минуту!! Но меня так расстроили остальные. Да, Франсуаза чужда фальши и притворства. Не прекрасно ли это письмо, Лувуа?

- Г-жа де-Ментенон - очень умная женщина,- уклончиво отвечал министр.

- А как она читает в сердцах! Как она правильно поняла мой характер!

- Но моего она совсем не поняла, государь.

Послышался стук в дверь, и в комнату заглянул Бонтан:- Архиепископ изволули прибыть, Ваше Величество.

- Очень хорошо, Бонтан. Попроси г-жу де-Ментенон потрудиться пожаловать сгода. И прикажи свидетелям собраться в приемной.

Лакей поспешно удалился, а Людовик обратился к своему министру:

- Я желаю, чтобы вы были одним из свидетелей, Лувуа.

- Чего, Ваше Величество?

- Моего бракосочетания.

Министр привскочил.- Как, Ваше Величество? Уже?

- Да, сейчас; через пять минут.

- Слушаю, Ваше Величество.

Несчастный царедворец напрягал все силы, чтобы принять более праздничный вид; но этот вечер для него был полон горечи, и вынужденное участие в том акте, благодаря которому эта женщина должна была стать женою короля,- явилось для него последнею каплею, переполнившею чашу.

- Уберите письма, Лувуа. Последнее вознаградило меня за остальные. Но все таки, эти мерзавцы еще поплатятся! Кстати, что это за племянник, которому писала г-жа де-Ментенон? Его зовут, кажется, Жерар. Любиньи?

- Да, Ваше Величество.

- Приготовьте ему полковничий патент и заместите им ближайшую вакансию.

- Полковничий, Ваше Величество? Да ему еще нет двадцати лет!

- Да, да, Лувуа! Скажите пожалуйста, я-ли глава французской армии, или, может быть, вы? Берегитесь! Нуже предостерег вас раз. Говорю вам, что еслибы мне вздумалось сделать бригадными генералами мои ботфорты, то и тогда вы без рассуждений обязаны приготовить бумаги. Тепер ступайте в приемную и ждите там с остальными свидетелями, пока вас не потребуют.

Между тем в маленькой комнатке с красною лампадкою перед изображением Богоматери происходила суетня. Посредине стояла Франсуаза де-Ментенон с румянцем волнения на щеках и с необычным сиянием в спокойных, серых глазах. На ней было платье из блестящего белаго глазета, подбитое и отделанное серебристой саржей и на вороте и рукавах обшитое дорогим кружевом. Вокруг неё хлопотали три женщины, вставая и приседая, наклоняясь и поправляя то здесь, то там, где собирая, где подкалывая, пока не устроили все по своему вкусу.

- Вот,- сказала главная портниха, в последний раз прижав шелковую розетку,- теперь, кажется, хорошо, Ваше Вел.... т.-е. я хочу сказать: сударыня.

Дама улыбнулась над ловкой обмолвкой придворной портнихи.

- Я не особенно интересуюсь нарядами,- заметила она,- но хотела бы иметь наружность, приличную обстоятельствам.

- Ах, вас нетрудно одевать...

И портниха начала распространяться о преимуществах наружности г-жи де Ментенон; но та совсем не слушала её болтовню. Она устремила взор на статую Богоматери, и губы её двигались в тихой молитве,- молитве о том, чтобы ей стать достойной той высокой участи, которая так внезапно выпала на долю ей, бедной гувернантке; чтобы среди всякого рода соблазнов и обманов идти прямым путем; чтобы перемена в её жизни принесла благополучие любимому ею человеку и всей стране. Молитва её была прервана тихим стуком в дверь.

- Это Бонтан, сударыня,- сказала мадмуазель Нанон.- Он говорит, что король готов.

- Так не следует заставлять его ждать. Пойдемте, и да благословит Бог наши начинания.

Маленькое общество собралось в королевской приемной и оттуда двинулось в церковь. Впереди шел величественный архиепископ в зеленом облачении, полный сознанием важности своей роли, с требником в руках, вложивши палец в то место книги, где написан был чин веичания. Рядом с ним шагал его приближенный священник и два маленьных придворных служителя, в малиновых подрясниках, с зажжеными свечами. Король и г-жа де-Ментенон шли рядом, она - серьезно и спокойно тихой поступью и с опущенными глазами, он - с румянцем на смуглых щеках и тревожным блеском в глазах, как человек, знающий, что в жизни его совершается великий перелом. За ними в торжественном молчании следовало несколько избранных свидетелей: худой и молчаливый отец Лашез, Лувуа, хмуро глядевший на невесту, маркиз де-Шармарант, Бонтан и мадмуазель Нанон.

Свечи бросали яркий, желтый свет на эту небольшую группу людей, медленно двигавшихся по корридорам и салонам в церковь, и обливали расписные стены и потолки сиянием, которое отражалось на позолоте и в зеркалах; но в углах оставались длинные, дрожащия тени. Король нервно поглядывал на эти черные пятна и полосы и на портреты предков по стенам. Проходя мимо изображения покойной жены своей, Марии Терезии, он остановился, задыхаясь от ужаса.

- Боже мой! - прошептал он.- Она нахмурилась и плюнула на меня!

Г-жа де-Ментенон вложила свою руку в его горячую ладонь.

- Ничуть, Ваше Величество,- так же тихо ответила она.- Это - дрожащий свет упал на картину.

Ея слова возымели на него обычное действие: выражение страха исчезло из его глаз и, взяв ее заруку, он решительно двинулся вперед. Минуту спустя, они стояли перед алтарем, и над ними читались слова, связывавшие их навеки. Когда, по окончании обряда, она повернулась к выходу, с блестящим новым кольцом на патльце,- вокруг раздались поздравления. Один король не сказал ничего, а только взглянул на нее, но так, что она не пожелала никаких слов. Она оставалась спокойною и бледною, но кровь стучала ей в виски, и ей казалось, что в этом стуке повторяются слова: "Ты теперь - королева Франции, королева, королева, королева..."

Но вдруг на нее упала какая-то тень, и тихий голос сказал на ухо: "Помните обещание, данное церкви". Она вздрогнула и, обернувшись, увидела около себя бледное и возбужденное лицо иезуита.

- Ваша рука похолодела, Франсуаза,- сказал Людовик. - Пойдемте, моя дорогая; мы слишком долго пробыли в этой мрачной церкви.

ГЛАВА XII.

Падение Катина.

На другой день после бракосочетания короля с г-жей де-Ментенон, в её скромной комнатке происходило совещание, которое повело за собою безчисленные беды для многих сотен тысяч людей и, вместе с тем, по мудрости Провидения, было причиною распространения французского мастерства в ремеслах и искусствах, французской живости и остроумия среди более тяжеловесных германских народов, ставших, вследствие этой примеси, сильнее и лучше.

Для новобрачной настало время выполнить обещание, данное Церкви; но бледность её лица и печальн глазах показывали, что напрасно она старалась заглушить голос сострадательного сердца доводами окружавших ее ханжей. Она знала французских гугенотов, да и как было ей не знать их, когда она сама происходила из их среды и была воспитана в их вере? Ей известны были их терпение, благородство, независимость духа и стойкость. Можно ли было ожидать, что они исполнят волю короля? Несколько знатнейших вельмож - пожалуй; но остальные пренебрегут галерами (Галеры - судна, где гребцы были прикованы к сиденью. Ссылка на галеры была одним из самых тяжелых наказаний во Франции.), тюрьмою и даже виселицею, раз дело пойдет о вере их отцов. Если им запретят её придерживаться, то они должны будут или бежать из родной, страны или влачить жизнь худшую смерти на галерах или на цепи каторжников, употребляемых для проложения и починки дорог. Ужасный выбор для людей, настолько многочисленных, что они составляли как бы целый маленький народ! Всего же ужаснее было то, что она,- кровь от их крови,- должна была подать голос против них. Но слово было дано; теперь предстояло сдержать его.

Красноречивый епископ Боссюет, военный министр Лувуа и знаменитый иезуит, отец Лашез, приводили довод за доводом, чтобы сломить упорство короля. Подле них стоял еще священник, худой и бледный, точно прямо со смертного одра, но с неистовым пламенем в больших, темных глазах и с грозною решимостью в хмурых бровях и в сурово-сжатых тонких губах. Г-жа де-Ментенон склонялась над своим вышиванием и молча работала пестрыми шелками, между тем как король, опершись на руку, слушал с выражением человека, который знает, что его влекут не туда, куда следует, но не надеется устоять. На низком столике с чернильницей и пером лежала бумага: это был указ об отмене Нантского эдикта, и не хватало лишь королевской подписи, чтобы этот указ стал законом для всей страны.

- Итак, батюшки, вы того мнения, что если я таким образом искореню ересь, то обезпечу себе душевное спасение на том свете?- спросил Людовик.

- Вы этим заслужите награду.

- И вы тоже так думаете, Ваше Преосвященство?

- Несомненно, государь.

- А вы, аббат дю-Шейла?

Изможденный священник впервые подал голос, причем трупный цвет его щек окрасился слабым подобием румянца, а глубоко ввалившиеся глаза вспыхнули еще более мрачным огнем.

- Сомневаюсь насчет обезпечения вашего спасения, государь, и думаю, что для того нужно еще очень многое. Но не может быть никакого сомнения в вашей вечной гибели, если вы этого не сделаете.

Король сердито выпрямился и хмуро взглянул на говорившаго.

- Ваши слова более резки, чем я привык слышать,- заметил он.

- В подобном вопросе было бы, по истине, жестоко оставить вас в сомнении. Я повторяю, что участь души вашей решается теперь. Ересь есть смертный грех. Тысячи еретиков могут вернуться в лоно Церкви по вашему слову. Следовательно, все эти тысячи смертных грехов тяготеют на вашей душе. Какая же может быть надежда на спасение, если вы не исправитесь?

- Но мой дед и прадед не преследовали их.

- В таком случае, если не вымолено для них особой милости Божией, ваш отец и дед мучаются в аду.

- Нахал!

Король вскочил с кресла.

- Ваше Величество, я сказал бы то, что считаю правдою, будь вы хоть пятьдесят раз королем. Что значит для меня человек, когда я говорю за Царя царей? Взгляните, это ли члены человека, который побоится исповедать истину?

Внезанным движением он откинул назад широкие и длинные рукава своей рясы и вытянул свои белые, совершенно лишенные тела руки. Кости были все изломаны, согнуты и вывернуты самым невероятным образом Даже Лувуа, этот бесстрастный царедворец, и оба собрата священника содрогнулись при этом зрелище. Тот же поднял руки над головою и возвел свои горящие глаза к небу.

- Господь не в первый раз избирает меня для исповедания истины,- сказал он.- До слуха моего дошло, что для воспитания юной Церкви Сиамской нужна кровь, и посему я отправился в Сиам. Мне вскрыли утробу; меня распяли на кресте; переломали, повывихнули мне кости; я лежал мертвым; но Господь вдунул в меня дыхание жизни, чтобы я мог помочь в этом великом деле возрождения Франции.

- Ваши страдания, батюшка,- сказал Людовик, опять садясь в кресло,- дают вам все права на благосклонность Церкви и мою, поборником и защитником которой я являюсь. Что же вы посоветуете мне, батюшка, по отношению к тем гугенотам, которые откажутся возсоединиться?

- Они возсоединятся! - воскликнул дю-Шейла с натянутой улыбкой на своем мертвом лице.- Им придется склониться или сломиться. Не беда, если мы их сотрем в порошек, лишь бы возстановить целость Церкви в нашей стране.

Его ввалившиеся глаза горели бешенством, и он в диком гневе потряс своею костлявою рукой.

- Значит, жестокость, с которою отнеслись к вам, не научила вас жалеть других?

- Жалеть! Еретиков! Нет, государь, собственные муки показали мне, что мир и плоть суть ничто и что истинное сострадание к ближнему заключается в спасении души его, хотя бы в ущерб для бренного тела. Я покорил бы эти гугенотские души, государь, хотя бы для того пришлось превратить всю Францию в бойню!

Безбоязенность речи и глубокая убежденность говорившего сильно подействовали на Людовика. Он подпер голову рукою и погрузился в задумчивость.

- Кроме того, государь,- мягко заметил отец Лашез,- вряд ли придется и прибегать к тем крайним мерам, о которых упоминает добрый аббат. Как я уже говорил вам, вы настолько любимы вашими подданными, что одного выражения вашего желания будет достаточно для возвращения их всех в истинную веру.

- Я желал бы думать так, батюшка. Я желал бы думать так... Но что там такое?

- Капитан де-Катина вернулся, проводив Его Преосвященство обратно в Париж, по приказанию Вашего Величества,- доложил Бонтан.

- А! Позовите его сюда!

Королю, повидимому, пришла в голову какая то мысль.

- Мы увидим, какую роль в этом деле может сыграть любовь ко мне. Где же искать эту любовь, как не среди моих приближенных слуг?

Гвардейский офицер вошел в комнату и поднял руку, отдавая честь королю.

- Я позвал вас, капитан,- сказал-тот,- чтобы поблагодарить за услуги. оказанные мне вами в последнее время. Я слышал, Лувуа, что де-Ла-Салль умер от оспы?

- Да, Ваше Величество, он умер вчера.

- Так повелеваю вам заместить эту майорскую вакансию господином де-Катина. Позвольте мне первому поздравить вас с повышением, майор; вам придется сменить ваш голубой кафтан на серый мундир мушкетеров. Видите., двор не может обойтись без вас!

Де-Катина поцеловал руку, которую протянул ему государь.

- Дай Бог мне быть достойным ваших милостей, Ваше Величество.

- Ведь вы сделаете все, что в силах, чтобы услужить мне?

- Моя жизнь принадлежит вам, государь.

- Хорошо. Так я подвергну вашу преданность испытанию!

- Я готов на всякое испытание.

- Оно и не особенно тяжелое. Вот видите эту бумагу на столе? Это - приказ всем гугенотам в моих владениях отказаться от своих заблуждений под страхом изгнания или лишения свободы. Но я имею надежду, что многие из моих верных подданных, вернуться в лоно Церкви, как скоро узнают, что таково мое ясно выраженное желание. Для меня было бы большою радостью убедиться в этом, так как мне горько употреблять насилие над всяким, кто называется французом. Вы поняли меня?

- Да, Ваше Величество.

Молодой человек переминался с ноги на ногу, сжимая и разжимая руки. Он был довольно слаб в вопросах веры и придерживался своего исповедания скорее в силу привычки, чем по убеждению. Но теперь у него вдруг упало сердце. Никогда во всю жизнь он не переживал ничего подобного, хотя не раз приходилось ему встречать лицом к лицу смерть в самых разнообразных видах.

- Вы сами, как мне известно,- гугенот. Я был бы рад видеть в вас первые плоды этой меры. Дайте же нам услышать из ваших уст, что вы готовы следовать указаниям вашего государя в этом деле, как и во всех остальных.

Молодой гвардеец все еще молчал, хотя обдумывал скорее форму ответа, чем содержание его. Он ночувствовал, что в одну минуту удача, благоприятствовавшая ему всю жизнь, покинула его и что беда, предстоящая ему, неотвратима. Король поднял брови и нетерпеливо забарабанил по столу, заметив смущение в лице его и какую то пришибленность в осанке.

- К чему это раздумье! - воскликнул король.- Вы человек, которого я возвысил и могу возвысить еще больше. У кого в тридцать лет майорские эполеты - тот в пятьдесят может иметь маршальский жезл. Ваше прошлое принадлежит мне, вашу будущность могу создать я же. Какие другие рассчеты могут быть у вас?

- Ничего, государь, кроме службы вам.

- Так чего же вы молчите? Почему не даете ответа, которого я требую?

- Я не могу исполнить этого, государь.

- Вы не можете исполнить?!

- Это невозможно. Я не имел бы ни спокойствия душевного, ни уважения к себе, если бы ради чинов и богатства отказался от веры моих отцов.

- Вы, вероятно, с ума сошли! С одной стороны вам предлагается все, чего человек может желать. Чтож остается с другой?

- Моя честь, Ваше Величество.

- Значит, безчестно перейти в мою веру?

- С моей стороны было бы безчестно перейти в нее ради выгоды, без уверенности в её превосходстве.

- Так уверьтесь в её превосходстве.

- Увы, государь! Человек не может заставить себя верить. Вера приходит к нему, а не он - к вере.

- Честное слово, батюшка,- сказал Людовик, с горъкой улыбкой взглядывая на своего духовника - мне придется пополнять дворцовый штат из вашей семинарии, так как мои офицеры сделались богословами. И так, в последний раз, вы отказываетесь исполнить мое требование?

- О, Ваше Величество.....- Де-Катина сделал шаг вперед, протянув руки, со слезами на глазах; но король остановил его движением.

- Мнене нужно уверений,- сказал он.- Я сужу о человеке по его поступкам. Отрекаетесь вы или нет?

- Я не могу, Ваше Величество.

- Видите?- сказал Людовик, оборачиваясь к иезуиту:- Это будет не так легко, как вы предполагали.

- Этот человек, правда, упрям; но многие другие будут уступчивее.

Король покачал головой.

- Хотел бы я знать, что мне делать,- сказал он. - Сударыня, я уверен, что вы во всяком случае дадите мне наилучший совет. Вы слышали все, что было сказано. Скажите, какое ваше мнение?

Она не подняла глаз с работы; но её голос был тверд и ясен, когда она сказала:

- Вы сами назвали себя старшим сыном Церкви. Если старший сын откажется, то кто же исполнит завет ея? И слова святого аббата также заключают в себе правду. Вы подвергаете опасности собственную душу, мирволя грехам этих еретиков. Ересь процветает, разрастается и, если не искоренить ее теперь, она может заглушить истину, как плевелы - пшеницу.

- Во Франции есть области,- сказал Боссюэт,- где на расстоянии дня пути не встретишь церкви и где весь народ, от дворян до мужиков, придерживается все той же проклятой веры. Так, например, в Севеннских горах, где жители не менее суровы и дики, чем сама природа. Да помилует Бог тех священников, которым придется возвращат их с пути заблуждения!

- Кого же мне послать на такое опасное дело?- спросил Людовик.

Аббат де-Шейла в одну секунду очутился на коленях, простирая к королю свои исхудалые руки.

- Пошлите меня, государь, меня! - вскричал он.- Я никогда не просил у вас милости и никогда не попрошу впредь, но я - тот, кто сможет сломит этих людей. Пошлите меня с вашим приказом к жителям Севенн.

- Господи, помилуй жителей Севенн! - пробормотал Людовик, взглянув со смесью почтительности и отвращения на изможденное лицо и пламенные глаза фанатика.- Хорошо, аббат,- прибавил он вслух,- вы отправитесь в Севенны.

Может быть, на одну секунду суровым священником овладело предчувствие того грозного утра, когда в его прижатом к углу горящей хижины теле столкнулось пятьдесят кинжалов. Он закрыл лицо руками и содрогнулся с головы до ног. Затем встал и, скрестив руки, вновь ггринял прежний бесстрастный вид. Людовик взял перо со стола и придвинул к себе бумагу.

- Итак, от всех вас я слышу одно и то же. От вас, ваше преосвященство; от вас, батюшка; от вас, сударыня; от вас, аббат, и от вас, Лувуа. Хорошо; если отсюда проистечет зло, то пусть за то не взыщется с меня. Но что это?

Де-Катина выступил вперед, протянув руки. Его горячая, порывистая натура внезапно опрокинула все преграды благоразумия; ему почудилось, что он видит перед собою всю безчисленную толпу своих единоверцев, мужчин, женщин и детей, не могущих ни слова сказать в свою защиту и смотрящих на него, как на своего заступника и представителя. Он мало думал о чем-либо подобном, пока все обстояло благополучно; но теперь, перед лицом грозной опасности, глубина души его всколыхнулась, и он почувствовал, как легки на весах жизнь и благосостояние, когда на другой чашке лежит мепоколебимое убеждение.

- Не подписывайте, государь! - воскликнул он.- Вы доживете до того часа, когда пожалеете, отчего ваша рука не отсохла, прежде чем взяться за перо. Я знаю это, государь. Я уверен в этом. Подумайте обо всех этих беспомощных людях: о маленьких детях, о молодых девицах, о старых и слабых! Их вера, это - они сами. Можно ли повелеть листу покинуть черешок, на котором он растет? Оны не могут измениться. Самое большее, на что вы можете надеяться, это - превратить честных людей в лицемеров. А зачем это нужно? Они почитают вас. Они любят вас. Они никому не вредят. Они гордятся возможностью служить в ваших войсках, сражаться за вас, работать для вас, созидать величие вашего королевства. Умоляю вас, государь, подумать еще, прежде чем подписать приказ, который навлечет бедствия и отчаяние на столь многих.

На минуту король приостановился, слушая страстную речь, в которой офицер пытался защитить своих единоверцев; но лицо его приняло жесткое выражение при мысли о том, что даже его личная просьба не в состоянии была повлиять на этого молодого придворного щеголя.

- Франция должна исповедывать религию своего короля,- сказал он,- и если мои лейб-гвардейцы противоречат мне в таком вопросе, то я должен ноискать себе других, более верных слуг. Та майормкая вакансия в мушкетерах перейдет к капитану де-Бельмону, Лувуа.

- Слушаю, Ваше Величество.

- А патент де-Катина можете вручить лейтенанту Лабадуанеру.

- А я уже не буду служить вам более?

- Вы слишком несговорчивы для моей службы.

Руки де-Катина беспомощно опустились и голова его поникла на грудь. Увидев гибель всех своих надежд и жестокую несправедливость, которой он подвергся, он испустил крик отчаяния и выбежал из комнаты. Горячия слезы бессильной злобы струились у него по лицу, когда он в расстегнутом мундире и криво надетой шляпе добежал до конюшни, где Амос Грин, покуривая трубку, следил за выводкою лошадей.

- Что такое случилось?- спросил он, держа трубку, между тем как голубые кольца дыма вылетали изо рта его.

- Эта шпага! - воскликнул француз.- Я не имею права носить ее! Я ее сломаю!

- Хорошо, я тоже сломаю свой ножик, если это может вас утешить. Но лучше расскажите мне, в чем ваше горе, чтобы я сообразил, не могу ли я помочь вам.

- В Париж! В Париж! - вне собя закричал гвардеец. - Если я погиб, то могу поспеть спасти хоть их. Скорее лошадей!

Американцу стало ясно, что приключилась какая-то внезапная беда; он бросился помогать товарищу и конюхам седлать.

Пять минут спустя они уже летели вскачь, и немного более чем через час, их покрытые пеной и забрызганные грязью кони остановились перед высоким домом на улице св. Мартына. Де-Катина спрыгнул с лошади и побежал вверх по лестнице, между тем как Амос последовал за ним своей обычной, неторопливой походкой.

Старый гугенот и его прекрасная дочь рука об руку сидели по одну сторону большого камина и одновременно вскочили, она - чтобы с радостным криком броситься в объятия офицера, а он - чтобы пожать протянутую руку илемянника. По другую сторону камина, с длиннейшею трубкою во рту и кубком вина рядом с ним, на скамейке, сидел человек странного вида, с полуседыми волосами и бородою, круиным, красным, мясистым носом и маленькими серыми глазками, сввркавшими из под густых, нависших бровей. Его длинное, худое лицо было все изборождено морщинами, которые перекрещивали его во всех направлениях, а от углов глаз расходились веером. Лицо это отличалось застывшею неподвижностью выражения и ровным цветом, похожим на темный орех, так что напоминало собою оригинальную фигуру, выточенную из какого-нибудь крупнослойного дерева. На нем были: синяя сарнская куртка, красные брюки, на коленках запачканные смолою, чистые серые шерстяные чулки, грубые башмаки с широкими носками и большими стальными пряжками, а рядом с ним на толстой дубовой палке покачивалась видавшая виды шляпа с серебряным галуном. Его седоватые волосы были собраны сзади в короткую, тугую косицу, а у потускневшего кожаного пояса висел кортик с медной рукояткой.

Де-Катина был слишком взволнован, чтобы обратить внимание на этого странного человека; но Амос Грин вскрикнул от восторга, как только его увидел и бегом бросился здороваться с ним. Деревянное лицо распустилось в улыбку, показавшую два прокуренных клыка, и моряк, не вставая, протянул красную руку, величиной и формой напоминавшую средней величины лопату.

- Неужели это вы, капитан Ефраим! - воскликнул Амос по английски.- Я никак не ожидал встретить вас здесь. Де-Катина, вот мой старый друг, Ефраим Савадж, который привез меня сюда.

- Якорь на подъеме, парень, и люки закрыты,- сказал новоприезжий тем особым протяжным тоном, который жителям Новой Англии был передан их предками, английскими пуританами (Пуритане - последователи одного из протестанских исповеданий в Англии, подвергавшиеся там жестоким гонениям. вследствие чего множество их покинули свое отечество и переселились в Северную Америку.).

- А когда же думаете плыть?

- Как только ступишь на палубу, если Господь пошлет нам попутный ветер.

- Хорошо. Мне многое надо поразсказать вам.

- Надеюсь, ты держался в стороне от их папистской чертовщины?

- Да, да, Ефраим.

- И не связывался с кем не следует?

- Нет, нет.

Между тем де-Катина в отрывистых, полных горечи словах передакал все случившееся: рассказал о причиненной ему несправедливости, об удалении его со службы и о беде, ностигшей французских гугенотов. Адель, слушая его, думала только о своем женихе и о его горе; но старый купец, шатаясь, поднялся на ноги, когда узнал об отмене эдикта, и продолжал стоять, весь дрожа и дико озираясь кругом.

- Что же мне делать?- закричал он.- Что мне делать? Я через-чур стар, чтобы начинать жизнь съизнова.

- Не бойтесь, дядя,- сказал де-Катина с участиом.- Есть земли и кроме Франции.

- Но не для меня. Нет, нет, я слишком стар! Господи, тяжела рука Твоя на рабах Твоих! Вот изливается чаша бедствия и оскверняется Твое святилище! Ах, что мне делать и к чему прибегнуть? - Он ломал руки в отчаянии.

- Что с ним такое, Амос?- спросил моряк.- Хоть я и не знаю, что он там говорит, однако, вижу, что он выкидывает бедственные сигналы.

- Он и его семья должны покинуть родину, Ефраим.

- А почему?

- Потому что они - протестанты, а король не хочет допускать их веру.

Ефраим Савадж в одну секунду очутился на другом конце комнаты и захватил тонкую руку старика в свой громадный, узловатый кулак. В этом сильном пожатии и в выражении грубого, обветревшего лица было столько братского сочувствия, что старый купец почувствовал прилив бодрости, какой не могли бы дать ему никакие слова,

- Как по французски "отвратись от нечестивых", Амос?- спросил моряк, оглядываясь через плечо.- Скажи этому человеку, что мы возьмем его с собой. Скажи ему, что у нас такая сторона, куда он подойдет, как втулка к боченку. Скажи ему, что у нас все веры свободны, и нет ни одного католика ближе чем в Балтиморе или у капуцинов в Пенобскоте. Скался ему, что если он хочет ехать, то Золотой Жезл ждет с якорем наготове и полным грузом. Скажи ему, что хочешь, только уговори его ехать.

- Так мы должны собираться тотчас же,- сказал де-Катина, выслушав дружеское предложение, обращенное к его дяде.- Нынче же будет обнародован приказ, и завтра уже может быть поздно.

- А моя торговля?- воскликнул купец.

- Захватите все ценности, какие возможно, а остальное бросьте. Лучше сделать так, чем лишиться всего и свободы в придачу.

Так и было решено. В тот же вечер, за пять минут до того времени, когда полагалось запирать ворота, из Парижа выехало пять человек: трое верхами и двое в закрытой карете, наверху которой лежало несколько тяжелых ящиков. Это были первые листья, гонимые бурей, первые из того множества людей, которые в течение последующих месяцев устремились по всем дорогам, ведшим из Франции, слишком часто находя конец пути на галерах, в тюрьмах и в застенках; и однако их перешло за границу достаточное количество, чтобы изменить промышленность, а отчасти и самый характер всех соседних народов. Подобно Израильтянам в древности, они были изгнаны из своих жилищ по повелению грозного царя, который, сам изгоняя их, ставил всевозможные препятствия их бегству. Подобно Израильтянам же, никто из них не мог надеяться достигнуть обетованной земли без тяжких странствований; они вступали в новые страны без денег, без друзей, без имущества. Какие приключения ожидали этих путников дорогою, какие опасности им приходилось встречать и преодолевать в Швейцарии, на Рейне, в Бельгии, в Англии, в Ирландии, в Берлине и даже в далекой России - это еще не описано никем. Впрочем, за известною нам маленькою группою мы проследим на всем протяжении их опасного пути и увидим, что встретило их на том великом материке, который так долго лежал невозделанный, поросший лишь плевелами человечества, но которому теперь предстояло пробудиться для новой, столь славной жизни.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.

==========================================================================================

==========================================================================================

Артур Конан Дойль - Изгнанники.02., читать текст

См. также Артур Конан Дойль (Arthur Ignatius Conan Doyle) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :