Артур Конан Дойль
«Изгнанники.01.»

"Изгнанники.01."

ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАН

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

В СТАРОМ СВЕТЕ.

Сокращенный перевод с английского В. Кошевич.

ГЛАВА I.

Человек из Америки.

Окошко было такое, как большая часть окон в Париже XVII-го века: высокое, разделенное пополам широким поперечным брусом и, над срединою этого бруса, украшенное маленьким гербом - три красных чертополоха на серебряном поле - нарисованном на стекле ромбовидной формы. Снаружи торчал толстый железный прут, на котором висело позолоченное изображение тюка шерсти, качавшееся и скрипевшее при каждом порыве ветра. В окно были видны дома другой стороны улицы: высокие, узкие, нарядно разукрашенные деревянной резьбою на фасадах и увенчанные лесом островерхих коньков и угловых башенок. Внизу виднелась булыжная мостовая улицы св. Мартына, откуда доносился топот множества ног.

Изнутри к окну была прислонена широкая скамья, крытая коричневой испанской кожей; сидя на ней, обитатели дома могли видеть из за занавесок все, что происходило внизу, на шумной улице. Теперь на ней сидело двое, мужчина и женщина; но к улице обращены были их спины, а лица - ко внутренности большой и богато убранной комнаты.

Она была очень молода, никак не старше двадцати лет, и, правда, бледна, но той полною жизни бледностью, ясною и свежею, как бы говорящею о чистоте и невинности, так что никто не пожелал бы испортить более яркими красками её девственную прелесть. Черты лица были нежны и изящны, а синевато-черные волосы и длинные, темные ресницы составляли красивую противоположность с мечтательными серыми глазами и белизною кожи, напоминавшей слоновую кость. Во всем её существе было что-то спокойное и сдержанное, с чем гармонировало и простое платье, сшитое из черной тафты, так же как единственные её украшения - каменноугольная брошка и браслет. Такова была Адель Катина, единственная дочь известного гугенота (Так назывались во Франции последователи протестантского вероучения, подвергавшиеся в течение нескольких веков жестоким гонениям со стороны католической церкви.), торговца сукном.

Но простота её наряда вознаграждалась роскошью одежды её собеседника. Это был человек старше её лет на десять, с суровым солдатским лицом, мелкими и очень определенными чертами, тщательно закрученными черными усами и темно-карими глазами. Кафтан его был небесно-голубого цвета с нашивками из серебряного галуна и широкими серебряными погонами. Из под него выглядывал жилет из белой шерстяной коломянки, а брюки из той-же материи исчезали в высоких лакированных сапогах, украшенных золочеными шпорами. Рапира с серебряной рукояткой и шляпа с пером дополняли костюм, по которому каждый француз узнал бы в нем офицера знаменитой голубой гвардии Людовика XIV (Людовик XIV- французский король, живший от 1638 до 1715 г.). Молодой человек с кудрявыми черными волосами и красиво посаженной головой глядел бравым и проворным солдатом, каким показал себя и на полях сражений, так что имя Амори де-Катина стало известным преимущественно перед многими именами представителей мелкого дворянства, которые тысячами собирались на службу к королю.

Амори де-Катина приходился двоюродным братом Aдели; они даже слегка походили друг на друга лицом. Де-Катина происходил из гугенотского дворянского рода, но рано лишился родителей и поступил в армию, где пробил себе дорогу без всякой помощи и, даже вопреки разным препятствиям, достиг настоящего своего положения. Младший же брат его отца, найдя все пути для себя закрытыми, благодаря тем преследованиям, которым уже подвергались его единоверцы, откинул частицу де, свидетельствовавшую о дворянском происхождении и, записавшись в купцы, стал торговать в Париже так успешно, что со временем сделался одним из богатейших и влиятельнейших граждан этого города. В его то доме и находился в настоящую минуту гвардеец, державший за руку его единственную дочь.

- Скажи мне, Адель,- говорил он,- отчего ты как-будто огорчена?

- Я ничем не огорчена, Амори.

- Ну, разве я не вижу складочки у тебя между бровями? Ах, я умею угадывать твои мысли по лицу, как пастухи угадывают время по звездам!

- Да ничего же, Амори; только...

- Только что?

- Ты уедешь сегодня вечером.

- Я вернусь завтра утром.

- А никак нельзя не уезжать?

- Это невозможно. Завтра утром - мое дежурство у королевской спальни! После обедни майор де-Бриссак заменит меня, и тогда я опять свободен.

- Ах, Амори, когда ты говоришь о короле и о придворных, и о важных домах, то я просто удивляюсь!

- Чему же ты удивляешься?

- Как это ты живешь среди такого великолепия и все таки бываешь у простого купца.

- Но у этого купца кого я вижу?

- Вот это-то и всего удивительнее. Ты проводишь целые дни с такими красавицами, такими умницами, и считаешь, что я стою твоей любви,- я, такая тихая, точно мышка, всегда одинокая в этом большом доме, ненаходчивая и робкая! Вот это так уж чудо!

- У всякого свой вкус,- ответил он.- Женщины - точно цветы. Кто любит громадный подсолнечник, кто розу, которая так ярка и крупна, что всегда бросается в глаза; я же люблю фиалочку, которая хоть прячется в мху, однако так мила и ароматна. Но ты все-таки морщишь лоб, моя милая?

- Мне бы хотелось, чтобы вернулся отец.

- А почему? Разве тебе так скучно?

Ея бледное лицо просияло внезапной улыбкой.

- Мне не будет скучно до самой ночи. Но я всегда беспокоюсь, когда его нет. Теперь так много слышишь о преследовании наших собратьев.

- Ну, дядю не посмеют тронуть.

- Он поехал к купеческому голове по поводу распоряжения о расквартировании драгун.

- А ты мне ничего не сказала!

- Да вот оно.- Она встала и взяла со стола листок синей бумаги, на котором болталась красная печать. Его густые черные брови нахмурились при взгляде на этот лист.

- Сим предписывается,- прочел он,- вам, Теофилу Катина, торговцу сукном на улице св. Мартына, дать помещение и продовольствие двадцати рядовым Лангедокского полка Голубых Драгун под командою капитана Дальбера, впредь до дальнейших распоряжепий. (Подпись): Де Бойре, королевский комиссар.

Де Катина хорошо знал, что этот способ притеснения гугенотов практикуется по всой Франции; но льстил себя надеждою, что его собственное положение при дворе избавит его родственника от такого оскорбления. Он отбросил бумагу с восклицанием гнева.

- Когда же они явятся?

- Отец сказал, что сегодня.

- Так им придется погостить недолго. Завтра же я добьюсь приказа об их удалении. Однако солнце уже спряталось за церковь св. Мартына. Мне уже пора.

- Нет, нет; погоди еще.

- Мне бы хотелось дождаться твоего отца, чтобы тебя не застали одну эти солдаты. Но ничто не будет принято во внимание, если я опоздаю в Версаль. Смотри-ка: у ворот остановился верховой. Он не в мундире. Может быть, его послал твой отец.

Девушка живо подбежала к окошку и выглянула на улицу, опершись рукой на украшенное серебром плечо своего двоюродного брата.

- Ах! - вскричала она.- А я и забыла. Это - человек из Америки. Папа говорил, что он приедет сегодня.

- Человек из Америки! - повторил офицер с изумлением; и они оба вытянули шеи, чтобы лучше видеть. Всадник, широкоплечий и коренастый молодой человек, коротко остриженный и бритый, повернул к ним свое смуглое, продолговатое лицо со смелыми чертами, окидывая взором фасад дома. На нем была мягкая серая шляпа с полями, фасон которой казался странным для глаз столичного жителя; но его темная одежда и высокие сапоги ничем не отличались от платья любого парижанина. Тем не менее, во всей его внешности было нечто настолько необычное, что вокруг него уже собралась небольшая толпа зрителей, разевавших рты на него и на его лошадь. Старое ружье с необыкновенно длинным стволом было прикреплено к его стремени, так что дуло торчало в воздухе позади его. У каждой луки болталось по большому черному мешку, а за седлом скатано было яркое, с красными полосами, одеяло. У лошади, серой в яблоках и крепкой на вид, покрытой пеною сверху и забрызганной грязью снизу, подгибались ноги от изнеможения, когда она остановилась у ворот дома. Всадник, осмотревшись хорошенько, легко спрыгнул с нея; снявши ружье, одеяло и мешки, без стеснения протискался сквозь толпу и громко постучался в дверь.

- Кто же он такой?- расспрашивал Де-Катина.- Канадец? Я сам почти канадец. У меня столько же приятелей за морем, как и здесь. Может быть, я его знаю? Там белых очень немного, и за два года я перевидал их.

- Нет, он из английских провинций Америки, но говорить по нашему. Его мать была француженка.

- А как его зовут?

- Да, как зовут? Амос, Амос... Все забываю... Грин, кажется... Да, Амос Грин. Его отец давно ведет дела с моим, а теперь послал сюда сына, который, как я поняла, жил, всегда в лесу, чтобы тот повидал людей и города. Ах! Боже! Что это случилось!?

Из нижних сеней внезапно раздался визг и крики, послышались мужские восклицания и быстрые шаги. Де-Катина в одну минуту сбежал с лестницы и с изумлением увидал следующую сцену. По обе стороны входной двери стояли и пронзительно визжали две служанки. Посреди сеней, слуга Пьер, суровый, старый гугенот, никогда не терявший внешнего достоинства, кружился как волчек, махал руками и вопил, так что было слышно чуть-ли не в Лувре (дворец в Париже). В серый шерстяной чулок, одевавший его костлявую ногу, вцепился какой-то пушистый черный шар, с блестящим красным глазом и острыми белыми зубами. Услышав крики, молодой иностранец, который, было, вышел к своей лошади, поспешно вернулся и, оторвавши зверька, два раза хлопнул его по морде, после чего сунул его, головою вперед, в кожанный мешок, из которого тот выскочил.

- Это ничего,- сказал он на прекрасном французском языке.- Это - только медвеженок.

- Ах, Боже мой! - воскикнул Пьер вытирая пот.- Я вышел на порог поклониться гостю, и вдруг тот сразу, сзади...

- Я виноват, что не завязал мешка. Но эта штучка только что родилась, когда я уезжал из Нью-Иорка, шесть недель назад. Не вы ли - приятель моего отца, г. Катина?

- Нет, сударь,- ответил гвардеец с лестницы.- Дяди нет дома, а я - капитан де-Катива, к вашим услугам, и вот девица Катина, она здесь хозяйка.

Приезжий поднялся по лестнице и раскланялся с обоими, причем видно было, что он застенчив и робок, точно дикая серна. Он прошел с ними в гостиную, но тотчас опять вышел вон, и они услышали топот его ног по ступеням. Он очень скоро вернулся с красивым и блестящим мехом в руках. - Медвеженка я привез вашему отцу,- сказал он,- а вот эту шкурку - для вас. Вещь пустая, конечно, а все же пригодится на сумочку или пару мокассин (Мокассины - обувь американских индейцев.).

Адель вскрикнула от восторга, запустивши руки в мягкий мех. Не мудрено было им залюбоваться, потому что лучшего не могло бы найтись у самого короля.

- Ах, какая прелесть! - воскликнула она.- С какого же это зверя? И где он водится?

- Это чернобурая лисица. Я сам застрелил ее в последнюю экспедицию близ Ирокезских селений, у озера Онеиды.

Она прижалась к меху щекою, и её белое личико казалось мраморным на этом темном фоне.

- Очень жаль, что мой отец не мог сам встретить вас,- сказала она;- но я за него приветствую вас от всего сердца. Комната ваша наверху, и Пьер сейчас проводит вас, если желаете.

- Моя комната? Зачем?

- Как зачем? Ну, чтобы ночевать в ней.

- Я должен буду спать в комнате?

Де-Катина рассмеялся над приунывшим американцем:- Вы можете и не спать там, если не захотите!- сказал он.

Тот тотчас же просиял и подошел к дальнему окну, выходившему во двор,

- Отлично! - воскликнул он.- Вот надворе есть береза, и если вы позволите мне разостласть под нею одеяло, то я высплюсь лучше, чем во всякой комнате. Зимою уж делать нечего; а летом потолок просто давит меня.

- Вы не живали в городах? - спросил Де-Катина.

- Мой отец живет в Нью-Иорке, через два дома от Патера Стьювезанта, о котором вы, без сомнения, слыхали. Он - очень выносливый человек, и для него это возможно; но я - я не выдерживаю и нескольких дней в городе. Вся моя жизнь проходит в лесах.

- Я уверена, что мой отец разрешит вам спать, где вы пожелаете, и, вообще, делать что вам угодно, лишь бы вам было хорошо.

- Благодарю вас, Так я вынесу мои вещи и уберу лошадь.

- Зачем же? На это есть Пьер.

- Нет, я уж привык сам.

- Так и я выйду с вами,- сказал де-Катина,- потому что хочу сказать вам кое-что. Итак, до завтра, Адель!

- До завтра, Амори.

Мужчины вместе сошли по лестнице, и гвардеец проводил американца во двор.

- Вы много проехали сегодня?- спросил он.

- Да; от Руана.

- Вы устали?

- Нет; я редко устаю.

- Так побудьте с барышней, пока вернется её отец.

- Зачем вы говорите это?

- Потому что мне необходимо отлучиться, а ей может понадобиться защитник.

Иностранец ничего не ответил, только кивнул головой и усердно принялся оттирать загрязненную путешествием лошадь.

ГЛАВА II.

Монарх в домашней обстановке.

Большие часы в Версали (Версаль - дворец, в 19 верстах от Парижа, служивший прежде местопребыванием французских королей.) пробили восемь, и приближалось время пробуждения короля. Во всех корридорах и росписных переходах громадного дворца слышался подавленный гул и тихий шум каких-то приготовлений, ибо вставание короля было важным придворным событием, в котором многим приходилось принимать участие. Пробежал слуга с серебряным блюдцем, неся кипяток г-ну де-Сен-Кентен, придворному цирюльнику; другие слуги, с переброшенными через руку частями одежды, толпились в корридоре, который вел в прихожую. Отряд гвардейцев в великолепных голубых с серебром мундирах подтянулся и взял алебарды по предписанию; а молодой офицер, до тех пор глядевший в окно на придворных, которые смеялись и болтали на террасах, быстро повернулся на каблуках и подошел к белой с золотом двери королевской спальни.

Едва он успел стать на свое место, как ручка изнутри тихо повернулась, дверь растворилась без шума и из комнаты молча выскользнул человек, тотчас же затворивший ее за собою.

- Тише! - сказал он, прикладывая палец к своим тонким губам и всем своим чисто выбритым лицом с высоко поднятыми бровями выражая предостережение и просьбу.- Король еще спит.

Эти слова шепотом передались от одного к другому в группе, собравшейся перед дверью. Произнесший их г. Бонтан, главный камердинер, поклонился гвардейскому офицеру полупочтительно, полуфамильярно, а потом прошел сквозь быстро возраставшую толпу в корридор с тем видом гордого смирения, который считал приличным для человека, хотя и служившего в лакеях, но зато у короля, а потому и смотревшего на себя как на короля всех лакеев.

- Здесь ли придворный истопник?- спросил он.

- Да, сударь,- ответил служитель, державший перед собою эмалированный поднос с кучкою сосновых щепок.

- А открывальщик ставень?

- Здесь, сударь.

- А смотритель за подсвечником?

- Здесь, сударь.

- Ну, будьте же готовы!

Слуги в напудренных париках, красных плюшевых кафтанах и серебряных аксельбантах вмстроились в линию у самых дверей, а Бонтан снова повернув рукоятку, опять исчез в темной комнате.

Спальня была большая квадратная комната в два окна, закрытых занавесками из дорогого бархата. Сквозь щели пробивалось несколько лучей утреннего солнца, образуя яркие пятна на противоположной стене. Большое кресло стояло перод погасшим камином, над громадной мраморной доской которого вились и переплетались с девизами и гербами безчисленные арабески, достигавшие до самого потолка, где сливались с роскошною живописью. В одном углу стояла узенькая кушетка с накинутым на нее одеялом; здесь ночевал верный камердинер Бонтан.

По самой середине комнаты стояла большая кровать о четырех колоннах, роскошный полог который был приподнят, открывая изголовье. Кругом шла ограда из полированных перил, так что между нею и кроватью получался со всех сторон свободный проход, футов в пять шириною. В этой загородке стоял круглый столик, покрытый белой салфеткой, а на нем, в эмалированном кубке и на серебряной тарелочке, приготовлено было немного вина и три ломтя цыплячьей грудинки на тот случай, если оы королю ночью захотелось есть.

Бонтан, утопая ногами в мягком ковре, безшумно прошел по комнате, самый воздух которой, казалось, был напоен сном; в тишине отчетливо раздавалось мерное дыханье спящаго. Камердинер прошел за перила и остаповился с часами в руках, выжидая наступления той самой секунды, когда, согласно неумолимым требованиям придворных правил, следовало разбудить короля. Перед ним, над дорогим зеленым одеялом из восточного шелка, утопала в пышных кружевах, окаймлявших подушку, круглая, коротко остриженная голова с горбатым носом и выдающеюся губою. Лакей захлопнул крышку чаеов и наклонился лад своим повелителем.

- Честь имею доложить Вашему Величеству, что настала половина девятого,- сказал он.

- А?! - король медленно открыл свои большие темнокарие глаза, перекрестился и приложился к маленькой темной ладонке, которую вытянул из-за ворота ночной рубашки. Затем он сел в кровати, щурясь, как человек, который собирается с мыслями.

- Ты передал мои распоряжения офицеру лейб-гвардии, Бонтан?- спросил он.

- Да, Ваше Величество.

- Кто дежурный?

- Майор де Бриссак на главном посту и канитан де-Катина в корридоре.

- Де-Катина? Да, тот молодой чоловек, который остановил мою лошадь в Фонтенбло. Помню! Можешь подать сигнал, Бонтан.

Главний камердинер быстро подошел к двери и распахнул ее. Тотчас в комнате очутились истопник и четверо лакеев в красных кафтанах и белых париках; проворно и безшумно каждый начал исполнять свою обязанность. Один схватил кушетку и одеяло Бонтана и в одну секунду утащил их куда-то в прихожую, другой унес приготовленную на ночь закуску и серебряный подсвечник, а третий отодвинул большие бархатные занавесы, впустивши в комнату потоки света. Между тем в камине уже потрескивали поспешно зажженные сосновые щепки; истопник крестообразно положил на них два круглых полена, так как утро было прохладное, и ушел со своими спутниками.

Не успели они удалиться, как в спальню вступили более знатные посетители. Двое шли рядом впереди. Из них один был юноша, немногим старше двадцати лет, наклонный к полноте, с медленными и торжественными движениями, красивыми ногами и лицом довольно привлекательным, но похожим на маску, до того оно было лишено всякого выражения, за исключением тех редких минут, когда по нем проскальзывал луч лукавой насмешливости. Он был богато одет в темнолиловый бархатный костюм, с широкой голубой лентой на груди, из под которой выглядывал сверкающий край ордена св. Людовика. На его спутнике, человеке лет сорока, смуглом, полном достоинства и важности, было простое, но богатое платье из черного шелка с золотыми украшениями на вороте и рукавах. Когда эта пара остановилась перед королем, то по некоторому сходству между тремя лицами легко можно было признать в них членов одной семьи и угадать в старшем королевского брата, а в другом - Людовика-дофина (Дофин - титул наследника французских королей.), его сына и наследника престола, на который, по удивительному предопределению Божию, не суждено было вступить ни этому юноше, ни его детям.

Как ни сильно было сходство между тремя лицами, выражавшееся в горбатом носе Бурбонов (Людовик XIV происходил из рода Бурбонов.), больших круглых глазах и толстой нижней губе, наследии Габсбургов, полученной всеми ими от Анны Австрийской, (Анна Австрийская - мать Людвика XIV происходила из рода Габсбургов.) однако замечалось и большое различие, ибо разница характеров наложила особый отпечаток на черты каждаго. Королю шел сорок шестой год, и волосы на его остриженной, черной голове уже слегка просвечивали на макушке, а к вискам отливали сединою. Впрочем, он еще сохранил значительную долю красоты своей юности, хотя теперь на лице его прибавилось выражение достоинства и суровости, которые возрастали с годами. Его темные глаза были весьма выразительны, а правильные черты приводили в восторг скульпторов и живописцев. Твердые, но подвижные линии рта и густые дугообразные брови придавали лицу короля выражение власти и силы; между тем как более покорное выражение на лице его брата изобличало человека, проведшего всю жизнь в повиновении и самоограничении. С другой стороны, дофин хотя и был красивее отца, но совершенно не имел ни его быстрой игры физиономии при волнении, ни его царственной ясности в спокойном настроении.

За королевским сыном и братом шла небольшая группа знати и придворных, обязанных ежедневно присутствовать при церемонии вставания. Здесь были: главный гардеробмейстер (Гардеробмейстер - заведующий платьями короля.), первый камергер опочивальни, герцог Мэнский - бледный юноша в черном бархате, заметно хромавший на левую ногу, и его маленький брат, юный граф Тулузский. Оба последние были родные дети короля. За ними вошли первый камердинер гардероба, Фагон - лейб-медик, Телье - лейб-хирург, и три пажа в пурпуре и золоте внесли королевское платье. Это были участники малаго, семейного приема, доступ к которому составлял высшую почесть при французском дворе.

Бонтан полил на руки короля несколько капель спирта, подставив, чтобы дать им стечь, серебряное блюдо, а первый камергер опочивальни подал чашу со святою водою, в которой король омочил руку, крестясь и бормоча краткую молитву. Затем, кивнувши брату и поздоровавшись с наследником и с герцогом Мэнским, он спустил ноги и уселся на краю кровати в своей длинной шелковой рубашке, из под которой болтались его маленькие белые ноги,- поза, принять которую счел бы рискованным всякий другой на его месте; но Людовик был до того проникнут чувством собственного величия, что для него непостижима и немыслима была возможность показаться кому либо смешным при каких бы то ни было обстоятельствах. Так сидел властитель Франции, раб каждого случайного сквозняка, заставлявшего его вздрагивать. Г. де Сен-Кентен, благородный цирюльник, накинул на плечи короля пурпуровый халат, а голову облек в придворный парик со множеством длинных локонов, между тем как Бонтан натянул на ноги короля красные чулки и подставил вышитые бархатные туфли. Король сунул в них ноги, подпоясал халат и перешел к камину, где сел в большое кресло, протягивая к пылающему огню свои нежные руки. Присутствующие стали вокруг него полукругом, ожидая "большого приема", который сейчас должен был начаться.

- Что это такое, господа?- вдруг спросил король, оглянувшись, с выражением неудовольствия на лице.- Я ощущаю запах духов. Неужели кто-либо из вас решился явиться ко мне надушенным; ведь все вы должны знать, что я этого не выношу!

Члены маленькой группы переглянулись и начали уверять в своей невиновности. Однако, верный Бонтан, обойдя позади них неслышными шагами, открыл виновнаго.

- Ваша светлость, запах идет от вас,- сказал он графу Тулузскому.

Граф Тулузский, маленький краснощекий мальчик, весь вспыхнул при этом обличении.

- Извините, Ваше Величество; очень возможно, что мадемуазель де-Граммон обрызгала меня из своего флакона, когда мы вместе играли вчера, в Марли,- пролепетал он.- Я не обратил внимания; но если это неприятно Вашему Величеству...

- Чтобы не было этого запаха!- крикнул король.- Фу! я просто задыхаюсь! Отвори нижнюю раму, Бонтан. Нет; раз уж он ушел, то ненужно. Г. де-Сен-Кентен, разве сегодня нам не назначено бриться?

- Да, Ваше Величество, и все готово.

- Так отчего же не начать? Прошло уже три минуты лишних. За дело, сударь; а ты Бонтан, объяви о начале большого приема.

Было ясно, что король в это утро не в духе. Он кидал быстрые вопросительные взгляды на брата и сыновей, но не мог выразить словами ни насмешки, ни упреков, так как манипуляции де-Сен-Кентена совершенно уничтожали возможность говорить. С небрежностью, происходившей от долголетней привычки, брадобрей мылил королю подбородок, быстро водил по нему бритвой, а затем обмывал спиртом. Потом, один из дворян натянул на короля короткие штаны черного бархата, а другой помог надеть их окончательно, между тем как третий через голову снял с него ночную рубашку и поднес денную, до тех пор гревшуюся у огня. Башмаки с бриллиантовыми пряжками, гамаши и красный камзол были надеты поочередными стараниями придворных вельмож, из которых каждый ревниво блюл свое право. На камзол была возложена голубая лента с бриллиантовым крестом Св. Духа и крест Св. Людовика на красной ленте. Тому, кто в первый раз увидел бы это зрелище, мог показаться странным этот маленький человечек, стоявший неподвижно и безучастно, устремивши задумчивый взгляд в камин, между тем как эта группа людей, из которых каждый носил историческое имя, хлопотала вокруг, наряжая его, точно дети любимую куклу. На короля надели черный нижний кафтан, потом подвязали галстух из дорогого кружева, накинули свободный верхний кафтан, поднесли на эмалевом блюдце два богато-расшитых носовых платка, которые были засунуты в боковые карманы двуми отдельными прислужниками, вложили в руку палку черного дерева, украшенную серебром,- и государь был готов для дневных трудов.

В течение получаса, пока его одевали, дверь опочивальни поминутно открывалась, и не прекращалось перечисление имен входивших, о которых капитан лейб-гвардии докладывал дежурному из свиты, а этот последний - первому камергеру. Каждый, входя, три раза низко кланялся королевскому величеству, а потом присоединялся к своему кружку, потихоньку болтавшему о погоде, новостях и планах будущаго. Все более и более набиралось людей, которым Людовик доставлял то, что сам он открыто называл высочайшим из доступных человеку удовольствий - возможность лицезреть монарший лик; и молодой гвардеец, почти не умолкая, называл их титулы и фамилии, причем успевал обмениваться почти со всеми улыбкою или словом привета, так как его открытое и красивое лицо хорошо было известно при дворе. Его веселые глаза и живые движения яспо говорили об удачах в жизни. Действительно, ему везло. Три года назад, будучи неизвестным обер-офицером, он участвовал в партизанской войне с ирокезами в дебрях Канады, а затем был переведен во Францию, в Пикардский полк; но тут однажды зимою, в Фонтенбло, ему посчастивилось остановить под королем лошадь, которая неслась прямо к глубокой яме, и эта случайность сделала для него больше, чем могли бы дать ему десять походов. Теперь, пользуясь королевским доверием, будучи офицером лейб-гвардии, молодым, любезным и любимым, он мог считать свою участь завидною. Однако, по странной непоследовательности человеческой природы, он успел уже пресытиться великолепием и однообразием жизни во дворце и с сожалением вспоминал о более суровом и свободном существовании, которое вел в первые годы службы. Даже теперь, от королевской двери, от покрытых живописью сеней и от придворной знати, воображение его улетало к диким пропастям и пенящимся потокам запада,- и вдруг перед глазами его мелькнуло лицо, которое он видал именно там, далеко.

- Г. де-Фронтенак! - воскликнул он. - Смею надеяться, вы не забыли меня?

- Как? Де-Катина? Ах, как я рад видеть знакомого из-за океана! Но обер-офицер в Кариньянском полку - совсем не то, что капитан лейб-гвардии. Вы далеко шагнули.

- Да; но я вряд ли стал счастливее. По временам я рад отдать все на свете, только бы покачаться на Канадских быстринах в береговом челночке, или взглянуть еще раз на те разубранные золотом и пурпуром холмы во время листонада.

- Да,- вздохнул де-Фронтенак.- А знаете, мне настолько же не посчастливилось, насколько вам повезло. Я был отозван, а на мое место назначен де-ла-Ворр. Но там поднимается буря, которой не выдержать такому человеку. Когда ирокезы запляшут военную пляску, тогда понадоблюсь я, и гонцы застанут меня готовым. Теперь я увижу короля и постараюсь побудить его быть великим государем там, как и здесь. Будь власть в моих руках, я изменил бы весь ход истории!

- Тише! Не говорите бунтовских речей при капитане лейб-гвардии! - засмеялся Катина, пропуская сурового воина в королевскую спальню. В это время королю принесли его первый скудный завтрак, состоящий из хлеба и вина, на две трети разбавленного водою. Большая квадратная комната была теперь совершенно полна толпою лиц, из которых многие принадлежали к числу тех, благодаря кому эта эпоха стала одною из самых блестящих в истории Франции. Подле самого короля, грубый, но энергичный Лувуа, военный министр Людовика XIV, всемогущий со смерти своего соперника, Кольбера, беседовал об организации войска с двумя военными. Неподалеку от них невысокий, седой священник с добрым лицом, отец Лашез, духовник короля, шепотом разговаривал с величавым Боссюетом (Боссюет придворный проповедник и воспитатель дофина.) красноречивым епископом из Mo, и высоким, худым молодым аббатом де-Фенелон (Фенелон - французский писатель.). Здесь же живописец Лебрен толковал об искусстве с небольшим кружком своих сотрудников. У самой двери знаменитый поэт Расин, с бессменною улыбкою на красивом лице, болтал с поэтом Буало и архитектором Мансаром, причем все трое шутили и смеялись с непринужденностью, естественной для любимых слуг короля, из всех его подданных, единственных, которым было разрешено без доклада и запросто входить в его покои и выходить обратно.

- Что с ним сегодня?- спрашивал Буало, кивая по направлению к королевской группе.- Кажется, сон не улучшил его настроения!

- Все труднее становиться его забавлять,- сказал Расин, качая головою.- Мне назначено в три часа быть у г-жи де-Ментенон (Госпожа де-Ментенон происходила из протестантской семьи; после смерти своего мужа, поэта Скаррона, сделалась воспитательницей детей Людовика XIV, имела большое влияние на короля и впоследствии была тайно обвенчана с ним.) и попытаться развлечь его отрывком из Федры (Федра - знаменитая трагедия Расина.).

- Мой друг,- сказал архитектор,- не думаете ли вы, что сама хоэяйка рассеет его лучше всякой Федры?

- Г-жа де-Ментенон - удивительная женщина. Она обладает и умом, и сердцем; она неподражаема.

- Однако в числе её достоинств есть одно излишнее.

- Какое же?

- Старость.

- О! Что за дело до её лет, если на вид ей можно дать тридцать?... Но что это за господин? У него лицо посерьезнее, чем принято при дворе. А! Король его заметил, и Лувуа манит к себе. Даю слово - ему уместнее было бы находиться в палатке, чем под росписным потолком.

Посетитель, обративший на себя внимание Расина, был высокий и худой, с орлиным носом, суровыми серыми глазами, горевшими из-под густых бровей, и лицом, на которое возраст, заботы и борьба со стихиями наложили такой отпечаток, что, среди свежих лиц окружавших его придворных, человек этот производил впечатление старого сокола, посаженного в одну клетку с пестренькими птичками. Одежда его была того темного цвета, который вошел в моду при дворе с тех пор, как король отказался от легкомысленной жизни; но шпага, висевшая у него на боку, была не придворная игрушечная рапира, а добрый стальной клинок с медною рукоятью в запятнанных кожанных ножнах, из которых, очевидно, не раз вынималась на поле битвы. Он стоял у дверей, держа в руках войлочную шляпу с черным пером, и с полупрезрительным выражением смотрел на окружающих болтунов; когда же военный министр сделал ему знак, он начал проталкиваться вперед, без всякой церемонии отодвигая тех, кто стоял на его пути.

Людовик обладал в высокой степени царской способностью узнавать людей.

- Сколько лет я не видал его, однако, хорошо помню его лицо,- сказал он своему министру. - Это граф де-Фронтенак, не правда-ли?

- Да, Ваше Величество,- ответил Лувуа;- это, точно, Людовик де-Бюад, граф де-Фронтенак, бывший губернатор Канады.

- Мы рады опять видеть вас у себя на приеме,- сказал монарх, когда старый вельможа наклонил голову и поцеловал протянутую ему белую руку.- Надеюсь, что канадские морозы не охладили ваших верноподданнических чувств?

- Ваше Величество, только смерть в состоянии была бы сделать это.

- Тогда пожелаем, чтобы нам еще долгие годы утешаться ими. Мы хотели поблагодарить вас за ваши заботы и труды на пользу нашей провинции, и если отозвали вас, то главным образом затем, чтобы из ваших собственных уст узнать о тамошних делах. Во первых, так как дела Господни должны иметь преимущество над делами земными, как подвигается обращение язычников?

- Мы не можем жаловаться, Ваше Величество. Святые отцы, как иезуиты, так и реколекты (Реколлекты - монахи ордена св. Франциска.) стараются по мере сил, хотя, правда, бывают склонны забывать о деле душевного спасения ради вмешательства в дела мирския.

- Что вы на это скажете, батюшка?- спросил Людовик духовника-иезуита, подмигивая ему глазом.

- Я скажу, Ваше Величество, что когда дела мирские могут оказать влияние на дело душевного спасения, то обязанность каждого доброго священника, как и вообще каждого доброго католика, состоит в том, чтобы направлять их ко благу.

- Это совершенно верно, Ваше Величество,- сказал де-Фронтенак, и его смуглые щеки вспыхнули гневом;- но пока Ваше Величество делали мне честь возлагать эти дела на мою ответственность, я не мог терпеть ничьего вмешательства при исполнении моих обязанностей, невзирая на то, одет ли вмешивающийся в рясу или в кафтан.

- Довольно, сударь, довольно,- строго произнес Людовик.- Я спрашиваю вас о миссиях.

- Оне процветают, Ваше Величество. Ирокезы у Сольта и в горах, Гуроны в Лоретте и Алгонкикцы вдоль речного побережья от Тадузака на восток до Сольта-ла-Мари и до самых великих равнин Дакоты, все приняли знамение креста. Маркетт прошел вниз по западной реке, проповедуя Иллинойцам, а иезуиты пронесли слово Божие воинам Длинного Дома в их вигвамы (жилища индейцев) у Онондаги.

- Могу прибавить, Ваше Величество,- проговорил отец Лашез,- что, оставляя там слово истины, они слишком часто оставляли и жизнь свою.

- Да, Ваше Величество, это совершенная правда,- с полною искренностью воскликнул Фронтенак.- Во владениях Вашего Величества есть много храбрых людей, но нет ни одного храбрее этих. Из ирокезских селений, по реке Ришелье, они возвращались без ногтей, с вывернутыми пальцами, с ямою вместо одного глаза и со столькими ранами на теле, сколько лилий вон на той занавеске. Но пролежавши месяц у добрых монахов, они пользовались своим оставшимся глазом, чтобы опять идти в страну индейцев, где даже собаки пугались их изможденных лиц и изуродованных членов.

- И вы допускали это! - воскликнул Людовикъс! жаром,- Вы оставили в живых этих зловредных убийц?

- Я просил войска, Ваше Величество.

- Я вам послал.

- Один полк.

- Кариньян - Сальерский. У меня лучшего нет.

- Но этого мало, Ваше Величество.

- Наконец, есть же и Канадцы. Разве у вас нет милиции? Разве вы не могли собрать достаточно сил, чтобы наказать этих негодяев, истребителей слуг Божиих? Я всегда считал вас солдатом.

Глаза Фронтенака сверкнули, и с губ чуть не сорвался необдуманный ответ; но горячий старик сделал усилие, чтобы сдержаться, и сказал:- Ваше Величество лучше узнает, солдат я или нет, если благоволит спросить у тех, кто видел меня под Сенеффом, Мюльгаузеном, Зальцбахом и в десяти других местах, где я имел честь сражаться под знаменами Вашего Величества.

- Ваши заслуги не забыты.

- Именно потому, что я солдат и видел, что такое война, я знаю, как трудно проникнуть в страну, гораздо более обширную, чем Нидерланды, всю покрытую болотами и лесами, где за каждым деревом таится краснокожий, который, не умея маршировать и выкидывать артикулы, умеет свалить оленя, пробегающего в двух стах шагах, и пройти три мили, пока вы пройдете одну. И наконец, если дойти до их селений и сжечь их пустые вигвамы, да несколько акров маисовых полей, что будет этим достигнуто? Можете возвращаться, откуда пришли, с невидимой погоней позади, сдирающей скальп со всякого отставшего солдата! Государь, вы сами - воин. Спрашиваю вас, легко ли вести такую войну с горстью солдат и отрядом леснык охотников, которые все время думают только о своих западнях и бобровых шкурах.

- Нет, нет; я сожалею, что высказался черезъчур поспешно,- сказал Людовик.- Мы рассмотрим это дело в нашем совете.

- Слова эти согревают мне душу! - воскликнул старый губернатор.- Радость будет всеобщая вдоль реки св. Лаврентия, без различия между краснокожими и белыми, когда там узнают, что их великий отец из-за моря вспомнил о них.

- Однако, не ожидайте слишком многаго, потому что Канада и так дорого нам стоит, а у нас много расходов и в Европе.

- Ах, государь, я бы хотел, чтобы вы повидали эту великую страну! Когда Ваше Величество здесь одерживает победу, каков бывает результат? Слава, несколько миль земли, какой нибудь Люксанбург или Страсбург,- один лишний город в государстве; а там нужно в десять раз меньше денег и в сто раз меньше войска, чтобы завоевать целый мир. И какой мир! Как он обширен, государь, как богат, как прекрасен! Где найдутся еще подобные холмы, леса и реки? И все это - наше, если только мы захотим взять. Кто может заградить нам путь? Несколько разрозненных индейских племен и реденькие поселки английских рыбаков и земледельцев? Обратитесь мыслию туда, государь, и не пройдет нескольких лет, как со стен вашей крепости в Квебеке (Квебек - город в Канаде.) вы в состоянии будете провозгласить, что существует лишь одна империя от снегов севера до теплаго южного залива, и от волн океана до великих равнин за Маркеттовой рекою, что имя этой империи - Франция, что властитель её - Людовик, а на знамени её красуются лилии (государственный герб Франции).

Щеки Людовика вспыхнули от честолюбия, и он поддался вперед с разгоревшимся взором, но откинулся назад в кресло, как только губернатор умолк.

- Честное слово, граф,- сказал он,- вы позаимствовали у индейцев их дар красноречия, о котором я слыхал. Но кстати об англичанах. Они, ведь, гугеноты; не так ли?

- По большей части. Особенно на севере.

- Так мы услужим Святой Церкви, если заставим их убраться. Мне говорили, у них там город. Нью... Нью... Как его?

- Нью-Иорк, Ваше Величество. Они отняли его у голландцев.

- Да, Нью-Иорк. И еще другой? Бос... Бос?

- Бостон, Ваше Величество.

- Ну, ли. Эти гавани могли бы нам пригодиться. Скажите же мне, Фронтенак,- и он понизил голос, чтобы слышали только граф, Лувуа и те, кто стояли с ними,- сколько вам надо бы войска, чтобы выпроводить этот народ? Один, два полка, и, может быть, два фрегата?

Но бывший губернатор покачал поседевшей головой.

- Ваше Величество не знает их,- сказал он.- Это - упорный народ. Нам в Канаде, со всею вашею милостивою помощью, и то трудно бывало держаться. Эти же люди ни откуда не видели помощи, а повсюду препятствия, да холод и болезни, бесплодную почву и воинственных индейцев. Несмотря на это, они процветают и размножаются. Леса тают перед ними, как лед на солнце, и благовест их церквей слышен там, где недавно еще раздавался только волчий вой. Они - народ мирный и не скоро решаются воевать; но уж раз начнут, то их не остановишь. Чтобы передать Новую Англию во власть Вашего Величества, я попросил бы пятнадцать тысяч вашего лучшего войска и двадцать линейных кораблей.

Людовик нетерпеливо вскочил с кресла и схватил свою трость.

- Желал бы я,- сказал он,- чтобы вы взяли пример с этих людей, которых считаете такими опасными, и усвоили бы их превосходную привычку делать свои дела без чужой помощи. Этот вопрос пойдет на обсуждение в совете. Преподобный отец, я думаю, пора в церковь? Все прочее может повременить, пока мы не отдадим должного Богу.

Взявши молитвенник из рук прислужника, он пошел к двери так быстро, как только позволяли ему его чрезвычайно высокие каблуки; а двор расступился, чтобы пропустить его, и затем сомкнувшись, двинулся вслед за ним в том порядке, который определялся чином каждаго.

ГЛАВА III.

Отец своих подданных.

Стоя на коленях в церкви, Людовик предавался своим мыслям. С того самого дня, как величественная и молчаливая вдова поэта Скаррона поступила к его детям воспитательницей, ему становилось все приятнее бывать в её обществе. С самого начала он присутствовал на её уроках, удивляясь уму и кротости, при помощи которых ей удавалось обуздывать непокорность непоседливого герцога Мэнского и шаловливость маленького графа Тулузскаго. Он приходил как бы затем, чтобы следить за преподаванием, но в конце концов подпал под её влияние, стал советоваться с нею о разных делах и подчинялся ей с готовностью, какой не видывали от него ни близкие люди, ни министры. Было время, когда он думал, что её благочестивые речи служат ей лишь маскою, так как он привык видеть лицемерие в окружающих.

Но в этом отношении он скоро разубедился. Ея дружба действовала на него благотворно. Сидеть в её комнате каждый день после обеда, слышать речи, чуждые лести, мнения, высказывавшиеся не ради угождения ему,- в этом состояло теперь его счастье.

Кроме того, её влияние всегда направляло его к добру. Она говорила ему о королевских обязанностях, о необходимости подавать пример подданным, о подготовлении к загробной жизни и о том, что в сорок шесть лет ему пора уже избавиться от несовершенств, свойственных юности.

Такие мысли занимали короля, между тем как он склонялся над роскошной малиновой подушкой, лежавшей на его аналойчике резного дуба. Для него было устроено отдельное место справа от алтаря; за ним стояли его гвардейцы и домочадцы, тогда как придворные дамы и кавалеры наполняли всю остальную часовню. Благочестие вошло теперь в моду вместе с темными кафтанами и кружевными галстуками. И с тех пор, как король сделался набожным, благодать не миновала ни одного из придворных. Впрочем, эти воины и вельможи, повидимому, очень скучали: они зевали и щурились над молитвенниками, а некоторые из них, как будто погруженные в их чтение, на самом деле наслаждались каким-нибудь романом, нарочно переплетенным в темную кожу. Правда, дамы молились усерднее, стараясь притом, чтобы это было заметно всем; каждая держала в руках по восковой свечке, как будто освещая свой молитвенник, а на самом деле с тою целью, чтобы лицо её было видно королю и чтобы от заметил по его выражению, что имеет в ней родственную душу. Конечно, были и такие, которые пришли по доброй воле и молились от души; но, в общем, политика Людовика превратила французсках дворян в придворных, а светских людей - в лицемеров, так что теперь он оказывался как бы перед громадным зеркалом, которое сотни раз отражало в себе его собственный образ.

На пути из церкви, Людовик имел обыкновение принимать просьбы, письменные или устные, от своих подданных. Чтобы вернуться на свою половину, ему надо было проходить по открытой площадке, где обыкновенно и собирались просители. В это утро их было всего два или три: парижанин, считавший себя обиженным старшиною своей гильдии; крестьянин, у которого охотник затравил собакою корову, и арендатор с жалобою на притеснения со отороны своего господина. Несколько вопросов и затем короткий приказ секретарю разрешили все эти дела; ибо хотя Людовик сам был деспотом, но имел ту заслугу, что не терпел других деспотов в своем королевстве. Он намеревался уже идти далее, когда выступил вперед пожилой человек, в одежде почтенного гражданина, с характерными чертами лица, и упал перед королем на колени.

- Окажите справдивость, Ваше Величество! - воскликнул он.

- Что это такое?- спросил Людовик.- Кто вы и что вам нужно?

- Я - гражданин города Парижа, и меня жестоко притесняют.

- Вы кажетесь человеком достойным. Если на самом деле вы терпите обиды, то получите удовлетворение. На что вы жалуетесь?

- У меня в доме расквартировано двадцать человек Лангедокских драгун под начальством канитана Дальбера. Они поедают мои запасы, расхищают мое добро, бьют моих слуг, и в судах я не добился удовлетворения.

- Клянусь, правосудие странно отправляется в нашем городе Париже! - гневно воскликнул король.

- В самом деле, какое постыдное дело! - заметил Боссюэт.

- И, однако, пичто не бывает без причины,- проговорил отец Лашез.- На месте Вашего Величества, я спросил бы у этого человека, как его зовут, чем он занимается и почему у него расквартированы драгуны.

- Вы слышите вопрос достопочтенного отца?

- Ваше Величество, моя фамилия - Катина; по ремеслу я торговец сукном, а притесняют меня за то, что я принадлежу к протестантской церкви.

- Я так и думал! - воскликнул духовник.

- Это меняет дело,- сказал Боссюэт. Король покачал головой, и лицо его омрачилось.

- Вы сами виноваты и сами можете помочь себе.

- Каким образом, Ваше Величество?

- Перейдите в единую истинную веру.

- Я уже нахожусь в ней, Ваше Величество.

Король сердито топнул ногой.

- Вижу, что вы очень дерзкий еретик,- сказал он. - во Франции лишь одна истинная вера, а именно: моя. Если вы её не придерживаетесь, то не можете обращаться ко мне и за помощью.

- Свою веру я наследовал от отца и от деда, Ваше Величество.

- Если они грешили, то не причина, чтобы грешить и вам. Мой собственный дед также заблуждался, прежде нежели познал истину.

- Но он благородно загладил свой грех,- пробормотал иезуит.

- Итак вы не поможете мне, Ваше Велцчество?

- Сначала помогите себе сами.

Старый гугенот поднялся с жестом отчаяния, а король пошел дальше в сопровождении обоих священников, шептавших ему на ухо слова одобрения.

- Вы поступили благородно, Ваше Величество.

- Вы достойно называетесь старшим сыном церкви.

- Вы - истинный наследник Святого Людовика.

Но по лицу короля видно было, что он не особенно доволен своим поступком.

- Не находите ли вы, что мера бедствий этих людей переполнена?- сказал он.

- Переполнена? Напротив, Ваше Величество скорее грешите милосердием.

- Я слышал, что они в большом числе покидают мое королевство.

- Но ведь это и к лучшему, государь; ибо может ли Божие благословение покоиться на стране, где живет столько неверных?

- Кто не верен Богу, едва ли может быть верен и королю,- заметил Боссюэт.- Власть Вашего Величества возрасла бы, если бы в ваших владениях не было их храмов, как они называют свои еретические притоны.

- Мой дед обещал им покровительство; их охраняет, как вам хорошо известно, эдикт (указ) изданный в Нанте.

- Но от Вашего Величества зависит прекратить зло, сделанное таким образом.

- Как же это исполнить?

- Отменить Нантский эдикт.

- И прогнать во владения моих врагов два миллиона моих лучших ремесленников и храбрейших солдат? Нет, нет, батюшка; я, кажется, усерден к матери нашей, церкви, но есть правда в словах Фронтенака, сказанных сегодня утром о том, что вредно мешать мирские дела с духовными. Как по вашему, Лувуа?

- При всем моем уважении к церкви, Ваше Величество, я не могу отрицать, что дьявол дал этим людям большую ловкость рук и смышленность, почему они являются искуснейшими ремесленниками и работниками в королевстве Вашего Величества. Право, не знаю, кем будет пополняться казначейство, если мы лишимся таких плательщиков. Многие уже покинули свою родину и унесли с собою свое искуоство. Если удалятся все, то для нас это будет хуже поражения на войне.

- Но,- заметил Боссюэт,- если воля Вашего Величества станет известною, то можно быть уверенным, что даже самые упорные из подданных Вашего Величества, ради любви к своему монарху, поспешат вернутьсия в лоно Святой Церкви. Покуда же существует эдикт, им кажется, что король равнодушен к делам веры и позволяет им оставаться при их заблуждениях.

Король покачал головой.- Они всегда были упрямы,- сказал он.

- Пожалуй,- сказал Лувуа, лукаво взглядывая на Боссюэта,- если бы французские епископы пожертвовали в казну часть имуществ из своих казначейств, то мы могли бы обойтись без податей с этих гугенотов.

- Все, что имеет церковь, готово к услугам короля.- вежливо ответил Боссюэт.

- Королевство принадлежит мне и вместе с тем все, что в нем есть,- заметил Людовик, входя в большую залу, где собрался весь двор после обедии.- Однако, надеюсь, что мне еще не скоро придется прибегнуть к имуществам церкви.

- И мы надеемся, Ваше Величество,- откликнулись духовные.

- Однако подобные совещания отложим до заседания совета. Где же Мансор? Мне нужно посмотреть его план нового флигеля в Марли.

Он подошел к боковому столу и на минуту погрузился в свое любимое занятие, рассматривая громадные планы знаменитого архитектора и с увлечением распрашивая о ходе его работ.

- Мне кажется,- сказал отец Лашез, отведя Боссюэта в сторону,- что ваша милость произвели некоторое впечатление на ум короля.

- С вашей могущественной помощью, батюшка.

- О, вы можете быть уверены, что я не пропущу случая посодействовать доброму делу.

- Если вы за него возьметесь, оно будет исполнено.

- Но есть лицо, имеющее на него еще больше влияния. Это - госпожа де-Ментенон.

- Я слышал, что она очень набожна.

- Очень; но она не любит членов нашего ордена. Впрочем, мы все можем действовать заодно. Может быт, вашему преподобию поговорить с нею.

- С большим удовольствием.

- Объясните ей, какую услугу она окажет, если добьется изгнания гугенотов....

- Я это сделаю.

- И в награду предложите ей, что мы...

Он наклонился и докончил свою речь шопотом.

- Как?! Он этого не сделает!

- А почему? Ведь он вдовец.

- На вдове поэта Скаррона?..

- Она из хорошей семьи. Его дед с её дедом были приятелями.

- Это невозможно!

- А я знаю его сердце и говорю, что это возможно.

- Вы, конечно, знаете его сердце, батюшка, лучше нежели кто-либо; но такая мысль никогда не приходила мне в голову.

- Так пусть она придет вам в голову и останется в ней. Если она услужит церкви, то и церковь услужит ей. Но король зовет: мне надо идти.

Тонкая, темная фигура быстро исчезла в толпе придворных, а знаменитый епископ задумался, опустив голову.

Тем временем, весь двор собрался в большом салоне, и громадная комната вся переливалась блеском шелковых, бархатных и парчевых дамских одежд, сверканием драгоценных камней, мельканием разрисованных вееров и веянием перьев. Среди этой пестроты выделялись серые, черные и коричневые кафтаны мужчин, ибо все должны были ходить в темном, когда одевался в темное король; только голубые мундиры офицеров и темно-серые - гвардейских мушкетеров напоминали о ранней поре его царствования, когда мужчины соперничали с дамами в блеске и драгоценности нарядов. Вместе с костюмами изменились и нравы. Былое легкомыслие и страсть к удовольствиям, конечно, не исчезли, по серьезные лица и солидные разговоры составляли моду дня. Так, под росписным потолком, на мозаичном полу, среди бессмертных произведений живописи в золотых вычурных рамах, расхаживали эти вельможи и знатные дамы Франции, все подражая одному маленькому человечку в темном платье; сам же этот человек настолько мало был над собою господином, что не ререставал колебаться между двумя партиями, боровшимися между собою за право управлять его действиями, от которых зависела будущность Франции и собственная его судьба.

ГЛАВА IV.

Старый гугенот.

Получив отказ от короля, пожилой гугенот не двинулся с места. Он стоял, молча, сердито опустив глаза, и на лице его боролись можду собою нерешимость, горе и гнев. Он был очень велик ростом, очень худ и суров на вид, с широким лбом, большим мясистым посом и круглым подбородком. На нем не было ни парика, ни пудры; но природа сама посеребрила его густые кудри, и множество морщин вокруг глаз и углов рта придавали его лицу выражение спокойной величавости. Однако, гневная вспышка, заставившая его быстро вскочить с колен, когда король откловил его жалобу, и острый, пламенный взгляд, которым он окинул придворных, проходивших мимо него с презрительными улыбками и насмешливым шопотом на его счетэ,- все это показывало, что в нем еще сохранились остатки юношеской живости и силы. Он был одет, как подобало его званию, просто, но хорошо: в темно-коричневый кафтан из каразеи (Шерстяная материя.) с серебряными пуговицами, короткие брюки из той же материи, белые шерстяные чулки и черные кожанные башмаки с широкими носками и большими стальными пряжками. В одной руке он держал свою низкую войлочную шляпу, обшитую золотым галуном, а в другой - маленький бумажный сверток, который заключал в себе перечисление его претензий и который он надеялся оставить в руках королевского секретаря.

Его нерешительность, что ему дальше делать, вскоре кончилась совершенно неожиданно. То были дни, когда гугенотов еще не гнали из Франции, но едва терпели их присутствие, и когда они не могли рассчитывать на покровительство законов, защищавших их соотечественников-католиков. В течение двадцати лет, притеснения все усиливались, пока, наконец, не были истощены все меры преследования за исключением прямого изгнания. Им ставили препятствия во всех делах, вытесняли из общественной службы, наполняли их дома солдатами, поощряли их детей к непокорности и отказывали в удовлетворении за все обиды и неприятности. Каждый негодяй, которому хотелось утолить свою личную вражду или войти в милость у высокопоставленных ханжей, мог позволить себе все по отношению к гугенотам, не опасаясь законного наказания. Тем не менее эти люди льнули к стране, которая отвергала их, и, полные любви к родине, так глубоко заложенной в сердце каждого человека, предпочитали обиды и пренебрежения дома тому гостеприимному приему, который мог ожидать их за морем. Впрочем, уже надвигался мрак тех дней, когда им суждено было лишиться даже этой возможности выбора. Два громадных королевских гвардейца в голубых кафтанах стояли на часах с этой стороны дворца и были свидетелями неуспешной жалобы старика. Теперь они подошли к нему и резко прервали течение его мыслей.

- Ну, распевальщик гимнов,- грубо сказал один,- убирайся отсюда!

- Не думаешь ли ты, что украшаешь королевский цветник?- крикнул другой с отвратительным ругательством.- Кто ты такой, чтобы задирать нос перед королевской верой?! Чорт бы тебя взял!

Старый гугенот, бросив на них сердитый, презрительный взгляд и уже повернулся, чтобы уходить, когда один из них толкнул его под ребра рукоятью своей алебарды и закричал:

- Вот тебе, собака! Смеешь ты так смотреть на королевскую гвардию?

- Злодеи! - воскликнул старик, прижимая руку к ушибленному боку.- Буд я на двадцать лет моложе, вы не посмели бы вести себя так.

- А! Ты еще возражаешь, ядовитая змея! Этого довольно, Андре! Он грозит королевской гвардии; возьмем его и оттащим в караульню.

Оба солдата бросили алебарды и кинулись на старика; но, хотя они были силачи, схватить его оказалось нелегко. Своими длннными, мускулистыми руками он стряхивал их с себя несколько раз и только когда уже начал задыхаться, то утомленным солдатам удалось вывернуть его руки назад и таким образом овладеть им. Но едва одержали они эту жалкую победу, как перед их глазами сверкнула шпага и раздалась строгая команда, заставившня их снова выпустить пленника.

Это был капитан де-Катина, который, иснолнив свои утренния обязанности, вышел погулять на террасу и внезапно наткнулся на сцену насилия. Взглянув на лицо оскорбляемого, он выхватил шпагу и кинулся вперед с таким бешенством, что не только оба гвардейца оставили свою жертву, но один из них, пятясь от направленного против него клинка, поскользнулся и упал, а другой свалился на него.

- Негодяи! - закричал де-Катина;- что это значит? Солдаты поднялись на ноги, красные и растрепанные.

- Позвольте доложить, капитан,- сказал один из них, отдавая честь:- это - гугенот, и он поносил королевскую гвардию.

- Его просьба была отвергнута королем, капитан; а он не хотел уходить.

Катина побелел от бешенства.

- Так когда французский подданный приходит говорить со своим государем, на него должны нападать швейцарские собаки, как вы?! - закричал он.- Вот, погодите же, я вас! - он вытащил из кармана маленький серебряный свисток, и на его резкий призыв прибежали из караульни старый сержант с полудюжиной солдат.

- Как вас зовут?- спросил капитан угрюмо.

- Андре Менье.

- А вас?

- Николай Клотшер.

- Сержант, вы возьмете под арест этих рядовых, Менье и Клотшера.

- Слушаю, капитан,- ответил сержант,

- Сегодня же их под суд!

- А по какому обиннению, капитан?

- За нападение на пожилого и почтенного гражданина, который пришел к королю но делу.

- Он сам признался, что - гугенот,- закричали виновные оба вместе.

- Гм... - сержант нерешительно подергал свои длинные усы.

- Так и написать прикажете, капитан? Как вашему благородию будет угодно.- Он слегка пожал плечами, выражая тем сомнение, чтобы из этого могло выйти что-либо путное.

- Нет,- сказал де Катина, напав на счастливую мысль. - Я обвиняю их в том, что они сложили оружие, будучи на часах, и явились предо мною в растерзанных и грязных мундирах.

- Это лучше,- ответил сержант со смелостью старого служаки,- Гром и молния! Ведь вы осрамили всю гвардию. Вот, посидите часик на деревянной лошади с мушкетом, привязанным к каждой ноге, так и узнаете, сделана ли алебарда для солдатских рук, или затем, чтобы валяться на траве. Берите их! Слушай! Направо кругом! Марш!

Отряд гвардейцев удалился в сопровождении сержаита.

Гугенот молча и спокойно стоял на заднем плане, ничем не выражая радости при внезапной перемене своей судьбы; но когда солдаты удалились, он и молодой офицер с живостью подошли друг к другу.

- Амори, я не надеялся тебя видеть!

- Как и я, дядя. Что могло привести вас в Версаль?

- Несправедливость, Амори! Рука нечестивых нависла над нами, а к кому же нам обращаться, если не к королю?

Молодой офицер покачал головою.

- Король, в сущности, добрый человек,- сказал он,- но он видит мир лишь сквозь те очки, какие на него надеваются окружающими. Вам нечего на него надеяться.

- Он прогнал меня с глаз долой.

- Спросил он, кто вы такой?

- Спросил, и я сказал.

Молодой гвардеец засвистал.

- Ну, пойдем к воротам,- сказал он.- Ей Богу, если мои родственники будут приходить спорить с королем, то моя рота скоро останется без капитана.

- Королю не придет в голову, что мы - родня. Но в самом деле, племянник, мне странно, что ты можешь жить в этом храме Ваала и не поклоняться кумирам.

- Я храню мою веру у себя в сердце.

Старший из собеседников серьезно покачал головою.

- Ты идешь по очень узкому пути,- сказал он,- опасности и искушения стерегут тебя ежечасно. Мудрено, Амори, шествовать путем Господним, идя об руку с притеснителями Его народа.

- Что вы, дядя?- нетерпеливо возразил молодой человек. Я служу у короля в солдатах, а рассуждать о богословии предоставляю духовенству. Дайте мне прожить с честью и умереть при исполнении долга, а в остальное я готов и не вмешиваться.

- И готов жить во дворце и есть на тонком белье,- горько прибавил старик. - когда руки злобствующих тяготеют на твоих кровных, изливается чаша бедствий, и вопли и стенания раздаются по всей стране.

- Что же такое случилось? - сприсил молодой офицер, которого слегка сбивал с толку библейский способ выражения, употребительный у французских гутенотов того времени.

- Двадцать человек моавитян расквартировано у меня, с некиим Дальбером, своим вождем, который уже давно сделался бичем для Израиля.

- Капитан Клод Дальбер, Лангедокский драгун? У меня с ним есть небольшие счеты.

- Да; и рассеянные овцы Дома Господня также имеют многое против этого зловредного пса и самомнящего нечестивца,

- Да что ж он такое сделал?

- Его люди внедрились в мой дом, точно моль в тюк сукна. Никуда от них не уйдешь. Сам сидит у меня в комнате, задравши ноги в сапожищах на мои стулья, трубка в зубах, графин с вином - рядом, и речи его - мерзость и посрамление. Он побил старика Пьера в товарном складе...

- И столкнул в подвал меня...

- А!

- Потому что я оттащил его прочь, когда он вздумал в пьяном виде грубить Адели.

- О! - молодой человек становился все краснее, и брови его сдвигались все ближе при каждом обвинении; но при последних словах старика гнев его дошел до крайних пределов, и он с бешенством бросился вперед, таща за руку дядю. Они бежали по одной из извилистых дорожек, обнесенных высокою изгородью. Немногие придворные, попавшиеся им, с удивлением смотрели на эту странную пару. Но молодой офицер был слишком занят своими намерениями, чтобы обратить на них внимание. Не переставая бежать, он миновал серповидную дорожку, которая вела мимо дюжины каменных дельфинов, изрыгавших из челюстей воду на групну тритонов, а затем аллею больших деревьев, имевших такой вид, будто росли здесь целые века, на самом же деле привезенных в том же году с невероятными трудами из Сен-Жермена и Фонтенбло. Остановившись у калитки, старик задыхался от непривычного бега.

- Как вы сюда попали, дядя?

- В коляске.

- Где-же она?

- Вон там, у гостинницы.

- Ну, идем же туда.

- Как, и ты едешь, Амори?

- По вашим словам, право, пора и мне приехать. Там, в вашем доме, не лишнее иметь человека со шпагой.

- Что-ж ты думаешь делать?

- Думаю побеседовать с капитаном Дальбером.

- Так я обидел тебя, племянник, когда сказал, что не все твое сердце принадлежит Израилю.-

- Я ничего не знаю об Израиле,- сказаль де-Катина с нетерпением,- а знаю только, что если бы моя Адель вздумала поклоняться грому, как Абенакийская явава (баба) или возсылать свои невидимые молитвы к Митче-Маниту (Великому Духу индейцев), то я хотел бы взглянуть на человека, который посмел бы тронуть ее хоть пальцем. А, вот и наша коляска! Гони, кучер, и получишь пять ливров (старая французская монета), если раньше часа мы будем у заставы Инвалидов.

Нелегко было скоро ехать в век безрессорных экипажей и каменистых дорог; но кучер нахлестывал своих косматых, неподстриженных лошадок, и коляска прыгала и громыхала по дороге, придорожные деревья мелькали мимо, а сзади поднималась пыль. Гвардеец барабанил пальцами по коленям и вертелся на сиденъе от нетерпения, время от времени донимая своего угрюмого спутника расспросами:

- Когда-же все это было?

- Вчера вечером.

- А теперь Адель где?

- Она дома.

- А этот Дальбер?

- Ох! он тоже там.

- Как? Так вы оставили его с нею, а сами отправились в Версаль?

- Она заперлась у себя в комнате.

- Ах! что значит замок! - Молодой человек вне себя поднял руки кверху при мысли о своем бессилии,

- Там еще Пьер.

- Он ни куда не годен.

- И Амос Грин.

- Ну, этот лучше. Он, по крайней мере, похож на мужчину.

- Его мать была француженка из Стетен-Айланда, близ Машиттана. Она была из тех рассеянных овец, которые заранее бежали от волков; как только стало видно, что король начинает теснить Израиль. Он говорит по-французски, а между тем не похож на француза ни наружностью, ни манерами.

- Он выбрал неудобное время для своего посещения.

- Почем знать? Может быть, на то есть мудрое произволение Божие.

- И вы оставили его дома?

- Да, он сидел с этим Дальбером, курил и рассказывал странные истории.

- Какой он может быть защитник? Чужой человек в чужой стране. Вы дурно сделали, что так покинули Адель, дядя.

- Она в руках Божиих, Амори.

- Думаю, что так. О! если бы мне быть уже там!

Он высунул голову в облако пыли, поднимавшееся из под колес, и вытянул шею, глядя вдоль длинного изгиба реки на расстилавшийся .по берегу её город, который уже был виден сквозь дымку тумана, откуда выгтлывали обе башни собора Богоматери, высокий шпиль св. Якова и целый лес других шпилей и колоколен. Вскоре дорога повернула к речному берегу, и город начал пододвигаться все ближе, пока они не въехали в его южные ворота и не загремели по мостовой, оставив вправо обширный Люксанбургский дворец, а влево - последнее творение Кольбера - богадельню Инвалидов. Круто повернув, они очутились на набережной и, переехав Новый Мост, мимо величественного Лувра, добрались до лабиринта узких, но богатых улиц, направленных к северу. Молодой офицер все еще вытягивал шею, но ему мешала смотреть большая золоченая карета, тяжело громыхавшая впереди. Однако, когда улица стала пошире, карета свернула в сторону, и ему удалось увидеть дом, к которому они направлялись. Он был окружен громадною толпою.

ГЛАВА V.

Битва в доме.

Дом купца-гугенота представлял собою высокое, узкое здание, занимавшее угол улиц Си. Мартына и Бироновой. Он был четырех-этажный, такой же сууровый и мрачный, как и его владелец, с высокой островерхой крышей, длинными окнами с мелкими ромбовидными стеклами, фахверком (Фахверком называется сделанная для каждой стены рама из четырех брусьев, с еще двуми, внутри перекрещивающимися по диагонали, а остальное пространство стены состоит из глины или покрыто штукатуркой.) из окрашенного в черную краску дерева с промежутками, заполненными штукатуркою, и пятью ступенями крыльца, которое вело к узкому и темному входу. Верхний этаж был просто складом для запасного товара; ко второму же и третьему были приделаны балконы с крепкими деревянными перилами. Выйдя из коляски, дядя и племянник очутились перед густою толпою, чем то, очевидно, взволнованной и смотрящей вверх. Взглянув по тому направлению, офицер увидал зрелище, при котором лишился способности чувствовать что-либо, кроме глубокого изумления.

С верхнего балкона висел головой вниз человек в ярко голубом кафтане и белых штанах королевских драгун. Шляпа и парик с него слетели, и стриженая голова медлению качалась взад и вперед на высоте семи сажен над мостовой. На лице его, обращенном к улице, было выражение смертельного ужаса, а глаза крепко зажмурены, точно он боялся открыть их перед ожидающей его участью. Голос его громко раздавался по всей окрестности, наполня воздух воплями о помиловании.

Над ним, в углу балкона стоял молодой человек и, наклонившись над перилами, держал висящего драгуна за щиколотки. Но он смотрел не на свою жертву, а через плечо на толпу солдат, собравшихся в комнате, у балконной двери. В повороте его головы выражался гордый вызов, между тем как солдаты топтались взад и вперед на пороге, не зная, броситься на него или уходить.

Молодой человек выпустил одну из ног драгуна и продолжал держать его только за другую, между тем как та нога беспомощно болталась в воздухе. Драгун безуспешно цеплялся руками за стену позади себя, не переставая вопить пронзительнейшим голосом.

- Втащи меня назад, чортов сын, втащи меня! голосил он,- что ты, убить меня собрался, что ли? Помогите, добрые люди, помогите!

- Вам хочется влезть наверх, капитан?- сказал державший его молодой человек ясным и твердым голосом на прекрасном французском языке, но с таким выговором, который показался странным смотревшей снизу толпе.

- Да, чорт бы вас взял! Да!..

- Так отошлите ваших людей.

- Убирайтесь, болваны, сумасшедшие! Что-ж, вам хочется, чтобы я разбился об мостовую? Прочь, говорю я, вон отсюда!

- Вот так-то лучше,- сказал юноша, когда солдаты скрылись из виду. При этом он потянул драгуна за ногу и поднял его достаточно высоко, чтобы тот мог обернуться и ухватиться за нижний угол балкона.- Как вы себя теперь чувствуете?- спросил он.

- Держите меня, ради Бога, держите меня!

- Я держу вас очень крепко.

- Так втащите меня совсем!

- Не так скоро, капитан. Вы прекрасно можете разговаривать и в этом положении.

- Втащите меня, судар, втащите меня!

- Все в свое время.

- Ах! Вы убьете меня!

- Напротив, я намерен вас втащить.

- Да благословит вас Бог!

- Но только с условием.

- Ох, я согласен! Я сейчас упаду.

- Вы покинете этом дом вместе с вашими солдатами и больше не будете беспокоить ни старика, ни девицу. Даете обещание?

- О, да! Мы уйдем.

- Честное слово?

- Разумеется. Только втащите меня!

- Не спешите. Мне так удобнее с вами беседовать. Я еще не знаю, каковы здесь законы. Может быть, такие вещи тут запрещаются; так вы обещайте мне, что это дело не навлечет на меня неприятностей.

- Никаких, никаких! Только тащите!

- Очень хорошо. Пожалуйте.

Он стал тянуть драгуна за ногу, а тот цепляться за перила, пока, при одобрительном ропоте толпы, ему не удалось перевалиться через перила на балкон, куда он шлепнулся, как мешок, и некоторое время пролежал неподвижно. Затем, поднявшись на ноги и не взглянув даже на своего противника, он с ревом бешенства кинулся в балконную дверь.

Пока все это происходило наверху, молодой гвардеец стряхнул с себя свое оцененение и стал расталкивать толпу с такою силою, что вскоре, вместе со своим спутником, очутился почти у самого крыльца. Его мундир сам по себе мог олужить паспортом повсюду, а лицо старого Катина было так известно в околотке, что все, стоявшие у дома, немедленно пропустили его. Дверь перед ними распахнулась, О в темном корридоре их встретил старый слуга, ломая руки.

- Ох, хозяин! Ох, хозяин! - кричал он.- Какие дела! Какое злодейство! Они убьют его!

- Кого?

- Да этого храброго господина из Америки. Ох, Боже мой! Послушайте-ка, что там делается.

Пока он говорил, возня и крики, вновь поднявшиеся наверху, вдруг завершились ужаснейшим грохотом, перемешанным с залпами ругательств, стуком и шумом, так что весь старый дом содрогнулся на своем основании. Вновь прибывшие тотчас кинулись наверх и, миновав первую лестницу, начали подниматься на вторую, когда навстречу им слетели большие, недельного завода, часы, перескакивая чрез четыре ступени сразу, перепрыгнули всю площадку и угодили прямо в противоположную стену, где рассыпались в кучу металлических колес и деревянных обломков. Минуту спустя, с лестницы скатился клубок из четырех людей и кусков разломангых перил; люди продолжали борьбу и на площадке, вскакивая, падая и дыханием своим напоминая тягу ветра в трубе. Они так тесно сплелись друг с другом, что вряд ли было бы возможно различить их, если бы средний не был одет в черное фламандское сукно, а трое обхвативших его - в солдатскую форму. Впрочем, человек, на которого нападали, был так силен и крепок, что, как только ему удавалось встать на ноги, он таскал остальных за собой по всей площадке, как дикий кабан тащит виснущих на нем собак. Вслед за дерущимися сбежал офицер, сунулся между ними, чтобы схватить статского за горло, но тотчас отдернул руки с ругательством, ибо тот своими крепкими, белыми зубами больно укусил его за левый большой палец. Прижимая рану ко рту, офицер выхватил шпагу и заколол бы своего безоружного противника, если бы де-Катина, бросившись вперед, не схватил его за локоть.

- Вы - подлец, Дальбер! - крикнул он. Внезапное появление короловского лейб-гвардейца произвело магическое действие. Дальбер отскочил назад, не выпуская пальца изо рта и, мрачно гляди на вновь прибывшего, опустил шпагу. Его длинное, желтоватое лицо было искажено гневом, а маленькие чорные глаза горели злобою и адским пламенем неудовлетворенной мести. Его солдаты выпустили свою жертву и выстроились в ряд, задыхаясь, между тем, как освободившийся от них юноша прислонился к стене и, счищая пыль с свобго черного платья, смотрел то на своего избавителя, то на противников.

- Мне давно надо посчитаться с вами, Дальбер,- сказал де-Катина, вынимая рапиру.

- Я - гго приказу короля,- проворчал тот.

- Без сомнения. Защищайтесь, сударь!

- Я здесь по долгу службы, говорю вам!

- Очень хорошо. Вынимайте шпагу, сударь!

- Я не имею повода к ссоре с вами.

- Нет?- Де-Катина шагнул висред и ударил его рукою по лицу.- Мне кажется, что теперь имеете,- сказал он.

- Черти и дьяволы! - заорал капитан. - к оружию, ребята! Эй, вы, там наверху! Уберите-ка этого молодца и хватайте вашего пленника. Ну, именем короля!

На этот зов торопливо сбежало с лестницы еще с дюжину солдат, тогда как трое бывших на площадке опять двинулись к своему недавнему противнику. Тот, однако, двинулся от них и, выхватив из рук старого купца его толстую дубовую палку, стал около гвардейца со словами:

- И я с вами, сударь.

- Уберите вашу челядь и сражайтось со мной, как дворяинн! - закричал де-Катина.

- Дворяеин! Послушайт-ка этого мещанишку-гуненота, семья которого барышничает сукиюм!

- Ах, ты, трус! Я напишу на лице твоем, что ты лжешь!

Он кинулся вперед и нанес удар, который попал бы в сердце Дальберу, если бы тяжелая сабля одного из драгун не опустилась сбоку на его изящное оружие и не нерерубила его у самой рукояти. С воплем торжества его враг бешено наскочил на него и занес рапиру, но был обезоружен молодым иностранцем, который сильным ударом налки вышиб у него из рук оружие, со звоном упавшее на пол. Тем временем, один из бывших на лестнице солдат вытащил пистолет и прицелился в голову гвардейца. Но тут какой-то низенький старичек, спокойно вошедший с улицы и с заинтересованным видом следивший за быстрой сменой событий, улыбаясь, как при забавном зрелище, вдруг выступил вперед и таким решительным и властным голосом приказал всем бойцам опустить оружие, что все шпаги одновременно ударились о пол, как будто на ежедневном учении.

- Ну, господа! Ну, господа! - сказал он, строго смотря на всех поочереди. Это был очень маленький подвижной человек, худой, как селедка, с выдающимися зубами и в громадном парике, с массою длинных локонов, совершенно скрадывавших его морщинистую шею и очертания его узких плеч. Одет он был в длиннополый кафтан из бархата мышиного цвета с золотой отделкой, а высокие кожаные сапоги и небольшая треуголка с золотым галуном напоминали о чем-то военном. Его осанка и движения отличались изяществом и важностью; по манере высоко держать голову, по острому взгляду черных глаз, по тонким чертам и самоуверенной повадке, всякий признал бы в нем лицо, власть имеющее. И действительно: как во Франции, так и за её пределами мало кому было неизвестно имя этого человека, стоявшего теперь на площадке гугенотского дома с золотою табакеркою в одной и с кружевным платком в другой руке. Кто мог не знать последнего из могущественных французских вельмож, храбрейшего французского полководца, всеми любимого Конде. При виде его худощавого, желтого лица драгуны и их начальник замерли, выпучив глаза, а де-Катина поднял обломок своей рапиры, отдавая честь.

- Э, э! - воскликнул старый воин, всмотревшись в него.- Вы были со мною на Рейне, да? Я знаю вас в лицо, капитан.

- Я был в Пикардском полку, Ваша Светлость. - Моя фамилия - де-Катина.

- Да, да. Ну, а вы, сударь? Кто вы такой, чорт бы вас взял.?

- Капитан Дальбер, Ваша Светлость, Лангедокских Синих драгун.

- Э! Я ехал мимо в карете и видел, как вы висели кверху ногами. Молодой человек оставил вас в живых с условием, как я понял...

- Он поклялся, что уйдет из этого дома,- закричал молодой иностранец,- а когда я его втащил, то натравил на меня своих людей, и мы спустились сюда все вместе.

- Честное слово, вы за собой не много оставили,- улыбнулся Конде, глядя на обломки, покрывавшие пол.- Так вы нарушили слово, капитан Дальбер?

- Я не мог заключать условий с гугенотом и врагом короля,- угрюмо ответил драгун.

- Вы, кажется, могли заключать условия, но не исполнять их. А вы почему же отпустили его, сударь, когда перевес был на вашей стороне?

- Я поверил его обещанию.

- Вы, видно, доверчивы от природы?

- Я привык иметь дело с краснокожими.

- Да? И вы думаете, что на краснокожаго скорее можно положиться, чем на королевского драгунского офицера?

- Час назад я этого не думал.

- Гм! - Конде захватил большую понюшку табаку, а потом стряхнул своим кружевным платочком пылинки, упавшие на его бархатный кафтан.

- Вы очень сильны, милостивый государь,- сказал он, внимательно глядя на широкие плечи и высокую грудь юноши.- Вы, полагаю, из Канады?

- Я из Нью-Иорка.

Конде нокачал головой.- Чтож, это - остров?

- Нет; сударь; это город.

- В какой провинции?

- В Нью-Иоркской.

- Значит, главный город.

- Нет; главный город у нас - Альнани.

- А почему же вы говорите по-французски?

- Моя мать - родом из Франции.

- А давно ли вы в Париже?

- Одне сутки.

- Только-то? И уже начали выбрасывать за окна земляков вашей матушки!

- Он надоедал девице, сударь, а я попросил его перестать; тогда он выхватил шпагу и убил бы меня, если бы я с ним не схватился. А он позвал своих людей на помощь. Вот, чтобы их-то держать подальше, я и поклялся, что сброшу его вниз, если они сделают хоть шаг. Однако, как только я его выпустил, они опять на меня напали, и не знаю, каков был бы конец, если бы этот господин не вступился за меня.

- Гм! вы поступили очень хорошо. Вы молоды, но догадливы.

- Я вырос в лесу.

- Если там много таких, как вы, то моему приятелю де-Фронтенаку будет не мало хлопот с основанием той империи, о которой он мечтает. Но что же это значит, капитан Дальбер? Чем вы можете оправдаться?

- Королевским приказом, Ваша Светлость.

- Как? Вам приказано было обижать девицу?

- Мне приказано, Ваша Светлость, употреблять все меры для привлечения этих людей в лоно истинной Церкви.

- Честное слово, вы очень похожи на апостола и борца за святую веру,- сказал Конде, насмешливо прищурив свои сверкающие черные глаза и устремив их на грубое лицо драгуна.- Уберите отсюда ваших людей, сударь, и никогда более не смейте переступат порог этого дома!

- А как же королевский приказ, Ваша Светлость?

- Я скажу королю, когда его увижу, что нашел здесь вместо солдат разбойников. Ни слова, сударь! Вон! Ваш позор вы берете с собою, а честь ваша остается здесь.

Из жемаино-высокомерного и насмешливого старого щеголя он в одну минуту превратился в сурового воина с неподвижным лицом и пламенным взором. Дальбер отступил перед его мрачным взглядом и пробормотал комаиду, по которой драгуны, топая ногами и погромыхивая саблями, вереницею направились вниз.

- Ваша Светлость,- сказал старый гугенот, выступая вперед и распахивая одну из дверей, выходивших на площадку,- воистину, вы явились ныне избавителем Израиля и камнем преткновения для дерзновенных. Не удостоите ли опочить под моею кровлею и откушать кубок вина, прежде чем шествовать в дальнейший путь?

Конде поднял свои густые брови, услышав библейские выражения купца, но учтиво поклонился в ответ на приглашение и вошел в комнату, роскошь убранства которой удивила и восхитила его. Такая комната, с панелями из темного полированного дуба, лакированным полом, величественным мраморным камином и великолепною лепною работою на потолке, была бы уместна в любом дворце.

- Моя карета ждет внизу, и мне некогда медлить,- сказал он.- Я не часто покидаю свой замок в Шантильи для поездок в Париж, и только счастливая случайность дала мне сегодня возможность услужить порядочным людям. Когда на доме вместо флага вывешен кверху ногами драгунский офицер, то мудрено не полюбпытствоват в чем дело. Но я опасаюсь, сударь, что, пока вы останетесь гугенотом, вам не будет покоя во Франции.

- Закон действительно жесток к нам.

- И станет еще более жестоким, если верны придворные слухи, дошедшие до меня. Не знаю, отчего бы вам не покинуть родину?

- Мои обязанности и дела удерживают меня здесь.

- Конечно, всякому свои дела виднее. А не умнее ли будет склониться под грозою?

Гугенот сделал жест ужаса.

- Ну, ну, я сказал только так. А где же та красная девица, из за которой вышел шум?

- Где Адель, Пьер?- спросил Катина старого слугу, внесшего на серебряном подносе плоскую бутылку и цветные венецианские бокалы.

- Я запер ее в свою комнату, барин.

- А где ж она теперь?

- Я здесь, батюшка! - девушка вбежала в комнату и обняла отца.- Надеюсь, эти злые люди не обидели вас, милый!

- Нет, нет, дорогое дитя; все мы невредимы, благодаря вот Его Светлости, принцу Конде.

Адель подняла глаза и тотчас их отпустила перед испытующим взором старого вояки.

- Да заплатит Бог Вашей Светлости,- пролепетала она.

От смущения кровь бросилась ей в лицо. Нежный и изящный овал его, большие серые глаза и волна блестящих волос, оттенявших своим темным цветом алебастровую белизну шеи, привели в восторг даже Конде, который в течение шестидесяти лет перевидал всех красавиц при дворах трех королей, и он залюбовался молодой гугеноткой.

- Без сомнения, мадмуазель, вам хотелось бы выезжать в большой свет, слушать приятную музыку, видеть все прекрасное и наряжаться в драгоценности, а не смотреть лишь на улицу Св. Мартына, сидя в этом большом и мрачном доме, пока не увянут розы на ваших щечках?

- Где живет мой отец, там и мне хорошо с ним,- сказала она, кладя обе руки на руку отца.- Мне ничего не нужно, кроме того, что у меня есть.

- А я думаю, не лучше ли тебе пойти опять к себе,- строго заметил старик, которому не понравились слова принца; и она поспешила повиноваться.

- Вам нечего бояться за вашу маленькую голубку,- сказал Конде, когда она ушла.- Я вижу, что она столь же хороша душою, как наружностью; чего же более? Моя карета ждет, господа. Желаю всем вам счастливо оставаться!

Он наклонил свою обремененную париком голову и засеменил к выходу своею жеманною, щеголеватою походкою. Из окна де-Катина увидел, что он сел в ту самую раззолоченную карету, которая заслонила им путь, когда они спешили из Версаля.

- Правду сказать,- обратился он к молодому американцу,- при всей нашей благодарности принцу, надо признаться, сударь, что вам мы обязаны еще более. Мы рисковали жизнью за мою кузину, и, если бы не ваша палка, Дальбер проткнул бы меня насквозь. Вашу руку, сударь! Такие вещи не забываются.

- Да, следует благодарить его, Амори,- прибавил старый гугенот, который вернулся, проводивши знаменитого гостя до кареты.- Он воздвигнут был, яко защитник угнетенным и помощник находящимся в нужде. Прими благословение старика, Амос Грин, ибо родной сын не сделал бы для нас более, чем сделал ты, чужестранец.

Но их молодой собеседник казался более смущенным этими выражениями благодарности, чем всеми предшествующими событиями. Краска покрыла его загорелое, ясное лицо, гладкое, как у ребенка.

- У меня есть мать и две сестры за морем,- сказал он застенчиво.

- И вы почитаете женщин ради них?

- Мы все там почитаем их. Может быть, оттого, что их у нас так мало. Вы здесь, в старом свете, совсем не знаете, каково без них. Я всегда бродил вдоль озер за мехами, месяцами живал, как дикарь, в вигвамах краснокожих, грязных и в жизни, и в речах, вечно сидящих на корточках вокруг своих костров, точно жабы. Так вот, когда я после того возвращался в Альбани, где тогда жили наши, и слушал, как сестры играют на клавикордах и поют, а матушка рассказывает о Франции былых времен, времен её детства и отрочества, и обо всем, что они перестрадали за правду,- тут вот я каждый раз чувствовал, что значит добрая женщина, и как она, подобно солнцу, вызывает наружу из души нашей все, что в нас есть лучшего и благороднаго.

- Право, дамы должны очень ценить вас: вы так же красноречивы, как храбры,- сказала Адель Катина, которая, стоя на пороге только что отворенной ею двери, слышала последнюю часть его речи.

Он на минуту забылся и потому высказался без стеснения; но при виде Адели покраснел снова и опустил глаза.

- Я много жил в лесах,- сказал он,- а там так мало говоришь, что вовсе можешь разучиться. Вот потому-то отец и послал меня на время во Францию: он не хотел, чтобы я ничего не знал, кроме охоты и торговли.

- А долго вы пробудете в Париже? - спросил гвардеец.

- Пока Ефраим Савадж не приедет за мною.

- Кто-ж он такой?

- Капитан "Золотого Жезла".

- Это ваш корабль?

- Корабль моего отца. Он поплыл в Бристоль, теперь должен быть в Руане, потом вернется опять в Бристоль. Когда же он оттуда снова приплывет сюда, то Ефраим заедет в Париж за мною, и мне пора будет ехать домой.

- А как вам нравится Париж?

Молодой человек улыбнулся.

- Мне говорили, что это - очень оживленный город и, право, после того, что было сегодня утром, я нахожу, что это - самый оживленный город, какой мне приходилось видеть.

- И в самом деле,- ответил де-Катина,- вы спустились с этой лестницы весьма живо и вчетвером, с голлалдскими часами впереди, вместо курьера, и с целою свитою обломков позади. Но города вы еще не видали?

- Только проездом, вчера вечером, отыскивая этот дом. Чудесный город, но меня угнетал недостаток воздуха. Нью-Иорк - город большой. Говорят, что в нем целых три тысячи жителей и что они могут выставить четыреста человек милиции, чему я даже едва верю; но и там из каждой части города можно увидеть какое-нибудь творение Божие: деревья, зеленую траву, отблеск солнца на заливе и реках. А здесь, куда ни взглянешь,- дерево да камень. Право, у вас должно быть очень крепкое здоровье, если вы не хвораете в таком месте.

- А мы думаем, что вы крепкого здоровья, потому что можете жить в лесах и степях! - воскликнула молодая девица.- И удивительно, как вы находите дорогу в этих безлюдных местах, где так легко заблудиться!

- Вот! А я удивляюсь, как вы не заблудитесь среди этих тысяч домов. Что касается меня, то я надеюсь, что будет ясная ноч, когдая пойду бродить по городу.

- Зачем это вам?

- Чтобы увидеть звезды.

- Да в них, ведь, вы не найдете никакой перемены.

- То-то и есть. Если буду видеть звезды, то легко пойму, как идти, чтобы опять попасть в этот дом. Ну, днем я, конечно, могу брать с собой нож и делать зарубки на дверях, мимоходом, потому что прижнего следа своего здесь не разберешь: тут проходит столько народа.

Де-Катина громко рассмеялся.

- Ну, Париж вам покажется еще оживленнее, осли вы будете делать зарубки на дверях, точно на деревьях в лесу. Пожалуй, вам лучшо сначала ходить с провожатым. Дядя, если у вас в конюшне найдутся две свободных лошади, я могу взять в Версаль нашего нового друга. Там я отбуду дежурство, а он погостит у меня, если не побрезгает солдатской квартирой, и увидит больше интересного, чем на улице Св. Мартына. Что вы на это скажете, господина Грин?

- Я очень бы рад ехать с вами, если бы здесь все было благополучно.

- О, этого не бойтесь! - сказал старик.- Распоряжение приица Конде будет нам щитом и покровом на многие дни. Я прикажу Пьеру седлать лошадей.

- А я воспользуюсь тем временем, которое мне осталось,- проговорил гвардеец, удаляясь к окну, где поджидала его Адель.

ГЛАВА VI

Новый и Старый Свет.

Молодой американец скоро собрался в путь; зато де-Катина промедлил до последней возможности. Наконец, когда пришлось уж расставаться, он поправил галстук, почистил свой роскошный кафтан и испытующим взглядом посмотрел на темную пару своего спутника.

- Где вам это шили?- спросил он.

- В Нью-Иорке, перед отъездом.

- Гм! Сукно-то ничего, и темные цвета теперь даже в моде; но покрой какой то странный.

- Я только знаю, что мне лучше было-бы в моей старой охотничьей куртке и штиблетах.

- шляпа тоже. Таких плоских полей у нас не носят. Посмотрим, что тут можно сделать.

Он взял войлочную шляпу и, подняв поля с одной стороны, прикрепил их к тулье золотою булавкою, которую вынул из собственной манишки.

- Настоящий военный загиб! - сказал он, смеясь - Впору хоть самим мушкетерам Его Величества. Штаны черного сукна с шелком? Это ничего; но почему при вас нет шпаги?

- Я беру ружье, когда выезжаю.

- Боже, вас посадят в тюрьму, как бандита!

- У меня есть еще нож.

- Еще хуже! Ну, так придется обойтись без шпаги и, пожалуйста, без ружья! Давайте, я перевяжу вам галстук. Так. Ну, теперь, если вы расположены проскакать десять миль, то я к вашим услугам.

Проезжая верхом по узким и многолюдным мостовым парижских улиц, они представляли собою действительно замечательный контраст. Де-Катина, который был на пять лет старше, с изящными и мелкими чертами лица, остро закрученными усами, небольшой, но ловкой и изящной фигурой и роскошной одеждой, был истинным олицетворением народа, к которому он принадлежал. Спутник его, ширококостный и сильный, поворачивал свое смелое и вместе задумчивое лицо во все стороны, с живостью воспринимая непривычные и новые впечатления чуждой жизни, среди которой очутился, и являлся также образчиком типа, правда, незаконченного, но подававшего надежду стать наивысшим из двух. Его короткие желтые волосы, голубые глаза и тяжеловатое телосложение показывали, что кровь отца получила в нем перевес над кровью матери; и даже темная одежда с отсутствием шпаги на поясе говорила об его принадлежности к народу, упорнейшие битвы и славнейшие победы которого заключались в покорении себе природы, как на море, так и на обширных пространствах суши.

- Что это за большое здание?- спросил он, когда они выехали из узких улиц на площадь.

- Это - Лувр, один из королевских дворцов.

- Значит, там - король?

- Нет, он живет в Версали.

- Как! Может ли быть у одного человека два таких дома?

- Два! Да у него гораздо больше: Сен-Жермен, Фонтенбло, Марли и Клюни.

- Да зачем же? Ведь невозможно зараз жит во многих домах.

- Нет. Но можно пожить в одном, а потом, когда вздумается, переехать в другой.

- Чудесное здание! Я видел семинарию Св. Сульпиция в Монреале и думал, что больше этого дома нет на свете; но что семинария в сравнении с этим!

- Так вы побывали в Монреале? Вы помните форт?

- Да; и богадельню, и деревянные дома все в ряд, а к востоку - большую мельницу. Но вы-то почем знаете Монреаль?

- Я там служил в полку и в Квебеке тоже. Да. приятель, не вы один из лесов приехали в Париж. Даю вам слово, что я по шести месяцев не снимал оленьих мокассин, кожаной куртки и меховой шапки с орлиным пером, да и опять не отказался бы надеть их.

Глаза Амоса Грина засветились восторгом при открытии, что между ним и его спутником оказывается столько общаго. Он осыпал его целым рядом вопросов и не умолк, пока они не переехали реку и не достигли юго-восточных ворот города. Вдоль рва и стен, длинные ряды солдат были заняты ученьем.

- Кто это такие?- спросил он, глядя на них с любопытством.

- Это королевские солдаты.

- Зачем же их так много? Разве они ожидают неприятеля?

- Нет. Мы в мире со всеми. К сожалению!

- В мире. Зачем же всех их собрали?

- Чтоб они были готовы.

Молодой человек с изумлением покачал головой.

- Они, конечно, были бы так же готовы и у себя дома. У нас всякий держит свое ружье за печкой и всегда готов к войне; а мирного времени мы не теряем даром.

- Наш король очень могуществен и имеет много врагов.

- А кто ж их нажил?

- Ну, сам же он, разумеется.

- Так не лучше ли бы вам обходиться без него?

Гвардеец в отчаянии пожал плечами.

- Мы с вами оба кончим тем, что попадем в тюрьму,- сказал он. - Знайте, что он нажил собе этих врагов ради пользы государственной. Всего пять лет назад он заключил в Нимвегене мир, по которому отнял шестнадцать крепостей у Испанских Нидерландов. Потом он также наложил руку на Страсбург и на Люксенбург и проучил генуэзцев. Так что не мало нашлось бы желающих напасть на него, если бы его считали слабым.

- А зачем же он все это сделал?

- Потому что он великий государь и ради славы Франции.

Иностранец задумался над этим ответом, пока они проезжали можду высокими, тонкими тополями, бросавшими тень на залитую солнцем дорогу.

- Но, ради Господа, что такое случилось? - вскричал Катина.

Его спутник соскочил с лошади и низко наклонился над землею, устремивши глаза на слой пыли. Затем, быстрыми, безшумными шагами он зигзагами прошел по дороге, проворно перебежал покрытую травою насыпь и остановился у отверстия в изгороди, раздувая ноздри, сверкая глазами и весь пылая оживлением.

- Парень с ума спятил! - пробормотал де-Катина, подхвативши поводья покинутой лошади. - Париж свел его с ума! Что вы там торчите и таращитесь?

- Тут прошел олень,- прошептал тот, показывая на траву.- След ведет сюда, а отсюда в лес и, должно быт, недавно; и следы несвязные, значит - шел не скоро. Если бы мы захватили ружье-то! Ведь, могли бы пойти вслед и привезли бы старику в гостинец дичинки.

- Ради Бога, сядьте вы на лошадь! - воскликнул де-Катина с огорчением.- Я боюсь, что не миновать вам беды, прежде чем я верну вас в сохранности на улицу Св. Мартына.

- Что?- спросил Амос Грин, вскакивая на седло.

- Как же? Ведь эти леса - королевские, заповедные; а вы собираетесь убивать в них оленей так же хладнокровно, как на берегах Мичигана.

- Заповедные! Так олени-то ручные! - на лице его выразилось глубочайшее презрение, и, пришпоривши лошадь, он поскакал вперед так быстро, что де-Катина, после напрасных попыток догнать его, крикнул ему подождать.

- У нас не в обычае такая сумасшедшая езда по дорогам,- прокричал он, задыхаясь.

- Очень странная ваша страна,- с недоумением откликнулся чужеземец.- Может быть, мне легче будет запомнить, если скажете, что у вас позволено. Всего лишь сегодня утром я взял ружье, чтобы застрелить голубя, который летал над крышами там на улице, и старый Пьер схватил меня за руку с таким лицом, точно я целюсь в священника.

Де-Катина засмеялся.

- Вы скоро привыкнете к нашим обычаям,- сказал он.- У нас население густое, и если бы все скакали и стреляли, как вздумается, то происходило бы множество несчастий. Но лучше потолкуем о вашей стороне. Вы говорите, что много пожили в лесах?

- Мне было десять лет, когда я в первый раз поехал с дядей в Со-ла-Мари, где сливаются три большие озера. Мы торговали там с племенами запада.

- Не знаю, что на это сказали бы Ла-Селль, или де-Фронтенак. Ведь право торговать в этих местах принадлежит Франции.

- Ну, нас и взяли в плен. Тогда-то мне пришлось повидать Монреаль, а позже - Квебек. В конце концов, нас отослали обратно, потому что не знали, что с нами делать.

- Недурное путешествие для начала!

- С тех пор я все время вел торговлю: сначала у Кеннебека с Абенакийцами, в больших Менских лесах, и с Микмаками-рыбоедами за Пенобскотом. А после с Ирокезами до страны Сенеков на западе. В Альбани и Шенектеди у нас были склады мехов, а также и в Нью-Иорке, где отец грузил их на корабли.

- Так ему теперь без вас плохо?

- Пожалуй, и плохо. Но так как он богат, то решил, что надо мне повидать и кое-что, чего нет в лесах. Поэтому и услал меня на "Золотом Жезле", под присмотром Ефраима Саваджа.

- Он тоже из Нью-Иорка?

- Нет; он - первый человек, родившийся в Бостоне.

- Вот не могу запомнить названия всех этих сел!

- А может наступить время, когда они будут известны не менее Парижа.

Де-Катина от души рассмеялся.

- Леса могли развить в вас множество достоинств, но уж только не дар пророчества, мой друг. Однако, я часто мыслью уношусь за море, как и вы, и был бы очень рад опять увидеть палиссады Пуан-Леви, хотя бы по другую их сторону свиреиствовали все пять индейских племен... Вот сейчас, если вы взглянете между деревьями, то увидите новый дворец короля.

Оба всадника приостановили лошадей и посмотрели на обширное здание ослепительной белизны и на прелестные сады с фонтанами и статуями, изгородями и дорожками, примыкавшие к густым лесам, окружавшим их. Гвардейцу забавно было наблюдать быструю смену выражений удивления и восторга на лице своего спутника.

- Ну, что скажете?- спросил он наконец.

- Я думаю, что совершеннейшие произведения Божии находятся в Америке, а человеческие - в Европе.

- Да; и во всей Европе нет другого такого дворца и такого короля, как тот, что живет здесь.

- Как вы думаете, могу я его повидать?

- Кого? Короля? Ну, нет; боюсь, что вы не годитесь для двора.

- Нет, я оказал бы ему должный почет.

- Как же так? Ну, как бы вы с ним поздоровались?

- Почтительно пожал бы ему руку и спросил бы о здоровье его и его семейства.

- Ну, право, такое приветствие могло бы понравиться ему более коленопреклонений и целований рук. А все таки думаю, что вас, любезный сын лесов, лучше не водить по таким тропинкам, где вы заблудитесь, как заблудились бы здешние придворные, еслиб их завести в американское ущелье.

Они приблизились к воротам дворца и увидели перед собою широкую аллею, полную экипажей и всадников. По усыпанным песком дорожкам, между цветочными клумбами, гуляли нарядные дамы и любовались на фонтаны, которые высоко взбрасывали воду, отливавшую радугой в лучах солнца.

Молодой офицер долго водил своего гостя по дворцу и показывал все его чудеса. Тот все осматривал внимательно и осуждал или хвалил с тою независимостью суждений и врожденной правильностью вкуса, которые свойственны человеку, проведшему жизнь на свободе, среди великолепнейших картин природы. Как ни величественны были громадные фонтаны и искусственные каскады, они не могли чрезмерно поразить того, кто проехал вдоль Эри и Онтарио и видел, как Ниагара кидается в глубокую пронасть; большие ровные лужайки тоже не показались особенно обширными взгляду, который не раз покоился на беспредельных равнинах Дакоты. Самое же здание, его величина, высота, превосходное качество камня, преисполнили его удивлением.

- Надо привезти сюда Ефраима Саваджа,- повторил он несколько раз;- а то он ни за что не поверит, что есть на свете дом, который оказался бы тяжелее всего Бостона вместе с Нью-Иорком!

ГЛАВА VII.

Король развлекается.

Помещение, в котором жила дама, уже занявшая выдающееся положение при французском дворе, было так же скромно, как были её средства в то время, когда ей отвели его; но редкий ум и самообладание, являвшиеся отличительными чертами её замечательного характера, побудили её не менять образа жизни при увеличении благосостояния, чтобы не возбуждать к себе зависти обнаружением своего богатства и власти. В боковом крыле дворца, вдали от главных зал, за рядом корридоров и лестниц, находились те две, три компатки, которым суждено было обратить на себя внимание сначала двора, потом Франции, и, наконец, всей Европы. Эти комнаты приютили бедную вдову поэта Скаррона, взятую в воспитательницы к королевским детям, и их же продолжала занимать она, когда к её девическому имени Франсуазы Любиньо королевская милость присоединила титул маркизы де-Ментенон с пенсией и поместьем. Здесь король бывал ежедневно, находя в беседе умной и добродетельной женщины такое развлечение и удовольствие, какого не могли ему доставить самые прославленные умники его блестящего двора. Наиболее проницательные из придворных начинали понимать, что отсюда исходят все те веяния, которым необходимо должны были подчиняться те, кто хотел сохранить за собою королевское благоволение. Взгляды придворных в этом отношении отличались простотою: когда король бывал благочестив, то все кидались к молитвенникам и четкам; когда же он бывал легкомыслен, то ничего нельзя было представить себе легкомысленнее его преданных последователей. Но горе тому, кто казался рассеянным, когда требовалось молиться, или ходил с вытянутым лицом, когда король смеялся.

Приемная была невелика и проста, но убрана до чрезвычайности аккуратно и чисто, свидетельствуя об изящном вкусе благовоспитанной женщины. Мебель, крытая тисненой кожей, ковер, картины на библейские темы, незатейливые, но красивые занавески - все производило впечатление полуцерковное, полуженственное и, главным образом, умиротворяющее. Мягкий свет, высокая белая статуя Богоматери в углублении под балдахином с красною лампадою, горящей перед ней, и деревянный аналойчик с краснообрезным молитвенником напоминали скорей о домовой часовенке, нежели о комнате прекрасной дамы.

С каждой стороны камина стояло по небольшому креслу с зеленой обивкой; одно предназначалось для г-жи де-Ментенон, а другое - для короля. В промежутке между ними, на трехногой табуретке, помещалась её рабочая корзина и вышиванье по канве. На кресле, спиною к свету, сидела сама хозяйка. Она ни любила сидеть против света, хотя мало женщин в её годы могли бы так бесстрашно показываться при свете солнца, как она, сохранившая вследствие здоровой и деятельной жизни такую чистоту и нежность кожи, которой могла бы позавидовать любая юная красавица при дворе. Ея фигура была грациозна и величественна, движения и осанка - полны природного достоинства, а голос чрезвычайно нежен и мелодичен. Лицо её скорее можно было назвать приятным, чем красивым, с широким белым лбом, твердым, изящным ртом и большими, ясными, серыми глазами, обыкновенно серьезными и спокойными, но способными отражать все ощущения её души, от веселаго блеска насмешки до быстрых молний справедливого гнева. Впрочем, возвышенное спокойствие было преобладающим выражением в её чертах.

Мадмуазель Нанон, её компаньонка, распахнула дверь, и в комнату вошел король. Г-жа де-Ментенон встала с приятной улыбкой и низко присела, но на лице посетителя не явилос ответной улыбки; он бросился в пустое кресло, надувши губы и нахмурив лоб.

- Ах, вот какое горе! - воскликнула она с веселостью, к которой умела прибегать, когда бывало нужно разогнать мрачные мысли короля.- Моя бедная, темная комнатка уже бросила свою тень на вас.

- Нет. Это отец Лашез и епископ из Mo гонялись за мной целый день, точно собаки за оленем, все время разглагольствуя о моих обязанностях, о моем сане и моих грехах и повсюду приплетая страшный суд и адский пламень.

- А что же им нужно от Вашего Величества?

- Чтоб я нарушил клятву, которую дал, вступая на престол, и которая до меня была дана моим дедом. Они хотят, чтобые отменил Нантский эдикт и выгнал гугенотов из королевства.

- О! Но Вашему Величеству не следует мучиться подобными вещами.

- Вы не хотите, чтобы я сделал это?

- Не хочу, если это причинит горе Вашему Величеству.

- Вы, может быть, питаете слабость к религии вашей юности?

- Нет, государь, я питаю только ненависть к ереси.

- Но все таки вам не хочется, чтобы я их выгнал?

- Разсудите, государь, что Всемогущий, будь на то Его воля, мог бы сам склонить их сердца ко благу, как склонил Он мое. Разве вы не можете предоставить это Ему?

- Честное слово,- сказал Людовик, проясняясь,- это хорошо сказано. Посмотрю, что ответит на это отец Лашез. Право же, тяжело слышать угрозы вечными муками за то, что не хочешь разорить своего королевства. Вечные муки! Я раз видел человека, просидевшего в Бастилии (крепость) пятнадцать лет. Лицо его похоже было на ужасную летопись, в которой каждый час этой смерти заживо был отмечен рубцом или морщиной. Но вечность! - он содрогнулся, и в глазах его отразился ужас при этой мысли.

- Зачем вам думать о таких вещах, государь? - сказала г-жа Ментенон своим звучным и успокоительным голосом. - Чего бояться вам, когда вы постоянно были истинным сыном церкви?

- Итак, вы думаете, что я спасусь?

- Разумеется.

- Но, ведь, я грешил, и грешил немало. Вы сами говорили это.

- Но то все прошло, государь. Кто же из нас без пороков? Вы отвратились от искушений и, без сомнения, заслужили прощения.

- Я бы желал, чтобы королева была еще жива. Она бы увидала, насколько я стал лучше.

- И я бы желала того-же.

- И я бы сказал ей, что вам обязан этой переменой. О, Франсуаза, вы, без сомнения, мой ангел-хранитель, принявший земную оболочку! Как мне отблагодарить вас за все, что вы для меня сделали?

Он подался вперед и взял ее за руку. Она встала и отступила на несколько шагов.

- Вы правы! Вы совершенно правы, Франсуаза! Садитесь. Я переменю разговор. Вы все за тою же работою!

Он поднял один край шелковистого свертка, между тем как она, севши опять, взяла на колени другой конец и продолжала работать.

- Да, государь. Это изображает охоту в ваших лесах в Фонтенбло. Вот, видите, олень, собаки его настигают, и нарядная кавалькада кавалеров и дам. Ваше Величество выезжали сегодня?

- Нет. Почему это, Франсуаза, у вас такое ледяное сердце?

- Я бы желала, чтобы оно было ледяным, государь. Так, может быть, вы были на соколиной охоте?

- Нет. Без сомнения, вы никогда никого полюбили.

- Государь, не допрашивайте меня, прошу вас.

- Но я должен спрашивать, так как мое собственное спокойствие зависит от вашего ответа.

- Ваши слова огорчают меня до глубины души.

- Неужели, Франсуаза, вы никогда не чувствовали в сердце отклика на мою любовь?

Он встал и с мольбою протянул к ней руки; но она отвернула голову и сказала ему:

- Будьте уверены в одном, государь: если-бы я даже любила вас более всех на свете, то скорее бы выпрыгнула из окна, чем обнаружила-бы это перед вами хоть единым словом.

- Но почему же так?

- Потому что моя драгоценнейшая надежда в этой земной жизни состоит в том, чтобы обратить к более возвышенным предметам дух ваш, величие и благородство которого мне так хорошо известны.

- Разве моя любовь ужь так низка?

- Вы и так слишком много времени потратили даром. А теперь, государь, годы проходят и близится день, когда даже и с вас будет спрошен отчет в ваших делах и в сокровеннейших мыслях вашего сердца. Я бы хотела видеть, государь, что вы употребляете остающееся вам время на поддержку церкви, на показывание доброго примера вашим подданным, на исправление того зла, какое вы могли причинить в прошедшем.

Король опустился в кресло со вздохом.

- Все то же! - произнес он. - Право, вы еще хуже отца Лашеза и Боссюэта.

- Нет, нет! - сказала она весело, с никогда не изменявшей ей тактичностью. - Я вам надоедаю, между тем как вы снизошли оказать мне честь вашим посещением. Это, действительно, неблагодарность, и я была бы поделом наказана, если бы вы оставили меня на завтра в одиночестве и тем омрачили бы мой день. Что же вы не расскажете мне, государь, как подвигаются работы в Марли? Мне очень хочется знать, будет-ли действовать большой фонтан.

- Да, фонтан бьет хорошо; но Мансар отодвинул левое крыло слишком назад. Я сделал из него хорошего архитектора, но все же его еще многому приходится учить. Я показал ему сегодня утром его ошибку на плане, и он пообещался исправить.

- А дорого-ли обойдется эта перемена, Ваше Величество?

- Нет; несколько миллионов ливров. Но за то много выиграет вид с южной стороны. Я занял еще милю земли в ту сторону, потому что там жило множество каких то бедняков, и их хибарки были далеко не изящны.

- А почему же вы не катались сегодня верхом, государь?

- Ах, мне это не доставляет никакого удовольствия. Было время, когда у меня вся кровь кипела при звуке рогов и при топоте коней, а теперь меня все это утомляет.

- И соколиная охота также?

- Да; я уже больше не буду охотиться.

- Но, государь, нужны же вам развлечения.

- Что может быть скучней развлечения, которое уже не развлекает? Когда я был мальчиком и нас с матерью прогоняли с места на место, когда шла междоусобная война и Париж бунтовал, когда наш престол и даже самая наша жизнь были в опасности,- все мне казалось таким ярким, новым, интересным. Теперь же, когда нигде нет ни облачка и мой голос является первым не только во Франции, но и во всей Европе, все стало скучно и постыло. Что пользы, что для меня доступно всякое удовольствие, когда оно надоедает мне в одну минуту?

- Истинное удовольствие, государь, заключается более всего в ясности духа, в спокойствии совести. И потом, по мере того как мы становимся старше, разве не естественно нам делаться серьезнее? Будь оно не так, мы могли бы упрекать себя, ибо это означало бы, что мы не извлекли никакой пользы из уроков жизни.

- Может быть и так, а все-таки печально и тоскливо, когда ни в чем не находишь забавы. Но кто это там?

- Это стучит моя компаньонка. Что такое, мадмуазель.

- Господин Корнель (Корнель - знаменитый французский писатель.), читать королю,- сказала молодая девица, отворяя дверь.

- Ах, да, ваше величество! Я знаю, как глупа бывает бабья болтовня, и потому пригласила кое-кого поумнее меня, чтобы занять вас. Должен был придти г. Расин, но он упал с лошади и вместо себя прислал своего приятеля. Прикажете допустить его?

- О, как вам угодно, сударыня. Как вам угодно,- безучастно отозвался король.

По знаку мадмуазель Нанон, в комнату вошел маленький человечек с осунувшимся, но хитрым и живым лицом и с длинными, седыми волосами, падавшими ему на плечи. Он низко поклонился три раза, а затем уселся на самом краю табурета, с которого дама сняла свою рабочую корзину. Она улыбнулась и кивнула для одобрения поэта, между тем как монарх с видом покорности откинулся на спинку кресла.

- Прикажете трагедию или комедию? - робко осведомился Корнель.

- Не трагедию, мосье,- сказала г-жа де Ментенон, поднимая глаза с работы.- Наш государь достаточно слышит серьезного в часы своих трудов: поэтому я рассчитываю на ваш талант, чтобы позабавить его.

- Да, пусть это будет комедия. Я ни разу от души не смеялся с тех пор, как умер бедняга Мольер (Мольер - знаменитый французский писатель.).

- Ах, у Вашего Величества, действительно, необыкновенный вкус! - воскликнул придворный поэт. - Если бы вы снизошли обратить ваше внимание на поэзию, что писали бы теперь мы все!

Людовик улыбнулся, потому что не было той грубой лести, которая бы не доставила ему удовольствия.

- Как вы научили наших полководцев войне и наших художников искусству, так вы придали бы и нашей лире более возвышенный строй.

- Я и сам иногда думал, что у меня есть некоторые способности,- снисходительно заметил король.- Хотя, действительно, государственные труды и заботы оставляют мне мало времени для занятия изящными искусствами.

- Но вы поощряли других к тому, что сами могли бы исполнить так безукоризненно. Ваше Величество. Вы создали поэтов, как солнце создает цветы. Скольких мы уже имеем - Мольер, Буало, Расин,- один замечательнее другого! И даже менее талантливые,- например Скаррон, правда, непристойный, но насколько остроумный.... О, Пресвятая Дева! Что я сказал!

Хозяйка положила работу и в величайшем негодовании устремила взор на поэта, который весь согнулся на своей табуретке под суровою укоризною этих холодных, серых глаз.

- Думаю, г. Корнель, что уже следовало бы приступить к чтению,- сухо заметил король.

- Всенепременнейше, ваше величество. Разрешите прочесть мою пьесу о Дарии?

- А кто был Дарий? - спросил король, который получил настолько недостаточное образование, что был невежествен положительно во всем, исключая только предметов его личных наблюдений.

- Дарий был царем в Персии, Ваше Величество.

- А где Персия?

- Это - царство в Азии.

- Дарий и теперь царствует там?

- Нет, Ваше Величество: он сражался с Александром Великим.

- Ах, об Александре я слыхал! Он был знаменитый царь и полководец, не так ли?

- Подобно Вашему Величеству, он мудро управлял страною и победоносно предводительствовал войсками.

- И царствовал, вы сказали, в Персии?

- Нет, Ваше Величество, в Македонии. Это Дарий был царем персидским.

Король нахмурился, ибо малейшая поправка уже казалась ему оскорблением.

- Вам самим это, кажется, не особенно ясно; да и во мне, признаюсь, не возбуждает глубокого интереса, - сказал он.- Пожалуйста, возьмите что-нибудь другое.

- Вот мой "Мнимый Астролог".

- Хорошо, это годится.

Корнель стал читать комедию, между тем как белые и нежные пальцы г-жи де-Ментенон перебирали пестрые шелка, которыми она вышивала свою картину. Время от времени, она взглядывала на часы, а потом на короля, который сидел, откинувшись назад и прикрывши лицо своим кружевным платком.

- Подождите! - вдруг воскликнул он. - Тут что-то не так. В предпоследнем стихе, наверно, есть ошибка.

Одною из его слабостей было - брать на себя роль критика, и мудрый поэт соглашался с его поправками, как бы оне ни были нелепы.

- Который стих, Ваше Величество? Это истинное благополучие - получать указания на свои ошибки!

- Прочтите это место еще раз!

- Да, в третьем стихе один слог - лишний. Вы не замечаете, сударыня?

- Ваше Величество совершенно право,- не конфузясь произнес Корнель.- Я замечу это место и постараюсь его исправить.

- Мне так и казалось, что тут неверно. Я, хоть и не пишу сам, но, как видите, имею, по крайней мере, верный слух. Ошибка в стихах дерет мне уши. Точно то же и в музыке. Хотя я мало ее знаю, но могу указать диссонанс там, где не услышит его и сам Лулли. Я часто указывал ему такие ошибки в его операх, и всегда убеждал его, что я прав.

- Я и не сомневаюсь в этом, Ваше Величество.

Корнель опять взялся за книгу и готовился продолжать чтение, когда раздался резкий удар в дверь.

- Это - его превосходительство министр, г. де-Лувуа,- доложила мадмуазель Нанон.

- Допустите его,- отвечал Людовик.- Господид Корнель, я очень благодарен вам за то, что вы прочли, и сожалею, что государственное дело прерывает вашу комедию. Надеюсь когда-нибудь иметь удовольствие ее дослушать. - Он улыбнулся тою милостивою улыбкою, которая заставляла всех, к нему приближавшихся, забывать его недостатки и видеть в нем только олицетворение достоинства и учтивости.

Поэт, с книжкой под мышкой, выскользнул вон, между тем как входил, кланяясь, знаменитый министр, высокий, в громадном парике, с орлиным носом и повелительным видом. В его манерах выражалась преувеличенная вежливость, но на высокомерном лице слишком ясно читалось презрение к этой комнатке и к её хозяйке. Последняя очень хорошо понимала его отношение к ней, но её совершенное самообладание удерживало ее от всякого нелюбезного слова или даже взгляда.

- Моя келья, действительно, удостоилась чести сегодня,- сказала она, вставая и протягивая руку.- Не снизойдет ли Ваше Превосходительство до табуретки, так как ничего более подходящего не найдется в моем кукольном домике? Впрочем, может быть, я мешаю, если вас привела необходимость совещаться о государственных делах? В таком случае я могу удалиться в другую комнату.

- Нет, нет! Ничего подобного, сударыня! - вскричал Людовик.- Я желаю, чтобы вы остались здесь. Что такое Лувуа?

- Приехал гонец с депешами из Англии, Ваше Величество,- ответил министр, покачиваясь своей тяжеловесной фигурой на трехногой табуретке.- Дела там очень плохи, и поговаривают о возстании. Письмо лорда Сундерланда ставит вопрос: может ли король рассчитывать на помощь Франции в случае, если Голландия примет сторону недовольных. Разумеется, зная мысли Вашего Величества, я без колебания ответил, что может.

- Что такое вы сделали?

- Я ответил, государь, что он может.

Король Людовик вспыхнул от гнева и поднял щипцы с каминной решетки таким движением, как будто собирался ударить ими министра. Г-жа Ментенон вскочила с кресла и умиротворяюще коснулась рукою его локтя. Он бросил щипцы, но глаза его продолжали гореть яростью, когда он устремил их на Лувуа.

- Как вы смели! - крикнул он.

- Но, Ваше Величество...

- Как вы смели, говорю я! Как! Вы осмеливаетесь отвечать на такие вопросы, не спросивши меня! Сколько раз еще должен я повторять вам, что государство - это я, я один; что все должно исходить от меня, и что я ответствен - единственно перед Богом?! Что вы такое? Мой инструмеат, мое орудие! И вы смеете действовать без моего повсления!

- Я думал, что знаю ваши желания, государь,- пролепетал Лувуа, совершенно утратив свой надменный вид и побелев, как полотно.

- Вы здесь не затем, чтобы думать о моих желаниях, сударь. Вы обязаны справляться с мими и повиноваться им. Почему я устранил мое старинное дворянство и поручил дела государствонные людям, чьи имена никогда не упоминались в истории Франции, таким как Кольбер и вы? Меня порицали за это. Но я этого хотел, ибо знал, что вельможи имеют собственный образ мыслей, а мне, в управлении Францией, не нужно ничьего образа мыслей, кроме собственнаго. Но если мои буржуа (граждане) будут самостоятельно получать письма от иностранных министров и давать ответы посланникам,то я, воистину, достоин сожаления. Я в последнее время замечаю в вас это, Лувуа. Вы становитесь выше вашего положения. Вы слишком много на себя берете. Смотрите, чтобы мне не пришлось повторять вам это еще раз.

Униженный министр сидел, точно раздавленный, опустив голову на грудь. Король поворчал и похмурился еще несколько минут, а затем туча на его челе мало-по-малу рассеялась, ибо вспышки его гнева бывали настолько же короткя, насколько необузданны и внезапны.

- Вы задержите этого гонца, Лувуа,- сказал он, наконец, спокойным томом.

- Слушаю, Ваше Величество.

- И завтра, в заседании совета, мы постараемся дать подходящий ответ лорду Сундерланду. Пожалуй, нам лучше не быть слишком щедрыми на обещания. Эти англичане всегда были у нас бельмом на глазу. Если бы они там, в своих туманах, занялись междоусобием на несколько лет, то нам, тем временем, свободно было бы справиться с этим голландским принцем. Их последняя усобица длилась десять лет, и следующая может протянутъея столько же, а мы скорее того успеем распространить свою границу до Рейна. А, Лувуа?

- Ваши войска будут готовы, государь, в тот день, как вы отдадите приказ.

- Но война дорого стоит. Я не желаю продавать дворцовое серебро, как в тот раз. В каком состоянии у нас казначейство?

- Мы не очень богаты, государь. Но существует способ скоро добыть денег. Сегодня утром говорилось о гугенотах и о том, следует ли их долее терпеть в нашей католической стране. Вот, если выгнать их и конфисковать (присвоить в пользу казны) их имущество, то Ваше Величество сразу станет самым богатым монархом всего христианского мира.

- Да ведь вы сегодня утром были против этого, Лувуа?

- Я не успел тогда подумать, государь.

- Вы хотите сказать, что батюшка Лашез с епископом не успели еще добраться до вас,- строго сказал Людовик.- Ах, Лувуа, не даром я столько лет живу среди придворных: я знаю, как обделываются дела. Словечко тому, другому, третьему, и, наконец, королю. Когда мои добрые отцы церкви хотят чего нибудь добиться, я повсюду вижу их следы, как видишь путь крота по разрытой им земле. Но меня не заставять вопреки собственному рассудку делать зло тем, которые, как бы ни заблуждались, все-таки подданные, данные мне Богом.

- Я не хотел убеждать вас сделать это! - воскликнул сконфуженный Лувуа. Подозрение короля было настолько справедливо, что в первую минуту он даже не имел духа возражать.

- Я знаю только одну особу,- сказал Людовик, взглядывая на г-жу де-Монтенон,- которая не честолюбива, не стремится ни к богатству, ни к влиятельности, и которую, поэтому, ни чем не подкупишь чтобы изменить моим интересам. Вот почему я так высоко ценю мнение этой особы.- При этих словах он улыбнулся ей, а министр взглянул на нее такими глазами, в которых ясно выразилась зависть, грызшая ему душу.

- Я был обязан поставить это на вид Вашему Величеству не как совет, но как указание на возможность,- сказал он, вставая - Боюсь, что уже через-чур злоупотребил временем Вашего Величества, и прошу разрешения удалиться.

С легким поклоном даме и низким - королю, он вышел из комнаты.

- Лувуа становится невыносим,- сказал король.- Не знаю, до чего дойдет его нахальство. Если бы он не был таким превосходным слугою, я уже давно удалил бы его от двора. Он обо всем имеет собственные мнения! Например, на днях взялся доказывать, что я ошибся, когда сказал, что одно окошко в Трианоне меньше прочих, а утверждал, что они все равны. Я привел Ленотра, чтобы смерить, и, разумеется, окно оказалось меньше. Но я вижу, что уже четыре часа: мне пора идти.

Артур Конан Дойль - Изгнанники.01., читать текст

См. также Артур Конан Дойль (Arthur Ignatius Conan Doyle) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :