Чарльз Диккенс
«Торговый дом Домби и сын. 08.»

"Торговый дом Домби и сын. 08."

Глава LVI.

Радость за радостью и досада Лапчатого Гуся.

Мичман в большой суете. М-р Тутс и Сусанна, наконец, приехали. Сусанна без памяти побежала на верх; м-р Тутс и Лапчатый Гусь вошли в гостиную.

- О, голубушка моя, мисс Флой! - кричала Сусанна Ниппер, вбегая в комнату Флоренеы. - Дойти до таких напастей в собственном доме и жить одной без всякой прислуги, горлинка вы моя, сиротинка бесприютная! Ну теперь, мисс Флой, не отойти мне прочь ни за какие блага в свете: я не то чтобы какой-нибудь мокрый мох или мягкий воск, но ведь мое сердце и не камень, не кремень, с вашего позволения!

Выстрелив этими словами залпом и без малейших знаков препинания, мисс Ниппер стояла на коленях перед Флоренсой и теребила ее на все стороны своими крепкими объятиями.

- Ангельчик мой! - кричала Сусанна. - Я знаю все, что было, и знаю все, что будет, и мне душно, мисс Флой!

- Сусанна! милая, добрая Сусанна!

- Благослови ее Бог! Я была её маленькою нянькой, когда она была ребенком, и вот выходит она замуж! Правда ли это, горлинка вы моя, красавица моя, правда ли? - восклицала Сусанна, задыхаясь от усталости и восторга, от гордости и печали, и еще Бог знает от каких противоположных чувств.

- Кто вам это сказал? - спросила Флоренса.

- Силы небесные, да это невинное созданье, м-р Тутс! - отвечала Сусанна. - Я знаю, что он говорит сущую правду, и убеждена в ней, как нельзя больше. Это самый преданный и невинный ребенок, какого с огнем не найти среди белаго дня. И будто горлинка моя, мисс Флой, на самом деле выходит замуж? О, правда ли это, правда ли? ...

Сусанна целовала милую девушку, ласкала ее, клала свою руку на её плечо, плакала, смеялась, рыдала, и эти смешанные чувства радости, сострадания, удовольствия, нежности, покровительства и сожаления, с какими она постоянно возвращалась к своему предмету, были в своем роде столь женственны и вместе прекрасны, что не много подобных явлений можно встретить на белом свете.

- Перестаньте, моя милая! - сказала, наконец, кротким голосом Флоренса. - Вам надобно отдохнуть, успокоиться, Сусанна.

Мисс Ниппер уселась y ног Флоренсы вместе с Диогеном, который в изъявление искренней дружбы уже давно вилял хвостом и лизал её лицо. Поглаживая одной рукою Диогена и приставляя другую к своим глазам, она призналась, что теперь гораздо спокойнее, и в доказательство принялась рыдать и смеяться громче прежняго.

- Я ... я ... право, душечка моя, мисс Флой, я в жизнь не видала такого создания, как этот Тутс. Да и не увижу никогда, никогда.

- Он очень добр, - сказала Флоренса.

- И очень смешен, - прибавила Сусанна. - Послушали бы вы, как он изъяснялся со мной в карете, между тем как этот бешеный Гусь сидел на козлах.

- Насчет чего, Сусанна? - робко спросила Флоренса.

- Да насчет лейтенанта Вальтера, капитана Гильса, насчет вас, мисс Флой, и безмолвной могилы, - сказала Сусанна.

- Безмолвной могилы? - повторила Флоренса.

- Он говорит, - продолжала Сусанна, разражаясь бурным истерическим смехом, - говорит, что непременно и без малейшего замедления сойдет в могилу, благословляя вашу судьбу и желая всевозможных благ лейтенанту Вальтеру. Тут однако нечего тревожиться, милая моя мисс Флой: он слишком счастлив чужим счастьем и будет жить на славу. М-р Тутс - не Соломон - этого о нем нельзя сказать, он и не будет Соломоном, но в том могу поручиться, что еще никто не видал на свете такого честного, великодушного, бескорыстного добряка.

Сделав эту энергичную декларацию, мисс Ниппер продолжала хохотать до упаду и едва собралась с силами известить, что м-р Тутс дожидается внизу, в сладкой надежде вознаградить себя лицезрением Флоренсы за усердные труды, поднятые в последнюю экспедицию.

Флоренса поручила сказать, что она надеется иметь удовольствие благодарить лично м-ра Тутса, и Сусанна, спустившись вниз, немедленно привела этого молодого джентльмена, наружность которого все еще была в ужасном беспорядке и обличала сильное внутреннее волнение.

- Мисс Домби, - начал м-р Тутс, - быть представленным опять... я нахожусь... имея позволение... относительно вашего здоровья... то есть, я решительно не знаю, что я говорю; но это ничего, мисс Домби, ей Богу, ничего!

Флоренса с улыбкой подала ему обе руки, и на её лице заискрилась самая грациозная благодарность.

- Вы так много для меня сделали, добрый м-р Тутс, что y меня недостает слов для выражения вам своей глубокой признательности.

- Если бы вы, мисс Домби, - сказал м-р Тутс каким-то благоговейным голосом, - могли как-нибудь, при своем ангельском характере, или, по крайней мере, захотели проклясть меня, будьте уверены, от ваших проклятий было бы мне не легче, чем от этих незаслуженныхь выражений благодарности и небесной доброты. Ваши слова действуют на меня... так сказать... но это собственно ничего, и не в этом речь.

На это, разумеется, трудно было приискать приличньгй ответ, и Флоренса ограничилась лишь тем, что поблагодарила его опять.

- Я бы желал, мисс Домби, воспользоваться этим случаем, чтобы войти в некоторые объяснения, разумеется, если вы позволите.

- Сделайте милость.

- Мне следовало иметь удовольствие привести к вам Сусанну гораздо раньше; но, во-первых, мы не знали имени родственника, к которому она уехала, a во-вторых, оказалось, что она оставила дом этого родственника и переселилась куда-то в другое место. То есть, я вам скажу, если бы не Лапчатый Гусь, который умен, как нельзя более, то я бы никак не добился толку относительно места жительства мисс Ниппер.

Флоренса улыбнулась.

- Но не в этом сущность дела, - продолжал м-р Тутс. - Общество Сусанны, уверяю вас, мисс Домби, было для меня утешением и отрадой в этом проклятом состоянии духа, которое легче вообразить, чем описать. Путешествие было для меня истинной усладой и, так сказать, вознаграждением. Но не в этом сущность дела. Мисс Домби, я имел счастье замечать вам и прежде, что я далеко не из числа людей, y которых, что называется, мозг в здоровом состоянии. Мне это очень хорошо известно. Едва ли сыщется еще человек, который бы так отлично понимал всю пустоту своей головы, как я, и если некоторые люди называли меня безмозглым, то я нахожу, что они были в этом отношении совершенно правы. Все это однако, мисс Домби, отнюдь не мешает мне представлять в ясном свете свои отношения к лейтенанту Вальтеру. Пусть, если можно, увеличится еще больше моя душевная пытка, я обязан сказать, что лейтенант Вальтер - прекрасный молодой человек и, по моему мнению, достоин благословения; которое нисходит на его ... на его чело. Дай Бог ему силу и возможность оценить во всей полноте неземное блаженство, которого оказался недостойным другой человек, несчастнейший из всех животных в этом мире! Но все-таки не в этом сущность дела. Мисс Домби, капитан Гильс мой истинный друг, и я не хочу сомневаться, что ему по временам было бы приятно видеть меня в своем доме, точно так же, как я, с своей стороны всегда с особенным удовольствием стал бы принимать y себя капитана Куттля. Мы понимаем и ценим друг друга. Но я не могу забыть, что раз в своей жизни я вел себя неприлично на одном из углов Брайтонской площади, и если в этом последнем отношении мое присутствие будет вам казаться неприятным, то я прошу только сказать мне об этом теперь, и, будьте уверены, я пойму вас совершенно. Я не огорчусь, не посетую, не приду в отчаяние; напротив, я почту себя счастливым и стану гордиться, что имел честь удостоиться вашего доверия. Вот в чем сущность дела, мисс Домби.

- М-р Тутс, - отвечала Флоренса, - вы мой старинный и вернейший друг, как же пришло вам в голову, что мне было бы неприятно вас видеть в этом доме? Встреча с вами, будьте уверены, всегда доставить мне большое удовольствие, и только одно удовольствие.

- Мисс Домби, - сказал м-р Тутс, вынимая платок из кармана, - если теперь я пролил слезу, то это - слеза радости. Будьте, однако, спокойны: это ничего, и премного вам обязан. После того, что вы сейчас сказали, я считаю нужным предуведомить вас, мисс Домби, что я. не намерен вперед неглижировать своим костюмом и не обращать никакого внимания на свою наружность, как это делал ве последнее время.

Флоренса, не без некоторого смущения, должна была одобрить это намерение.

- Относительно этого пункта, - продолжал м-р Тутс, - я держусь собственно тех мыслей, что всякий порядочный человек, прежде чем опуститься в безмолвную могилу, должен вести себя приличным и всегда несколько изящным образом. Поэтому с этой поры я тщательно стану наблюдать, чтобы сапоги мои были вычищены и высветлены самою лучшею ваксой. Такое замечание, мисс Домби, конечно, не имеет для вас никакой важности, но я осмелился его сделать в вашем присутствии первый и последний раз. Благодарю вас от всего моего сердца. Если вообще я не имею той чувствительности, какую бы хотели во мне видеть мои искренние друзья, зато могу уверить честным и благородным словом, я чувствую всегда вовремя и кстати, что требуют приличия и любезность от всякого порядочного человека. Если, например, в этом отношении мне нужно выразить то, что я чувствую в настоящую минуту, то я.... я уже давно понимаю, что мне пора идти.

Раскланявшись, как следует порядочному джентльмену, м-р Тутс, утешенный и успокоенный, сошел вниз и отыскал в магазине капитана Куттля.

- Капитан Гильс, - начал м-р Тутс, - настоящая наша беседа с вами должна быть покрыта не иначе, как священною печатью доверия и совершеннейшей искренности. Это, собственно говоря, будет продолжением того, что сейчас происходило наверху между мною и мисс Домби.

- Начинай, дружище, начинай!

- Мисс Домби, я полагаю, скоро будет соединена с лейтенантом Вальтером? Так ли, капитан Гильс?

- Так, любезный друг. Мы все товарищи по этому делу и причаливаем в одну сторону. Валли и общая услада нашего сердца будут соединены, тотчас же после того, как их окликнут в доме благодати, - шептал ему на ухо капитан Куттль.

- Окликнут! - повторил Тутс.

- Да, мой друг, в церкви, вон там! - сказал капитан, указывая своим пальцем через плечо.

- Вот что! ох!

- A потом, - продолжал капитан своим хриплым шепотом, разглаживая спину и плечи м-ра Тутса, - затем что последует? Наша услада, как залетная птичка, выпорхнет из родного гнездышка и отлетит далеко, далеко, за широкие моря! Они едут в Китай, приятель!

- Великий Боже! - воскликнул м-р Тутс.

- Да, любезный друг. Корабль, принявший его на свой борт, когда он носился по бурным волнам, ведет торговлю с Китаем, и Вальтер в продолжение своего путешествия заслужил себе всеобщую благосклонность. Его полюбили на земле и на море, так как он, видишь ты, прекрасный и очень смышленый молодой человек. И вот, когда умер в Кантоне суперкарг, т. е. главный корабельный приказчик, то место его досталось Вальтеру, и теперь он станет заведывать в этой должности другим кораблем, который принадлежит тем же владельцам. По этой-то причине, любезный друг, наша общая услада и поедет вместе с Вальтером в Китай.

М-р Тутс и капитан разом испустили по глубокому вздоху.

- Что же делать, любезный друг? - продолжал капитан. - Она любит его сердечно. Он любит ее сердечно. Тот, кто задумал бы их разлучить и оторвать друг от друга, был бы лютым зверем, a не человеком. Когда она бесприютной и бездомной сиротой пришла сюда и упала на эти доски, её израненное сердце было разбито, сокрушено. Я это знаю; я это видел собственными глазами, я, Эдуард Куттль, мореход великобританский. Но теперь в её сердце истинная, верная, постоянная любовь, которую не сокрушат человеческие силы. Если бы, например, случилось так, что я не знал бы этого, и не ведал, что Вальтер её истинный брат и возлюбленный, a она его сестра и первая любовь, я скорее отрубил бы здесь эти руки и ноги, чем допустил бы ее улететь за широкие моря. Но я знаю дела так, как они есть, - и что же такое? Пусть, они едут с миром, и да будет воля Божия! аминь!

- Капитан Гильс, - сказал м-р Тутс, - позвольте мне иметь удовольствие пожать вашу руку. Вы говорите так хорошо, так хорошо, что невольно распространяется теплота по всему телу, особенно когда вы произносите: аминь. Вам известно, капитан Гильс, что и я до безумия любил мисс Домби.

- Развеселись, приятель! - сказал капитан, положив свою руку на плечо м-ра Тутса. - Стой и держись крепче,

- Я и хочу развеселиться, - капитан Гильс и по возможности держаться крепче. Только когда откроет свою пасть перед моими глазами широкая могила я приготовлюсь к похоронам, но не прежде. Не имея в настоящую минуту никакой власти над собою, я покорнейше прошу вас быть так добрым, принять на себя труд передать лейтенанту Вальтеру следующий пункт.

- Пункт, приятель, - повторил капитан, - какой же?

- Мисс Домби, в своем неизреченном снисхождении, - продолжал м-р Тутс, вытирая глаза, - изволила сказать, что мое присутствие может ей доставить некоторое удовольствие, и я уверен, что все в этом доме, со включением вас, капитан Гильс, будут снисходительно смотреть на присутствие безталанного горемыки, который, очевидно, рожден на свет по какой-то непростительной ошибке. Поэтому, Капитан Гильс, я теперь без церемонии стану заходить сюда по вечерам, пока все мы будем вместе. Но просьба моя, собственно говоря, такого рода. Если, паче чаяния, мне покажется когда-нибудь, что я не могу вынести взоров лейтенанта Вальтера и выбегу из комнаты, я надеюсь, вы оба, капитан Гильсь, будете считать это несчастьем и отнюдь не преступлением с моей стороны и будете убеждены, что я ни к кому не питаю в своей душе злобы или ненависти, и всего менее к лейтенанту Вальтеру. Надеюсь также, вы оба примете на себя труд делать по этому поводу замечания, что я вышел, вероятно, прогуливаться на свежем воздухе, или, всего вернее, посмотреть, как идет время на часах королевской биржи. Если, капитан, вы войдете со мной в эти планы и дадите положительный ответ за лейтенанта Вальтера, это будет величайшим облегчением для моих чувств и такой отрадой, за которую я не постоял бы уделить значительную часть своей собственности.

- Любезный друг, - отвечал капитан, - ни слова больше. За какую бы веревку ты ни ухватился, я и Вальтер Гэй будем тянуть ее изо всей мочи.

- Капитан Гильс, благодарю вас, вы утешили горемыку и сняли груз с его сердца. Я желаю сохранить доброе мнение обо всем и обо всех, хотя решительно не знаю, как выразить свои чувства. На душе так полно, что кажется, будто льется через край, a захочешь высказаться, - язык ии с места, как будто привинтили его к зубам. Это все равно, если бы, например, Борджес и компания обещали своему заказчику сделать какия-нибудь необычайные панталоны и потом не могли бы выкроить того, что y них на душе.

Пояснив таким образом свою оригинальную мысль, м-р Тутс пожелал капитану Куттлю всевозможных благ и отправился во свояси.

Капитан Куттль, окруженный в доме усладой сердца и Сусанной, был счастливейшим человеком в мире и наслаждался неподдельным блаженством, которое с каждым днем увеличивалось все больше и больше. Он почасту и подолгу производил глубокомысленные совещания с мисс Сусанной Ниппер, необычайная мудрость и решительное могущество которой служили для него предметом постоянного удивления, ибо никогда не забывал Куттль, как сия девица изъявила некогда желание ополчиться против самой м-с Мак Стингер, женщины экстраординарной и непобедимой в своем роде. После одного из таких совещаний, он явился к Флоренсе с докладом, что некоторые основательныи причины и разумные соображения заставляют его желать, чтобы в доме поселилась какая-нибудь женщина, всего лучше знакомая, которая бы по хозяйству имела верховный надзор над дочерью пожилой леди, заседавшей по обыкновению под синим зонтиком на птичьем рынке. Сусанна, вызванная подать свой голос, немедленно объявила, что, по её мнению, ничего не может быть лучше м-с Ричардс. Флоренса засияла при этом имени, и совещание окончилось само собою. В тот же день после обеда, Сусанна отправилась к жилищу м-ра Тудля, навела необходимые справки, и вечером с большим триумфом воротилась домой вместе с розовою, вечно цветущею Полли, которая, при виде Флоренсы, обнаружила почти такие же эксцентричные чувства, как сама мисс Ниппер.

Когда, таким образом, к общему благополучию был устроен этот важный хозяйственный пункт, Флоренса начала вдумываться, как бы ей приличным образом приготовить Сусанну к их неизбежной и уже скорой разлуке. Дело нелегкое и чрезвычайно щекотливое, ибо мисс Ниппер объявила наотрез, что она ни за что и никогда не расстанется с нею, a известно, что мисс Ниппер не охотница отставать от своих планов.

- Ну, a насчет жалованья вы не беспокойтесь, милая моя мисс Флой, и не хлопочите о таких пустяках: y меня есть деньженки в сберегательной кассе и хватит надолго, a если бы не хватило, я не площадная торговка, чтобы продавать свою любовь. До денег ли теперь, горлица вы моя, ангельчик, мисс Флой! Пусть прах поберет все, знать ничего не хочу, только бы вы были со мной! С той поры, как скончалась ваша бедная маменька, я неотлучно была при вас, делила с вами радость и горе, и вы сами ко мне привыкли во все эти годы. Я не хвастаюсь, мисс Флой, и не горжусь, a все-таки вы без меня не уедете, не должны уезжать и не можете уехать.

- Я еду далеко, милая Сусанна, очень далеко!

- Тем, стало быть, я нужнее для вас, мисс Флой. Боже ты мой, Боже, я не робкого десятка, чтобы испугаться далекой дороги.

- Но я еду с Вальтером, милая Сусанна, и готова с ним на всякие путешествия, на всякие опасности! Вальтер беден, и я очень бедна: мой долг научиться помогать ему и помогать самой себе.

- Разве вам учиться помогать себе и другим, милая моя мисс Флой! - вскричала Сусанна, замотав головой и явно обнаруживая некоторое нетерпение. - Вы были благодетельницею для всех, кто ни окружал вас, и только Богу известно, сколько перенесло страданий ваше благородное сердце. Дайте мне переговорить самой с м-ром Вальтером Гэем, и я непременно устрою так, что вы не поедете одна.

- Одна, Сусанна? одна, говорите вы? Как одна? A разве Вальтер не берет меня с собою?

Какая светлая, изумленная, восхитительная улыбка озарила ее! Молодой человек дорого бы дал, чтобы быть свидетелем этого мгновения.

- Надеюсь, Сусанна, вы не будете говорить с Вальтером, если я сама не попрошу вас об этом, - прибавила Флоренса кротким тоном!

- Почему же нет, мисс Флой? - рыдала Сусанна.

- Потому что, делаясь его женою, я отдаю ему все свое сердце и решаюсь жить с ним вместе и умереть. Если бы вы стали говорить с ним так же, как теперь со мной, он мог бы подумать, что я опасаюсь за свою будущность, и что вы, в свою очередь, боитесь за меня. Что делать, милая Сусанна? Я люблю его!

И прекрасное лицо молодой девушки озарилось тем животворным светом, которому суждено бросить свои лучи на весеннюю жизнь чистого и девственного сердца! И Сусанна Ниппер еще и еще раз бросилась в объятия своей милой барышни, заплакала, зарыдала и повторяла с умилительным эффектом, неужели её горлинка летит из родного гнездышка на чужую, дальнюю сторону!

Но при такой женской слабости, мисс Ниппер была столь же способна обуздывать свои собственные чувства, как и нападать на страшную Мак Стингер. С этой поры, не возвращаясь никогда к этому предмету, она была весела, деятельна, суетлива и отважна. Впрочем, однажды она объявила по секрету м-ру Тутсу, что она "храбрится" только до времени, и что ей никак не выдержать, когда мисс Домби будет уезжать.

- Все тогда кончено, - сказала она, - и я боюсь, что с тоски совсем закружится моя голова.

М-р Тутс объявил, с своей стороны, что он вовсе потеряет голову, и они усердно плакали вместе, смешивая свои слезы; но никогда СусаннаНиппер не обнаруживала подобных чувств в присутствии Флоренсы или в пределах молодого мичмана.

Как ни был ограничен гардероб Флоренсы - какой контраст с приготовительными церемониями последней свадьбы, в которой она принимала участие! - однако все-таки дела было довольно, и Сусанна Ниппер, заседая подле своего друга, работала во весь день с озабоченным усердием пятидесяти швей. Удивительная деятельность капитана Куттля могла бы значительно подвинуть вперед и распространить эту экипировку, если бы позволили ему с полным жаром предаться своей деятельности, и он уже начинал хлопотать насчет зонтиков, шелковых чулок, синих башмаков и насчет других весьма важных статей, совершенно необходимых для морского путешествия; но остальные члены компании убедили его, посредством разных хитростей, ограничить свое действие рабочими ящичками и платяными коробками, за которыми он тотчас же поспешил в самый модный магазин, где и выбрал материи самого лучшего качества. Совершив этот подвиг, он две недели сряду от утра до обеда то и дело любовался на свою покупку, выбегая по временам на улицу, чтобы промыслить какую-нибудь новую дополнительную статью. Но его главнейшая, мастерская штука состояла в том, что в одно прекрасное утро ящик и коробка украсились двумя медными дощечками, на которых искусная рука вырезала сердце, пронзенное стрелою, и под ним красовалась надпись: Флоренса Гэй. Этим утром он разом одну за другою выкурил четыре трубки и ухмылялся во весь день.

Несмотря на безчисленные хлопоты, Вальтер каждое утро забегал к Флоренсе и проводил с нею все вечера. Перед его приходом Флоренса спускалась вниз из своих верхних комнат, ожидала его в маленькой гостиной, или, иной раз, украдкой выходила за дверь, чтобы встретить его с открытыми объятиями. В сумерки они всегда были вместе. О, счастливое, благословенное время! О, глубокий, неисчерпаемый источникь любви, способный изливаться животворною струею на раны человеческого сердца!

Жестокое пятно еще было на её груди. Оно лежало между нею и её возлюбленным, когда он прижимал ее к своему сердцу. Но она забыла тот роковой удар. Когда её сердце билось для нея, и когда её собственное сердце билось для него, звуки расстроенной музыки были для них не слышны, и они оба теряли способность сознавать, что есть на свете люди с безчеловечными сердцами. Нежная и слабая, но сильная могуществом любви, она забывала все на свете, и её мир, сосредоточенный в объятиях одного человека, был наполнен видениями, которые не могли более тревожить любящей души.

Как часто старый дом и старые дни проносились перед ней в эти часы сумерек, когда она искала убежища в объятиях прекрасного юноши, гордого её любовью! Как часто в этом счастливом убежище проливала она слезы радости, встречаясь с этими глазами, которые наблюдали ее с таким любящим и усердным вниманием! И чем крепче прижималась она к этим объятиям, тем чаще возникал в её душе милый образ покойного брата, и казалось ей, будто последний раз она видела его в тот полночный час, когда он, одинокий и больной, лежал в своей спальне, и она целовала его лицо.

Смерклось. Молодые люди долго стояли друг перед другом, не говоря ни слова. Флоренса прервала молчание таким образом:

- Милый Вальтер, знаешь ли, о чем я думала сегодня?

- О том, как быстро идет время, и как скоро мы понесемся по широкому морю, не так ли, мой друг?

- Нет, Вальтер, я часто об этом думаю; но теперь не то y меня в голове. Я думала, какое бремя ты нашел во мне, милый Вальтер.

- Драгоценное, священное бремя! Да, мой друг, и я много раз думаю об этом.

- Ты смеешься, Вальтер. Я знаю, что твои мысли заняты гораздо больше, чем мои; но я думаю собственно об издержках.

- Об издержках?

- О денежных издержках. Все эти приготовления, о которых хлопочем мы с Сусанной... видишь ли, мой милый, я очень немного могла купить для себя. Ты был беден и прежде, a теперь со мною будешь еще беднее, милый Вальтер!

- Богаче во сто раз, милая Флоренса!

Флоренса улыбнулась и покачала головой.

- Притом, - сказал Вальтер, - несколько лет тому назад, отправляясь на корабль, я получил в подарок маленький кошелек, и в кошельке, моя милая, были деньги.

- Очень немного, мой друг, слишком немного! - возразила Флоренса с грустной улыбкой, - не думай однако, чтобы мысль об этом бремени тяготила меня. Я даже рада, мой милый. - Она положила руку на его плечо и с невыразимой любовью смотрела ему в глаза. - Я слишком счастлива и не хотела бы ни за какие блага в мире быть в каком-нибудь другом положении.

- Так же, как и я.

- Да. Но ты, милый Вальтер, никогда не можешь иметь моих чувств. Я так горда тобою! Станут о тебе говорить, что ты женился на бедной изгнанной девушке, которая искала здесь приюта, y которой нет другого дома, нет друзей, ничего нет, ничего! Мое сердце горит от восторга, милый Вальтер, и будь y меня миллионы, никогда бы не была я так счастлива, как теперь! Пусть за мною нет никаких сокровищ...

- A разве сама ты, милая Флоренса, не драгоценное сокровище для меня? Разве ты ничего?..

- Ничего, Вальтер, кроме лишь - я твоя жена. - Нежная рука обвилась вокруг его шеи, и мелодический голосок раздавался теперь над самым его ухом. - В одном тебе - вся моя жизнь! В одном тебе - все мои земные надежды! В одном тебе - все радости моего сердца, и сама по себе, без тебя, милый Вальтер, я ничто, ничто!

Бедный, бедный м-р Тутс! Хорошо бы ты сделал в этот вечер, если бы два, три раза выбежал на улицу, чтобы проверить свои часы на королевской бирже, или, всего лучше, поговорить с банкиром, о котором ты вспомнил случайно!

Но покамест не отправлялся на эти экспедиции м-р Тутс; он еще не пришел. Прежде, чем поданы были свечи, Вальтер сказал:

- Нагрузка нашего корабля, Флоренса, приведена почти к концу, и, вероятно, он выйдет из Темзы в самый день нашей свадьбы. Ехать ли нам в то же утро и остановиться в Кенте, чтобы через неделю сесть на корабль, когда он прибудет в Грэвзенд?

- Как тебе угодно, мой друг, я везде буду счастлива. Но...

- Что такое?

- Ты знаешь, Вальтер, на нашей свадьбе не будет никакого общества, и никто по платью не отличит нась от других людей. Так как мы уезжаем в тот же день, то не потрудишься ли ты, Вальтер, сходить со мною кое-куда рано поутру, прежде чем мы отправимся в церковь? Не будешь ли ты так добр.

Вальтер, казалось, очень хорошо понял мысль своей любезной и подтвердил её волю своим поцелуем, другим, третьим, двадцатым и так далее. И счастлива была Флоренса Домби в этот вечер, тихий, спокойный, торжественный.

Затем в спокойную комнату мисс Сусанна Ниппер подала свечи и чай. Немного погодя явились капитан Куттль и м-р Тутс, который вообще проводил беспокойно вечера. Впрочем на этот раз он вел себя очень смирно, развлекая свою душу игрою в пикет с капитаном, под верховным надзором мисс Ниппер, которая беспрестанно помогала делать ему необходимые математические соображения. Это средство было нарочно придумано для успокоения взволнованных чувств м-ра Тутса.

Лицо капитана в этих случаях представляло самые любопытные изменения, достойные основательных психологических изучений. Его инстинктивная деликатность и рыцарские отношения к Флоренсе дали ему уразуметь, что теперь не время обнаруживать бурную веселость или выражать свое удовольствие какими-нибудь экстренными знаками. За всем тем воспоминания о "Любезной Пегги" беспрестанно вырывались наружу из богатырской груди, и случалось, добрый капитан делал в этом отношении непростительные промахи. В другой раз все силы его души поглощались безмолвнымь изумлением к Вальтеру и Флоренсе, когда эта прекрасная чета, исполненная любви и грации, сидела в отдалении, любуясь друг на друга; капитан бросаль карты и посматриваль на них с сияющей улыбкой, ударяя себя по лбу носовым платком, и эта забывчивость продолжалась до тех пор, пока м-р Тутс не бросал, в свою очередь, карт, чтобы выйти на евежий воздух для переговоров со своим банкиром. Тут только капитан приходил в себя и, вновь овладевая своими чувствами, делал себе строжайщие выговоры за непростительную рассеянность. С возвращением Тутса порядок возстанавливался, игра начиналась, и капитан, принимаясь за карты, мигал и кивал на Сусанну, делая в то же время своим крюком энергичные жесты, дававшие ей уразуметь, что вперед он уже не будет так забывчив. Следовала затем интереснейшая сцена: стараясь сгладить с своего лица следы недавних впечатлений, капитан смотрел на карты, на потолочное окно, озирался вокруг, и его физиономия представляла весьма замечательную борьбу противоположных чувств. Борьба, само собою разумеется, скоро оканчивалась совершеннейшей победой впечатлений, вызванных вновь созерцанием прекрасной пары, и бедный м-р Тутс опять выбегал на улицу, чтобы навестй кое-какие справки насчет Борджеса и компании. Стыдясь за свою слабость, капитан, впредь до нового возвращения Тутса, сидел, как преступник, исполненный сильных треволнений, и за отсутствием правосудного судьи, делал сам себе неумолимые приговоры, скрепляя их восклицаниями вроде следующих: "Держись крепче, ребята! Дурачина ты, Нед Куттль, повеса безталанный! и прочая".

Ho самое тяжелое искушение для м-ра Тутса было еще впереди. Приближалось воскресенье, когда в последний раз должны были окликнуть жениха и невесту в той церкви, о которой говориль капитан. Тутс выразил на этот счет свои чувства Сусанне Ниппер в таком тоне:

- Сусанна, меня влечет к этой церкви какая-то невидимая сила. Слова, которые раз навсегда оторвут меня от девицы Домби, я, знаю, поразят меня, как бомба или погребальный звон; но, клянусь честью, мне непременно надо их выслушать. Следовательно, Сусанна, вы уж потрудитесь завтра проводить меня в Божий дом.

Мисс Ниппер изъявила свою готовность, если это доставит удовольствие м-ру Тутсу, но, во всяком случае, советовала ему оставить эту идею.

- Сусанна, - возразил м-р Тутс с большою торжественностью, - прежде, чем на моих щеках появились эти бакенбарды, я обожал мисс Домби. Безсмысленный труженик и раб в заведении y Блимбера, я обожал мисс Домби. Когда я вышел из опеки и вступил, на законном основании, во владение своею собственностью, я продолжал обожать мисс Домби и ни о чем больше не думал, как о ней. Слова, которыми вручится она лейтенанту Вальтеру, и которые... - м-р Тутс приостановился, чтобы приискать приличную фразу... - которые закабалят меня во мраке ада, будуть страшны, ужасно страшны; но я чувствую, мне надобно их слышать. Чувствую, мне непременно следует узнать и увидеть, как земля разверзнется под моими ногами и поглотит... одним словомь, истребит все мои надежды.

Сусанна от души соболезновала м-ру Тутсу и охотно согласилась исполнить его желание.

Церковь, выбранная Вальтером для этой цели, старинная и ветхая, замкнутая и сплющенная в лабиринте тесных переулков и дворов, окружалась небольшим кладбищем и сама была похоронена в каком-то своде, образовавшемся из соседних домов. Это, собственно говоря, была какая-то странная громада из камней, покрытых плесенью, где торчали высокие старинные дубовые скамейки и столы, за которыми по воскресеньям исчезало десятка два усердных прихожан, оглашаемых голосом пастора и звуками расстроенного органа, сработанного опытною рукою мастера лет за полтораста назад. Недалеко от этой громады, по всем направлениям, еще стояли церкви в таком множестве, что их шпицы издали можно было принять за корабельные мачты, которых не пересчитаешь и в несколько часов. Почти в каждом переулке и на каждом дворе была особая церковь. Когда м-р Тутс и Сусанна, в назначенное воскресенье, направили в эту сторону свои шаги, смешанный звон колоколов услаждал их уши мелодией самого гармонического свойства. Десятка два звонарей с двадцати колоколен сзывали народ Божий на обычное поклонение в день воскресный.

Церковный сторож с низкими поклонами поспешил встетить двух означенных заблудших овечек и отвел им удобное место, откуда оне, так как было еще рано, принялись на досуге считать других, вслушиваясь в то же время в протяжный благовест праздничного колокола. М-р Тутс, с своей стороны, пересчитав все широкие книги на церковных налоях, шепнул Сусанне, что он не понимает, как и откуда будет сделаыа окличка, на что Сусанна кивнула только головою и повела нахмуренными бровями, показывая, что теперь не время для таких вопросов.

Как бы то ни было, м-р Тутс оказался совершенно неспособным отвлечь свои мысли от заветного предмета, и глаза его с беспокойством бродили по всем направлениям мрачного храма. Когда, наконец, наступило роковое время, бедный молодой джентльмен затрепетал всеми членами, и его волнение отнюдь не уменьшилось от неожиданного появления капитана Куттля в переднем ряду галлереи. При появлении дьячка, подавшего пастору лист бумаги с именами женихов и невест, м-р Тутс, очевидно, оконтуженный, уцепился обеими руками за перила, и когда пастор громогласно провозгласил; "Вальтер Гей и Флоренса Домби", бедный юноша, не владея более собой, опрометью бросился из церкви, без шляпы и без палки, в сопровождении старосты, сторожа и еще двух джентльменов медицинской профессии, которые к счастью находились случайно в церкви. Через несколько минут воротившийся сторож шепнул на ухо мисс Ниппер, чтобы она не беспокоилась, так как опасности нет никакой, и джентльмен велел сказать ей, что это ничего.

Мисс Ниппер, чувствуя, что глаза всех почтенных зрителей и зрительниц устремились на нее, пришла в некоторое затруднение от этого обстоятельства, тем более, что капитан Куттль из переднего ряда галлереи беспрестанно махал своим железным крюком и страшно моргаль глазами, откуда и следовало, что он имел с этою девицей некоторые таинственные сношения. Необычайное беспокойство и, так сказать, буйная взволнованность м-ра Тутса, решительно компрометировали деликатное положение этой девицы. Неспособный более оставаться на кладбище добычей мучительных размышлений и, без сомнения, желая засвидетельствовать свое уважение церковной службе, которую некоторым образом он приостановил, м-р Тутс внезапно воротился опять, но уже не на прежнее место, a на порожнее седалище подле самой паперти, где он расположился между двумя почтенными старушками, имевшими обыкновение получать от доброхотных дателей недельную порцию хлеба. Оставаясь в этом обществе, несчастный молодой джентльмен не преминул обратить на себя внимание всей публики, которая невольно устремляла изумленные взоры на его растрепанные волосы и энергические жесты. Наконец, он не выдержал и опять опрометью бросился из церкви. Не смея более войти в храм Божий и однако желая принять некоторое участие в богослужении, м-р Тутс время от времени выставлял свое лицо в каком-нибудь из окошек; a так как было очень много окошек, доступных снаружи для его наблюдений, и так как, с другой стороны, беспокойство его увеличивалось с минуты на минуту, то слушатели, занятые теперь во время проповеди исключительно этим джентльменом, сочли неизбежно необходимым следить за всеми окошками разом, ибо невозможно было определить, в какой стороне произойдет интересное появление фигуры м-ра Тутса. Его движения на кладбище были до того стремительны и эксцентричны, что он опрокидывал вообице всевозможные выкладки и соображения своих наблюдателей и появлялся там, где его всего менее ожидали. Эти мистические представления становились тем забавнее, что ему было довольно трудно просовывать свою голову, и между тем как он был занят этой операцией, публика уже любовалась импровизированным спектаклем. Заметив, наконец, что глаза всех зрителей обращены на его фигуру, м-р Тутс оторвался от последнего окошка, и этим окончилась последняя сцена, которую с таким искусством он разыграл на потеху всей компании.

Все эти выходки м-ра Тутса и чрезмерная бурливость капитана Куттля совсем расстроили девицу Ниппер, и она была очень рада, когда дождалась окончания обедни. При выходе из церкви она бросила даже суровый взгляд на м-ра Тутса и была с ним строга во всю дорогу. К счастью, впрочем, бедный молодой человек не замечал своей опалы, и во всю дорогу был чрезвычайно красноречив в разговорах с капитаном, который услышал теперь в последний раз, что м-р Тутс, оторванный однажды навсегда от владычицы своего сердца, не видит впереди ничего, кроме тесной и мрачной могилы, готовой поглотить его со всеми блистательными надеждами и планами.

Быстро летели дни один за другим, и, наконец, наступил последний вечер перед свадьбой. Общество собралось y деревянного мичмана наверху и заняло все покои, так как во всем доме не было теперь других жильцов и мичман был единственным владельцем этого апартамента. Все были спокойны и серьезны, представляя впереди утреннюю перспективу, и все были умеренно веселы. Флоренса сидела подле Вальтера и доканчивала вышивать свой прощальный подарок капитану Куттлю, м-р Тутс, под руководством и верховным надзором девицы Ниппер, играл с капитаном в пикет. Мисс Ниппер, с таинственным и глубокомысленным видом, заглядывала в карты и делала все необходимые соображения относительно ходов и взяток. Диоген слушал очень внимательно и по временам разражался каким-то двусмысленным лаем, которого, казалось, стыдился и сам, сомневаясь, повидимому, в основательности повода к своим подозрениям.

- Тише, любезный, тише! - говорил капитан Диогену. - Что с тобой сделалось? Ты, приятель, кажется, сегодня не в духе.

Диоген завилял хвостом, но тотчас опять насторожил уши и огласил комнату новым двусмысленным лаем, в котором поспешил извиниться перед капитаном, положив свою морду на его колени.

- Я того мнения, - сказал капитан, разглаживая своим крюком диогенову шерсть, - что твои подозрения относятся к м-с Ричардс; но если ты рассудителен, каким я всегда тебя считал, ты должен переменить свои мысли, так как м-с Ричардс женщина хорошая, и это ты мог бы заметить по её глазам. Ну, приятель, - продолжал капитан, обращаясь к м-ру Тутсу, - если ты готов, так отваливай.

Говоря это, капитан погрузился весь в свою игру, но вдруг карты вывалились из его рук, глаза и рот открылись, ноги подкосились, и он растянулся в своем кресле таким образом, что во всей его позе обнаружилось самое экстренное изумление. Оглянувшись вокруг на всю компанию и видя, что никто не замечает причины его столбняка, капитан перевел дух, разразился страшным ударом по столу, проревел громовым голосом: "Соломон Гильс, эгой!" и повалился в объятия опустошенного непогодами камзола, который входил в комнату, сопровождаемый Полли.

Еще минута - и Вальтер был в объятиях опустошенного непогодами камзола. Еще минута - и Флоренса была в его объятиях. Еще и еще минута - и капитан Куттль принялся обнимать м-с Ричардс и мисс Ниппер и свирепо пожимать руки м-ру Тутсу, восклицая: "Ура, любезный друг, ур-р-ра!" - Ошеломленный этой непостижимой сценой, м-р Тутс, не зная сам, что делает, с большою учтивостью отвечал:

- Без сомнения, капитан Гильс, ваша правда, покорно вас благодарю!

Опустошенный непогодами камзол, равно как шапка и дорожный шарф, не менее опустошенные бурей и дождями, отвернулись от капитана и Флоренсы к Вальтеру, и вдруг из под всех этих статей раздались звуки на подобие стариковского плача, между тем как косматые рукава плотно обвивались вокруг Вальтеровой шеи. Во время этой паузы продолжалось всеобщее молчание, и капитан с большим усердием полировал свою переносицу. Когда, наконец, Флоренса и Вальтер сбросили с плеч пришельца гороховый камзол со всеми принадлежностями, глазам общества представился во всей красоте разоблаченный инструментальный мастер, тощий, тонкий, изнуренный старичек в своем прежнем валлийском парике, в кофейном сюртуке со светлыми пуговицами и с неизменным хронометром, который издавал умильные звуки в полосатом жилете.

- Бухта человеческих познаний, палата широкого ума! - возопил лучезарный капитан. - Соль Гильс, Соль Гильс, где ты скрывался от нас в это долгое время, старинный мой товарищ?

- Я слеп и нем, и глух от радости, любезный Нед! - отвечал старик.

- Самый его голос теперь, как и всегда, настоящая труба человеческой науки! - говорил капитан, озирая старого друга с неимоверным восторгом. - Возсядь, Соломон, посреди своего винограда и смоковниц и, как древний патриарх, повествуй нам, своим гроздиям, о странствованиях и чудных приключениях на твоем пути. Голос твой могуч, и речь твоя сладка. О голос, голос!... Помнишь ли, как пробуждал ты меня от глубокого сна, когда я лежал утомленный на ложе праздности и неги! Воструби, Соломон, и да рассеются впрах все враги твои. Видех очима превозносящася, яко кедр ливанский, и мимо идох, и ce не бе взысках кости его и обретостася. Аминь. Приискать в книге Товита и положить закладки.

Капитан сел на место с видом человека, которому витиеватой речью посчастливилось удачно выразить общия чувства всех и каждого, но вдрут он вскочил опять, чтобы представить м-ра Тутса, который во все это время был очень озадачень прибытием человека, неизвестно почему присвоившего себе фамилию Гильса.

- Хотя, сэр, - лепетал м-р Тутс, - я не имел удовольствия пользоваться вашим знакомством, прежде чем вы... прежде чем...

- Потерялись из виду, оставаясь любезным для памяти, - тихонько подсказал капитан.

- Точно так. Благодарю вас, капитан Гильс. Хотя я не имел удовольствия пользоваться вашим знакомством, м-р... м-р... Сольс, - продолжал Тутс, напавший на это имя по вдохновению светлой мысли, - прежде, чем случилось то, что должно было случиться, однако, уверяю вас, я имею величайшее удовольствие... ну, вы плнимаете, с вами познакомиться. Надеюсь, сэр, - заключил м-р Тутс, - вы совершенно здоровы и благополучны.

После этого комплимента м-р Тутс покраснел, как пион, и подарил компанию самодовольной улыбкой.

Инструментальный мастер уселся в уголку между Вальтером и Флоренсой и, кивиув на Полли, которая в эту минуту была олицетворением неподдельного восторга, отвечал капитану таким образом:

- Нед Куттль, дружок мой, хотя я слышал кое-что о здешних переменах от прекрасной моей приятельницы ... какое y ней доброе, приятное лицо! - сказал старик, потирая руками от полноты сердечной услады.

- Внимайте ему! - пробасил капитан серьезным тоном. - Женщина соблазняет весь человеческий род. Припомни, любезный, историю Ветхаго Завета, заключил он, обращаясь к м-ру Тутсу.

- Постараюсь, капитан Гильс. Покорно вас благодарю, - отвечал м-р Тутс.

- Хотя я слышал кое-что от неё о здешних переменах, - продолжал инструментальный мастер, вынув из кармана очки и попрежнему надевая их на свой лоб, - однако оне так велики и неожиданны, и я до того обрадован свиданием с моим ненаглядным племянником и с... - взглянув на Флоренсу, которая потупила глаза, он не решился докончить фразы - ... что я... сегодня ничего не могу сказать. Но почему же ты, милый Нед Куттль, не писал ко мне?

Изумление, отразившееся в чертах капитанского лица, положительно устрашило м-ра Тутса, и он не мог оторвать от него своих глаз.

- Не писал! - повторил капитан. - Писал, Соль Гильс!

- Ну да, - продолжал старик, - отчего бы тебе не написать в Барбадос, например, или в Ямайку, или в Демерару? Ведь я же тебя просил.

- Ты меня просил, Соль Гильс!

- Да, да, мой друг! Разве ты не знаешь? Неужто забыл! Я писал тебе каждый раз.

Капитан снял лощеную шляпу, повесил ее на свой крюк и, разглаживая рукою затылок, глядел на все собрание, представляя своей особой совершеннейший идеал воплощенного удивления.

- Ты, по-видимому, не понимаешь меня, мой друг! - заметил старик.

- Соль Гильс, - возразил капитан после продолжительного молчания, - ты меня сдрейфовал на самый экватор и пробил напролом. Удели, почтенный друг, пару слов насчет своих приключений. Неужто Эдуард Куттль будет стоять на мели? - заключил капитан, переминаясь и осматриваясь во все стороны.

- По крайней мере, ты знаешь, милый Нед, зачем я уехал отсюда. Вскрыл ли ты мой пакет?

- Да, да, да, - отвечал капитан скороговоркой. - Разумеется, я вскрыл твой пакет.

- И прочел? - сказал старик.

- Как не прочесть? - отвечал капитан, изъявляя готовность отдать полный отчет в содержании пакета. - Вот что писал ты: "Милый мой, Нед Куттль! Оставляя теперь Лондон для отправления в Вест-Индию, в надежде получить какия-нибудь известия о милом племяннике" ... баста! вот твой милый племянник, вот дорогой наш Вальтер! - сказал капитан, как будто обрадованный тем, что мог остановить свои мысли на таком явлении, которое по своей действительности не подлежало никакому сомнению.

- Ладно, любезный друг. Теперь остановимся на минуту. Первый раз я писал к тебе из Барбадоса, и если ты хорошо помнишь, я говорил в том письме, что хотя еще далеко не прошло двенадцати месяцев, я с радостью уполномачиваю тебя вскрыть пакет, так как в нем объяснена причина моего отъезда. Ладно, Нед Куттль. Во второй, третий, a может, и четвертый раз я писал ь к тебе из Ямайки, подробно объясння, что дела мои не подвинулись вперед, что о Вальтере нет ни слуху, ни духу, и что все-таки я не решаюсь воротиться в Лондон, пока не получу о нем каких-нибудь известий. Потом я, кажется, писал к тебе из Демерары, не так ли, мой друг?

- Он полагает, что писал из Демерары, уф! - воскликнул капитан, безнадежно озираясь вокруг.

- Я говорил в том письме, что покамест все еще нет никаких верных известий, но что я нашел в этой части света многих из своих старинных земляков, которые мне оказали кое-какие услуги. Они принимали большое участие в моих странствованиях, и все вообще жалели о моей судьбе. В ту пору я начинал думать, что мне суждено до могилы скитаться по белому свету, отыскивая следов пропавшего мальчика.

- Тамо седохом и плакахом, на реках вавилонских. Внимайте ему! - заметил капитан глубокомысленным тоном.

- Воротившись опять в Барбадос, я услыхал, наконец, что мой племянник Божиею милостью жив и здоров и находится в большом почете на купеческом корабле, который ведет чайную торговлю с Китаем. Тогда и я, Нед Кутгль, не теряя времени, сел на первый корабль, и вот, слава Богу, приехал на родину благополучно и вижу свой счастливый дом.

Капитан склонил голову с великим благоговением, поднял к потолочному окну свой крюк и осмотрел одного за другим всех членов общегтва, начиная с м-ра Тутса и оканчивая инструментальным мастером. Потом он сказал с большою важностью:

- Соломон Гильс! замечание, которое я намерен предложить, способно разорвать паруса твоего летучаго разума, переломать все снасти твоих догадок и перепутать все канаты твоих размышлений. Ни одно из этих писем не было передано Эдуарду Куттлю. Ни одного из этих писем, - повторил капитан, придавая этой декларации соответственную торжественность, - не получил Эдуард Куттль, мореход великобританский, избравший по доброй воле и благому произволу местом своего жительства город Лондои, столицу трех Соединенных королевств!

- И писал-то я их собственноручно! И отправлял-то я их собственноручно! Корабельная площадь, номер девятый! - воскликнул старик Соломон!

Багровая краска выстуиила на лице капитана, и глаза чуть не закатились под лоб.

- Соломон Гильс, любезный друг, что ты разумеешь под номером девятым на Корабельной площади? - спросил капитан.

- Как что разумею? Твою квартиру, Нед Куттль, - квартиру y м-с ... как бишь ее зовут? Я иной раз забываю собственное свое имя. Что делать? Я давио отстал от времени, ты это знаешь. М-с ...

- Соль Гильс! - возгласил капитан, как будто собираясь сделать самое невероятное предположение в мире, - неужто y тебя на уме фамилия м-с Мак Стингер?

- Ну да, мой друг, что же тут удивительнаго? - возразил инструментальный мастер. - Я адресовал свои письма на имя м-с Мак Стингер.

Капитан открыл свои глаза до последней степени возможной широты, испустил из своих уст длинный-предлинный и пронзительный свист самого меланхолического свойства и остановился среди комнаты, глазея на всех с диким и безмолвным любопытством.

- Поясни нам еще раз свою загадку, Соломон! - проговорил он наконец.

- Все эти письма, - отвечал дядя Соль, барабаня правой рукой по столу с таким верным тактом, который мог бы сделать честь даже непреложному хронометру в его кармане, - все эти письма писал я собственноручно, отправлял собственноручно и адресовал таким образом: "Капитану Куттлю, в доме м-с Мак Стингер, что на Корабельной площади, номер девятый",

Капитан сдернул с крюка свою лощеную шляпу, заглянул в её тулью, надел на голову и сел на стул.

- Други мои! - сказал капитан, озирая изумленными глазами все собрание, - я дезертировал и скрылся оттуда!

- И никто не знал, куда вы ушли? - поспешно вскричал Вальтер.

- Помилуй тебя Бог, любезный другь! - сказал капитан, покачивая головой. - Она бы никогда не отпустила меня в эти пределы, чтобы хранить и опекать собственность дяди Соломона. Ничего не оставалось делать, как бежать и укрыться. Господи, помилуй! Ты ее видел во время затишья, a посмотрел бы ты, как она волнуется во время бурного своего гнева - уф! Заметь это хорошенько!

- Я желала бы посмотреть! - тихонько заметила мисс Ниппер.

- Будто бы, моя милая, будто бы? - возразил капитан. - Это делает вам честь, но вы едва ли знаете, что нет на свете лютого зверя, который бы превзошель ее своим свирепством. Мой сундук выручен и принесен от неё таким человеком, который, может быть, один только и есть на белом свете. Нет, не хорошо было отсылать письма на Корабельную площадь! М-с Мак Стингер, разумеется, не приняла ни одного, и я еще не знаю, как разделался сь иею бедный почтальонь!

- Стало быть, довольно ясно, капитан Куттль, - сказал Вальтер, - что все мы, и вы, и дядя Соль в особенности должны за свое беспокойство благодарить м-с Мак Стингер.

Этот пункт относительно одолжения, оказанного всему обществу решительною вдовою покойного м-ра Мак Стингера, был сам по себе до того очевиден, что капитан не счел нужным делать дальнейших возражений; но ему некоторым образом было стыдно за свое положение, и его почтенное чело покрылось мрачными облаками, хотя никто более не склонял беседы на щекотливый предмет, и особенно Вальтер, помнивший свой последний разговор насчет странной Соломоновой судьбы. Мало-по-малу лицо Куттля совершенно прояснилось, он стремительно вскочил с своего места и, обходя с лучезарной улыбкой членов маленького общества, принялся с большим усердием каждому пожимать руки, и эта церемония продолжалась около пяти минут.

Потолковав еще несколько времени относительно опасностей и приключений на морском пути, все члены общества, за исключением Вальтера, оставили комнату Флоренсы и пошли в гостиную. Через несколько минут к ним присоединился и Вальтер, который сказал, что Флоренса немного нездорова и легла в постель. Хотя они никак не могли потревожить ее своими голосами, однако все после этого начали говорить шепотом, и каждый, по своему, распространялся в похвалах прекрасной молодой невесте Вальтера Гэя. Дядя Соломон, с неизъяснимым удовольствием, услышал о ней подробнейший отчет, a м-р Тутс был просто на седьмом небе, когда Вальтер в своем разговоре деликатно косулся важных услуг, сделавших его присутствие необходимым в этом доме.

- М-р Тутс, - сказал Вальтер, прощаясь с этим джентльменом, - завтра поутру, надеюсь, мы увидимся?

- Лейтенант Вальтер, - отвечал Тутс, с жаром ухватив его руку, - конечно, я завтра буду, непременно буду.

- Мы встретимся с вами в последний раз и распрощаемся надолго, надолго. Человек с вашим благородным сердцем должен чувствовать, как много ему обязаны. Я уверен, вы понимаете, что я навсегда останусь вам благодарен.

- Лейтенант Вальтер, мне весьма приятно чувствовать, что вы имеете причины говорить в таком тоне.

- Нынешним вечером, когда вы оставили нас одних, Флоренса, прощаясь с своей девической жизнью, просила меня сказать вам, что она чувствует к вам глубокое уважение...

М-р Тутс облокотился на косяк и закрыл рукой свои глаза.

- Флоренса говорила, что никогда не будет y неё друга благороднее, честнее, великодушнее вас, и что она никогда не забудет вашего к ней искреннего расположения. Она просила сказать, что вспомнит о вас в своей молитве в этот торжественный вечер её жизни, и надеется, что вы будете по временам о ней думать, когда она отправнтся в свою далекую дорогу. Должен ли я сказать ей что-нибудь от вас?

- Скажите, лейтенант Вальтер, что я стану думать о ней каждый деиь, и всегда с чувством душевного удовольствия, что она соединилась с человеком, которого она любит и который любит ее сам. Скажите, я уверен, что избранный супруг достоин её - даже её - и что я радуюсь её счастью.

Последния слова м-р Тутс произнес выразительно и ясно, не облокачиваясь на дверь и не отирая своих глаз. Потом он с большим жаром пожал Вальтеру руку, пожелал ему спокойной ночи и скорыми шагами отправился домой.

М-р Тутс ходил в сопровождении Лапчатого Гуся, которого он в последнее время брал с собою каждый вечер и оставлял в магазине, из опасения, как бы не повстречались снаружи какия-нибудь непредвиденные обстоятельства, в которых опытность и сила этого знаменитого героя могли очень пригодиться юному мичману. На этот раз Лапчатый Гусь был, казалось, очень не в духе, и м-р Тутс, оглядываясь через плечо в ту сторону, где жила Флоренса, заметил с некоторым изумлением, что его спутник бросает косые взгляды, собираясь, по-видимому, раздразнить и отколотить какого-нибудь пешехода. По прибытии домой, профессор кулачного искусства проводил м-ра Тутса в его покои, но вместо того, чтобы тотчас же, по обыкновению, убраться в свою спальню, он остановился перед ним, взвешивая обеими руками свою белую шляпу и дергая себя за нос с решительным видом неуважения к своему патрону.

Занятый собственными своими мыслями, м-р Тутс сначала не замечал всех этих движений до тех пор, пока. Лапчатый Гусь, выведенный изь терпения, не произвел нескольких хрупких звуков своим языком и губами, чтобы привлечь внимание рассеянного патрона.

- Ну, хозяин, - сказал Лапчатый Гусь угрюмым тоном, уловив, наконец, взор м-ра Тутса, - я желаю знать, кончится ли когда-нибудь этот демонский триктрак, или вы хотите остаться в проигрыше?

- Объяснитесь, я вас не понимаю.

- Тут нечего толковать, хозяин, я не бросаю слов наобум. Идти, так идти напролом, - вот в чем штука. Кому из них поддать туза?

Предложив этот вопрос, ярый боксер бросил свою шляпу, отступил на два шага, размахнулся и нанес правою рукою неистовый удар воображаемому неприятелю.

- Вот как, хозяин! - воскликнул Лапчатый Гусь, франтовски повертывая головой. - Ну, что же? Напролом или в рассыпную? как?

- Гусь, выражения ваши грубы, и я не понимаю вашей мысли, - возразил м-р Тутс.

- Как так? Я сказал, что следует, и сказал не по-тарабарски. Вот что! A это с вашей стороны низко, сэр.

- Что такое низко? - спросил м-р Тутс.

- A вот что! - сказал Гусь, неистово потирая свой расплющенный нос. - Хотите вы знать? Извольте, хозяин. Вам следовало задать туза этому чопорному верзиле и перекосить его пополам, - a вы что? - Под именем верзилы, очевидно, неистовый боксер понимал здесь мистера Домби.

- Вам вместе со мною можно было свернуть башку этому молокососу и раздавить всю его сволочь, a вы что сделали? Что вы сделали, м-р Тутс? Фуй! Это низко, гадко, - заключил боксер презрительным тоном.

- Гусь! - воскликнул м-р Тутс, - вы настоящий коршун! Ваши чувства злобны и зверски!

- Мои чувства, хозяин! Вот мои чувства: низости я не стерплю, не снесу, не спущу, и оторву голову самому черту! Было бы вам это известно, м-р Тутс! Меня знают и в трактире "Малаго Слона". Где же знают вас, м-р Тутс? Нигде. A почему? Потому, что вы низкий человек! Вот оно что!

- Послушайте Гусь! - сказал м-р Тутс, - вы гадки в моих глазах, и я вас презираю.

- Ладно, хозяин! - отвечал Гусь, надевая шляпу. - Вот мы стоим здесь с глазу на глаз. Что же из этого? Вы уже обижаете меня не первый раз. Ну, и черт с вами, пропадай мои труды и верная служба: дайте мне завтра банковый билет в пятьдесят фунтов и разойдемся с Богом! Я незлопамятен.

- После ненавистной злобы, которую вы высказали, мне очень приятно расстаться с вами на этих условиях.

- И баста! Торг наш кончен. С низкими людьми наш брат не любит распространяться. Прощайте, м-р Тутс! Благодарим за хлеб, за соль!

С этими словами он хлопнул дверью и, размахивая руками, пошел в свою комнату, очень довольный плутовскою сделкой.

Скоро м-р Тутс заснул спокойным сном, и грезилась ему всю ночь счастливая Флоренса, которая, в свою очередь, думала о м-ре Тутсе, как о лучшем своем друге в эту последнюю ночь её девичьей жизни.

Глава LVII.

Другая свадьба.

М-р Саундс, церковный сторож, и м-с Мифф, смотрительница церковных лож, рано прнсутствуют на своих обычных постах в грандиозной церкви, где венчался м-р Домби. Желтый старый джентльмен из Индии вступает нынче поутру в законный брак с молодою леди, и христианский люд ожидает y ограды шесть великолепных карет, и м-с Мифф повествует с озабоченным видом, что старый желтый джентльмен мот бы, без малейшего убытка, вымостить свою дорогу к церкви изумрудами и яхонтами. Брачное благословение будет совершать достопочтенный, седовласый пастор, a вручителем невесты будет некто, нарочно прибывший из конной гвардии, чтобы сделать джентльмену этот экстраординарный подарок.

М-с Мифф оказывает нынешним утром большое нетерпение и страшно негодует на простой народ. Ея мнения на этот счет всегда проникнуты необыкновенной строгостью, и она решительно объявляет, что беднякам никак не следует жениться; м-с Мифф не изучает политической экономии, и, по её понятиям, все эти экономисты - препустейшие люди, и вдобавок такие же еретики, как анабаптисты, квакеры и так далее.

- Ну к чему, скажите пожалуйста, эта сволочь хлопочет насчет женитьбы, - восклицает почтенная смотрительница лож, - вы извольте для них суетиться, как обыкновенно, a они дарять вам шиллинги и пенсы на место червонцев, да еще ничего потом не хотят платить за свои места?

М-р Саундс гораздо снисходительнее и придерживается на этот счет филантропических идей, потому, может быть, что ему нет никакого дохода от церковных ложь.

- Отчего же им и не жениться, матушка моя? - отвечает м-р Саундс. - Люди молодые, - пусть их! К тому же y нас есть народные училища, куда надобно учителей, и национальное войско, для которого нужны солдаты; a где их взять, если не позволять жениться этим ребятам? Нет, матушка моя, пусть их женятся.

М-р Саундс заседал на ступенях паперти, a м-с Мифф выметала пыль, когда вошла в церковь прекрасная молодая чета в простом и скромном костюме. Сухопарая смотрительница лож сделала крутой поворот, и в голове её сейчас родилась мысль, что молодые люди в бегах от своих родных и хотят обвенчаться втихомолку. Но они пришли не венчаться: им просто нужно походить внутри церкви, и когда молодой человек звякнул щедрым комплиментомь по морщинистой ладони м-с Мифф, её кислое лицо прояснилось, и жалкая шляпка её заколыхалась во все стороны.

Продолжая мести пол и взбивать подушки для нежных колен желтого джентльмена, м-с Мифф не спускает своих рысьих глаз с молодой четы, которая бродит по церкви.

- Ну, голубчики! - шепчет м-с Мифф, закашливаясь сухим кашлем, - если я не слишком ошибаюсь, быть вам на этих днях в наших руках!

Они смотрят на мраморную доску в стене, воздвигнутую в честь какого-то покойника. Они очень далеко от м-с Мифф, но её прищуренный глаз видит хорошо, как она оперлась на его руку, и как он склонился над её головой.

- Да, да, голубчики, вижу вас насквозь, - говорит м-с Мифф, - зрелая пара!

Ничего, впрочем, сентиментального не было в этом замечании смотрительницы церковных лож. Она смотрит на предметы с коммерческой точки зрения, и в этом отношении зрелые пары имеют для неё такой же интерес, как и выкрашенные гробы. Сухопарая, тощая, рыхлая и чахлая старушенка, она давным-давно подавила в себе человеческие чувства, и никто из живущих на земле не пробуждал её симпатии. М-р Саундс, мужчина толстый и мясистый, в сюртуке коричневого цвета с искрой, имеет совсем противоположную натуру. Когда они оба остановились на ступенях крыльца, наблюдая молодую чету при выходе её из церкви, м-р Саундс замечает, что y неё хорошенькое личико, но потом, рассмотрев ее ближе, прибавляет:

- Эта девушка необыкновенная красавица, не правда ли, м-с Мифф? Вы, я полагаю, могли бы назвать ее розовым бутончиком, не так ли?

М-с Мифф делает кивокь своей жалкой шляпкой, но внутренно досадует на ветреного старика и шепчет про себя, что хотя бы м-р Саундс предложил ей золотые горы она не согласилась бы сделаться его женой, будь он сторожем миллион раз.

О чем же между тем поговаривают молодые люди при выходе из церковной ограды?

- Благодарю тебя, милый Вальтер. Теперь я спокойно могу оставить родину и везде буду счастлива.

- A по возвращении назад, Флоренса, мы опять придем сюда и взглянем на его могилу.

Флоренса поднимает заплаканные глазки на его доброе лицо и крепко пожимает его руку.

- Еще рано, Вальтер, и улицы почти совершенно пусты. Погуляем.

- Но ты устанешь, мой ангел.

- О нет! Я слишком устала первый раз, когда мы гуляли с тобою вместе; но сегодня я не устану.

Таким образом Вальтер и Флоренса, ранним утром в день своего венчанья, гуляют рука об руку по улицам пустого города.

Они теперь одни в целом мире, и даже во время ихь первой детской прогулки свет не был так удален от них, как в этот торжественный день их жизни. Но в те младенческие годы земля под их ногами далеко не имела такого очарования, как теперь. Детская доверчивость и любовь изменяются, проходят и опять возобновляются во многих местах; но женственное сердце Флоренсы, с его нераздельными сокровищами, могло быть уступлено раз, один только раз, и всякая перемена для него равносильна смертельному удару.

Они выбирают самые тихия места и уходят все дальше и дальше от той улицы, где стоить её отцовский дом. Прекрасное летнее утро! Мрачный туман постепенно исчезает, и солнце с высоты горизонта приветствует юную чету своими блестящими лучами. Сокровища не скрыты в магазинах: драгоценные камни, золото и серебро блестят на окнах ювелиров; огромные дома бросают на нихь свою тень, когда они проходят мимо. Но через тень и через свет они идут вместе, любуясь друг на друга и не обращая ни малейшего внимания на окружающие предметы. Их земные богатства заключены друг в друге, и не нужно им роскошных палат для помещения своих душевных сокровищ.

Мало-по-малу они зашли в темные, узкие улицы, где солнце, то багровое, то желтое, виднеется сквозь туман только на углах переулков и на малых открытых площадках, где торчат чахлые деревья, длинные каланчи, ограды запустелых садов, или где расположены бедные кладбища с почерневшими монументами и крестами. Полная любви и беспредельной веры, Флоренса идет вперед через узкие дворы и тропинки по тенистым улицам, опершись на гордую руку прекрасного юноши, который черезь несколько часовь будет её мужем.

Теперь её сердце бьется сильнее, когда Вальтер говорит, что они весьма недалеко от своей церкви. Они проходят мимо больших амбаров, где стоят огромные фуры и суетятся крикливые ямщики; Флоренса их не видит и не слышит. Еще и еще несколько шагов, воздух сделался удушлив, свет помрачился, и Флоренса дрожит на церковном пороге.

Их встречает низенький, косматый старичек, звонарь и могильщик вместе, который бросает на купель свою шляпу, как бы в доказательство, что здесь он y себя дома. Он отводит юную чету в старую, темную, пыльную, сколоченную из досок ризницу, похожую на деревянный шкап с разобранными полками.

Как прекрасна в этом старом пыльном месте молодая невеста, для которой в эту минуту обожаемый супруг представляет всех её родных! Присутствует здесь старый кистер, который содержит под низким противоположным сводом род газетной лавки с огромными кипами бумаг. Присутствует старая пыльная смотрительница лож, которая содержит только самое себя, и находит, что этого для неё слишком довольно. Присутствует старый пыльный сторож, знакомец м-ра Тутса, который, собственно говоря, не имеет никакого дела и безмятежно проводит свою мирную жизнь в будке с маленьким окном, куда ни разу не заглядывал глаз любопытного смертнаго. Имеются здесь пыльные деревянные планки и карнизы над алтарем, над ширмой, вокруг галлереи и над надписью, сочиненною еще зиждителем храма сего в тысяча шесть сот девяносто четвертом году. Имеются старые пыльные звончатые доски над кафедрой и налоями, снабженными потребным количеством пыльных книг, истертых рукою времени и перстами усердных чтецов. Словом, в этом месте собраны всевозможные закромы для пыли.

Пришли дядя Соль, капитан Куттль и м-р Тутс. Пастор облачается в ризы; кистер хлопочет около налоя; жених и невеста стоят пред алтарем. Нет при невесте никакой подруги, кроме Сусанны Ниппер, и отца заменяет никто другой, как капитан Куттль. Какой-то человек на деревяшке, с куском яблока во рту и с синей сумкой на плечах, заглядывает в притвор, озирает собрание, но, не находя ничего назидательного, ковыляет вон из дверей, оглашая громким эхом окружающее пространство.

Приветный луч не падает на Флоренсу, когда она стоит на коленях пред алтарем, опустив свою робкую голову. Утреннее светило не заглядывает в эти мрачные стены. Снаружи на чахлом дереве чирикает неугомонный воробей, и через щель на потолке черный дрозд насвистывает свою бессмысленную песню, между тем как человек на деревяшке продолжает ковылять по дороге!

Обвенчались молодые люди, подписали свои имена в пыльном реестре, пастор разоблачился и отправился домой. В темном углу темной церкви Флоренса бросилась на шею Сусанны Ниппер и зарыдала в её объятиях. Глаза м-ра Тутса красны и пухлы. Капитан полирует переносицу. Дядя Соль скинул со лба очки и направил свои стопы к дверям.

- Благослови тебя Бог, Сусанна, милая Сусанна! Если тебе придется когда свидетельствовать о моей любви и её причинах, сделай это, ради Вальтера! Прощай! прощай!

Они решились не возвращаться в пределы мичмана и отправиться прямо в дорогу. Коляска ждет их подле церковной ограды.

Мисс Ниппер не может говорит: она задыхается, рыдает и крепко жмет в объятиях свою милую барышню. Подходит м-р Тутс, старается пробудить бодрость растроганной девицы и овладевает ею. Флоренса подает ему руку от полноты своего сердца, благодарит дядю Соля, капитана Куттля и повергается в объятия молодого супруга.

Но Сусанна опомнилась. Она не может перенести мысли, что её госпожа уедет с печальным воспоминанием о ней. Не так, совсем не так она думала распрощаться и осыпаеть себя сильными упреками за свою слабость. Отваживаясь на последнее усилие, чгобы выдержать свой характер, она вырывается от м-ра Тутса, летит вперед, чтобы догнать коляску и вывести на свое лицо прощальную улыбку. Капитан, угадывая её намерение, спешит за нею сам, считая равномерно своей обязанностью развеселиться, если можно. Дядя Соль и м-р Тутс остаются одни подле церковной ограды и ожидают возвращения своих товарищей.

Коляска уехала; улица узка, тесна, загромождена, но Сусанна не теряет надежды. Капитан бежит за нею изо всех сил, машет своей лощеной шляпой и делает самые неистовые жесты.

Сусанна обгоняет капитана, делает отчаянные усилия и настигает экипаж. Она видит Вальтера, видит Флоренсу, кривляется, визжит и хлопает руками.

- Мисс Флой, голубушка! взгляните на меня! Мы все теперь счастливы, все, все! Еще раз прощайте, горлинка моя, прощайте!

Сама не зная как, Сусанна взбирается наверх коляски, обнимает свою барышню, целует и надсаживается изо всех сил.

- Мы теперь все, все счастливы, так счастливы, милая моя мисс Флой! - говорит Сусанна с подозрительными перерывами в своем дыхании. - Вы... вы не сердитесь на меня теперь? не сердятесь?

- Сержусь, Сусанна?

- Да, да, да, вы не сердитесь, моя душечка, я знаю, вот и капитан Куттль, ваш приятель, капитань! И он еще раз хочет проститься!

- Ура, восторг моего сердца! - басит взволнованный капитан. - Ура, Валли! Ура, дружище! Ур-р-ра!

Что прикажете делать с молодыми супругами, когда их осаждают с одной стороны капитан Куттль, a с другой - Сусанна Ниппер? Volens nolens коляска подвигаетса вперед, погоняемая сзади бурливым рокотом телег, кибиток, карет, между которыми вышла теперь небывалая путаница на узкой улице. Но Сусанна Ниппер храбро выдерживает до конца свою трудную роль. На лице её веселая улыбка до последней минуты, несмотря на досадные слезы. Капитан Куттль, в свою очередь, оглашает воздух бесконечными ура. Наконец, когда коляска скрылась из виду, онь еще раз прогремел - Ур-ра!

Дядя Соль и м-р Тутс терпеливо сидят в ограде на мшистом камне, вплоть до возвращения Сусанны с капитаномь Куттлем. Они не говорять, не делают расспросовь, но совершенно довольны друг другом и составляют превосходное общество. По прибытии в квартиру маленького мичмана, вся компания садится за завтрак, но никто не дотрогивается до лакомых кусков. М-р Тутс после завтрака говорит, что вечерком зайдет опять и, простившись с добрыми друзьями, слоняется по городу весь день, проникнутый неопределенным ошущением, как будто он две недели не ложился в постель.

Носятся какия-то странные чары над домом и в той комнате, где они беседовали вместе и откуда выбыло так много. Чары увеличиваются, тяготеют, но вместе с тем распространяют какую-то усладу на горечь роковой разлуки. Вечером м-р Тутс объявляет Сусанне, что во весь день он был несчастнейшим человеком в мире, но что однако он свыкся с своей грустью и не хотел бы с ней расстаться. Оставшись с мисс Ниппер, он вступает с нею в самые откровенные разговоры и между прочим подробно излагает историю своих чувств и душевной муки после того, как услышал от этой девицы, что мисс Домби никогда его не полюбит. Они беседуют долго, плачут горько, и м-р Тутс предлагает, наконец, что не мешало бы им выйти со двора, чтобы купить что-нибудь на ужин. По изъявлении согласия этой девицей, они накупают множество маленьких безделок и, при помощи м-с Ричардс, изготовляют великолепный ужин, прежде чем капитан и старик Соломон воротились домой.

Капитан Куттль и дядя Соль ходили на корабль, чтобы поместить там Диогена и поглазеть на Вальтеровы вещи. Они распространяются сь большим восторгом насчет популярности Вальтера и насчет комфорта, изготовленного для юной супруги в его каюте, которую капитан называет не иначе как: "Чудо-загляденье!" Оказывалось по веему, что молодой человек употребил большие старания и облагороженный вкус для украшения своего морского приюта.

- Адмиральская каюта, - восклицает капитан, - просто трын-трава перед этим чудо-загляденьем, не правда ли?

Дядя Соль совершенно согласен с этим мнением.

Ho главнейшее наслаждение капитана состоит в совершеннейшей уверенности, что его драгоценные часы, равно как чайные ложечки и сахарные щипчики находятся на корабельном борту. Он несколько раз возвращается к этому предмету и с неизъяснимым восторгом повторяет:

- Дурачина ты, Эдуард Куттль, мореход великобританский! лучше ничего ты не мог выдумать во всю твою долгую жизнь, как передать им эту собственность вкупе и влюбе! Это делает тебе честь, мой друг! - заключает капитан, разглаживая свои волосы железным крюком.

Старый инструментальный мастер, против обыкновения, туманен и рассеян и слишком принимает к сердцу последнее прощанье. Однако общество его старинного однокашника, Неда Куттля, служит для него великим утешением, и он садится за ужин с умиленным сердцем и веселым лицом.

- Мальчик мой спасен и на хорошей дороге! - говорит дядя Соль, потирая руки. - Что же мне делать, как не благодарить Всевышнего Творца и молиться о его счастии?

Капитан, еще не занявший места за столом, обнаруживает какое-то беспокойство, посматривает сомнительно на м-ра Гильса и, взявшись, наконец, за спинку кресел, произносит с некоторою торжественностью:

- Соломон! помнишь ли, мой друг, в подземных департаментах имеется y тебя бутылка старой мадеры: желательно бы употребить ее сегодня за здоровье Вальтера и его жены. Как ты об этом думаешь, дружище?

Инструментальный мастер пристально взглянул на капитана, засунул руку в боковой карман своего кофейного камзола, вынул заиисную книгу и при ней какое-то письмо.

- М-ру Домби, от Вальтера, - говорит старик, рассматривая адрес. - Переслат через три недели. Я прочту.

- "Милостивый государь, я женился на вашей дочери. Она отправилась со мною в дальнюю дорогу. Безграничная преданность, разумеется, не может оправдать моих требований на нее или на родственную связь с вашим домом; я и не оправдываюсь.

"Но почему, любя ее выше всех земных существ, я решился однако же, без малейшего угрызения совести, подвергнуть ее опасностям и случайностям своей жизни, - этого я вам не скажу. Вы знаете почему, вы её отец.

"Не упрекайте ея. Она никогда не упрекала вас.

"Не думаю и не надеюсь, что вы когда-нибудь простите меня. Этого я всего менее ожидаю. Но если придет час, когда вам приятно будет верить, что Флоренса имеет подле себя человека, который поставил задачею своей жизни стереть из её воспоминаний глубокие следы прошедшей грусти, я торжественно вас уверяю, что в тот час вы можете утвердиться в этой вере".

Соломон бережливо кладет письмо в свою записную книжку, которал отправляегся опять в боковой карман его кофейного камзола.

- Мы еще не станем пить последнюю бутылку старой мадеры, друг мой Нед! - говорит старик задумчивым тоном. - Не время!

- Не время, - отвечает капитан, - да, еще не время.

М-р Тутс и Сусанна думают то же. После глубокого молчания они садятся за стол и пьють молодое виио за счастье новобрачных. Последняя бутылка старой мадеры остается еще в углу душного погреба под прикрытием паутины и пыли.

* * *

Прошло несколько дней. Величавый корабль распускает свои белые крылья и при попутном ветре несется по волнам глубокого моря.

Английские матросы с наивным удивлением всматриваются на палубе в какую-то фигуру, прекрасную и нежную, грациозную и слабую, которая, однако, служит для них порукой счастливого пути. Это - Флоренса.

Ночь. Вальтер и Флоренса сидят на палубе одни, наблюдая торжественную стезю света, проведенную на море между ними и землею.

Но вот на глазах её слезы. Она кладет свою голову на его грудь и обвивается вокруг его шеи.

- Вальтер, милый, Вальтер, я так счастлива!

Супруг прижимает ее к своему сердцу, и они совершенно спокойны на широком море, и корабль весело несется на всех парусах.

- Когда я наблюдаю море и вслушиваюсь в его волны, много минувших дней проносится перед моею мыслью, и я думаю...

- О Павле, мой ангел. Это - очень естественно.

О Павле и Вальтере! И морские волны, своим бесконечным журчаньем, напевают ей песнь любви, не ограниченной ни временем, ни местом, любви беспредельной и вечной, которая несется за моря, за облака, к незримой обители света и жизни.

Глава LVIII.

Время идет сердитой стопой.

Море приливало и отливало целый год. Облака и ветры приходили и уходили; бесконечная работа времени озарялась солнцем, омрачалась бурей. Целый годь приливы и отливы человеческих деяний вращались в своих определенных орбитах. Целый год знаменитый торговый дом под фирмой Домби и Сын сражался на жизнь и смерть противь непредвиденных событий, сомнительной молвы, безуспешных рассчетов, неурочных предприятий и всего более против упорной слепоты своего представителя, который ни на шаг не хотел отступить от своих планов и отнюдь не слушал благоразумныхь внушений, что корабль, им надорванный, уже слаб и рыхл и не может устоять против грозной бури, готовой переломать его мачты.

Прошел год, и торговый дом пошатнулся.

Было летнее угро. До году после свадьбы в известной церкви оставалось несколько дней. На королевской бирже шепотом толкуют о каком-то страшном подрыве великих затей. Известный гордый джентльмен не явился туда нынешним утром, и никто его не представлял. Еще день, - и на всех рынках заговорили, что Домби и Сын остановился на всем ходу. Еще и еще день, - и весь торговый люд с изумлением увидел в списке опубликованных банкротств имя Домби и Сына, поставленное в первом ряду, на первом месте.

Свет был теперь ошеломлен, и вдруг оказалось много дела для красноречивых языков. Это был до невинной пошлости легковерный свет, непостоянный, прихотливый, ветреный, непоследовательный. Не было в нем никаких других банкротств, кроме банкротства известных богачей. Не было в нем и нет людей, которые смело и отважно торгуют на тленных прилавках. Помилуйте - как это возможно! Свет дорожит лишь известными билетиками, которые дают возможность жить для удовольствия, без всяких процентов, и не было в нем никаких недочетов и убытков, кроме недочетов в звонкой монете. В настоящую минуту свет был очень сердит, и особенно сильное негодование обнаруживали люди, которые в другом, несколько худшем свете, могли бы быть давным давно причислены к несостоятельным торговцам материями известного сорта.

Кутит напропалую м-р Перч, рассыльный, и приводить в отчаяние свою беременную супругу... Что прикажете делать? Судьба, вероятно, определила этому джентльмену играть важнейшие роли на сцене суетного мира. Можно было подумать, что он лишь только вчера угомонился кое-как от треволнений после удивительного похищения супруги м-ра Домби, и вот непредвиденное банкротство выставило его на самое видное место и сделало его просто политическим человеком. Он заседал теперь в передней с особенною важностью на своей красной полке, наблюдая странные лица счетчиков, оценщиков и разных других людей, которые быстро сменили почти всех старых писцов; и стоило ему только взглянуть на двор или, по самой дальней мере, пройтись до буфета "Королевских Гербов", как начинали сыпаться на м-ра Перча самые любопытные вопросы, и он мог рассчитывать наверняка, что последним вопросом непременно будет: "Чего угодно выпить м-ру Перчу"? В этом случае, м-р Перч, по обыкновению, заводил свою длинную песню насчет ужасных страданий, которые он и м-с Перч терпели на Чистых Прудах сь той поры, как впервые начали подозревать, что - "дела идут плоховато". М-р Перч пожимал плечами и значительно понижал голос, как будто труп отжившей фирмы лежал еще непогребенным в смежной комнате. Он рассказывал, как его супруга первая напала на эту мысль, подслушав его ночные вздохи и стенания во сне, прерывавшиеся беспокойными восклицаниями: "Двенадцать шиллингов и девяносто пенсов на фунт - ох! Двенадцать шиллингов и девяносто пенсов на фунт - уф!" - Этот сомнамбулизм, - говорил м-р Перчь, - обуял его с того времени, как он начал подмечать быстрые перемены в лице м-ра Домби. Далее м-р Перч повествовал, как однажды, улучив благоприятную минуту, он подошел к м-ру Домби и сказал: "Смею ли спросить вас, сэр, какое горе лежит на вашей душе?" - На это м-р Домби отвечал: "Мой верный Перч... но нет, этого не может быть!" - Затем м-р Домби ударил себя по лбу и прибавил взволнованным тоном: "Оставь меня, Перч, оставь!" - говоря коротко и ясно, не было на свете лжи, самой бессовестной и наглой, на которую бы, эффекта ради, не отважился м-р Перч, приучивший себя даже к слезам, которые, в случае надобности, обильными потоками лились из его глаз, ибо м-р Перч верил, душевно верил, что вчерашния его выдумки, от частых повторений, приобрели на сегодня неоспоримое право истины, не подверженной ни малейшему сомнению.

Все эти конференции м-р Перч заключал всегда умильным и кротким замечанием такого рода:

- Ну, что будет, то будет, против судьбы не устоять! Мое дело оставаться всегда верным своему господину, если нужно, до последней капли крови. Изменники найдутся, спору нет, но Перч, рассыльный, не бывал и не будет изменником! Вот что, джентльмены!

И джентльмены единодушно находили, что такие чувства делают честь м-ру Перчу, который, таким образом, оставлял после себя самые приятные впечатления.

Воротившись на свое красное седалище, м-р Перч опять принимался наблюдать странные лица счетчиков и оценщиков, углубленных в тайны великих книг; или по временам подходил на цыпочках к порожнему кабинету м-ра Домби и раздувал каминный огонь; или иной раз выходил за дверь, чтобы покалякать на свежем воздухе с каким-нибудь приятелем; или, всего чаще, делал кое-какие маленькие угождения главному счетчику, которого считал нужным задобрить в свою пользу, надеясь промыслить через него теплое местечко в конторе страхового от огня общества, как скоро совсем и безнадежно оборвется этот торговый дом.

Для майора Багстока банкротство было совершеннейшим бедствием. Само собою разумеется, майор Багсток не имел особенной наклонности к соболезнованиям о судьбах своих ближних, - его внимание было исключительно сосредоточено на старикашке Джое, - и нельзя сказать, чтобы он отличался особенной чувствительностью или восприимчивыми впечатлениями, за исключением разве его бесконечных припадков астмы и других энергичных проявлений совершенно физического свойства. Но он всегда тщеславился в клубе приятелем своим Домби и всегда надсаживался в уверениях и доказательствах. Клуб, в свою очередь, не отличавшийся филантропическими видами, был теперь очень рад позабавиться над майором, и почтенные члены спрашивали его, с видом искреннего участия, мог ли он ожидать этого страшного удара, и как, вообще, приятель его Домби переносит свою горькую судьбину. Майор пыхтел, синел, краснел, багровел и на все эти вопросы отвечал таким образом:

- Свет, судырь мой, лукав, хитер, пронырлив и надует, кого угодно. Старикашка Джоз довольно на своем веку слонялся по земле, и в голове его имеются кое-какие запасцы; но на этот раз, судырь мой, он поглупел, решительно и просто поглупел, как ребенок. Если бы, примером будучи, перед тем, как Джой умчался с этим Домби за границу, чтобы рыскать с ним по всей Франции, гоняясь за этим трусом, если бы, говорю, вы предсказали ему, что Домби на дороге к банкротству, я бы, судырь мой, вам не поверил. Что тут делать? Провели старикашку Джоза, надули, судырь мой, проюртили; но зато теперь он опять смотрит во все глаза и держит ухо востро. Пусть, примером будучи, выскочит из могилы старикашкин батька и скажет: "Здравствуй, сынок! нет ли y тебя, любезный, пяти фунтов? Дай взаймы, на недельку, возвращу с процентами!" - Не даст старикашка Джой, не даст, хоть тресни и рассыпься. Нет, судырь мой, старого воробья не обманывают на мякине в другой раз! Он подозрителец, истерт, истаскан и жесток, как кремень. Знает он виды, судырь мой! Старикашка Джой имел счастье в старые годы пользоваться личным знакомством их королевских высочеств, герцогов кентского и иоркскаго. Если бы было сообразно с достоинством старого майора залезть в бочку и жить в ней, я бы, сударь мой, всю жизнь катался в бочке, чтобы показать свое презрение к людям.

Все эти и другия подобные вариации иа тот же лад сопровождались сильным раскачиванием головы, хрустеньем суставов и такими апоплексическими признаками, что младшие члены клуба серьезно начали подозревать, что майор Багсток плложил свои деньги в контору приятеля своего Домби и потерял их, хотя старые и более опытные мужи, знакомые с характером Джоя, не хотели и слышать о такой догадке. Несчастный туземець, не выражавший никаких личных мнений, терпел страшные пытки не только в своих нравственных чувствах, которые регулярно расстреливались майором каждый день, но и в своей чувствительности к подзатыльникам, зуботычинам, пинкам и встряскам, приводившим в сотрясение все его фибры, вены и артерии. Целых шесть недель после банкротства на несчастного туземца падали проливным дождем ботфорты, банки, щетки, чубуки и другия более или менее могучия орудия гнева.

В голове м-с Чикк по поводу страшной катастрофы возникло три замечательных идеи. Во-первых, она не могла этого понять. Во-вторых, её брат не сделал усилия. В третьих, если бы ее пригласили на обед в день первого семейного празднества, этого бы не случилось. "Впрочем, - прибавляла м-с Чикк, - этого надобно было ожидать".

Но, само собою разумеется, людской говор не останавливал хода событий, не улучшал их и не делал хуже. Было ясно для всех, что дела торгового дома ревизуются коммерческим порядком, что м-р Домби благородно передал все, что имел, и не просил ни от кого никакой пощады, никакого снисхождения. О возобновлении торговли нечего было и думать, так как м-р Домби отказался от всяких переговоров и услуг, какие ему предлагали, и отнюдь не хотел рассчитывать на экстренный кредит, которым он мог бы еще пользоваться, как человек, уважаемый в коммерческом мире. Одни говорили, что м-р Домби умирает, другие - что он сошел с ума; но все согласно утверждали, что м-р Домби пропащий человек.

Конторщики и писаря задали великолепный обед в ближайшем трактире и распрощались дружелюбно, расходясь в разные стороны. Одни заняли места в заграничных конторах, другие перешли в английские торговые дома, третьи напечатали в газетах предложения своих услуг; нашлись и такие, которые вдруг припомнили милых и достолюбезных родственников, готовых принять их с отверстыми объятиями в своих скромных жилищах. Во всем заведении остался один и только один м-р Перч, продолжавший заседать на своей красной полке и делать маленькие угождения главному счетчику, который наконец-таки обещал ему место рассыльного в страховой конторе.

Опустели помещения конторы Домби и Сына и утратили свою сановитую важность. Степенный продавец собачьих ошейников и виндзорского мыла, присутствовавший на углу площадки, не решился бы теперь приставить указательный палец к полям своей шляпы, если бы м-р Домби прошел мимо. Витиеватый разносчик афиш, засунув руки под свой белый передник, по целым часам премудро разглагольствовал насчет пагубных следствий заносчивой амбиции, которая - говорил он - в английском языке не напрасно рифмует с благозвучным словом - пердиция (perdition - гибель).

М-р Морфин, сероглазый холостяк, с проседью в волосах и бакенбардах, был, может быть, в атмосфере торгового дома - за исключением, разумеется, его представителя - единственным человеком, который был сердечно и глубоко огорчен роковым несчастиемь. Он многие годы оказывал м-ру Домби истинное уважение и преданность, но никогда не надевал маски на свой личный характер, не унижался, не подличал и не раздувал господствующей страсти своего хозяина из видов интереса. Стало быть, в его сердце не было приюта для личной мести, не было натянутых струн, которые теперь следовало отпустить. С раннего утра до позднего вечера он постоянно корпел и рылся в конторских бумагах, и всегда, по первому требованию, готов был объяснить все, что требовало объяснений. Он повозможности щадил м-ра Домби от неприятных переговоров и, просидев в своей комнате до вечера, возвращался в свою квартиру в Ислингтоне, где, перед отправлением в постедь, услаждал унылую душу печальными мотивами своей виолончели.

Однажды он прогудел таким образом целый ряд фантастических сонат и, казалось, готов был приняться за новые арии меланхолического свойства, как вдруг его хозяйка - к счастью, глухая и совершенно равнодушная ко всяким музыкальным тонам - доложила о прибытии какой-то леди.

- Леди в трауре, - добавила она.

М-р Морфин, приостановленный на самом поэтическом месте, с отеческою нежностью положил свою виолончель на софу и сделал знак, что поздняя гостья может войти. Затем он вышел сам и встретил на пороге мисс Гэрриет Каркер.

- Одне! - сказал он. - В такую пору! Джон был здесь поутру. Не случилось ли чего, моя милая? Но нет, - прибавил он, - ваша физиономия не предвещает беды. Совсем напротив, если не ошибаюсь.

- Быть может, м-р Морфин, вы читаете на моем лице неуместную откровенность, эгоистическую, конечно; но так и быть, я все-таки пришла.

- И прекрасно, эгоизм к вам очень бы шел, мисс Каркер, и был бы интересен; но беда в том, что никакой хиромантик не открыл бы эгоистических линий в ваших чертах.

Говоря это, он подал стул своей гостье и самь уселся насупротив нея. Виолончель уютно покоилась между ними на софе.

- Джон ничего вам не сказал о моем визите, и вы, надеюсь, не будете изумлены, что я пришла одна, когда узнаете зачем. Объяснить вам причину позднего визита?

- Сделайте милость.

- Вы не заняты?

Он указал на виолончель, лежавшую на софе, как будто немой инструмент мог дать за него полный и совершеннейший отчет.

- Я был занят весь день, мисс Гэрриет. Свидетель - моя виолончель, которой я поверяю все свои заботы.

- Фирма разорилась в конец? - спросила Гэрриет серьезным тоном.

- Разорилась окончательно и радикально.

- И никогда не возобновить торговых операций?

- Никогда.

Светлое выражение её лица ни мало не омрачилось этим словом. М-р Морфин, казалось, заметил это с некоторым изумлением, и повторил опять:

- Никогда. Припомните, что я вам говорил. Не было во все это время никаких средств его образумить; невозможно было рассуждать с ним, и даже, иной раз, невозможно было к нему подойти. Случилось то, что должно было случиться. Дом обрушился, упал, и никакая сила его не поднимет.

- И м-р Домби лично разорился?

- Разорился.

- Он не оставит для себя никакого частного имения?

- Никакого.

Какая-то особенная живость в её голосе и выражение глаз почти веселое, казалось, изумляли его больше и больше. Он забарабанил по столу правой рукой, покачал головой, и взглянув на нее внимательно, сказал:

- Мне еще неизвестны в точности все источники доходов м-ра Домби. Они велики, спору нет, но и обязательства его огромны. М-р Домби благороден и честен в самой высокой степени. Многие, конечно, на его месте решились бы, для собственного спасения, устроить некоторые сделки; но в таком случае незаметно, почти нечувствительно, могли бы возрасти до огромных процентов убытки домов, которые имели с ним долговременные торговые связи. М-р Домби этого не сделает. Он решился платить всем и каждому до истощения последних средств, которые в его руках. Он сказал: пусть берут и очищают все; дом погибнет, но мои кредиторы потеряют не много. Гордость м-ра Домби представляется теперь в благоприятном свете.

Она слушала его спокойно и почти без всякой перемены на своем лице. Казалось, её внимание было занято отчасти собственными мыслями. Когда он перестал, она спросила его торопливым тоном:

- Видали вы его в последнее время?

- Он недоступен ни для кого. Когда, вследствие этого кризиса в делах, ему необходимо выходить из дому, он выходит один и по возвращении запирается в своем кабинете, не допуская к себе никого. Он написал мне письмо, отзываясь в самых лестных выражениях о нашей прошедшей связи и прощаясь со мною. Неделикатно было с моей стороны навязываться теперь, так как я и в лучшие времена не имел с ним частых переговоров; однако я попробовал. Я писал, ходил в его дом, просил, умолял. Все напрасно!

Он продолжал ее наблюдать, в надежде пробудить в ней большее участие к этому предмету. Он выражался с одушевлением и чувством, чтобы тем сильнее действовать на свою слушательницу; но в её лице не было ни малейшей перемены.

- Ну, мисс Гэрриет, - сказал он с огорченным видом, - об этом, кажется, я распространяюсь не кстати. Вам, конечно, не совсем приятно слышать эти истории. Переменим разговор. У вас на душе какия-то веселые мысли, начните, и я постараюсь войти в ваш предмет.

- Вы ошибаетесь, м-р Морфин, - возразила Гэрриет с легким изумлением, - моя голова занята тем же, чем и ваша. Неужто вы думаете, что я и Джон не рассуждали в последнее время обо всех этих переменах? Он служил так долго м-ру Домби, который теперь доведен, по вашим словам, до ужасной крайности, между тем как мы разбогатели.

Теперь только м-р Морфин, сероглазый холостяк, заметил, что лицо его собеседницы озарено каким-то лучезарным восторгом. Сначала ему казалось, что она просто весела, в хорошем расположении духа, и больше ничего.

- Мне нет надобности говорить вам, - продолжала Гэрриет, опустив глаза на свое собственное платье, - отчего и как переменились наши обстоятельства. Вы, конечно, не забыли, что брат наш Джемс, в тот страшный день не оставил никакого завещания, и y него нет других родственников, кроме Джона и меня.

Ея лицо на минуту затуманилось грустными воспоминаниями, но скоро м-р Морфин заметил на нем тот же лучезарный восторг.

- Вы знаете нашу истсрию, - историю двух братьев в связи с несчастным джентльменом, о котором вы говорите с таким искренним, благородным участием... Теперь, после жизни, какую мы вели в продолжение стольких лет, я и мой брат не имеем никакой нужды в деньгах, между тем как доходы наши слишком огромны. Понимаете ли, о чем я хочу вас просить.

- Нет, моя милая мисс, не совсем!

- Нечего говорить о моем покойном брате. Если бы покойник знал, что мы намерены сделать... но вы понимаете меня. О живом брате считаю нужным сказать только то, что он, по собственной воле и по глубокому сознанию своего долга, решился выполнить намерение, которое требует вашего неизбежного содействия.

Мисс Гэрриет опять подняла глаза, и м-р Морфин сделал новое наблюдение, что она была прекрасна в своем лучезарном восторге.

- Сэр, это дело требует глубокой тайны. Ваша опытность и познания укажут на необходимые средства. Можно, например, навести м-ра Домби на догадку, что неожиданно спасены какие-нибудь непредвиденные источники его доходов, или, что ему, как честному человеку, оказывают этим невольную дань уважения торговые дома, с которыми он вел продолжительные связи, или какой-нибудь заимодавец вздумал уплатить ему старый долг. Средств много, и я уверена, вы изберете самые лучшия. В этом-то и состоит одолжение, о котором я пришла вас просить. Вы будете так добры, что не станете говорить об этом Джону, который хочет, чтобы все эти распоряжения были сделаны тайно и без малейших одобрений, которые бы относились собственно к нему. Мы сбережем для себя весьма незначительную часть этого наследства, предоставляя его м-ру Домби, который в таком случае будет счастлив и спокоен на всю свою жизнь. Позвольте быть уверенной, что вы не станете об этом часто говорить даже со мною, и что наща общая тайна будет погребена в вашем сердце.

Слезы радости достойным образом заключили эту речь, внушенную благороднейшим сердцем, какое когда-либо существовало на земле. Ея брать смывает навсегда позорное пятно, которым заклеймил свою жизиь, как же не порадоваться его сестре? Вот почему лучезарный восторг озаряет прекрасное чело девицы Каркер.

- Милая Гэрриет, - сказал Морфин после продолжительного молчания, - я вовсе не был приготовлен к этим речам. Вы желаете, если не ошибаюсь, уделить и собственную часть от наследства, которое досталось на вашу долю, так ли я вас понял?

- О да, как же иначе? Мы так долго жили вместе, разделяя радость и горе, труды и заботы. Наши мысли, надежды и желания всегда были общия, и мы все делили пополам. Как же мне отказаться от удовольствия быть его соучастницей в этом великодушном поступке?

- Избави меня Бог оспаривать ваше намерение!

- Стало быть, мы можем положиться на вашу дружескую помощь? конечно, конечно, я не сомневалась.

- Мисс Гэрриет, я был бы дурным человеком... то есть, я дурной и теперь, но был бы еще хуже, если бы не поспешил от всего сердца предложить полную готовность к вашим услугам. Да, я принимаю все ваши условия и клянусь честью, ничто в свете не вырвет y меня вашей тайны. Итак, если м-р Домби действительно будет доведен до крайности, неизбежной в его положении, то я с полною охотой принимаю на себя привести в исполнение великодушный план, на который вы и брат ваш Джон решились с общего согласия.

Она подала ему свою руку и поблагодарила.

- Мисс Гэрриет, - сказал он, удерживая ее, - говорить вам о достоинстве великой жертвы, или, правильнее, самоотверженности, на которую вы решились, было бы делом праздным и большою дерзостью с моей стороны. Советовать вам внимательнее обсудить и обдумать свой план - было бы опять безразсудно и дерзко. Я не имею никакого права останавливать или ограничивать великий конец великой истории неуместным представлением своих собственных соображений и рассчетов. Смиренно склоняю голову перед вашей доверчивостью, счастливый и довольный сознанием, что она происходит от высшего и чистейшего источника вдохновения. Скажу только одно: я - ваш верный управитель, и если бы мне предоставили выбирать свое положение в свете, я бы хотел только остаться избранным вашим другом и ничем более.

Она поблагодарила опять от чистого сердца и пожелала ему покойной ночи.

- Очень вам благодарна, м-р Морфин. Я не прямо домой. Мне надобно еще сделать визит. Не угодно ли вам пожаловать завтра?

- С большим удовольствием; завтра я приду. A между тем я подумаю, как лучше взяться за ваши дела. Вы, конечно, сами будете думать о них, милая Гэрриет, и... и... могу ли надеяться, что в связи с ними подумаете немножко и обо мне?

Он проводил ее до кареты, стоявшей y вороть. Не будь его хозяйка глуха, как тетерев, она бы пременно услыхала бы, как м-р Морфин, взбираясь к себе наверх, бормотал про себя, что все мы исчадия привычки, и что самая скверная привычка - оставаться до старости холостяком.

Он взял виолончель, лежавшую на софе между двумя стульями, и уселся на свое прежнее седалище, не спуская глаз с порожнего стула, который стоял перед ним. Инструмент не замедлил издать звуки нежные, патетические и сладостные до чудовищной степени совершенства; но эта музыкальная экспрессия ровно ничего не значила перед выражением, которое м-р Морфин сообщил своему лицу, умиленному и разнеженному до того, что он не раз принужден был прибегать к обычному врачеванию капитана Куттля и растирать свой нос рукавом изношенного сюртука. Но мало-по-малу лицо его прояснилось, глаза осмыслились, и виолончель начала издавать гармонические звуки одной из национальных песен, где важнейшую роль играет, так называемый, "гармонический кузнец", который несколько сродни камаринскому мужику. Эта песенка повторилась несколько раз сряду, и виолончель, в связи с порожним стулом, оставалась до глубокой полночи единственным товарищем старого холостяка.

Когда Гэрриет оставила жилище м-ра Морфина, кучер её наемной кареты принялся разъезжать по грязным переулкам и закоулкам одного из лондонских предместий, пока, наконец, не выехал на какую-то площадку, где торчало несколько старых домов, расположенных между садами. Здесь он остановился y одной садовой калитки, и Гэрриет, очевидно, привыкшая к этим путешествиям, вышла из кареты.

Вскоре на звон колокольчика явилась женщина пожилых лет, с унылым и болезненным ь лицом, с глазами, поднятыми кверху, и с головою, опущенною вниз. При виде Гэрриет, она сделала болезненный книксен и через сад провела ее в дом.

- Здравствуйте, м-с Виккем. Как ваша больная? - спросила Гэрриет.

- Плохо, матушка, плохо. Я ужасно боюсь. Она, видите ли, сударыня, с некоторых пор напоминает мне Бетси Джанну моего дяди, - заключила м-с Виккем, испуская болезненный вздох.

- В каком отношении? - спросила Гэрриет.

- Да во всех, матушка. Разница лишь та, что Бетси Джанна умирала ребенком, a эта уж большая.

- Но вы сказали мне прошлый раз, что ей гораздо лучше. Стало быть, еще можно надеяться, м-с Виккем.

- Не говорите, матушка. Надежда хороша для тех, кто не видал кручины в своей жизни, a я на своем веку довольно натерпелась и нагляделась всякой всячины, сударыня моя. О, вы еще не знаете, что такое всякая всячина: это, с позволения сказать, такая подлая вещь, что Боже упаси!

- Вам надобно стараться быть веселее.

- Благодарю вас, матушка. Если бы еще и оставалась какая веселость в моей голове, - вы извините, что я откровенничаю, - так я потеряла бы ее в одни сутки в этом скаредном месте. Скука такая, хоть беги из дому! Впрочем, я никогда не видала красных дней. Одно житье в Брайтоне за несколько лет перед этим укоротило, я думаю, мою жизнь на целый десяток годов.

В самом деле, это была та самая м-с Виккем, которая в старые годы заменила бедную Полли в звании няньки маленького Павла, и которая под благодатной кровлей м-с Пипчин действительно натерпелась всякой всячины. Превосходная старая система, утвержденная на древнейшем похвальном обычае удалять от общества скучнейших и бесполезных членов, назначая им весьма комфортные должности филантропического свойства, доставила м-с Виккем возможность утвердиться и усовершенствоваться в звании сиделки и вместе няньки, в звании, которое, как нарочно, изобретено для её особы.

Склонив голову на одну сторону и подняв свои глаза к потолку, м-с Виккем провела ночную посетительницу наверх в чистую, опрятную комнату, смежную с другою, где стояла постель, освещенная тусклою лампадой. В первой комнате бессмысленно сидела грязная, безобразная старушенка, глазевшая на улицу через открытое окно. Во второй лежала в постели фигура, или точнее, тень той фигуры, которая некогда в зимнюю ночь презрела дождь и бурю, чтобы, после продолжительного путешествия, бежать в отдаленное предместье для изъявления своего бешеного негодования. Невозможно было бы угадать в ней ту самую женщину, если бы не черные длинные волосы, разбросанные по безцветным и мертвенным щекам.

- Не поздно ли я пришла, Алиса? - сказал кроткий голос посетительницы.

- Поздно, как всегда, но слишком рано для меня.

Гэрриет села подле постели и взяла её руку.

- Вам теперь лучше?

М-с Виккем, стоявшая насупротив, как безотрадное привидение, решительно и самым отрицательным способом покачала головой.

- Какая до этого нужда! - отвечала Алиса, стараясь улыбнуться. - Лучше или хуже, - все равно. Может быть один день разницы, не более.

М-с Виккем, как серьезный характер, поспешила выразить свое полное одобрение болезненным стоном. Затем, ощупав ноги своей пациентки, вероятно, в надежде найти их окаменелыми, она поковыляла к столу и зазвонила целебными пузырьками и бутылками, как будто желая сказать: так и быть, дадим еще микстуры для проформы.

- Нет, - шептала Алиса своей посетительнице, - нужда, труды, порок, угрызения совести, буря внутри и буря снаружи истощили мои силы, и железное здоровье расстроилось в конец. Мне не долго жить. Я здесь лгу иной раз, думая, что мне хотелось бы еще немного пожить для того только, чтобы показать, как я умею быть благодарной. Это, конечно, слабость, и она скоро проходит. Пусть будет так, как есть. Лучше и для вас, и для меня.

Это ли та женщина, которая некогда в ненастный и бурный вечер сидела подле камина, вызывая на бой судьбу со всеми её ужасами? Злоба, мщение, отвага, буйство - прощайтесь с своей жертвой: наступил её конец!

М-с Виккем, назвонившись вдоволь около медицинского стола, достала, наконец, какую-то микстуру. Затем, подавая пить, она завинтила свой рот, прищурила глаза и покачала головой, выражаясь, таким образом, определенно и ясно, что никакие пытки не заставят ее проболтаться насчет безнадежного положения пациентки.

- Сколько прошло с той поры, - сказала Алиса, - как я приходила к вам последний раз известить о погоне, которую я устроила?

- Слишком год, - отвечала Гэрриет.

- Слишком год! - повторила Алиса задумчивым тоном. - И прошли целые месяцы, как вы перенесли меня в это место?

- Да.

- Перенесли силою своей доброты и великодушия. Перенесли меня! - говорила Алиса, закрывая рукою свое лицо. - Ваши женствениые слова и взоры, ваши ангельские поступки сделали меня человеком!

Гэрриет наклонилась над нею и старалась ее успокоить. Немного погодя, Алиса, продолжая закрывать рукою свое лицо, изъявила желание, чтобы позвали к ней её мать.

- Мать, скажи ей, что ты знаешь.

- Сегодня, моя лебедушка?

- Да, мать, - отвечала Алиса слабым, но вместе торжественным голосом, - сегодня!

Старуха, взволнованная, по-видимому, угрызением, беспокойством или печалью, приковыляла к постели по другую сторону от Гэрриет, стала на колени, чтобы привести свое чахлое лицо в уровень с одеялом, и, протянув свою руку к дочерниному плечу, начала:

- Дочка моя, красотка...

Великий Боже! Что это быль за крик, вырвавииийся из груди старухи, когда она взглянула на развалину тела, лежавшего на этом болезненном ь одре!

- Переменилась твоя красотка, матушка, давно переменилась! - сказала Алиса, не обращая на нее своих глаз. - Безполезно тужить об этом теперь.

- Дочка моя, - продолжала старуха, - скоро оправится, встанет и пристыдит их всех своими прекрасными глазами.

Алиса обратила грустную улыбку на Гэрриет, пожала её руку, но не сказала ничего.

- Встанет она, говорю я, - повторяла старуха, делая в воздухе грозный жест своим кулаком, - и пристыдит их всех своими прекрасными глазами... вот что! Пристыдит, говорю я, и всех их... да!.. Оттолкнули мою дочку, отринули, вышвырнули, загнали; но есть y ней родство - ох, какое родство! - и она могла бы им гордиться, если бы хотела! Да, славное родство! Тут не было пастора и обручальных колец, но родство заключено, и не сломать, не уничтожить его злым людям! Покажите мне м-с Домби, и я вам укажу первую двоюродную сестрицу моей Алисы!

Жгучие глаза больной, обращенные на Герриет, подтвердили истину этих слов.

- Как? - кричала старуха, страшно мотая головой, которая хотела, как будто, выскочить из грязного туловища. - Я стара теперь, безобразна, видите ли, a бывали встарину праздники и на моей улице! Состарили меня не годы, a всего больше эта проклятая жизнь и привычки. Но и я была молода, хороша была, и посмотрели бы вы, как ласкали меня в старые годы! Раз прибыли в нашу сторону отец м-с Домби и его брат, веселые джентльмены; оба они умерли, Господь с ними! ох, как давно умерли! Брат, который был отцом моей Алисы, умер прежде. Они заезжали к нам из Лондона, и нечего сказать, весь народ любовался на них, a они любовались на меня... вот как бывало в старые годы!

Она приподняла немного свою голову и обратилась к дочерниному лицу, как будто воспоминания молодых лет привели ее невольно к воспоминанию о своей дочери.

- Они оба были похожи друг на друга, как две капли воды, - кричала старуха, - одних лет, одинакового нрава, и разницы между ними, если не ошибаюсь, был только один год. О, если бы вы видели, как моя Алиса тогда сидела рядком с дочерью другого джентльмена - я это видела и никогда не забуду! Оне были точь в точь, как родные сестры, несмотря на разницу в своих платьях и привычках. О, неужто прошло это сходство! Неужто только одна моя дочь изменилась и пропала!

- Все мы, матушка, изменяемся и пропадаем, каждая в свою очередь, - сказала Алиса.

- Очередь! Зачем же так рано пришла очередь моей дочери, a не ея! Ея мать изменилась, это правда, и превратилась, с позволения сказать, в такую же хрычовку, как я, прости Господи; но и она была красавицей встарину. Что такое я сделала против нея? Неужто она дурила меньше, чем я? Не меньше и не лучше, a вот только моя, одна только моя дочка захворала и зачахла.

И вдруг, испустив пронзительный крик, она бросилась в ту комнату, откуда пришла, но немедлеино воротилась опять, подковыляла к Гэрриет и сказала:

- Вот все, о чем Алиса просила меня сказать вам. Все до тла. Я проведала о ней в одно летнее время, когда слонялась по Уорвиксширу, где и она тогда проживала с своей матерью, с той хрычовкой, видите ли, которая все белилась да румянилась. Все я проведала. Но такие родственницы, сказать по правде, для меня не годились. Оне не дали мне ни полушки. Если бы этак я заикнулась перед ними на счет деньженок для моей Алисы, которая ей двоюродная сестра, оне, я думаю, придавили бы меня, как лягушку. Вот и дочка-то моя, сказать по правде, горда, пожалуй, еще болыьше, чем она, - продолжала старуха, с робостью прикасаясь к лицу Алисы. - Теперь она присмирела, касатушка моя; но дайте-ка ей встать, она пристыдит их своими прекрасными глазами и осрамит так, что им не собрать костей. Не правда ли, моя лебедка, ты ведь осрамишь их?

Старуха захохотала, и этот хохот был гораздо отвратительнее, чем её крик, и гораздо страшнее, чем взрыв бессильного воя, которым он окончился. Она встала, вышла из комнаты и опять уселась на прежнее место, чтобы глазеть на темноту ночную через открытое окно.

Глаза Алисы во все это время были устремлены на Гэрриет, которую она продолжала держать за руку. Теперь она сказала:

- Мне казалось, я буду несколько спокойнее, когда вы узнали эту историю. Она, думалось мне, объяснит вам отчасти крайности разврата, который меня сгубил. Мне слишком часто толковали, что я нарушаю свои обязанности, и я, в свою очередь, невольно утвердилась в мысли, что другие люди не исполнили своих обязанностей по отношению ко мне. Семя как посеяно, так и взошло. Дочери богатых, но дурныхь матерей могут, в свою очередь, сбиваться с прямой дороги, но путь их никогда не может быть так гадок, как мой. Теперь все прошло. Все это представляется мне каким-то сном, которого теперь я не могу ни хорошенько вспомнить, ни отчетливо понять. И этот сон виделся мне каждый день с того времени, как вы начали сидеть здесь и читать для меня. Пересказываю его вам, сколько могу помнить. Не потрудитесь ли вы еще почитать для меия?

Гэрриет тихонько отстранила свою руку, чтобы открыть книгу, но Алиса удержала ее опять.

- Вы не забудете моей матери? Я простила ей все, в чем, по моему, она виновата. Я знаю, что она прощаеть меня и слишком тужит обо мне. Вы не забудете ея?

- Никогда, Алиса!

- Еще минуту. Положите мою голову так, чтобы я могла на вашем добром лице видеть слова, которые вы станете читать.

Гэрриет исполнила её желание и принялась читать, Она читала ей ту книгу, в которой недужный, страждущий, удрученный человек всегда находит утешение и вечную отраду для изнуренного духа. Она читала, как одна женщина, слепая, хромая, прокаженная, оскверненная всякими недугами души и тела, получила прощение и такую награду, которой не отнимет от неё никакая человеческая сила.

- Завтра поутру, Алиса, - сказала Гэрриет, закрывая книгу, - я приду как можно раньше.

Светлые глаза сомкнулись на минутку, но при этих словах открылись опять. Алиса с набожным благоговением поцеловала руку своей благодетельницы.

Те же светлые глаза следили за нею к дверям. В их блеске и на спокойном лице промелькнула прощальная улыбка.

Глаза сомкнулись и уже больше не открывались никогда. Она положила свою руку на грудь, произнесла священное имя Того, житие которого ей читали, и жизнь сбежала с её лица, подобно исчезающему свету.

На месте, где была Алиса, лежал бездыханный труп.

Глава LIX.

Час пробил.

Опять перемены в большом доме, на длинной скучной улице, где Флоренса проводила свое одинокое детство. Это все тот же огромный дом, надежный оплот против непогоды и ветров, без проломов на кровле, без разбитых окон, без продавленных стен, но тем не менее он - развалина, и крысы бегут из него.

Сначала м-р Таулисон и компания никак не хотят верить злой молве, которая расиространяется вокрут них. Кухарка говорит решительно и прямо, что подорвать наш кредит, благодаря Бога, не так легко, как других богачей, a м-р Таулисон положительно утверждает, что, пожалуй, станут после этого болтать, будто подорвался английский банк или взлетели на воздух все сокровища лондонской башни. Но скоро приходит газета, и с нею м-р Перч, в сопровождении своей почтенной супруги, которая пришла на кухню покалякать и провести приятный вечер.

Как скоро темное дело было приведено в известность, м-р Таулисон главнейшим образом беспокоился насчет убытка и полагал, что он круглым числом простирается, по крайней мере, до сотни тысяч фунтов. М-р Перч убежден, с своей стороны, что, пожалуй, не покрыть его и сотнею тысяч фунтов. Женщины, под предводительством м-с Перч и кухарки, часто с благоговейным удовольствием повторяют: "Сотня тысяч фунтов!" - как будто перед их глазами лежали самые деньги. Горничная, не спуская глаз с м-ра Таулисона, изъявляет желание иметь хотя бы сотую часть этого капитала, чтобы наградить им любимого человека. М-р Таулисон, проникнутый, как известно, непримиримою ненавистью к иностранцам, держится того мнения, что достанься эти деньги какому-нибудь сухопарому французу, он бы не знал, бестия, что с ними делать, разве только профинтил бы их на усы и свою треклятую бороденку. При этом горьком сарказме горничная хохочет до упаду и удаляется на свежий воздух.

Скоро, однако, она возвращается опять, ибо кухарка, издавна пользовавшаеся репутациею расторопной и умной дамы, говорит, что теперь-то собственно им надо держаться друг друга, - не так ли, Таулисон? - Ведь еще неизвестно, скоро ли им придется разойтись на все четыре стороны.

- Мы видели, - продолжает кухарка, - в этом доме похороны, видели свадьбу и при нас же скрылись эти беглянки. Пусть не говорят о нас добрые люди, что мы не могли ужиться в это несчастное время. Станем жить по-прежнему тише воды, ниже травы, не вынося соринки из этого дома, не так ли, Таулисон?

М-с Перч приведена в трогательное умиление этой речью и открыто замечает, что кухарка - настоящий ангел. М-р Таулисон отвечает, что он, с своей стороны, всего менее способен противоречить таким благородным чувствам, и в доказательство... он берет горничную за руку, шепчет ей несколько слов и, становясь с этой юной леди среди комнаты, торжественно извещает всю кухонную компанию, что он и она решились, наконец, сочетаться законным браком и завести на Оксфордском рынке, в травяном ряду, свою собственную лавку, куда в свое время будут иметь честь покорнейше просить всех своих старых знакомых. Это объявление принято с превеликимь восторгом, и м-с Перч, прозирая душою в будущее, торжественно шепчет на ухо кухарке: "Разведут девченок!"

Фамильное несчастие, само собою разумеется, в этих нижних слоях без пиршества обойтись не может. На этом основании кухарка изготовляет для ужина два горячих блюда, a м-р Таулисон, для той же гостеприимной цели, сочиняет раковый салат на огромном блюде. Даже м-с Пипчин, взволнованная этой редкой оказией, звонит отчаянной рукой с высоты своего покоя и посылает сказать, чтобы ей подогрели к ужину сладенький пирожок и прислали на подносе стакан крепкого глинтвейну с хересом пополам, так как она чувствует себя несколько нездоровой.

Поговаривают насчет м-ра Домби, но весьма немного. Главный предмет рассуждения состоит собственно в том, смекал ли этот джентльмен, как идут дела, и давно ли начал подозревать, что ему не миновать банкротства. Кухарка выражает свое мнение таким образом:

- Я готова присягнуть, что он готовился к этому целые годы; и если сказать всю правду, его приказчик бежал именно тогда, когда уж ничего нельзя было поправить.

Обратились к м-ру Перчу, и вышло, что м-р Перч таких же мыслей. Затем предстоял другой, не менее важный вопрос: что станет делать м-р Домби и выпутается ли кое-как из своей беды? Таулисон полагает, что не выпутается, и основательно заключает, что м-р Домби удалится в какую-нибудь богадельню, устроенную для джентльменов.

- Вот что! - восклицает кухарка жалобным тоном. - Там, вероятно, y него будет маленький садик, и он станет разводить весною сахарный горох!

- Именно так, - подтверждает Таулисон, - притом, думать надо, его причислят к разряду каких-нибудь братий.

- Все мы - братия, - говорит м-р Перч, выпивая свою рюмку.

- Только уж никак не сестрия, - остроумно замечает м-с Перч, поглядывая с лукавым видом на всю веселую компанию.

- Вот как падают сильные мира сего! - воскликнула кухарха с трепетным благоговением.

- Гордецы падали всегда и будут падать: туда им и дорога! - с негодованием говорит горничная, невеста м-ра Таулисона.

Нельзя было достойным образом надивиться дружелюбию всей этой компании и тому твердому единодушию, с каким она переносила ужасный удар судьбы. Но вдруг неожиданно маленькая девочка, ремеслом судомойка, разразилась следующими словами:

- A что, если нам не заплатят жалованья?

При этой выходке все почтенные члены остались без языка, как будто невидимая сила поразила их немотою. Кухарка оправилась первая.

- Как тебе не стыдно, - сказала она, - г обижать благородную фамилию, которая тебя кормит и поит, такими безчестными подозрениями? Неужто, думаешь ты, найдутся на свете окаянные люди, которые захотят отнять последний кусок хлеба y бедной прислуги? Стыдись, прощалыга ты этакая! С этакими чувствами, я не знаю, право, где ты отыщешь себе другое место.

М-р Таулисон тоже не знал, и никто не знал. Бедная девочка, в свою очередь, не смыслила ничего и принуждена была забиться в темный уголок, осыпанная градом беспощадныхть упреков.

Через несколько дней какие-то странные люди начинают заходить в этот дом и назначают один другому свидания в большой столовой, как будто они здесь и жили. Между ними особенно бросается в глаза джентльмен иудейской породы, толстый и курчавый, с массивными часами в кармане. Он похаживает и посвистывает в ожидании другого джентльмена, y которого за пазухой всегда перья и чернила, a между тем, для препровождения времени, обращается к м-ру Таулисону с каким-нибудь вопросом, например:

- Не знаете ли вы, какой вид имели первоначально эти малиновые занавеси, когда их только что купили? Вы ведь здесь - старый петух.

И название старого петуха, неизвестно ради какой причины, навсегда утвердилось за камердинером м-ра Домби.

Эти визиты и свидания в большой столовой день-ото-дня становятся все чаще и чаще, и каждый джентльмен имеет, по-видимому, в своем кармане перья и чернила. Наконец, разносится слух, что дело идет о продаже с аукциона, и тогда вламывается в дом целая группа серьезных джентльменов, сопутствуемая отрядом странных людей в странных шапках, которые начинают стаскивать ковры, стучать мебелью и делать своими туфлями тысячи разнородных оттисков на лестницах и в корироде.

Между тем кухонный комитет постоянно заседает в своем нижнем департаменте и от нечего делать кушает и пьет от раннего утра до позднего вечера. Наконец, в одно прекрасное утро, м-с Пипчин потребовала к себе всех членов и адресовалась к ним таким образом:

- Ваш хозяйн находится в затруднительном положении. Это, конечно, вы знаете?

М-р Таулисон, как председатель комитета, дает за всех утвердительный ответ.

- Всем вам, каждому и каждой, не мешает позаботиться о себе, - продолжает перувианская вдовица, окидывая собрание своим серым глазом и качая головой.

- Так же, как и вам, м-с Пипчин! - восклицает пронзительный голос из арриергарда.

- Это вы так думаете, бесстыдница, вы? - кричит раздражительная Пипчин, приподнимаясь во весь рост, чтобы яснее равглядеть дерзкую грубиянку.

- Я, м-с Пипчин, я, с вашего позволения! - храбро отвечает кухарка, выступая вперед.

- Ну, так вы можете убираться, и чем скорее, тем лучше. Надеюсь, я не увижу больше вашей гадкой фигуры.

С этими словами храбрая вдовица вынимает из сундука полотняный мешок, отсчитывает деньги и говорит, что она может получить свое жалованье вплоть до этого дня и еще вперед за целый даровой месяц. Кухарка расписывается в домовой книге, и с последним почерком пера ключница бросает ей деньги. Эту хозяйственную формальность м-с Пипчин повторяет со всеми членами кухонной компании до тех пор, пока все и каждый сполна получили свое жалованье, с прибавкой даровой месячной награды.

- Можете теперь идти на все четыре стороны, - говорит м-с Пипчин, - a y кого нет места, тот может прожить здесь еще неделю, больше или меньше. A вы, негодница, сейчас же долой со двора, - заключает раздражительная Пипчин, обращаясь к кухарке.

- Иду, матушка Пипчин, можете быть спокойны, - отвечает кухарка. - Счастливо оставаться и кушать на сон грядущий сладкие пирожки с горячим глинтвейном.

- Пошла вон! - кричит м-с Пипчин, топая ногой.

Кухарка удаляется с видом высокого достоинства, который приводит в отчаяние старуху Пипчин, и через минуту присоединяется в нижнем департаменте к остальным членам комитета.

Тогда м-р Таулисон говорит, что теперь, прежде всего, не мешает что-нибудь перекусить и пропустить за галстук, a потом он будет иметь удовольствие предложить некоторые советы, необходимые, по его мнению, для всех сочленов благородной компании. Выпили, перекусили, еще выпили и еще закусили, и когда, наконец, эта предварительная статья была приведена к желанному концу, м-р Таулисон излагает свои мнения таким образом:

- Служба наша оканчивается с этим днем. Все мы, каждый и каждая, можем от чистого сердца говорить, что во все время своего нахождения в этом доме мы служили верой и правдой, несмотря на безтолковые и бессмысленнуя распоряжения взбалмошной бабы, какова м-с Пипчин...

Общее негодование. Некоторые из почтенных сочленов перемигиваготся и смеются. Горничная аплодирует.

- Много лет мы жили дружелюбно и единодушно, не выставляясь вперед и не выскакивая друг перед другом, и если бы хозяин этого несчастного дома соблаговолил когда-нибудь удостоить своим вниманием наше общее согласие, нет никакого сомнения, каждый и каждая из нас удостоились бы не такой награды, какую, словно голодным псам, бросила жадная старуха Пипчин.

Общие вздохи. Судомойка обнаруживает бессмысленное удивление. Горничная всхлипывает.

Кухарка приходит в сильнейшее волнение и, озирая быстрым взором почтенное собрание, неоднократно повторяет: "Слушайте! слушайте!" м-с Перч, упоенная и упитанная по горло, проливает горькие слезы. - Таулисон продолжает:

- Итак, мое мнение и мой душевный, искренний совет состоят собственно в том, что, вследствие обиды, нанесенной всем нам в лице почтенной изготовительницы хозяйских блюд, мы все, без малейшего изъятия, должны удалиться из ь этого неблагодарного дома сейчас же и куда бы то ни было. Идем, бежим отсюда без оглядки, отряхивая прах от ног наших, и пусть узнает свет, что бедные слуги, там, где нужно, не менее господ умеют поддерживать свое достоинство, если требуют этого честь и совесть!

- Вот что значит быть благородным человеком! - восклицает горничная, отирая слезы. - О Таулисон, милашка Таулисон, как я люблю тебя, мой розан!

- Я, с своей стороны, особенно должна благодарить вас, м-р Таулисон, - говорит кухарка с видом высокого достоинства, - Надеюсь, впрочемь, кроме комплиментов мне, y вас были и другия побуждения говорить с таким благородным одушевлением.

- Само собою разумеется, - отвечает Таулисон, - были и другия. Признаться, если сказать всю правду, так по моему, не совсем-то благородное дело оставаться в таком доме, где идет продажа с публичного торгу.

- Именно так, душечка Таулисон, - подхватывает горничная. - По моему, жить среди этой суматохи, значит, решительно не иметь никакой амбиции. Мало ли какого народу тут насмотришься? И все такие грубияны, такие нахалы! Не далее как сегодня поутру один сорванец вздумал было меня поцеловать!

- Как?! - заревел во все горло м-р Таулисон. - Где этот нахал, где он? Да я расшибу его в дребезги, да я...

И, не докончив фразы, м-р Таулисон стремительно вскочил с своего места и бросился вон с очевидным намерением казнить обидчика, но дамы, к счастью, во время ухватили его за фалды, успокоили, уговорили, заключая весьма основательно, что гораздо приличнее совсем убраться из этого скандалезного дома, чем заводить в нем неприятные сцены. М-с Перч, представляя это обстоятельство в новом свете, осторожно намекает, что даже, в некотором роде, деликатность к самому м-ру Домби, постоянно запертому в своем кабинете, требует, чтобы они немедленно удалились.

- Ну, скажите, на что это будет похоже, говорит м-с Перчь, - если он как-нибудь проведает, что и бедные слуги перестали его уважать?

Все согласились, что это точно будет ни на что не похоже, и кухарка была так растрогана этой сентенцией, что в порыве душевного умиления несколько раз обняла и поцеловала дорогую м-с Перч. Итак решено - единодушно и единогласно - выбираться сейчас же, чем скорее, тем лучше. Чемоданы увязаны, сундуки уложены, телеги наняты, навьючены, и к вечеру этого достопамятного дня в знаменитой кухне не остался ни один из членов дружелюбного сейма.

Огромен дом м-ра Домби, крепок и надежен, но тем не менее он - развалина, и крысы бегут из него.

Странные люди в странных шапках гремят и шумят по всем комнатам, перебирая и опрокидывая мебель; джентльмены с перьями и чернилами важно беседуют друг с другом и делают подробную опись. Они распоряжаются всем и хозяйничают так, как никогда бы не хозяйничали y себя дома. Они сидят на таких местах, которые никем и никогда не предназначались для сиденья; пьют и едят трактирные порции на таких предметах мебели, которые никогда не предназначались для обеденных столов, и это присвоение странного употребления дорогих вещей, по-видимому, доставляет им душевное наслаждение. Из перестановок мебели сооружаются самые хаотические комбинации. Наконец, в довершение эффекта, вывешено с балкона огромное печатное объявление, и такими же добавочными прелестями украшены все половинки наружных дверей.

Потом, во весь день, стоят перед домом длинные ряды карет, шарабанов, колясок, кабриолетов, и целые стада жадных вампиров снуют и бегают по всем комнатам, стучат по зеркалам щиколками своих пальцев, выбивают нестройные октавы на фортепьяно, вырисовывают мокрыми пальцами на картинах, дышат на черенки лучших столовых ножей, взбивают грязными кулаками бархатные подушки на креслах и диванах, тормошат пуховые постели, отпирают и запирают шкафы и комоды, взвешивают серебряные ножи и вилки, вглядываются в самые нити драпри и полотен, - и все бракуют, все отбрасывают прочь. Нет в целом доме ни одного неприкосновенного и неприступного места. Слюнявые незнакомцы, пропитанные табаком и пылью, заглядывают под кухонные решетки с таким же любопытствомь, как и под атласные одеяла. Дюжие джентльмены в истертых шляпах самодовольно выглядывают из окон спален и перебрасываются презабавными шуточками с своими приятелями на улице. Спокойные, рассчетливые головы, с каталогами в руках, удаляются в уборные комнаты, чтобы делать на стенах математические заметки кончиками своих карандашей. Два оценщика пробираются даже через трубу на самую кровлю дома и любуются окрестными видами. Возня и стукотня, сумятица и гвалт продолжаются несколько дней сряду. "Превосходная, новейшая хозяйственная мебель" - и прочее подвергается осмотру.

Затем учреждается в парадной гостиной род палисадника из столов и кушеток, и на испанских обеденных столах из красного дерева, перевернутых вверх ногами, воздвигается кафедра аукционера. Его обступают толпища жадных вампиров, слюнявые незнакомцы, пропитанные табаком и пылью, дюжие джентльмены в истертых шляпах и широких шароварах. Все это садится где ни попало, - на косяках, тюфяках, комодах, письменных столах и даже на каминных полках. Начинается торг. Комнаты душны, шумны, пыльны весь день, к при этой духоте, тесноте, быстроте говора и движений, весь день неутомимо работают голова и плечи, голос и молоток аукционера. Странные люди в странных шапках, под хмельком и с красными носами, бросают жребий, кричат, толкают один другого и опять бросают по мановению неугомонного молотка. Иногда по всей комнате раздается смешанный гвалт и хохот. Так продолжается во весь день и в следующие три дня. Превосходная, новейшая, хозяйственная мебель и прочее - продается с аукциона.

Затем появляются опять шарабаны, коляски, кабриолеты и за ними длинный ряд фур и телег с целым полчищем носильщиков, навьюченных узлами. Весь день странные люди в странных шапках развязывают и привязывают, винтят и развинчивают, отдыхают целыми дюжинами на ступенях лестницы, согбенные под тяжелым грузом, или сваливают с своих плеч на фуры и телеги целые громады из красного и черного дерева всякого рода и вида. Здесь целый рынок всевозможных ломовых колесниц от огромных фур до мелких двухколесных таратаек и тачек. Постельку маленького Павла увезли на осле, впряженном в одноколку. Около недели, превосходная, новейшая, хозяйственная мебель и прочее - развозится по местам.

Наконец, все разъехалось, и все увезено. Остались около дома разорванные бумаги каталогов и счетов, грязные клочки сена и соломы и целая батарея оловянных кружек на дворе и в коридорах. Нашествие окончилось, и огромный дом м-ра Домби превратился в развалину, и крысы бегут из него.

Апартаменты м-с Пипчин, вместе с запертыми комнатами в нижнем этаже, где всегда опущены сторы, пощажены от общего опустошения. В продолжение этой суматохи м-с Пипчин пребывала в своей комнате, спокойная и важная, или по временам заходила на аукцион посмотреть распродажу и похлопотать для себя насчет какого-нибудь спокойного креслица. М-с Пипчин - большая охотница до спокойных кресел, и теперь, когда к ней приходит м-с Чикк, она заседает на своей собственности.

- Каков мой брат, м-с Пипчин?

- A я-то почему знаю? Он никогда не изволит разговаривать со мной. Ему приносят есть и пить в ту комнату, что подле кабинета, и он кушает, когда там никого нет. Иной раз он и выходит, да никому не говорит. Нечего меня об этом спрашивать. Я знаю о нем не больше того южного чучела, которое ожгло свой рот холодным габер-супом с изюмом и коринкой.

Так ответствовала язвительная м-с Пипчин, проникнутая, очевидно, сильнейшим негодованием против домовладыки.

- Да что же это такое? - говорит м-с Чикк. - До которых пор это продолжится, желала бы я знать? Если брат не сделает усилия, что из него выйдет? Ну, как вы думаете, м-с Пипчин, что-таки из него выйдет?

- Что выйдет, то и выйдет; нам какое дело?

- И добро бы еще он не видел примеров на своем веку, - продолжает м-с Чикк, припрыгивая на своем стуле. - A то, ведь, если сказать правду, почти все беды в его семействе произошли именно оттого, что не умели в свое время делать усилий. Пора бы образумиться. Беда, право, совсем беда!

- Ахти вы, Господь с вами, м-с Чикк! - восклицает м-с Пипчин, дергая себя за нос. - На всякое чиханье не наздравствуешься, говорит пословица, и вот уж тут-то, по-моему, беды нет никакой. Потерял свою мебель: - экая важность! Бывали добрые люди и до него, которые расставались с своим имением, да не тужили, не запирались в свою берлогу.

- Мой брат, скажу, я вам, престранный человек! - продолжает м-с Чикк с глубоким вздохом, - то есть, он такой в своем роде оригинал, какие едва ли еще найдутся на белом свете. Вообразите, м-с Пипчин, кто бы мог поверить!.. да это, право, такая история, что даже страшно и рассказывать.

- Ну, и не рассказывайте, если страшно.

- Да нет, мне все-таки хочется с вами поделиться. Вот видите ли, когда он получил известие о замужестве и бегстве этой своей чудовищной дочери... ну, еще, слава Богу, я могу утешать себя, по крайней мере, тем, что никогда не ошибалась в этой девченке. Не выйдет из неё пути, говорила я, не выйдет и не выйдет. Что делать? не хотели меня слушать... Так вот, говорю я, кто бы мог поверить, что мой-то любезнейший братец вздумал после этой штуки отнестись ко мне, да еще с угрозами! Я, говорит, думал, что она живет в твоем доме, что ты, говорит, за нею смотришь, что это, говорит, было твое дело! Каково? Признаться, я вся задрожала и едва собралась с духом. "Павел, говорю я, любезный братец, или я просто с ума сошла, или я вовсе не понимаю, каким это способом дела твои пришли в такое состояние". Вот только я и сказала. A он-то? Кто бы мог поверить, что он подскочил ко мне, как сумасшедший, и сказал напрямик, чтобы я не смела показывать ему глаз, покамест он сам не позовет! Каково?

- Жаль, - возражает м-с Пипчин, - что ему не привелось иметь дела с перувианскими рудниками, они бы повытрясли эту спесь из его головы!

- Вот так-то! - продолжает м-с Чикк, не обращая ни малейшего внимания на замечания м-с Пипчин. - Чем же все это кончится, желаю я знать? Что станет делать мой брат? Разумеется, он должен же что-нибудь делать. Нет никакой надобности запиратьея в своих комнатах и жить медведем. Дела не придут к нему сами. Никак нет. Ну, так он сам должен к ним идти. Хорошо. Так зачем он не идет? Он знает куда идти, я полагаю, так как он всю жизнь был деловым человеком. Очень хорошо. Так почему же он не идет? Вот что я желаю знать.

Молчание. М-с Чикк, очевидно, удивляется этой могучей цепи умозаключений, которую она с таким искусством выковала.

- И притом, слыханое ли дело - оставаться y себя взаперти во время всех этих страшных неприятностей? Упрямство непостижимое! Как будто уж ему некуда было головы преклонить! Ах ты, Боже ты мой, Боже, да он мог идти прямо в наш дом! Он знает, я полагаю, что он y нас, как y себя. М-р Чикк, признаться, даже надоел мне, да и сама я говорила собственными устами: "Павел, любезный братец, ты не думай, что мы уж какие-нибудь этак... вот ты теперь в крайности, ну, и приходи к нам, так-таки и приходи. Разве ты полагаешь, что мы так себе, как и все люди? Никак нет. Мы всегда твои родственники, и дом наш к твоим услугам! " - Так нет, прости Господи, сидит себе, как байбак, и хоть бы словечком заикнулся! Ну, a если предположить, что дом вздумают отдать внаймы, тогда что?.. Что тогда, м-с Пипчин? Ведь ему нельзя будет здесь оставаться. Никак нет. Иначе его поневоле выживут, заставят уйти, и он должен будет уйти. Так зачем уж лучше он не идет теперь, чем тогда? Не придумаю, право не придумаю. Как же вы думаете, м-с Пипчин, чем все это кончится?

- Я знаю только то, - возражает м-с Пипчин, - чем все это кончится для меня. Этого и довольно. Я убираюсь отсюда на кондицию.

- И прекрасно, м-с Пипчин, ей Богу! Лучше вы ничего не могли выдумать. Я нисколько не осуждаю вас за это. Никак нет.

- Еще бы! - отвечает сардоническая Пипчин. - Мне, впрочем, все равно, если бы вы и осуждали. Во всяком случае, я ухожу. Оставаться мне нельзя. Умрешь со скуки в одну неделю. Вчерашний день я принуждена была сама жарить свои котлеты, a к этому, с вашего позволения, я не привыкла, не так воспитана, да и здоровье-то мое не на ту стать. Притом в Брайтоне y меня отличное заведение. Одни маленькие Панки доставляли мне каждый год около восьмидесяти фунтовь чистого барыша. Нельзя же мне все это оставить. Я писала к своей племяннице, и она ждет меня с часу на час.

- Говорили вы об этом моему брату?

- Да, это очень легкое дело говорить с вашим братцем, - возражает м-с Пипчин. - Доберешься до него, держи карман! Вчера, правда, я заходила к нему и сказала, что не мешало бы послать за м-с Ричардс, так как мне нечего здесь делать. Он прохрюкал что-то себе под нос и был таков. Я распорядилась и без него. Прохрюкал; a как смеет хрюкать, желала бы я знать? Он не м-р Пипчин, я надеюсь. Нет уж, с вашего позволения, тут лопнет и дьявольское терпенье!

С этими словами, неустрашимая дама встает с своей мягкой собственности, чтобы проводить м-с Чикк к дверям. М-с Чикк удаляется без всякого шуму.

Вечером того же дня м-р Тудль, по окончании своих занятий, привозит сюда Полли и сундук, оставляет ее, дает ей звонкий поцелуй в коридоре пустого дома и наполняется назидательными чувствами при взгляде на окружающий мрак и пустоту.

- Вот что, Полли, душа моя, - говорит м-р Тудль, - так как я попал теперь в машинисты и зажил хорошо на свете, то, пожалуй, мне бы и не следовало пускать тебя на такую скуку, если бы не прошлая хлеб-соль. Прошедших благодеяний, мой друг, забывать не должно. Притом, y тебя такое радушное лицо, и авось ты развеселишь немного добрых людей. Поцелуй меня еще разок, душа ты моя; вот так! Ты сделаешь доброе дело, я знаю, a уж я как-нибудь промаячу без тебя. Прощай, Полли!

Между тем м-с Пипчин увеличивает вечерний мрак своим бомбазиновым черным капотом, черной шляпой и шалью. Ея личная собственность упакована, и спокойные креслица - последния любимые кресла м-ра Домби, проданные с аукциона - стоят подле уличной двери. М-с Пипчин ждет с минуты на минуту покойного экипажа, который нанят довезти до Брайтона её особу вместе со всею собственностью.

Приезжает покойный экипаж. Гардероб м-с Пипчин отправляется первый и занимает теплое местечко; затем шествуют спокойные кресла и располагаются в спокойном углу между охапками сена; любезная дама имеет намерение сидеть на креслах в продолжение своего путешествия. Затем ществует сама м-с Пипчин и угрюмо занимает свое седалище. Змеиный блеск в её одиноком сером оке и крокодлова улыбка на устах, - содержательница воспитательно-учебно-образовательного заведения, очевидно, мечтает о поджаренных хлебцах с маслом и сметаной, о горячих котлетах в связи с молодыми ребятами, которым она будет задавать горячия бани, о бедной мисс Беринтии, хранительнице вечного девства, которую она будет тузить от раннего утра до позднего вечера, и о других не менее вожделенных утехах своей одинокой и беспомощной старости. Обложенная подушками на своем сиокойном кресле и закрытая черным бомбазином, м-с Пипчин чуть не хохочет от полноты душевного восторга, когда ретивые кони двинулись с места.

И дом м-ра Домби превратился в такую развалину, что все крысы из него разбежались и теперь не осталось ни одной.

Одинока и печальна м-с Ричардс в опустелом доме, и не с кем отвести ей душу, так как м-р Домби не говорит ни с кем и вечно сидит с поникшей головой в своих запертых покоях. Не долго однако она остается одна.

Ночь. М-с Ричардс сидит за работой в комнате ключницы, стараясь забыть унылую пустоту и печальную историю огромного дома. Вдрут раздается громкий звон по всему пространству пустого коридора. Полли отворяет дверь, и через минуту возвращается с какой-то женской фигурой в черной шляпке. Это - вы угадали, мисс Токс, и глаза y мисс Токс красны и пухлы.

- Сию минуту, Полли, - говорит мисс Токс, - я покончила уроки с детьми и привела в порядок хозяйство, которое вы оставили на мои руки. Теперь я свободна и пришла вас навестить. Ну, что, здесь никого нет кроме вас?

- Ни души!

- Вы видели его?

- Благослови вас Бог, - отвечает Полли, - как это можно? Его не видал никто уже несколько дней. Мне сказали, что он никогда не оставляет своей комнаты.

- Разве он болен?

- Нет. Болен разве душевно. Бедный джентльмен, должно быть, он очень печален!

Мисс Токс соболезнует до того, что не может говорить. Годы и безбрачная жизнь не очерствили её и не ослабили её сил. Ея сердце очень иежно, сострадание очень наивно, уважение истинно и глубоко. Несмотря на свой медальончик с рыбьим глазом, который всегда y неё на груди, мисс Токс очень достойная девушка, и её мягкая душа одарена такими качествами, которые способны устоять против всяких треволнений мира сего.

Долго сидят мисс Токс и м-с Ричардс, разговаривая о разных разностях, касающихся человеческой суеты. Наконец, Полли берет свечу, озаряет темные лестницы, спускается вниз, провожает свою гостью, запирает дверь тяжелым засовом, возвращается в свою комнату и ложится спать. На другой день после полудня она идет робким шагом в завешанные комнаты, расставляет на столе припасы собственного изделия, приготовленные по совету известной особы, удаляется опять в свое место и сидит, и работает, и не смеет вплоть до завтрашнего утра вступить в пределы завешанных комнат. A там есть и колокольчики, и сонетки, но никто не звонит в них, и только изредка слышна тяжелая поступь странного затворника, отчужденного от света.

Мисс Токс регулярно приходит каждый день. С этой поры главные занятия мисс Токс на Княгинином лугу состоят почти исключительно в приготовлении кое-каких лакомств для перенесения их в известные комнаты. К этим занятиям она возвращается каждое утро и всегда с новым наслаждением. К полудню её корзинка наполняется вафлями, бисквитами, сухарями и пирожками самого утонченного свойства; сверх того, в особом узелке, на оберточной бумаге, бережно и симметрически укладываются: жареная курица, бычачий язык, порция холодного поросенка, порция телятины и так далее. И все это мисс Токс, нахлобучив черную шляпу, своевременно относит в тот развалившийся дом, откуда разбежались крысы. Здесь она сидит до позднего вечера и беседует с розоцветною Полли, разделяя с нею все свои блага. Она вздрагивает при каждом звуке и прячется в темный угол, как уличенная преступница. Ея единственное желание - сохранить до гроба верность падшему предмету своего удивления. И не знает этого м-р Домби, никто не знает, кроме одной бедной и простой женщины.

Майор, однако, знает, но от этого не легче никому, хотя ему, собственно, гораздо веселее. Майор, в припадке любопытства, поручил туземцу заглядывать в опустелый дом и проведывать, что станется с этим Домби. Когда туземец представил донесение насчет верности мисс Токс, старичина Джой чуть не задохся от пронзительного хохота. С этого часа он синеет больше и больше, вытаращивает свои раковые глаза все шире и шире и постоянно свищет самому себе:

- Сударь мой, да эта женщина просто идиотка от природы!

Что же делает сам разоренный капиталист? Как проводит он свои одинокие часы?

"Да припомнит это м-р Домби в грядущие годы!" Онь припомнил, и тяжело от этого стало на его душе, гораздо тяжелее, чем от всех других ударов рока.

"Да припомнит это м-р Домби в грядущие годы!" Проливной дождь крупными каплями падал на кровлю, ветер дико завывал вокруг пустынного дома, - дурные признаки! "Да припомнит это м-р Домби в грядущие годы!"

Он припомнил это. Одинокий в своей комнате, добыча страшных призраков расстроенного воображения, на рассвете тревожного утра, в бедственный полдень, в темный вечер, в тоскливые сумерки и в проклятую глухую полиочь, чреватую думами ада, видениями тартара, он думал об этом всегда и везде; он припомнил это с угрызением, печалью, отчаянием, с томительным страданием гордого ума, изнуренного всеми ужасами предсмертной пытки!

"Папа! папа! поговори со мною, милый папа!" Он опять услышал эти слова и опять увидел это страдальческое лицо. Вот, вот она, эта отверженная дочь, на коленях перед ним, с растрепанными волосами, с трепещущими руками, с замирающим сердцем; он видит ее и ясно слышит, как вырывается из её груди болезненный, протяжный, постепенно замирающий крик страшного отчаяния!

Он пал, раз навсегда, и никакая сила не поставит его на ноги. Для бурной ночи его рокового падения в мире не было и не могло быть отрадного солнечного утра; для позорного пятна его семейного стыда не было впереди никакого очищения, и ничто, благодарению неба, не вызовет к жизни его умершего сына. Отчаяние впереди и на пройденных следах прошедшей жизни! A между тем в свое время так легко было изменить это прошедшее, так легко и отрадно было водворить благословение в себе и вокруг себя, и не было бы теперь этой горькой отравы, может быть, последних часов злоупотребленной... да, слишком злоупотребленной жизни! Вот о чем думает м-р Домби! Вот что теперь и грызет, и рвет, и терзает его сердце!

О да, о да! Он припомнил это! Час пробил, и знает м-р Домби, что он сам накликал его на свою голову. Час пробил, и знает он, что значит быть покинутым и отверженным. Было время, он сам, по собственной злой воле, изсушил один за другим все любящие цветы в невинном сердце отринутого детища, и вот они падают теперь горячим пеплом на его голову, поникшую и опущенную, голову, притиснутую к самой земле не столько роковым ударом судьбы, сколько собственным сумасбродством.

Он думал о ней, какою она была в тот вечер, когда он и его новобрачная воротились домой. Он думал о ней, какою она была при всех событиях и переменах в покинутом доме. И он видел - теперь только видел - что из всех окружающих лиц только она одна не изменялась. Его сын исчах и стал прахом, его гордая жена погрязла в бесстыдстве, его льстец и друг превратился в пресмыкающагося червя, каким, впрочем, он был всегда; его богатство взлетело на воздух, самые стены, которые еще дают ему приют, приняли новые и странные формы: она одна, теперь как и всегда, обращала на него свой кроткий и нежный взор. Да, одна она до последней минуты, и последняя из всех. Она никогда не переменялась к нему, точно так же как и он - увы! - никогда не переменялся к ней. И нет её теперь!

И когда все эти образы прошедшей жизни - умерший младенец, погибшая жена, подлый друг, исчезнувшее богатство - постепенно один за другим проносились перед его напряженным воображением, как яснел и постепенно прочищался густой слой тумана, тяготевшего над его душою! В каком чистом и ярком свете видел он теперь это невинное созданье, полное беспредельной любви и готовое ради него на всякие жертвы! О, почему бы ему не любить ее так, как он любил своего сына! И почему бы - о Боже мой! - почему бы ему не потерять их сразу и не положить вместе в одной и той же ранней могиле!

Свет бежал от него, и гордый старик - он все еще был горд - махнул на него рукой без ненависти и презрения! Он не имел нужды ни в сожалениях людей, ни, тем более, в равнодушии их; в том и другом случае он сам бежал от света, где не было приличной для него роли. Никто бы не мог сочувствовать ему или быть товарищем его несчастья, никто, кроме единственной особы, которую он сам же удалил от себя. Как и о чем бы он стал с нею рассуждать в эту тяжкую годину нищеты, или как бы она стала его утешать, он не знал, он не старался знать; но он был убежден в том, что её верность и любовь не могли утратить живительной силы. М-р Домби, был убежден, что теперь-то именно, больше чем когда либо, она любила бы его всеми силами своей души, это было в её натуре, и видел м-р Домби натуру своей дочери так же ясно, как видел небо над своей головой.

Этот переворот, сначала тихий, медленный и едва заметный, начал возникать в нем еще с той поры, как он получил письмо от её молодого супруга, и уверился, что её нет больше в доступных для него пределах. И между тем он был еще так горд на развалинах своей финансовой славы, что, если бы он заслышал её голос в смежной комнате, он не вышел бы к ней на встречу. Если бы он увидел ее на улице и подметил её взор, только один взор, исполненный однако беспредельной любви, он прошел бы мимо неё с своим холодным, неприступным лицом, и ни за что, по крайней мере, первый не решился бы заговорить, хотя бы после его сердце надорвалось от печали. Но как ни были сначала бурны его мысли, как ни страшен был его гнев по поводу её замужества, - теперь все кончилось, все прошло, и он даже перестал негодовать на её супруга.

И он чувствовал теперь, что в этом доме родились два его младенца, и что между ним и этими голыми стенами была связь, печальная, но слишком трудная для разрыва, так как она скреплялась двойным детством и двойною потерей. Он знал, что ему нужно отсюда уйти, хотя и неизвестно куда. Он думал оставить этот дом с того дня, когда это чувство впервые протеснилось в его грудь, но он решился еще провести здесь ночь, и в последний раз, во мраке глухой полночи, обойти все эти опустелые покои.

Ударил час полночный, и м-р Домби, со свечою в руках, выступает из своей кельи. Лестницы затоптаны, грязны, и миллионы человеческих следов переплетаются один с другим, как на обыкновенной улице. Пусто и тихо. Нет в разоренном доме этих рыночных гостей, этих опустошителей чужих сокровищ, но м-р Домби еще видит их и слышит чутким ухом, как они толкутся, жмутся, кричат и давят один другого, словно на грязном толкучем рынке, доступном для жадной и голодной черни, - слышит все это м-р Домби и не может понять, как он перенес эту злую насмешку судьбы, он, который еще так недавно был недоступен ни для кого в своем раззолоченном чертоге! Удивительно, непостижимо! A где же, в каком углу мира, носится теперь легкая поступь невинного создания, которое тоже в былое время ходило взад и вперед по парадной лестнице? - М-р Домби идет вперед, идет и плачет.

Но вот он почти видит эту легкую поступь детской ноги. Он останавливается, обращает взор на потолочное окно, - и вот она, вот эта детская фигура с его младенцем на руках, которого она несет наверх, услаждая свой и его путь колыбельною песнью. Еще мгновенье, - и опять та же фигура, но уже одна, с болезненным лицом, с растрепанными волосами, с отчаянием в заплаканных глазах; тихо и нерешительно взбирается она на крутую лестницу, оглядываясь назад в тщетной надежде уловить сострадательный взор отца! Вперед, м-р Домби!

И долго блуждал он по этим комнатам, которые еще недавно были так роскошны, a теперь и наги, и печальны, и пусты. Все переменилось, думает он, даже объем и фигура его чертога. Здесь, как и там, везде и везде, следы человеческих ног, везде и везде сумятица и давка, которую еще слишком ясно слышит м-р Домби своим чутким ухом. Вперед, м-р Домби!

Но теперь он начал серьезно бояться за свой мозг, и кажется ему, что между его мыслями потеряна всякая связь, как и между этими безчисленными следами, что он путается больше и больше в лабиринте фантастических видений, что он, одним словом, сходит сума. Ничего, м-р Домби, вперед и вперед!

Он не знал - даже этого не знал - в каких комнатах она жила, когда проводила здесь свое одинокое детство. Он поднялся выше одним этажом. В одно мгновение тысячи разнородных воспоминаний зароились в его отуманенной голове, но он оторвал свой умственный взор и от изменницы-жены, и от фальшивых друзей, - оть всего оторвал, чтобы видеть и слышать только своих двух детей. Вперед, м-р Домби!

Он поднялся на верхний этаж. Здесь, как и там, везде и везде безчисленные следы человеческих ног. Варвары не пощадили даже старой комнаты, где стояла маленькая постель, и он едва отыскал чистое место, чтобы броситься на пол подле стены. И он бросился, бедный, несчастный м-р Домби, и слезы рекою полились из его глаз. Немудрено. Бывало и прежде время, когда он, пожимая плечами и склонив на грудь опущенный подбородок, приходил в эту же комнатку в глухой полночный час и проливал горькие слезы. Тогда, как и теперь, он бросался на голые доски, удрученный лютою тоскою. Тогда гордый человек стыдился за свою слабость, и, помилуй Бог, если бы кто-либо из смертных проведал, что ему доступны человеческие чувства! A теперь? Плачь теперь, гордый человек, вдоволь плачь, ибо никто не видит и не слышит твоих рыданий! И он плакал, и стенал, и ужасны были эти слезы и стенания гордого человека, злоупотребившего своею жизнью! Назад, м-р Домби!

С наступлением дня он удалился на свою половину. Он думал сегодня оставить этот дом, но, раз забравшись в свои комнаты, не имел сил оторваться от могучей цепи, которою был прикован к этим стенам. Он откладывал намерение до завтра. Наступало завтра, и он опять откладывал свое намерение до другого дня. Каждую ночь, неведомо ни для одной человеческой души, он выбирался из своей засады и блуждал, как привидение, по опустелому дому. На рассвете каждого дня он останавливался с своим бледным лицом подле завешанного окошка и думал о своих детях. Уже теперь не одно только дитя занимало его. Он соединял их в своих мыслях, и они никогда не являлись порознь перед его умственным взором.

Сильное умственное раздражение было для него не новостью даже перед этими последними страданиями. Крепкие упрямые натуры могут слишком долго бороться против всяких искушений; но как скоро подорван фундамент, здание может рухнуть в одну минуту. Организм м-ра Домби был такой же развалиной, как и его дом.

Наконец, он начал думать, что ему нет никакой надобности идти. Он может оставить за собой, что пощажено его кредиторами, - они пощадили бы больше, если бы он сам этого хотел. Нет, разорвать связь между ним и этим опустошенным домом - то же, что разорвать и другое последнее звено...

Он принимался ходить взад и вперед, и тяжелая походка слишком ясно была слышна в последней комнате ключницы, но слышна, как страшная поступь выходца с того света. Так, по крайней мере, казалось м-с Ричардс.

Свет был очень занят и слишком беспокоился о нем. На бирже перешептываются, смеются, клевещут, сплетничают. Все и каждый болтают о нем всевозможные небылицы. Все это приходит в голову м-ра Домби, и он измучен до крайности. Предметы начинают темнеть в его глазах. Все тускло и серо. Нет более Домби и Сына, нет детей. Об этом должно подумать хорошенько завтра.

И он думал об этом завтра. Неподвижный в своем кресле, он, время от времени, заглядывал в зеркало, и страшная картина высовывалась на него из этого стекла.

Это была фигура бледная, изнеможенная, страшное подобие его самого, фигура дикая, с полуясною мечтою, с полусонным бредом. То поднимает она свою голову, рассматривая линии и впадины на своем лице, то опускает ее опять и снова бредит. Фигура поднимается, встает, шагает, проходит и возвращается опять, положив на грудь какую-то вещь с уборного стола. Теперь она угрюмо смотрит на пол по направлению к дверям и думает.

- Что, если?.. Уф!

Если бы, думает она, потекла по этой дороге кровь, дальше и дальше, здесь и в коридоре, - уф! - как долго она бы текла! Вот тут была бы лужа, там струя, a там опять маленькая лужа, и бледный раненый человек умирал или был бы трупом, если бы отыскали его по этому следу. Долго об этом думала она и, вдруг, поднявшись с своего места, начала шагать взад и вперед, не отнимая от груди своей руки. М-р Домби взглянул на нее еще раз и подметил, что рука её тряслась.

Теперь она думала опять! О чем она думала?

Вот она опять уселась на прежнее место и потонула в бездонном омуте тусклой мысли. В комнате сверкнул луч, солнечный луч. Фигура не заметила его. Вдруг она вскочила опять с ужасным лицом. В это мгновенье раздался крик - дикий, громкий, пронзительный, любящий, восторженный крик - рука остановилась, и мистер Домби увидел y своих колен собственную дочь!

Да это не призрак, не мечта, не видение, - это собственная дочь м-ра Домби, на коленях перед ним, с умоляющим взором! Она зовет его, липнет к его рукам, коленям, рыдает, плачет!

- Папа! милый папа! прости меня, пощади, помилуй меня! Я пришла просить на коленях твоего прощенья! Я никогда не могу быть счастливой без него!

Ни в чем не изменилась. Одна она в целом свете не изменилась. То же лицо, тот же умоляющий взор, как в давно минувшую, бедственную ночь. И еще на коленях перед ним! и еще вымаливает его прощение!

- Папа, о милый папа! не смотри на меня так странно! Я никогда не хотела тебя оставить и не думала об этом, ни прежде, ни после! Я слишком была напугана тогда, и сама не знала, что делаю. Папенька, я теперь совсем переменилась. Взгляни на меня, видишь, я раскаиваюсь! Я знаю свою вину! Я теперь лучше понимаю свои обязанности! О папенька, не отринь меня или я умру y твоих ног!

Он задрожал и зашатался в своем кресле. Он чувствовал, как её руки обвились вокруг его шеи, как её лицо прильнуло к его лицу, как её мокрая щека прижималась к его впалой щеке; он чувствовал, о, как глубоко он почувствовал...

И на сердце, едва не сокрушенном, лежало теперь дикое лицо м-ра Домби. Флоренса рыдала.

- Папенька, милый папенька, я уже мать. Мой ребенок скоро будет звать Вальтера именем, которым я тебя зову. Когда он родился, когда в моей груди забилось материнское чувство, я поняла, милый папа, что я сделала, оставляя тебя. О, прости меня ради всего, что есть святого на земле! Скажи, милый папа, что ты благословляешь меня и моего младенца!

И он сказал бы это, если бы мог; но уста его онемели, язык не шевелился. Он сам поднял руки с умоляющим видом, и крупные слезы на его глазах яснее солнца говорили, чего хочет старый отец-сирота!

- Мой ребенок родился на море, папа. Я и Вальтер молились Богу, чтобы он пощадил нас, и чтобы я могла воротиться домой. Лишь только мы вышли на берег, я бросилась к тебе. Теперь мы больше не расстанемся, милый папа, никогда не расстанемся, никогда!

Его голова, теперь седая, опиралась на её руку.

- Ты пойдешь к нам, милый папа, и взглянешь на моего ребенка. Мальчик, папа. Зовут Павлом. Я думаю... я надеюсь... он похож...

Рыдания заглушили её голос.

- Милый папа, ради моего младенца, ради имени, которое мы ему дали, ради меня самой, прости Вальтера! Он так добр, так нежен ко мне. Я так счастлива с ним. Это не он, a я виновата, что мы обвенчались. Я так любила его!

Она прижалась к нему плотнее, и её голос был теперь проникнут торжественною важностью.

- Он - возлюбленный моего сердца, милый папа. Я готова умереть за него. Он будет любить и почитать тебя так же, как и я. Мы оба станем учить нашего малютку любить и уважать тебя, и как скоро он будет понимать, мы скажем ему, что y тебя был сын, которого также звали Павлом, что он умер, и ты слишком горевал о его смерти. Мы объясним, что он теперь на небе, где все мы надеемся его увидеть, когда наступит наш общий черед. Поцелуй, меня, папенька, в доказательство, что ты помиришься с Вальтером, с моим обожаемым супругом, с отцом моего малютки. Ведь это он присоветовал мне воротиться к тебе, он, милый папа!

И когда она еще плотнее прижалась к отцу, он поцеловал ее в губы и, подняв свои глаза, сказал:

- Прости меня, великий Боже! О, я слишком, слишком нуждаюсь в твоей благодати!

С этими словами он опять опустил свою голову и рыдал, и стонал, и ласкал свою обретенную дочь, и не слышно было во всем доме ни малейшего звука долгое, долгое время. Они были заключены в объятиях друт друга, и солнечный луч озарял их своим благодатным светом.

Он оделся на скорую руку и машинально поплелся вперед за своею путеводительницею, оглядываясь с невольным трепетом на комнату, в которой он так долго был запергь, и где в последнее время он наблюдал в зеркальном стекле страшную фигуру. Они вышли в коридор. Не останавливаясь и не оглядываясь, из опасения пробудить неприятные воспоминания, Флоренса прильнула к своему отцу, впилась глазами в его лицо, обхватила рукою его шею и поспешно вышла с ним на улицу, где y подъезда их дожидалась наемная карета.

Тогда мисс Токс и Полли вышли из своей засады и предались необузданному восторгу. Затем оне принялись с большим старанием укладывать его книги, платья, бумаги и так далее, и все это в тот же вечер по принадлежности отправили к Флоренсе, которая прислала нарочного за вещами своего отца. Затем обе дамы в последний раз уселись за чайный стол в опустевшем доме.

- Вот оно и вышло по моему. Неисповедимы судьбы твои, Господи! - воскликнула мисс Токс, - кго бы мог подумать, что от Домби и Сына останется только дочь!

- И прекрасная дочь! - воскликнула Полли.

- Справедливо, совершенно справедливо. Вы подружились с ней еще тогда, как она была ребенком, и это делает вам честь, любезная Полли. Иначе, впрочем, и не могло быть, потому что вы предобрейшая женщина. Робин!

Воззвание относилось к огромноголовому молодому человеку, который сидел, забившись в отдаленныйугол, принимая, по-видимому, довольно серьезное участие в судьбах действующих лиц. Было ясно, что он не в духе и о чем-то горевал. Когда он выступил вперед, перед дамами во всей красоте явился благотворительный Точильщик.

- Робин, - сказала мисс Токс, - я вот говорю, что мать-то твоя предобрейшая женщина. Слышал ты это?

- Слышал, сударыня, покорно вас благодарю. Вы говорите истинную правду.

- Очень хорошо, Робин, - продолжала мисс Токс, - я рада от тебя слышать эти вещи. Вот ты теперь, мой милый, будешь в моем доме, и я с охотой принимаю твои услуги для того единственно, чтобы приучить тебя к почтительности и рассудительности. Надеюсь, Робин, ты будешь помнить, что y тебя есть и была всегда предобрейшая мать, и поэтому ты станешь вести себя так, чтобы служить утешением и отрадой, так ли?

- Так, сударыня, ей Богу, вы угадали мои собственные мысли. Я, что называется, прошел сквозь огонь и воду, и если какой-нибудь парнюга...

- Стой, Робин! Никогда не произноси этого слова, замени его чем-нибудь другим.

- Покорно благодарю, сударыня. Я говорю, если какой-нибудь мальчуган...

- Погоди, Робин, и это нехорошо. Говори: индивидуум.

- Индивидуй, сударыня?

- Ну да, это гораздо лучше. Читаешь ты книги, Робин?

- Никак нет, сударыня.

- Напрасно, мой друг. Тебе надо приучаться к хорошему и благородному разговору, так как ты, я вижу, малый смышленный; a в благородных книгах, при порядочном разговоре, всегда употребляется слово: индивидуум. Заметь это хорошенько.

- Слушаю, сударыня. Так я говорю: если какой инди...

- ... видуум, - подсказала мисс Токс.

- ... видуй натерпелся разных неприятностей и бед, так уж это конечно я, Робин Тудль. Я состоял в услужении y человека, который употреблял меня для всякой всячины, и теперь я вижу, что эта всякая всячина основывалась на самом низком пронырстве. Притом меня и прежде еще испортили разные индивидуи, с которыми я гонял голубей. Одним словом, сударыня, общество y меня всегда было дурное.

- Тем больее ты должен благодарить Бога, что теперь попадешь в хорошее общество, - заметила мисс Токс.

- Я и благодарю, сударыня. Исправиться никогда не поздно, и я, с своей стороны, употреблю все силы, чтобы, при вашем содействии, сделаться порядочным человеком. Надеюсь, в скором времени, и матушка, и батюшка, и братцы, и сестрицы увидят, как я их люблю и душевно почитаю.

- Хорошо, мой друг, хорошо. Очень рада от тебя слышать это. Теперь покушай немного хлебца с маслом и выпей с нами чашечку чайку.

- Покорно благодарю, сударыня, - отвечал Точильщик, - и тотчас же принялся убирать съестные и питейные припасы с завидным аппетитом индивидуума, который несколько дней состоял на самой строгой диэте.

Когда мисс Токс нахлобучила черную шляпку и окуталась шалью, Робин обнял свою добрейшую мать и отправился за своей новой госпожей, к неизъяснимому удовольствию Полли, y которой в эту минуту завертелось и запрыгало в глазах вдруг несколько индивидуев, представлявших её заблудшего и обретенного сына. Затем Полли загасила свечу, заперла наружную дверь, передала дворнику ключ и скорыми шагами отправилась домой, восхищаясь заранее при мысли, какой чудный эффект произведет её неожиданный приход в обители железнодорожного машиниста.

И опустелый чертог м-ра Домби, немой и глухой ко всем страданиям и переменам, которые в нем происходили, стоял теперь на скучной улице, подобно нахмуренному гиганту, и на челе его выставлялась грозная надпись: "Сей дом продается и отдается внаймы".

Глава LX.

Судьба - веревка.

Около этого времени, благополучно и по всем классическим формам, совершилось великое полугодичное торжество, которое по обычной синтетической методе устроили в своем заведении д-р Блимбер и м-с Блимбер. Молодые люди, имевшие счастье получать образование под их просвещенным руководством, благовременно, как и следует, получили литографированные билетики с покорнейшей просьбой пожаловать в такой-то день на вечерний бал, который, по обыкновению, откроется кадрилью в половине восьмого по полудни. Затем все джентльмены, переполненные схоластическою мудростью, должны были разъезжаться по домам, чинно и важно, не обнаруживая никаких следов буйного веселья, свойственного невоспитанной черни. М-р Скеттльз регулярно каждый год отправлялся на каникулы за границу, чтобы придавать новую красу имени своего достопочтенного родителя сэра Барнета Скеттльза, который этим временем получил дипломатическое назначение при одном из иностранных дворов, к великому наслаждению своих степенных земляков и даже землячек, бывших в необыкновенном восторге от популярности сэра Барнета и супруги его, леди Скеттльз. М-р Тозер, молодой джентльмен, статный и дородный, был теперь до того переполнен классическою мудростью, что мог, при случае, не заикаясь пересчитать все древнейшие, средния и новейшие издания Цицерона и Сенеки с вариантами и аппендиксами и, уж само собою разумеется, имел о современной Европе вообще и об Англии в особенности такие же познания, как природный римлянин времен Траяна и Веспасиана. М-р Тозер имел похвальное обыкновение каждую фразу скреплять классической цитатой из любимого писателя, и трудно было бы передать наивный восторг его сердобольных родителей, не слышавших под собою земли, когда ученый юноша лелеял их уши полновесными гекзаметрами и ямбическими виршами самой звучной и темной натуры. Точно также нельзя изобразить тленным пером тоскливой грусти батюшки и матушки бедного м-ра Бриггса, познания которого походили на дорожный багаж, уложенный такою неискусною рукою, что при случае в нем нельзя было доискаться самой необходимой вещи. Вообще этот джентльмен немного полакомился древом классического знания, и плоды, им собранные, были горьки и кислы. М-р Байтерстон во всех отношениях был очень счастлив, и, если сказать правду, едва ли не счастливее самого м-ра Бриггса: положенный под пресс классического станка, он, с необыкновенной быстротой, выдавливал из своего мозга самые благовонные испарения, которые однако с такою же быстротою исчезали невозвратно, как скоро переставал на него действовать форсированный аппарат. Теперь м-р Байтерстон ехал в Бенгалию, и можно было держать какое угодно пари, что морской воздух совершенно освежит его голову, и он, еще не доезжая до места, решительно забудет, что есть на свете вещь, которую зовут латинской грамматикой.

- Милостивые государи! Наши лекции имеют теперь начаться в следующем месяце, двадцать пятого числа.

Эти слова д-р Блимбер провозгласил утром того счастливого дня, который должен был окончиться классическим балом. На этом, однако, сверх всякого чаяния, д-р Блимбер не остановился. Бросив на собрание самодовольный классический взор, он продолжал таким образом:

- Милостивые государи! Почтенный друг наш Цинцинат, по достославном окончании военных и гражданских подвигов на службе отечеству, удалился из сената на свою скромную мызу с тем, чтобы в спокойствии и мире наслаждаться сельскими занятиями. Это вы знаете, милостивые государи! Равномерно вам небезызвестно, что Цинцинат, из среды граждан, не представил сенату ни одного римлянина, которого он счел бы нужным удостоить титулом своего преемника. Но вот, милостивые государи, вот благородный римлянин, - говорил д-р Блимбер, возложив руку на плечо Фидера, магистра всех искусств, - adolеs cens imprimis gravis et doctus, муж, нарочито важный и ученый. Милостивые государи, будущия ваши занятия, как я сказал, начнутся в следующем месяце двадцать пятого числа, под наблюдением м-ра Фидера, магистра всех искусств.

Эта речь вообще принята была с глубоко обдуманным классическим восторгом, и д-р Блимбер, объяснивший наперед свои распоряжения родителям благородных питомцев, наслаждался эстетически и рационалистически в эту счастливую минуту своей жизни. М-р Тозер преподнес доктору от лица всех массивную серебряную чернильницу, и это преподношение м-р Тозер сопровождал удивительно витиеватою речью, в которой находилось пятнадцать цитат латинских и семь греческих, с весьма незначительною порциею английского текста. Такая необычайная ученость президента возбудила во всех других джентльменах очень неприятное чувство зависти и досады, и они основательно делали по этому поводу замечания вроде следующих: - "О! а! видишь, какой выскочка этот старый Тозер! Изволил отличаться на наши денежки! Разве мы для него собирали подписку-то? Кто его просил сочинять эту речь? Так нет, пойду, дескать, на отличку. Как будто чернильница-то его! Покупай, пожалуй, на свои деньги, и говори хоть двадцать речей!" - Множество и других подобных упреков сыпалось на красноречивого витию, и должно согласиться, на сколько все эти упреки были справедливы, на столько же и остроумны.

Ни словами, ни намеками молодые джентльмены не были извещены о чем-нибудь вроде того, что в скором времени имеет совершиться бракосочетание Фидера, магистра всех искусств, с прекрасною Корнелиею Блимбер, единственною дщерию доктора всех наук. Д-р Блимбер не преминул бы придти в необычайное изумление, еслибы какой-нибудь дерзновенный заикнулся перед ним об этой материи. За всем тем молодые джентльмены постигали в совершенстве настоящую субстанцию этого вульгарно-хозяйственного пункта, и потому, перед отъездом к своим родным, они свидетельствовали м-ру Фидеру глубочайшее почтение и преданность.

Итак, романтические грезы м-ра Фидера, во славу Юпитера и Аполлона, готовы были осуществиться на самом деле. Достопочтеннный содержатель классического заведения решился сдать свои дела и вместе с делами прекрасную мисс Корнелию Блимбер, перестроив заново дом и выкрасив его новой классической краской. Перестройка началась в самый день отъезда молодых джентльменов, a вот наступило, наконец, венчальное утро, - и ce лепообразная Корнелия, в новых синих очках, готовится идти, яко горлица из отчаго дома, и шествовать с подобающим триумфом к алтарю гименея.

Д-р Блимбер с своими учеными ногами, и м-с Блимбер в сиреневой шляпке, и м-р Фидер, магистр искусств, с своими длинными щиколками и щетинистыми волосами, и брат м-ра Фидера, Альфред Фидер, баккалавр теологии и философии, готовившийся совершить бракосочетание, собрались в гостиную и пребывали в благоговейном самосозерцании. Через несколько минут величественно вошли Корнелия, очаровательная, как всегда, увенчанная померанцовыми цветами и окруженная своими подругами. Торжественная тишина и классическое спокойствие. Но вдруг дверь отворилась, и подслеповатый малый громким гласом возопил:

- М-р и м-с Тутс!

Немедленно за этой прокламацией вошел м-р Тутс, значительно пополневший и потолстевший, и под руку с ним черноокая леди, очень недурная и весьма прилично одетая.

- М-с Блимбер, - сказал м-р Тутс, - позвольте вам представить мою жену.

М-с Блимбер была очень рада принять супругу м-ра Тутса. М-с Блимбер не отличалась большою снисходительностью, но была очень добра.

- И, так как вы меня знаете издавна, - говорил м-р Тутс, - то уж заодно, позвольте вас уверить, что моя супруга презамечательнейшая из всех возможных жеищин.

- Милый! - возразила м-с Тутс.

- То есть, я вам скажу, что именно так, - продолжал м-р Тутс, - уверяю вас, м-с Блимбер, она, что называется, самая экстраординарная женщина.

М-с Тутс засмеялась от полноты души, и м-с Блимбер подвела ее к Корнелии, которая в эту же минуту не замедлила получить достодолжные комплименты от м-ра Тутса. Между тем д-р Блимбер повторял:

- Браво, Тутс, браво! Вот и вы поклонник гименеё и достойный гражданин. Браво!

Раскланявшись таким образом с незабвенным начальником, м-р Тутс поспешил к м-ру Фидеру, стоявшему в углублении окна. М-р Фидер, паривший от восторга на седьмом небе, залился громким смехом.

- Вот оно как, старый бурш! - говорил м-р Фидер, - вот как! Все мы забрались на эмпиреи вместо Олимпа, не так ли?

- Фидер, - возразил Тутс, - поздравляю гебя! Если ты такъже блажен и счастлив на пороге супружеской жизни, как я, то тебе нечего больше желать.

- Я, вот видишь, не забываю своих старых друзей, - сказал м-р Фидер. - Я их приглашаю на свою свадьбу. Вот что, любезный Тутс!

- Фидер, любезный друг, - сказал Тутс, - было много обстоятельств, которые мешали мне вступить с тобою в сношения до окончания моей свадьбы. Наша свадьба происходила почти втихомолку, не было никого, кроме общего нашего друга, который служит капитаном в пол... право не знаю, в каком полку, да это, разумеется, все равно. После свадьбы я и м-с Тутс, как водится, ездили за границу, и перед этой поездкой я писал к тебе обо всем, что случилось. Этого, говорю тебе, довольно для моих приятелей, и добрый Фидер не обидится.

- Любезный Тутс, друг ты мой сердечный, я ведь только пошутил, - сказал м-р Фидер. пожимая его руки.

- Фидер, я желал бы знать, что ты думаешь насчет моей женитьбы.

- Исполать тебе, Тутс! подцепил на славу!

- Спасибо, Фидер, да еще вот какая история: тебе никогда не узнать, что это за экстраординарная дама.

М-р Фидер изъявил желание осведомиться подробнее, но м-р Тутс отрицательно покачал головой.

- Короче, мой друг, - сказал м-р Тутс, - как ты полагаешь, что мне особенно было нужно в моей жене?

М-р Фидер недоумевал.

- Деньги y меня есть, - продолжал Тутс, - не так ли?

- Денег y тебя куры не клюют, - пояснил м-р Фидер.

- Ладно, приятель, ладно. Ну a насчет мозгу-то какие y тебя понятия? То есть, я хочу знать, есть ли y меня мозг?

- Вдоволь и мозгу, - отвечал м-р Фидер.

- Ну, оно может и вдоволь, да только проку-то в нем нет. Ума-то, видишь ты, не хватает в нем малую толику. Короче сказать, под этим черепом слишком мало здравого смысла, любезный друг, - заключил м-р Тутс, ударив себя по лбу.

- Вот и неправда, приятель. Ты всегда отличался здравым смыслом, в этом я готов уверять всех.

- Полно, Фидер, ни слова больше. Я себя отлично понимаю и всегда готов признаться, что голова моя довольно таки пуста. Ну, a зато моя жена... то есть, я тебе скажу, преобширнейшая палата ума и здравого смысла. Родственников y меня, ты знаешь, нет никаких, и, стало быть, ни с чьей стороны я не встретил препятствий. Советоваться ни с кем я не хотел. Можно было, пожалуй, поговорить об этом с моим старым опекуном, но ты знаешь, Фидер, ведь опекун-то этот хуже корсара, стало быть, нечего было и спрашивать его.

- Конечно, конечно, - подтвердил м-р Фидер.

- И выходит, любезный, что я действовал по собственной своей воле. То есть, я тебе скажу, я не могу нарадоваться, что никто в ту пору не перекосил моей дороги. Послушай, Фидер, только я один в целом свете могу судить о необыкновенных способностях своей жены. Если когда-нибудь английские женщины вздумают вступиться за свои права, то уж наше почтение, без моей жены им ничего не сделать, тогда как с её могучим и крепким умом оне сломят хоть кого. Сусанна, не надсажайся, моя милая! - круто заключил м-р Тутс, выставляясь из-за гардин.

- Ничего, мой друг, я только разговариваю, - отвечала м-с Тутс.

- Но тебе надобно остерегаться, мой ангел, - сказал м-р Тутс. - К чему ты так надсажаешься? Она, видите ли, ужасно горяча, - говорил Тутс, обращаясь к м-с Блимбер, - и как скоро одушевится, медицинские советы ей ни по чем.

М-с Блимбер, пользуясь благоприятным случаем, распространилась насчет необходимости буквально выполнять предписания врачей, но в эту минуту м-р Фидер подал ей руку и привел к длинному ряду карет, готовых ехать к церкви. Д-р Блимбер провожал м-с Тутс. М-р Тутс провожал прекрасную невесту, вокруг которой порхали, как мотыльки, две газовые девушки, её венчальные подруги. Брат м-ра Фидера, баккалавр теологии и философии, отправился немного раньше, чтобы приготовиться заранее к совершению священнослужения.

Все окончилось благополучно, и торжество сопровождалось отменным великолепием. Корнелия, в своих синих очках и маленьких кудрях, выступила чинно и важно, как юная пава, и д-р Блимбер вручил ее, как человек, заранее совершенно обдумавший все стороны великого дела. Газовые девушки волновались, по-видимому, больше всех. М-с Блимбер тоже была растрогана, но весьма немного. При выходе из церкви, м-с Блимбер заметила Альфреду Фидеру, что теперь ей остается только познакомиться и поговорить с Марком Туллием Цицероном в его прелестном тускулануме, и она спокойно закроет глаза, ибо тогда свершатся все желания её счастливой жизни.

Затем для немногих гостей был сервирован завтрак, великолепный, классический завтрак. М-р Фидер был чрезвычайно изворотлив и весел, и его остроумие до такой степени подействовало на впечатлительную душу м-с Тутс, что почтенный её супруг не раз принужден был делать через стол энергичные замечания: "Сусанна, дружок мой, не надсажайся, сделай милость!" При окончании завтрака, м-р Тутс, несмотря на телеграфические сигналы своей супруги, счел с своей стороны иеизбежно необходимым произнести приличную речь, которая могла бы достойным образом завершить великолепное торжество. Для этой цели м-р Тутс поднялся на ноги и начал так:

"Прошло много лет, как в этом доме удручались... ничего, собственно говоря... я хотел кое-что заметить насчет умственной пытки, или, так сказать, ломанья головы; но это - вздор, трын-трава... я никого не обвиняю. Я был почти свой y Блимбера в семействе и даже целый год имел в учебной комнате свою собственную конторку, за которой упражнялся... но это не идет к настоящему делу. В настоящий торжественный день друг мой Фидер... Фидер...

- Сочетался браком, - подсказала м-с Тутс.

"При этом, леди и джентльмены, не лишним считаю заметить, что моя жена - самая экстраординарная из всех возможных женщин, и если бы теперь на моем мест говорила она, нет сомнения, её речь, что называется... ну, разумеется, вы понимаете, что она, точно так же, как и я, или, так сказать, я вместе с нею не могу допустить, чтобы друг мой Фидер, сочетавшийся браком... браком...

- С мисс Блимбер, - подсказала м-с Тутс.

- Нет, мой ангел, с м-с Фидер, - возразил м-р Тутс, делая коротенькое отступление в пользу своей супруги. - Итак, леди и джентльмены, моя мысль, собственно, та, что: "Их же соедини...

- Бог соединил, - поправила Сусанна.

- Вот это так, душенька, совершенно так. - "Их же Бог соединил, человек да не разлучает". Следовательно, в настоящую минуту, я никак не могу допустить, чтобы друг мой Фидер, сочетавшийся законным браком с м-с Фидер, не позволил мне... что называется... предложить тосты за их здоровье. Итак, да горит факел гименея, подобно радостному маяку, и да будут цветы, рассыпанные нами сегодня на их торжественной стезе, да будут, говорю, сии цветы разрушителями и... и... и, что называется, сокрушителями мрака!

Др Блимбер, отличный знаток метафор и фигур, удостоил милостивым одобрением витиеватую речь своего бывшего питомца и, потирая руки, сказал:

- Очень хорошо, Тутс! Право, Тутс, очень хорошо!

Затем м-р Фидер произнес в ответ комическую речь, проникнутую весьма замечательным юмором. Альфред Фидер, баккалавр теологии и философии, благоволил изъявить в приличном тоне душевный восторг по поводу вожделенного родства с почтенной фамилией Блимбер. Затем д-р Блимбер звучным голосом изложил несколько афоризмов и сентенций в легком пастушеском стиле, относительно камышей, цветов и пчел, которыми отныне он и его супруга будут окружены в своей сельской, пастушеской хижине. Вскоре после того глаза y д-ра Блимбера запрыгали весьма оригинальным образом. Скромная м-с Блимбер поспешила распустить собрание и немедленно, куда следует, отправила в карете свою дочку с другом её сердца.

М-р и м-с Тутс удалились в Бедфорд, где м-с Тутс проживала в бывалое время под своим старым девичьим именем Сусанны Ниппер Выжиги. Здесь им подали письмо, которое м-р Тутс читал, вертел, перечитывал и перевертывал до того, что его супруга решительно испугалась.

- Сусанна, дружок мой, - сказал м-р Тутс, - испуг еще гораздо хуже надсады. Успокойся, сделай милость.

- От кого письмо? - спросила м-с Тутс.

- От капитана Куттля, мой ангел. Пожалуйста, не горячись. Лейтенанта Вальтера и мисс Домби ожидают с часу на час.

- О нет, мой милый, не старайся меня обмануть, - с живостью возразила м-с Тутс, быстро вскочив с своего места. - Вижу по твоим глазам, что они уже приехали, не так ли?

- Поди вот и проведи ее! - воскликнул м-р Тутс в порыве глубочайшего изумления. - Ты угадала, мой ангел, они уже в Лондоне. Мисс Домби виделась с отцом, и они помирились.

- Помирились! - вскричала Сусанна, хлопая руками.

- Сусанна, друг ты мой милый, сделай милость, не надсажайся. Разве забыла, что говорил доктор? Капитан Гильс пишет... то есть, он этого прямо не говорит, но я догадываюсь... что мисс Домби перевезла своего отца из старого дома на квартиру, где они живут с лейтенантом Вальтером. М-р Домби ужасно болен, чуть ли не при смерти, и мисс Домби не отходит от его постели.

М-с Тутс заплакала навзрыд.

- Сусанна, радость моя, припомни, сделай милость, что говорил доктор. Ну, если не можешь припомнить, так и быть, это ничего, да все-таки плакать-то не нужно.

М-с Тутс оправилась быстро и еще быстрее подскочила к своему супругу, заклиная его всем святым отправить ее немедленно к её безценной горлинке, к её сизой голубушке, и м-р Тутс был далеко не такой человек, чтобы оставаться хладнокровным к этим энергичным проявлениям женственного сердца. Немедленно они согласились ехать вместе и представить собственные особы в ответ на капитанское письмо.

Теперь, по неисповедимым судьбам всесильного рока, оказалось так, что в этот чреватый событиями день сам капитан Куттль принимал весьма деятельное участие в одном свадебном поезде, где он был дополнительным, впрочем, довольно важным, действующим лицом. Это произошло совершенно случайным образом, вот как:

Повидавшись с Флоренсой и взглянув с невыразимым наслаждением на её ребенка, капитан, после продолжительных разговоров и совещаний с Вальтером Гэем, вышел погулять. Капитан шагал медленно, с расстановкой и понурив лощеную шляпу, но как только перед умственным его взором являлся младенец Флоренсы, в одно мгновение он весь с головы до ног проникался самым эксцентричным восторгом, смеялся на всю улицу и высоко бросал над головой свою лощеную шляпу, к назиданию любопытных пешеходов, которые останавливались невольно, чтобы полюбоваться, с какою ловкостью помешанный чудак ловит на воздухе свой головной убор. Быстрые перемены света и тени, которым подвергали капитана эти два противоречащих предмета глубокой думы, чрезвычайно расшевелили его жизненную деятельность, и через несколько минут он уже выступал самым скорым шагом, уверенный, что вот теперь-то именно ему надобно погулять да погулять. Увлекаемый всесильным влиянием рока, капитан, сам не зная как, выбрал местом для этой прогулки свой старый квартал, куда, вниз по течению Темзы, и направились его шаги мимо корабельных мачт, весел, блоков, смоляных бочек, доков, каналов, висячих мостов и так далее, все по направлению к Корабельной площади.

Все эти любопытные предметы, со включением каланчей и пожарных труб, имели на капитана такое успокоительное действие, что он мало-по-малу пришел совершенно в нормальное состояние и уже затянул, для препровождения времени, отрывок из баллады "О любовных похождениях Пегги", как вдруг, при повороте за угол, он, совершенно неожиданно, наткнулся на триумфальную процессию, которая шла прямо на него. Капитан обомлел.

Во главе процессии... да, да, капитан не ошибался... была беспардонная м-с Мак Стингер, и на челе м-с Мак Стингер явственными знаками была вычеканена самая неумолимая решимость. На её лоне возлежали массивные серебряные часы, принадлежащие - можете вообразить! - командиру Бенсби, её шея была украшена длинною-предлинною бронзовою цепью. Эту даму вел под руку не кто другой, как самь Бенсби, командир "Осторожной Клары", и лицо этого мудреца - можете представить! - было проникнуто совершенным отчаянием, как будто он попался к диким на неизвестный остров, и его того и гляди изжарят на мелком огне. За ними веселым хором выступали маленькие Мак Стингеры, прискакивая и припрыгивая от полноты душевного восторга. За ними две старые леди, угрюмые и черствые, вели под руку коротенького джентльмена в высокой шляпе. Процессию заключал вертлявый юнга с корабля Бенсби с двумя огромными зонтиками под мышкой. Все, казалось, было устроено по обдуманному плану, и один взгляд на расфранченную компанию, независимо от беспардонной неустрашимости дам, достаточно убедил капитана Куттля, что это была процессия роковая, убийственная, и что обреченной жертвой был не кто иной, как сам командир "Осторожной Клары".

Первым побуждением капитана было - бежать со всех ног и без оглядки. Это же, казалось, было первым побуждением и Бенсби; но вдруг компания огласила воздух радостным криком нечаянного свидания, и Александр Мак Стингер подбежал к капитану с раскрытыми объятиями. Куттль прирос к земле.

- Ведь вот, подумаешь, человек с человеком не то, что гора с горой, всегда как-нибудь да столкнутся, - начала м-с Мак Стингер. - Здравствуйте, капитан! Как вы живетеможете? Я уже на вас давно не сержусь, кептен Куттель, и, право, нечего вам меня робеть. Я иду к Божьему алтарю, и надеюсь, вы поймете, в эту минуту я простила всем своим лиходеям. - Мой супруг, кептен Куттель! - заключила м-с Мак Стингер, указывая на обреченную жертву.

Безталанный Бенсби не смотрел ни на невесту, ни на друга, но его отчаянное око устремлено было в беспредельный горизонт и не останавливалось ни на каком предмете в особенности. Когда капитан протянул руку, Бенсби машинально протянул и свою, но ни слова не сказал в ответ на дружеское приветствие Куттля.

- Если вы, так же как и я, отложили вашу закоснелую вражду, - сказала м-с Мак Стингер, - и хотите при таком торжественном случае быть полезным вашему единственному другу, то мы, кептен Куттль, готовы с удовольствием причислить вас к нашему обществу. Идите с нами в часовню. Вот эта леди, рекомендую, моя свадебная подруга и она с удовольствием принимаег покровительство капитана Куттля, - заключила м-с Мак Стингер, указывая на одну из храбрых дам.

Капитан повиновался. Он сначала струсил собственно за свою неприкосновенную личность, подозревая злой умысел женить его самого на м-с Мак Стингер; но, как рассудительный человек, он своевременно припомнил, что в этих случаях решается судьба человека утвердительным ответом на вопрос пастора: - "Согласен ли" и потому в критических обстоятельствах он заранее решился отвечать без околичностей: "Не хочу". Мало-по-малу это подозрение, как ни на чем не основанное, совершенно исчезло, и добрый капитан уже исключительно боялся за командира "Осторожной Клары", до того боялся, что холодный пот начал пробиваться крупными каплями с его чела, и он некоторое время был решительно неспособен внимать бойким речам своей прекрасной дамы. Успокоившись несколько от душевной тревоги, капитан узнал, что его леди - вдова некоего м-ра Бокума, служившего при таможне, что она, м-с Бокум - закадычная приятельница м-с Мак Стиниер, которую любит и уважает, как совершеннейшую представительницу прекрасного пола, далее, что она частенько слыхала о капитане Куттле и надеется, что теперь почтенный капитан, без сомнения, оставил свою прежнюю одинокую жизнь; далее, что м-р Бенсби удостоивается теперь небесного благословения, которое, впрочем, он едва ли оценит надлежащим манером, так как мужчины вообще народ ветрениый, и прочее, и прочее.

Капитан Куттль очень явственно заметил, что м-с Бокум во все это время не спускала глаз с жениха, и всякий раз, как свадебное общество проходило через какой-нибудь сквозной двор или узкий переулок, представлявший благоприятные случаи к побегу, она вытягивалась во весь рост и ускоряла шаги, изъявляя очевидную готовность в случае надобности задержать дезертира на первых порах. Другая леди, так же как и её супругь, коротенький джентльмен в высокой шляпе, держали, с своей стороны, ухо востро и следовали по пятам обреченной жертвы; притом, сама м-с Мак Стингер до того завладела командиром "Осторожной Клары", что всякая мысль о спасении посредством бегства становилась решительно невозможною. Все эти штуки были очевидны даже для праздношатающихся уличных зевак, и они очень весело подтрунивали над храброй невестой, сопровождая весь кортеж криком и гвалтом. М-с Мак Стингер была убийственно равнодушна ко всему, a жених её утратил, по-видимому, всякое сознание.

Капитан сделал несколько попыток передать философу свои мысли односложными звуками и сигналами, но без всякого успеха, так как подвижная гвардия следила за каждым движением. Да и трудно было в какое бы то ни было время пробудить внимание командира "Осторожной Клары", ибо он не имел привычки всматриваться в ближайшие предметы. Таким образом, они благополучно прибыли в часовню, помещавшуюся в довольно опрятном здании, которое недавно нанял достопочтенный Мельхиседек Гоулер, ярый представитель секты рентеров.

Между тем как достопочтенный Мельхиседек, ломаясь и кривляясь на кафедре, импровизировал ученое свово, соответствующее важности случая, капитан воспользовался удобным случаем присоседиться к самому уху командира "Осторожной Клары".

- Дружище, - сказал он, - как идут дела?

- Прескверно! - отвечал м-р Бенсби, совершенно забыв о присутствии достопочтенного Мельхиседека, что, натурально, могло быть извинено только отчаянным положением, в каком он находился.

- Бенсби, - шептал капитан, - по своей ли ты воле на этом месте?

М-р Бенсби отвечал: "Нет!"

- Так зачем же ты причалил сюда, друг ты мой, Бенсби? - спросил капитан неестественным голосом.

Бенси, теперь, как и всегда, смотревший с неподвижным лицом на противоположный конец мира, не дал никакого ответа.

- Отчалим, любезный! - сказал капитан.

- Что толку? - возразил удрученный мудрец. - Она меня настигнет y самых полюсов.

- Ну да попытайся, любезный. Ободрись, и марш налево кругом. Еще есть время. Ну же, ну! Отчаливай Бенсби!

Но вместо того, чтобы воспользоваться благим советом, Бенсби пробормотал болезненным шепотом:

- Все это началось с твоего проклятого сундука.

- Эх, окаянная баба! Подцепить человека с твоими убеждениями!

М-р Бенсби испустил подавленный вздох.

- Ну же, любезный! - говорил капитан, толкая его локтем. - Пора! отчаливай живеи, a я прикрою тебя сзади. Время летит. Бенсби, утекай! Ведь дело об избавлении, друг ты мой милый! Ну, хочешь - раз!

Бенсби оставался неподвижен.

- Да, слушай же команды, Бенсби! два!

Бенсби не шевелился.

- Об избавлении идет дело! Слушай, вот тебе, три! Ну, ну, утекай! Теперь или никогда!

Одним из самых страшных обстоятельств этой церемонии для капитана Куттля было необыкновенное участие, которое принимала в ней мисс Юлиана Мак Стингер, вылитый портретик своей матушки. Она, по-видимому, сосредоточила все свои способности на том, что совершалось перед её глазами, и капитан, с замиранием сердца, видел в ней плодовитый зародыш бесконечных западней и ловушек, которые, иостоянно, в продолжение целых поколений, на Корабельной площади расставлены для честных моряков, лишенных всякой способности защищать свою личность против сухопутного коварства. Зрелище поразительное и даже экстраординарное в своем роде, ибо мисс Юлиана Мак Стингер затмевала собой и м-с Бокум с её железной волей, и коротенького джентльмена с его высокой шляпой, и даже самое Мак Стингер с её отчаянной и свирепой непреклонностью. Маленькие Мак Стингеры весьма не много смыслили в этих делах, и главнейшим их увеселением, в продолжение церемонии, было - путешествовать по ногам джентльменов; но зато тем поразительнее выставлялся кфнтраст этих невинных малюток с мисс Юлианой, воплощавшей в себе будущую беспардонную даму со всеми её принадлежностями. "Каких-нибудь два, три года, - думал капитан, - и горе несчастному, который вздумает приютиться под одною кровлею с этой девицей".

Церемония закончилась шумным ликованием юных птенцов благоприобретенной семьи м-ра Бенсби, которые все бросились на шею к милому папаше и просили y него деньженок на бонбошки. Когда кончились эти излияния нежнейших, трогательных чувств, процессия готова была выступить из церкви, но, вдруг, на некоторое время, ее приостановил неожиданный вопль со стороны Александра Мак Стингера. Этот милый птенец, взглянув на могильные памятники подле часовни, ни с того ни с сего забрал себе в голову, что его маменьку хотят будто зарыть в свежей могиле, и она с ним распрощается навсегда. На этом законном основании он завизжал с изумительной силой, и его младенческое личико даже почернело от надрыва. Но как ни были трогательны эти умилительные знаки сыновней любви, маменька его была отнюдь не такая дама, чтобы позволить в своем присутствии выказывать подобную слабость. После бесполезных попыток образумить малютку подзатыльниками и щелчками, она выволокла его на свежий воздух, поставила на мостовую, и вскоре свадебная компания имела удовольствие слышать громкие аплодисменты, которые раздавались по спине и плечам юного Александра.

Когда все пришло в стройный порядок, процессия, с приличным торжеством, двинулась опять на Корабельную площадь, при громких свистках и рукоплесканиях праздношатающихся зевак, которые, скидывая шляпы, униженно кланялись м-ру Бенсби и поздравляли его с благополучным приобретением красавицы. Капитан проводил компанию до дверей девятого номера, но дальше идти не хотел, несмотря на великолепный пир, который был приготовлен для счастливых гостей. Во-первых, м-с Бокум, свободная теперь от исполнения своей трудной обязанности - пленник натурально вырваться бы не мог - обратила все свое внимание на капитана и засыпала его отчаянными любезностями, а, во-вторых, честный капитан слишком мучился угрызениями совести при мысли, что он сам некоторым образом завел своего приятеля в эту западню, хотя, конечно, ему никак не могло придти в голову, чтобы мудрый Бенсби, совершеннейший знаток человеческой натуры, допустил таким образом опутать себя. Поэтому капитан, не входя в брачный дом, учтиво раскланялся с своей дамой и отправился назад, обещая, впрочем, воротиться опять не позже, как часа через два.

Капитан устал, растерялся, был взволнован, но ему, однако, ничего не стоило в этот же день завернуть на часок к м-ру Домби, хотя квартира этого джентльмена была теперь за городом в одном из самых отдаленных лондонских предместий. Туда он и направил свои шаги, не заходя даже к старику Соломону в пределы деревянного мичмана.

Сторы были опущены, и в доме была такая тишина, что капитан сначала не решался постучаться в дверь; но скоро, почти над самым ухом, раздались голоса, и когда он постучался, м-р Тутс вышел к нему на встречу. В самом деле, м-р Тутс и его супруга были уже здесь.

Тотчас же по прибытии в этот дом, мисс Тутс схватила на руки чьего-то ребенка, уселась с ним на ступени лестницы и принялась его лелеять, целовать, миловать и няньчить с необыкновенным, истинно-материнским восторгом. Флоренса была тут же с потупленною головою, и трудно было сказать, кто был милее для м-с Тутс, мать или ребенок, или кто из них был нежнее, Флоренса к м-с Тутс или м-с Тутс к Флоренсе, или обе оне к невинному младенцу.

- Папенька ваш очень болен, душечка мисс Флой? - спросила Сусанна.

- Очень, очень болен, - сказала Флоренса. - Сусанна, друг мой, пожалуйста, не называйте меня моим старым именем. A это что? - воскликнула Флоренса, бросив изумленный взгляд на её костюм. - Старое платье, моя милая? старая шляпка, букли, все старое?

Сусанна залилась слезами и покрыла поцелуями маленькую ручку своей безценной, несравненной горлинки, мисс Флой.

- Позвольте вам объяснить, в чем дело, милая мисс Домби, - сказал м-р Тутс, выступая вперед. - Моя жена, что называется, самая экстраординарная дама, и уж я право не знаю, кто может сравниться с ней в этом отношении. Еще прежде, чем вы обвенчались, да и после, она говорила тысячу раз, что, когда бы вы ни воротились домой, она будет приходить к вам не иначе, как в том самом платье, в котором вы привыкли ее видеть. Она, видите ли, боится, как бы вы не стали меньше ее любить, если она переменит свой костюм. Да и то сказать, это платье к ней отлично идет, и я ее обожаю в нем. Милая мисс Домби, пусть она будет опять вашей горничной, нянькой, всем, чем была прежде, как будто в её жизни не случилось никаких перемен. Да только вот что, Сусанна, - заключил м-р Тутс, говоривший с большим одушевлением и чувством, - об одном прошу тебя, мой ангел, помни, сделай милость, докторский совет, и не надсажайся слишком много!

Глава LXI.

Кузен Феникс.

Слишком нуждалась в посторонней помощи Флоренса Гэй, и присутствие в её доме старой подруги было для неё безценной отрадой. Ея отец был болен. Смерть стояла y его изголовья. Потрясенный страшными воспоминаниями прошедшей жизни, старик не выдержал разнородных ощущений и в самый день приезда в дом своей дочери слег в постель. С этой поры м-р Домби не поднимал головы, и с этой же поры руки Флоренсы были постоянно к его услугам.

Она всегда была с ним, и он всегда ее узнавал, хотя нередко, томимый бредом, путал обстоятельства, при которых с нею говорил. Так иной раз ему казалось, будто его сын только что умер, и он говорил, будто видел, как его маленькая дочь, не смыкая глазок, день и ночь покоила и лелеяла умирающего ребенка. Видел это м-р Домби и стонал, и плакал навзрыд, и прижимал к подушке свою несчастную голову. Иногда он к ней самой обращался с вопросом:

- Где Флоренса?

- Я здесь, папенька, здесь я.

- Я не знаю ея, - вопил измученный старик. - Мы так давно расстались, что я не узнаю моего собственного детища!

И Флоренсе стоило больших трудов успокаивать взволнованного старика и осушать его слезы. Случалось, м-р Домби целые часы бредил своими старыми торговыми предприятиями, и Флоренса в таких случаях обыкновенно теряла из виду нить его размышлений. Он повторял наивный вопрос своего сына младенца: "Что такое деньги?" и размышлял, и обдумывал, и рассуждал с самим собою более или менее связно, приискивая основательный ответ, как будто до той минуты никогда никто не спрашивал его об этой важной статье. Затем, продолжая вдумываться, он двадцать тысяч раз повторял титул своей старинной фирмы и при каждом разе повертывал на подушке свою усталую голову. Случалось также, он считал своих детей - раз - два - стой; раз - два - стой, и повторял эту прогрессию до бесконечности.

Но все это происходило при особенно угнетенном состоянии его духа. Во всех других фазах своей болезни он постоянно обращался к Флоренсе; он припоминал ту ночь, когда Флоренса приходила в его кабинет, воображал, что его сердце сокрушилось от тоски, что он пошел за нею следом и бесполезно отыскивает ее в пустых и разоренных комнатах огромного дома. Смешивая это время с последними днями своей дикой и отчужденной жизни, он дивился безчисленным следам человеческих ног и старался между ними разглядеть поступь своей дочери. Вдруг, мерещились ему в зеркалах какия-то страшные картины диких людей с орудиями смерти на груди. Затем виднелся след Флоренсы. Вот она подходит ближе и ближе, и м-р Домби снова начинает считать следы, взбираясь на верхушку какойто огромной башни с безчисленными биллионами ступеней.

Однажды м-р Домби спросил, не слышал ли он на этих днях голоса Сусанны.

- Да, папенька, Сусанна здесь. Угодно вам ее видеть?

М-р Домби отвечал, что очень угодно, и Сусанна, не без некоторого страха, явилась y его постели.

Взгляд на эту особу, казалось, доставил ему большое удовольствие, и он просил ее не уходить.

- Прощаю вас, мой друг, за все и во всем, - говорил м-р Домби, очевидно, еще не знавший блистательной перемены в судьбе этой девицы. - Останьтесь с нами. Флоренса и я совсем переменились, и мы очень счастливы.

И говоря это, м-р Домби целовал маленькую головку, лежавшую на подушке подле него.

Так продолжалось несколько недель. М-р Домби представлял на своей постели слабое подобие человека, говорившего таким тихим голосом, что его можно было расслышать не иначе, как прислонившись ухом к его губам. Мало-по-малу он успокоился. Его, очевидно, начинало забавлять, что он лежит здесь подле открытого окна, смотрит поутру на летнее небо и деревья, любуется вечером закатом солнца и наблюдает с какой-то симпатией тени облаков и листьев. Это в самом деле забавно: свет и жизнь никогда ему не представлялись с этой точки зрения, и было ясно, что м-р Домби возрождается к новому бытию.

Он начал теперь обнаруживать, что усталость Флоренсы его беспокоит, и часто, подозвав ее к себе, говорил:

- Ступай, моя милая, отдохни, погуляй. Свежий воздух для тебя необходим. Ступай к своему доброму мужу!

Однажды, когда Вальтер был в его комнате, он подозвал его к себе и, крепко пожимая его руку, уверял, что может умереть спокойно, так как ему известно, что Флоренса с ним всегда будет счастлива.

Раз вечером, на закате солнца, Флоренса и Вальтер сидели в его комнате, так как он иривык их видеть вместе. Флоренса няньчила своего ребенка и, убаюкивая его, запела ту самую песню, которую так часто слышал от неё умерший брат. М-р Домби не выдержал, он протянул к дочери трепещущую руку и просил перестать; но на другой и в следующие дни он сам просил ее повторять как можно чаще этот романс, и он вслушивался в голос дочери, отвернув от неё свое лицо.

Флоренса сидела y окна с своей рабочей корзинкой, между тем как Сусанна, её неразлучная спутница, расположилась против неё со своим шитьем. М-р Домби заснул. Был прекрасный летний вечер, и еще два часа оставалось до сумерек. Флоренса задумалась. Ей пришли в голову те минуты, когда отец первый раз представил ее своей прекрасной невесте. В комнату вошел Вальтер.

- Послушай, душенька, - сказал он, слегка дотрагиваясь до её плеча, - с тобой хотят поговорить.

- Не случилось ли чего, мой друг? - спросила Флоренса, испуганная, как ей показалось, встревоженным видом своего мужа.

- Нет, мой ангел, ничего! Пришел один джентльмен, и я говорил с ним. Ничего не случилось. Хочешь к нему выйти?

Флоренса встала и поспешила сойти вниз за своим мужем, оставив отца на попечение черноокой м-с Тутс, обратившей в эту минуту все свои способности на иголку и наперсток. В гостиной нижнего этажа, обращенной окнами в сад, сидел какой-то джентльмен, который при входе Флоренеы хотел пойти к ней на встречу, но, задержанный некоторыми принадлежностями своих ног, остановился подле стола.

Флоренса припомнила кузена Феникса, которого с первого раза не угадала в тени листьев. Кузен Феникс взял её руку и поздравил с благополучным браком.

- Я очень жалею, - говорил кузен Феникс, усаживаясь на стул, между тем, как Флоренса заняла свое место, - очень жалею, что мне не удалось раньше явиться к вам с моими искренними поздравлениями; но в нашей фамилии, словом сказать, произошли такие неприятные случайности, или, в некотором роде, многочисленные столкновения, что я, как говорится, находился в чертовском состоянии духа и потерял всякую способность посещать общество. Единственным обществом во все это время была, так сказать, моя собственная личность, и вы понимаете, как должно быть огорчительно, в некотором роде, замуровать себя в определенных границах, тогда как в душе чувствуешь этакую... понимаете?.. ну, словом сказать, беспредельность.

Флоренса понимала только то, что кузен Феникс имел очевидное намерение сделать ей более важные открытия, но какие именно, это скрывалось в мраке неизвестности. Безпокойный взгляд Вальтера подтверждал её догадку.

- Я имел честь упоминать другу моему м-ру Гэю, если только могу называть его этим именем, - продолжал кузен Феникс, - что мне, так сказать, неслыханно приятно получить весть насчет теперешних обстоятельств друга моего Домби, который, вы понимаете, на дороге к выздоровлению. Я никак не думаю, чтобы друг мой Домби опустил, в некотором роде, крылья, по поводу этакой какой-нибудь, словом сказать, потери всего именья. Сам я не пробовал, или, правильнее не испытал чего-нибудь в роде такого радикального разорения, так как мое имение никогда не простиралось до таких колоссальных размеров; но все же и я в своей жизни потерял все, что мог потерять, и при всем том, понимаете, никогда, по крайней мере, слишком, не жаловался этак на какую-нибудь несправедливость судьбы, или, правильнее, слепого рока. Я знаю, друг мой Домби почтенный джентльмен, и, конечно, ему отрадно думать, что это, так сказать, всеобщее чувство. Даже Томми Скрьюзер, - мужчина удивительно желчный, приятель мой Гей, вероятно, знаком с ним, - ничего не может сказать в опровержение этого факта.

Флоренса чувствовала, больше, чем когда-либо, что за этим длинным вступлением должно последовать какое-нибудь важное открытие. Ея взоры, лучше всякого ответа, выразили живейшее нетерпение. Кузен Феникс продолжал:

- Дело в том, что друг мой Гэй, точно так же, как и я, рассуждали сейчас относительно исходатайствования милости, которая, собственно, и даже исключительно, находится в ваших руках, и я, что называется, рад, что друг мой Гэй согласился хлопотать за меня, при чем мне приятно засвидетельствовать, что он удостоил меня совершеннейшей откровенности, за что я ему обязан. Не могу нарадоваться, что любезнейшая и совершеннейшая дочь приятеля моего Домби имеет чувствительную натуру, и, конечно, не потребует с моей стороны слишком обширных и подробных рассуждений; но все-таки я очень счастлив, что мое ходатайство будет опираться на влиянии и одобрении друга моего, м-ра Гэя. Эго отчасти напоминает мне мое старое парламентское время, шумное время, когда этак, знаете, не проходило ни одного заседания, которое бы не имело чисто политического характера. Разсуждали в ту пору, понимаете, о торговле неграми, о Наполеоне и французах, - шумное время! - и я, что называется, принадлежал к партии самых бойких застрельщиков. Если, бывало, скажет кто, что его мнение, как он надеется, найдет ртголосок в душе Питта, мы, что называется, просто выходим из себя, и во всей зале, понимаете, буря рукоплесканий. Если сказать прямо, Питт был великий политик и оратор, очертивший вокруг себя магический круг, из которого, понимаете, никто не вырывался. Случалось, и очень часто, вовсе, бывало, не понимаешь и не догадываешься, о чем речь, но как скоро впутано сюда имя Питта, материя, знаете, принимает такой вид, что поневоле соглашаешься и аплодируешь. Это, знаете, подало даже повод к забавным шуткам, и м-р Браун - четырех-бутылочный верзила с шишкой на носу, отец моего друга Гэя, вероятно, был знаком с ним - обыкновенно говаривал, что, если бы этак вздумал кто сказать, что он с крайним сожалением извещает парламент, что один из почтенных членов томится в ближайшей комнате в страшных судорогах, и что имя почтенного члена есть Вилльям Питт, рукоплескание, понимаете, было бы общее, и все, так сказать, на удачу, не преминули бы одобрить это мнение Вилльяма Питта.

Это загадочное отступление больше и больше беспокоило Флоренсу, и она с возрастающим волнением смотрела то на Вальтера, то на кузена Феникса.

- Ничего, мой другь, будь спокойна, - сказал Вальтер.

- Ничего, м-с Гэй, будьте спокойны, - повторил кузен Феникс, - я, право, чрезвычайно огорчен, что сделался, в некотором роде, причиной вашего беспокойства. Позвольте вас уверить, что, действительно, ничего, то есть, словом сказать, ничего неприятного быть не может. Единственная милость, о которой я осмеливаюсь просить... но это, видите ли, должно, в некотором смысле, казаться удивительно странным, и я был бы чрезвычайно обязан другу своему Гэю, если бы он сам принял на себя труд изложить сущность дела, - заключил кузен Феникс.

Флоренса, с своей стороны, доведенная до последней степени беспокойства, также обратилась к своему мужу. Вальтер сказал:

- Дело вот в чем, моя милая. Тебе надобно ни больше, ни меньше, как ехать в Лондон с этим джентльменом, которого ты очень хорошо знаешь.

- A друг мой Гэй - прошу извинить - разве не поедет? - прервал кузен Феникс.

- Поеду и я. В Лондоне ты должна сделать визит...

- Кому? - спросила Флоренса, окидывая взором обоих собеседников.

- Если вы будете так добры, м-с Гэй, что согласитесь до времени не получать ответа на этот вопрос, то я осмеливаюсь покорнейше вас просить об этом.

- Ты знаешь, Вальтер? - сказала Флоренса.

- Да.

- И по твоему, я могу ехать?

- Да. Я совершенно убежден, что ты не будешь раскаиваться. Но то правда, что до времени тебе лучше не расспрашивать о подробностях этого визита. Увидишь сама.

- Если папенька все еще спит или, проснувшись, может обойтись без моих услугь, я сейчас ворочусь.

И с этими словами Флоренса поспешно вышла из комнаты, бросив совершенно спокойный и доверчивый взгляд на своего супруга. Когда она воротилась, уже совсем готовая отправиться в путь, Вальтер и кузен Феникс вели серьезный разговор y окна, и Флоренса не могла надивиться тому, что они так хорошо сошлись друг с другом в такое короткое время.

- Я оставлю карточку для друга моего Домби, - сказал кузен Феникс, - и буду искренно уверен, что он с каждым часом станет укрепляться в силе и здоровьи. Друг мой Домби, я надеюсь, благоволит считать меня таким человеком, который проникнут удивлением к его возвышенному характеру относительно... словом сказать, к благородной роли британского негоцианта и, просто, честного джентльмена. Моя усадьба и деревенский дом пришли, что называется, в плачевное состояние разрушения и ветхости; но, если другу моему Домби потребуется переменить воздух и поселиться в тех местах, могу уверить, что во всей Англии нет более тихаго, светлаго и совершенно здорового воздуха, хотя, нужно сказать, нигде еще не найти такой скуки. Если друг мой Домби страдает телесными недугами, я бы желал порекомендовать ему рецепт, который был для меня чрезвычайно полезен во многих обстоятельствах моей жизни, a должно заметить, жил я очень свободно и даже, так сказать, нараспашку. Этот рецепт, собственно говоря, состоит в яичном желтке, который надобно взболтать в стакане хересу с мушкатным орехом и сахаром и принимать каждое утро с куском сухой поджаренной булки. Джексон, содержавший в Бонд-Стрите номера для боксеров, - человек отменных талантов, и друг мой Гэй, разумеется. знаком с ним, - Джексон советует вообще в экстренных случаях заменять херес ромом; но я лучше другу моему Домби рекомендую херес, так как, при его состоянии, ром мог бы броситься в голову и произвести, словом сказать, воспаление.

От всего этого кузен Феникс разгружался с весьма значительными затруднениями, и физиономия его обнаруживала очевидное расстройство. Когда он встал с места, чтобы идти к дверям, его ноги изъявили решительное желание двигаться к саду, и владелец их едва победил такое заносчивое упрямство. Наконец, кузен Феникс подал руку Флоренсе и вышел с нею к подъезду, где стояла карета, в которую, вместе с ними, сел и Вальтер.

Они ехали семь или восемь миль, и были уже сумерки, когда экипаж катился по скучным и церемонным улицам западной части Лондона. Флоренса этим временем крепко держала Вальтерову руку, и беспокойство ея, по-видимому, увеличивалось всякий раз, как они въезжали в новую улицу. Наконец, карета остановилась в Брук-Стрите, перед тем самым домом, где её отец пировал свою несчастную свадьбу.

- Что это значит? - спросила Флоренса. - Кто здесь живет?

Вальтер не отвечал ничего и только пожал её руки.

Обводя взором фасад, Флоренса увидела, что окна во всех этажах закрыты наглухо, как будто дом был необитаем. Между тем, кузен Феникс вышел из кареты и предложил ей руку.

- Ты не выйдешь, Вальтер?

- Нет, я останусь здесь. Не бойся, мой друг, сейчас ты увидишь, что страх твой напрасен.

- Знаю, Вальтер, бояться мне нечего, когда ты так близко, но...

Дверь тихонько отворилась, без стуку и без звонка, и кузен Феникс вошел с своей спутницей в душный и скучный дом. Казалось, он ни разу не отворялся со времени несчастной свадьбы и служил с того времени постоянным приютом для мрака затхлой атмосферы.

Флоренса не без страха взошла наверх по темной лестнице и остановилась подле гостиной. Кузен Феникс отворил дверь и, не говоря ни слова, сделал знак, чтобы она вошла и попросил ее идти вперед, между тем как он останется за дверью. Флоренса повиновалась.

В углублении комнаты, за столом, при тусклом свете лампы, сидела какая-то леди, вся в черном, с пером или карандашом в руке. Флоренса нерешительными шагами подвигалась вперед и вдруг остановилась, как будто прикованная к месту. Леди поворотила свою голову.

- Великий Боже! - сказала она. - Что это значит!

- Нет, нет! Не подходите!.. - вскричала Флоренса, отскакивая назад, когда леди встала с своего места. - Маменька!

Оне обе были неподвижны, с глазами, устремленными друг на друга. Гнев и гордость избороздили лицо этой особы; но все же она - Эдифь, прекрасная и величественная теперь, как и всегда. Лицо Флоренсы, изумленное и робкое, выражало сожаление, грусть, благодарную нежную память. На том и другом лице в живейших красках изображались удивление и страх. Обе женщины, неподвижные и безмолвные, смотрели одна на другую через мрачную пропасть непреложных событий пройденной жизни.

Флоренса изменилась первая. Слезы градом полились из её глаз, и она сказала от полноты сердца:

- О, мама, милая мама! зачем мы встречаемся так? зачем вы были всегда так добры ко мне, когда еще ничем не подготовлялась эта встреча!

Эдифь стояла перед ней без движения и без слов. Ея глаза были устремлены на её лицо.

- Я не смею об этом думать, - говорила Флоренса, - я только что оставила болезненный одр своего отца. Мы теперь неразлучны и вперед не разлучимся никогда. Если вы хотите, милая мама, чтобы я просила за вас прощение, - я буду просить и почти уверена, что он не откажет в просьбе своей дочери. Бог пошлет утешение вашей страждущей душе!

Эдифь не отвечала.

- Вальтер... я замужем, и y нас есть ребенок, - сказала Флоренса робким голосом, - Вальтер y ворот, и я приехала с ним. Я скажу своему мужу, что вы переменились, - продолжала Флоренса, бросив на нее грустный взор, - и Вальтер, я уверена, будет говорить вместе со мною нашему отцу. Хотите, чтобы я это сделала?

Эдифь, неподвижно, как статуя, прервала молчание глухим, тихим, но выразительным голосом:

- Пятно на вашем имени, пятно на имени вашего мужа, вашего ребенка! Разве это прощают, Флоренса?

- Верьте нам, милая мама, что мы все забыли, останемся неразлучными с вами, и это для всех нас будет утешением. Но вы ничего... ничего не говорите о моем отце, - лепетала Флоренса, - значит ли это, вы хотите, чтобы я просила за вас? Ну да, конечно, конечно!

Эдифь не отвечала.

- И я буду просить усердно, чтобы он простил мою милую маму, и добрый отец мой не откажет в просьбе своей дочери, и я принесу вам слово примирения, и тогда, может быть, мы расстанемся совсем не так, как встретились теперь.. О! уполномочьте, ради Бога, уполномочьте меня на это ходатайство! Я отступила от вас, милая мама, совсем не потому, что боюсь вас, и совсем не потому, что не надеюсь на вашу благосклонность: нет! я желаю только выполнить свою обязанность по отношению к моему отцу. Он меня любит, и я его люблю от всего моего сердца. Но я никогда не могу забыть, что вы были так добры ко мне. О, молитесь Богу, - воскликнула Флоренса, падая на её грудь, - молитесь Богу, чтобы он простил вам весь этот грех, и простил бы мне, если я не могу забыть...

Рыдания заглушили её слова. Эдифь, как будто подавленная тяжестью её прикосновения, упала на колени и обвилась руками вокруг её шеи.

- Флоренса, ангел благодатный! Прежде чем я опять сойду с ума, прежде, чем гордость и упрямство опять поразят немотой мой язык, верь мне, Флоренса, я невиниа, клянусь тебе в этом моею душою!

- Маменька!

- Преступна во многом - так! и вечная преграда будет разделять меня от всего, что есть чистого и невинного в жизни, разделять от вас, от всей земли...

На коленях перед ней, она подняла свои обе руки и клялась.

- Флоренса, верь мне, я невинна! верь в этом женщине, которая видит в тебе чистейшее и благороднейшее из земных созданий и которая никогда бы не упала в эту бездну, если бы твое присутствие охраняло цветущие годы её жизни! Позволь мне еще раз, последний раз, прижать твою милую голову к этому истерзанному и сокрушенному сердцу!

Она плакала, и её грудь сильно волновалась. Как была бы она счастлива теперь, если бы такие сцены чаще повторялись в её старые дни!

- Ничто в свете не могло бы вырвать от меня этого признания и этой клятвы, - ни любовь, ни ненависть, никакие надежды, никакие угрозы. Я сказала: умру в пытке и не произнесу ни одного слова, не сделаю никакого знака, и это было бы так, a не иначе, если бы мы не встретились с тобою, Флоренса.

- Надеюсь, - сказал кузен Феникс, делая в дверях довольно неправильные зигзаги, так как его своевольные ноги обнаруживали очевидное намерение оставаться за порогом, - надеюсь, моя любезнейшая и совершеннейшая родственница извинит маленькую стратагему, которою я воспользовался, чтобы устроить эту встречу. Не могу сказать, что до сих пор я отвергал решительным и настоятельным образом возможность несчастного соединения моей любезнейшей и совершеннейшей родственницы с этим белозубым покойником, ибо замечено издавна, что случаются в этом мире весьма странные и непостижимые сочетания этого сорта, превышающия, так сказать, всякие соображения и рассчеты в экономическом смысле. При всем том, я имел честь напоминать другу моему Домби, чтобы он, в некотором роде, не отваживался обвинять мою любезнейшую и совершеннейшую родственницу до тех пор, пока криминальность её поступков не будет утверждена на юридическом основании. Моя тетка была живучая женщина, это известно всем, но, может быть, не всякий знает, что она не совсем хорошо выполняла свои обязанности, разделяя, вероятно, в этом отношении общую участь всей нашей фамилии, которая, словом сказать, не отличалась ясным сознанием своего долга. Поэтому было бы, в некотором роде, безразсудно и даже, так сказать, бессовестно, если бы, в настоящем случае, мы не обратили своей посильной заботливости на нашу любезнейшую и совершеннейшую родственницу, которая, думал я, должна быть поставлена в неприятное положение после того, как этот зубастый джентльмен был, так сказать, растиснут ужасным манером. Вот почему я счел своей обязанностью отыскать во Франции свою любезнейшую и совершеннейшую родственницу и предложить ей свое слишком, так сказать, скромное и незавидное покровительство. Тем больше мне приятно было услышать от моей любезнейшей и совершеннейшей родственницы, что она считает меня, в своем роде, добрым малым и потому безусловно поручает себя моему покровительству. Я всегда обязан вспоминать не иначе, как с удовольствием, о её усердной заботливости обо мне в те минуты, когда сотрясение всех моих членов доходило, словом сказать, до беспримерного градациона.

Эдифь, сидевшая с Флоренсой на софе, сделала нетерпеливое движение.

- Моя любезная и совершеннейшая родственница, - продолжал кузен Феникс, выделывая в дверях свои обычные зигзаги, - надеюсь, извинит меня, если я, для моего и её удовольствия, равно как для удовольствия м-ра Домби и его любезнейшей и совершеннейшей дочери, которой несравненным талантам мы всегда удивлялись и... словом сказать, я полагаю, что я могу, для общего нашего удовольствия, дополнить окончательно эту длинную нить моих наблюдений. Прошу обратить внимание на то, что ни она, ни я, со времени нашего свидания, никогда не заикались о предмете её странного и загадочного похищения. Я всегда держался мысли, что была, вероятно, в этом деле такая тайна, которую объяснит она сама, если захочет. Но моя любезнейшая и совершеннейшая родственница имеет, в некоторой пропорции, непонятно-упрямый и решительный характер, и потому, с течением времени, я основательно убедился, что от нея, так сказать, никакое красноречие не вырвет ни одного слова. Впоследствии однако я усмотрел, что она весьма охотно распространялась на счет своей необыкновенной нежности к совершеннейшей дочери друга моего Домби, и потому, по естественному совокуплению идей, пришло мне в голову, что если бы этак, словом сказать, устроить свидание, неожиданное с обеих сторон, дело могло бы повести к весьма счастливым результатам. Проживая теперь в Лондоне, совершенно, так сказать на приватной ноге, я решился открыть местопребывание друга моего Гэя - прекрасный молодой человек, откровенный и внушающий уважение: моя любезнейшая и совершеннейшая родственница, вероятно, с ним знакома - и мне удалось иметь счастье привезти сюда его милую и любезную супругу. Скоро мы отправляемся в южную Италию, чтобы поселиться там на вечные времена, или, правильнее, до тех пор, пока не наступит роковой час удалиться в те вечные жилища, которые.... словом сказать, это пробуждает весьма неприятные мысли в людях с разумной и чувствительной душой. Стало быть, - заключил кузен Феникс с истинным одушевлением, - теперь-то, или никогда, я должен умолять свою любезнейшую и совершеннейшую родственницу не останавливаться на половине дороги, a исправить, по-возможности, все то, что ею испорчено, - не потому, что этого требует её фамилия, её собственная репутация, или какия-нибудь из тех светских отношений, которые уже более, так сказать, не существуют, - очаровательная мысль для человека с чувством! - но потому, что благородный человек всегда обязан уничтожать зло.

С этими словами кузен Феникс сделал джентльменский поклон и вышел из дверей, победив не без труда упрямство своих ног.

Несколько минут обе дамы сидели безмолвно, одна подле другой. Наконец, Эдифь, снимая с груди запечатанный пакет, прервала молчание, тихим, но трогательным голосом:

- Я могла умереть скоропостижно или вследствие каких-нибудь непредвиденных обстоятельств; тайна в таком случае была бы унесена в могилу, и никто бы её не открыл из живущих на земле. Этого я не хотела, милая Флоренса, не хотела для вас. Возьмите этот пакет: для вас он написан и для вас изложены в нем все подробности моей тайны.

- Могу показать его папеньке?

- Можете кому угодно; он ваша неотъемлемая собственность. Но пусть м-р Домби знает, что другими путями он не получил бы от меня никогда ничего.

Продолжительное молчание с обеих сторон. Эдифь сидела с глазами, опущеннымй в землю.

- Маменька, он потерял все свое имение. Он был на краю могилы. Он страдает и жестоко страдает, даже теперь. Неужели ничего больше, ни одного слова, я не должна ему сказать от вашего имени?

- Правда ли, Флоренса, что он очень тебя любит?

- Правда, милая мама, правда!

- Скажи ему, я очень жалею, что судьба свела нас в этом мире.

- И - ничего больше?

- Скажи ему, если спросит, если он точно изменился...

Она остановилась. Было что-то в безмолвном прикосновении руки Флоренсы, что ее остановило.

- .... но так как он сделался теперь другим человеком, скажи ему, Флоренса, что этого не было бы никогда, и я жалею, что это было.

- Могу ли я сказать, что его несчастья вас огорчают?

- Нет. Со временем он сам, Флоренса, будет благодарить судьбу за этот урок.

- Вы желаете ему добра, вы хотите, чтобы он был счастлив! О, позвольте мне чаще и чаще повторять перед ним желания моей милой мамы!

Черные глаза Эдифи, исполненные тоскливой мысли, были, казалось, обращены на окружающий мрак. Она не отвечала ничего до тех пор, пока Флоренса не повторила вопроса.

- Если теперь, при своей измененной жизни, он найдет повод жалеть о прошедшем, скажи ему, Флоренса, я просила его об этом. Если теперь, при своей измененной жизни, он найдет повод думать обо мне без горечи и без желчи, скажи, я просила его об этом. Мы умерли один для другого и никогда уже не встретимся по эту сторону гроба; но скажи ему, он знает, есть одно общее чувство между нами, которое соединяет нас на земле.

Ея суровость уступила место трогательному умилению, и слеза сверкнула в её черных глазах.

- Впрочем, я почти надеюсь, что он будет вспоминать обо мне. Чем больше полюбит он Флоренсу, тем меньше будет ненавидеть меня. В то время буду раскаиваться и я - пусть он это знает - и, соображая обстоятельства своей жизни с теми причинами, которые довели его самого до того, чем он был, я попытаюсь простить ему его долю в моем позоре. Пусть тогда попытается и он простить свою несчастную супругу!

- О мама, милая мама! Как отрадно для моего сердца слышать эти слова даже при этой печальной встрече!

- Странные слова для моих собственных ушей, - сказала Эдифь, - странные слова для звуков моего собственного голоса! Но если бы даже я была тем несчастным созданием, каким он имеет право меня считать, я, в свою очередь, имела бы право раз навсегда высказать эти мысли, как скоро дошло до моего слуха, что вы дороги и милы друг другу. Пусть он знает, что под условием его отеческой любви я готова думать о нем снисходительно, без всякой затаенной злобы в моем сердце. Вот это последния слова, которые я ему посылаю! Теперь, прощай, моя жизнь!

Она крепко сжала ее в своих объятиях и, казалось, разом вылила из своей души все сосредоточенные чувства нежности и любви.

- Этот поцелуй для вашего младенца! Эти поцелуи вместо благословений на голову моей Флоренсы! Прощай, мой друг! прощай, мой ангел благодатный!

- До свидания, - воскликнула Флоренса.

- Никогда! никогда! Как скоро ты переступишь за порог этой мрачной комнаты, думай, что ты оставила меня в могиле. Но я любила тебя, мой ангел небесный, и тебя только одну во всю мою жизнь, помни это!

И Флоренса оставила ее, сопровождаемая до последней минуты её объятиями и поцелуями.

В столовой, куда проводил ее кузен Феникс, Флоренса упала на плечо своего супруга и плакала долго, горько плакала!

- Я очень огорчен, - сказал кузен Феникс, поднимая наиневиннейшим образом и без малейшей утайки рубашечные рукавчики к своим глазам, - я очень огорчен, что любезнейшая дочь друга моего Домби и прекрасная супруга друга моего Гэя имеет слишком чувствительную натуру, и что настоящее свидание, в некотором смысле, взволновало все силы её нежной души. Я надеюсь, однако, и уверен, мои стратегические распоряжения привели всех нас к самым удовлетворительным результатам, и почтенный друг мой Домби, чрез соединение с нашей фамилией, попал, словом сказать, в омут запутанных случайностей и недоразумений; но я твердо держусь того мнения, что дела могли бы иметь совсем другой, то есть, довольно сносный оборот, если бы не этот мерзавец с белыми зубами. Что касается до моей родственницы, получившей обо мне необыкновенно доброе мнение, я могу уверить прекрасную супругу друга моего Гэя, что она может на меня вполне положиться как... словом сказать, как на своего отца. A что касается до общих перемен и случайностей человеческой жизни, в которой иной раз все мы ведем себя самым экстраординарным манером, то я могу повторить только то, что уже давно сказал друг мой Шекспир - человек, созданный для всех времен и веков; друг мой Гэй, разумеется, знаком с ним: "Тень и сон - вот наши дела!"

Глава LXII.

Заключение.

Узрела, наконец, дневной свет знаменитая бутылка, скрывавшаеся так долго в душном погребе под защитой паутины, пыли и песку. Золотое вино игриво струится в огромных бокалах на круглом столе.

Это последняя бутылка старой мадеры.

- Вы совершенно правы, м-р Гильс, - говорит м-р Домби, - это очень редкое и отличное вино.

Капитан Куттль, непременный член круглаго стола, сияет радостью и восторгом. Лучи животворного света падают с его чела на далекие пространства.

- Мы дали обещание друг другу, то есть Эдуард и я... - замечает Соломон Гильс.

М-р Домби кивает на капитана, лицо которого еще более озаряется неизреченным наслаждением.

- ... обещание пить это вино, рано или поздно, за благополучное возвращение Вальтера домой, хотя никто из нас не мот вообразить такого дома. Если вы, сэр, не имеете ничего сказать против этой нашей фантазии, то - первый бокал за здоровье Вальтера и его жены!

- За здоровье Вальтера и его жены! - говорит м-р Домби и целует Флоренсу, которая подле него.

- За Вальтера и его жену! - восклицает м-р Тутс.

- За Вальтера и его жену! - басит Куттль. - Ура!

И когда при этом капитан изъявляет желание чокнуться своим бокалом, м-р Домби предупре дительно протягивает свою руку. Другие немедленно следуют благому примеру, и в комнате раздается веселый звон, как будто от свадебных колоколов.

* * *

Другое вино стареет в душном погребе, подобно знаменитой мадере, достославно окончившей свой век, и густая паутина с пылью и песком караулит новые бутылки.

М-р Домби поседел как лунь, и на его лице - тяжелые отпечатки страданий и забот; но это следы грозной бури, которая уже окончилась раз навсегда, оставив за собою спокойный и ясный вечер.

Честолюбивые планы не волнуют м-ра Домби. Его гордость исключительно обращена на дочь и её супруга. Он спокоен, молчалив, нередко задумчив, и Флоренса подле него. Мисс Токс частенько навещает счастливую семью и радушно предлагает ей свои услуги. Ея удивление к своему патрону, еще недавно так величественному на поприще финансовой славы, получило платонический характер со времени рокового утра на Княгинином лугу, когда известная особа поразила ее неожиданным ударом. Мисс Токс не изменилась.

Ничего не уцелело от обломков колоссального богатства, кроме ежегодной пожизненной суммы, которая приходит неизвестно как и неизвестно откуда. М-ра Домби убедительно просили не делать никаких розысков и уверили, что это какой-то старый долг. Он советовался по этому поводу со своим старым конторщиком, и тот положительно убежден, что сумма высылается каким-нибудь торговым домом, с которым м-р Домби имел в старину коммерческие связи.

М-р Морфин окончательно убедился, что из всех прнвычек самая скверная - оставаться до старости холостяком, и на этом основании вступил в законный брак с сестрою Джона Каркера. Он посещает иногда своего старого начальника, но редко и неохотно. Есть в истории Джона и еще более в его фамилии, такие обстоятельства, при которых подобные визиты неуместны, потому особенно, что Джон и м-р Морфин, как близкие родственники и друзья, живут теперь в одном доме. Вальтер навещает их по временам, Флоренса тоже, и в этих случаях скромный домик оглашается дуэтом из фортепиано и виолончели.

Но как поживает деревянный мичман в эти изменившиеся дни? Ничего, собственно говоря; он все тот же храбрый юноша-моряк с правою ногою вперед и с оптическим инструментом перед правым глазом. Он даже повеселел и вновь помолодел, так как его недавно покрасили яркой краской, от трехугольной шляпы до самых башмаков со щегольскими пряжками, и над его головой блистает золотая надпись: "Гильс и Кyттль".

Не изменил юный мичман и характера своих коммерческих занятий; но поговаривают на Птичьем Рынке, там, где заседает известная леди под синим зонтиком, что м-р Гильс разбогател, значительно разбогател, и не только на этот счет не отстал от времени, но даже опередил его, несмотря на валлийский парик, сменивший его седые волосы. Дело в том, видите ли, м-р Гильс положил когда-то свои деньги в какой-то торговый дом, и теперь только оказалось, что капитал его быстро пошел в ход и быстро возрастает до огромной суммы. Так, по крайней мере, уверяет леди под синим зонтиком. Достоверно то, что м-р Гильс не думает больше об отсутствии покупщиков с кручиной и тоской. Веселый и довольный, с очками на лбу и с хронометром в кармане, он бодро стоит y дверей магазина в своем кофейном камзоле, и редко туманная мысль набегает на его чело.

Его друг и товарищ по торговле, капитан Куттль, живет и цветет такой коммерческой фантазией, которая во сто крат лучше всякой действительности. Капитан, несомненно, убежден, что юный мичман имеет обширнейшее влияние на торговлю и мореходство всей Великобритании, и ни один корабль не может оставить лондонскую гавань без его могучаго содействия. Его наслаждение при взгляде на свое собственное имя, которое красуется над дверьми магазина, доходит до высочайшей степени поэтического восторга. На день двадцать раз перебегает он широкую улицу, чтобы полюбоваться на золотые буквы с противоположной стороны, и при каждом из этих случаев неизменно повторяет:

- Эдуард Куттль, друг ты мой сердечный, если бы матушка твоя ведала да знала, что из тебя выйдет такой ученый человек, быть бы ей от радости на седьмом небе, право!

Но вот м-р Тутс с буйной быстротой забирается в пределы юного мичмана, и лицо м-ра Тутса рдеет и пылает, когда он вламывается в маленькую гостиную.

- Капитан Гильс и м-р Сольс!.. ох, как я счастлив, господа! М-с Тутс сделала приращение к нашей семье... ох!

- Это делает ей честь! - восклицает капитан.

- Поздравляю вас, м-р Тутс! - говорит Соль.

- Покорно благодарю, - отвечает м-р Тутс, - премного вам обязан. Я знал, что вы обрадуетесь донельзя, и прибежал к вам сам. Мы успеваем, что называется, не по дням, а по часам. Флоренса, Сусанна и еще маленький человек, гость этакий, вы знаете...

- Человек женского рода? - спрашивает капитан.

- Ну да, капитан Гильс, и я ужасно рад. Нет в мире женщины, которая была бы так экстраординарна, как моя жена. Это я имел честь повторять вам тысячу раз. Кто другой, a Сусанна не ударит в грязь лицом.

Обращаясь к м-ру Тутсу, капитан восклицает: "Во здравие, спасение, долгоденствие и благоплодородие м-с Тутс".

- Очень вам благодарен, капитан Гильс, - говорит восторженный м-р Тутс, - моя обязанность вторить благим чувствам. Если, господа, при настоящих обстоятельствах, я никого не беспокою, то мне хотелось бы, знаете, закурить трубку.

И красноречие полилось потоком из откровенного сердца, когда трубка прикоснулась к устам м-ра Тутса.

- Вот что, господа: мне бы не пересчитать безчисленных случаев, при которых обнаружился необыкновенный ум моей жены; но всего удивительнее в ней совершенство, с каким она поняла привязанность к мисс Домби. Вы, разумеется, знаете, что мои чувства в отношении мисс Домби никогда не изменялись. Я на этот счет теперь такой же, как и прежде, и всегда. Мисс Домби, в моих глазах, такое же яркое видение, радужный призрак, точь-в-точь как еще до знакомства с лейтенантом Вальтером. Когда я и м-с Тутс начали рассуждать об этой... ну, вы знаете, об этой нежной страсти... Так вот, говорю я, когда мы первый раз распространились об этих предметах, я объяснил, что меня в ту пору можно было назвать... ну, вы понимаете, увядшим цветком.

Фигуральный оборот очень нравится капитану Куттлю, и он держится тех мыслей, что никакой цветок не увядает так скоро, как роза. Очень хорошо.

- Но вообразите мое изумление, - продолжал м-р Тутс, - она уже совершенно постигла мои чувства, лучше даже, чем я сам! И оказалось, что мне нечего было ей рассказывать. Она одна в ту пору была единственным в мире существом, которое стояло между мной и безмолвной могилой, и мне никогда не забыть, с каким чудным искусством она удержала меня над самой бездной. Она знает, что из всех созданий в мире я ставлю выше всего мисс Домби, знает, что нет на земле такой вещи, на которую я бы не отважился ради мисс Домби. Она знает, что я считаю мисс Домби прекраснейшим, очаровательнейшим ангелом из всех созданий её пола. И как бы вы думали, что она заметила насчет всех этих вещей? Да вот что: "Вы правы, мой милый: я сама так думаю!"

- И я так думаю! - говорит капитан.

- И я! - вторит Соломон.

М-р Тутс снова набивает трубку, и лицо его сияет самодовольным восторгом.

- И выходит, стало быть, что нет на свете женщины наблюдательнее моей жены. Какой ум! какая проницательность! какие - Господи твоя воля! - какие соображения! Не далее как вчера вечером, когда мы сидели вместе, наслаждаясь супружеским блаженством... Клянусь честью, это слово еще слишком слабо выражает мои чувства... не далее, говорю, как вчера вечером, она сказала: "Как замечательно теперь настоящее положение друга нашего Вальтера! Вот он после первого продолжительного путешествия" - это все говорит моя жена - "совсем расквитался с опасностями мореплавания" - ведь это справедливо, м-р Сольс?

- Совершенно справедливо! - отвечает старый инструментальный мастер, потирая руками.

- "И вот, лишь только он расквитался с этими морскими опасностями", - это все, знаете, говорит моя жена, - "тот же торговый дом удостоил его величайшего доверия, назначив его на самый высокий пост в своей главной лондонской конторе. Все и каждый видят в нем достойного молодого человека, и он быстро пойдет вперед по коммерческой дороге. Его любят, уважают, и дядя слишком кстати подоспеет к нему на помощь с своим непредвиденным богатством" - ведь это так, м-р Сольс? Вы разбогатели! Моя жена не ошибается никогда.

- Точно так, любезный друг. Мои потеряниые корабли, нагруженные золотом, благополучно прибыли домой, - отвечает Соломон, улыбаясь и подмигивая капитану. - Ничтожная помощь, м-р Тутс, но все же она кстати для молодого человека.

- Именно так, - говорит м-р Тутс. - Вы видите, моя жена не ошибается никогда. Так вот в такое-то замечательное положение поставлен теперь счастливый друг наш, лейтенант Вальтер. Что же отсюда следует? Ну, что следует? Вот теперь-то, господа, я покорнейше прошу вас обоих обратить все свое внимание на неизмеримую проницательность моей жены. Вот что говорит м-с Тутс: "На самых глазах м-ра Домби, под его наблюдением и советами основывается новое... новое... новое здание" - именно так она выразилась - "здание, которое, возвышаясь постепенно, со временем, быть может, даже превзойдет знаменитый торговый дом, представителем которого он был так долго. Таким образом - это все говорит моя жена - из недр его дочери с триумфом явится... Нет, она сказала, кажется - возникнет, - так точно - с триумфом возникнет на свет новый "Домби и Сын", который будет процветать целые сотни лет и доживет до самого отдаленного потомства".

И м-р Тутс с помощью своей трубки, чудным образом приспособленной к ораторским эфектам, придает такую торжественность сентенции своей жены, что капитан, в чаду изступленного восторга, бросает на воздух свою лощеную шляпу и провозглашает густым басом:

- Соломон Гильс, муж совета и разума, старый мой товарищ! помнишь ты историю Виттингтона, великого лорд-мера в городе Лондоне?

- Помню, друг мой, очень помню, - отвечает старый инструментальный мастер.

- Так вот что я намерен сказать, старый мой товарищ, - говорит капитан, облокачиваясь на стул и настраивая горло к гармоническим аккордам, - я пропою теперь от начала до конца балладу "О похождениях любезной Пегги", a вы оба, други мои, держитесь крепче и подтягивайте хором!

* * *

Другое вино стареет в душном погребе подобно знаменитой мадере, достославно окончившей свой век, густая паутина с пылью и песком караулит новые бутылки.

Прекрасные осенние дни. На морском берегу часто гуляют седой джентльмен и молодая леди. С ними, или подле них, двое детей: мальчик и девочка. Старая собака - неразлучный их спутник.

Седой джентльмен гуляет с мальчиком, разговаривает с ним, помогает ему играть, ухаживает за ним, караулит его, как если бы в нем заключалась главная цель его жизни. Если мальчик задумчив, старик тоже. Иногда ребенок сидит подле него, смотрит ему в глаза и распрашивает; седой джентльмен берет маленькую ручку, любуется и забывает отвечать. Тогда мальчик говорит:

- Что, дедушка? неужели я так похож на моего бедного маленького дядю?

- Да, Павел. Но твой дядюшка был слаб, a ты очень силен.

- О, да, я очень силен.

- И он лежал в маленькой постели на этом берегу, a ты умеешь бегать.

И в доказательство своего уменья, мальчик прыгает, резвится, бегает и ускользает от объятий старика, который его догоняет.

Но никто, кроме Флоренсы, не знает, до какой степени простирается привязанность старика к её девочке. Есть между ними какая-то таинственная связь, которую чувствует даже само дитя. Он лелеет ее на своей груди, прижимает к сердцу, не может равнодушно видеть ни малейшего облачка на её лице, не может вынести её отсутствия ни на одну минуту. Случается, он встает иной раз в глухую полночь и на цыпочках подкрадывается к её постели, чтобы посмотреть, спокойно ли дитя. Ему нравится, когда она сама поутру вбегает в его спальню и будит его своей маленькой ручкой. Его беспрестанно тревожит мысль, - ошибочная мысль, что за этим ребенком ухаживают не так, как бы следовало. Одним словом, седой джентльмен влюблен в нее всеми силами, всеми способностями своей души. Часто они играют и беседуют одни, и ребенок спрашивает по временам:

- Милый дедушка, отчего ты плачешь, когда целуешь меня?

- Маленькая Флоренса! маленькая Флоренса!

Вот все, что отвечает седой джентльмен, разглаживая локоны на лице обожаемой малютки.

Конец.

Чарльз Диккенс - Торговый дом Домби и сын. 08., читать текст

См. также Чарльз Диккенс (Charles Dickens) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :