Чарльз Диккенс
«Торговый дом Домби и сын. 07.»

"Торговый дом Домби и сын. 07."

Глава XLIX.

Мичман делает открытие.

Флоренса не вставала долго. Утро сменилось полуднем, полдень вечером, a молодая девушка, утомленная телом и душой, все еще спала, не имея никакого сознания о своем странном ложе, об уличной толкотне и суматохе, и о свете, который пробивался в её спальню через затворенные окна. Но и глубокий сон, порожденный истощением сил, не мог произвести в её душе совершенного забвения о том, что случилось в родительском доме, и смутные воспоминания о страшных сценах тревожили её покой. Мрачная грусть, полуубаюканное чувство скорби носились перед её воображением, и бледная её щека орошалась слезами гораздо чаще, чем то желал бы видеть честный капитан, который время от времени выставлял свою голову в полуотворенную дверь.

Солнце уже проложило огненную дорогу по реке и отлогим берегам, озарило в океане паруса на кораблях, осветило в предместьяхь мрачные кладбища и холмы, погрузило отдаленные точки горизонта в зарево пожара, где, казалось, в одном великолепном хаосе запылали небо и земля, когда Флоренса открыла, наконец, свои отягченные глаза и лежала сначала в каком-то забытьи, не обращая никакого внимания на странные стены, в странной комнате и прислушиваясь, без всякой определенной мысли, к уличному шуму. Но скоро она проснулась и телом, и душой, бросила вокруг себя изумленный взор - и припомнила все.

- Что, моя радость, - сказал капитан, постучавшись в дверь, - как вы себя чувствуете?

- Друт мой, вы ли это? - вскричала Флоренса, бросивщись к нему на встречу.

Друг!.... В этом имени скрывалось так много гордости для капитана Куттля, что он, вместо ответа, поцеловал свой крюк и смотрел с неизреченным наслаждением на зардевшиеся щеки молодой девушки, когда она обратила на него глаза.

. . - Как вы себя чувствуете, изумруд мой драгоценный? - повторил капитан после блаженного молчания, продолжавшагося около минуты.

- Кажется, спала я очень долго, добрый мой друг, - отвечала Флоренса. - Когда я сюда пришла? еще вчера?

- Сегодня, высокорожденная барышня-девица, и да будет благословен сей день от ныне и во веки.

- Разве не было ночи? Неужели все еще день?

- Вечер, и чудесный, моя радость! - сказал капитан, отдергивая занавес от окна. - Посмотрите!

Флоренса, грустная и робкая, с рукою на плече капитана, и честный капитан с его грубым лицом и коренастой фигурой стояли в розовом свете яркого вечернего неба, не говоря ни слова. В какую бы форму, конечно странную и дикую, капитан ни облек свби чувства, если бы решился их выразить словами, он чувствовал с живостью красноречивейшего из смертных, что в этой пленительной красоте тихаго и спокойного вечера заключалась какая-то таинственная сила, способная переполнить истерзанное сердце Флоренсы, и, что для неё было бы гораздо лучше дать теперь полную волю своим слезам. Поэтому капитан не говорил ни слова. Но когда он почувствовал, что её голова склоняется к нему ближе и ближе, когда он почувствовал, что эта бесприютная, одинокая голова прикасается к его грубому синему камзолу, тогда он с трепетным благоговением взял её руку, пожал ее, и они поняли друг друга.

- Ободритесь, моя радость! - сказал капитан. - Развеселитесь, изумруд мой драгоценный. Я сойду вниз и приготовлю вам покушать. Вы потрудитесь придти сами, немного погодя, или Эдуард Куттль должен подняться за вами?

Флоренса отвечала, что она без всякого затруднения можеть сойти сама, и капитан, после некоторых довольно сильных отговорок, показывавших его очевидное сомнение в правилах истинного гостеприимства, принужден был предоставить молодую девушку её собственному произволу. Очутившись в маленькой гостиной, он немедленно принялся жарить y камина курицу, уже давно лежавшую для этой цели на жаровне. Чтобы наилучшим образом окончить эту стряпню, он скинул свой камзол, засучил рубашечные рукава и надел свою лощеную шляпу, без помощи которой не приступал вообще ни к какому предприятию, трудному или легкому.

Освежив свою голову и пылающее лицо в холодной воде, приготовленной капитаном в продолжение её сна, Флоренса подошла к маленькому зеркалу, чтобы привести в порядок свои растрепанные волосы. Тогда она увидела - первый и последний раз - на своей груди багровое пятно.

Ея слезы при виде этого опять полились ручьями. Ей было стыдно, ей было страшно; но не было в её сердце ненависти и гнева против отца. Она простила ему все, едва понимая в этом нужду, и старалась о нем не думать, как не думала о доме, из которого бежала, и он был для неё потерян раз навсегда. Не было в этом мире м-ра Павла Домби для Флоренсы Домби.

Что делать и куда деваться, Флоренса, бедная, неопытная Флоренса еще не думала об этом. Впрочем, она мечтала отыскать где-нибудь маленьких сестер, которых она станет воспитывать под каким-нибудь вымышленным именем: оне вырастут, эти сестры, счастливые и довольные, под её надзором, полюбят ее, выйдут замуж, возьмуть к себе свою прежнюю гувернантку и, быть может, современем поручат ей воспитание своих собственных дочерей. Проходят годы, десятки лет, и y почтенной воспитательницы чужих детей седеют волосы, и она становится старухой, и уносит в мрачную могилу тайну своей жизни, и не осталось на свете ннкаких следов от Флоренсы Домби.... Страиная будущность! грустная будущность! Но все эти грезы носились перед ней в гусгом тумане, и она ни в чем не отдавала себе ясного отчета. Она знала только одно, что не было для неё отца на этом свете, не было клочка земли, где могла бы приютиться Флоренса Домби!

Весь денежный запас в её кошельке ограничивался несколькими гинеями, и часть их нужно было употребить на покупку гардероба, так как y неё было с собой одно только платье. Но этот пункт ее не слишком беспокоил: ребенок в мирских делах, она не понимала и не могла понять, что значит не иметь денег, и притом другия, более важные мысли заслоняли от неё предметы этого рода. В голове её мыслительная машина работала с какою-то особой торопливостью, и казалось ей, что промчались целые месяцы после её бегства. Но мало-по-малу она успокоилась, привела в порядок свои мысли, отерла слезы и отправилась вниз к своему единственному покровителю.

Капитан разостлал с большим старанием белую скатерть и приготовлял какой-то яичный соус в маленькой кострюле, поворачивая в то же время очень усердно жирную курицу, которую он жарил на вертеле перед огнем. Обложив Флоренсу подушками на диване, который для большего комфорта был переставлен в теплый уголок, капитан продолжал свою стряпню с необыкновенным искусством. Он кипятил горячую жижицу в другой маленькой кострюле, варил картофель в третьей, не забывал яичного соуса в первой и продолжал поворачивать жаркое своим крюком, который, смотря по надобности, заменял для него и ложку, и вилку. Независимо от всего этого, капитан сторожил бдительным оком миниатюрную сковородку, в которой кипятились и мелодично пищали жирные сосиски, слава и венец поварского творчества, - и словом, не было во всей подсолнечной кухарки, равной по таланту и усердию капитану Куттлю, на котором блистала во всей красоте его лощеная шляпа... Впрочем, трудно сказать, лицо или шляпа горели теперь более торжественным блеском.

Когда, наконец, обед был приготовлен, капитан начал хлопотать около стола с беспримерным усердием и ревностью. Прежде всего он скинул шляпу и надел свой фрак. Затем он пододвинул стол к дивану, где сидела Флоренса, прочитал молитву, развинтил свой крюк, привязал к нему вилку и поставил первое блюдо.

- Высокорожденная барышня-девица, - сказал капитан, - развеселитесь и старайтесь кушать как можно больше. Здесь ливер, здесь спаржа, a вот картофель!

Все это капитан расположил на блюде в симметрическом порядке, полил горячей жижей и поставил перед своей прекрасной гостьей.

- Вот целый ряд мертвых светил лежит перед вами, высокорожденная барышня-девица, - заметил капитан ободрительным тоном, - и все устроено в порядке. Попробуйте перекусить, моя радость. О, если бы Вальтер был здесь!...

- Ах, если бы теперь он был моим братом! - воскликнула Флоренса.

- Не говорите этого, моя радость! - сказал капитан. - Вальтер был природным вашимь другом, самым искренним, самым близким другом: не правда ли, моя радость?

Флоренсе нечего было отвечать. Она только сказала: "О, милый, милый Павел! о, Вальтер!".

- Самые доски, по которым она ходила, - бормотал капитан, рассматривая с нежным умилением её унылое лицо, - бедный Вальтер ценил высоко, так высоко, как жаждущий олень источники водные. Вижу его, как теперь, за столом y дяди в тот самый день, когда только что его записали в конторские книги Домби и Сына; как он говорил тогда о ней! Боже мой, как он говорил! Лицо его рдело, как маков цвет, и глаза покрывались скромною росою! Да, прекрасный был юноша! Ну, a если бы теперь он был здесь, высокорожденная барышня-девица, то есть, если бы он мот быть здесь.... но он утонул, бедный Вальтер, не правда ли?

Флоренса покачала головой.

- Да, да, он утонул, - продолжал капитан. - Что бишь я начал говорить? Так вот, если бы он был здесь, он стал бы просить вас, изумруд мой драгоценный, покушать и полакомиться, чтобы здоровье ваше подкрепилось. Поэтому, высокорожденная барышня-девица, ведите себя так, как бы Вальтер был уже здесь, и держите против ветра вашу милую головку.

Флоренса, из угождения капитану, начала кушать. Капитан между тем, забывая, по-видимому, собственный обед, положил свой ножик и вилку и пододвинул свой стул к дивану.

- Вальтер был красивый мальчик, не правда ли, моя радость?

Флоренса согласилась, и капитан сидел молча несколько минут, опустив подбородок на свою руку. Глаза его неподвижно были обращены на гостью.

- И ведь он был храбрый юноша, моя гадость, не так ли?

Флоренса отвечала слезами.

- И вот, моя красавица, он утонул, - продолжал капитан растроганным голосом. - Так или нет?

Флоренса продолжала плакать.

- Он был постарше вас, высокорожденная барышнядевица; но сначала ведь вы оба были детьми, не правда ли?

Флоренса отвечала - да!

- A теперь утонул бедный Вальтер, утонул, и нет о нем ни слуху, ни духу; не так ли?

Повторение этого вопроса было любопытным источником утешения, но только, казалось, для одного капитана, так как он один беспрестанно возвращался к этой теме. Флоренса отодвинула от себя свой непочатый обед, и, облокотившись на диван, подала капитану свою руку, чувствуя, что она против воли опечалила своего друга. Капитан между тем, пожимая её руку с какою-то особенного нежностью, забыл, повидимому, и обед, и аппетит своей гостьи, и почтенное чело его проникалось больше и больше сочувственною мыслью. Еще и еще повторял он: "Бедный Вальтер! милый Ваяьтер! Да, он утонул. Не правдали?" - И непременно хотелось ему, чтобы Флоренса отвечала на этот бесконечный вопрос; иначе, казалось, оборвалась бы цепь его оригинальных размышлений.

Курица и сосиски простыли, и яичный соус застыл до последней степени густоты, прежде чем добрый капитан припомнил, что они сидели за столомь; но, раз обратив внимание на этот пункт, он принялся за свои блюда вместе с Диотеном, при помощи которого роскошный пир быстро подошел к желанному концу. Когда Флоренса начала убирать со стола, выметать очаг и приводить в порядок мебель маленькой гостиной, восторг и удивление капитана могли сначала равняться только горячности его протеста против этой хлопотливости молодой девушки, a потом мало-по-малу эти чувства возвысились до такой степени, что он сам ничего не стал делать и только с безмолвным изумлением смотрел на Флоренсу, как на прекрасную волшебницу, которая каждый день совершает для него эти чудеса; при этом красный экватор на челе капитана запылал с новой силой, выражая его неописуемое удивление.

Но когда Флоренса, продолжая хозяйственные хлопоты, сняла с каминной полки его трубку и попросила его курить, добрый капитан был до того ошеломлен этим неожиданным вниманием, что несколько минут держал чубук таким образом, как будто эта редкость первый раз попалась в его руки. Потом, когда Флоренса вынула из комода бутылку с ромом и приготовила для него совершеннейший стакан грогу, поставленный перед ним на маленьком столике, его нос, всегда румяный, побледнел как алебастр, и он почувствовал себя на седьмом небе. Упоенный этим блаженством, невиданным и неслыханным до той поры, капитан машинально набил трубку, и лишь только протянул свою лапу к фосфорным спичкам, Флоренса, к довершению его изумления, уже держала над табаком зажженную бумагу, так что он не имел ни времени, ни силы предотвратить этой услуги. Когда, наконец, Флоренса, после всех этих хлопот, заняла свое место на диване и принялась смотреть на него с грациозной, любящей улыбкой, капитань увидел очень ясно, что сиротствующее сердце молодой девушки обращалось к нему с такою же искренностью, как её лицо, - увидел это капитан, и табачный дым засел в его горле, ослепил его глаза, ослепил до того, что капитан Куттль заплакал!

Способ, употребленный им для уверения, что причина этих слез лежала сокровенною в самой трубке, которую для этой цели он осматривал со всех сторон, ревизуя преимущественно чубук, был истинно забавен и достоин кисти художника. Когда, наконец, трубка была осмотрена и исправлена, капитан мало-по-малу пришел в, состояние покоя, приличного исправному трубокуру. Он сидел с глазами, неподвижно обращёнными на Флоренсу, и, сияя лучезарным счастьем, пускал по временам и отдувал от себя маленькие облака, которые, выходя из его рта, казались ярлыками с надписью: "Утонул, бедный Вальтер, утонул; не правда-ли?" - И процесс курения возобновлялся опять до тех же ярлыков.

Трудно представить контраст разительнее того, который существовал между Флоренсой в её нежной юности и красоте и капитаном Куттлем с его сучковатым лицом, неуклюжим туловищем и басистым голосом; при всем том во многих вещах, особенно в невинной простоте и в незнании условий жизни, они похожи были друг на друга, как две капли воды. Никакой ребенок нe мог превзойти капитана в совершеннейшей неопытности относительно всех дел на свете, кроме ветра и погоды, в простоте, легковерии и великодушном уповании на судьбу. Вся его натура, казалось, была олицетворением надежды и любви. Странный род мечтательности и романтизма, не имевшего никакого отношения к действительному миру и не подлежащего никаким рассчетам мирского благоразумия и житейской опытности, составляли резкую отличительную черту в его младенческом характере. Когда он таким образом сидел и курил, и смотрел на Флоренсу, Аллах ведает, какие фантастические картины, где на первом плане всегда стояла она, проносились перед его умственным взором. Столь же неопределенны, хотя не так решительны и пылки, были собственные мысли Флоренсы о своей будущей судьбе, и даже, когда в глазах её преломлялись призматические лучи света, на который она смотрела через свою тяжелую печаль, она уже видела прекрасную радугу, ярко засиявшую на отдаленном горизонте. Странствующая принцесса и верзила-богатырь волшебной сказки могли, таким образом, сидеть рука об руку перед камином и разговаривать между собой точь в точь, как бедная Флоренса и храбрый капитан рассуждали втихомолку; разница между двумя парами была бы вовсе не велика.

Капитан ни мало не смущался мыслью о трудности держать y себя молодую девушку или об ответственности за её судьбу. Заколотив ставни и заперев дверь, он успокоился на этот счет совершеннейшим образом. Будь она, пожалуй, под опекою сиротского суда, это отнюдь не составило бы никакой разницы для капитана. Он был последним человеком в подлунном мире, способным потревожиться от подобных соображений.

Таким образом, капитан курил трубку с восточным комфортом и вместе с Флоренсой размышлял... но о чем размышляли капитан и Флоренса, - это не подлежит анализу нескромного пера. После трубки они принялись за чай, и тогда Флоренса попросила своего друга проводить ее в ближайший магазин для покупки вещей, без которыхь ей нельзя было обойтись. Капитан согласился, потому что было сопершенно темно; но наперед он тщательно обозрел окрестности, как делывал во времена ожидаемыхь нападений от м-с Мак Стингер, и вооружился своей огромной иалкой, чтобы иметь возможность защищаться в случае какого-нибудь непредвиденного обстоятельства.

Гордость капитана была необычайна, когда он вел за руку Флоренсу, провожая ее на расстоянии двух или трехь сот шаговь до магазина; он смотрел во все глаза и озирался по всем направлениям, обращая на себя внимание прохожихь, которые невольо останавливались, чтобы полюбоваться на эту сгранную фигуру. Прибывши в магазин, капитан, по чувству деликатпости, счель за нужное удалиться во время самых покупок, такь как оне состояли из разныхь принадлежностей женского туалега; но он предварительно поставиль на прилавок свою жестяную чайницу и объявиль содержагельнице магазина, что там было четырнадцать фунтов и два шилинга.

- Этого, быть может, - сказал он, обращаясь к мадам, - хватит на обмундировку моей маленькой племянницы; a если не хватить, вы потрудитесь только свиснуть, и мы покончимь рассчеты.

При слове "племянница", он бросил на Флоренсу многознаменательный взгляд, сопровождаемый пантомимами, которым предназначалось выражат его непроницаемую таинственность. Посмотрев потом случайно на свои часы, - вернейшее и хитро придуманное средство возбудить уважение к своей особе - капитан поцеловал свой крюк и, остановившись на улице подле магазимного окна поминутно выставлял свою огромную голову между лент и шляпокь, обнаруживая очевидное опасение, как бы Флоренса не скрылась куда-нибудь через заднюю дверь. Но через несколько минут Флоренса явилась перед ним с узлом, которого объем весьма неприятно озадачил капитана, так как ои ожидал увидеть огромный тюк закупленных товаров и уже готовился нанять извозчика, чтобы тот взвалил его на свои плечи.

- Любезный капитан Куттль, - сказала Флоренса, - мне не нужны были эти деныи, я их не истратила. У меня есть свои.

- В таком случае, моя радость, - возразиль капитан, опустив голову вниз, - поберегите их для меня до той поры, как я попрошу.

- Могу ли я держать их там, где оне всегда лежали y вас?

Капитану очень не понравилось такое предложение, однако, он отвечал:

- Кладите их куда угодио, моя радость, только умейте отыскать, когда понадобится. Мне оне совершенно не нужны, и я, право, никак не могу понять, как я их не зашвырнул куда-нибудь до сих пор.

На минуту капитан погружен был в легкое уныние, но он мгновенно оживился при первом прикосновемии к руке Флоренсы, и они воротились домой с теми же предосторожкостями, здравы и невредимы. Отворив двери маленького мичмаиа, капитан нырнул в них сь такою чудною ловкостью, какая могла быть приобретена не нначе, как после и вследствие продолжительпаго упражнения. В продолжение утреннего отдыха Флоренсы, он успел сбегать на птичий рынок и уговорился с дочерью пожилой леди, торговавшей курицами, чтобы она раз в день заходила в магазин убирать комнату его прекрасной родственницы.

Перед отходом ко сну, капитан упросил свою гостью скушать ломоть поджаренного на масле хлеба и выпить рюмку накоричненого глинтвейну, приготовление которого было им доведено до последней степсни совершенства. Затем, напутствуя ее благословепиями и всевозможными цитатами изь ветхаго и нового завета, он повел ее наверх в Соломонову спальню, но было на его лице что-то тревожное и смутное, чего он никак не мог скрыть.

- Прощайге, моя радость, - сказал капитан Куттль, останавливаясь на пороге её комнаты.

Флоренса обратила свои губы к его лицу и поцеловала его.

Во всякое другое время капитан обезумел бы от такого доказательства признательности; но теперь онь посмотрел на её лицо с какою-то загадочною неловкостью и, казалось, неохотно собирался ее оставить.

- Бедный Вальтер! - сказал капитан.

- Бедный, бедный Вальтер! - со вздохом повторила Флоренса.

- Утонул прекрасный юноша, не правда ли?

Флоренса покачала головой и вздохнула.

- Спокойной иючи, высокорожденная барышня-девица! - воскликнул капитан, протягивая свою руку.

- Благослови вась Бог, мой добрый, несравненный друг!

Но капитан еще медлил на пороге.

- Вы хотите сказать что-нибудь, любезный капитан Куттль?

- Сказать вам, высокорожденная барышня-девица! Нет еще... то есть, мне нечсго говорить вам, моя радость. Ведь вы, конечно, не ждете услышать от меня добрых вестей?..

- Неть!

Капитан посмотрел на нее сь видимым смущением и повторил: "нет!" Но он все еще стоял на пороге и не двигался с места.

- Бедный Вальтер! - воскликнул капитан. - Милый мой Вальтер, какь я прнвык тебя называть! Племянник старика Соломона Гильса! Милый и любезный для всех, какь майский цветок! Куда ты умчался, куда отлетел, прекрасный, храбрый молодой человек! Ведь он утонул, моя радосгь, не правда ли?

Заключивь этот апостроф стремительным обращением к Флоренсе, капитан пожелал ей спокойной ночи и пошел вниз, между тем как Флоренса светила ему сверху. Онь уже совсемь потерялся в темноте и, судя по звуку его удаляющихся шаговь, быль на повороте в маленькую гостиную, как вдруг, его голова и плечи вынырнули опять как будто из воды с очевиднымь иамерением повторить: "Утонул, бедняга, не правда ли"? И высказав эту сентенцию тоном соболезнования, онь исчез.

Флоренса очень жалела, что она своим присутствием против воли, хотя совершенно натуральным образомь, пробудила в его душе эти печальные воспомипания. Заняв место перед столиком, где заботливая капитанская рука расставила в правильной симметрии телескопь, песенник и другия изящнейшие редкости, она стала думать о Вальтере и обо всем, что соелинялось с нимь в прошедшей её жизни, и эти думы занимали ее до поздней ночи. Но при этом тоскливом стремлении к покойнику, мысль о доме и возможности туда воротиться ни разу не приходила ей в голову. Отцовский дом перестал существовать для её воображения. Она видела, что идеальный образ, каким она в последнее время представляла себе м-ра Домби, был теперь вырван из её сердца. Одна мысль об этом до того страшила ее, что она закрывала свои глаза и с трепетом удаляла от себя воспоминания о нем. Если бы и теперь её любящее сердце удержало еще этоть образ, он был бы разбит и уничтожен от одного представления об оскорбленим её нежного чувства.

Она не смела смотреться в зеркало, ибо вид багрового пятна пугал ее. Она закрыла грудь трепетной рукой и еще раз пролила горькие слезы, опустивь свою голову на подушку.

Капитан долго не ложился в постель. Более часу ходил он взадь и впередь по маленькой гостиной и, настроив, наконец, свою душу к важным размышлениям, уселся за стол с задумчивым лицом, раскрыл молитвенник и принялся читать "Панихиду по усопшим в морской глубине". Нелегко было ему управиться с этим душеспасительным упражнением: вообще добрый капитан читал не очень бойко, и теперь, запинаясь слишком часто на многосложных словах, он время от времени поощрял себя возгласами в роде следующих: - "Ну, ну, держись крепче, любезный! Пошевеливайся, Эдуард Куттль!" - И этот способ с удивительным успехом помогал ему преодолевать встpечающиеся затруднения, которые осооенно увеличивались оть огромных очков, постоянно закрывавших его ястребиные глаза. Какь бы то ни было, однако капитан дочитал молитвы до последней строки и преисполнился набожными чувствами. Проникнутый этим духом, онь сходил нарерх, постояль y дверей Флоренсы и, наконец, устроив свою постель за прилавком в магазине, сомкнул свои вежды и заснул кротким сном благочестивого моряка.

Но при всем том в продолжеиие ночи капитань еще несколько раз взбирался наверх и приставлял свои глаза к замочной щели. В одну из таких экспедиций, совершенных на рассвете, Флоренса, услышав его шаги, спросила, он ли это был.

- Да, это я, моя радость, - отвечал капитан. - Все ли y вас исправно, бриллиант мой драгоценный?

Флоренса поблагодарила его и отвечала: да!

При этой удобной оказии капитан никак не мог премииуть, чюбы не повторить в сотый разь своего задушевного восклицания: "Бедный Вальтер! утонуль онь, - не правда ли"? После чего он удалился и спокойно опочил на своем ложе до семи часов.

И весь этот день капитан никак не мог освободиться оть своей загадочной таинственности, несмотря на то, что Флоренса, занятая шитьем в маленькой гостиной, была гораздо спокойнее, чем накануне. Всякий раз, подымая глаза оть своей работы, она замечала, что капитан смотрит на нее пристально и с глубокомысленным видом поглаживаеть свой подбородок. Онь придвигал к ней свой стул, намереваясь, как будто бы, начать откровенную беседу, и потом тотчас же отодвигал его назад, не имея духу выполнить своего иамерения, и крейсируя таким образом во весь день около маленькой гостиной, он не раз наезжал на этом утломь челноке на панельную обшивку или на дверь кладовой, и это, казалось, приводило его в совершеиное отчаяние.

До самыхь сумерек капитан, утвердившийся, наконец, иа якоре, подле Флорснсы, никакь не мот начать связного разговора. Но когда каминный огонь заиграл на стенах и потолке маленькой гостиной, озарив в то же время своим блескомь чайные ложсчки и чашки, расположенные на столе, и осветив плачущее лицо Флоренсы, капитан прервал продолжительное молчание такимь образом:

- Вы никогда не были на море, моя радость?

- Неть, - отвечала Флоренса.

- Да, - началь капитан, проникнутый великимь благоговениемь к важности предмета, - это всемогущий элемент. Там чудеса, моя радость, дивные чудеса! Подумайте только, когда ветры бушують, и волны ревут, когда бурная ночь чернеет, как смола, и вы не видите перед собой собствеиной руки, разве только сверкнет молния из-за тучи, и вот, невидимая сила гонит вас вперед через бурю и через мглу, вперед, вперед, стремглав гонит на тот край света, без пределов и конца, во веки веков, аминь. Приискать в книге Иова и положить закладку. Вот что в эти времена, моя красавица, человек можеть сказать своему ближнему: "Ну, Джон, держи ухо востро, поднимается норд-вест! Слышишь, как забушевал! Силы небесные! Что-то теперь сганется сь месчастным народом, который на берегу? Госноди, спаси их и помилуй!"

И эту цитату, приспособленную с таким совершенством к ужасам океана, капитан завершил энергичным и звучным восклицанием: "Держись крепче, Эдуард Куттль!"

- Вы видели когда-нибудь такую страшную бурю? - спросила Флоренса.

- Да, моя радость, много страшных бурь испытал я на своем веку; но теперь не обо мне речь. Я вот все думаю о нашем прекрасном юноше. - Тут он пододвинул к ней свой стул. - Как вы полагаете, мое сокровище, ведь утонул наш бедный Вальтер?

Капитан начал говорить таким дрожащим голосом и обратил на Флоренсу такое бледное и взволнованное лицо, что она в испуге схватилась за его руку.

- Что с вами, любезный мой друг? - вскричала Флоренса. - Вы совершенно вдруг переменились! Любезный капитан Куттль, мне становится страшно на вас смотреть!

- Ничего, моя радость, ничего! Не робейте только и держите головку против ветра. Все обстоит благополучно, изумруд мой драгоценный. Ну, так вот я начал говорить о Вальтере, - он ведь... то есть, я хочу сказать, ведь он утонул? Да или нет?

Флоренса устремила на него пристальный взгляд. Ея щеки то бледнели, то рделись ярким румянцем, и она положила свою руку на грудь.

- Много бед и опасностей на широком море, моя красавица, - продолжал капитан, - и только Богу известно, сколько храбрых кораблей и храбрых моряков потонуло в глубокой бездне! и сгинули они со свету белаго, и никто не слыхал о них ни единого слова! Но бывают, моя радость, такие случаи, что иной раз спасается, по благодати Божией, один человекь из двадцати - что из двадцати? случается, из целой сотни, из тысячи один только человек выплываеть на белый свет и возвращается домой к своим друзьям, здрав и невредим, между тем, как все считали его погибшим и уже молились за упокой его души. Вот я... я знаю одну историю в этом роде... то есть, мне рассказывали одну такую историю, и уж так как мы лавируем теперь около этого места... притом вы и я сидим перед камином, - то, может, вам приятно будет услышать эту историйку. Разсказать?

Флоренса трепетала от ужасного волнения, которого не в силах была ни понять, ни преодолеть, и невольно следила за его глазами, которые обращались к магазину, где горела лампа. В ту минуту, как она поворотила туда голову, капитан вскочил со стула и заслонил собою дверь.

- Там ничего нет, мое сокровище, - сказал капитан. - Не смотрите туда!

- Отчего не смотреть? - спросила Флоренса.

Капитан пробормотал что-то насчет темноты, господствовавшей в магазине, и относительно того, что перед камином очень весело. Он притворил дверь, которая до той поры была отворена совсем, и занял свое место. Флоренса постоянно следила теперь за его взором и не спускала глаз с его лица.

- Так вот видите ли, в чем история. Один корабль отвалил недавно из лондонской гавани при попутном ветре и чудесной погоде, - да не робейте, моя радость, что с вами? - Корабль отчалил только за границу, и больше ничего.

Выражение на лице Флоренсы ужасно растревожило капитана, который и без того был почти так же взволнован, какь и она.

- Что же? Разсказывать или нет?

- Да, да, сделайте милость!

Капитан откашлялся, вытерь лоб и мродолжал с нервным раздражением:

- И вот этот несчастный корабль был настигнут через несколько дней такою дурною погодой, какая случается только раз в двадцать лет, моя радость, не более. На берегу ураганы с корнем вырывали леса, сдували целые города, и были на море в тех широтах такие ветры, что ни один корабль, даже самый крепкий, не мог устоять против них. Несколько суток, говорили мне, несчастный корабль вел себя отлично, исполнял свою должность храбро, моя радость; но при одном ударе почти все его болверки были сбиты, руль и мачты сорваны, лучшие матросы выброшены через борт, и он был оставлен на произволь ураиана, который между тем час от часу злился все сильнее и сильнее, вздымая волны огромными горами, вертевшими и разбивавшими этот несчастный корабль, как хрупкую раковину. Каждое черное пятно в этих водяных горах было обломком корабля или живого человека, и вот, моя радость, погиб весь экипаж, разбился вдребезги несчастный корабль, и никогда не покроются зеленой муравой могилы людей, перелетевшихь через борт в пучины глубокого моря.

- Они не все погибли! - вскричала Флоренса, - кто-нибудь спасся? Кто же это?

- На борту этого несчастного корабля, - продолжал капитан, вставая со стула и делая рукою энергические жесты, был один юноша, прекрасный юноша, - так мне рассказывали, - который в своем детстве любил читать и разговаривать о храбрых подвигах во время кораблекрушений - я слышал его, о! сколько раз я его слышал! - И вот он припомнил эти подвиги в свой роковой час, и в ту пору, как самые дюжия головы, самые старые и опытные моряки оробели, потеряв присутствие духа, он, то есть, этот прекрасный юноша, пребыл тверд и весел. Не потому остался он веселым, что некого ему было жалеть и любить на сухом пути, a потому, что он родился на свет таким веселым. Как сейчас смотрю на его лицо, когда был он только что ребенком... ах, что это был за ребенок! Благослови его Бог!

- И он спасся! - вскричала Флоренса. - Спасся ли? говорите, говорите!

- Этот храбрый парень... - сказал каписган - Да смотрите на меня прямее! Не загляиывайте туда...

Флоренса едва имела силу повторить - отчего же?

- Оттого, что там ничего нет, моя радость, - сказал капитан. - Не робейте и держите голову против ветра, - все пойдет хорошо. Будьте тверды Вальтера ради, которого мы все так любим. - Долго этот парень работал изо всех сил наравне с самыми лучшими мореходцами, и весь экипаж слушался его, как адмирала, потому что он один только не боялся ничего и не произносил никаких жалоб; но, наконец, настало время, когда не было уже никакой работы, и вот они, то есть, этот прекрасный юноша, да помощник капитана, да еще один матрос - они только и оставались еще в живых из всего экипажа - привязали себя к корабельному обломку и понеслись по волнам глубокого моря.

- Они спаслись! - вскричала Флоренса.

- Дни и ночи носились они по этим бесконечным водам, пока, наконец... ах, да не смотрите же туда, изумруд мой драгоценный! Там решительно ничего нет! - пока, наконец, не наехал на них один корабль и не принял их на борт: двое еще дышали, a один был мертвый.

- Который?.. - воскликнула Флоренса.

- Не тот прекрасный юноша, о ком моя речь.

- О, слава Богу! слава Богу!

- Аминь! - возразил капитан. - Не робейте, моя радость, и держитесь крепче! Еще с минуту, не больше. - На этом корабле они совершили длинное путешествие, чуть ли не по всему протяжению карты, и во время этого путешествия матрос умер, a тот молодой человек остался в живых и...

Не зная сам, что делает, капитан Куттль воткнул на оконечность своего кркжа кусок булки и, приставив его к огню, беспрестанно начал оглядываться на Флоренсу с величайшим волнением на лице. Булка горела вместо топлива.

- Остался в живых, и?.. - повторила Флоренса.

- И воротился на родину на том же корабле и... не робейте, моя радость... и вышел на берег, и в одно утро тихонько подоигел к дверям своего дома, чтобы сделать наблюдение над своими друзьями, которые считали его потонувшим, как, вдруг, он отвалил опять, когда неожиданно...

- Неожиданно залаяла собака? - добавила Флоренса с живосгью.

- Да, - проревел капитан. - Держись крепче! Смелей! Не оглядывайтесь покамест - смотрите вот сюда: на стену!

На стене подле неё обрисовалась тень человека. Флоренса отскочила, оглянулась и испустила пронзительный крик: позади неё стоял Вальтер Гэй!

Ея брат вышель из-за могилы! её брат спасся от кораблекрушения и явился к ней, своей сестре! Флоренса бросилась в объятия Вальтера Гэя. В нем одном, казалось, сосредоточились все её надежды, и он был для неё естественным покровителем. - "Помни Вальтера, милый папа, я любил Вальтера"! - Воспоминание о жалобном умоляющем голоске, произносившем эти слова, отзывалось в её душе, как музыка среди ночной тишины. - "О, да будет благословенно возвращение твое, милый Вальтер, для этой пораженной груди!" - Она чувствовала эти слова, хотя не могла произнести их, и держала милаго брата в своих чистых объятиях.

Капитан, в припадке умственного бреда, попробовал обтереть свой лоб почерневшим куском булки, все еще прицепленным к его крюку; но находя, что субстанция этого сорта не совсем соответствовала такой цели, положил ее в тулью своей лощеыой шляпы, которую и надел не безь некоторого затруднения на свою голову, чтобы тем удобнее пропеть известную балладу о похождениях любезной Пегги; но концерт, с первой ноты, потянулся очень дурно, и бедный музыкант удалился в магазин, откуда опять воротился через несколько минут с испачканным лицом и совсем измятым воротником рубашки, как будто её вовсе и не крахмалили. Затем он произнес с некоторою торжественностью следующия слова:

- Любезнейший Вальтер, здесь хранится собственность, которую я желал бы вручить вам обоим!

Капитан поспешно вынул свои большие часы, чайные ложки, сахарные щипчики, жестяную чайницу и, схватив Вальтерову шляпу, разместил в ней все эти статьи накопленного имущества; но вручая Вальтеру этот странный ящик, он до того переполнился сильными ощущениями, что опрометью бросился опять в магазин в намерении на этот раз пробыть там как можно долее.

Но Вальтер отыскал его и привел назад, и теперь вся заботливость капитана обратилас на Флоренсу, чтобы её здоровье не потерпело от сильных потрясений. Это обстоятельство он до того принял к сердцу, что сделался совершенно благоразумным и запретил на несколько дней всякие дальнейшие намеки на приключения Вальтера. После этого капитан нашел в себе довольно присутствия духа, чтобы освободить свою шляпу от зажареного хлеба и занять место за чайным столиком; но когда Вальтер облокотился на его плечо с одной стороны, между тем, как Флоренса со слезами нашептывала ему благодарные приветствия, с другой, капитан вдруг опять вышмыгнул из гостиной и пропадал больше десяти минут.

Но никогда во всю жизнь лицо капитана не сияло таким лучезарным блеском, как теперь, когда он, наконец, с решительным видом уселся за стол и начал переводить свои глаза то с Вальтера на Флоренсу, то с Флоренсы на Вальтера. И этот эффект отнюдь не был произведен или увеличен тем обстоятельством, что в последние полчаса капитан с неутомимою деятельностью полировал свои щеки и глаза рукавами своего камзола; напротив, это было исключительно действием его внутренних волнений. Слава и восторг распространялись по всему существу капитана, и на его лице была самая торжественная иллюминация.

Гордость, с какою капитан смотрел на бронзовые щеки и мужественные глаза обретенного юноши, с какою видел благородный пламень его юности и все блистательные качества, засиявшие еще раз на его свежем, здоровом и пылком лице, - эта гордость, казалось, проникала живительными лучами в его собственный организм. Удивление и симпатия, с какими он поворачивал свои глаза на Флоренсу, которой красота, грациозность и невинность приобрели в нем вернейшего и усерднейшего из всевозможных рьщарей, могли бы в этом отношении оказать на него равносилыюе влияние; но полнота пламени, распространявшагося вокруг него, могла только возникнуть от созерцания их обоих и от всех тех образов, которые, происходя от этой совокупности, создались в его голове.

Когда они разговаривали о старике Соломоне и припоминали обстоятельства, относившиеся к его исчезновению, как их радость умерялась отсутствием старика и несчастиями Флоренсы, как они освободили Диогена, которого капитан незадолго перед этим заманил наверх, чтобь он не залаял, - все эти и другия более или менее важные материи капитан понимал в совершенстве, несмотря на свою безмерную суетливость, заставлявшую его поминутно выскакивать в магазин, но он не догадывался и не мог бы догадаться в тысячу лет, что Вальтер смотрит на Флоренсу, как будто издалека и с какого-то нового места, и что его глаза, постоянно обращенные на её лицо, не смели, однако, встретиться с её открытым взором сестринской любви. Все это превышало понятия капитана Куттля. Он видел только, что они молоды и прекрасны, он знал историю их прежних дней, и не было в его сердце ни малейшего места для других чувств, кроме беспредельного удивления и умилительной благодарности, что вот, наконец, Господь Бог соединил опять прекрасную чету. Так сидели они вместе до глубокой ночи. Капитан не отказался бы просидеть таким образом целую неделю. Но Вальтер встал и начал прощаться.

- Ты идешь, Вальтерь, - сказала Флоренса, - куда же?

- Он вешает теперь свою койку y Брогли, высокорожденная барышня-девица, - сказал капитан Куттль, - недалеко отсюда, стоит только свистнуть, моя радость!

- Неужели я причиной твоего ухода, милый Вальтер? Бездомная сестра остается на твоем месте.

- Милая мисс Домби, - сказал Вальтер запинаясь, - если не слишком дерзко называть вас этим....

- Вальтер!! - воскликнула бна с необыкновенным изумлением.

- Я видел вас, я имел наслаждение говорить с вами: что теперь может меня более осчастливить, как не мысль о возможности оказать вам какую-нибудь услугу? О, куда я не пойду, чего я не готов сделать ради вас, милая мисс Домби!

Она улыбнулась и назвала его братом.

- Вы так переменились! - сказал Вальтер.

- Я переменилась?

- Для меня... - сказал Вальтер тихим голосом, как будто размышляя с собою вслух, - переменились для меня. Я оставил вас ребенком, a теперь.... о! теперь вы...

- Теперь, как и тогда, я твоя сестра, любезный Вальтер. Разве ты забыл, какие обещания друг другу мы делали перед прощаньем?

- Забыл?!

Больше он ничего не мог проговорить.

- И если бы точно ты забыл, милый Вальтер, если бы несчастья и опасности удалили их из твоих мыслей, ты бы должен был вспомнить их теперь, когда находишь меня бедною, отверженною, бесприютною, не имеющею на свете друзей, кроме тех, с которыми говорю!

- О, я помню, Бог видит, как я помню каждое ваше слово!

- Вальтер! - воскликнула Флоренса сквозь слезы и рыдания, - милый братец! отыщи для меня на этом свете какую-нибудь тропинку, по которой я могла бы идти одна, и работать, и трудиться, и думать иногда о тебе, как о единственном человеке, который мне покровительствует и защищает, как сестру! О, помоги мне, милый Вальтер, мне так нужна твоя помощь!

- Мисс Домби! Флоренса! Я готов умереть, чтобы оказать вам всякую помоиць. Но родственники ваши горды и богаты. Ваш отец...

- Нет, нет, Вальтер! Не произноси этого слова.... никогда, никогда!

И говоря это, она обхватила руками свою голову с таким отчаянным выражением ужаса, который оцепенил на месте молодого человека, С этого часа он никогда не забывал голоса и взора, какими он был остановлен при имени её отца. Он почувствовал, что не забыл бы этого во сто лет своей жизни.

Куда-нибудь и как-нибудь, только не домой! Все прошло, все кончено, все потеряно, разорвано, прекращено! Вся история её страдания заключалась в этом взоре и крике, и он почувствовал, что не в состоянии забыть их иелую вечность!

Положив свое нежное лицо на плечо капитана, Флоренса рассказала, как и почему она бежала из родительского дома. "Если бы каждая горькая слеза, пролитая при этом рассказе, падала на того, кого она не называла, это было бы лучше для него", - думал Вальтер, пораженный паническим страхом, - "нежели потеря такой сильной, могущественной любви". Капитан между тем, ошеломленный до последней степени, выразил свое изумление тем, что разинул рот и скривил, без всякой деликатности, свою лощеную шляпу.

- Налево кругом, ребята! - сказал он, наконец, сделав крюком энергичный жест, - баста! Отваливай, Вальтер, в свою каюту и оставь красавицу на мои руки!

Вальтер взял в обе руки её маленькую ручку, поднес к своим губам и поцеловал. Теперь он знал, что она действительно была бесприютной, скитающейся сиротой; но никакие миллионы не сделали бы ее достойнее в его глазах. При всем том, мисс Флоренса Домби, на высоте своего прежнего величия казалась ему более доступною, чем теперь, в своем настоящем положении.

Капитан, не смущаемый такими помышлениями, проводил Флоренсу в её комнату и расположился стоять за дверьми на часах до тех пор, пока его радость не устроит приличным образом всего необходимого для грядущего сна. Оставляя, наконец, свой сторожевой пост, он не мот отказать себе в удовольствии приставить глаза к замочной щели и проговорить: "Утонул он, не правда ли"? Затем, спускаясь с лестницы, он попытался пропеть куплетец из любезной Пегги, но весьма и весьма неудачно, как будто в его горле застряла корка поджаренного хлеба. Несмотря на такую неудачу, он благополучно добрался до маленькой гостиной и, опочив на своем ложе, видел во сне, что будто старик Гильс женился на м-с Мак Стингер, и что будто эта леди держит его в секретной комнате под замком, на хлебе и воде.

Глава L.

Жалоба мистера Тутса.

Была вверху y деревянного мичмана порожняя комната, прежняя спальня Вальтера Гэя. Вставши рано поутру, молодой человек предложил капитану, что не мешало бы перенести туда лучшую мебель из маленькой гостиной, на тот конец, чтобы Флоренса могла распорядиться этой комнатой немедленно после своего пробуждения. Капитан, само собою разумеется, тотчас же принялся за дело, с ревностью и усердием испытанного морехода, и потому нет ничего удивительного, если этот чердачек часа в два превратился в сухопутную каюту, украшенную превосходнейшими движимостями из гостиной со включением даже фрегата "Тартар", повешенного над камином к невыразимому наслаждению капитана, который минут тридцать сряду только и делал, что оглядывался назад и любовался этим изящнейшим произведением творческой фантазии художника мариниста.

Напрасно молодой человек, вооруженный всеми запасами красноречия, убеждал капитана завести свои большие часы, взять назад жестяную чайницу или прикоснуться к сахарным щипчикам и чайным ложечкам. Единственный, неизменный ответ капитана был такого рода:

- Нет, дружище, нет; это имущество передано вам обоим, вкупе. Баста!

Эти слова он повторял с энергической расстановкой, очевидно полагая, что в них заключалась сила парламентского акта, и никакой судейский крючек не отыскал бы ошибки в такой юридической передаче, совершенной по всем формулам закона.

Очевидная выгода нового распоряжения заключалась в том, во-первых, что Флоренса могла наслаждаться большим комфортом в этом уединенном приюте, a потом - и это пункт очень важный - мичман получал возможность занять свой обыкновенный наблюдательный пост, и наконец - предстояла при этом настоятельная нужда отодвинуть ставни от дверей и от окон. Последняя церемония была далеко не так излишня, как рассуждал добрый капитан: задвинутые в магазине ставни уже произвели накануне этого дня значительное волнение в соседних жителях, и обитель инструментального мастера удостоилась в некотором роде публичной наблюдательности, представителями которой были целые толпы голодных зевак, неутомимо глазевших с противоположной стороны от восхода солнечного до заката. Праздношатающиеся бродяги особенно интересовались судьбою самого капитана, и некоторые из них ежеминутно барахтались в пыли под окнами магазина, выпяливая глаза на погребную решетку и услаждая свое воображение фантастической перспективой увидеть в темном углу капитанские ноги, болтающиеся на воздухе, между тем, как другая шайка этих рьщарей настоятельно утверждала, что капитан задал себе карачун кистенем по виску и лежал ничком на лестничных ступеньках. При таком настроении все эти господа были очень неприятно изумлены, когда предмет их проницательных догадок и соображений явился на другой день y дверей магазина здравым и невредимым, как будто ничего особенного не случилось. Сержант этого участка, человек вообще весьма самолюбивый, уже горевший усердием разломать двери и донести обо всем подробно высшему начальству, говорил теперь с важным и таинственным видом, что этой лощеной шляпе не усидеть на башке, что он знает виеред, как за это дело взяться, - но за какое дело, полисмен не объяснял, и его тайна долженствовала до времени храниться во мраке неизвестности.

Окончив хлопотливую работу этого утра, капитан и Вальтер Гэй безмолвно стояли y дверей магазина. Молодой человек поводил глазами вдоль улицы на знакомые предметы, и на лице его рисовалась глубокая дума.

- И во все это время, капитан, решительно ничего о дяде Соле? - начал Вальтер.

- Решительно ничего, мой друг, - отвечал капитан, покачав головой.

- Отправился искать меня, почтенный, добрый старичек, и как в воду канул!... Да как же это? В пакете, который теперь в моих руках, он в самом деле говорит, что ежели вы не услышите о нем прежде вскрытия этой бумаги, то можете считать его умершим.

Говоря это молодой человек энергично сжимал пакет, распечатанный в присутствии высокоумного Бенсби.

- Господи помилуй! - продолжал он с одушевлением. - Да вы все равно услыхали бы об нем, если бы даже он умер! Кто-нибудь, по его желанию, непременно бы написал к вам, что вот в такой-то день и в такой-то час скончался в моем доме, под моим надзором некто Соломон Гильс из Лондона, оставивший сие последнее воспоминание, или сию последнюю просьбу, или - что-нибудь в этом роде.

Никогда до этой минуты капитан не взбирался на такую высоту вероятных рассчетов, и теперь он был глубоко поражен перспективой блистательной догадки молодого друга. Он глубокомысленно покачал головой и отвечал таким образом:

- Хорошо сказано, мой другь, очень, очень хор-рошо сказано!

- Я думал и передумывал об этом во всю бессонную ночь, - продолжал Вальтер с большим одушевлением, - и признаюсь, теперь я почти совершенно убежден, что дядя Соль - благослови его Бог - еще жив и воротится домой. Сказать правду, меня отнюдь не изумляет его внезапный отъезд, когда, с одной стороны, принимаю в рассчет страсть к чудесному, как основную, преобладающую черту в его характере, a с другой - его необыкновенную привязанность ко мне, перед которой уничтожились все другия отношения его жизни - кому знать об этом лучше, как не мне, который видел в нем нежнейшего из отцов!..

Здесь голос Вальтера, чистый и громкий, понизился на целую октаву, и глаза его бессознательно обратились на ближайшие предметы.

- К тому же, - продолжал Вальтер, - не раз я слышал и читал, как некоторые особы, простившись с родственниками или милыми сердцу, которым грозило вероятное кораблекрушение на море, отправлялись кочевать на ту часть морского берега, где рассчитывали скорее, чем в другом месте, получить какия-нибудь вести о пропавшем корабле, или даже решались иногда плыть вслед за кораблем к той гавани, где ему назначено пристать. Мне кажется, я и сам поступил бы точно так же в подобном случае, и, может быть, скорее, чем другой кто на моем месте. Но отчего дядя Соль не писал к вам, когда намерения его на этот счет были так ясны, или каким образомь он умер в чужих краях, и вы об этом не узнали через его поверенного, - вот этого я никак не возьму в толк.

Капитан основательно заметил, что этого не взял бы в толк и сам всеведущий Бенсби.

- Если бы дядя Соль был легкомысленный и ветренный молодой человек, способный попасть на удочку веселой компании, которая затащила бы его куда-нибудь в питейный дом с тем, чтобы ободрать, как липку, и бросить среди дороги; или, если бы он был беспечный матрос, высадившийся на берег с третным жалованьем в кармане, - ну, тогда другое дело, я понимал бы, как он мог исчезнуть и не оставить по себе никаких следов. Но так как все эти предположения отнюдь не идут к степенному старичку, признаюсь, y меня нет охоты верить этому бесследному исчезновению. Пропал без вести, да и только, - легко сказать!

- Что же, любезный друг, как ты об этом думаешь? - спросил капитан.

- Я не знаю, что об этом думать, капитан Куттль. Уверены ли вы, что Соломон Гильс действительно никогда не писал? Точно ли нет в этом никакого сомнения?

- Если бы, любезный друг, случилось например так, что Соломон Гильс написал, - возразил капитан тоном судейской аргументации, - то где же была бы его депеша?

- Он мог отдать письмо постороннему лицу, которое его забыло, спрятало, бросило или потеряло. Это предположение в моих глазах вероятнее всякого другаго. Словом, капитан Куттль, я не могу и не хочу допустить мысли, чтобы дядя Соль действительно и навсегда пропал без вести.

- Это, мой друг, видишь ли ты, называется надеждой, - сказал капитан назидательным и вместе ученым тоном, - надежда, любезный, великое дело, и она-то одушевляет теперь твое сердце. Надежда, то есть, я хочу сказать, великая надежда была, есть и будет не что иное, как поплавок - справиться об этом в маленьком песеннике, сентиментальный отдел, страница... - но ты найдешь без труда и положишь закладку. Только поплавок этот, любезный друг, колышется себе поверх волны и нигде не может остановиться. При надежде, как ты знаешь, всегда бывает якорь, но что теперь в нем толку, когда не сыщешь дна, куда его запустить?

Все это капитан говорил не то, чтобы от своего собственного лица, a скорее от имени гражданина и домовладельца, в качестве которого он считал своею обязанностью уделить частичку мудрости для неопытного юноши. Но в самом деле его лицо уже пылало благотворным светом надежды, заимствованным от Вальтера, И он в заключение назидательной речи ударил своего приятеля по спине и воскликнул с энтузиазмом.

- Ура, дружище! Я совершенно согласен с твоим мнением!

Вальтер с веселой улыбкой поспешил возвратить приветствие и сказал:

- Еще одно слово об этом предмете, капитан Куттль, Дяде Солю, я полагаю, нельзя было отослать письма обыкновенным путем, на пакетботе например, или на корабле....

- Конечно, мой милый, конечно, - сказал капитан ободрительным тоном.

- И я полагаю еще, что вы как-нибудь проглазели это письмо, капитан Куттль.

- Господи помилуй! - воскликнул капитан, обратив на молодого друга глаза с выражеиием упрека, близкого к строгому выговору. - Разве я не ожидал и не искал известий об этом ученом муже, старике Соломоне, твоем дяде, денно и ночно с той поры, как потерял его! Разве сердце мое переставало когда-нибудь биться о нем и о тебе, любезный приятель! Дома и вне дома, во сне и на яву, разве я не стоял неизменно на своем посту с этим молодым мичманом, представителем и хранителем вверенных моему надзору всех морских инструментов! Господи Владыко!

- Успокойтесь, капитан Куттль, - возразил Вальтер, взяв его руку, - я знаю, как много глубокой истины и чистосердечия во всем, что вы чувствуете и говорите. Я никогда в вас не сомневался, точно так же, как вы теперь не сомневаетесь, что моя нога стоит y дверей моего родного приюта, и что я имею счастье держать в эту минуту вернейшую руку в мире. Так ли, капитан Куттль?

- Так, мой милый, так, - отвечал капитан с просиявшим лицом.

- Теперь конец моим догадкам, - сказал молодой человек, с жаром пожимая неуклюжую руку капитана, который, в свою очередь, делал то же с рукою Вальтера. - Мне остается прибавить, что я ни за что в свете не прикоснусь к имуществу моего дяди, капитан Куттль. Все, что он оставил здесь, останется под надзором и под опекой вернейшего управителя и наилучшего из людей; и если имя его не Куттль, то нет y него никакого имени! - Теперь, дорогой мой друг, пару слов насчет мисс Домби.

Обращение молодого человека мгновенно изменилось, когда он дошел до этих двух слов, произнесенных уже далеко не с той одушевленной искренностью, какая сопровождала его предшествовавший разговор.

- Прежде чем мисс Домби остановила меня, когда я заговорил вчера вечером об её отце, - вы помните, как она остановила?...

Капитан Куттль очень помнил.

- Так прежде этого я думал, что нам предстояла трудная обязанность вступить в сношения с её родственниками и содействовать её благополучному возвращению домой.

У капитана едва стало духу проговорить: "Баста!" или "Держись крепче", или что-то в этом роде, приспособленное к важности случая. Во всех чертах его лица отразилось самое болезненное отчаяние.

- Но эта статья кончена, - продолжал Вальтер. - Я не думаю больше об этом. Скорее соглашусь я опять носиться по бурному океану на корабельном обломке и утонуть в пучине морской, чем позволить себе мысль о возвращении мисс Домби к её родственникам.

- Ура, любезный друг! - заревел капитан, доведенный до изступленного восторга. - Ур-ра! ур-ра! ур-ра!

- И неужели ей, - продолжал Вальтер, - молодой, прекрасной девушке, так нежно воспитанной и рожденной для такой завидной доли, суждено вступить в мучительную борьбу с этим безжалостным светом! Ужасно, ужасно! Но мы видели пропасть, отделившую ее от прошедшей жизни, хотя еще и не знаем, как она глубока. Возвращение назад невозможно.

Капитан, не совсем понимая дело, одобрил мысль молодого приятеля и заметил ободрительным тоном, что ветер дует попутный.

- Ей, конечно, нельзя здесь оставаться одной, - с беспокойством продолжал Вальтер, - как вы об этом думаете, капитан Куттль?

- Я держусь того мнения, - отвечал капитан, после некоторых проницательных соображений, - что ей нехорошо оставаться здесь одной. Поэтому уж ты, любезный, переместись сюда, чтобы вам обоим было....

- Как это можно, добрейший капитан Куттль! - возразил Вальтер. - Мисс Домби в невинной простоте своего сердца считает меня своим братом; но могу ли я по совести позволить себе с нею братскую фамильярность? Было бы низко с моей стороны забыть настоящия отношения между мною и мисс Домби.

- Это что-то мудрено, мой друг, - бормотал озадаченный капитан, - я, собственно, того мнения, что не одни братья позволяют себе короткое и, так сказать, дружеское обращение с молодыми девушками.

- Ах! неужели вы хотите, чтобы я навсегда потерял уважение прекрасной несравненной девушки, воспользовавшись её бесприютным положением для того, чтобы отважиться на дерзость сделаться её любовником! Как? Да вы первый из всех людей в мире должны бы всеми силами противиться нелепой, безразсудной и низкой мысли!

- Вальтер, - сказал капитан, очевидно, приведенный в отчаяние, - ты, мне кажется, забываешь, любезный, книгу, которую всем благочестивым людям надлежит помнить от доски до доски. Там сказано в одном месте: Буде нет причин или препятствий к соединению молодых особ в одну душу и тело в доме рабства... (Капитан переврал немилосердно. Фраза holy bands of matrimony (священиые узы брака) превратились y него in the house of bondage, в дом рабства. Прим. перев.) - следует приискать этот текст и положить закладку - то я объявляю, что и хлопотать не о чем. Конец концов: нельзя ли тебе переменить титул братца на что-нибудь другое?

Вальтер с живостью сделал отрицательный жест.

- Валли, милый друг, - бормотал капитан едва слышным голосом, - ты запутал меня и забросал так, что я, право, совсем потерял голову. Только, что касается до высокорождениой барышни-девицы, уважение к ней и почтение в моем артикуле на первом плане, и, следовательно, я соглашаюсь с тобой во всех пунктах, будучи уверен, что ты действуешь по правилам. A все-таки, мой другь, неужели нет других титулов, кроме брата? - заключил капитан, задумываясь над развалинами своего воздушного замка, опрокинутого неумолимыми предположениями молодого человека.

- Теперь вот в чемь дело, капитан Куттль, - начал Вальтер, стараясь настроить разговор на веселый лад, чтобы разогнать тоску своего друга, - нам, думаю я, нужно озаботиться насчет приискания мисс Домби приличной собеседницы во время пребывания её y нас. О её родственницах нечего и думать: дело ясное, мисс Домби знает, что все оне подчинены её отцу. Куда девалась Сусаына?

- Молодая женщина, то есть? - подхватил капитан. - Полагать надо, ее выслали из дому против воли и желания высокорожденной барышни-девицы. Я уже было намекал насчет ея, но получил в ответ, что молодая женщина уже давно выбыла из дому. Мисс Домби о ней высокого мнения.

- В таком случае, - сказал Вальтер, - вы спросите мисс Домби, куда она ушла, и мы постараемся ее отыскать. Солнце уже высоко, и мисс Домби скоро встанет. Вы её лучший друг. Ступайте к ней наверх, a я буду хлопотать здесь, внизу.

Ошеломленный капитан вздохнул из глубины души и поспешил выполнить приказание молодого друга. Флоренса была в восторге от своей новой комнаты, нетерпеливо желала видеть Вальтера и с радостью представляла перспективу отыскать свою старую приятельницу Сусанну Ниппер. Но Флоренса знала лишь то, что она уехала в Эссекс, но куда именно, мог сказать только один м-р Тутс.

С этим известием задумчивый капитан возвратился к Вальтеру и дал ему уразуметь, что м-р Тутс есть не что иное, как молодой джентльмен, его искренний друг и приятель, притом очень богатый молодой джентльмен, безнадежно обожавший мисс Домби. Далее капитан рассказал, как он сначала познакомился с мром Тутсом, печальным вестником мнимой погибели Вальтера, и каким образом заключен был между ними торжественный договор, которым м-р Тутс обязывался никогда ни слова не говорить о предмете своей любви.

Спросили Флоренсу, может ли она положиться на м-ра Тутса, и когда Флоренса ответила с улыбкой - о, да, от всего моего сердца, - приятели стали хлопотать, как бы отыскать место жительства Тутса. Флоренса не знала, a капитан забыл. "Впрочем беды нет, - думал капитан, - м-р Тутс скоро придет и без зову". Едва только была высказана эта догадка, как м-р Тутс действительно явился собственной особой.

- Капитан Гильс, - сказал м-р Тутс, без церемонии вламываясь в гостиную, - я пришел доложить, что мозг y меня горит, горит, горит и... то есть, просто я сума схожу.

Мистер Тутс выпалил эти слова, как из мортиры, и только тут заметил ь, что капитан был не один.

- Извините меня, сэр, - сказал м-р Тутс, ударяя себя по лбу, - но вы уж изволили слышать, что под черепом y меня пожар, a в таком состоянии, вы понимаете, учтивость все равно, что к стене горох. Капитан Гильс, мне нужно говорить с вами наедине.

- Не зачем, приятель, - возразил капитан, взявши его за руку. - Мы только что сами собирались вас отыскивать.

- О, не шутите так жестоко, - возопил Тутс, - на что, скажите на милость, вам пригоден такой, с позволения сказать, преестественный скот, как я? Вы видите, я не брился, мое платье не вычищеио, волосы всклокочены. Если бы Лапчатый Гусь задумал чистить мой сапоги, я бы его за ноги да об угол. Вот что!

Наружность м-ра Тутса, бурная и дикая, вполне оправдывала эти неистовые обнаружения взволнованной души.

- Видите ли, приятель, - сказал капитан, - этот молодой человекь - Вальтер Гей, племянник старика Соломона, тот самый, которого мы считали погибшим.

- М-р Тутс отнял руку от своего лба и страшно вытаращил глаза.

- Боже милосердый! - воскликнул м-р Тутс, - Какое чрезвычайное столкиовение напастей в один и тоть же день! Как ваше здоровье, сэр! я... я.... то есть, понимаете, я боюсь, не слишком ли замочились вы. Капитан Гильс, два, три и словца наедине.

Он взял его за руку и, выходя из гостиной, шептал:

- Неужто, капитан Гильс, молодой человек тот самый, о котором, помните, вы говорили, что он и мисс Домби сотворены друг для друга?

- Да, любезный, я был тогда такого мнения, - отвечал неумолимый капитан.

- A теперь! - воскликнул м-р Тутс, поднося опять руку к своему челу. - Теперь! этого еще недоставало, ненавистный соперник!.... A впрочем, за что же мне его ненавидеть, - прибавил м-р Тутс после минутного размышления, - ведь если подумать хорошенько, он ни в чем не провинился. Да, решительно ни в чем. Воть теперь-то, капитан Гильс, мне следует доказать, что привязанность моя кь мисс Домби была истинно бескорыстна!

С этими словами м-р Тутс юркнул в гостиную и схватил Вальтера за руку.

- Как ваше здоровье, сэр? Надеюсь, вы не простудились. Мне... мне... да что туть толковать? мне очень приятно с вами познакомиться. Желаю вам, как можно чаще возвращаться с того света. Честное и благородное слово, сэр, я чрезвычайно рад вас видеть, - заключил Тутс, пристально озирая Вальтера с головы до ног.

- Благодарю вас от всего сердца, - сказал Вальтер. - Я не мог желать более искреннего и радушного приветствия.

- Будто бы? вот как! - сказал м-р Тутс, продолжая держать его руку. - Это очень любезно с вашей стороны. Покорно вас благодарю. Премного вам обязан. Как ваше здоровье? Надеюсь, вы расстались дружелюбно со всеми, кто остался на... то есть, я разумею собственно то место, откуда вы воротились, вы понимаете?

Вальтер поблагодарил опять.

- Капитан Гильс, - продолжал м-р Тутс, - я бы желал не выступать из границ приличия; но я надеюсь, вы позволите мне намекнуть на известное обстоятельство...

- Говорите, любезнейший друг, все, что вертится y вас на языке, смело и свободно.

- В таком случае, капитан Гильсь, и вы, лейтенант Вальтер, знаете ли вы, что страшные происшествия случились в доме м-ра Домби? Мисс Домби оставила своего отца, который, по моему мнению, - самый жестокосердный человек. Нигде не могли отыскать мисс Домби, и никто не знает, куда она ушла.

- Могу ли я спросить, как вы об этом узнали? - сказал Вальтер.

- Лейтенант Вальтер, - сказал м-р Тутс, который дошел до этого названия по логическому процессу мысли, свойственному только одному ему. Он, вероятно, перемешал христианское имя с ремеслом моряка и предположил родственную связь между Вальтером и капитаном, которая, по его понятиям, необходимо должна была распространяться и на их титулы. - Лейтенант Вальтер, я могу без всяких оговорок дать вам прямой и решительный ответ. Дело в том, что, имея особые причины интересоваться всемь, что имеет какое-нибудь отношение к судьбе мисс Домби... то есть, вы не подумайте, лейтенант Вальтерь, чтобы я имель в виду какие-нибудь своекорыстные рассчеты - совсем нет! я очень хорошо знаю, что мне давно бы следовало сломить шею, так как видите, лейтенант Вальтер, плакать обо мне никто не станет... Ну вот, говорю я, интересуясь судьбою мисс Домби, я получиль с некоторого времени привычку делать койкакие подарки - ничтожные разумеется - камердинеру м-ра Домби. Таулисон - его имя, препочтенный молодой человек, который уже давно состоит в услуженин y этой семьи. Он вчера вечером и уведомил меня, что вот, дескать, в таком-то положении y нас дела. С этого времени, капитан Гильс и лейтенанть Вальтер, я, с вашего позволения, просто сошел с ума и всю ночь пролежал ничком на софе, чорт бы вас побрал.

- М-р Тутс, - сказал Вальтер, - мне очень приятно сообщить вам радостную весть. Успокойтесь. Мисс Домби жива и здорова.

- Сэр! - воскликнул м-р Тутс, вскакивая со стула и схватывая руку Вальтера, - весть эта так необычайно так невыразимо приятна, что, если бы в эту минуту сказали мне, что мисс Домби вышла замуж, я бы, с вашего позволения, стал улыбаться и даже хохотать, уверяю вас. Да, капитан Гильс, - продолжал Тутс, обращаясь к этому собеседнику, - я, клянусь честью, стал бы хохотать, хотя бы через минуту бросили меня в омут с пудовым камнем на шее. Покорно вас благодарю, господа. Утешили, ей Богу, утешили!

- Такой благородной душе, как ваша, - сказал Вальтер, - я могу, конечно, доставить еще большее утешение, если скажу, что вы можете оказать некоторые услуги мисс Домби. Капитан Куттль, будьте так добры, проводите м-ра Тутса иаверх.

Капитан сделал знак м-ру Тутсу, и они скорыми шагами пошли наверх. Через минуту м-р Тутс, без всякихь предварительных объяснений был введен в новое убежище Флоренсы Домби.

Изумление и радость бедного Тутса, при взгляде на владычицу его сердца, были такого рода, что обнаружение их необходимо должно было сопровождаться некоторыми экстренностями. Он подбежал к ней стремглав, схватил её руку, прижал к своим губам, опустил вниз, схватил опять, стал на колено, заплакал, захохотал и вовсе не обращал виимания на опасность со стороны Диогена, который, подозревая злодейский умысел в этих обнаружениях бурного чувства, забегал взад, вперед и по бокам м-ра Тутса, еще как будто не зная наверняка, на какой пункт сделать нападение, но твердо решившись нанести отчаянное поражение страшному врагу своей госпожи.

- О, Диоген, неблагодарный, злой Диоген! Кэк я рада вас видеть, добрый, любезный м-р Тутс!

- Покорно благодарю, - сказал Тутс. - Я совершенно здоров и премного вам обязан, мисс Домби. Надеюсь, и ваши все здоровы, то есть, я хочу сказать, вся ваша фамилия здравствует.

Все это добрый Тутс произнес без малейшего сознания о том, что говорит. Он сел на стул и принялся смотреть на Флоренсу с живейшим выражением восторга и отчаяния, которые сменялись на его лице с неуловимою быстротою.

- Капитан Гильс и лейтенант Вальтер говорили мне, мисс Домби, что я могу оказать вам какую-то услугу. О, если бы я мог каким-нибудь способом смыть в душе вашей воспоминание о том брайтонском дне, когда я, по злодейскому чувству, вел себя скорее, как отцеубийца, a не владелец независимой собственности! - Бедный Тутс, в страшном порыве раскаяния, готов был обличить себя во всевозможных душегубствах. - Поверьте, мисс Домби, я сошел бы в могилу с неизреченною радостью!

- Сделайте милость, м-р Тутс, - сказала Флоренса, - не желайте, чтобы я забыла какую-нибудь подробность в нашем знакомстве. Поверьте, я не хочу забывать. Вы всегда были такь добры, так обязательны, любезный м-р Тутс.

- Мисс Домби, ваше снисхождение к моим чувствам может быть объяснено только вашим ангельским характером. Благодарю вас тысячу раз. Все это, поверьте мне, трын-трава!

- Теперь позвольте изложить вам нашу просьбу, - сказала Флоренса. - Не знаете ли вы, где и как отыскать Сусанну, которую, поммите, вы проводили до конторы дилижансов, когда виделись со мной последний раз.

- Наверное мне трудно что-нибудь сказать, мисс Домби, - отвечал Тутс после некоторого размышления. - Я не помню в точности места, куда она отправилась из конторы, да притом она, кажется, говорила, что там не будет останавливаться, a поедет куда-то дальше. Впрочем, мисс Домби, если дело только в том, чтобы отыскать ее и привести сюда, то я и Лапчатый Гусь беремся употребить для этой цели всевозможные средства, какие только будут внушены необыкновенной сметливостью с его стороны и бесконечной привязанностью с моей. Будьте спокойны, мисс Домби.

М-р Тутс был приведен в такой восторг блистательной перспективой сделаться полезным для владычицы своего сердца, и бескорыстная искренность его благоговейной преданности была до такой степени очевидна, что было бы теперь истинною жестокостью ему противоречить или отказаться от его услуг. Флоренса удержалась от всяких возражений и только благодарила его от искреннего сердца. М-р Тутс сь гордостью принял поручеиие и оказал готовность немедленно приняться за работу при могущественном содействии Лапчатого Гуся.

- Мисс Домби, - сказал м-р Тутс, с жаром целуя поданную ему руку и, очевидно, проникнутый безнадежной страстью, которая выражалась во всех чертах его доброго лица, - прощайте! Позвольте мне принять на себя смелость сказать, что ваши несчастия тяжелым бременем лежат на моей душе, и что вы вполне можете доверяться мне, как самому капитану Гильсу. Я очень хорошо знаю свои недостатки, мисс Домби - они очень велики, покорно вас благодарю, - но вы можете на меня совершенно положиться, клянусь честью, мисс Домби.

С этим м-р Тутс вышел из комнаты опять в сопровождении капитана, который во все это время стоял в недалеком расстоянии от собеседников, держа под мышкой лощеную шляпу и поправляя железным крюком волосы, в беспорядке падавшие на его глаза. Когда дверь затворилась, свет жизни м-ра Тутса снова покрылся мрачными облаками.

- Капитан Гильс, - сказал Тутс, останавливаясь на последней лестничной ступени и оглядываясь вокруг, - сказать вам правду, я в эту минуту далеко не в такомь расположении духа, чтобы мне можно было видеть лейтенанта Вальтера с теми дружелюбными чувствами, какие я желал бы сохранить к нему в своем сердце. Мы не всегда можем владеть своими чувствами, капитан Гильс, и я покорнейше прошу вас об одолжении выпроводить меня в боковую дверь.

- Приятель, - возразил каититан, - вы можете всегда идти вашим собственным путем; и какой путь вы ни возьмете, он будет ровен, чист и гладок, как y испытанного моряка, - в этом я уверен.

- Капитан Гильс, вы чрезвычайно добры. Ваше доброе мнение служит для меня истинным утешением. Одна просьба кь вам, капитан Гильс, - продолжал Тутс, останавливаясь на пороге подле полуотворенной двери, - я надеюсь, мы познакомимся и, быть может, при вашем содействии, подружимся с лейтенантом Вальтером. Я вступил, как вам известно, во владение своим наследством и, сказать по правде, не знаю, что с ним делать. Если бы я мот быть как-нибудь вам полезным в финансовом отношении, то, вы понимаете, я сошел бы в могилу спокойно и даже с некоторой усладой для сердца.

Не сказав ничего больше, м-р Тутс юркнул на улицу и сам затворил за собою дверь, чтобы не слышать капитанского ответа.

Долго Флоренса думала об этом добром создании с нераздельными чувствами удовольствия и грусти. Он был так честен и младенчески добр, что увидеть его опять и увериться в истинности его чувств в эти бедственные дни было для неё и отрадой, и утешением; но по этой же самой причине, мысль, что она делала его несчастным и возмущала тихий поток его жизни, вызывала невольные слезы из её глаз и переполняла её сердце искренним сожалением. Капитань, сь своей стороны, очень много думал о м-ре Тутсе, также как и Вальтер. Когда наступал вечер, и они собирались в новую комнату Флоренсы, Вальтер осыпал его похвалами и, пересказывая Флоренсе его последния слова при выходе из их дома, представлял его идеалом благороднейшего юноши, достойного всякой симпатии и участия.

М-р Тутс не возвращался сряду несколько дней, и во все зто время Флоренса, не возмущаемая новыми тревогами, жила на чердаке инструментального мастера, спокойная, как птица в клетке. Но день ото дня она чаще и чаще опускала свою голову, с грустью размышляя о покойном брате, предсмертный вид которого беспрестанно носился перед её умственным вэором. Одинокая подле окна своей комнаты, она невольно устремляла на небо свои заплаканные глаза, как будто отыскивая того светлаго ангела, о котором говорил он на своем болезненном ложе.

Флоренса была слишком слаба и нежна в последнее время, и выстраданные ею волнения необходимо должны были произвести некоторое влияние на её здоровье. Но не телесная боль мучила ее теперь. Она страдала душевно, и причиной этих страданий был Вальтер.

Искренний и радушный, как всегда, готовый с гордостью посвятить к её услугам все минуты своей жизни, и делавший все для неё с энтузиазмом и пылкостью своего характера, он однако избегал ея, и Флоренса видела это очень хорошо. В продолжение целаго дня он редко, слишком редко приближался к её комнате. Если она спрашивала его, он прибегал, усердный и пылкий, какь в ту пору, когда отыскал ее ребенком среди улицы; но вдруг он становился принужденным - Флоренса не могла этого не заметить - рассеянвым, неловким и скоро оставлял ее. Без зова он никогда не приходил, во весь длинный день, от утра до вечера. С наступлением вечера он неизменно являлся в её комнату, и это было счастливейшим временем, потому что она начинала тогда верить, что старый Вальтер её детских лет не изменился. Но даже в эту пору какое-нибудь слово, взгляд, принужденное движение показывали ей, что произошло между ними какое-то разделение, которого она никак не могла объяснить.

И она не могла не видеть, что эти признаки большой перемены обнаруживались в молодом человеке, несмотря на его упорное усилие скрьп их. При безграничной внимательности к ней, при усерном желании охранить ее от всякого беспокойства и сердечной тревоги, он, - думала Флореиса, - обрекал себя на безчисленные жертвы. И чем больше молодая девушка чувствовала важность этой перемены, тем чаще она плакала и грустила о таком непостижимом отчуждении её брата.

Добрый капитан, её неутомимый, нежный, всегда ревностный друг видел также эту перемену, думала Флоренса, - и это, без сомнения, его беспокоило столько же, как ее. В самом деле, он быль теперь далеко не так весел и мечтателен, как сначала, и часто с решительным отчаянием бросал украдкой взоры на нее и на Вальтера, когда они сидели втроем наверху.

Флоренса решилась, наконец, переговорить с Вальтером. Ей казалось, что она знала истинную причину его отчуждения, и она думала, что её сердцу сделается легче и вместе с тем отраднее для него самого, если сказать, что она понимает настоящее положение дел, подчиняется своей горькой доле и ни в чем не упрекает молодого человека.

Было воскресенье, и оставалось около двух часов до обеда. Верный капитан в накрахмаленном воротнике, достигавшем до его ушей, сидел подле Флоренсы в её комнате и внимательно читал книгу, поправляя по временам огромные очки, закрывавшие его ястребиные глаза. Длилось глубокое молчание, которое вдруг Флоренса прервала таким образом:

- Не знаете лн, где Вальтер, любезный капитан Куттль?

- Он, я думаю, внизу, высокорожденная барышня-девица.

- Мне хотелось бы с ним поговорить, - сказала Флоренса, поспешно вставая с места, чтобы идти в гостиную.

- Не беспокойтесь, моя радость, я мигом кошндирую его к вам.

Сказав это, капитан сь веселым видом взвалил книгу на свои плечи и удалился. Должно заметить, капитан считал своей обязанностью читать по воскресеньям не иначе как большие книги, отличающиеся сановитою наружностью. С этой целью он за несколько лет выторговал y букиниста огромный фолиант, заглавный лист которого всегда приводил его в решительное отчаяние, так-как невозможно было понять, о чем в нем говорилось. - Скоро призванный Вальтер пришел в комнату Флоренсы.

- Капитан Куттль говорит мне, мисс Домби, что....

Но взглянув на нее, пылкий юноша не мог продолжать начатой речи.

- Вы нездоровы сегодня, мисс Домби? Взор ваш грустен. Вы плакали?

Он говориль так нежно и таким дрожащим голосом, что на глазах её невольно выступили слезы при звуке его слов.

- Вы правы, Вальтер. Я не совсем здорова и плакала много. Мне нужно с вами говорить.

Он сел против молодой девушки и впился глазами в её прекрасное и невинное лицо. Он был бледень, и губы его дрожали.

- В тот вечер, как я узнала, что вы спаслись, милый Вальтер, вы говорили... Ах, что я чувствовала в тот вечер и чего надеялась!...

Он положиль свою дрожащую руку на етол и продолжал смотреть на её лицо.

- Вы говорили, что я переменилась. Мне тогда странно было слышать это от вас, но теперь я понимаю, в чем моя перемена. Не сердитесь на меня, Вальтер. Я была в ту пору слишком обрадована.

Она опять казалась ребенком в его глазах, - простосердечным, любящим, доверчивым ребенком, которого он видел и слышал много леть тому назад. Мисс Домби в эту минуту отнюдь не была женщиной, к ногам которой онь готов был повергнуть богатства целаго мира.

- Помните ли вы, милый Вальтер, наше прощание с вами перед вашим отъездом?

Он положил свою руку на сердце и вынул маленький кошелек.

- Я всегда носил его здесь, - сказаль он, указывая на грудь. Если бы мне суждено было не видеть Божьяго света, он пошел бы со мной ко дну морскому.

- И вы опять станете носить его, милый Вальтер, ради меня... ради прежнего нашего знакомства?

- До самой смерти!

Она подала ему свою руку с таким невинным простосердечием, как будто не прошло ни одного дня с той поры, как юноша получиль от неё прощальный подарок.

- Я рада, милый Вальтер. Я всегда буду рада думать об этом. Помните ли вы, мысль об этой перемене могла придти нам в голову в тот самый вечер, когда мы разговаривали с вами?

- Нет! - отвечал изумленный юноша.

- Да, Вальтер. Я даже в то самое время была орудием разрушения ваших надежд и планов. Тогда я боялась так думать, но теперь я это знаю. Вы были тогда, в своем великодушии, способны скрыть от меня то, что самим вам было это известно, но вы не можете скрыть этого теперь, хотя и стараетесь с таким же великодушием, как прежде. Благодарю вас за это, Вальтер, истинно, глубоко; но старание ваше на этоть раз останется бесплодным. Вы слишком много терпели собственных несчастий, чтобы не обращать внимания на невинную причину веех этих зол и огорчений, вам нанесенных. Вы не можете, конечно, забыть меня в этом отношении, но конечно, также мы не можем больше быть братом и сестрою. Но, милый Вальтер, не думайте, что я сетую на вас. Мне следовало догадаться об этом в свое время, но нечаянная радость омрачила мою память. Одного надеюсь, Вальтер, думайте обо мне без внутренней досады, когда это чувство перестало быть тайной; одного прошу от вас именем бедной девушки, бывшей некогда вашею сестрою, не приневоливайте из-за меня ваших чувств, и не мучьте себя бесплодными усилиями теперь, когда вам известно, что я все знаю.

В продолжение этой речи Вальтер смотрел на нее с таким беспредельным изумлением, которое уничтожало в нем возможность всякого другого чувства, Теперь он протянул к ней руки с умоляющим видомь и, взволнованный до глубины души едва мог отвечать:

- О, мисс Домби, возможно ли, чтобы я, страдая сам так много в борьбе с глубокимь сознанием своих обязанностей к вам, заставил вместе и вас переносить ужасную пытку, о которой вы говорите! Вы были всегда для моего воображения ангелом чистоты и счастья, расцветившего мои детские и юношеские годы, и все ваши соприкосновения с моею жизнью останутся для меня священными воспоминаниями, которые не изгладятся из моего сердца до могилы. Опять увидеть ваши взоры и опять услышать вашу речь, как в ту роковую ночь, когда мы с вами расстались - о, это такое счастье, для которого нет имени на языке человека! Ваша сестринская любовь и доверчивость ко мне, как к брату - небесный меня дар для, который я могу принять не иначе, как с благоговением и гордостью.

- Вальтер, - сказала Флоренса, пристально всматриваясь в него и постепенно изменяясь в лице, - что это за обязанности ко мне, которые требуют таких жертв с твоей и моей стороны.

- Почтение к вам, мисс Домби. Уважение.

Краска исподволь зарумянила её лицо, и она робко отняла y него свою руку. Ея глаза былм неподвижно устремлены на него.

- Для меня не существуют права брата, - сказал Вальтер, - я оставил девочку и встречаю женщину.

Краска быстро распространилась по всему её лицу. Она сделала невольный жест, как будто умоляя его не говорить ничего больше. Ея лицо опустилось на её руки.

Они оба молчали некоторое время. Она плакала.

- Мой долг - насильственно оторвать себя от этого сердца, столь чистого, невинного, доверчивого, добраго.... Как осмелюсь сказать. что это сердце моей сестры?

Она плакала.

- Если бы вы были счастливы, окружены любящими друзьями и всем, что делает завидным положение, для которого вы родились, и если бы тогда, с любовью обращаясь к прошедшему, вы назвали меня братом, я отвечал бы на это имя с своего далекого места, не опасаясь оскорбить невинность вашего чувства. Но здесь... и теперь! ...

- О благодарю вас, благодарю вас, Вальтер. Простите мою к вам несправедливоеть. Мне ие с кем было посоветоваться. Я совершенно одна.

- Флоренса, я слишком поторопился высказать свои мысли, но за несколько минут ничто не могло вырвать их из моей груди. Если бы я был богат и славень, если бы, по крайней, мере в руках моих были средства возвыситься со временем до вашего положения, я бы сказал: Флоренса, есть одно имя выше всех возможных титулов, которые я могу принять с тем, чтобы охранять и защищать вас, и я достоин этого имени, потому что люблю вас беспредельно, и все силы моей души давно принадлежат вамь. Я бы сказал тогда, что с этим именем соединено единственное право любить и покровительствовать вас, и я считал бы это право драгоценным залогом, перед которым ничтожна цена моей жизни.

Ея грудь подымалась высоко, и голова опустилась. Она плакала.

- Флоренса, милая Флоренса!... О как часто я называл вас этим именем, прежде чем мог размыслить, как это дерзко и безразсудно!... Позвольте еще раз, один только раз, назвать вас этим драгоценным именем и прикоснуться кь этой нежной ручке в доказательство, что вы, как сестра, забываете, что сказал бывший ваш брат.

Она подняла свою голову и начала говорить с такою торжественностью во всей своей позе, с такою спокойною, кроткою, лучезарною улыбкой и с таким трепетным колебанием своего голоса, что в нем невольно пришли в движение самые внутренния струны его сердца, и взор его покрылся туманом, когда он ее слушал.

- Нет, Вальтер, я не могу этого забыть. Я не хочу забыть этого ни за какие сокровища мира. Вы, Вальтер... милый Вальтер, ты очень беден?

- Я не более, как странник, которому предстоят огромные путешествия по морям. В этом теперь мое призвание.

- Скоро ты опять уезжаешь, Вальтер?

- Очень скоро.

С минуту она сидела спокойно, не говоря ни слова, потом с робостью взяла его дрожащую руку.

- Если ты сделаешь меня своею женою, Валътер, я буду любить тебя нежно. Если ты возьмешь меня с собою, Вальтер, я поеду на тот край света без сожалений и без страха. Мне нечем для тебя жертвовать, некого покидать из-за тебя; но вся моя любовь и жизнь будут посвящены тебе, и с последним дыханием я передам имя твое Богу, если сохранятся мои чувства, и память не оставит меня.

Он прижал ее к своему сердцу, приложил свои уста к её щеке, и теперь, не отринутая более, не отверженная, она плакала долго и плакала сладко на груди своего милаго.

О священное время любви и младенческих упований! Да, смотри Вальтер, нежно и гордо смотри на сомкнутые глаза своей красавицы, потому что во всем мире тебя только ищут эти очи, - тебя и никого более!

* * *

Капитан оставался в маленькой гостиной вплоть до самой ночи. Он занял стул, на котором до него сидел Вальтер, и смотрел на потолочное окно до тех пор, пока дневной свет мало-по-малу потух, и звезды заискрились на ясном небе. Он зажег свечу, закурил трубку, выкурил, еще закурил, и дивился, что там такое делается наверху, и отчего так долго не зовут его к чаю.

Когда, наконец, достиг он последних пределов своего изумления, подле него очутилась Флоренса.

- Вы ли это, моя радость! - вскричал капитан. - Ваши переговоры с Вальтером тянулись долго, даже очень, можно сказать, долго!

Флоренса схватила своей ручкой одну из огромных пуговиц его камзола и, пристально смотря ему в лицо, сказала:

- Любезный капитан, мне нужно вам кое-что сказать, если вам угодно.

Капитан франтовски поднял голову вверх, собираясь выслушать высокорожденную деву, затем он ловко отодвинул свой стул и с ним вместе самого себя, чтобы этим способом яснее и лучше видеть лицо Флоренсы.

- Как?! восторг моего сердца! - воскликнул капитан, проникнутый с ног до головы внезапным восторгом, - неужто?

- Да! - сказала Флоренса.

- Валли! супруг ваш! так ли? - проревел капитан, бросив свою шляпу к потолочному окну.

- Да! - отвечала Флоренса улыбаясь, и вместе заливаясь слезами.

Капитан немедленно обнял ее, облобызал и, нахлобучивши лощеную шляпу, взял ее за руку и повел наверх, где ему предстояло торжественным образом окончить великое дело своей жизни. При этом лицо его пылало как раскаленная сковорода.

- Что, друг мой Валли, что? не хотелось быть братцем, любезный? Вот как! Мы с тобой себе на уме!

Эти и подобные шутки весьма остроумного свойства повторялись за чаем, по крайней мере, сорок раз, при чем капитан усердно полировал свое радужное лицо рукавами своего камзола и еще усерднее колотил в промежутках свой лоб жгутом из носового платка. Были однако минуты серьезного настроения капитанского духа, когда он, обращаясь к собственной особе, витийствовал таким образом:

- Дурачина ты, Эдуард Куттль, мореход ты великобританский! лучше ничего ты не мог выдумать во всю твою жизнь, как передать свою собственность им обоим, - вкупе и влюбе.

Глава LI.

Мистер Домби и светские люди.

Что же делает м-р Домби в заколдованном замке, между тем как дни проходят около него своей чередой? Думает ли он когда о своей дочери и желает ли узнать, куда она ушла? или, быть может, он смекает, что Флоренса воротилась домой и ведет свою обыкновенную жизнь? Никто не может отвечать за м-ра Домби. Ключница боится перед ним заикнуться о предмете, о котором он хранит такое упорное молчание. Одна только особа еще смеет его спрашивать, но повелительные жесты м-ра Домби сковывают дерзкий язык.

- Милый мой Павел! - восклицает м-с Чикк при входе в его кабинет после бегства Флоренсы. - Жена-то твоя, ах! эта чопорная выскочка, эта гордячка, ай, ай, ай! кто бы мог подумать? Неужели это правда? Вот и благодарность за все твои благодеяния, за твою беспримерную привязанность! Бедный Павел! A ты, я уверена, жертвовал её капризам всеми своими родственниками! Милый братец, бедный братец!

И при этой речи, вдохновленной живейшим воспоминанием неприглашения к обеду, м-с Чикк подносит к глазам свой батистовый платочек и бросается на шею к своему возлюбленному братцу. Но м-р Домби холодно отталкивает ее и усаживает на стул.

- Благодарю тебя, Луиза, за внимание к моим делам, - говорит м-р Домби, - но желаю, чтобы разговор наш обратился на другой предмет. Если я буду горевать о своей судьбе или обнаружу чем-нибудь необходимость утешения, тогда ты можешь, Луиза, утешать сколько тебе угодно.

М-с Чикк обходится несколько раз посредством платочка, всхлипывает, откашливается и возводит свои очи к небесам.

- Дорогой мой Павель, я знаю, хорошо знаю твой высокий, возвышенный дух, и потому ни слова больше не скажу об этом страшном предмете, который возмущает душу, раздирает сердце, от которого терзается вся моя внутренность... - При этом м-с Чикк обнаружила выразительным жестом самое жгучее негодование. - Но позволь спросить тебя, друг... эта несчастная дочь, Флоренса...

- Молчать, Луиза! - воскликнул брат самым строгим тоном. - Ни слова об этом предмете!

Опять и опять м-с Чикк обходится посредством карманного платочка и с глубоким чувством стонет об этих несчастных созданиях, которых судьба по какой-то непростительной ошибке возводит на степень Домби. Но в какой степени Флоренса участвовала в бегстве Эдифи, ушла ли она вместе с нею, или скрылась сама по себе, много она сделала, мало, или ничего не сделала, - м-с Чикк не имеет об этих вещах ни малейшего понятия.

М-р Домби неизменно и неуклонно сосредоточивает все свой мысли и чувства в своей собственной груди и не делится ни с кем. Он не делает никаких поисков. Быть может, думает он, Флоренса приютилась y сестры или живет под одной с ним кровлей. Быть может, он думает о ней постоянно, или, быть может также, вовсе о ней не думает. Никакого обнаружения внешней заботы, никаких расспросов!

Но нет сомнения, м-р Домби никак не думает, что он потерял свою дочь. Он отнюдь не подозревает истины. Он жил слишком долго заключенным в своей богдыханской гордости, чтобы иметь какия-нибудь опасения на счет бедной страдалицы, которая так долго с безответным самоотвержением шла по своей скромной тропинке. Невзгода судьбы подкосила его очень заметно, но еще далеко не поставила в уровень с землею. Корень широк, глубок, и с течением годов его побеги распространились без всяких препятствий, собирая пищу от всех окружающих предметов. Дерево подрублено, но корень еще цел.

Хотя он тщательно скрывает внутренний мир своей души от мира внешнего, который, по его понятиям, имеет в эту пору одну цель своей деятельности, цель следить за движениями и поступками м-ра Домби, однако ему никак не удается скрыть от мира этих буйных следов, вырывающихся наружу под формой впалых глаз, обрюзглыхь щек, дикого лба и пасмурного, задумчивого вида. Непроницаемый, как всегда, он однако изменился; неприступный и гордый, как всегда, он однако значительно упал духом: иначе свет не видел бы этих зловещих следов.

Свет! Что думает о нем свет, как на него смотрит, что видит в нем и что говорит, - вот окаянный демон его души. Он преследует его всюду, куда он идет, и, что всего хуже, преследует даже там, где никогда его нет. Лукавый дух колышется между его домашней челядью и злобным шепотом сопровождаеть его приход и выход; он толкает его по улицам взад и вперед, забирается с ним в контору, глядит на него на бирже через плечи богачей, манит его пальцем через презренную толпу и предупреждает его на всех возможных пунктах, занимаясь везде и всюду его делами. В полночь, когда м-р Домби заседает один в своем кабинете, окаянный демон опять подымает возню в его доме, стучит для его потехи по мостовой, пляшет по стенам, трещит и прыгает в камине, кривляется на статуэтках и делает ему рожи из-под стола.

И это не призрак разгоряченного воображения. Сатана действительно обуял душою многих смертных. Свидетель - кузен Феникс, который нарочно прискакал из Баден-Бадена, чтобы переговорить с м-ром Домби. Свидетель майор Багсток, который предлагает дружеские услуги кузену Фениксу.

М-р Домби принимает их с обычным достоинством, вытягиваясь во весь рост перед камином и величественно поправляя накрахмаленный воротник. Он чувствует теперь, что демон смотрит на него во все глаза. Его харя обрисовалась на картинах, на поверхности бронзового Питта, усевшагося на книжном шкафе, и даже на всех точках и фигурах географической карты, повешенной на стене.

- Необыкновенно холодная весна, - замечает м-р Домби, чтобы отвлечь внимание света.

- Дьявол меня возьми, сударь мой, - отвечает майор, согретый пламенем дружеского чувства, - вы хотите провести нас, Домби... наше почтение! Джозеф Багсток, скажу я вам, собаку съел на эти штуки! Если вам угодно, Домби, подцепить на удочку своих друзей, советую поискать карася не такого, как старикашка Джой. Эх, Домби, Домби! разве ты забыл меня, приятель? Нет, чорт побери, стариканища Джоз всегда был и всегда будет продувной бестией, которая, с вашего позволения, в одно ухо влезет, a в другое вылезет. Недаром его высочество, герцог иоркский удостоил меня титулом... ну, заслуженно или незаслуженно, это другой вопрос, a он говорил тысячу раз: "Если есть на свете человек, на которого в крайнем случае можно положиться, так этот человек - старикашка Джой, то есть, майор Джозеф Багсток".

М-р Домби кланяется.

- Ну, Домби, - продолжает майор, - я человек светский, честь имею рекомендоваться. Приятель наш Феникс... если смею назвать его...

- Сделайте милость, - отвечает Феникс.

- Ну, так видите ли, Домби, приятель наш Феникс - тоже светский человек. О вас, Домби, нечего и толковать: вы и подавно светский человек. Так история, собственно, вот какая: как скоро три светских человека сходятся вместе, и как скоро все они приятели - ведь мы, разумеется, все приятели, не правда ли? - продолжал майор, обращаясь опять к кузену Фениксу.

- Конечно, конечно, - отвечал кузен Феникс.

- Нечего, стало быть, и хлопотать светским людям: рыбак рыбака видит издалека, и Джозеф Багсток утверждает напрямик, что вы оба, господа, очень хорошо знаете в настоящем случае мнение света.

- Без сомнения, - говорит кузен Феникс, - дела такого рода, словом сказать, очевидны сами по себе. Мне весьма прискорбно, майор, обнаруживать в присутствии друга моего Домби мое великое изумление и душевное сожаление, что моя любезная и совершеннейшая родственница, владевшая всеми средствами и талантами составить счастье своего мужа, забыла в настоящем случае до такой степени свои обязанности в отношении.... словом сказать, в отношении к свету... что отважилась позволить себе такое совершенно, можно сказать, необычайное поведение. С этого рокового происшествия я, что называется, нахожусь в чертовски-неприятном состоянии духа, и не далее как вчера вечером долговязому Сексби - верзила слишком в три аршина, друг мой Домби, разумеется, знаком с ним - я говорил, что это приключение взволновало всю мою внутренность и сделало меня, словом сказать, желчным. Невольно, что называется, призадумаешься над подобной катастрофой и, сам собою, придешь к заключению, что все на сем свете происходит правильной чередой по премудро устроенному плану; ибо, еслибы, почтенная моя тетка, м-с Скьютон, имела несчастье дожить до настоящего времени, она, нет никакого сомнения, сделалась бы жертвой этого бедственного, события и с печали сошла бы в могилу; a вы знаете, джентльмены, м-с Скьютон была чертовски живучая и, что называется, двужильная баба.

- Ну, Домби, что ты на это скажешь? - воо клицает майор со страстным одушевлением.

- Прошу извинить, - прерывает кузен Феникс. - Еще несколько слов. Друг мой Домби, само собою разумеется, позволит мне сказать, что если какое обстоятельство увеличивает, что называется, нравственную пытку, в которой нахожусь я по настоящему поводу, то это только очень натуральное изумление света, что моя любезная и совершеннейшая родственница - вы, конечно, джентльмены, еще не осудите меня, что я называю ее этим именем - отважилась на такое необычайное поведение с человеком... словом сказать, y него белые и, в некотором роде, прекрасные зубы... с человеком, говорю я, который по своему положению в свете гораздо ниже её супруга. При всем том, джентльмены, я должен в некотором роде требовать, и довольно настоятельно, чтобы друт мой Домби, словом сказать, не отваживался обвинять мою любезную и совершеннейшую родственницу, пока её вина не будет юридически утверждена и доказана на законном основании. Наконец, я считаю своей обязанностью уверить друга моего Домби, что фамилия, которую я представляю, и которая теперь почти исчезает - демонически печальная и совершенно безотрадная мысль, джентльмены - эта благородная и древнейшая фамилия отнюдь не станет противопоставлять ему препятствий и с радостью согласится на всякую форму процесса, какую только ему будет угодно назначить. Надеюсь, друг мой Домби отдаст справедливость намерениям, какими я одушевлен в этом горестном деле и... словом сказать, я принужден, что называется, беспокоить друга моего Домби еще некоторыми дальнейшими замечаниями.

М-р Домби кланяется не поднимая глаз и хранит глубокое молчание.

- Ну, Домби, что ты на это скажешь? - возглашает майор. - A я, с своей стороны, признаюсь откровенно: в жизнь не слыхал оратора красноречивее друга нашего Феникса, ей, ей же не слыхал, клянусь вам... - здесь майор, посиневший, как удавленник, схватил палку и в порыве одушевления начал махать вокруг своей головы. - Теперь, благодаря нашему другу, вы, Домби, понимаете очень ясно, что относится собственно к леди, a я, с своей стороны, как истинный друг, должен два-три слова сказать насчет вас самих, м-р Домби. Свет, вы понимаете, сударь мой, - продолжал майор, отфыркиваясь, как надсаженная лошадь, - имеет в этих делах свои мнения, которые должны быть удовлетворены.

- Знаю, - отвечал м-р Домби.

- Конечно, вы знаете, Домби, - продолжал майор. - Чорт меня побери, сударь мой, если я не знал, что вы это знаете. Невероятно, чтобы человек вашего калибра не знал этихь вещей.

- Надеюсь, - говорит м-р Домби.

- Домби! остальное вы угадаете. Я говорю напрямки, так как порода Багстоков, с вашего позволения, всегда говорила напрямки. Мало, сударь мой, мы выигрываем от этих вещей, да уж такова наша натура: кутить так кутить, чтобы чертям сделалось тошно... пуф, пуф, бац в белые зубы. При вас будет неизменный друт ваш, старикашка Джоз и ... благослови вас Бог, Домби!

- Майор, благодарю вас. Я не премину положиться на вас, когда придет время. Но так как время еще не пришло, я не считаю необходимым заранее вас беспокоить.

- Никаких известий о нем?

- Никаких.

- Домби, я поздравляю вас. Я чертовскм радуюсь за тебя, друг ты мой, Домби.

- Извините, даже вы, майор, извините, если я не войду в дальнейшие подробности. Известие я имею, но весьма странное и полученное необыкновенным путем. Может, из него ничего не выйдет, a может, и выйдет очень много. Больше ничего не могу сказать. Мое объяснение впереди.

Сухой и довольно неопределенный ответ на пламенный энтузиазм майора; однако, майор принимает его грациозно и с восторгом представляет, что мнения света в скором времени будут удовлетворены блистательнейшим образом. Затем кузен Феникс получает свою долю признательности от супруга своей любезной и совершеннейшей родственницы, и, наконец, майор Багсток и кузен Феникс удаляются по своим делам, оставляя опять м-ра Домби в добычу этому неумолимому свету, который преследует его и терзаеть, как злой демон, без милосердия и пощады.

Но кто это сидит и плачет в комнате ключницы, разговаривая вполголоса с м-с Пипчин? Это какая-то леди, грустная и томная, с поднятыми к небу руками. Ея лицо почти совсем закрыто черной шляпой, которая, очевидно, принадлежит не ей. Это мисс Токс в костюме своей горничной. Она тайно приходит таким образом с Княгинина Луга, возобновляет знакомство с м-с Пипчин и расспрашивает о м-ре Домби.

- Как он, бедняжка, переносит свое горе?

- Ничего, он довольно спокоен, - отвечает м-с Пипчин брюзгливым тоном.

- Снаружи, может быть, a что y него внутри?

Оловяный глаз м-с Пипчин сделал несколько энергичных прыжков, прежде чем она произнесла свой ответ:

- Внутри? Ничего. Я уверена. Сказать тебе по правде, любезная Лукреция, потеря для него не слишком-то велика. Худая трава из поля вон. Мне и самой, признаться, надоели здесь эти медные лбы.

Должно заметить, м-с Пипчин обращалась очень фамильярно с мисс Токс, так как её первые педагогические эксперименты в воспитательно-образовательном заведении обращены были на эту леди, когда она была еще худенькой и чахлой девочкой нежных лет.

- Конечно, y ней медный лоб; ваша правда м-с Пипчин. Оставить его, такого благородного мужчину!..

И мисс Токс горько зарыдала.

- Благороден он или нет, я этого не знаю и знать не хочу, - возражает м-с Пипчин, гневно потирая переносицу, - но я вот что знаю весьма хорошо: когда искушения посещают нас в жизни, мы должны переносить их равнодушно. Прахом бы вас побрало! Да я сама натерпелась в жизни побольше всякого другого! Экие напасти, подумаешь! Ушла, так туда ей и дорога! никто, я думаю, не погонится вслед!

При этом намеке на перувианские рудники, мисс Токс встает, раскланивается, и м-с Пипчин звонит Таулисона, чтобы тот проводил её гостью. М-р Таулисон, давненько не имевший удовольствия видеть мисс Токс, ухмыляется, приветствует и надеется, что она совершенно здорова, при чем замечает, что давеча он никак не мог признать ее в этом капоре.

- Благодарю вас, Таулисон, - отвечает мисс Токс. - Живу, пока Бог грехам терпит; a вы, почтеннейший, если этак еще когда увидите меня здесь, не говорите пожалуйста никому. Я прихожу сюда только к м-с Пипчин.

- Слушаю, сударыня.

- Большие y вас неприятности, Таулисон?

- Очень большие, сударыня.

- Смотрите же, Таулисон, я надеюсь, мой друг, что все это послужит для вас уроком. - Мисс Токс, занимаясь воспитанием маленьких Тудлей, приобрела привычку делать назидания, соответствующия случаю. - Прощайте, Таулисон.

- Прощайте, сударыня. Покорно вас благодарю.

Казалось, м-р Таулисон погрузился в раздумье относительно того, какой бы вывести для себя урок из всех этих обстоятельств, как вдруг м-с Пипчин прервала его размышления нетерпеливым восклицанием:

- Что вы там делаете, долговязый? Зачем не показываете дверей этой леди?

И м-р Таулисон немедленно выпроводил мисс Токс, которая, прокрадываясь на цыпочках мимо кабинета м-ра Домби, закрыла всю свою голову огромной черной шляпой. И нет еще в целом мире ни одного существа, которое бы так искренно горевало о судьбе м-ра Домби, как эта скромная девица, закутанная шалью и бежавшая теперь изо всей силы в свой уединенный приют на Княгинином Лугу.

Но мисс Токс не допускается в общество светских людей м-ра Домби. Каждый вечер приходит она в его дом, надевая калоши и прикрываясь зонтиком в мокрую погоду; она переносит шутки Таулисона и брюзгливые вспышки м-с Пипчин, все переносит, чтобы узнать, в каком состоянии м-р Домби.

Писаря и чиновники конторы рассматривают бедственное приключение со всевозможных пунктов, но главнейшим образом их занимает вопрос: кто заступит место м-ра Каркера. Преобладает общее мнение, что управительское место будет лишено значительных привилегий, и те господа, которые не имеют на него никакой надежды, утверждают довольно решительным тоном, что им оно не нужно даром, и что они отнюдь не намерены завидовать смелому и счастливому кандидату. Такой суетливости не бывало в конторе со времени кончины маленького Домби; но все эти волнения принимают особый характер и ведут к укреплению связей товарищества и дружбы. При этом благоприятном случае утверждена на прочном основании мировая между первым признанным остряком конторного заведения и назойливым соперником, с которым он был в смертельной вражде несколько месяцев сряду. Это счастливое событие решились с общего согласия отпраздновать в ближайшем трактире со всею торжественностью, свойственною политическим лицам трех Соединенных королевств. Остряк назначен президентом, назойливый соперник - вице-президентом. Немедленно после последнего блюда, убранного со стола, президент открыл заседание следующею речью:

- Джентльмены, не могу скрыть, ни от вас, ни от себя самого, что в настоящее время между нами отнюдь не могут иметь места частные раздоры и личные рассчеты. Недавния события, которых мне нет надобности исчислять здесь перед вами, но которые, однако, уже были изложены со всеми подробностями и колкими замечаниями в некоторых воскресных газетах (В английских воскресных газетах (Sunday Papers) всегда по большей части речь идет о семейых делах. Политика в стороне.) и даже в одном ежедневном листке. Вы его знаете, джентльмены...

- Знаем, знаем, знаем! - раздалось со всех сторон вокруг красноречивого витии.

- Эти печальные события, - говорю я, - приводят меня, точно так-же, как и вас, джентльмены, к размышлениям очень неутешительным и даже в некотором роде безотрадным...

Здесь оратор остановился, вынул карманный платок, вздохнул, вытер наморщенное чело, и, окинув собрание проницательными глазами, продолжал таким образом:

- Понимаю, джентльмены, и глубоко чувствую, что продолжать в настоящее время мои личные несогласия с Робинзоном, значило бы однажды навсегда уничтожить или, по крайней мере, поколебать доброе мнение, каким всегда и во всех случаях пользовались в глазах света все без исключения джентльмены, принадлежащие к знаменитому торговому дому, который приобрел громкую и прочную известность на всех островах и континентах Европы, Америки и Азии. Мой искренний друг, почтенный Робинзон, надеюсь, ничего не имеет сказать против этих истин, ясных, как день, для всякого рассудительного джентльмена, обогащенного удовлетворительным запасом опытности в делах света.

М-р Робинзон не замедлил отвечать в таком же точно тоне и говорил долго, красноречиво, говорил для удовольствия всей компании. После этой речи президент и вице-президент подали друг другу руки, обнялись и поцеловались, как братья. Затем опять всходили на кафедру более или менее замечательные ораторы, и между ними особенно отличился один джентльмен, которого собирались раза три выгнать из конторы за непростительные промахи по счетной части. Но в этот раз его осенило внезапное вдохновение, и речь его патетически началась словами:

- Да минует на будущее время главу нашего дома сия горькая чаша, излившаеся с таким бедственным обилием на его очаг!

И так далее, все в этом роде. Этот и многие другие периоды, начинавшиеся словами. "Да минует горькая чаша" удостоились всеобщего одобрения, и оратор заслужил громкие рукоплескания. Словом, вечер был превосходный, и все наслаждались вдоволь физически и нравственно. Только под конец повздорили немножко насчет Каркера два молодых дженльмена, начавшие бросать друг в друга пуншевыми стаканами; но их розняли во время и благополучно вывели из трактира. На другой день поутру содовые порошки истреблялись дюжинами в конторе Домби и сына, и многие из джентльменов были очень недовольны, когда трактирный мальчик явился к ним со счетом, который, очевидно, был преувеличен.

Перч, рассыльный, между тем кутит в эти дни напропалую. Он опять постоянно заседает y прилавков в харчевнях и трактирах, где его угощают, и где он лжет без всякого милосердия, Оказывается, что он встречался со всеми особами, запутанными в последнем деле, и говорил им: "сэр", или "миледи" - смотря по надобности - "отчего вы так бледны?" При этом особы дрожали всеми членами: "ох, Перч, Перч!" и, махнув руками, отбегали прочь. Угрызение совести тутъпричиной или естественная реакция после употребления крепких напитков, только м-р Перч возвращается вечером на Чистые Пруды в крайне унылом расположении духа, м-с Перч начинает беспокоиться, что доверие его к жене, очевидно, поколебалось, и что он как будто подозревает, не собирается ли она убежать от него с каким-нибудь лордом.

В ту же пору слуги м-ра Домби ведут рассеянную жизнь и теряют способность ко всяким делам. Каждый вечер они угощаются горячим ужином, беседуют дружелюбно, курят и выпивают полные бокалы. К девяти часам м-р Таулисон всегда под куражом и часто желает знать, сколько раз он говорил, что нечего ждать добра от угольных домов. Вся компания перешептывается насчет мисс Домби и недоумевает, куда бы она скрылась. Думают вообще, что это известно м-с Домби, хотя м-р Домби едва ли знает. Это обстоятельство наводит речь на бежавшую леди, и кухарка того мнения, что м-с Домби величава, как пава, но уж слишком горда, Бог с ней. Все согласны, что она слишком горда, и по этому поводу возлюбленная Таулисона, девица добродетельная, покорнейше просит, чтобы не толковали перед ней об этих гордянках, которые всегда подымают голову кверху, как будто уже нет земли под их ногами.

Везде и всюду рассуждают о делах м-ра Домби дружелюбной массой и хором. Только м-р Домби пребывает в своем кабинете, и не ведает свет, что творится в его душе.

Глава LII.

Таинственная весть.

Бабушка Браун и дочь её Алиса держали в своей хижине тайное совещание. Это проиоходило в первые часы вечера и в последние дни весны. Уже несколько дней прошло с той поры, как м-р Домби сказал майору Багстоку о своем странном известии, полученном весьма странными путями. Известие, рассуждал он, могло быть вздорное, a пожалуй, могло быть и очень невздорное.

Мать и дочь сидели очень долго, не говоря ни слова и почти без всякого движения. На лице старухи отражалось тревожное и какое-то замысловатое ожидание; физиономия дочери, проникнутая также ожиданием, не выражала резкого нетерпения, и в облаках, собиравшихся на её лице, можно было читать недоверчивость и опасение неудачи. Старуха чавкала и жевала, не спуская глаз со своей дочери, и с большим вниманием прислушивалась ко всякому шороху.

Их жилище, бедное и жалкое, не имело, однако, прежнего вида, когда бабушка Браун обитала здесь одна. Некоторые потуги на чистоту и опрятность обличали с первого разу присутствие молодой женщиньд, несмотря на цыганский и вовсе не поэтический беспорядок, бросавшийся в глаза из всех углов. Вечерния тени сгущались и углублялись среди молчания двух женщин, и, наконец, темные стены почти потонули в преобладающем мраке.

Алиса Марвуд прервала продолжительное молчание таким образом:

- Угомонись, матка; он не придет.

- Придет он, придет, говорю тебе!

- Увидим.

- Разумеется, увидим его.

- На том свете разве.

- Ты меня считаешь, Алиса, набитой дурой, спасибо тебе, дочка! Вот и дождалась на старости лет привета да почета. Но я еще не совсем выжила из ума, детище ты неблагодарное, и он придет, как Бог свят. Когда на этих днях я поймала его на улице за фалды.... ух! он взглянул на меня, как на жабу, и, Господи Владыко! посмотрела бы ты, как скорчилась его рожа, когда я назвала их по именам и сказала, что знаю, где они.

- Что? он осердился? - спросила дочь, заинтересованная подробностями рассказа.

- Осердился?... спроси лучше, окровенился ли он. Осердился, - ха-ха-ха? Нет, живчик ты мой, - продолжала старуха, подпрыгивая к шкафу и зажигая сальный огарок, мгновенно осветивший нескончаемую работу её губ, - нет, когда ты вот о них думаешь или говоришь, никто авось не скажет, что ты только осерчала.

И точно, Алиса в эти минуты представляла истинное подобие тигрицы, сторожившей добычу.

- Тсс! - зашипела старуха торжественным шипом. - Чьи-то шаги! Так не ходит наша братия, и уж, конечно, это не сосед. Слышишь, Алиса?

- Слышу. Ты не ошиблась, мать. Отвори дверь.

Говоря это, Алиса поспешно накинула шаль на свои плечи и оправила волосы; старуха между тем прихрамывая и припрыгивая, впустила м-ра Домби, который, переступив через порог, остановился y дверей и с недоверчивым видом озирался вокруг.

- Что, сэр? - сказала старуха, делая книксен. - Бедненько здесь для вашей милости? Ничего, никто вас не укусит.

- Это кто? - спросил м-р Домби, указывая на молодую женщину.

- Дочка моя, сэр, смирная дочка. Не бойтесь, она все знает.

Мрачная тень, пробежавшая по его лицу, выразительнее всякого вздоха обнаруживала его мысль. "Кто же этого не знает?" думал м-р Домби, впившись глазами в молодую женщину, которая, в свою очередь, без всякого смущения смотрела на него. Тень на его лице сделалась еще мрачнее, когда он отвернул свой взор, который, впрочем, через минуту опять устремился на нее, как будто прикованный к её смелым глазам, пробуждавшим в его душе какое-то воспоминание.

- Женщина, - сказал м-р Домби, обращаясь к старой ведьме, которая между тем ухмылялась и моргала из-под его локтя и, указывая на свою дочь, самодовольно потирала руками, - женщина, я позволил себе унизиться слишком много, входя в твою берлогу, но ты знаешь, зачем я пришел, и помнишь, что ты мне обещала, когда остановила меня на этих днях среди дороги. Что имеешь ты сказать относительно того, что мне необходимо знать, и как случилось, что я могу найти разгадку тайны в этом логовище, после того, как истощил всю свою власть и средства, чтобы открыть ее другими путями? - М-р Домби на минуту приостановился и бросил вокруг себя гневный взгляд. - Не думаю, - продолжал он, - чтобы ты осмелилась шутить со мною или вздумала нахально меня обмануть; но если в этом твое намерение, я советую тебе остановиться и ни шагу вперед.

- Ох, какой вы гордый! - ухмыляясь мямлила старуха, мотая головой и потирая морщинистые руки, - нечего сказать, горячая y вас голова; a впрочем, страшен сон, да милостив Бог; вы будете смотреть собственными глазами и слышать собственными ушами, a не нашими, и если попадете на их след, то сколько намерены вы заплатить нам, дорогой сэр?

- Деньги, я знаю, производят иной раз невероятные вещи, - возразил м-р Домби, очевидно успокоенный этим вопросом. - При деньгах становятся годными всякие средства. Да, за всякое полезное известие я готов платить; но надо, чтобы это известие дошло до моих ушей, иначе какь же я стану судить о его ценности?

- Неужели, думаеге вы, нет ничего могущественнее денег? - спросила молодая женщина, не переменяя своей наблюдательной позы.

- Не здесь, до крайней мере, - сказал м-р Домби.

- Не здесь? почему же? Найдутся, я полагаю, и здесь вещицы посильнее ваших денег. Что, например, вы думаете о гневе женщины?

- Я думаю, что y вас дерзкий язык, - сказал м-р Домби.

- Напрасно, - отвечала Алиса спокойным тоном, - я говорю так для того, чтобы вы лучше с нами познакомились и вполне могли на нас положиться. Гнев женщины столько же значит в бедной хижине, как и в раззолоченных хоромах ббгача. Я, рекомендуюсь вам, очень сердита, и уже давно. Причины моего гнева, смею сказать, равносильны вашим, и предмет его - один и тот же человек.

М-р Домби стремительно отпрянул с места и посмотрел на нее с величайшим изумлением.

- Да, сэр, - продолжала Алиса, - как ни велико между нами расстояние, но я говорю правду. Как это вышло, нет надобности знать: это моя тайна, и я не навязываюсь со своими тайнами. Мне хочется поставить вас с ним на одну доску, потому что я смертельно его ненавижу. Моя мать скупа, бедна и готова продать за деньги всякие вести. В этом её промысел. Можете платить ей, сколько угодно, и пожалуй, чем больше, тем лучше. Но я хлопочу тут не из-за денег, и для меня решительно все равно, за что бы вы ни купили этот секрет. Довольно. Мой дерзкий язык не скажет больше ничего, хотя бы вы простояли здесь до утра.

Во время этой речи, клонившейся к уменьшению ожидаемых барышей, старуха обнаруживала беспокойство и беспрестанно подталкивала локтем м-ра Домби, чтобы тот не обращал внимания на её дочь. Он попеременно смотрел на них обеих дикими глазами и сказал взволнованным голосом:

- Говорите же, что вы знаете?

- О, не будьте так торопливы, - отвечала старуха, - мы поджидаем человечка, которого нужно наперед скрутить, пощипать, навинтить....

- Это что значит?

- Погодите немножко, - каркала ведьма, положив свою костяную лапу на его плечо, - погодите! мы знаем, где раки зимуют, и уже что я сказала, то свято. Будет нам пожива. Если он заартачится малую толику, - продолжала м-с Браун, растопыривая свои пятерни, - мы сумеем развязать его язычек!

М-р Домби следил за ней глазами, когда она подпрыгнула к дверям, и потом его взор обратился на её дочь; но Алиса хранила глубокое, бесстрастное молчание и не обращала на него никакого внимания.

- Как я должен понимать вас? - сказал м-р Домби, когдя фигура м-с Браун, пошатываясь и прихрамывая, отскакивала от дверей. - Вы, кажется, кого-то ждете?

- Да!

- Человека, от, которого может быть, вы надеетесь вырвать ожидаемую весть?

- Да.

- Я его не знаю?

- Тсс! - прошипела старуха с пронзительным хохотом. - Зачем об этом спрашивать? Человек вам знакомый, но он не должен вас видеть. Парнюга слишком робок и не сказал бы вам ни словечка. Мы запрячем вас за эту дверь, и вы будете, если хотите, смотреть во все глаза и слушать обоими ушами. Мы не требуем и не просим, чтобы верили нам на честное слово. Как? вы изволите сомневаться насчет этой комнаты за дверью? Загляните в нее, если угодно.

Острый глаз старушенки открыл в м-ре Домби невольное выражение подозрительности, которая на этот раз была очень кстати. Она поднесла к дверям сальный огарок, и м-р Домби убедился, что там была пустая комната. Он сделал знак, чтобы огонь был унесен на свое место.

- Скоро ли придет сюда этот человек?

- Скоро. Вы потрудитесь посидеть здесь минут десяток.

Не дав никакого ответа, м-р Домби начал ходить по комнате взад и вперед с нерешительным видом, недоумевая, остаться ему или уйти назад. Но скоро походка его сделалась медленнее и тяжелее, и суровое лицо приняло задумчивый вид; было ясно, в уме м-ра Домби утвердилась решимость дождаться окончательных результатов своего странного визита.

Между тем, как он ходил таким образом взад и вперед, с глазами, опущенными в землю, м-с Браун снова уселась на свой стул и принялась слушать. Однообразие его походки или дряхлый возраст были причиной, только старуха на этот раз до того окрепла на ухо, что наружные шаги давно раздавались в ушах её дочери, и она несколько раз быстрым взглядом старалась предварить свою мать о приближении ожидаемого человека. Но, как скоро, наконец, её внимание было пробуждено, она стремительно вскочила со стула, прошептала "идет!" и, указав своему гостю на его наблюдательный пост, поспешно поставила на стол бутылку со стаканом и бросилась к дверям, где уже появился Точильщик, которого она встретила с распростертыми лапами, обвиваясь, как гиена, вокруг его шеи.

- Вот и мой голубчик! - завопила м-с Браун. - Наконец! ого! ого! какой ты милашка, сынок ты мой, Робби!

- О, миссис Браун! - отвечал озадаченный Точильщик. - Перестаньте пожалуйста! Разве нельзя любить парня, не царапая его шеи? Вот видите ли, в руках y меня клетка, с птицей клетка, миссис Браун!

- Птичья клетка для него дороже, чем я! - вопила старуха, озираясь на потолок. - Изволь тут быть для него матерью! чего матерью? я бы должна быть для тебя милее всякой матери, разбойник ты беспардонный!

- Оно ведь так и есть, миссис Браун: я вам очень обязан, - отвечал несчастный Точильщик, - да вы уж слишком ревнуете бедного парня. Я вот и сам люблю тебя, бабушка Браун, право люблю, a все же не душу. Зачем же душить?

Точильщик говорил и смотрел таким образом, как будто противная сторона имела явные подозрения, что он рад бы дождаться благоприятного случая отправить на тот свет свою названную мать.

- A и что вам клетка, миссис Браун? Разве беда какая, что я заговорил о клетке? Глядите сюда, ведь эта клетка - знаете чья?

- Твоего хозяина, голубчик?

- В том-то вот и штука! - отвечал Точильщик, уставляя на столе огромную, завернутую в простыню клетку и развязывая ее руками и зубами. - Это наш попугай.

- Попугай м-ра Картера, касатик?

- Да будешь ли ты держать свой язык на привязи, миссис Браун? Какое тебе дело до названия? Ты, ей Богу, с ума сведешь бедного парня! - заключил Точильщик, ухватившись в припадке отчаяния обеими руками за свои волосы.

- Что? ты вздумал колоть меня, неблагодарный скот? - завизжала старуха в порыве остервенения.

- Да нет-же, бабушка Браун, ей Богу, нет! - возразил Точилыдик со слезами на глазах. - Ах, ты Господи твоя воля, что это за.... Разве я не люблю тебя миссис Браун?

- A и вправду, Робин, ты меня очень любишь, цыпленочек ты мой!

И говоря это, м-с Браун еще раз заключила его в свои нежные объятия, из которых он вырвался только после продолжительной борьбы руками и ногами, при чем волосы его взъерошились и стали дыбом.

- Ну, признаться, - говорил Точильщик, задыхаясь от крайней усталосги после продолжительной возни, - от этой любви беги хоть на каторгу... как ваше здоровье, миссис Браун?

- И не быть y меня целую неделю, мошенник ты этакий! - говорила старуха тоном дружеского упрека.

- Что с тобою, бабушка Браун? Разве я не сказал, что приду к вам через неделю в этот самый вечер. Вот я и пришел. Ну что, как твои делишки, бабуся? Все ли этак-того.... понимаешь? Не мешало бы тебе быть немножко поумнее, миссис Браун. Я, право, охрип, толкуя с тобой, и мое лицо, я думаю, побагровело от твоей ласки.

Говоря это, Точильщик утирался рукавами, как будто хотел стереть с своего лица нежную полировку.

- Выпей винца, Робин, - сказала старуха, подавая ему налитый стакан, - теперь тебе очень не мешает.

- Да таки и правда, миссис, Браун, покорно благодарю. За твое здоровье, бабушка, многия тебе лета, и да будет y тебя на том свете... и прочая, и прочая.

Чего желал Точильщик, судить трудно, но на его лице просвечивались не совсем добрые пожелания. Затем он обратился к Алисе, которая сидела неподвижно и как будто устремила глаза на Точильщика, но на самом деле смотрела позади его на лицо м-ра Домби, выставлявшееся из-за двери.

- И за ваше здоровье, сударыня! Тысячу вам лет с полтысячью да с четвертью; - аминь!

После этих двух комплиментов он опустошил стакан и поставил на стол.

- Ну, так дела вот какие, миссис Браун, - начал Точильщик. - Во-первых, тебе прежде всего не мешает малую толику поумнеть, a потом, ты ведь отличный знаток в птицах и чуть ли не говоришь по-птичьи, это я знаю на свою беду.

- На беду! - повторила м-с Браун.

- На свои радости, бабуся, - возразил Точильщик; - слушай хорошенько... тебе бы все ловить бедного парнюгу. - Что, бишь, я хотел сказать?

- Я знаток в птицах, Робин, подсказала старуха.

- Ну да; так вот видишь, на моих руках этот попугай.... известные деньги, что приходились, получены сполна, известное место лопнуло, и я, что называется, теперь линяю; поэтому, бабушка, ты уж возьми под свое покровительство эту птицу, недели этак на полторы, и дай ей квартиру и стол. Мне ведь, чорт побери, надобно же к тебе слоняться, - бормотал Точильщик с отчаянным лицом, - ну, так, по крайности, было бы зачем.

- Вот что! так тебе не зачем бывать y меня, распрешельма ты окаянный! - завизжала старуха.

- Что ты опять взъелась, бабушка Браун? Я говорю, чтобы иметь повод приходить к тебе чаще, когда эта птица будет y тебя гостить. Я всегда рад тебя видеть бабуся.

- Он не заботится обо мне! ему и дела нет до меня! - визжала м-с Браун, ломая костлявые руки. - Как же ты хочешь, чтобы я заботилась о твоей птице? Так и быть, мошенник ты этакий, я стану за ней ухаживать.

- Спасибо, миссис Браун. И, пожалуйста, обходись с ней осторожней, - говорил Точильщик вкрадчивым тоном. - Все будет узнано, если этак даже погладишь ее не по шерсти.

- Будто он так проницателен, Робин!

- Уж и не говори, бабушка, проведет и надует самого чорта! Только об этом не надо толковать.

Прервав себя таким образом, Точильщик бросил боязливый взгляд вокруг комнаты, налил стакан, выпил залпом, покачал головой и начал рассеянно барабанить по клетке, стараясь предать забвению опасный предмет, которого так неосторожно коснулся.

Старуха с лукавым видом пододвинула к нему свой стул и, взглянув на попугая, который в эту минуту спускался с своего вызолоченного купола, сказала:

- Без места теперь, Робин?

- Ничего, миссис Браун, ничего, только помалчивай!

- A что, разве много дал на харчи, касатик?

- Попинька! попка! - говорил Точильщик.

Занятый этим обращением к попугаю, Робин, к счастью для себя, не замечал грозных жестов и дикого взгляда старухи.

- Отчего это он не взял тебя с собой, Робин? - сказала м-с Браун вкрадчивым тоном, который однако едва скрывал её возрастающее негодование. - Хозяин-то твой, говорю я... почему бы ему не взять тебя с собою?

Робин был так погружен в рассматривание попугая и с таким усердием перебирал проволоки его клетки, что не мог дать никакого ответа на этот повторенный вопрос.

- Я говорю, отчего бы этакь хозяину-то не взять тебя с собою?

- Попинька! Попка дурак!

Старуха сделала движение, чтобы впустить свои когти в его взъерошенные волосы, однако удержалась и, подавляя негодование, еще раз повторила свой вопрос.

- Отвяжитесь, пожалуйста, бабушка Браун.

М-с Браун мгновенно запустила когти своей правой руки в его волосы, обхватила левой лапой его горло и принялась душить своего любимца с таким неистовством, что лицо его почернело.

- Пустите, ой, пустите, Бога ради, - вопил Точильщик. - Чтотыделаешь миссис Браун? ай! миссис Брау - Бра -! Помогите!

Но молодая женщина, неподвижная при этом обращении к ней, оставалась совершенно нейтральною до тех пор, пока, наконец, Робин, после неимоверных усилий, не высвободился кое-как из тисков своей неприятельницы. Забившись в угол, он дышал, как надорванный заяц, отгородившись собственными локтями, между тем как старуха, запыхавшаеся не меньше его, неистово топала ногами и, по-видимому, собиралась с новыми силами для отчаянной аттаки. При этом кризисе Алиса возвысила свой голос, но не в пользу Точильщика :

- Хорошо, матушка, продолжай! В куски его, собаку!

- Как? - вопил Точилыдик, - неужели и вы против меня? Что я вам сделал? За что меня в куски, желал бы я знать? Зачем заманить и душить парнюгу, который не сделал вам ни малейшего зла? Вот тебе и женщины! Куда девалась ваша женская нежность? ума не приложу!

- Пес смердящий! - шипела м-с Браун, - сорванец бесстыдный, забияка непотребный!

- Чем я тебя обидел, миссис Браун? Взъелась, как волчица, чорт знает за что, a еще хвасталась, что любит меня, как сына!

- Отделываться от меня обиняками! взбрехивать на меня нахальными словами!... Ах, ты, мошенник этакий, да за кого ты меня принимаешь, бестия! Вздумала ощупать его малую толику на счет его хозяина и этой леди, a он и давай со мною в жмурки да в горелки! Хорошо, щенок, ты припомнишь это, отольются кошке мышкины слезки! Проваливай теперь, ты мне не нужен!

- Да разве я намекал, что хочу идти, миссис Браун? О, не говори этого, бабушка, пожалуйста!

- Я и вовсе не стану говорить, щенок ты паршивый! - сказала м-с Браун, растопыривая свои ногти, отчего Точильщик съежился в углу и присел, как напуганный заяц. - Ни слова теперь не сорвется с моих губ. Надо его прогнать. Пусть его идет! Я напущу на него ребят, которые споют ему славную песню; они пристанут к нему, как пиявки, и вскарабкаются ему на шею, как лисицы. Он их знает. Он знает все их старые забавы и залихватские проделки. Если он забыл их, они сумеют себя напомнить скоро. Пусть его идет, черт с ним! Увидим, как он будет заниматься хозяйскими делами и хранить хозяйские секреты в этой забубенной компании сорванцов. Не увидим, так услышим. Ха, ха, ха! Он поразгуляется с ними не так, как с нами, Алиса, чорт с ним! Пусть его идет, пусть его.

И старуха, к невыразимому огорчению Точильщика, прыгала взад и вперед, как ведьма, махая вокруг головы сжатым кулаком, неутомимо работая губами и беспрестанно повторяя: чорт с ним, пусть его идет!

- Миссис Браун, - начал умоляющим голосом Точильщик, выступая понемногу из своего угла, - зачем ты обижаешь так безжалостно невинного парнюгу? Подумай хорошенько, что я тебе сделал?

- Не болтай со мной, щенок! - говорила м-с Браун, продолжая неистово размахивать кулаком. - Пусть его идет, пусть его!

- Миссис Браун, - продолжал измученный Точильщик, - я и не думал.... то есть, тут просто сломя голову идешь в капкан!... это ведь уже мое обыкновение, миссис Браун, не заикаться о нем лишним словом, так как, видишь ли, ему известна вся подноготная. Ну, да уж так и быть, я уверен, миссис Браун, никто не вынесет сору из этой избы. Малую толику изволь, я вовсе не прочь. Да, пожалуйста, не вертись так, миссис Браун, перестань, сделай милость. Неужели вы не хотите замолвить словечка за бедного парнюгу? - говорил Точильщик, обращаясь с отчаянием к молодой женщине.

- Перестань, матушка; слышишь, что он говорит? - сказала строгим голосом Алиса, делая нетерпеливое движение головой, - пощупай его еще, и если он не поддастся, можешь задать ему карачун.

Уступая этому нежному ходатайству, м-с Браун смягчилась мало-по-малу и заключила в свои объятия раскаявшагося Точильщика, который, в свою очередь, принужден был обнять и ее! Затем он занял за столом свое прежнее место подле м-с Браун, которая одной рукой обвила его шею, a другой энергично начала пожимать его колени, давая таким образом знать, что она готова предать забвению понесенные обиды. Точильщик не жаловался, не возражал, не шевелился, хотя в чертах его лица обрисовывалась невыносимая мука.

- Ну что же, милашка, каков теперь твой хозяин? - начала м-с Браун, когда они, в заключение мировой, выпили по стаканчику за здоровье друт друга.

- Тсс! Пожалуйста, миссис Браун.... ты уж этак... понимаешь?... надо говорить потише. Ничего, коли хочешь, он, я думаю, так себе, то есть, здоров, слава Богу, покорно благодарю.

- Ты без места Робби? - спросила м-с Браун вкрадчивым тоном.

- Не то чтобы без места, и не то чтобы при месте, - лепетал Роб. - Мне, как бы это сказать да не схвастнуть, жалованье мне все еще идет, миссис Браун.

- За что же, Робин?

- Да так. Дел-то особых, видишь ты, нет, ну a на всякий случай велено держать ухо востро.

- Хозяин за границей, Робби?

- Ах, да что тебе! Пожалуйста, миссис Браун, давай толковать о чем-нибудь другом.

М-с Браун быстро поднялась с места к большому отчаянию Точильщика, который, удерживая ее, лепетал:

- Да, миссис Браун, да; мне сдается, он точно за границей. На что это она так пристально смотрит? - прибавил Точильщик, указывая на дочь, глаза которой устремлены были на лицо, выглядывавшее из-за дверей.

- Не тронь ея, касатик, - сказала старуха, прижимаясь к нему теснее, чтобы он не оглянулся назад. - Это уж y неё такой обычай, пусть ее. Ты говори со мной, Робин. Видал ты y него эту барыню, касатик?

- Какую барыню, миссис Браун?

- Ну вот, будто и не знаешь, касатик?

- Право не знаю, бабушка, - вопил Точильщик, тоном отчаянной мольбы.

- Барыню, которая к нему ездила, м-с Домби, что-ли?

- Да, помнится, я видел ее один раз.

- Когда же, касатик? в тот вечер, когда она уехала с ним? - говорила старуха, пристально всматриваясь в изменяющиеся черты его лица. - Ага! вижу по глазам, что в тот вечер.

- Ну уж так и быть, если видишь, миссис Браун; нечего, стало быть, запускать клещи в бедного парнюгу, чтобы развязать его язык.

- Куда же они уехали той ночью, Робин? По прямой дороге, касатик? Как они уехали? Где ты ее видел? Смеялась она? плакала? Разсказывай обо всем, голубчик, - выкрикивала старуха, прижимаясь к нему ближе и схватив его за обе руки, при чем глаза её прыгали и сверкали необыкновенным светом. - Ну, раскошеливайся! Мне надобно знать обо всем. Вперед, голубчик! Ведь мы с тобой давно меняемся нашими секретами, не так ли? Мы не выдадим друг друга. Прежде всего, куда они поехали, Робин?

Злосчастный Точильщик вздохнул тяжело и остановился.

- Оглох, что ли, ты? - спросила старуха сердитым голосом.

- Погоди, миссис Браун, я ведь не так скор, как молния. A желал бы, чорт побери, сделался на этот раз громовой стрелой, чтобы упасть на некоторых людей, которые, видишь ты, слишком лакомы до чужих дел.

- Что ты говоришь?

- Я говорю, миссис Браун, что не мешало бы нам с тобой выпить по стаканчику настойки. Сердцу, знаешь, как-то веселей. Ну, так куда они уехали, спрашиваешь ты? То есть, куда уехали, он и она, так что ли?

- Да, да, касатикь.

- Сказать по правде, они никуда не уехали, то есть, оба-то они, вместе-то, я разумею, никуда не уехали.

Ведьма приготовилась, по-видимому, опять вцепиться в его волосы и горло, но удержалась в ожидании дальнейших объяснений.

- Так-то, бабуся, - продолжал отчаянный Точильщик, - ни один чорт тебе не скажет, куда они поехали, потому что, видишь ты, они уехали различными дорогами, по одиночке.

- Вот что! Смекаю, касатик: они назначили место, где должны съехаться? Так, так!

- То есть, если бы им не нужно было съехаться, они, я полагаю, остались бы дома, миссис Браун, не так ли?

- Правда, касатик, правда. Ну, что дальше? продолжай? - говорила старуха, ухватившись крепче за его руки, как будто опасаясь, как бы он не ускользнул.

- Да что же тебе надобно, миссис Браун? Разве этого мало? - возразил отчаянный Точильщик, терпевший во все это время невыносимую пытку, как будто с каждым ответом вытягивалась из него новая жила. - То есть, еще смеялась ли она в ту ночь? Кажись, ты спрашивала, бабушка смеялась ли она?

- Или плакала? - прибавила старуха, кивая головой.

- Не смеялась и не плакала, - сказал Точильщик. - Она была так тверда, когда она... и я... послушай, бабушка, тебе, я вижу, нужна вся подноготная. Так и быть! Только дай наперед торжественную клятву, что ты никому об этом не заикнешься.

- Мгс Браун, иезуитка от природы, немедленно поклялась всемогущим Творцом, прибавив, что в случае нарушения клятвы, она готова провалиться в преисподнюю, в тар-тарары. При этом она сделала исподтишка лукавый кивок на м-ра Домби.

- Так в ту пору, говорю я, когда она и я пошли к Саутгемптону (Southampton - одиа из главных частей Лондона на берегу Темзы, где есть перевоз, называемый также Southampton. Прим. перев.), она была так тверда, как гранит, - продолжал Точильщик. - Такою же она была и поутру, миссис Браун. Когда на рассвете она села в шлюпку и поехала, я, как её слуга, стоял на берегу, чтобы видеть, все ли благополучно, она ни в чем и нисколько не изменилась. Теперь довольна ли ты, миссис Браун?

- Нет, голубчик, еще не совсем, - отвечала м-с Браун решительным тономь.

- Вот навязалась старуха! Ах, Ты Господи, Твоя воля! - визжал неутешный Точильщик, бесполезно горюя о своей судьбе. - Да чего тебе еще надо, миссис Браун?

- Что сталось с хозяином? куда он девался? - спрашивала старуха, прижимаясь к нему теснее и пронизывая его своими кошачьими глазами.

- Ну, вот этого я, ей же ей, не знаю, мисс Браун, - отвечал Точильщик. - Лопни мои глаза, если я ведаю сколько-нибудь, что он тогда делал, куда поехал или зачем. Помню только, и хорошо помню, он сказал мне на прощаньи, чтобы я держал свой язык за зубами; не то прибавил он, я повешу тебя на первой осине. И я скажу тебе, м-с Браун, как искреннему другу, что если тебе вздумается проболтаться кому-нибудь ма счет того, о чем мы с тобой толковали, то уж лучше ты взорви себе череп или сожги себя вместе с этой избушкой, не то он догонит и захватит тебя в самом омуте чертей. Ты и вполовину его не знаешь так, как я, миссис Браунь! Не будет от него никакого спасенья, говорю тебе.

- Разве я не поклялась тебе, голубчик? - возразила старуха тоном упрека. - Небось, я сумею сдержать клятву.

- То-то же, смотри, миссис Браун, я надеюсь, ты не захочешь погубить ни себя, ни меня.

При этом дружеском совете он бросил на нее умильный взор и с особенным эффектом кивнул головою; но, не находя слишком большой отрады при встрече с желтым лицом и хорьковыми белками старой ведьмы, прижавшейся к нему еще теснее, он неохотно опустил глаза в землю и сел переминаясь на свой стул, решившись, по-видимому, во что бы то ни стало, хранить упорное молчание при всех последующих вопросах. Старуха между тем, пользуясь этим случаем, подняла на воздух указательный палец своей правой руки, давая знать своему тайному наблюдателю, что вот теперь-то собственно он должен слушать обоими ушами.

- Робин? - начала м-с Браун самым вкрадчивым тоном.

- Ну, да что еще, миссис Браун?

- Робин! где уговорился твой хозяин съехаться с этой барыней?

Точильщик повернулся два-три раза на своем стуле, взглянул на пол, взглянул на потолок, закусил ноготь большого пальца, перебрал все пуговицы на жилете и, взглянув искоса на свою неумолимую мучительницу, окончательно сказал:

- Как я могу это знать, миссис Браун?

Старуха опять, как прежде, сделала сигнал своим указательным пальцем.

- Пошевеливайся, любезный, пошевеливайся! Не к чему было доводить меня до этого места и бросить ни с чем. Я хочу знать и буду знать во что бы то ни стало.

- Да ты таки посуди сама, неразумная ты женщина, как могу я выговаривать французские имена городов?

- Ты мог слышать, как их произносили при тебе. Пошевеливайся, Робби!

- При мне их вовсе не произносили, миссис Браун.

- Ну, так ты видел, любезный, как их писали, и теперь ты можешь их сложить, - быстро подхватила старуха, не спуская с него глаз.

Проникнутый невольным удивлением к этой необыкновенной догадливостисвоего палача, Робин испустил не то стон, не то крик и, порывшись несколько времени в кармане своего жилета, вынул оттуда кусок мелу.

- Изволь, миссис Браун, напишу. Только уж ты ни о чем больше меня не спрашивай: это было бы бесполезно. Я ничего не знаю и, следовательно, ничего не могу сказать. Долго ли и зачем будут они ехать порознь, что и как станут делать, когда съедутся, - все это мне столько же известно, миссис Браун, как и тебе, то есть, я решительно ничего тут не смыслю. Ты сама поверишь, если скажу, как я отыскал это слово. Сказать, миссис Браун?

- Скажи, лебедик.

- Изволь, бабушка. Когда... только чур уже больше не спрашивать! - говорил Робин, поворачивая к ней свои глаза, которые были теперь бессмысленны и сонливы. - Не станешь спрашивать?

- Не стану, касатик.

- Ну, так это случилось вот каким манером. Оставив со мной эту леди, хозяин положил ей в руку какую-то записку, сказав, что это на случай, если она забудет. Но она не боялась забыть, потому что, лишь только он отвернулся, она изорвала бумагу в клочки и выбросила за окно кареты. На бумаге было всего только одно слово - я это хорошо видел - и я поспешил подобрать клочек, на котором оно было написано. Это слово я, пожалуй, нарисую тебе, миссис Браун, да только смотри, помни свою клятву.

М-с Браун, заметила, что очень помнит. Не имея больше никаких возражений, Робин медленно и с большим трудом начал рисовать на столе мелом:

- "Д"; старуха громко произнесла эту букву, когда Точильщик ее начертил.

- Да будешь ли ты молчать, миссис Браун? - воскликнул Робин, с нетерпением обращаясь к старухе и закрывая ладонью написанную букву. - Складывать вовсе не следует, иначе я перестану писать. Пожалуйста, бабушка, не шевелись.

- Ну, так ставь буквы подлиннее, касатик, отвечала старуха, повторяя свой тайный сигнал, - мои глаза, ты знаешь, не хорошо разбирают и печать.

Пробормотав что-то про себя, Точильщик с неудовольствием принялся за работу. Между тем, как он нагнул свою голову, господин, для которого он так бессознательно трудился, выдвинулся из-за двери не далее как на один шаг расстояния от его плеча и принялся внимательно следить за медленным движением его руки. В то же самое время Алиса, наблюдая его с прогивоположного стула, шевелила губами при каждой букве, не произнося ее громко. При конце каждого штриха, она и м-р Домби быстро взглядывали друт на друга, как будто для подтверждения своих мыслей, и таким образом они разом сложили: D. I. J. О. N.

- Вот тебе! - сказал Точшьщик, поспешно намусливая ладонь своей руки, чтобы стереть начерченное слово. Недовольный этим, он принялся с ожесточениемь тереть по столу обшлагом своего рукава до тех пор, пока не исчез самый след мела. - Ну, миссис Браун, теперь, надеюсь, ты довольна!

В изъявление своего совершеннейшего удовольствия, старуха выпустила его руку и погладила его по спине. Утомленный продолжительной возней и винными парами, Точильщик опустил локти на стол, положил на них свою голову и тут же заснул глубоким сном.

Убедившись, что он спит крепко и храпит гвомко, старуха оборотилась к дверям, где стоял в засаде м-р Домби, и пригласила его потихоньку выбираться из комнаты. Даже в эту минуту она растопырилась над Робином, готовая ослепить его своими руками или притиснуть к столу его голову, если он подымет ее прежде, чем прекратится последний шум таинственных шагов. Но её взгляд, проницательно следивший за спящим юношей, еще проницательнее наблюдал бодрствующего мужа, и когда м-р Домби, прикоснувшись к её ладони своей рукой, произвел на ней, не смотря на всю свою предосторожость, звонкий золотой звук, глаза старухи засверкали, как y ворона, и с жадностью впились в полученный подарок.

Мрачный взгляд дочери, провожавший его к дверям, хорошо заметил, как он был бледен, и как его ускоренная поступь обнаруживала, что малейшее замедление было для него невыносимым принуждением, и как горел он жаждою деятельности; когда, наконец, дверь потихоньку затворилась, она оглянулась на свою мать. Подпрыгнув к ней, старуха открыла ладонь, чтобы показать золото, и потом, сжав ее опять с ревнивою жадностью, прошептала:

- Что он станет делать, Алиса?

- Зло, - отвечала дочь.

- Убийство? - спросила старуха.

- Он бешен теперь в своей ужаленной гордости и готов, пожалуй, на все.

Больше оне ничего не сказали и уселись каждая на своей стороне. Мать беседовала со своим золотом, дочь со своими мыслями; их взоры светились во мраке слабо освещенной комнаты. Робин спал и храпел. Один только попугай, на которого не обращали внимания, был в постоянной деятельности. Он рвал и клевал своим крючковатым носом вызолоченную клетку, карабкался под куполом, бегал по кровле, как муха, вверх ногами, и кусал, и шатался, и шумел при каждом колебании проволоки, как будто сознавал опасность своего хозяина и хотел, насильственно вырвавшись из плена, предварить его об угрожающей беде.

Глава LIII.

Еще известие.

Одиноко и вдали от всех этих треволнений жили в своем углу отверженные брат и сестра преступного беглеца, но его вина обрушилась на них гораздо более тяжелым бременем, чем на человека, которого он оскорбил так безжалостно и так жестоко. Неумолимый свет, при всей своей взыскательности и неотвязчивости, оказал м-ру Домби, по крайней мере, ту услугу, что беспрестанно разжигал его господствующую страсть, колол и пришпоривал его гордость, сосредоточивая все его мысли и чувства на одном предмете, который сделался теперь единственною целью его умственного и нравственного бытия. Вся упругость и чопорность его натуры, весь её мрак и суровость слились теперь, подобно многим мелким ручьям, в одну обширную и быструю реку, которая неудержимо покатила свои бурливые волны в океан тщеславия, гордости и надутого самолиобия, проникнутого преувеличенным сознанием своей личной важности. Сказочный богатырь, доведенный до последней степени геройства и свирепости своими мелкими врагами, был бы теперь кротким агнцем в сравнении с м-ром Домби. Лютый и взбешенный зверь, напущенный на стаю гончих, - ровно ничего перед этим чопорным джентльменом в его накрахмаленном галстуке, на котором нет ни малейшей морщинки.

Но самая взбалмошность его мысли уже заменяла отчасти исполнение её на деле. Покамест он не знал, куда укрылся его отъявленный враг, жажда мщения отвлекала его ум от собственного бедствия, и он на досуге потешался перспективой будущего своего геройства. Но брат и сестра его коварного любимца не имели такого утешения: все явлеиия в ихь истории, прошедшие и настоящия, придавали его преступлению значение самое гибельное для них.

Сестра с горестью думала иногда, что если бы она осталась при нем верной спутницей его жизни, быть может, он избежал бы преступления, в которое впал; но думая таким образом, она отнюдь не жалела о том, что сделала, и ни мало не возвышала цены своего самопожертвования. Напротив, когда эта возможность представлялась её заблудшему и раскаявшемуся брату, она падала на его сердце таким ужасным бременем, которое он мот едва только выносить, и при этомь ни разу не входила в его голову мысль об отмщении своему жестокому брату. Новое обвинение самого себя и глубокое сознание своего нравственного унижения, - вот единственные размышления, возникавшие в его голове по поводу печального события.

В тот самый день, вечер которого склонился на последней главе, когда светские люди суетливо занимались решением разных статей относительно похищения м-с Домби, окно комнаты, где брат и сестра сидели за ранним завтраком, затемнилось неожиданною тенью человека, подошедшего к маленькой калитке. Этот человек, с вашего позволения, был Перч, рассыльный.

- A я к вам с Чистых Прудов, - заголосил м-р Перч, доверчиво заглядывая в комнату и вытирая о половик сапоги, на которых, впрочем, не было грязи. - Раненько, изволите видеть, да мне, м-р Каркер, приказано вручить вам письмецо прежде, чем вы выйдете сегодня со двора. Признаться, мне следовало бы придти сюда получасом раньше, да вот жена-то моя, - что станешь делать? - чуть-чуть не потерял нынешнюю ночь.

- М-с Перч очень больна? - спросила Герриэт.

- Она, вот видите ли, мисс, - сказал Перч, оборотившись нареред к двери, чтобы тщательно ее запереть, - слишком принимает к сердцу все эти обстоятельства, которые повстречались с нашим торговым домом. Нервы y неё очень нежны и удивительно как скоро расструниваются. A и то сказать, тут есть отчего перевернуться и железным нервам. Вы сами, разумеетхя, очень расстроены, мисс.

Герриэт подавила вздох и взглянула на своего брата.

- Я и сам развинтился в эти дни так, что и вообразить не могу, - продолжал Перч, энергически тряхнув головой. - Все это ошеломило меня так, как будто я пьянствовал целую неделю, и право, сударыня, я каждое утро чувствую, что голова моя все равно, что пустой барабан.

Наружность м-ра Перча действительно подтверждала несомненную наличность этих симптомов. Лихорадочный вид и очевидное расслабление всего его организма могли быть объяснены не иначе, как многочастыми и многообразными возлияниями шнапсов, которыми каждый день угощали его на трактирных прилавках, где он имел обыкновение повествовать с одушевленным красноречием о последних приключениях в торговом доме.

- Стало быть, я могу судить, - сказал м-р Перч, тряхнув опять головою и придавая серебристый оттенокь своей речи, - что и как должны чувствовать особы, которые сами некоторым образом соприкосновенны к этим печальным делам.

Здесь м-р Перч поджидал обнаружений дружеской откровенности, но, не дождавшись откровенности, кашлянул из-под руки. Так как это ни к чему не повело, то он поставил шляпу на пол и полез в карман своего жилета за письмом.

- Ответа, кажись, не велено дожидаться, - сказал м-р Перч с ласковой улыбкой, - но вы, может быть, потрудитесь, сэр, пробежать его при мне.

Джон Каркер разломал печать м-ра Домби и, овладев содержанием, котороф было очень коротко, отвечал:

- Нет. Ответ не нужен.

- В таком случае, сударыня, позвольте пожелать вам доброго утра, - сказал Перч, делая шаг к дверям. - Я надеюсь и даже уверен, вы не будете слишком огорчаться последним печальным обстоятельством. В газетах рассказывают такие вещи, о каких вы и не думаете, - сказал Перч, делая от дверей два шага назад и обращаясь с таинственным шепотом к брату и сестре. - Один воскресный газетчик...

Должно заметить, что м-р Перч, по невежеству, свойственному английским лакеям, всех журналистов называл газетчиками, не умея различить писателя от разносчика афиш.

- Один воскресный газетчик, - говорил Перч, - в синей шинели и белой шляпе, не раз собирался меня подкупить и задобрить разными предложениями, да только я всегда отделывал его, как следует честному человеку. Вчера вечером он часа четыре шлялся около нашей конторы, и я сам вадел, как он приставлял свой глаз к замочной щели. Другой газетчик каждый день вертится в знакомом мне трактире. Раз как-то на прошлой неделе сорвалось y меня с языка два-три слова, и что же бы вы думали? Он на другой же день оттиснул их в своей газете, да и как оттиснул, если бы вы знали! Уму непостижимо!

М-р Перч полез в свой карман, как будто с намерением вытащить клочек газеты, но, не гюлучив никакого поощрения, вынул оттуда свои бобровые перчатки, поднял шляпу и простился. Часа через два все его приятели в знакомой харчевне уже знали, каким манером мисс Каркер, заливаясь горючими слезами, схватила Перча за обе руки и сказала: "Ох, Перч! милый, дорогой Перч, видеть вас моя единственная отрада" - и каким способом м-р Джон Каркер, взъерошивая свои волосы, воскликнул строжайшим голосом: "Перч, я отказываюсь от него. Никогдане называй его моим братом в моем присутствии! "

Оставшись одни, брат и сестра сначала не говорили ии слова. Молчание прервала Герриэт.

- Что, милый Джон, дурные вести в этом письме?

- Да; но неожиданного нет ничего. Я вчера видел его.

- Его?

- То есть, м-ра Домби, который теперь ко мне пишет. Он вчера два раза проходил по конторе, когда я там был. Мне нельзя было от него долее укрываться, и я знаю, что мое присутствие должно казаться для него обидным. Я это чувствую, как нельзя лучше.

- Он ничего.не сказал?

- Ничего; но я видел, что его взор остановился на мне, и это заранее приготовило меня к тому, что должно было случиться. Мне отказано от места!

Сестра старалась по возможности казаться спокойною, но полученные новости были слишком печальны по многим причинам. Джон Каркер читал:

"Мне, конечно, нет надобности объяснять, почему ваше имя с некоторого времени звучит в моих ушах неестественным звуком и почему невыносим для меня один взгляд на человека, который носит вашу фамилию. С этого дня прекращается всякое обязательство между нами, и я требую, чтобы впредь вы ни по какому поводу не старались придти или поставить себя в соприкосновение с моей фирмой".

- Вот и все, милая Герриэт, - продолжал Джон Каркер. - При письме вложен банковый билет, равносильный моему третному жалованью. Право, сестрица, м-р Домби поступает со мной еще слишком милостиво, если взять в рассчет все, что случилось.

- Да, очеиь милостиво, Джон, если справедливо наказывать одного за проступки другого, - отвечала сестра.

- Мы сделались для него каким-то зловещим отродьем, - говорил Джон. - Нет ничего мудреного, если он дрожит при одном звуке нашей фамилии, и думает, что в крови нашей заключены проклятые семена, плодовитые на несчастья всякого рода. Я сам не прочь от этих мыслей, если бы только не ты, Герриат.

- Перестань, брат. Если y тебя, какь ты думаешь и часто говоришь, наперекор моему личному убеждению, есть особые причины любить меня, пощади мой слух от этих диких возражений!

Он закрыл лицо обеими руками, но сестра, подойдя к нему, нежно взяла его за одну руку.

- Что ни говори, брат, a получить отставку от единственного места, с которым ты связан продолжительной привычкой, вещь очень трудная для нас обоих, особенно, если взять в рассчет несчастный повод к этой непредвиденной беде. Нам нужно позаботиться о средствахь к существованию... впрочем что же такое? Мы оба станем бороться с нашей судьбой без смущения и без страха, и я, с своей стороны, уверена, что победа будет на нашей стороне, если только присутствие духа тебя не оставит.

Ободряя таким образом брата, она целовала его в щеку, и улыбка играла на её губах.

- О милая сестра! Ты по своей собственной благородной воле соединила судьбу свою с погибшим человеком, которого имя осрамлено клеймом бесславия! Не имея сам ни одного друга, я в то же время отнял и y тебя всех друзей.

- Джон! - Она поспешно положила руку на его губы. - Ради меня! В воспоминание нашей продолжительной дружбы! - Он молчал. - Теперь, мой милый, мне надобно, в свою очередь, сказать несколько слов. - Она спокойно села подле него. - Я, точно так же, как и ты, готовилась исподволь к тому, что теперь случилось с нами, и была y меня тайна, которую время, наконец, открыть. Дело в том, мой милый, что y нас сверх твоего чаяния, есть один общий друг.

- Как его зовут, Герриэт? - спросил Джон с грустною улыбкою.

- Право я не знаю; но однажды он весьма серьезно уверял меня в своей дружбе и объявиль искреннее желание быть нам полезнымь. Я ему верю.

- Герриэт! - воскликнул удивляющийся брат, - Тде живет этот друг?

- И этого я не знаю, - отвечала сестра, - но он знает нас обоих, и ему в совершенстве известна наша общая история. Вот почему, между прочим, по собственному его совету, я скрыла от тебя, милый Джон, что он был в нашем доме; тебя огорчило бы известие о таком человеке.

- Неужели, Герриэт, он был в нашемь доме?

- Да, в этой самой комнате. Раз только.

- Что это за человек?

- Не молодой. Его волосы седеют и скоро, как он говорил, совсем сделаются седыми. Но он великодушен, добр и, я уверена, неспособен к притворству.

- И ты видела его только однажды, Герриэт?

- Однажды в этой комнате, - отвечала сестра, щеки которой в эту минуту покрылись ярким румянцем, - но, когда он был здесь, он убедительно просил, чтобы я позволила ему видеть себя раз в неделю, когда он будет проходить мимо нашего дома. Это должно было напоминать ему, что мы покамест не имеем нужды в его услугах, потому что, когда он вызвался на эти услуги, я решительно объявила, что мы не нуждаемся ни в чем.

- И раз в неделю...

- Каждую неделю Сь той поры один раэ, и всегда в один и тот же день, в один и тот же час, он проходил пешком мимо нашего дома, всегда по одному и тому же направлению в Лондон, останавливаясь не более, как на минуту, чтобы раскланяться со мной и дать знать движением руки, что он помнит и заботится о нас, как добрый опекун. Он обещал эту аккуратность в свое единственное свидание со мной и выполнял обещание с такою беспримерною аккуратностью, что если сначала я сколько-нибудь и могла сомневаться в искренности его слов, зато впоследствии ни тени сомнения не оставалось в моей душе, и я всегда с радостной уверенностью дожидалась урочного часа, в который должен был неминуемо появиться этот необыкновенный человек. Но в последний понедельник, следовавший за ужасным событием, онь не явился, и я начинаю подозревать, не имеет ли его отсутствие какой-нибудь связи с тем, что случилось в нашей фирме.

- Как же это? - спросил брат.

- Я и сама не знаю; только одновременность происшествий навела меня на эту догадку, и я не старалась отдать себе в ней ясного отчета. Чувствую, впрочем, что он непременно должен воротиться, и если действительно воротится, позволь мне, милый Джон, объявить ему, что я говорила, наконец, о нем тебе, и что ты желаешь узнать его лично. Он, без сомнения, откроет для тебя новый источник существования, потому что в ту пору он именно просил позволения позаботиться об улучшении нашей жизни, и я должна была обещать, что если мы будем иметь нужду в друге, то я вспомню о нем. Тогда, сказал он, и его имя не будет для нас тайной.

Джон Каркерь слушал все это с большим вниманием, и удивление его, казалось, возростало с минуты на минуту.

- Герриэт, опиши мне этого человека. Я, наверно, должен знать человека, который так хорошо знает меня.

Его сестра живо нарисовала все черты, стан и платье своего таинственного посетителя, но Джон Каркер, потому ли, что он не имел понятия об оригинале, или по какой-нибудь ошибке в её описании, или просто от рассеянности в мыслях, не мог угадать портрета, который она представляла перед ним.

Как бы то ни было, вследствие обоюдного решения, Джон Каркер должен был увидеть оригинал при первом его появлении. После этого уговора, сестра, успокоенная откровенным объяснением, принялась за свои домашния дела, a седой её брат, бывший младшим между писарями в купеческой конторе, начал работать в саду в этот первый день своей небывалой свободы.

Была ночь. Брат читал вслух какую-то книгу, сестра сидела за иголкой; внезапный стук в дверь прервал их занятия. В атмосфере необыкновенного беспокойства и страха, паривших над ними в связи с их братом-беглецом, этот звук, необыкновенный сам по себе, казался для них почти возмутительным. Брат подошел к дверям; сестра осталась на своем месте и с робостью прислушивалась. Чей-то голос спрашивал, и Джон Каркер, казалось, отвечал с изумлением. Обменявшись несколькими вопросами и ответами, оба вошли в дверь.

- Герриэт, - сказал брат, представляя позднего посетителя, - м-р Морфин, джентльмен из конторы Домби.

Сестра отпрянула назад, как будто ей померещился призрак. На пороге стоял её таинственный друг с проседью в черных волосах, с румяным лицом, широким и открытым челом, с глазами, полными огня, - тот самый друг, тайну которого она хранила столь долгое время.

- Джон! - сказала она, едва переводя дух, - это тот джентльмен, о котором я говорила тебе сегодня!

- Этот джентльмен, мисс Герриэт, - сказал посетитель, входя в комнату, - он стоял несколько минут на пороге, - этот джентльмен очень рад слышать от вас эти слова; на пути к этому дому он перебирал тысячи средств, как бы приличнее объясниться, и не остановился ни на одном. М-р Джон, я здесь не совсем чужой. Вы с изумлением встретили меня на этом пороге, и я замечаю, что в эту минуту вы еще более изумлены. Что же такое? Это совершенно в порядке вещей. Если бы мы не были исчадьями привычки, так никто бы из нас не имел и половины причин к обнаружениям своего удивления.

Говоря это, он радушно и вместе почтительно приветствовал Герриэт и, усевшись подле нея, скинул свои перчатки и бросил их на стол в свою шляпу.

- Разумеется, м-р Джон, удивительного ничего нет, если во мне обнаружилось желание видеть вашу сестрицу, и если я по-своему выполнил то, чего желал. Что же касается до аккуратности моих недельных визитов... то есть, я думаю, она вам говорила о них... необыкновенного и тут ничего нет. Эти похождения обратились в привычку, a мы, дело известное, все - исчадия привычки, никак не более!

Залрятав свои руки в карманы и облокотившись на стул, он смотрел на брата и сестру, как будто ему особенно интересно было видеть их вместе.

- Привычка, с вашего позволения, делает все, - говорил м-р Морфин с некоторою раздражительностью, - одни, по милости привычки, укореняются с каждым днем в люциферовой гордости и чопорности, другие делают успехи в низости и подлости, a большая часть из нас все по той же причине равнодушно глазеет на мир и его чудеса, то есть, другими словами, привычка, как искусный ваятель, вырабатывает из глины нашего организма предиковинные болванчики, способные ко всяким впечатлениям и убеждениям. За примерами ходить недалеко, и я указываю вам на самого себя. Целые годы я обнаруживал свое скромное участие в управлении торговым домом, и я видел, м-р Джон, как ваш брат, мерзавец первой руки... мисс Герриэт извинит меня за этот титул... как он распространял больше и больше свое влияние до тех пор, пока контора и её хозяин не сделались игрушками в его руках; и видел я, как в то же время вы каждый день работали за своей скромной конторкой; и я был совершенно доволень, что все вокруг меня шло своим чередом, правильно и стройно, подобно огромной машине, заведенной продолжительной привычкой, и был я очень рад, что меня собственно иикто не отвлекал от моих занятий. Мои вечера по средам приходили и уходили, квартеты наши устраивались дружно, моя виолончель была в полном ходу, и все в моем мире обстояло благополучно, так что, я думаю, никто бы не пожаловался на меня.

- Могу засвидетельствовать, - сказал Джон Каркер, - что во все это время вас любили и уважали более, чем кого-нибудь другого в торговом доме.

- Э, полноте, любезный друг! Мой характер, видите ли, довольно мягок, податлив, может быть, - вот и все тут; a главное, y меня была привычка для всей моей жизни. Привычка управляла главным приказчиком, настраивала чопорное поведение его начальника, и она же шпиговала меня, как нельзя лучше. Я делал тихо и скромно то, что доставалось на мою долю, не спотыкался перед ними и не иадал, и был очень рад, что занимаю теплое местечко, необидное и незавидное ни для кого. Так бы и прошло все это своим чередом, если бы на беду в моей комнате не была слишком тонкая стена. Вы можете сказать вашей сестрице, что комната моя отделялась от кабинета главного приказчика тонкой перегородкой.

- Это две смежные комнаты, которые сначала, вероятно, составляли одну, a потом их разделили так, как говорит м-р Морфин, - сказал брат, обращаясь к Герриэт, чтобы сделать ей это объяснение.

- Я свистел, стучал, барабанил, наигрывал бетховенские сонаты, давая знать м-ру Каркеру, что его могут слышать, но он не обращал на меня никакого внимания. Редко, правда, до моего слуха доходила какая-нибудь важная материя, но как скоро доходила, я старался немедленно куда-нибудь уйти. Так, например, я вышел из своей комнаты в ту пору, когда между двумя братьями завязался разговор, свидетелем которого был сначала молодой Вальтер Гэй. Впрочем, в мое ухо залетело слишком много, прежде чем я вышел из дверей. Может, вы напомните вашей сестрице, о чем тогда шла речь?

- Мы говорили, Герриэт, о наших родственных отношениях и о нашем положении в торговом доме.

- Материя не новая, но она представлялась для меня в новом свете, и тут первый раз повихнулась моя привычка думать, что все вокруг меня идет отличным манером. Я живо припомнил историю двух братьев и начал понемногу вдумываться в их судьбу. Такое раздумье взяло меня едва ли не в первый раз в жизни, и тут мне, по естественному ходу вещей, пришло в голову, что всякий предмет, кроме лицевой стороны, имеет еще, так называемую, изнанку, от которой вовсе не следует отворачивать глаз. После этого утра мне сделалось неловко, и я, что называется, вывихнулся из своей колеи.

С минуту он барабанил по столу, не говоря ни слова, a потом начал скороговоркой, желая, по-видимому, разом покончить свою трудную исповедь.

- Прежде, чем я сообразил, что мне делать, между двумя братьями опять завязался разговор, в котором упоминалось имя их сестры. Тут уже я без зазрения совести навострил уши и вникал во все подробности этой материи, считая ее своей собственностью. Через несколько дней я присвоил себе право сделать визит сестре этих двух братьев. Первый раз я остановился y caдовой калитки под предлогом навести кое-какие справки насчет бедного соседа, но скоро я своротил с этой колеи, и мисс Герриэт, думаю, не поверила мне. Во второй раз я попросил позволения войти в дом, вошел и высказал все, что y меня было на душе. По причинам, которых я не смел опровергать, ваша сестрица отказалась от всякой посторонней помощи, но я установил между нами средства сообщения, остававшиеся ненарушимыми вплоть до последнего понедельника, когда вдруг на меня нахлынули важные дела совсем другого сорта, - вы их знаете.

- Как мало я подозревал эти отношения, - сказал Джон Каркер, - между тем я видел вас каждый день, сэр! Если бы Герриэт могла угадать вашу фамилию...

- Сказать правду, Джон, - перебил м-р Морфин, - я скрыл свое имя по двум причинам, и прежде всего потому... вот видите ли, сэр, хвастаться добрыми намерениями никак не следует, и я решился на всякий случай не открывать себя до тех пор, пока не буду в состоянии оказать действительную услугу. Во-вторых, я рассчитывал, что авось еще как-нибудь ваш брат смягчится к вам обоим, a в таком случае, если бы человек с его подозрительным характером проведал о моих тайных сношениях с вами, это было бы поводом к новому и уже роковому разделению. Поэтому я решился лучше навлечь на себя самого гнев - тут еще не было бы беды - и, воспользовавшись благоприятным случаем, оказать вам услугу посредством самого начальника фирмы; но различные обстоятельства - смерть, волокитство, женитьба и домашнее несчастье - надолго оставили вашего брата единственным представителем и властителем конторы. Лучше было бы для всех нас, если бы м-р Домби выбрал вместо себя какого-нибудь бездушного болвана, - заключил Морфин, понизив голос.

Последния слова, казалось, сорвались с его языка против воли, и ему сделалось совестно. Протянув руку брату и подавая другую руку сестре, он продолжал:

- Я сказал все и даже более, чем хотел. Нет нужды высказывать дальнейшие мысли, которые, впрочем, вы понимаете и без меня. Пришло время, Джон, неожиданное и несчастное время, когда я могу помочь вам, не сталкиваясь с этим страшным препятствием, которое продолжалось многие годы. Теперь поздно, и на этот раз я не скажу ничего более. Вы станете здесь хранить свое единственное сокровище, не советуясь со мной и не думая обо мне.

С этими словами онь встал, чтобы идти. Джон Каркер казался слишком растроганным и хотел что-то говорить.

- Идите прежде вы, Джон, со свечею, - добродушно сказал м-р Морфин, - и не высказывайте покамест, что y вас на уме. Мне надобно два, три слова сказать вашей сестрице. Нам уже не в первый раз говорить в этой комнате, хотя разумеется, при вас это было бы естественнее.

Проводив его глазами, м-р Морфии ласково обратился к Герриэт и сказал ей тихим, но вместе серьезным голосом.

- Вы желаете что-нибудь узнать от меня о человеке, который, к несчастью, ваш родной брат?

- Я боюсь расспрашивать, сэр.

- Но вы смотрите с таким беспокойством и с такою выразительностью, что я, кажется, угадываю ваш вопрос. Не взял ли он денег? Так ли?

- Да.

- Не взял.

- О, слава Богу, слава Богу! - воскликнула Герриэт, - я радуюсь за Джона.

- Вы, может быть, не будете изумлены, если услышите, что он слишком злоупотреблял доверием фирмы, замышляя весьма часто такие спекуляции, которые исключительно клонились к его собственным выгодам. Нередко он заставлял фирму рисковать чудовищным образом, и следствием такого риска были огромные убытки. Притом он всегда изо всех сил раздувал и лелеял глупое тщеславие своего хозяина, между тем как ему было очень легко содействовать ослаблению в нем этой несчастной страсти. Он вступал в колоссальные предприятия с единственною целью увеличить до огромных размеров репутацию фирмы и поставить ее в великолепный контраст с другими торговыми домами, для которых были слишком очевидны гибельные следствия всех этих затей. Многочислениые переговоры и сношения фирмы со всеми частями света сделались настоящим лабиринтом, ключ от которого находился исключительно в его руках. Не представляя никогда и никому подробных отчетов, он ограничивался общими сметами и выводами, не исчисляя частных случаев для окончательных соображений; но в последнее вреые... вы хорошо понимаете меня, мисс Герриэт?

- О совершенно, совершенно! Продолжайте, ради Бога.

- В последнее время он употребил, по-видимому, величайшие усилия, чтобы сделать эти выводы и сметы до того чистыми и ясными, что поверка их делается легко доступною при малейшей справке с частными отчетами, мастерски изложенными в конторских книгах. Как будто он хотел одним разом открыть глаза своему хозяину и показать ему яснее солнца, до чего доведен он в торговых делах своею господствующею страстью. A между тем нет никакого сомнения, что сам же он постоянно и подлейшим образом содействовал к возбуждению этой страсти. В этом и состоит его главнейшее преступление по отношению к торговому дому.

- Еще одно слово, м-р Морфин, прежде чем вы уйдете. Во всем этом нет опасности?

- Какой?

- Я разумею опасность в отношении к кредиту торгового дома, - сказала Герриэт.

- На это я не могу дать вам ясного и вполне успокоительного ответа, - сказал м-р Морфин после некоторого колебания.

- О вы можете, право, можете!

- Пожалуй и так. Я полагаю... то есть, я совершенно убежден, что опасности для торгового дома в строгом смысле нет никакой; но есть затруднение, которое может увеличиться или уменьшиться, смотря по обстоятельствам, и только в том случае будет опасность, если представитель фирмы не решится придать меньшего объема своим предприятиям и будет попрежнему думать, что Домби и Сын должны бросать пыль в глаза всему торговому миру. Ну, в таком случае, коммерческий дом, пожалуй, пошатнется.

- Но можно ли этого ожидать?

- Послушайте, мисс Герриэт, - полуоткровенности между нами не должно быть, и я считаю долгом выразить вам прямо мою мысль. М-р Домби недоступен ни для кого, и теперешнее состояние его духа дошло до последней степени раздражительности, гордости, самоуправства и безумной чопорности, при которой никакая внешняя сила неспособна его образумить. Но это происходит от чрезмерных потрясений в последнее время, и можно иметь некоторую надежду, что впоследствии, авось, он образумится сам собою. Теперь вы знаете все, и я, безь всяких обиняков, представил вам лучшую и худшую сторону дела. На первый раз довольно. Прощайте.

С этим он поцеловал её руку и поспешно пошел к двери, где стоял её брат со свечею в руках. Он хотел опять начать свою речь, но м-р Морфин слегка втолкнул его в комнату и сказал, что так как они, без сомнения, с этой поры будут видеться очень часто, то он может, если угодно, объясниться в другое время, a теперь уже поздно и некогда. Сказав это, ночной посетитель быстро вышел на улицу, куда до его ушей не могла доходить благодарность отставного конторщика м-ра Домби.

Брат и сестра уселись подле камина и проговорили почти до рассвета. Сон бежал от их глаз перед этим мерцанием нового мира, который так неожиданно открылся перед ними, и они чувствовали себя в положении двух моряков, заброшенных бедственным крушением на пустынный берег, где они пробыли целые годы и потеряли, наконец, всякую мысль о возможности увидеть третье человеческое лицо, как вдруг к их жилищу приплыл спасительный корабль, готовый снова ввести их в общество людей. Но когда таким образом они бодрствовали, ими овладело беспокойство другого рода. Тот самый мрак, из-за которого проглянул на них отрадный луч, сгустился опять над их головами, и тень их преступного брата облегла печальный дом, где ни разу не была его нога.

И не померкла эта тень передь ярким лучом восходящего солнца. Утром, в полдень, вечером, особенно вечером, она сгущалась больше и больше, становилась мрачнее, и не было от неё покоя ни на минуту.

Джон Каркер вышел со двора по письменному вызову своего друга, назначившего ему свидание, и Герриэт осталась одна в печальном доме. Она пробыла одна несколько часов. Суровый вечер и туманные сумерки всего менее способны были облегчить тучу её сердца. Мысль об этом брате порхала и кружилась вокруг неё в страшных образах и фигурах. Он изнывал в смертельной тоске, страдал, жаловался, умирал, призывал ее к себе, сердился, хмурился и страшно моргал впалыми глазами. Эти картины расстроенного воображения были до того выпуклы и живы, что с настуилением сумерек она боялась поднять голову и заглянуть в какой-нибудь угол, из опасения потревожить чудовищного духа, укрывавшагося где-нибудь подле нея.

Уже смеркалось, и мисс Каркер сидела подле окна, склонив голову на свою руку, как вдруг, пораженная внезапным распространением мрака, она подняла свои глаза и испустила пронзительный крик. Перед окном выставилась бледная, истощенная фигура, сначала с каким-то неопределенным любопытством, но потом глаза её остановились на ней и засветились ярким светом.

- Впустите меня, впустите! Мне надобно с вами говорить! - восклицала фигура, и рука её сильно барабанила по стеклу.

Герриэт тотчас же угадала женщину с черными длинными волосами, которую в одну ненастную ночь она отогрела, накормила и напоила. Естествеино испугавшись при воспоминании её буйной выходки, она огступила от окна и остановилась в тревожной нерешительности.

- Впустите меня! Позвольте мне с вами говорить! Я смирна, благодарна, спокойна, все, что вам угодно, только позволые мне с вами говорить!

Энергичное предложение просьбы, серьезное выражение лица, трепетание обеих рук, поднятых для умилостивительных жестов, испуганный и почти замирающий голос, выходивший из её высоко подымающейся груди, - все это слкшком подействовало на Герриэт, и она немедленно отворила дверь.

- Войти мне или я должна объясниться здесь? - сказала женщина, схватив ее за руку.

- Что вам нужно? Что вы намерены сказать мне?

- Очень немного, только позвольте мне высказаться теперь же, или уже ничто в свете не вырвет от меня этого объяснения. Я и без того порываюсь бежать, и какая-то адская рука отталкивает меня от этого порога. Впустите меня, если только можете мне верить!

Обе женщины вошли в ту самую комнату, где некогда заморская скиталица отдыхала от трудного пути и сушила свое платье.

- Садитесь, - сказала Алиса, становясь перед нею на колени, - и взгляните на мое лицо. Помните ли вы меня?

- Да.

- Помните ли, как я говорила, откуда пришла в ту пору, хромая и в лохмотьях, при буйном ветре и дожде, который хлестал в мою шею? Вы знаете, как я воротилась к вам в ту же ночь, как я бросила в грязь ваши деньги, как я прокляла вас и все ваше племя. Смотрите же теперь: я перед вами на коленях. Думаете ли вы, что я шучу?

- Если вы хотите, - сказала Герриэт ласковым тоном, - просить y меня прощенья...

- О, совсем не то! - возразила женщина, бросив на нее гордый взгляд, - я прошу от вас веры в мои слова, и ничего больше. Размыслите, прошу вас, можно ли мне верить, или нет.

Продолжая стоять на коленях, она устремила глаза на каминный огонь, бросавший яркое пламя на её погубленную красоту и её черные волосы, которых одна прядь, переброшенная через плечо, обвилась вокруг её руки.

- Я была молода, прелестна, и нежные руки ласкали этот локон, и страстные губы впивались в это чело, - она с презрением ударила себя по лбу, - родная мать не любила меня, как родного ребенка, но обожала меня, как смазливую девченку, и гордилась мною. Она была скупа, бедна, жадна и устроила из меня род собственности. Никогда, конечно, знатная дама не распоряжалась так своею дочерью, никогда не поступила так, как моя мать, - таких примеров не бывало, мы это знаем, - и это показывает, что чудовищные матери, замышляющия нравственную гибель своим дочерям, встречаются только в нашем скаредном быту. Нищета, порок, гибель - три родные неразлучные сестрицы.

Она задумчиво смотрела на огонь, теребила и обвивала вокруг руки длинный локон своих волос и, забывая, по-видимому, о своей слушательнице, продолжала мечтательным тоном:

- Что из этого вышло, нет надобности говорить. Несчастных супружеств не бывает для нашей сестры: на нашу долю достаются только унижение и гибель. Проклятие и гибель пали на мою долю... на мою долю!.. Я теряю время, слишком дорогое время... a и то сказать, мне бы не быть здесь, если бы я не вдумывалась в эти вещи. Проклятие и гибель, говорю я, выпали на мой пай, сделали из меня хрупкую игрушку; позабавились мной и потом... потом вышвырнули меня за окно с большим равнодушием, чем хрупкую игрушку. Чья рука, думаете вы, вышвырнула меня?

- Зачем вы меня об этом спрашиваете? - сказала Герриэт.

- A зачем же вы дрожите? - отвечала Алиса, охватывая ее своим взором. - И упала я глубоко в этот бездонный омут проклятия и гибели, и вселился в меня демон нравственной порчи, и скоро сама я сделалась демоном. Меня впутали в кражу - во все её подробности, кроме прибыли - отыскали меня, судили и присудили к ссылке. Не было y меня ни друга, ни копейки за душой. Я была девочкой нежных лет, но скорее согласилась бы отправиться на тысячу смертей, чем идти к нему за словом утешения, если бы даже это слово спасло мою жизнь и честь... Да, сам дьявол мог изобрести для меня адские пытки, я бы вытерпела их, a не пошла бы к нему. Но моя мать, жадная и скупая, как всегда, отправилась к нему, будто от моего имени, рассказала всю историю моего дела и униженно просила милостыни, пустой милостыни, каких-нибудь пять фунтов и даже менее. Что же, думаете вы, сделал этот человек? Ом надругался над моею нищетой, позорно осрамил свою жертву и оставил меня даже без этого бедного знака своего воспоминания. Он был очень рад, что его жертву отсылают за море и не тревожат больше его. Кто же, думаете вы, был этот человек?

- Зачем вы меня об этом спрашиваете? - повторила Герриэт.

- A зачем вы дрожите? - сказала Алиса, положив свою руку на её плечо и пожирая ее своими глазами. - Но я читаю ответ на ваших губах. Это был брат ваш, Джемс!

Герриэт затрепетала всеми членами, но не отворотила своих глаз от её пожирающего взора.

- Когда я узнала, что вы его сестра, вы помните, когда это было, я пришла назад усталая и хромая, чтобы бросить в грязь ваш подарок. Я чувствовала в ту ночь, что y меня, усталой и хромой, достало бы сил идти на тот край света, чтобы пронзить его в каком-нибудь уединенном месте. Верите ли вы теперь, что я не шучу?

- О, да! Господь с вами! Зачем вы опять пришли?

- С той поры, - говорила Алиса, продолжая держаться за её плечо, - я видела его. Я следила за ним своими глазами среди белаго дня. Если какая-нибудь искра ненависти задремала в моей груди, она превратилась в яркое пламя, когда глаза мои остановились на нем. Вы знаете, чем и как он оскорбил гордого человека, который - теперь его смертельный враг. Каково покажется вам, если скажу, что я доставила этому человеку подробные сведения о нем?

- Сведения? - повторила Герриэт.

- Что, если я отыскала человека, который знает тайну вашего брата, знает подробности его бегства, знает, где теперь скрываются он и его спутница? Что, если этот человек, по моему принуждению, объявил обо всем перед его смертельным врагом, который не проронил ни одного слова? Что, если я, наблюдая этого врага, видела, как лицо его, при этом открытии, изменилось до того, что в нем едва остались признаки человеческого выражения? Что, если я видела, как он, взбешенный до последней степени, опрометью бросился вперед, чтобы, не теряя ни минуты, пуститься в погоню? Что, наконец, если я знаю, что он летит теперь во всю мочь и, быть может, через несколько часов настигнет вашего брата?

- Отодвиньте свою руку! - вскричала Герриэт. - Прочь с моих глаз!

- Вот, что я сделала! - продолжала женщина, не обращая внимания на этот перерыв. - Думаете ли вы, что я говорю правду? Верите ли вы мне?

- Верю. Отпустите мою руку!

- Еще минуту. Вы можете судить о силе моей мстительности, если она продолжалась так долго и довела меня до этого поступка.

- Ужасно, ужасно! - сказала Герриэт.

- Стало быть, если я, - продолжала Алиса хриплым голосом, - стою здесь спокойно перед вами на коленях, прикасаясь к вашей руке и не спуская глаз с вашего лица, то вы можете убедиться, что в груди моей совершилась не совсем обыкновенная борьба. Я стыжусь самой себя, но принуждена сказать, что я раскаиваюсь. Презирая саму себя, я боролась с собой весь день и всю прошлую ночь, но жалость без всякой причины прокралась в мое сердце, и я хотела бы загладить, если можно, все, что сделано мною. Я не желаю, чтобы они встретились теперь, когда его враг ослеплен и взбешен свыше человеческой меры. Если бы вы сами видели его в прошлую ночь, вы лучше понимали бы опасность.

- Что же мне делать? как предупредить ее? - восклицала Герризт.

- Всю прошлую ночь, бесконечную ночь, мерещилось мне, a я не спала, что он умирает окровавленный. Целый день я видела его подле себя, и мое сердце надорвалось от этих видений!

- Что мне делать? что мне делать? - повторяла Герриэт дрожащим голосом.

- Пусть напишут к нему, пошлют или поедут, не теряя ни минуты. Он в Дижоне. Знаете ли вы, где этот город?

- Знаю.

- Известите его, что он вовсе не понимает человека, которого он сделал своим врагом, если надеется спокойно встретиться с ним. Скажите, что он в дороге - я это знаю - и спешит изо всех сил. Пусть он убирается куда-нибудь и как-нибудь, если еще не поздно; встреча грозит позором и убийством! Месяц времени произведет огромную разницу в чувствах его врага. Пусть только не встречаются они теперь и чрез меня. Где-нибудь, только бы не там! Когда-нибудь, только бы не теперь! Пусть его враг настигнет и найдет его сам собою, но не через меня! Довольно и без того позорной тяжести на моей голове.

Каминный огонь перестал отражаться в её черных, как смоль, волосах и пламенных глазах; её рука спустилась с плеча Герриэт, и на месте, где она стояла, не было больше никого и ничего.

Глава LIV.

Беглецы.

Время - одиннадцать часов ночи. Место - номер во французской гостинице с полдюжиною комнат: темный и холодный коридор, передняя, столовая, гостиная, спальня и еще уборная или будуар, миниатюрная и совершенно уединенная комнатка. Все это запирается с главного подъезда парою огромных дверей, но каждая комната снабжена еще двумя или тремя своими особенными дверями, удобнейшими средствами сообщения с остальною частью комнат или с некоторыми потаенными ходами в стене, откуда, в случае надобности, легко и удобно можно было спускаться, куда следует. Таинственные ходы - вещь самая обыкновенная и необходимая во французских домах. Весь номер расположен в первом этаже огромного отеля, все четыре стороны которого, украшенные стройными рядамитокон, обращены на большой квадратный двор, испещренный множеством пристроек.

В комнатах вообще господствовало великолепие, несколько смягченное меланхолическим видом, но весьма достаточное, чтобы набросить на все подробности яркий блеск пышности и комфорта. Потолок и стены расписаны и раззолочены; полы выровнены, выглажены, вычищены, вылощены; малиновые занавесы развешены фестонами на окнах, дверях, зеркалах; сучковатые канделябры, переплетенные на подобие древесных ветвей или бычачьих рогов, выдавались с удивительным эффектом из стенных панелей. Однако днем, когда прокрадывались сюда лучи солнца через отворенные ставни, повсюду сквозь этот комфорт виднелись явные следы ветхости и пыли, копоти и дыма, обличавшие постоянный недостаток жильцов, и все эти игрушки роскошной жизни представлялись одушевленными пленниками, которым суждено исчахнуть и погибнуть в безвыходной тюрьме. Даже ночью, дюжины зажженных свеч не изглаживали совершенно этих признаков, хотя общий блеск набрасывал на них приличную тень.

Яркий свет, отражавшийся в зеркалах и позолотах, ограничивался на этот раз миниатюрною комнатою, назначенною для будуара. Из коридора, где слабо горела тусклая лампада, она представлялась через темную перспективу отворенных дверей сияющим драгоценным изумрудом. Посреди этого сияния сидела прекрасная женщина - Эдифь.

Она была одна. Тот же гордый вызов и та же гордая осанка во всей её фигуре, хотя щеки немного впали и глаза сделались немного шире. Никакого стыда и никакого позднего раскаяния на её угрюмом челе. Величавая и повелительная, как всегда, она ни на что не обращала внимания и сидела спокойно, опустив в землю свои черные глаза.

Она кого-то ждала. Не было в руках её ни книги, ни женской работы, и никакие занятия не сокращали для неё скучного времени. Зато мыслительная сила была в полном ходу, и какое-то намерение, казалось, проникало весь её мозг. Ея губы дрожали, ноздри раздувались, и грудь от внутреннего напряжения подымалась высоко.

Так сидела и ожидала кого-то во французском отеле м-с Эдифь Домби.

Ключ в наружной двери повернулся, и в коридоре послышались шаги. Эдифь вскочила и вскричала.

- Кто там?

Два человека, отвечавшие по-французски, вошли в комнату с подносами готовить ужин.

- Кто приказал?

- Monsieur, занявший эти покои. Monsieur остановился здесь проездом, en route, только на один час, и оставил для Madame письмо. Madame изволила получить?

- Да.

- Mille pardons, Madame, - продолжал лысый официант, с широкой бородой, из соседнего ресторана, - я был бы в отчаянии, если бы в точности не исполнил данных приказаний. Monsieur изволил сказать, чтобы ужин был приготовлен к этому часу, и я думаю, он предуведомил Madame o своих распоряжениях в этом письме. "Золотая голова" имела честь получить приказание чтобы ужин был отличный. Monsieur изволил усмотреть, что "Золотая голова" умеет высоко ценить лестную доверенность почтенных господ.

Эдифь не сказала ничего и задумчиво смотрела, как накрывали стол для двух персон и ставили вина. Потом вдруг она встала, взяла свечу, прошла спальню и гостиную, где внимательно осмотрела все двери, особенно одну, открытую на потаенный ход в стене. Она выдернула ключ, повесила его с наружной стороны и воротилась на прежнее место.

Накрыв стол, лакеи (другой лакей был желчный коренастый малый в сизой куртке, гладко выбритый и выстриженный, как овца), почтительно остановились y стены и ожидали приказаний. Лысый оффициант спросил, скоро ли, думает Madame, изволит пожаловать Monsieur?

Madame не могла сказать. Ей все равно.

- Как все равно? Mille pardons! ужин приготовлен, и его надобно кушать сию же минуту, Monsieur (говоривший по-французски как Люцифер, или как француз, совершенно все равно) изволил с большим жаром говорить о своей аккуратности. Ба! что за шум! Боже великий, Monsieur изволил пожаловать!

Действительно, в эту минуту Monsieur, сопровождаемый другим лакеем, проходил через амфиладу темных комнат с своими блистательными зубами. Войдя, наконец, в это святилище света и цветов, Monsieur обнял Madame и заговорил с нею по-французски, как с своею очаровательною женою.

Боже мой! Madame в обмороке! Ей от робости сделалось дурно!

Восклицания принадлежали лысому оффицианту с широкой бородкой. Ho Madame только вздрогнула и отпрянула назад. Прежде, чем были произнесены эти слова, она уже стояла во весь рост, облокотившись на бархатную спинку кресел. Черты её лица были неподвижны.

- Франсуа побежал за ужином в трактир "Золотой Головы". Он летает в этих случаях, как Люцифер или как птица. Чемодан Monsieur в комнате. Все в порядке. Ужин явится сию минуту.

Излагая эти факты, лысый оффициант кланялся и улыбался. Ужин принесли.

Горячия блюда были на жаровне, холодное поставили на стол; принадлежности сервиза красовались на буфете. Monsieur остался доволен этим порядкомь. Слуги могут поставить жаровню на пол и идти. Monsieur снимет блюда собственными руками.

- Pardon! - учтиво заметил плешивый оффициант. - Нам нельзя идти!

Monsieur был другого мнения. Он мот обойтись без слуги в эту ночь.

- Ho Madame, - заметил оффициант.

- У Madame есть горничная, - возразил Monsieur. Этого довольно.

- Mille pardons, Monsieur! При Madame нет горничной.

- Я приехала одна, - сказала Эдифь. - Так мне было нужно. Я привыкла путешествовать одна. Не надобно прислуги. Пусть они идут и не присылают никого.

Monsieur выпроводил слуг в коридор и заперь за ними дверь. Лысый оффициант, оборачиваясь с низким поклоном назад, заметил, что Madame все еще стоить в прежнем положении. Черты её лица, как и прежде, были неподвижны, хотя она смотрела во все глаза.

Когда звук этого огромного ключа в руке Каркера, запиравшего наружную дверь, раздавался в пустых комнатахь и, умирая постепенно, достигал в заглушенном виде до отдаленного будуара, бой соборных часов, гудевших полночь, смешался в ушах Эдифи с этим звуком. Каркер, делая паузы, вслушивался, по-видимому, так же как и она, и потом тяжелою стопой пошел назад, запирая двери во всех комнатах. Эдифь на минуту оставила бархатную спинку кресел, и рука её пододвинула к себе столовый ножик; потом она опять остановилась в прежней позе.

- Как странно, мой ангел, что вы ехали одна! - сказал он при входе в комнату.

- Что? - возразила она.

Тон её голоса был так суров, и гордая голова с такою живостью повернулась к нему, сверкая своими жгучими глазами, что м-р Каркер, со свечею в руках, остановился неподвижно, как будто она приковала его к месту.

- Я говорю, - начал он, наконец, поставив свечу на стол и стараясь улыбнуться, - как это странно, что вы приехали одна! Предосторожность совершенно лишняя! Вы могли нанять горничную в Руане или Гавре: времени было слишком много, хотя вы самая капризная и упрямая из женщин, которые все затмеваются вашей красотой.

Ея глаза засверкали каким-то диким блеском, но она стояла, не переменяя позы и не говоря ни слова.

- Никогда вы не были так прекрасны, как теперь, в эту счастливую ночь. Даже картина, которую я всегда носил в своей душе, любуясь на нее день и ночь в тяжкую годину испытания, - самая слабая копия перед очаровательным оригиналом.

Ни одного слова в ответ, ни одного взгляда. Поникшие веки совсем закрыли её черные глаза, но голова её держалась гордо.

- Тяжелое было время! - продолжал Каркер, начиная улыбаться, - но вот оно прошло, и мы тем безопаснее можем наслаждаться настоящим. Сицилия будет местом нашего убежища. В беззаботной и очаровательнейшей стране Европы мы станем, мой ангел, искать вознаграждения за продолжительное рабство.

М-р Каркер решительно повеселел и уже готовился с отверстыми объятиями приступить к своей красавице. Но Эдифь быстро схватила нож и отступила шаг назад.

- Остановись, - сказала она, - или я тебя убью!

Они оба безмолвно смотрели друт на друга.

Изумление и ярость отразились на его лице, но он мгновенно подавил эти чувства и продолжал спокойным тоном:

- Тише, мой ангел, тише! Мы одни, и никто нас не видит и не слышит. Неужели вы думаете запугать меня этой девственной вспышкой!

- A разве ты надеешься запугать меня, когда говоришь об уединении этого места? Думаешь ли отвратить меня от моих намерений, припоминая, что никто здесь меня не услышит, меня, которая нарочно приехала сюда, чтобы стать с тобой лицом к лицу? Отважилась ли бы я на этот поступок, если бы в моем сердце существовала боязнь? Нет, робость не заставила бы меня явиться на этом месте и в этот час, чтобы высказать тебе все, что y меня на уме!

- A что такое y вас на уме, прекрасная упрямица? Право, mon amour, в этом положении вы прекраснее всех женщин на свете. Говорите: я слушаю.

- Я ничего не скажу, - возразила она, - до тех пор, пока ты не сядешь на стул... не то... не подходи ко мне! Ни шагу больше! не то я убью тебя!

- Разве вы принимаете меня за своего супруга? - возразил м-р Каркер, стараясь, но весьма неудачно, улыбнуться.

Не удостаивая его ответом, она протянула руку, указывая ему на стул. Он закусил губы, нахмурился, засмеялся и сел с пораженным, нерешительным, нетерпеливым видом, которого он не мог победить.

Она бросила ножик на стол и, приложив руку к своей груди, говорила:

- Лежит здесь вещь, уверяю тебя, не похожая на любовный медальон, и если раз ты осмелишься осквернить меня своим прикосновением, я испробую ее на тебе как на пресмыкающейся гадине, которую ничего не стоит раздавить. Заметь это хорошенько!

Он попробовал улыбнуться и попросил ее шутливым тоном скорей окончить эту комедию, так как ужин простывает. Но тайный взгляд, брошенный на нее, был очень угрюм и неспокоен; его нога сделала нетерпеливое движение.

- Сколько раз, - говорила Эдифь, склоняя на него свой мрачный взор, - твое бесстыдное плутовство подвергало меня оскорблениям и обидам? сколько раз твои обидные слова и взгляды издевались надо мной, как над невестой и несчастной женой? сколько раз ты обнажал и растравлял рану моей любви к этой невинной и беззащитной девушке? Ты с неумолимой злостью раздувал пламя, которое меня пожирало, колол и жалил меня со всех сторон и возбудил в этой груди отчаянное мщенье, которое, быть может, никогда бы не горело с такою яростью.

- Вы вели аккуратный счет всем этим материям, надо отдать вам справедливость. Ну, сударыня, продолжайте. Вперед, прекрасная Эдифь! Для вашего супруга это хоть куда... бедный Домби...

- Ты был его советником, льстецом и другом, и этого слишком довольно, чтобы презирать вас обоих, хотя бы все другия причины роковой ненависти разлетелись в дребезги! - сказала Эдифь с таким гордым презрением, от которого он невольно затрепетал.

- Так неужели только для этого вы убежали со мной? - спросил м-р Каркер, делая судорожное движение.

- Да, и это последний раз мы стоим здесь друг перед другом, лицом к лицу. Злодей! Мы в полночь встретились и в полночь расстанемся. Ни одной минуты не остаюсь я после того, как выговорю свое последнее слово.

Он схватился рукою за стол и бросил на нее свой безобразнейший взгляд, но не тронулся с места и не произнес никакой угрозы.

- Я женщина, закаленная в унижении и бесславии с первых лет моего несчастного детства, - продолжала Эдифь, выступая вперед с своими сверкающими глазами. - Меня выставляли на показ и отвергали, навязывали встречным покупщикам, продавали и оценивали до тех пор, пока душа зачахла от стыда и заклеймилась позором. Не было во мне природной грации или приобретенного таланта, которые бы служили для меня утешением и отрадой: их разбрасывали и вывешивали всюду, чтобы надбавить мне цену, точь-в-точь, как делает с своим товаром какой-нибудь площадной крикун. Мои бедные, гордые приятели любовались мною и одобряли эти сцены, и всякая связь между нами замерла в моей груди. Нет из них ни одного, который бы в моих глазах стоил больше комнатной собаки. Я стояла одна во всем свете и отлично понимала, как пуст для меня этот мир, и как, в свою очередь, я пуста для него. Вы это знаете, сэр, и понимаете, что мне нечего было гордиться этой славой.

- Да, я воображал это, - заметил м-р Каркер.

- И рассчитывали на это, - прибавила она, - и преследовали меня. Хладнокровная ко всему на свете и проникнутая совершенным презрением к безжалостным орудиям, истребившим во мне человеческие чувства, я не могла не знать, что супружеская связь, какая бы ни была, прекратит, по крайней мере, этот постыдный торг, доступный для всякого ветрогона, который нагло позволял себе браковать и бесславить выставленную жертву. Вот почему, в свою очередь, я сама согласилась на низкий торг, как презренная женщина с веревкою на шее, которую пьяный муж продает на какой-нибудь торговой площади среди белаго дня. Вы это знаете.

- Да, - сказал Каркер, выставляя все свои зубы, - я это знаю.

- И ты рассчитывал на это и преследовал меня, - повторила Эдифь с большой выразительностью. - С первых дней замужества на дороге моей жизни очутился низкий изверг, неслыханный и неожиданный, который опутал меня таким новым стыдом, что мне невольно показалось, будто до той поры я еще не была знакома ни с каким унижением. Его преследования, прикрытые змеиной лестью, были до того бессовестны и наглы, что самые низкие ругательства не могли более унизить выбранной жертвы. Этот стыд сам супруг утвердил за мною, он сам погрузил меня в него собственными руками и по собственной воле сотню раз повторил убийственные условия моего позора. И вот, дикий сумасброд и его палач совместными силами нарушили мой покой, затормошили меня, загнали, перебрасывая, как мячик друг от друга, и, наконец, с неутолимым варварством выгнали меня из последнего убежища любви и благородства, убежища, откуда, скрепив сердце, мне следовало удалиться, под опасением сгубить окончательно невинное создание, чуждое всех этих пронырств и лишенное всякой защиты и покровительства в чудовищном доме. Мудрено ли, что я возненавидела обоих вместе с одинаковой силой.

Она стояла теперь в полном торжестве своей негодующей красоты, и м-р Каркер наблюдал ее с напряженным вниманием. Она была решительна, неукротима, и было ясно, что он казался в её глазах не страшнее червяка.

- Должна ли я говорить о супружеской чести или о сознании своего долга? Зачем? Это - пустой звук для твоих ушей, пустой звук и для меня. Но если я скажу тебе, что малейшее прикосновение твоей руки леденит мою кровь антипатией, что я возненавидела тебя с первых минут нашего свидания, и отвращение мое возростало с каждым днем по мере нашего знакомства; если скажу, наконец, что в настоящую минуту ты в моих глазах самый омерзительный предмет, которому нет ничего подобного между пресмыкающимися гадами, что из этого выйдет?

Каркер улыбнулся кое-как и сквозь зубы проговорил.

- Ну, моя королева, что из этого выйдет?

- Что происходило в ту ночь, когда, ободреныый домашней сценой, ты осмелился придти в мою комнату и говорить со мною?

Каркер пожал плечами и улыбнулся опять.

- Что тогда происходило? - повторила Эдифь.

- У вас отличная память, м-с Домби, и, я не сомневаюсь, вы это помните.

- Да, очень помню. Слушай же. Предложив тогда это бегство, - то есть по твоему выходило, что это бегство должно было состояться, - ты сказал мне, что я погибла, ни больше, ни меньше, погибла потому, что ты был в моей комнате в глухую полночь, что об этом - стоило тебе захотеть - тотчас же узнает весь дом, что и прежде не раз я оставалась с тобой наедине, что я призналась тебе сама в страшной ненависти к своему супругу, что, наконец, одним словом, моя репутация в твоих руках, и ты можешь, при первомь удобном случае, оклеветать жертву.

- Всякие хитрости позволены в любви, говорит старинная пословица, - прервал Каркер, улыбаясь.

- С этой роковой ночи, - продолжала Эдифь, - разом и навсегда окончилась моя продолжительная борьба с тем, что отнюдь не было уважением к моему доброму имени, - я и сама не знаю, что это было, - может, отдаленная надежда приютиться опять как-нибудь в этом последнем убежище, из которого меня выгнали. С этой поры раз и навсегда исчезли в душе всякие чувства, кроме гнева, ненависти и мщения, и вот одним и тем же ударом я повергла в прах твоего горделивого владыку и привела тебя самого в это поэтическое место, где ты смотришь на меня во все глаза, понимая, наконец, чего я добивалась.

Он вскочил с своего стула с ужасными проклятиями. Она опять приставила к груди свою руку; её пальцы не дрожали, и ни один волос не шевелился на её голове. Он и она стояли неподвижно, их разделяли стол и один стул.

- Если я забываю, что этот человек - да простит меня Бог! - прикасался к моим губам своими гадкими губами и держал меня в объятиях в ту роковую ночь, - продолжала Эдифь, указывая на него, - если я забываю гнусный поцелуй, осквернивший мою щеку, это значит, супруг мой, что я с тобою развелась и хочу истребить из своей памяти последние два года своей жизни, хочу исправить, что было сделано и вывести из заблуждения! Забываю и свою встречу с тобою, милая Флоренса, когда ты, в простоте невинного сердца, простирала ко мне свои объятия и хотела приставить свое личико к этой опозоренной щеке, на которой еще пылал адским пламенем гнусный поцелуй этого изверга; забудешь ли ты, в свою очередь, этот роковой позор, которым из-за меня покрылась твоя семья?...

Ея сверкающие глаза, при этом последнем воспоминании, устремились кверху, но через минуту опустились опять на Каркера, и её левая рука, в которой были письма, протянулась к цему.

- Смотри сюда! - сказала она презрительнымь тоном. - Эти письма ты адресовал на мое вымышленное имя; одно получено здесь, другое на дороге. Печати не сломаны. Можешь взять их назад!

Она скомкала их в своей руке и бросила к его ногам. Теперь, когда она смотрела на него, на лице её была улыбка.

- Мы расстаемся сию же минуту, - сказала она. - Вы слишком рано, сэр, рассчитали на сицилийские ночи и сладострастную негу. Следовало вам продолжить свою изменническую роль, поподличать, поласкаться и потом уже набить свой карман. Теперь вы слишком дорого платите за свой усладительный покой!

- Эдифь! - воскликнул Каркер, делая угрожающий жест. - Садись, и ни слова об этом! какой дьявол в тебе поселился?

- Легион имя ему! - возразила она, выступая вперед всем телом, как будто хотела его раздавить. - Ты и безумный властелин твой развели всех этих чертей, и они вас доканают. Фальшивый к нему и к его невинному дитяти, фальшивый везде и во всем, ступай теперь вперед, хвастайся, гордись, и пусть скрежет зубов подтверждает всюду, что ты бессовестный лжец!

Он стоял перед нею в угрожающей позе, озираясь кругом, как будто отыскивая средства для укрощения ея; но она противопоставила ему тот же неукротимый дух и ничем не изменила своей позы.

- Гордись, хвастайся, но будь уверен, что я торжествую, и всякое проявление твоего бесстыдства лишь увеличит это торжество. Выбираю в тебе презреннейшего из всех людей, каких только я знаю, чтобы вместе с тем поразить и унизить гордого безумца, при котором ты без устали расточал лесть своим подлым языком. Хвастайся теперь и отмщай мне на нем! Ты знаешь, как прибыл сюда в эту ночь, знаешь, каким трусом стоишь передо мною; ты видишь себя во всех подлейших красках, в каких я видела тебя всегда. Хвастайся, сколько хочешь, и отмщай мне на самом себе!

Его рот покрылся пеной, и холодные капли пота выступили на его челе. Одна секунда рассеянности в ней, и он вцепился бы в нее своими когтями; но она была тверда, как скала, и её сверкающие взоры ни на мгновенье не отрывались от его лица.

- Мы так не расстанемся, - сказал он. - Я еще не оглупел и не обрюзг, чтобы не справиться с бешеной бабой.

- Вот что! Так не думаешь ли ты задержать меня?

- Постараюсь, моя милая, - сказал он, делая свирепый жест своею головою.

- Один шаг вперед - и ты распрощаешься с этим светом!

- A что, - сказал он, если с моей стороны не будет никакого хвастовства и никаких попыток на ребяческое тщеславие? Что вы скажете, если я просто вернусь в Лондон и опять примусь за свои дела? Это очень возможно, м-с Домби, не беспокойтесь.

И зубы Каркера еще раз засияли от торжествующей улыбки.

- Перестаньте же, гордая красавица! - продолжал он, - вам меня не перехитрить! Поговорим, потолкуем и условимся, не то я могу принять совсем неожиданные меры. Садитесь, м-с Домби!

- Можешь делать, что тебе угодно, - отвечала Эдифь, сверкая своими огненными глазами, - но поздно было бы мне менять свои планы. Моя честь и доброе имя брошены на ветер! Я решилась выносить в своей груди позор, которым до могилы покроет меня мнение света. Пусть сумасбродный муж не знает, наравне с тобою, и не догадывается, что бывшая его супруга не подвергалась никогда новому стыду, которым его низкий льстец рассчитывал запятнать непокорную супругу. Я могу умереть в страшной пытке, но ни слова не произнесу для своей защиты и не сделаю ни малейших усилий, чтобы смыть позорное пятно с его имени. Вот зачем я встретилась здесь с тобою и выдала себя под вымышленным именем за твою жену! Вот зачем смотрели здесь на меня люди и оставили меня здесь! Надеюсь, ничто не может спасти вас, м-р Каркер.

Он готов был все сделать, чтобы пригвоздить к полу эту неукротимую красавицу и овладеть её руками; но она была страшиа для него в этой неприступной позе, и он видел в ней олицетворение несокрушимой силы. Ничто в свете, казалось ему, не могло потушить её адской ненависти, и она в отчаянии готова была на все. Ея рука, лежавшая на белой груди, была, казалось, вооружена тою могучею волей, пред которой цепенеет всякая мысль о сопротивлении.

Таким образом, м-р Каркер не осмелился подойти к ней и в раздумьи пошел назад, чтобы запереть дверь, которая была за ним.

- На прощаньи, сэр, не угодно ли вам принять от меня совет, - сказала Эдифь с презрительной улыбкой. - Будьте осторожны и держите ухо востро. Вам изменили, как изменяють вообще всякому изменнику. Дано знать, кому следует, что вы здесь или намерены быть здесь. Сегодня вечером я видела на улице м-ра Домби: он ехал в карете.

- Ты лжешь, негодница! - вскричал Каркер.

В эту минуту в коридоре раздался пронзительный звон колокольчика. Каркеру показалось, что Эдифь была волшебницей, по мановению которой раздаются эти звуки. Он побледнел.

- Слышишь?...

Ему показалось, что она хочет идти, и он заслонил собою дверь; но в то же мгновение Эдифь по другому направлению прошла в спальню, и двери за нею затворились.

Теперь, когда её не было, Каркер почувствовал, что он мог бы с нею управиться. Ему казалось, что внезапный страх, произведенный ночною тревогой, укротил её буйную волю. Немедленно он отворил дверь и пошел вслед за нею.

Но в комнате, холодной и темной, никто не откликнулся на его голос. Он воротился назад, взял свечу, вошел снова и осмотрелся во все стороны, надеясь отыскать ее в каком-нибудь углу, но комната была пуста. Нерешительными шагами прошел он столовую, залу, гостяную, беспрестанно озираясь вокруг, заглядывая под занавесы, под ишрмы. Напрасный труд: Эдифь исчезла! Не было её в коридоре, который можно было окинуть одним взглядом!

Между тем колокольчик продолжал заливаться пронзительной трелью, и снаружи начали стучаться в дверь. М-р Каркер поставил свечу на пол и, подкравшись к двери, насторожил уши. Снаружи происходила, казалось, большая суматоха, и раздавались многие голоса. Из двух джентльменов, говоривших по-английски, Каркер слишком хорошо угадал одного.

Он опять взял свечу и быстро пошел назад по всем комнатам, останавливаясь там и сям в смутной надежде отыскать Эдифь, которая, думал он, не могла же провалиться сквозь землю. В спальне он наткнулся на дверь, скрытую в стене, и которая была заперта с другой стороны: между половинками двери торчала вуаль, которую обронила м-с Домби.

Колокольчик дребезжал и десятки рук и ног вламывались в дверь.

Он был не трус, но эти адские звуки в незнакомом месте и в полночный час, особенно если взять в рассчет происходившую сцену, способны были поразить паническим страхом и не такого героя, как м-р Каркер, которому притом представлялось совсем неожиданное наслаждение встретиться лицом к лицу с обманутым мужем и начальником, готовым бешеной рукой сорвать маску с подчиненного бездельника, закаленного в продолжительном мошенничестве. Если бы еще удались замышляемые планы м-р Каркера, и страстные его желания увенчались вожделенным успехом, мы не сомневаемея, хотя это довольно странно, - он был бы в эту минуту смел и дерзок, не смотря на совершенное отсутствие всякой посторонней помощи, между тем, как теперь, вы понимаете, нет ничего удивительного, что теперь м-р Каркер дрожал, как осиновый лист. Он пытался отворить дверь, где торчала женская вуаль, но без всякого успеха. Он открыл одно из окон и взглянул на широкий двор через венецианский ставень; было очень высоко, a внизу торчали беспощадные камни.

Звон колокольчика достиг до crescendo furioso, и разбойники уже расшатывали крепкую дверь. М-р Каркер, дрожащий, бледный и белый, как голландское полотно первейшего сорта, вошел опять в роскошную спальню и, после новых нечеловеческих усилий, выломал, наконец, половину потайной двери. Увидев маленькую лестницу и почуяв запах ночного воздуха, он прокрался назад за шинелью и шляпой, приставил кое-как половину двери и осторожно спустился с лестницы, которая вывела его на двор. Потушив и бросив за угол свечу, он вздохнул свободно и взглянул на сияющия звезды.

Глава LV.

Благотворительный точильщик потерял свое место.

При железных воротах, отделявших гостиницу от улицы, дворника не было; он ушел, беэ сомнения, поглазеть на суматоху и к счастью не запер маленькой калитки. Тихонько приподняв защолку, м-р Каркер выполз на улицу и, осторожно заперев за собою ворота, поспешил вперед.

При лихорадочной, бесполезной и бессильной злобе, панический страх овладел им совершенно и обуял его до такой степени, что он, в крайнем случае, решился бы скорее отважиться на какой-нибуд отчаянный риск, нежели встретиться с человеком, о котором не далее, как два часа тому назад, он решительно не думал. Его неожиданный приход, шумный и буйный, звук его голоса, ожидание близкой и неизбежной встречи лицом к лицу, - все это презрел бы зубастый джентльмен после первого минутного потрясения и, как опытный мошенник, смело и дерзко смотрел бы на свои проделки. Но теперь - совсем не то. Подкоп, так долго и так тщательно устраиваемый, обрушился на собственную его голову и вырвал с корнем из его груди самонадеинность и иаглость. Так искусно и с такимь старанием расставлял он шелковые сети и обделывал силки, уже совсем готовый заманить дорогую птицу, но вот его самого заманили в западню и прихлопнули в ту самую минуту, когда ничто, казалось, не могло бы вырвать захваченной добычи. Гордая женщина презрела его, осмеяла, сорвала с его лица тигровую шкуру, раздавила его, как ползущую гадину, - и что мудреного, если теперь м-р Каркер унизился, смирился и бежал вперед, как робкий зайчик?

И когда он бежал, таким образом, по улицам чужого города, страх совсем другого рода, независимый от мысли о преследовании, пронзил его с быстротою электрического удара, страх непонятный, необъяснимый, произведенный, как будто, дрожанием земли под его ногами или ангелом смерти, который летел над его головою в зараженном воздухе, отравляя его дыхание. Он вздрогнул, встрепенулся, остановился, чтобы дать дорогу фантастическому призраку; но не исчезло страшное видение - его и не было - и смертный ужас продолжал сковывать его члены.

Он поднял свое грешное лицо, полное тревоги, к ночному небу, где сияли звезды, полные мира, и приостановился, чтобы подумать, наконец, что делать. Страх, что его застанут и захватят на чужой и далекой стороне, где законы не могут ему оказать никакого покровительства, ему, который стоял теперь одиноко в этом свете на развалинах своих планов; ужасная мысль, что его там где-нибудь в Италии, в Сицилии, застигнет под углом какой-нибудь подкупленный злодей и пырнет ножем в беззащитное горло, - все эти и другия опасения, имевшие более или менее непосредственную связь с разрушением его надежд, заставили его решиться на возвращение назад и ехать в Англию.

- Там я безопаснее, во всяком случае, - думал он. - Там, по всей вероятности, этот сумасброд не будет меня преследовать с таким бешенством, как здесь, в чужих краях, и уж если нельзя избежать этой встречи, я буду, по крайней мере, не один, как здесь, без приятелей и без советников. Меня прикроют, защитят и не заведут в ловушку на подобие какой-нибудь крысы.

Он сжал кулак и пробормотал имя Эдифи. Пробираясь далее в тени массивных зданий, он выставил свои зубы и принялся накликать страшные заклинания на её голову, оглядываясь в то же время по сторонам, как будто в намерении застигнуть ее подле какого-нибудь забора. Наконец, он добрался до ворот постоялаго двора, где уже давно спали крепким сном. На звон колокольчика скоро явился дворник с заспанными глазами и с фонарем в руках. М-р Каркер отправился с ним в темный сарай, чтобы уговориться насчет найма лошадей.

Торг был очень короткий, и распорядились немедленно послать за лошадьми. Приказав коляске догонять себя, где следует, он опять прокрался за ворота и скоро вышел за город мимо старых валов на большую дорогу, которая змеилась, как ручей, по темной равнине.

Куда течет эта река, и где её конец? Задумавшись над чем-то вроде этого вопроса, он окинул взором мрачную долину, где торчали чахлые деревья, и опять призрак смерти пронесся над его головой, стремительный и бурный, опять неизъяснимый ужас обуял его душу, мрачный и неопределенный, как отдаленный край предстоявшего пути.

Тихо и прохладно. Ветер не смел колыхать растрепанных волос взволнованного пешехода, и никакой шум не возмущал таинственного безмолвия ночи. Город скрылся вдали, и никакая башня не скрывала от глаз светозарных миров, несшихся стройно и плавно в беспредельном океане, но еще можно было слышать бой часового колокола, и слабое замиравшее гуденье дало знать одинокому страннику, что миновало два часа за полночь.

Долго шел он вперед, останавливаясь и прислушиваясь, пока, наконец, беспокойное и жадное ухо не расслышало дребезжанья извозчичьих колокольчиков, попеременно слабого и громкого, то пронзительного, то вовсе неслышного при переправе через дурную почву и, наконец, превратившагося в веселый звон, исполненный радушного привета. Дюжий ямщик, нахлобучивший шапку до самых глаз, сдержал четверку ярых лошадей и поехал шагом.

- Кто идет? Monsieur?

- Да.

- Monsieur прошелся далеконько по этой темной дороге. Monsieur любит гулять в глухую полночь.

- Ничего. У каждого свой вкус. Что, любезный, других лошадей никто не нанимал в почтовом доме?

- Тысячи чертей! Других лошадей? в этот час? Никто, сударь.

- Послушайте, любезный, я тороплюсь. Посмотрим, как скоро бегут ваши кони. Чем скорее, тем больше на водку. Едем! Пошевеливайтесь!

- Гэй! гоп! гуп!

Вперед через темный ландшафт с быстротою вихря, рассекая пыль и грязь, как морскую пену, вперед и в галоп!

Движенье, стук и тряска завторили теперь верным и громкимь эхом беспорядочным мыслям беглеца. Ничего нет ясного снаружи и ничего нет ясного внутри. Предметы пролетают мимо, погружаются один в другом, сливаются, мелькают и скользят от глаз в исчезающем пространстве. За перемежающимися лоскутьями изгороди y фермы, юркнувшими посреди дороги, опять и опять пустота, мрачная и дикая. За фанигастическими образами, мелькнувшими в душе и вдруг изглаженными невидимой силой, опять и опять мрачная картина ужаса и страха, намалеванная яркой краскою сознания бессильной злобы. Вот пахнул воздух с отдаленной Юры и на минуту освежил надорванную грудь; но вот в то же мгновенье перед фантазией беглеца адский звон и стук тысячи враждебных рук, готовых раскрыть его вены и выцедить всю его кровь.

Потухшие фонари на извозчичьей карете, пестрота лошадиных голов, энергичные жесты кучера и даже колыханье его собственной шинели, - все это породило тысячи неясных и смешанных фигур, соответствовавших его мыслям. Вот перед ним целые группы знакомых чучел, согнутых в три погибели в лондонской конторе, a вот и сам сумасброд, от которого он бежит, и тут же подле него м-с Домби в торжествующей позе; они говорят, смеются, пляшут, прыгают и вдруг умолкают все и пропадают от крутого поворота. Время и место, лица и предметы, мысли и грезы, действительность и полусонная мечта, прошедшее, настоящее, Лондон и дорожный чемодан, Париж и кучерская шляпа, родина, Сицилия, тюрьмы, - все это слилось, смешалось, оторопело, омрачилось, расползлось в его душе, и все поддает ему толчки для усиленного бегства. Гэй! гой! Вперед и в галоп через темный ландшафт с быстротою вихря, рассекая пыль и грязь, как морскую пену! Лошади дымятся, фыркают, прядают, несутся, как будто сам дьявол взгромоздился на их спины и в бешеном триумфе гонит их по мрачной дороге в самый тартар!

"В тартар" - звучить дребезжащий колокол в его ушах! "В тартар", с ревом повторяют колеса, и панический страх овладевает беглецом с новой силой! Свет и тень, как чертенята, меняются и прядают на головах вспененных коней, и нет им отдыха ни на минуту! Вперед и вперед по мрачной дороге - в тартар!

Он не думал ни о чем в особенности, и его ум неспособен был отделить один предмет оть другого. Ниспроверженный план наградить себя сладострастною жизнью за долговременное принуждение, подлая измена человеку, который в отношении к нему всегда был справедлив и честен, но которого он презирал и ненавидел всем своим сердцем, рассчитывая со временем отмстить ему сторицей за каждое грубое слово или гордый взгляд, - вот главнейшие мысли, возникавшие в его мозгу. Низкий, пресмыкающийся льстец, он вполне сознавал мелкую роль, которую принуждал себя играть столь долгое время, и тем глубже вкоренилось в нем желание поразить наповал чопорное чучело, перед которым он пресмыкался. Он думал о женщине, которая так жестоко провела его и одурачила, приискивал средства расстроить её торжество и покрыть ее позором; но все эти думы, темные и сбивчивые, не достигали зрелости в его мозгу и отскакивали одна от другой при первом энергическом толчке. Была, впрочем, одна постоянная идея, преобладавшая в разгоряченной голове, идея - отложить обдумывание всех этих планов до другого удобнейшего времени.

Проносились перед ним старые дни, предшествававшие браку м-ра Домби. Он думал, как ревновал он к молодому человеку, как ревновал он к молодой девушке, как ловко отдалял всех незваных гостей и как искусно очертил вокруг своего властителя заветный кругь, в который не вступал никто, кроме его самого.

- Для чего же я пускался на все эти проделки? - спрашивал он, ударяя себя в лоб. - Неужели для того, чтобы бежать, как вору, от бешеного дурака?

Он зарезал бы себя за собственную трусость, если бы мог спокойно обсудить, что он делает; но его парализованная мысль отстраняла возможность ясного сознания, и он смотрел на себя через густой туман недавнего поражения. Проникнутый бессильною злобою к Эдифи, ненавистью к м-ру Домби и презрением к самому себе, он ехал вперед и ничего больше не делал.

Опять и опять он прислушивался к звукам экипажа, который, будто, ехал позади, и опять показалось ему, что этот звук раздается громче и громче. Наконец, он решительно уверил себя, что за ним погоня, и закричал: "Стой!" - Лучше, - думал он, - потерять секунду времени, чем мучиться такою неизвестностью.

Это слово мгновенно остановило лошадей, коляску, кучера среди дороги.

- Дьявол! - вскричал кучер, оглядываясь через плечо. - Что там такое?

- Слышите? Чу!

- Что?

- Этот шум.

- Угомонишься ли ты, проклятый разбойник? - Воззвание относилось к одному из коней, бренчавшему своими колокольчиками. - Какой шум?

- Да позади. Разве за нами не скачуть? Чу! Что там такое?

- Какой чорт тебя давит, окаянный? - Обращение к другому коню, положившему морду на товарища, который расшевелил остальных двух лошадей. - Ничего нет за нами.

- Ничего?

- Ничего, кроме разве зари.

- Ваша правда. Теперь ничего не слышно.

Экипаж, полуоткрытый, в дымящемся облаке от лошадиных спин, едет медленно в первый раз, потому что кучер, остановленный без нужды на всем ходу, брюзгливо вынимает из кармана ножик и навязывает новую нахлестку на свой бич. Затем опять: гэй! гой! гуп! и быстроногие кони понеслись, как вихрь.

Но теперь звезды побледнели, замерещился день. М-р Каркер, ставший на ноги среди коляски, мог, оглядываясь назад, различить след, которым он ехал, и видеть, что вдали не было никакой погони, никакого путешественника. Скоро сделалось совсем светло, и солнечный луч заиграл на виноградниках и обширных нивах; одинокие работники, покинувшие свои каменные постели, выступили из своих временных лачуг и принялись за работу на большой дороге, уплетая мимоходом корки хлеба. Мало-по-малу закопошились крестьяне, вызванные из своих хижин дневными работами; по местам стояли y ворот ротозеи и с глупым любопытством смотрели на проезжавший экипаж. Вот и почтовый двор, завязший в грязи, с своими помойными ямами и общирными полуразрушенными сараями, вот и каменный замок, огромный, старый, лишенный тени и света, выглядывающий, словно сторож, своими пирамидальными окошками и сверху украшенный теперь синим дымом, который вьется и кружится около фонарей на башнях.

Съежившись и скорчившись в углу коляски, м-р Каркер постоянно имел в виду одну мысль - ехать быстрее и быстрее, без оглядок, которые однако он позволял себе всякий раз, на открытом поле, где на него не глазели праздные зеваки.

Раскаяние, стыд и злоба терзали его грудь, и опасение быть настигнутым или встреченным врезалось гвоздем в его расстроенный мозг, он, без всякого основания, боялся даже путешественников, которые встречались с ним на дороге. Тот же несносный страх и ужас, который забрался к нему ночью, воротился и днем с неистощимым запасом свежих сил. Однообразный гул колокольчиков и топота коней, однообразие бессильной злобы и душевной муки представляли однообразное колесо, которое он, палач самого себя, вертел без устали и без пощады, раздираемый страхом, сожалением, страстью. День, как и ночь, был для него фантастической грезой, где только его собственная пытка была действительным явлением.

И вот мерещились ему длинные дороги, которые тянулись без конца в беспредельный горизонт, дурно вымощенные города на холмах и в долинах, где выставлялись y дверей и темных окон разноцветные фигуры с гримасами и без гримас, и где по длинным, тесным улицам с ревом, гвалтом и мычаньем гнали на продажу коров и быков, забрызганных грязью, избитых дубиной, исцарапанных собачьими клыками. Мерещились мосты, кресты, магазины, амбары, лавки, церкви, почтовые дворы, новые лошади, впрягаемые насильно в дышла, и старые кони с последней станции, взмыленные, вспененные, с понурыми головами и раздутыми ноздрями, сельские погосты с черными крестами, искривленными на могилах, обложенных засохшею травою и увядшими цветами; потом опять и опять длинные, предлинные дороги, выгнутые змейками на долинах и холмах и протянутые без конца в беспредельный горизонт.

Грезит м-р Каркер утром, в полдень, вечером, ночью, при закате солнца и новом восходе солнца, и мерещится ему, будто длинные дороги там и сям остаются назади, сменяемые жестокой мостовой, по которой хрустит, трещит, качается, ныряет и подпрыгивает его коляска, вихрем проносясь между пестрыми жильями, на самый конец к большой церковной башне; будто здесь он выскакивает сам, закусывает на скорую руку и выпивает залпом рюмку джину, утратившего для него горячительное и ободрительное свойство; будто затем виляют и финтят перед ним слепые калеки с дрожащими веками, ведомые нищими старухами в жалких лохмотьях, бессмысленными, полунагими идиотками; хромыми, изуродованными, исковерканными: будто все это прокаженное отребье нищей братьи окружает его с плачем, воем, визгом, протягивает к нему руки, умоляет, грозит и отскакивает прочь, рассыпаясь и стреляя крупной дробью отборных ругательств; будто, наконец, он опять взгромождается на свое обычное место, съеживается, скорчивается и летит с быстротою вихря по той же бесконечной дороге, замечая в полусне, что луна бросает слабый свет на верстовые столбы, и оглядываясь по временам назад в смутном страхе наткнуться робким глазом на мнимую погоню. И мерещится ему, будто не спит он никогда, и только дремлет с открытыми глазами, вздрагивая и вскакивая по временам, чтобы прокричать громкий ответ на мнимый голос; будто он рвется, мечется, кривляется, кружится и проклинает самого себя за то, что напрасно прискакал на изменническое rendezvous, что выпустил ее из своих рук, за то, что бежить теперь сломя шею, что не посмел явиться на его глаза, чтобы сделать ему бесстрашный вызов, за то, что перессорился со всем светом, безумно разорвав дружеские и родственные связи, и за то, что нашел в себе самом непримиримого врага, пораженного нравственной проказой, отравляющей дыхание всякого близкого человека.

И видит он в лихорадочном бреду картины прошедшей и настоящей жизни, сбивая и перепутывая их с настоящим мгновением бешеной езды. Старые сцены мелькают перед ним, незванные и непрошенные, между новыми предметами, которые насильственно лезут в глаза. И бредит м-р Каркер о том, что миновало и покончилось давным давно, не обращая, по-видимому, никакого внимания на встречаемые лица, которые однако отуманивают его голову и вдавливают свои фигуры в его разгоряченный мозг.

И видит м-р Каркер в лихорадочном бреду буйные и странные сцены, за которыми опять монотонный звон колоколов, бесконечный стук колес, лошадиных копыт и никакого покоя. Фантастическими призраками мелькают перед ним города и деревни, почтовые дворы, лошади, холмы и долины, свет и тьма, дороги и мостовые, лощины и горы, ведро и ненастье, тишина и буря, и опять тот же монотонный звон колоколов, бесконечный стук колес, лошадиных копыт, и никакого покоя.

И видит он сквозь сон, что подъезжает, наконец, шумными дорогами к шумной столице, вихрем пробегая города и деревни с их редкой стариною, корчась в три погибели в своем беспокойном углу и плотнее закрываясь толстою шинелью, чтобы не наткнуться робким взором на густые толпы бурливого народа.

Бредит м-р Каркер, и тем быстрее мчится вперед, стараясь ни о чем не думать, и всегда колесуемый беспокойной мыслью. Мерещится ему, будто он не знает, сколько часов пробыл в дороге, и не умеет сообразить точно местностей на своем пути. Голова его кружится, в глазах темнеет, ум, воображение и память парализованы в своей деятельности, но нет ему остановки и покоя на трудном пути; и вот, наконец, он в Париже, где мутная река неудержимо катит свои быстрые волны среди двух ревущих потоков движения и жизни.

И мерещатся ему нескончаемые улицы, набережные, мосты, погреба, подвалы, водопроводы, фонтаны, своды, арки, крытые пассажи, густые толпы черни, солдаты, омнибусы, фиакры, барабаны, и опять монотонный звон колоколов, бесконечный стук колес и конских копыт, которые теперь теряются во всеобщей суете и суматохе. И вот смолкнул этот гвалт, когда м-р Каркер в другом экипаже очутился за парижской заставой; но в его ушах опять однообразный звон колоколов, бесконечный стук колес, лошадиных копыт, и нет ему никакого покоя.

Раз и еще раз солнечный закат, длинные дороги, ужас ночи, слабый свет фонарей, и опять однообразный звон колоколов, бесконечный стук колес, лошадиных копыт и никакого покоя. Раз и еще раз взошло жгучее. солнце на высоком горизонте, и бредит м-р Каркер, будто кони его с большим трудом взбираются на верх горы, спускаются вниз, будто вдруг обдало его прохладной свежестью морского ветра, и он увидел утренний свет на краях отдаленных волн. Мерещится ему, будто при полном приливе он входит в гавань, видит рыбачьи лодки на поверхности далеких волн и веселых женщин с их детьми на берегу; будто местами разбросаны рыбачьи сети вместе с платьем рыбаков, будто впереди кишат и снуют толпы матросов на самых вершинах корабельных мачт, и будто вся эта картина исчезает во всеобщем блеске и колыхании воды.

Берег дальше и дальше от глаз, и грезит м-р Каркер, будто он наблюдал с пароходной палубы, как редел туман, исчезая в солнечных лучах, и как позолотилась, наконец, вся поверхность тихаго моря. Берег потемнел и скрылся от глаз, но вот впереди, по другую сторону, мерещатся утесы, строения, ветряная мельница, церковь, и все это подходит ближе и ближе, становится виднее и виднее. Новая гавань, новый шум и новые лица с радостными криками на новом берегу. Бредит м-р Каркер, будто с новым паническим страхом он сходит с пароходной лестницы, и вот его нога опять на родной земле.

И задумал он в своем тревожном сне удалиться куда-нибудь в знакомую деревню, успокоиться, отдохнуть, свести прошедшее с настоящим и сообразить свои будущие планы. Загроможденный беспорядочными грезами, он припомнил, наконец, какую-то станцию на железной дороге с уединенным и спокойным трактиром и туда решился направить свой дальнейший путь.

С этой целью он пошел в контору железной дороги, взял билет, сел в карету, закутался щинелью, притворился спящим, и скоро паровой гигант с быстротою стрелы умчал его от морского берега во внутренность континента. Прибыв к назначенному месту, он тщательно осмотрел окрестность с её малейшими подробностями. Разсчет его оказался верным: это было совершенно уединенное место, на краю небольшого леса. Здесь стоял всего только один вновь выстроенный домик, окруженный красивым садом; до ближайшего маленького городка было несколько миль. Незамеченный никем, м-р Каркер вошель в трактирь и нанял на верху две уютных уединенных комнатки, сообщающихся одна с другой.

Его главнейшим намерением было успокоиться, привести в порядок свои мысли и потом уже действовать, смотря по обстоятельствам. Разстройство его душевных сил, омраченных злобой, достигло теперь до последнего предела, и он скрежетал зубами, расхаживая по своей комнате. Его мысли, не направленные ни на что в особенности, блуждали наудачу и кружили его голову. Он бесновался и вместе чувствовал смертельную усталость.

При всем том он не мот забыться ни на минуту. Его изнеможденный дух утратил возможность терять сознание, и, казалось, его чело было заклеймено роковым проклятием, которому суждено навсегда лишить его покоя. Он не имел никакой власти над собственными своими чувствами, как будто они принадлежали другому, постороннему лицу. Какая-то невидимая сила отталкивала его внимание от настоящих образов и звуков и насильственно вбивала в его голову все смутные видения и призраки оконченного путешествия. Мстительная женщина в своей гордой и грозной позе беспрестанно представлялась его умственному взору, и в то же время он продолжал лететь сломя голову через города и деревни, по горам и оврагам, по дорогам и мощеным улицам, в дождь и бурю, в ведро и ненастье, всегда и везде оглушенный однообразным звоном колоколов, бесконечным стуком колес и лошадиных копыт, всегда и везде осужденный на пытку бессильной злобы и мучимый презрением к самому себе.

- Какой нынче день? - спросил он трактирного слугу, приготовлявшего ему обед, - среда?

- Помилуйте, какая среда. Сегодня четверг, сэр!

- Ну да, я забыл. A сколько времени? Мои часы не заведены.

- Без четверти пять, сэр. Может быть, сэр, вы долго изволили находиться в путешествии?

- Да.

- По железной дороге?

- Да.

- Безпокойно, сэр!

- Много здесь проезжающих?

- Довольно, сэр, нечего жаловаться. Только сегодня никого не было. Бывает, сэр, дела идут не так, чтобы того. Плохо, сэр.

Не отвечая ничего, Каркер сел на софу, облокотился обеими руками на свои колени и уставил глаза на пол. Он ни на минуту не мог овладеть своим вниманием, и оно, против его воли, обращалось на тысячи отдаленных и смутных картин. Сон решительно бежал от его глаз.

Он выпил после обеда рюмку вина, другую, третью, но без всякого успеха; никакие искусственные средства не могли сомкнуть усталых очей. Его мысли, бессвязные и смутные, волочили его без пощады по пятам диких лошадей, как злодея, осужденного на мучительную пытку без отдыха и забвения.

Как долго он сидел, преданный, таким образом, своим диким мечтаниям, никто не мот сказать с большею неправильностью, чем сам он. Однако ему было известно, что он пил долго и пил много при слабом свете нагоревшей свечи, как вдруг он вскочил с своего места и, пораженный внезапным ужасом, начал вслушиваться.

Не мечта обманула его. Земля дрожала, дом грясся, воздух наполнялся дымом и ревом, и когда м-р Каркер, подходя к окну, увидел причину всех этих явлений, его ужас не утих, и он отпрянул от окна, как будто неуверенный в своей безопасности.

ГИроклятие раздалось в ушах его и прогремело по окрестной долине, извергаясь в искрах и клубах дыма. Одна минута, и смолкло все. Каркер почувствовал, что бешеный демон отведен в свою обычную колею и зажал свою пасть; даже теперь, когда рельсы железной дороги, освещенные лунным светом, были пусты и безмолвны, как пустыня, он трепетал всем телом и едва переводиль дух.

И мерещилось ему, будто какая-то непреодолимая сила влечет его к этой дороге. Он вышел на свежий воздух и начал бродить по её краям, соображая недавний след вагонов по искрам пепла, которые еще лежали на пути. Пробродив минут тридцать в этом направлении, он вернулся назад и побрел мимо трактирного сада, все-таки придерживаясь краев железной дороги и с любопытством рассматривая на досуге мосты, сигналы и лампы. Ему хотелось видеть, как промчится здесь другая машина, которой ждали с минуты на минуту.

И вот она искрится, визжит, дымится и рвет, изрыгая пламя, угли, пепел и озирая красными глазами дрожащее пространство. За её хвостом причалены грузные массы, и кажется, что оне готовы взлететь на воздух. М-р Каркер дрожит и робким, неверным шагом идет к воротам.

Еще и еще машина с новым грузом и неистовым свирепством. М-р Каркер приходил и уходил, гулял, дожидался, наблюдал и глазел с каким-то диким любопытством, переходя от одной к другой и удивляясь их медным лбам и массивным колесам. "Какая в них гигантская сила! - думал м-р Каркер, - что, если подвернется кто под эти чудовищные колеса? Уф! разлетится вдребезги!".

Отуманенный вином и продолжительною бессонницею, м-р Каркер чаще и чаще возвращался к этим идеям, и оне громоздились в его мозгу наравне с другими фантастическими призраками. Было около полуночи, когда он воротился в свою комнату, но страшные грезы отстраняли всякую возможность покоя, и он сидел, и думал, и мечтал, и ждал с каким-то судорожным нетерпением приближения к станции новой машины.

Он лег в постель, почти без всякой надежды на сон, и насторожил свои уши. Заслышав через несколько минут колебание земли и дрожь своей спальни, он вскочил с быстротою кошки, подбежал к окну и принялся наблюдать, с напряженнымь любопытством, страшного гиганта с багровыми глазами и открытой пастью, из которой с шумом, треском, грохотом и ревом извергались пылающие угли, дым и пепел, рассыпаемый по ровной и гладкой стезе на далекое пространство. Потом, протирая глаза, он смотрел вперед на дорогу, по которой думал ехать на солнечном восходе, так как здесь уже нельзя было рассчитывать на отдых; затем он ложился опять, как будто для того, чтобы яснее слышать умственным ухом однообразный звон колоколов, бесконечный стук колес и конского топота, впредь до прибытия на место нового гиганта, который расшевелит и растревожит его вещественное ухо. Так продолжалось во всю ночь. Вместо успокоения и власти над собой, он утратил, казалось, и последнюю надежду обуздать встревоженные чувства. С наступлением рассвета он почувствовал невыносимую пытку разгоряченной мысли: прошедшее, настоящее и будущее волновались перед ним в смутных образах, лишенных всякой связи, и он потерял всякую возможность останавливать на них свой взор.

- В котором часу приходит паровоз? - спросил м-р Каркер слугу, который на рассвете пришел в его комнату со свечею в руках.

- В четверть пятого, сэр. Ровно в четыре приходит, сударь, экстренная машина, но она здесь не останавливается никогда. Летит напролом, сэр.

Каркер приставил руку к своей пылающей голове и взглянул на свои часы. Было около половины четвертаго.

- Кажись, сэр, никто с вами не поедет, - заметил слуга. - Есть тут два джентльмена, но они дожидаются лондонского поезда.

- Вы, помнится, говорили, что y вас никого не было, - сказал Каркер с призраком своей старинной улыбки, назначавшейся для выражения его подозрений.

- Это вчера, сэр. Два джентльмена прибыли ночью с малым поездом, который останавливается здесь. Угодно теплой воды, сэр?

- Нет. Унесите назад свечу. Светло и без огня.

Едва ушел лакей, он вскочил с постели и подошел к окну. Холодный утренний свет заступал место ночи, и небо покрывалось уже багровым заревом перед солнечным восходом. Он умыл холодною водой свою голову и лицо, оделся на скорую руку, спустился вниз, расплатился и вышел из трактира...

Утренний воздух повеял на него прохладой, которая, как и вода, не имела для него освежительного свойства. Он вздохнул. Бросив взгляд на место, где он гулял прошлую ночь, и на сигнальные фонари, бесполезно теперь бросавшие слабый отблеск, он поворотил туда, где восходило солнце, величественное в своей утренней славе.

Картина прекрасная, великолепная, божественно-торжественная! Когда м-р Каркер смотрел своими усталыми глазами, где и как в беспредельном океане всплывало спокойное светило, которое от начала мира с одинаковым приветом бросает свои лучи на добродетель и порок, красоту и безобразие, - кто скажет, что в его, даже в его грешной душе не родилась мысль о другой надзвездной жизни, где всемогущая рука положит несокрушимые преграды распространению зла? Если он вспоминал когда-нибудь о сестре и брате с чувством нежности или угрызения, кто скажеть, что это не было в такую торжественную минуту?

Но теперь он не имел нужды в братьях и сестрах. Рука смерти висела над ним. Она вычеркнула его из списка живых созданий, и онь стоит на краю могилы.

Он заплатил деньги за поездку в то село, о котором думал, и до приезда машины гулял покамест один около рельсов, углубляясь по долине и переходя чрез темный мост, как вдрут при повороте назад, недалеко от гостиницы он увидел того самого человека, от которого бежал. М-р Домби выходил из двери, через которую только что онь вышел сам. И глаза их встретились.

В сильном изумлении он пошатнулся и отпрянул на дорогу. Спутываясь больше и больше, он отступил назад несколько шагов, чтобы оградить себя большим пространством, и смотрел во все глаза на своего преследователя, насилу переводя ускоренное дыхание.

Он услышал свисток, другой, третий, увидел, что на лице его врага чувство злобной мести сменилось каким-то болезненным страхом, почувствовал дрожь земли, узнал, в чем дело, испустил пронзительный крик, наткнулся на багровые глаза, потускневшие от солнечного света, - и огненный гигант сбил его с ног, растиснул, засадил в зазубренную мельницу, разорвал его члены, обдал кипятком, исковеркал, измолол и с презрением выбросил на воздух изуродованные кости.

Оправившись от изумления, близкого к обмороку, путешественник, узнанный таким образом, увидел, как четверо убирали с дороги что-то тяжелое и мертвенное, как они положили на доску этот груз, и как другие люди отгоняли собак, которые что-то обнюхивали на дороге и лизали какую-то кровь, подернутую пеплом.

Чарльз Диккенс - Торговый дом Домби и сын. 07., читать текст

См. также Чарльз Диккенс (Charles Dickens) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :