Чарльз Диккенс
«Торговый дом Домби и сын. 02.»

"Торговый дом Домби и сын. 02."

Глава VII.

Беглый взгляд на жилище и на сердечные привязанности мисс Токс.

Мисс Токс обитала в небольшом темном домике, стоявшем с незапамятных времен английской истории на западной стороне города, где он приютился в тени, за углом, как бедный родственник большой модной улицы, откуда свысока смотрели на него великолепные здания. Это жилище, расположенное не то чтобы на дворе, и не то чтобы за двором, находилось в самом скучном глухом переулке, где через ущелья каменной мостовой сильно начинала пробиваться трава и зеленый мох. Этот пустынный приють именовался Княгининым Лугом, и на этом Княгинином Лугу красовалась Княгинина Капелла, и в эту Княгинину Капеллу каждое воскресенье, по звону громкого колокола, собиралось человек двадцать или тридцать сих и оных слушателей мужского и женского пола. Тут же, почти подле, к великому соблазну благочестивых душ, стоял трактир под вывескою "Герб княгини", куда по временам заходили лакеи в самых великолепных ливреях. В ограде, перед дверьми трактира, неизвестно ради каких потреб, был поставлен портшез, употреблявшийся в незапамятные времена, когда лондонские дамы любили качаться на носилках; a перила трактирной ограды в хорошую погоду украшены были медными кружками, которых иной раз, по счету мисс Токс, находилось до сорока восьми.

Тут же, на Княгинином Лугу, кроме жилища мисс Токс, стоял еще другой частный дом, да еще какия-то огромные ворота, которые всегда крепко-накрепко были заперты тяжелыми запорами и не отворялись ни в каком случае. По всей вероятности, это был вышедший из употребления вход в чьи-то конюшни, и эту догадку подтверждал сильный конюшенный запах, распространявшийся по всему Княгинину Лугу. Окна из спальной мисс Токс, расположенной назади, выходили прямо на эти конюшни, где беспрестанно возились кучера, производя оглушительный шум почти во всякое время дня и ночи. Здесь же, на задней стене, тоже прямо перед окнами мисс Токс, конюхи имели обыкновение развешивать и просушивать свои кафтаны, армяки, куртки, жилеты и другия более таинственные принадлежности своего гардероба.

Владельцем другого частного дома на Княгинином Лугу был отставной буфетчик, женатый на ключнице. У этой счастливой четы ианимал квартиру с мебелью холостой джентльмен, мужчина коренастый, одеревенелый с выпученными глазами и совершенно синим лицом. Был он чиномь майор и, по уверению миссь Токс, он смотрель настоящим Марсом. Храбрый воин и прелестная дева имели обыкновение посылать друг к другу газетные листы и памфлеты, и эта платоническая любезность производилась чрез черного майорова слугу, которого мис Токс обыкновенно величала "коренным туземцем", хотя не соединяла с этим именем никакой географической идеи.

Двор и лестница y мисс Токс были самые маленькие, и быть может, говоря вообще, во всей Англии не было такого с верху до низу неуклюжаго и кривого домика, как жилище этой девы; но зато, говорила мисс Токс, - какое местоположение! Дневной свет едва проникал сюда в зимнее время, солнце не заглядывало и весною, воздуху - никогда никакого, торговой деятельности не было и следов. При всем том, говорила мисс Токс, - подумайте о местоположении! То же самое говорил пучеглазый, синий майор, бывший вообще без ума от Княгинина Луга: всегда и во всяком месте, особенно в клубе, который посещал, он любил сводить разговор на знатных особ, живших в ближайшей модной улице, чтобы иметь удовольствие сказать, что они его соседи.

Смурый домик мисс Токс был её собственный домик, доставшийся по духовному завещанию от покойного оригинала миниатюрного портрета с длинной косой и напудренной головою, который всегда висел на почетном месте перед камином. Большая часть мебели мисс Токс принадлежала к тем временам, когда были в употреблении напудренные головы и длинные косы; тут особенно кидались в глаза: хитрая четвероногая машинка для нагревания тарелок, y которой кривые ножки всегда растопыривались в разные стороны к удовольствию приходившего гостя, да еще старинное ветхозаветное фортепьяно с именем мастера, украшенным гирляндой сладкого гороху.

Хотя майор Багсток достиг до возраста, называемого в учтивой литературе великим меридианом жизни, и хотя он спускался под гору земного путешествия с окоченелыми челюстями, с дряблым голосом, с отвислыми слоновыми ушами и ужасно выпученными глазами, однако-ж он чрезвычайно гордился лестным к себе вниманием мисс Токс и щекотал свое тщеславие фантастическим представлением, что это была дама самого высокого полета. Об этом уж не раз намекал он и в клубе, придавая своей особе очень замысловатые эпитеты, бывшие единственным источником его неистощимого остроумия. Он величал себя стариком, старичиной, старцем, стариной, старикашкой, или просто, старым Багстоком, и в то же время, благодаря гибкости английского языка, видоизменял на разные манеры свое собственное имя Джозефа, с которым вообще он стоял на самой короткой ноге.

"Джозеф Багсток, сэр, - говорил майор, махая своей палкой, - стоит дюжины таких, как вы. Если бы между вами было побольше из породы Багстоков, вам было бы от этого не хуже. Старина Джо себе на уме, сэр, ему недалеко ходить за женой, если бы он захотел; но y Джоя, сэр, каменное сердце, железная грудь. Его не проведешь, сэр; о, старичина Джоз чертовски хитер!". После такой декларации, из железной груди обыкновенно выходили шипящие звуки, синий цвет лица превращался в багровый, и глаза, казалось, совсем хотели выпрыгнугь изь головы.

Несмотря на эти похвалы, расточаемые собственной особе, майор был чрезвычайно самолюбив. Едва ли еще мог найтись человек с таким самолюбивым сердцем или, правильнее, с таким самолюбивым желудком, как y маиора, должно сказать, что этот последний орган был y него гораздо более развит, чем первый. Ему и в голову не приходило, чтобы кто-нибудь мог перед ним гордиться или пренебрегать им и всего менее, чтобы могла пренебрегать им несравненная мисс Токс, которая, нет сомнения, была без ума от храброго воина.

И между тем, мисс Токс, по-видимому забывала своего Марса, постепенно забывала. Она начала забывать его вскоре после открытия семейства удлей. Она продолжала забывать его после крестин, и теперь забвение её доросло до огромных размеров. Другой кто-то, или другое что-то сделалось источником её интереса.

- Здравствуйте, сударыня! - сказал майор, встретившись с мисс Токс на Княгинином Лугу, спустя несколько недель после происшествий, описанных в последней главе.

- Здравствуйте, сэр! - сказала мисс Токс очень холодно.

- Джо Багсток, сударыня, - заметил маиор с обыкновенной любезностью, - уже давно не имел счастья приветствовать вас y окна. Он в отчаянии, сударыня. Солнце его скрылось за облаками.

Мисс Токс слегка наклонила голову с большою холодностью.

- Светило Джоя было, конечно, за городом, сударыня? - спросил мaйop.

- Кто за городом? я? Нет, я не выезжала за город, - отвечала мисс Токс, - я была в последнее время очень занята. Почти все мое время посвящено искренним друзьям. Да и теперь мне никак нельзя мешкать. Прощайте, сударь.

Когда мисс Токс, семеня очаровательнейшим образом своими ножками, исчезла, наконец, из Княгинина Луга, майор все еще стоял на одном месте, устремив пучеглазый взор на удаляющуюся богиню, и лицо его посинело еще более обыкновеннаго. Он ворчал и бормотал поо себя, но уже не комплименты.

- Чорт побери! - говорил он, озираясь вокруг своими рачьими глазами и вдыхая благовонный воздух Княгинина Луга, - за шесть месяцев эта женщина любила землю, по которой ходил Джоз Багсток, a теперь? ... Что это значит?

После некоторого размышления, майор решил, что это значит западня, сети, ловушка мужа, что мисс Токс роет для него яму. - Но вам не поймать, сударыня, старого Джоя! - говорил майор. - У него, сударыня, каменное сердце, железная грудь! Старина Джо чертовски лукав: вам не провести его! - И после этого заключения, майор Багсток ухмылялся во весь день наилюбезнейшим образом.

Но ни в этот, ни в другие дни мисс Токс не обращала никакого внимания на майора и вовсе не думала о нем. Случалось, в былые времена она будто нечаянно выглядывала из своего темного окошечка и краснеё отвечала на поклоны майора; но теперь - увы! - она не подавала отставному любезнику ни малейшей надежды и решительно не заботилась, смотрит он на нее или нет. В её доме произошли также очевидные перемены. Майор, делая наблюдения из своей комнаты, заметил, что её жилище приняло какой-то праздничный вид. В одной из её комнат появилась новая клетка с вызолоченными проволоками для старой канарейки, камин и столы разукрасились пышными орнаментами из разноцветной бумаги; на окнах очутились два-три горшка с цветами, и наконец сама м-с Токс начала по временам поигрывать на фортепьяно, на котором, подле гирлянды из сладкого гороху, величественно разложена была музыкальная книга с копенгагенскими вальсами, списанными рукою самой несравненной хозяйки

К довершению всех этих перемен, мисс Токс начала с некоторого времени одеваться в траурное платье с величайшим старанием и с отменным вкусом. Это последнее обстоятельство вывело майора из затруднения, и он решил, что его соседка получила небольшое наследство и загордилась.

На другой же день после этого отрадного решения, майор, сидя за своим завтраком, увидель такое страшное и чудное явление в маленькой гостиной мисс Токс, что на некоторое время он от изумления прирос к своему стулу. Потом, выбежав в ближайшую комнату, он воротился с двух-ствольной оперной трубкой, и принялся с напряженным вниманием наблюдать ужасный предмет своего изумления.

- Ребенок! ребенок!! - вскричал майор, закрывая трубку, - тысяча против одного, что это ребенок!

Майор никак не мог опомниться. Он только свистел и пучеглазил до такой степени, что глаза его, по-видимому, совсем выкатывались из орбит. День ото дня ребенок появлялся все чаще и чаще, два, три, четыре раза в неделю. Майор свистел, пыхтел и пучеглазил. Ko всем другим явлениям на Княгинином Лугу был он совершенно равнодушен, точно так же как и мисс Токс была совершенно равнодушна к нему самому. Он мог почернеть, побелеть, пожелтеть, побагроветь - до всего этого не было ей никакого дела.

Нельзя было не удивляться постоянству, с каким она выходила из Княгинина Луга за ребенком и его кормилицей, гуляла с ними, возвращалась домой и смотрела за всеми их движениями. Усердие её простиралось до того, что она сама даже кормила и няньчила младенца, и нередко холодила юную кровь его своею игрою на фортепьяно. Чудные непостижимые дела! В это же самое время обуяла ее страсть беспрестанно смотреть на какой-то браслет, a также страсть по целым часам смотреть на луну из маленького окошка своей комнаты. Но на что бы она ни смотрела, - на солнце, луну, звезды или браслеты, - на майора - увы! - уже никогда более не смотрела. И бедный майор свистел, пыхтел, пучеглазил, дивовался, подсматривал, шпионил, и ни из чего не мог вывести никакого положительного заключения.

- Ну, моя милая, вы непременно овладеете сердцем моего брата, поздравляю вас! - сказала однажды м-с Чикк.

М-с Токс побледнела.

- Малютка с каждым днем все больше походит на отца, - продолжала м-с Чикк.

Миссь Токс вместо ответа взяла на руки маленького Павла и расцеловала.

- Похож ли он, моя милая, сколько-нибудь на свою мать, с которой вам не удалось меня познакомить? - спросила мисс Токс.

- Нимало, - отвечала Луиза.

- Она, я думаю, была очень хороша? - пролепетала мисс Токс.

- Ну да, бедная Фанни была интересна, - сказала м-с Чикк после некоторого размышления, - конечно, интересна. Но в ней не было этой возвышенности, этого величавого, повелительного вида, которого следовало бы ожидать от жены моего брата, и притом она вовсе не имела этой твердости духа, этой силы характера, какая необходима для такого мужа.

Мисс Токс испустила глубокий вздох.

- Впрочем, она была любезна, - сказала м-с Чикк, - чрезвычайно любезна. И притом она была добра, ах! - как добра была бедная Фанни!

- Ангельчик ты мой! милашечка! - вскричала мисс Токс, целуя маленького Павла. Вылитый портретик своего папашеньки!

Если бы майор знал, сколько надежд, желаний, планов носилось над этой младенческой головой, если бы он видел, как роились и парили они в своих разнородных элементах над измятой шапочкой бессознательного маленького Павла... впрочем, что-ж такое? майор опять бы выпучил глаза! Но тогда, по крайней мере, он увидел бы в хаотической толпе этих мечтаний некоторые живительные лучи, озаряющие душу мисс Токс, и тогда он понял бы, какая непобедимая сила влечет эту женщину к торговому дому под фирмой: Домби и Сын!

Если бы сам младенец, среди глубокой полночи, пробудился от сна, и увидел, как на занавесях его люльки отражаются таинственные видения некоторых дум, они испугали бы его, эти видения, и не без причины. Но он спал, невинный младенец, спал спокойно, вовсе не зная о приятных мечтаниях мисс Токс, об изумлении майора, о преждевременной грусти своей сестры, о важных планах и рассчетах отца, и даже не подозревая, что есть на свете клочек земли, на котором существует Домби и Сын.

Глава VIII

Дальнейшие успехи Павла; его возрастание и характер.

Под влиянием неусыпных и всегда внимательных очей времени, сны Павла постепеино изменялись. Разсвет сознания неотразимо проникал в младенческую душу; её видения прояснились: предметы и впечатления в безчисленном множестве зароились вокруг нового жителя мира, растревожили его покой, и таким образом наследник знаменитого дома незаметно перешел от младенческого возраста к детскому и сделался говорящим, ходящим, удивляющимся Домби.

После опалы и позорного изгнания Ричардс детский департамент, в хозяйственном министерстве м-ра Домби, поступил в заведывание временного комитета, которого главными членами, разумеется, назначены были м-с Чикк и мисс Токс. Эти особы с таким изумительным усердием принялись за исправление своих новых должностей, что майор Багсток с каждым днем должен был убеждаться в своей решительной опале, между тем как м-р Чикк, лишенный домашнего надзора, очертя голову бросился в большой свет, обедал в клубах и кофейных домах, два-три раза курил трубку наперекор строжайшему запрещению своей сожительницы, разъезжал по театрам, и словом, как выразилась однажды м-с Чикк, бессовестно ослабил все общественные узы и нравственные обязательства.

При всем том маленький Павел, несмотря на неусыпную заботливость и материнские попечения, развивался как-то очень туго. После изгнания кормилицы, он вдруг ни с того ни сего, или может быть от природной слабости, начал тосковать, сохнуть, чахнуть, и долго, казалось, отыскивал свою потерянную мать, далеко не удовлетворяемый нежностями своих надзирательниц. Кое-как прошел он самые трудные ступени на пути к юношескому возрасту, но и дальнейшее путешествие казалось для него чрезвычайно опасным, как на скачках для отчаянного жокея, который, перескакивая через рытвины и овраги, рискует каждую минуту сломить себе шею. Каждый вновь пробивающийся зуб был для него страшным барьером, каждый прыщик во время кори - каменной стеной, через которую надо было перепрыгивать не иначе, как с большой опасностью. Немощный всадник он, сваливался наповал при каждом припадке коклюша и тут без пощады давила его целая стая детских болезней, долго мешавших ему подняться на ноги.

Озноб после крещения, по-видимому, поразил младенца в самую чувствительную часть его организма, и он уже никогда не мог оправиться под холодной кровлей родительского дома. Вообще это был самый несчастный ребенок, и это мнение о нем не раз высказывала даже м-с Виккем.

М-с Виккем была женою трактирного слуги, то есть, другими словами, она была вдовою живого мужа, и так как она не имела ни детей, ни родственников, то ее очень благосклонно приняли к м-ру Домби, где она, спустя два или три дня после мучительного отнятия Павла от груди, вступила в должность няньки. М-с Виккем была женщина смирная, с бледным цветом лица, с глазами всегда поднятыми к верху, с головой всегда опущенной вниз. Она настроила себя наиудивительнейшим образом к соболезнованиям всякого рода: беспрестанно жаловалась на собственную горестную судьбу, сострадала о несчастиях ближних и с трогательной благодарностыо принимала соболезнования о себе самой. Вообще, природа в высокой степени наградила эту женщину чудной способносгью смотреть на все предметы в самом жалобном свете, и она, по-видимому, находила величайшее утешение совершенствовать этот талант, представляя поразительно страшные доказательства в защиту своих могильных мыслеи.

Почти нет надобности говорить, что м-р Домби решительно иичего не знал о необыкновенном настроении духа новой няньки. Да и как ему знать? Ни одна душа в доме - не исключая самой м-сь Чикк или мисс Токс - не смела перед ним заикнуться насчет каких-нибудь неудобств в отношении к маленькому Павлу. Он решил сам в себе, что ребенок необходимо должен проходить по всем этим мытарствам детских недугов, и чем скорее он пройдет их, тем лучше. Если бы он мог откупить от них своего сына или поставить вместо него наемщика, как это бывает при рекрутских наборах, то он был бы очень рад воспользоваться таким средством на самых щедрых условиях. Но так как этого, очевидно, сделать было невозможно, то он ограничился только тем, что обнаруживал по временам гордое изумление насчет непостижимых распоряжений природы и утешался мыслью, что вот еще благополучно пройден верстовой столб на трудной дороге жизни, и великая цель путешествия становится все ближе и ближе. Господствующим чувством его души, постепенно принимавшим огромнейшие размеры по мере возрастания Павла, было нетерпение дождаться, наконец, того вожделенного времени, когда торжественным образом будут приведены в исполнение его блистательные надежды.

Некоторые философы утверждают, что эгоизм есть корень благороднейших привязанностей и наклонностей сердца. Юный сын м-ра Домби с самого начала в такой степени сделался для него важным, как часть его собственного величия, или, что все равно, величия Домби и Сына, что привычные глаза с величайшей ясностью могли видеть основание этой родительской привязанности. Однако-ж он любил своего сына, как только мог любить. Если оставалось еще теплое местечко в этом ледяном сердце, оно принадлежало сыну: если на затверделой его поверхности могло отражаться впечатление чьего-нибудь образа, то это был образь его сына, - не младенца сына и не отрока, a взрослаго сына, представителя фирмы. Воть почему он торопился скорее пробежать первые страницы его истории и с нетерпением заглядывал в отдаленную будущность. Вот почему также, при всей своей любви, он мало или вовсе не заботился о ребенке, рассчитывая, что, так или иначе, ребенок непременно сделается мyжем, для которого онь каждый день строил новые планы и проекты, как будто перед ним лицом к лицу стоял благородный представитель торгового дома в полном цвете молодости и красоты.

Наконец Павлу минуло около пяти лет. Онь был вообще очень красивый мальчик; но на его бледном худощавом лице отражалась какая-то болезненная задумчивость, так что м-с Виккемь, посматривая на него, многозначительно качала головой и вздыхала от глубины сердца. По некоторым признакам безошибочно можно было заключить, что характер его будет гордый и повелительиый: он уже начинал понимать свое собственное величие и сознавал с удовлетворительною ясностью, что все другия вещи и лица сотворены исключительно для него. По временам угрюмость его проходила, и он резвился как другия дети; но зато иной раз задумчиво сидел он на своих миниатюрных креслах и мечтал очень глубокомысленно, как столетний старичек, утомленный мирскою суетой. Случалось иногда, играл он в детской с Флоренсой или погонял хлыстиком мисс Токс, которая служила для него лошадкой; но потом вдруг совершенно неожиданно овладевало им какое-то уныние, и он жаловался на чрезвычайную усталость. Но всешо чаще находила на него эта хандра вечером после обеда, когда по обыкновению маленькие кресла перетаскивали в гостиную, где он сидел вместе с отцом подле камина. Это была самая странная чета, какую когда-либо освещал каминный огонь. М-р Домби, не покидая важной осанки, величаво взирал на яркое пламя; a маленький портрет его созерцал это красное явление с напряженным вниманием мудреца. М-р Домби обдумывэп в глубине души многосложные мирские планы и предположения; a маленький портрет его питал в душе какия-то дикие мечты, полузрелые мысли и бессвязные умозрения. М-р Домби неподвижно держал голову вверх от гордости и от накрахмаленного галстука: маленький портрет его сохранял такую же позу по наследству и по бессознательному подражанию. Оба были удивительно похожи друг на друга, и в то же время чудовищно противоположны один другому.

В одном из таких случаев, когда оба они уже давно красноречиво безмолвствовали, и м-р Домби знал только, что сын его не спит, потому что случайно заглянув в его глаз, увидел в нем яркое отражение огненного изумруда, маленький Павел прервал молчание таким образом:

- Папа! что такое деньги?

Внезапный вопрос имел такую близкую связь с настоящим предметом размышления, что м-р Домби был совершенно озадачен.

- Что такое деньги, Павел? - отвечал он, - деньги?

- Да, - сказал ребенок, облокачиваясь на ручку кресел и обращая старое лицо на м-ра Домби, - что такое деньги?

М-р Домби был поставлен в крайнее затруднение. Он был бы очень рад дать ученый коммерческий ответ, определяя деньги общим мерилом ценности вещей и распространяясь о курсе, о возвышении и понижении курса, об ассигнациях, векселях, золотых слитках, о сравнительной ценности благородных металлов, и так далее, но взглянув на кресла, низенькие, очень низенькие кресла, сказал только: "Золото, серебро и медь. Гинеи, шиллинги, полупенсы. Знаешь теиерь, что это такое?".

- Ну да, я знаю, что это такое, - отвечал Павел, - но я не об этом думаю, папа. Я хочу знать, что такое деньги?

Великий Боже! каким стариком смотрел он, когда опять поднял глаза на своего отца!

- Что такое деньги? - сказал м-р Домби с крайним изумлением, отодвигая свой стул, чтобы лучше рассмотреть заносчивого малютку, предложившего такой смелый вопрос.

- Да, папа; я хочу знать, что деньги могут сделать? - отвечал Павел, складывая на груди свои руки (оне были уже довольно длинны), и посматривая то на огонь, то на отца, опять на огонь и опять на отца.

М-р Домби придвинул стул на прежнее место и погладил сына по головке.

- Со временем ты лучше узнаешь эти вещи, - сказал он, - деньги, мой милый, делают всякие дела.

Говоря это, м-р Домби взял маленькую руку сына и слегка начал хлопать ею по своей. Но сын, при первой возможности высвободился из этой позы, и с нетерпением стал тереть ладонью о кресла, как будто его ум заключался в ладони, и нужно было наострить его. Потом еще раз он взглянул на камин, как будто огонь был его советником и суфлером. Наконец, после всех этих приготовлений он сказал:

- Деньги, говоришь ты, делают всякие дела?

- Да, почти всякие, - отвечал м-р Домби.

- Всякия... ведь это то же, что деньги делают все: не так ли, папа? - спросил сын, не замечая или, быть может, не понимая разницы между этими словами.

- Да, деньги могут все сделать, мой милый.

- Так почему же деньги не спасли мою маму? - с живостью возразил ребенок, - не жестоко ли это с их стороны?

- Жестоко! - сказал м-р Домби, поправляя галстук и собираясь с мыслями, - нет, хорошая вещь не может быть жестокою.

- Деньги хорошая вещь и могут сделать все, - глубокомысленно заметил маленький собеседник, обратив глаза на камин, - удивительно однако-ж, почему оне не спасли мою маму?

С этим вопросом он уже не обращался к отцу. Быть может, с детскою проницательностью он увидел, что разговор этот не нравился м-ру Домби. Но он вслух повторил эту мысль, как будто она давно занимала и крайне тревожила его. Облокотившись подбородком на руку, он впал в глубокую задумчивость и вперил глаза на догоравший огонь.

М-р Домби был не то чтобы взволнован, однако-ж крайне изумлен странной пытливостью ребенка. Еще в первый раз его сын осмелился заговорить с иим о покойной матери, несмотря на то, что он довольно часто, почти каждый вечер, сидел с ним в гостиной подле камина точно в таком же положении. Оправившись от изумления, он старался по возможности объяснить, что деньги хотя всемогущий дух, везде и всеми уважаемый, однако-ж, оне никаким образом не могут спасти человека, если ему пришло время умереть, и что, к несчастью, все мы, даже в Сити, рано или поздно должны умереть, как бы ни велико было наше богатство.

- Но деньги, - говорил м-р Домби, - доставляют нам всеобщий почет, уважение, удивление других людей. С деньгами мы можем прославиться и навести страх на все, что нас окружает, a случается, и очень нередко, что можно деньгами удалить от себя самую смерть на весьма долгое время. Так, например, твоя мать за деньги пользовалась услугами м-ра Пилькинса и знаменитого доктора Паркера Пепса. Этого последнего врача ты не знаешь, a м-р Пилькинс очень часто помогал и тебе. Словом, все делают деньги, что только можно сделать.

Много еще подобных сентенций на эту тему м-р Домби внушал восприимчивой душе своего сына. Ребенок слушал внимательно, и казалось, понимал почти все, что ему говорили.

- A ведь вот, папа, деньги не могут меня сделать здоровым и сильным! - сказал Павел после короткой паузы, потирая руками.

- Как, разве ты не совершенно здоров и силен? - с изумлением спросил м-р Домби.

Маленький старичек с лукавым видом поднял на отца печальные глаза.

- Ты здоров и силен, как все дети в твоем возрасте, не правда ли? - сказал м-р Домби.

- Флоренса, правда, старше меня, и я не могу быть так здоров и силен как она, это мне очень хорошо известно, - возразил ребенок, - но когдп Флоренса была так же мала, как я, она могла играть сколько ей угодно и никогда не уставала; это я также очень хорошо знаю. A если бы знал ты, как я иногда устаю! Ох, как я устаю! Все кости болят y меня - Виккем говорит, что это кости - и уж я не знаю, что мне делать?

Здесь маленький Павел, грея руки, пристально начал смотреть через каменную решетку, как будто в камине фантастические духи разыгрывали для него кукольную комедию.

- Это, видно, бывает с тобой по вечерам, - сказал м-р Домби, ближе подвигаясь к сыну и тихонько положив руку на его спину, - дети всегда устают вечером, и потом спят по ночам очень крепко.

- Ох, нет, папа! - возразил ребенок, - это бывает со мной и по дням, когда я лежу y Флоренсы на коленях и она поет мне песни. A по ночам я вижу во сне прелюбопытные, предиковинные вещи!

На этот раз м-р Домби был очень взволнован и решительно не знал что говорить. Он еще ближе подвинулся к сыну и безмолвно смотрел на его лицо при слабом блеске огня, продолжая держать левую руку на его спине, как будто она притянута была магнетической силой. Однажды он пробовал правой рукой повернуть к себе его голову; но ребенок тотчас же принял онять прежнюю позу и уже не отрывал глаз от порхающего пламени до той поры, пока нянька не пришла звать его в постель.

- Почему же не пришла за мной Флоренса? - сказал Павел.

- Разве вы не хотите идти с своей бедной няней, м-р Павел? - спросила Виккем, испуская глубокий вздох.

- Не хочу, - отвечал Павел, усаживаясь на своих креслах, как господин, которому должны повиноваться.

Призывая небо в свидетели своей невинности, м-с Виккем пошла назад, и через минуту вместо неё явилась Флоренса. Ребенок мгновенно одушевился и, вскочив с кресел, очень бойко раскланялся с отцом, пожелав ему доброй ночи. Лицо его повеселело, помолодело и приняло такое детское выражение, что м-р Домби не мог надивиться внезапной перемене.

Когда дети вышли из комнаты, ему вдруг послышался нежный голосок, распевавший какую-то песню. Припомнив слова Павла о поющей сестре, он отворил дверь, начал вслушиваться и смотреть на детей. Флоренса с усилием взбиралась по ступеням огромной и пустой лестницы, держа в объятиях маленького брата, который, положив голову на плечо сестры, обвился руками вокруг её шеи. И пока они входили, Флоренса все пела, Павел подтягивал, a м-р Домби с крайним изумлением безмолвно смотрел на трогательную сцену. Дети взобрались уже на верхний конец огромной лестницы, не останавливаясь пошли в комнату и совершенно скрылись из виду, a м-р Домби все еще продолжал стоять y дверей с глазами, обра щенными кверху, и уже тогда только, когда бледный свет луны начал приближаться через тусклое окно в потолке, он махнул рукою и задумчиво побрел в свою спальню.

На другой день м-с Чикк и м-с Токс получили приглашение к обеду на домашнее совещание. Лишь только почтенные члены комитета явились в столовую, м-р Домби без всякого предварительного объяснения или приступа открыл заседание вопросом:

- Что такое делается с Павлом? Что думает о нем м-р Пилькинс? Ребенок далеко не так здоров, как желательно бы видеть.

- Удивляюсь твоей проницательности, любезный Павел, - отвечала м-с Чикк, - ты одним разом угадал всю истину. Да, малютка наш не так здоров, как желательно бы видеть. Дело в том, мой милый, что его умственные способности развиваются с непостижимой быстротой, и маленькое тело едва способно выдерживать парения его высокой души. Боже мой! как умно, как рассудительно говорит этот дивный ребенок! невероятно! невообразимо! Помнишь ли, Лукреция, как рассуждал он вчера о похоронах?...

- Вот в том-то и дело, - сказал м-р Домби, грубо прерывая сестру, - что некоторые нескромные особы внушают моему сыну неприличные мысли. Вчера вечером он вдруг заговорил со мною о своих костях; желал бы я знать, кому какое дело до костей моего сына? Надеюсь, он не живой скелет.

- Как это можно! - сказала м-с Чикк с невыразимым испугом.

- Надеюсь, - сурово повторил брат. - Еще похороны! Кто смеет говорить моему сыну о похоронах. Мы не гробовщики, я думаю, не могильщики!

- Как это можно! - сказала м-с Чикк с тем же невыразимым чувством страшного испуга.

- Кто смеет, говорю я, внушать моему сыну такие черные мысли? Вчера он не на шутку напугал меня. Тебя спрашиваю, Луиза, кто вбил ему в голову такие вещи?

- Тут, кажется, нечего долго расспрашивать и допытываться, - отвечала м-с Чикк после минутного размышления. - Если сказать правду, нянька y нашего малютки не очень веселаго нрава. Она то и дело, что...

- Горюет да тоскует, - скромно перебила м-с Токс.

- Именно так, - продолжала м-с Чикк, - горюет да тоскует Бог знает о чем. Но зато м-с Виккем рачительна, внимательна, усердна и, смею сказать, ни мало не взыскательна. Притом это самая скромная и смирная женщина, какую только я знаю. Если наш малютка немного ослабел после своей последней болезни, если теперь он не так здоров и силен, как желательно бы видеть, если вообще, он поразстроился и должен на некоторое время потерять правильное употребление...

После гневного выговора за болезнь в костях мисс Чикк не смела произнесть это страшное слово и, не зная, как окончить фразу, дожидалась вдохновенной выручки от своей приятельницы, которая на этот раз не совсем решительным тоном проговорила:

- Правильное употребление членов...

- Членов? - повторил м-р Домби.

- Домашний лекарь сегодня поутру говорил, кажется, о ногах, моя милая, не правда ли? - сказала мисс Токс.

- Ну да, мой ангел, он говорил о ногах, - возразила м-с Чикк с кротким упреком, - зачем ты спрашиваешь меня? Я очень хорошо слышала, как он говорил. Стало быть, вот видите ли, если наш милый Павел должен в настоящем случае лишиться употребления ног, так беспокоиться решительно не о чем, все дети в его возрасте бывают подвержены таким недугам, и чем раньше он их вытерпит, тем лучше. Ты сам это знаешь, любезный братец.

- Я не сомневаюсь, Луиза, - заметил м-р Домби, - в твоей искренней привязаннности к будущему представителю моего дома. Так м-р Пилькинс говорил о Павле сегодня поутру?

- Да, сегодня поутру, - отвечала сестра, - мы это слышали вместе с мисс Токс, мы тут были. Ты знаешь, как и мисс Токс дорожит всем, что относится до нашего ангельчика. И что это за доктор м-р Пилькинс! удивительный доктор! Он еще осматривал его за несколько дней пред этим и говорил, что ничего, все идет как следует. Это мы слышали вместе с мисс Токс, и ты должен успокоиться, милый Павел. A сегодня м-р Пилькинс рекомендовал нашему малютке морской воздух, и я с ним совершенно согласилась, совет очень благоразумный!

- Морской воздух? - повторил м-р Домби, бросая на сестру изумленный взор.

- Да, морской воздух. Безпокоиться тут решительно не о чем, - сказала м-с Чикк. - Моим детям, Жоржу и Фредерику, тоже предписывали морской воздух, когда они были в этом возрасте, да и сама я пользовалась несколько раз морским воздухом. Что-ж тут удивительнаго? Морской воздух очень полезен. Я с тобой совершенно согласна, Павел, что, может быть, иной раз по неосторожности рассуждали в детской о таких вещах, которые должны быть чужды младенческой душе, но посуди сам, как уберечься от ребенка с такими огромными способностями? Быстрота ума непостижимая! Еслиб это был обыкновенный ребенок, так ничего бы не случилось, уверяю тебя. Я должна сказать, то есть мы вместе с мисс Токс должны сказать, что кратковременное отсутствие из этого дома, брайтонский воздух и особенно физическое и умственное воспитание под руководством такой опытной, благоразумной женщины, как например, м-с Пипчин...

- Это что еще за м-с Пипчин, Луиза? - с нетерпением спросил м-р Домби, раздосадованный фамильярным разговором о женщине, которой фамилия была ему неизвестна.

- М-с Пипчин, любезный Павел, - отвечала сестра, - почтенная пожилая дама, вдова почтеннейшего и очень известного джентльмена. М-с Токс хорошо знает всю её историю. С некоторого времени эта благородная леди посвятила себя исключительно воспитанию и образованию маленьких детей с таким успехом, который доставил ей известность во всех лучших домах. Муж её умер с горя от... как вы рассказывали, моя милая? я все забываю подробности. Муж её умер от...

- От выкачивания воды из перувианских рудников, - договорила м-с Токс.

- То есть не то, чтобы он сам выкачивал воду из рудников, - сказала м-с Чикк, взглянув на своего брата, и это объяснение было совершенно необходимо, потому что мисс Токс выразилась двусмысленно, - a он только употребил для этой спекуляции свой капитал, который погиб до последнего шиллинга в руках обанкротившейся компании. Я уверена, м-с Пипчин превосходно воспитывает детей, и уж, конечно, никто не сравняется с ней в этом искусстве. Мне несколько раз приходилось слышать о ней в самых знатных домах, a ты знаешь, Павел, какие дома я посещала до рождения твоего сына!

Здесь м-с Чикк обратила многозначительный взор на бронзовый бюст Вильяма Питта, как будто хотела сказать: "Вот и там меня принимали"

- Быть может, насчет м-с Пипчин я обязана сказать вам, сэр, - заметила мисс Токс покраснев, как вишневая ягода, - что похвала вашей милой сестрицы нисколько не преувеличена. Многие леди и джентльмены - самое лучшее украшение нынешнего общества - обязаны своим воспитанием этой почтенной даме. Ваша покорная слуга имела также счастье пользоваться её наставлениями, и признаюсь вам, я до могилы не забуду высоких правил нравственности и благоразумия, укорененных в моем сердце! Самые знатные фамилии поручают ей своих детей.

- Как я должен понимать вас, любезная мисс Токс? - благосклонно спросил м-р Домби, - эта почтенная дама содержит учебное заведение?

- Я право не знаю хорошенько, можно ли м-с Пипчин назвать содержательницей учебного заведения. Вот видите ли, это не то, чтобы какое-нибудь приготовительное училище, вовсе нет, a заведениееяв некотором роде, так сказать,есть воспитательно-образовательный приют для благородных детей...

- Куда принимаются только дети из самого высшего круга, - добавила м-с Чикк, выразительно взглянув на брата.

- О, конечно! - подтвердила мисс Токс - да и то не иначе, как по протекции.

Все эти подробности о почтенной содержательнице "Воспитательно-образовательного приюта для благородных детей" имели большой вес в глазах м-ра Домби. Богатый супруг м-с Пипчин погиб от благородного риска на перувианских рудниках - хорошо, очень хорошо! Домашний медик советует его сыну переменить воздух и отлучиться на несколько времени из ролительского дома - как это кстати! Он попадет теперь в круг знатнейших вельмож во всей Англии! Нечего и толковать, что тут нет никакой остановки на пути к достижению великой цели. На рекомендацию сестры и её приятельницы здесь легко можно было положиться: обе оне без ума от маленького Павла, и уж если решаются на некоторое время разлучиться со своим ненаглядным питомцем, то, конечно, совершенно уверены в благодетельных последствиях этой разлуки, иначе никому и ни за что на свете оне не поручили бы драгоценного малютку. Погиб от благородного риска на перувианских рудниках... вот смерть, достойная истинного джентльмена!

- Кто же должен будет ехать с маленьким Павлом, если завтра, после предварительных справок, мы решимся отправить его в Брайтон к этой почтенной даме? - спросил м-р Домби после некоторого размышления.

- Мне кажется, братец, - отвечала мисс Чикк, - его теперь никуда нельзя отправить без Флоренсы. Он слишком привязался к сестре и не отстанет от нея; y ребенка всегда свои капризы, мой милый.

М-р Домби повернул голову, медленно пошел к шкафу и взял наудачу какую-то книгу.

- A еще кто... кроме Флоренсы, Луиза? - сказал он, не смотря на сестру и небрежно переворачивая листы.

- Еще Виккем, разумеется. То есть, я хочу сказать, что кроме Виккем никому и не нужно с ним ехать, - отвечала сестра. - Павел будет теперь в таких руках, что всякий другой надзор только помешал бы м-с Пипчин. Впрочем, разумеется, братец, тебе не худо будет самому, по крайней мере раз в неделю, ездить в Брайтон.

- Да, разумеется, - сухо сказал м-р Домби, - и целый час после этого смотрел в книгу на одну страницу, не говоря больше ни слова.

Препрославленная м-с Пипчин была, собственно говоря, очень невзрачная и даже весьма безобразная старушонка, с перегнутой спиной, с лицом испещренным, как дурной мрамор, с неподвижным серым глазом, который как будто несколько времени колотили по наковальне молотком, - так однако-ж, что через это не сделали ему никакого вреда. Уж сорок лет протекло с той поры, как благородный м-р Пипчин сломал голову на перувианских рудниках, но его неутешная вдова все еще носила черный бомбазин такого темного, мрачного, мертвенного цвета, что от её присутствия везде становилось темнее, даже в комнатах, ярко освещенных десятками стеариновых свеч. На поприще воспитания детей она действительно приобрела громкую славу, и весь секрет её чудного искусства состоял в томь, что она всегда давала детям то, чего они терпеть не могли, и никогда не давала того, что они любили: это, изволите видеть, заранее приучало детей управлять своими буйными наклонностями. Вообще, м-с Пипчин была самая сварливая, вздорная женщина, и если такой же характер имела она лет за сорок, то я первый готов изъявить сомнение, что муж её действительно сломил голову от перувианских рудников.

"Замок" этой мучительницы детей находился в Брайтоне, недалеко от морского берега, на меловатой, кремнистой и бесплодной почве, где в палисадниках перед хрупкими, сухопарыми домами ничего не могло расти, кроме крапивы и ноготков. Воздух в летнее время никогда не проникал в укрепленное жилище м-с Пипчин, a зимой не откуда ему было выбраться на волю. Страшная духота увеличивалась еще более от глиняных стоявших на окне горшков с черноземом, который по всему заведению распространял свои земляные испарения. М-с Пипчин, как видно, была любительницей ботаники и держала целую коллекцию различных пород растительного царства. В выборе растений наблюдалась некоторая симметрия, строго приспособленная к общей гармонии окружающих предметовь. В одном месте стояло полдюжины кактусов, которые вились как змеи вокруг своих прутьев; в другом - те же кактусы растопыривали свои широкие клешни, как зеленые морские раки, и тут же некоторые прозябающия растения увеселяли любопытный взор своими липкими и вязкими листьями. Все эти более или менее редкие специменты красовались в горшках на окнах, плотно затворенных во всякое время года; но в довершение спектакля, вероятно, для большего эффекта, один огромный горшок с цветами был привешен к потолку, откуда в разные стороны таращились длинные зеленые листья, как пауки, которые тоже, вместе с клещаками, водились в безчисленном множестве в этом благословенном приюте благородных питомцев.

Так как м-с Пипчин запрашивала всегда огромную цену за своих пансионеров, и притом умела держать себя величественным образом пред всеми, кто имел в ней нужду, то ее считали решительной дамой, в совершенстве знакомой с характерами детей, которые, как говорили, она изучала она с удивительным самоотвержением. При такой репутации с течением времени она составила себе почти независимое состояние, и тем легче могла поддерживать свое достоинство. Спустя три дня после того, как впервые заговорили о ней в доме м-ра Домби, она имела удовольствие заключить весьма выгодную кондицию с знаменитым капиталистом, приняв в свой замок Флоренсу и её маленького брата.

М-с Чикк и м-с Токс, совершив благополучно путешествие в Брайтон, при соблюдении необходимых церемоний сдали с рук на руки своего благородного питомца и на другой же день воротились в Лондон. М-с Пипчин, прислонившись к камину, делала ревизию новым пансионерам, осматривая их с ногь до головы с опытностью старого солдата. Между тем племянница м-с Пипчин и вместе безусловно ей подчиненная раба, женщина средних лет, тощая, утюгообразная, с гадкими угрями на носу, снимала чистый воротничек с шеи воспитанника Байтерстона. Другая и последняя пансионерка, м-с Панки, была на этот раз заключена в "тюремный замок" за то, что имела неосторожность фыркнуть три раза в присутсвии гостей. Тюремным замком назывался пустой чулан, имевший назначение карцера.

- Вот мы и познакомились, мой милый, - сказала м-с Пипчин, обращаясь к Павлу. - Нравлюсь ли я тебе?

- Я думаю, вы никогда мне не понравитесь, - отвечал Павел. - Мне надо уехать отсюда, это не мой дом.

- Кенечно нет; тут я живу, - возразила м-с Пипчин.

- Прегадкий дом! - отвечал Павел.

- A есть местечко еще похуже, - сказала м-с Пипчин, - куда запирают злых детей.

- Был он когда-нибудь в том местечке? - спросил Павел, указывая на Байтерстона.

М-с Пипчин в знак согласия кивнула головой. Павлу между тем в этот день много было дела: он принялся со всем усердием осматривать своего нового товарища, Байтерстона и, вглядываясь в его физиономию, делал таинственные и даже страшные наблюдения.

В час пополудни подали обед, приготовленный большею частью из разных произведений растительного царства.

К этому времени явилась и мисс Панки, кроткая маленькая девочка с голубыми глазами, которую каждое утро полоскали и терли в теплой ванне до того, что кости её скоро, по-видимому, должны были совсем утратить свойственную им упругость. М-с Пипчин, освободив ее из заключения, не преминула сделать соответственное случаю назидание, доказывая весьма убедительно, что всякий, кто фыркает при гостях, навлекает на свою душу смертельный грех, иже не отпустится ни здесь, ни в будущей жизни. Укоренив сию глубокую истину в сердце преступной воспитанницы, она предложила для её насыщения жиденький суп из сарачинского пшена, блюда, как известно, очень здорового, особенно для детского желудка. Племянница м-с Пипчин, Беринтия, получила на свою долю порцию холодного поросенка; a сама м-с Пипчин кушала особо для неё приготовленное блюдо, бараньи котлеты, распространявшие очень питательный запах; ей, по слабости здоровья, предписано было употреблять всегда горячия кушанья, и преимущественно бараньи котлеты. После стола все дети, по заведенному порядку, должны были читать благодарственную молитву со включением в нее особенного пункта, которым изъявлялось благодарение самой хозяйке за хороший обед. М-с Пипчин тоже воздала благодарение Господу и поспешила лечь в постель: отдых после горячих котлет необходим был для её здоровья. Дети между тем вместе с Беринтией или Берри удалились в тюремный замок, так как дождь не позволял на этот раз гулять по морскому берегу. Комната, получившая такое страшное название, выходила своим единственным окном на меловую стену, подле которой стояла бочка с водой, и должно сказать, этот карцер, по крайней мере теперь, был единственным веселым местом во всем доме. Дети начали резвиться, и Берри приняла деятельное участие в их играх, которые впрочем, ко всеобщему огорчению, скоро были прекращены сердитым стуком в стену обезпокоенной хозяйки. Тогда Берри шопотом стала рассказывать разные любопытные историйки, и эта беседа продолжалась вплоть до сумерек.

За чаем пансионеры вдоволь могли насыщаться и молоком, и водою, и хлебом, и маслом. М-с Пипчин наливала себе из особого черного чайничка и кушала с большим апетитом поджаренный в масле хлебец, только-что вынутый из печи. Однако-ж ни горячия котлеты, ни горячий чай с горячим поджаренным хиебом, по-видимому, нисколько не разогрели холодную внутренност м-с Пипчин; она была все также брюзглива, и неподвижный серый глаз её не выражал ни мысли, ни чувства.

После чаю Берри вынесла маленький рабочий столик, с рисунком на крышке королевского павильона, и усердно принялась работать, между тем как м-с Пипчин, надев очки, раскрыла большую книгу в зеленом фризовом переплете и с неменьшим усердием начала кивать головой. И всякий раз, как, близко наклонясь к камину, м-с Пипчин просыпалась, она давала щелчки по носу Байтерстона, потому что и его тоже слишком разбирала дремота.

Наконец, в урочный час дети прочли молитву на сон грядущий и отошли в свои постели. Мисс Панки боялась спать одна в темноте, и потому м-с Пипчин каждый вечер своеручно погоняла ее на верх, как овечку; но и после того малютка долго еще хныкала и стонала в своем уединенном чуланчике, так что м-с Пипчин по временам заходила журить ее и успокаивать. В половине десятого м-с Пипчин вынула из печи горячий сладенький пирожок - ей никак нельзя было уснуть без сладенького пирожка - и в комнате распространилось очень приятное благоухание, изменившее на несколько минут обыкновенный запах. Через полчаса весь замок погрузился в глубокий сон.

Завтрак на другой день был почти такой же, как вечером во время чая, с той разницей, что м-с Пипчин кушала булку вместо поджаренного хлебца, и казалась еще сердитее обыкновеннаго. М-р Байтерстон читал вслух родословную из книги Бытия, спотыкаясь на собственных именах, как хромая лошадь на мельнице. После этого назидательного чтения маленькую Панки погнали в ванну, a м-р Байтерстон должен был выдержать какую-то особую пытку в морской воде, откуда он вышель посинелый и крайне расслабленный. Павел и Флоренса ходили гулять по морскому берегу в сопровождении Виккем, которая все это время заливалась горячими слезами и более, чем когда-либо жаловалась на горемычную судьбу. В десять часов открылось утреннее чтение. Относительно воспитания м-с Пипчин была тех мыслей, что детский ум покрыт толстой корой невежества, и должно вдруг разрывать эту кору, как устричную раковину; поэтому уроки её вообще производили на детей какоето бурное и оглушительное действие. Предметом чтений обыкновенно был злой мальчик или злая девочка, которых опытный недагог, под конец истории, усмирял как диких львов или медведей. М-с Пипчин не подозревала и не могла подозревать, что дитя, как распускающийся цветок, требует постепенного развития, сопровождаемого нежными поощрениями.

Такова была ежедневная жизнь в замке м-с Пипчин. В субботу вечером приезжал м-р Домби, и Флоренса с Павлом должны были отправляться к нему в гостиницу пить чай. Они оставались y отца все восресенье и обыкновенно выезжали перед обедом гулять. В продолжение этих прогулок м-р Домби, казалось, выростал каждую минуту, подобно знаменитым неприятелям Фальстафа, и вместо одного джентльмена в клеенчатом картузе, представлял своей особой целую дюжину. Воскресный вечер был самый скучный вечер во всей неделе. Злость м-с Пипчин в это время доходила до остервенения. Мисс Панки возвращалась из Роттендина от своей тетки в глубокой печали, a мистер Байтерстон, которого все родные были в Индии, должен был во время молитв м-с Пипчин неподвижно сидеть на одном месте со сложенными накрест руками, не смея пошевельнуться ни рукой, ни ногой. Эта церемония до того надоела бедному малютке, что однажды в субботу вечером он обратился к Флоренсе с покорнейшей просьбой, не может ли она указать ему дорогу в Бенгалию.

Вообще однако-ж все были уверены, что м-с Пипчин мастерски обходилась с детьми, и в этом мнении, собственно говоря, преувеличения не было. Ребенок мог быть резв и жив, как дикая серна; но прожив два-три месяца под этой гостеприимной кровлей, он становился тише воды, ниже травы. Говорили также, что этот образ жизни делает большую честь любящему сердцу м-с Пипчин: она посвятила себя с полным самоотвержением образованию детей, и, конечно, эти занятия были самым лучшим средством против глубокой тоски, обуявшей её душу после того, как м-р Пипчин сокрушил свое сердце о перувианские рудники.

Павел сидел в маленьких креслах подле камина, и по обыкновению смотрел во все глаза на эту почтенную даму. По-видимому, он вовсе на знал, что такое скука, если с таким отчаянным вниманием мог рассматривать м-с Пипчин. Он не любил и не боялся ея; но ему казалась чрезвычайно замечательною её физиономия. И вот он сидел, смотрел на нее, грел руки, и опять смотрел на нее, не спуская глаз до той поры, пока м-с Пипчин, при всей своей храбрости, не приходила в крайнее замешательство от этого взгляда. Однажды, когда они остались одни, м-с Пипчин спросила, о чем он думает.

- О вас, - отвечал Павел без малейшего замешательства.

- Что-ж ты обо мне думаешь, мой милый? - спросила м-с Пипчин.

- Я думаю, что вы, должно быть, уж очень стары, - сказал Павел, - сколько вам лет?

- Об этом ты не должен спрашивать, - сердито отвечала почтенная дама, озадаченная совершенно неожиданным вопросом, - вперед не смей говорить таких вещей.

- Это почему? - спросил Павел.

- Потому, что это неучтиво, - сказала брюзгливо м-с Пипчин.

- Неучтиво? - повторил Павел.

- Да, неучтиво.

- A вот Виккем говорит, что неучтиво есть горячие котлеты и поджареный хлеб, между темткак другие едят черствые булки, - отвечал Павел с наивным видом.

- Твоя Виккем, - возразила м-с Пипчин, побагровев от ярости, - злая, бесстыдная, наглая бестия. Ах она негодница!

- Что это такое? - спросил Павел.

- Много будешь знать, скоро состаришься, мой милый, - отвечала м-с Пипчин. - Вспомни историю о несчастном мальчике, которого до смерти забодал бешеный бык за то, что тот беспрестанно делал вопросы.

- Как же бешеный бык, - сказал Павел, - мог узнать, что мальчик делает вопросы? Никто не подойдет к быку, если ои взбесился, и не станет ему ябедничать.

- Так ты не веришь этой истории? - спросила м-с Пипчин с величайшим изумлением.

- Не верю, - сказал Павел решительным тоном.

- Ну, a если бык этот был не бешеный? - возразила м-с Пипчин, - неужели ты и тогда не поверил бы?

Так как Павел еще не рассматривал вопроса с этой стороны, и основал свои заключения только на предположенном бешенстве быка, то на этот раз он счел себя побежденным и замолчал. Но в ту же минуту он начал сравнивать, вникать, соображать и устремил такой пытливый взор на свою собеседницу, что м-с Пипчин заблагоразсудила удалиться и выждать, пока он забудет об этой материи.

С этого времени какаято странная притягательная сила увлекала м-с Пипчин к маленькому Павлу, точно так же, как Павел чувствовал неотразимое притяжение к ней самой. Она начала сажать его рядом подле себя y камина, и он располагался в углу между м-с Пипчин и каминной решеткой, так что маленькое лицо его совершенно поглощалось черным фланелевым платьем. В этой позиции он, казалось, еще пристальнее начал изучать каждую черту, каждую морщинку на лице своей соседки и с такой проницательностью всматривался в одинокий серый глаз ея, что м-с Пипчин иногда принуждена была закрывать его совсем и притворяться спящею. У м-с Пипчин был еще старый черный кот, который тоже располагался всегда y камина, мурлыкал самым эгоистическим образом и свирепо моргал глазами на огонь до тех пор, пока ресницы его не принимали форму восклицательных знаков. Когда вся эта компания вечерком усаживалась y камина, м-с Пипчин - не в обиду будь ей сказано - чрезвычайно была похожа на старую ведьму, a Павел и черный кот представлялись служащими ей духами, и после этого никто бы не удивился, еслибы все они в бурную ночь вдруг выскочили через трубу для своих воздушных похождений.

Этого однако ж никогда не случалось. И кот, и Павел, и м-с Пипчин находились каждые сутки на своих обыкновенных местах, в обыкновенных позах, все здравы и невредимы. Избегая сообщества маленького Байтерстона, Павел продолжал изучать и м-с Пипчин, и кота, и огонь, как будто эти предметы были для него волшебными книгами в трех томах, откуда он почерпал подробные сведения относительно некромантии.

М-с Пипчин составила свой особый взгляд на странности Павла, взгляд весьма неутешительный, соответствовавший её болезненной хандре, усиленной постоянным созерцанием соседних труб из своей комнаты, шумом ветра и вообще пошлостью, или, как сама она выражалась, скаредностью её повседневной жизни. Соображая все предшествовавшие обстоятельства, она вывела самые печальные заключения на счет м-с Виккем, и приняла на первый случай строгия полицейские меры, чтобы её "собственная бестия" - так вообще величала она прислугу женского пола - ни под каким видом не сообщалась с этой негодяйкой. Чтобы вернее достигнуть этой цели, она не пожалела времени для тайных наблюдений из-за дверей: скрываясь в этой засаде, она выжидала минуту, когда "бестия" подойдет к комнате Виккем, и потом вдруг выбегала на открытую сцену с огромным запасом энергических ругательств и укоров. Но, к несчастью, эту меру никак нельзя было распространить на племянницу Беринтию, которая, по своим разнообразным и многосложным должностям, с утра до ночи обязана была ходить по всем углам и закоулкам обширного "замка". Берри могла говорить и с м-с Виккем.

- Как он хорош, когда спит! - сказала однажды Берри, поставив ужин для м-с Виккем и останавливаясь перед постелью маленького Павла.

- Бедненький! - со вздохом произнесла м-с Виккем, - хоть бы во сне-то Бог послал ему красоту!

- Да он хорош, когда и не спит, - заметила Берри.

- Ах, нет, нет! Он, что называется, как две капли воды, Бетси Джанна моего дяди, - сказала м-с Виккем.

Берри с недоумением взглянула на собеседницу, никак не понимая, что за связь между Павлом Домби и Бетси Джанной, какой-то родственницей м-с Виккем.

- Вот видите ли, - продолжала м-с Виккем, - жена моего дяди умерла точь-в-точь, как его маменька. Дочь моего дяди точь-в-точь, как м-р Павел, начала тосковать, сохнуть, чахнуть, так что я вам скажу...

- Что такое? - спросила Берри.

- Да то, что я никогда в свете не согласилась бы переночевать одна с Бетси Джанной, - сказала в страшном волнении Виккем, - ни за что, хоть осыпь меня золотом с ног до головы!

Мисс Берри натурально спросила, - почему же нет? Но м-с Виккем, верная принятой методе, без всякого зазрения совести продолжала таинственную речь:

- Бетси Джанна, скажу я вам, была самым тихим, кротким ребенком. Уж смирнее Бетси ребенку быть нельзя. Джанна вытерпела все детские болезни, все до одной. Судороги были для неё нипочем, то же, например, что для вас угри.

Мисс Берри невольно вздернула нос.

- И вот, - продолжала Виккем, понизив голос и с некоторой боязнью озираясь вокруг комнаты, - покойница мать Бетси Джанны задумала с того света навещать свою дочку... да и как навещать! Колыбелька-то, знаете, висит, a она, покойница, так и юлит, так и юлит! Уж как это она делала, и когда она это делала, и узнавал ли ребенок свою мать, сказать вам не могу, a то наверно знаю, что Бетси Джанна частенько видела свою мать. Вы можете, пожалуй, сказать, что все это вздор, что я все это выдумываю; говорите, сколько угодно говорите, я не обижусь. Я даже советую вам считать все это вздором: вы будете спокойнее в этом прокл ... извините меня ... в этом проклятом кладбище, где мы живем с с вами, мисс Берри. Павлу, кажется, что-то пригрезилось. Потрите ему спину, мисс Берри.

- Стало быть, вы думаете, - сказала мисс Берри, слегка погладив по спине маленького Павла, - что и к нему также приходила его матушка?

- Бетси Джанна, - возразила м-с Виккем торжественным тоном, - высохла, что называется, как лучинка, и стала вовсе не похожа на ребенка, так же, как и он. Бывало, я смотрю на нее, a она сидит, сидит, да и думает, ни дать, ни взять, как м-р Павел. Бывало, я заговорю с ней, a она взглянет на меня такой старухой, старухой, старухой!... a он разве не старик?

- Жива ли дочка вашего дяди? - спросила Берри.

- Да, она жива, Бог с ней, и вышла замуж за серебряника, - возразила Виккем торжественным тоном, зная очень хорошо, что собеседница её вовсе не ожидала такого ответа. - Да, говорю я, она-то жива, - повторила м-с Виккем, делая особое ударение на местоимении.

Было ясно, что другой кто-то умер, и племянница м-с Пипчин натурально спросила: кто же?

- Мне бы не хотелось вас обезпокоить, - с важностью отвечала м-с Виккем, поднося ложку ко рту. - Не спрашивайте меня.

Это было вернейшим средством заставить себя спрашивать. Мисс Берри несколько раз повторила вопрос; м-с Виккем после некоторого сопротивления и отговорок положила ложку, осмотрелась вокруг себя, взглянула на маленького Павла, и с особой таинственностью начала речь:

- Бетси Джанна любила очень многих, то есть любила она совсем не так, как другия дети, a привязанность её была какая-то странная, даже, можно сказать, страшная... и что-ж бы вы думали, сударыня моя? все перемерли, кого она любила, все до единаго!

Это неожиданное заключение так поразило племянницу м-с Пипчин, что она с неподдельным ужасом обратила изумленные взоры на рассказчицу и не смела перевести дух.

М-с Виккем, качая головой, указала тайком на кроватку, где лежала Флоренса, и вслед затемь выразительно повела глазами на пол к тому месту, под которым находилась маленькая комната, где обыкновенно м-с Пипчин кушала свои горячие пироги.

- Помяните мое слово, когда придет время, - продолжала Виккем, - и благодарите Бога, что м-р Павел вас не слишком любит. Меня, слава Богу, он терпеть не может, и я спокойна на этот счет, хотя, признаться сказать, жизнь в этой тюрьме не большая находка. Вы извините меня, мисс Беринтия.

Племянница м-с Пипчин до того была взволнована, что уже не смела подойти к детской кроватке и обдумывала, как бы навсегда избавиться от необходимости гладить по спине страшного ребенка. В эту минуту Павел проснулся, сел на кровать и позвал к себе Флоренсу. Волосы его были растрепаны, и лицо пылало: ясно, он видел какой-то страшный сон.

Флоренса, по первому призыву, соскочила с своей постели, нагнулась над подушкой встревоженного братца и скоро убаюкала его своей песней. М-с Виккем, качая головой, пророчественно указала на маленькую группу, прослезилась и повела глаза к потолку.

- Спокойной ночи, - сказала тихонько Виккем, - спокойной ночи! Ваша тетушка, Бог с ней, довольно пожила на белом свете, и тужить много вы не станете.

Этот утешительный привет м-с Виккем сопровождала взглядом, исполненным самой отчаянной тоски. Оставшись одна с двумя детьми, она заметила на первый случай, что ветер воет очень печально, как будто оплакивает чью-нибудь смерть, и при этой верной оказии сама заплакала чуть не навзрыд. В таком меланхолическом расположении духа пребыла она до глубокой полночи, пока сон насильно не сомкнул её глаз.

Неизвестно, в какой степени пророчественное предсказание неминуемой смерти м-с Пипчин поразило чувствительную душу её племянницы, но во всяком случае мисс Беринтия была очень рада, когда тетка при входе в комнату накинулась на нее с необыкновенной яростью и живейшими упреками, которые совершенно отстраняли мысль о близкой её кончине. На следующей неделе тоже, слава Богу, она была в добром здоровьи, хотя со стола её постепенно исчезали все горячия мясные кушанья.

Павел между тем, как и прежде, с непоколебимым постояиством продолжал наблюдать м-с Пипчин, и занимал свое обыкновенное место между черным бомбазином и каминной решеткой. Здоровье его немножко поправилось, хотя вообще он был так же слаб, как при первом прибытии в этот дом, и прогулка по морскому берегу его крайне утомляла. Чтобы ему не ходить пешком, для него промыслили маленькую колясочку, в которой он мог лежать очень привольно с азбукой в руках и другими элементарными книгами. Верный своим эксцентрическим выходкам, ребенок прогнал от себя прочь краснощекого дюжаго мальчишку, который вызвался возить его коляску, и взамен выбрал для этой должности его дедушку, старого, дряхлаго брюзгу в истасканном клеенчатом камзоле, от которого несло запахом соли и морской травы.

С этим замечательным возницей, в сопровождении Флоренсы подле коляски и плаксивой Виккем, которая должна была идти позади не иначе как на значительном расстоянии, Павел каждый день выезжал на берег океана, и сидел или лежал там по целым часам. В это время никто так не досаждал ему, как маленькие дети, кроме, разумеется, Флоренсы.

- Отойди оть меня, пожалуйста, - говорил он обыкновенно, если к нему подходил какой-нибудь мальчик. - Благодарю тебя, да только ступай отсюда прочь.

Случалось, детский голосок с участием спрашивал, как он себя чувствует.

- Очень хорошо, благодарю тебя, - отвечал Павел, - да только сделай милость, убирайся отсюда. Ты лучше сделаешь, если пойдешь играть.

И когда мальчик убегал, он оборачивал голову к Флоренсе и говорил:

- Нам не нужно других, не правда ли? Поцелуй меня, Флой.

В эту пору ему также более чем когда-либо не нравилось общество Виккем, и он был очень рад, когда она уходила сбирать раковины или потолковать с кумушками. Он любил оставаться совершенно один, вдали от всяких гуляк, и когда подле него сидела за делом Флоренса, читала ему или рассказывала что-нибудь, a ветер между тем дул ему в лицо, и вода подступала к колесам его постели, ему ничего более не нужно было.

- Флой, - сказал он однажды, - где эта сторона.... Индия что ли, где живут родственники Байтерстона?

- Ох, далеко отсюда, ужасно далеко! - отвечала Флоренса, отрывая глаза от работы.

- На целые недели? - спросил Павел.

- Да, мой милый, на целые недели путешествия днем и ночью.

- Если бы ты, Флой, была в Индии, - сказал Павел, номолчав с минуту, - я бы... что бишь такое маменька сделала?... все забываю.

- Полюбил бы меня, - отвечала Флоренса.

- Не то, не то. Разве я не люблю тебя, Флой? Ах что, бишь такое? да, да - если бы ты была в Индии, Флой, я бы умер без тебя.

Флоренса поспешно бросила работу, опустила голову на подушку и стала ласкать его.

- И я бы умерла, - сказала она, - если бы тебя разлучили есо мной. Но зачем об этом думать? Кажется, теперь тебе лучше?

- О, мне теперь хорошо, очень хорошо! - отвечал Павел. - Ho я не об этом думаю. У меня все не выходит из головы, что я умер бы от тоски, если бы тебя со мной не было.

В другой раз на том же месте он заснул и спал спокойно долгое время; но вдруг он пробудился, сел на подушку и начал вслушиваться с величайшим вниманием.

Флоренса спросила, что ему почудилось?

- Я хочу знать, - отвечал он, иристально всматриваясь в её лицо, - что оно говорит? Скажи мне, Флоренса, что говорит море?

Она отвечала, что это только шумят волны, и больше ничего.

- Ох да, да, - сказал он, - волны шумят; но я знаю, что оне всегда говорят что-нибудь. Всегда говорят одно и то же морские волны. A что такое там над волнами?

Он встал и поднял глаза на горизонт.

Флоренса отвечала, что там был противоположиый берег; но он сказал, что не об этом думает. Он думал о том, что было дальше, дальше, дальше!

Такие вопросы возобновлялись весьма часто. Случалось, среди живого разговора он вдруг прерывал речь и вслушивался внимательно в таинственный говор морской волны; потом поднимался на ноги, и долго смотрел в необозримую даль беспредельного горизонта.

Глава IX.

Беда с деревянным мичманом.

Молодой Вальтер Гэй, наделенный от природы порядочным запасом романических наклонностей, которые, к великому благополучию, не встретили ни малейшего препятствия в своем развитии под мирной кровлей старика Соломона, ни на минуту не выпускал из головы удивительного приключения Флоренсы с доброй бабушкой, и, подстрекаемый страстью к чудесному, беспрестанно думал о нем до той поры, пока, наконец, с течением времени, оно сделалось любимым, избалованным чадом его живого й пылкого воображения. Особенно мечтал он, и сладко мечтал, о той незабвенной минуте, когда судьба так неожиданно сделала его самого чуть не главным действующим лицом в этом достопамятном событии.

Дядя Соль и капитан Куттль своими тонкими намеками еще больше разгорячали кипучую фантазию молодого человека. Эти достойные друзья каждое воскресенье считали непременной обязанностью ненароком потолковать о Ричарде Виттингтоне, об этом знаменитом герое в английской истории, который, как известно, поехал в Индию без копейки в кармане с одной только кошкой, a воротился оттуда миллионером, и о чудо из чудес! - три раза был лордом-мером, начальником и главным членом городской думы! К довершению очарования, капитан Куттль промыслиль на толкучем рынке древнейшее народное стихотворение очень замечательного содержания, в котором - это весьма важно - рассказывается не сказка, a достоверная быль о том, как один молодой человек, угольщик ремеслом, не более, влюбился в некую красавицу, именем Пегги, a красавица почувствовала сердечное влечение к угольщику, и как, наконец, молодые люди увенчали свою любовь законным браком, несмотря на многочисленные препятствия со стороны отца красавицы, знаменитого капитана ньюкэстльского корабля. Эта зажигательная история, имевшая, как видите, чрезвычайно близкое отношение к Вальтеру и Флоренсе, приводила капитана Куттля в самый яростный восторг во все семейные праздники, и особенно в день рождения Вальтера. В этот торжественный день капитан Куттль уходил в заднюю комнату, затягивал свою любимую песенку, и одушевляясь постепенно, кричал, наконец, на все возможные голоса, заливаясь самой громкой трелью при имени Пегги, которым, к чести героини стихотворения, оканчивался каждый куплет.

Между тем сам Вальтер, веселый, беззаботный, простодушный Вальтер, никак не думал отдавать себе отчета в собственных чувствах, да и не был способен к такому анализу. Он очень полюбил набережную, где впервые встретил Флоренсу, и улицы, где проходил с нею, хотя, собственно говоря, замечательного в них ничего не было. Гадкие башмаки, с которыми столько было хлопот, он берег y себя в комнате и, сидя по вечерам на своей постели, рисовал от безделья фантастические портреты доброй бабушки Должно также сказать, что после этого достопамятного приключения он сделался повнимательнее к своему костюму и в досужее время не пропускал случая пройтись по улице, где находился дом м-ра Домби, в надежде встретиться с маленькой Флоренсой. Но все эти чувствования были совершенно невинны и не выходили за пределы детской натуры. Флоренса очень миленькая девочка, и разумеется, приятно было полюбоваться на хорошенькое личико. Флоренса беззащитна и слаба: мысль, что можно оказать ей покровительство и помощь - весьма завлекательная мысль для юноши, сознающего свою силу. Флоренса самое благородное маленькое создание в свете, и было истинным наслаждением видеть, как озаряется её личико искренним и глубоким чувством признательности. Флоренса была оставлена, забыта гордым отцом, и сердце Вальтера наполнялось живейшим участием к отверженному дитяти.

Шесть или семь раз в год молодые люди встречались на улице и раскланивались. М-с Виккем, знавшая подробности приключения, не обращала внимания на это знакомство, a мисс Ниппер, с своей стороны, была очень рада таким встречам: она читала в глазах юноши необыкновенное выражение добродушие, и была уверена, что y него превосходное сердце.

Таким образом, Вальтер вместо того, чтобы забывать, или терять из виду свое знакомство с Флоренсой, время от времени еще более сближался с нею. Удивительное начало этого знакомства и другия маленькие подробности, придавшие ему отличительный романический характер, были в глазах его прекрасным материалом для фантастических картин, на которых, разумеется, Флоренса всегда стояла на первом плане. "Но что из всего этого выйдет, - думал он? Ничего, решительно ничего. Однако-ж было бы не худо, если бы, тотчас же после первой встречи с Флоренсой, я отправился куда-нибудь подальше, в Индию, например, и вступил бы в службу на военном корабле. Вот я делаю чудеса храбрости, беру в плен тысячи неприятелей, открываю неизвестные острова, обо мне говорят в парламенте, пишут в журналах и газетах, и лет через пять, много через десять, Вальтер Гэй приезжает в Лондон адмиралом всех морских флагов, или по крайней мере капитаном первого ранга, не менее. Флоренса будет тогда еще девушкой - и Боже мой! какою чудною девушкой будет Флоренса! - она увидит меня в полном цвете лет, в блестящих эполетах, знаменитым и славным, и - будь y м-ра Домби галстух еще выше, цепочка еще длиннее, я оттягаю y него дочку, женюсь и торжественно повезу ее.... куда я ее повезу? ну, да на какой-нибудь из открытых мною островов". Вальтер шел, по обыкновению, очень скоро, когда строил эти воздушные замки. Но все эти мечты разбивались в дребезги о медную доску конторы Домби и Сына, и когда капитан Куттль с дядей Соломоном затягивали свою вечную песню о Ричарде Виттингтоне и капитанской дочке, он более чем когда-либо понимал свое скромное положение в купеческой конторе. Время тянулось день за днем, и Вальтер продолжал со всем усердием и добросовестностью исполнять свою прозаическую должность, находя единственный отдых в построении великолепных фантастических замков, перед которыми мечты Соломона и капитана Куттля были не более, как скромными домиками. В пипчинский период он возмужал, но весьма немного, и, собственно говоря, все еще был таким же простодушным и ветреным мальчиком, каким читатель встретил его в первый раз со свечей в руках на темной лестнице в погреб, когда дядя Соломон отыскивал заветную мадеру.

- Что с тобой, дядя Соль? - сказал однажды Валыер, всматриваясь с озабоченным видом в печальное лицо мастера всех морских инструментов, - ты сегодня ничего не ел и, кажется, твое здоровье очень расстроилось. Не сходить ли за доктором, дядюшка?

. - Доктор не поможет, мой милый, - отвечал дядя Соль, - не сыскать ему для меня...

- Чего, дядюшка? покупателей?

- Да, да, - возразил Соломон с глубоким вздохом, - покупатели пригодились бы.

- Ах, ты, Господи, твоя воля! - вскричал Вальтер, опрокидывая блюдо с супом, и ударяя рукою по столу, - когда я вижу всех этих зевак, что каждый день целыми дюжинами снуют перед нашими окнами, меня так и забирает охота притащить кого-нибудь за шиворот в магазин и заставить дружка отсчитать тысячи полторы чистоганом за свою покупку. Ну, чего ты смотришь, болван, - продолжал Вальтер, обращаясь к старому джентльмену с напудренной головой, так, разумеется, чтобы тот не слыхал. - Выпучил глаза на телескоп, да и стоит себе. Экая штука! Ты войди-ка любезный, да купи, a глаза-то, пожалуй, я за тебя выпучу.

Но старый джентльмен, удовлетворив любопытство, тихонько поплелся от магазина.

- Ушел, - сказал Вальтер, - ушел, болван! Вот тут и надейся на них! Да только вот что, дядя... эй, послушай, дядюшка! - прибавил Вальтер, видя, что старик закручинился и не обращает на него внимания - унывать никак не должно, решительно не должно. Что делать? Посидим y моря и подождем погоды. Уж если придут заказы, так придет их такая пропасть, что тебе их в век не переделать.

- Да, мне их точно не переделать, мой друг, - с горестью возразил Соломон, - заказы придут, когда меня не будет в этой лавке.

- Да не тужи, сделай милость, говорю я тебе, - ну что толку, если станешь все хандрить. Эх ты, дядя Соль! Нет заказов, так и чорт с ними!

Соломон старался принять веселый вид, и улыбнулся, как мог, взглянув через стол на своего племянника.

- Ведь особенного ничего не случилось. Не так ли, дядя Соль? - продолжал Вальтер, облокачиваясь на чайный поднос и нагибаясь к старику, чтобы вызвать его на объяснение, - будь откровенен со мной, дядюшка, не скрывай ничего, если сохрани Бог встретилась какая-нибудь неприятность.

- Нет, нет, нет, - скороговоркой отвечал Соломон, - все идет, как шло, ничего особенного, право, ничего! Встретилась неприятность, говоришь ты: какая же неприятность?

Вальтер с величайшей недоверчивостью покачал головою.

- Поди ты, толкуй с ним! - сказал он, - я его спрашиваю, a он меня! Послушай, дядя: когда я вижу тебя в этой хандре, мне, право, становится и жалко и досадно, что я с тобой живу.

Старик Соль невольно открыл глаза.

- Я не шучу, дядюшка. Нет на свете человека счастливее меня, когда я с тобой, и при всем том опять таки повторяю: мне теперь и жалко и досадно, что я живу здесь. Вижу по всему, y тебя есть что-то на душе, a еще туда же вздумал притворяться. Эх, ты, дядя Соломон!

- Что делать, мой милый? По временам, ты знаешь, я бываю очень скучен, должно, как и все старики.

- Знаешь ли, что я думаю? - продолжал Вальтер, потрепав старика по плечу, - если бы тут в этой комнате вместо меня сидела добренькая, тепленькая старушка, твоя жена, разумеется, твоя кроткая, смирная, ненаглядная сожительница, которая бы знала все твои привычки и обычаи, ты бы ведь не был в такой хандре, дядя Соломон! И разливала бы она чай, и припоминала бы тебе старину, и затянула бы подчас песенку про старинное житье-бытье... а? не так ли? Ну, a я что для тебя сделаю? Ты знаешь, я люблю тебя, но все же я только племянник, ни больше, ни меньше, да еще вдобавок ветреный, легкомысленный мальчишка, которому нельзя и сказать о своем горе. Ну вот я вижу ты хандришь, и почему знать? может быть, ужасная тоска давит тебя; a как тебе помочь? как утешить тебя? как?... закричал Вальтер, со всего размаху ударив по столу, так что блюдо слетело на пол и разбилось в дребезги.

- Валли, добрый мой Валли! - сказал Соломон, - если бы в этой комнате, на этом самом месте лет за сорок с небольшим сидела, как ты говоришь, ненаглядная моя сожительница, я никогда бы не любил ее так, как тебя, милое дитя мое!

- Знаю, дядюшка, - возразил Вальтер, - очень хорошо; но жене ты открыл бы все свои секреты, потому что она умела бы облегчить твою тоску; a я ничего, решительно ничего не придумаю, хоть бы размозжить себе голову.

- Нет, нет, - сказал Соломон, - что за секреты? y меня нет от тебя никаких секретов!

- Ну, так в чем же дело, дядюшка? говори, рассказывай. Ну!

Соломон Гильс еще раз с отчаянным упрямством начал уверять, что ничего особенного не случилось. Вальтер, скрепив сердце, притворился убежденным.

- Однако-ж, дядя Соль, если сверх чаяния...

- Да говорю тебе, что ничего нет, решительно ничего.

- Очень хорошо, - сказал Вальтер, - перестанем же толковать об этом; мне пора в контору. Часа через два я как-нибудь увернусь оттуда, и понаведаюсь, что ты станешь делать. Только смотри, дядя Соль, если я узнаю, что ты меня обманул, так уж прошу не прогневаться: вперед не поверю тебе ни на волос, и уж никогда ничего не буду говорить тебе о Каркере младшем. Помни это, дядюшка Соломон!

Соломон Гильс, в знак согласия, улыбнулся и махнул рукой. Вальтер, перебирая в голове все возможные, или правильнее, невозможные средства к обогащению, побежал в контору Домби и Сына с озабоченным видом и в крайне невеселом расположении духа.

В это время недалеко от Сити, на углу Архиерейской улицы, жил присяжный маклер и оценщик, производивший торговлю подержанной мебелью, которая, как водится в таких случаях, разбросана была в самом поэтическом беспорядке по всем направлениям обширной лавки. Дюжины стульев прицеплены были к умывальникам, которые сами с большим трудом держались за плечи буфетов, a буфеты, в свою очередь, стояли на обеденных столах. Все это кувыркалось и таращилось в разные стороны с удивительным эффектом. Немного подальше на брачной постели, утвержденной на четырех столбах, дружелюбно красовались блюда, тарелки, стаканы, рюмки, бокалы, графины и другия принадлежности богатого пира вместе с полдюжиной кочерг и бальной лампой, готовой пролить нежнейший свет любви и братской дружбы на всю веселую компанию. Ряд оконных гардин и великолепных стор, насильственно разлученных с своими окнами, приятнейшим образом драпировали баррикаду комодов, нагруженных маленькими кружками из москательных лавок, между тем как бездомный коврик, отторженный жестокой рукой от привычного паркета и преследуемый в своем несчастьи пронзительным восточным ветром, вздрагивал и свертывался в глубочайшую меланхолию, и, казалось, изъявлял душевную симпатию к раздирательным жалобам фортепьяна, терявшего каждый день по одной струне, которая перед последним издыханием стонала и выла от мучительных предсмертных страданий. К довершению эффекта, м-р Брогли накопил в своей лавке целую коллекцию стенных часов различной ценности и доброты, но вообще с вернейшим ходом, хотя теперь их стрелки остановилис, по-видимому, на вечные времена вместе с финансовыми обстоятельствами своих прежних хозяев, потерявших за одно с часами и свои дорогия зеркала, которые теперь в лавке барышника бессовестно отражали со всех сторон их банкротство и разорение.

Сам м-р Брогли был мокроглазый, розолицый, жестковолосый, весьма дюжий мужчина, наделенный от природы значительным запасом расторопности и сметливости, столь необходимых при его гуманических занятиях. Как Марий на развалинах Карфагена, возседал он на развалинах чужого счастья, очень веселый и довольный судьбой, неизменно к нему благосклонной во всех начинаниях и предприятиях. По временам он заглядывал в лавку Соломона понаведаться насчет делишек многоуважаемого мастера всех морских инструментов, и Вальтер вообще знал его довольно, чтобы раскланиваться с ним при встрече на улицах. Знакомство с маклером самого Соломона Гильса тоже не простиралось далее этой шапочной дружбы, и потому Вальтер был очен изумлен, когда, верный своему обещанию, забежал из конторы в лавку и увидел м-ра Брогли; глубокомысленно сидящего в гостиной с руками в карманах.

- Здравствуй, дядя Соль! - сказал Вальтер, - как ты теперь себя чувствуешь?

Старик неподвижно сидел на противоположной стороне стола с очками на глазах (а не на лбу, как обыкновенно) и в глубоком раздумьи. При входе племянника, он приподнял голову и безмолвно указал на маклера. Вальтер оторопел.

- У вас дела с моим дядей, сэр? - спросил оне, едва переводя дух.

- Не беспокойтесь, важного ничего нет, - отвечал м-р Брогли.

Вальтер в безмолвном изумлении смотрел на маклера и на дядю.

- Вот видите ли, - сказал м-р Брогли, - за вашим дядюшкой небольшой должок, триста семьдесят фунтов стерлингов с небольшим. Срок-то, знаете, прошел, и y меня документец. Надо с вашего позволения вступить во владение.

- Во владение! - вскричал Вальтер, поводя глазами вокруг комнаты,

- Да, - чжазал м-р Брогли вкрадчивым голосом, бросая дружелюбные взоры, - вы не беспокойтесь, пожалуйста. Мы сделаем теперь опись этим вещицам, и больше ничего; сами сделаем, полюбовно и без шуму. Вы видите, я пришел без полиции - зачем нам полиция? обойдемся и без нея. Вы меня знаете.

- Ах, дядюшка! - пролепетал Вальтер.

- Милый Валли! - сказал дядя, - первый раз Бог послал на меня такое несчастье, a я уже стартк и всю жизнь прожил честно.

С этими словами он сбросил очки, потому что бесполезно было скрывать свое волнение, закрыл рукой глаза и заплакал навзрыд, проливая слезы на свой кофейный жилет. Вальтер, в свою очередь, первый раз в жизни увидел ужасающую картину рыдающего старика. Он оцепенел и долго не могь произнести ни одного слова.

- Дядюшка, милый дядюшка! - проговорил он, наконец. - Не плачь, о, Бога ради, не плачь! успокойся! - м-р Брогли, что мне делать?

- Я бы советовал вам, - сказал м-р Брогли, - приискать какого-нибудь приятеля и переговорить сь ним.

- Именно так! - вскричал Вальтер, ухватившись за эту мысль, как за последнюю надежду, - благодарю вас, сэр. Дядюшка, я сию минуту побегу к капитану Куттлю и мигом ворочусь назад. A вы, г. маклер, поберегите старика, сделайте милость; утешьте его, как можете. Не отчаивайся, дядюшка! Бог даст, все сойдет с рук.

С этими словами Вальтер, не слушая больше старика, опрометью бросился из комнаты и, забежав на минуту в контору извиниться, под предлогом внезапной дядиной болезни, помчался во всю прыть к жилищу капитана Куттля.

Все предметы в глазах его приняли иной вид, когда он бежал по шумным улицам города. Телеги, омнибусы, дороги, кареты, дилижансы, пешеходы, - все это двигалось, толкалось, шумело, как и всегда; но беда, обрушившаеся на деревянного мичмана, представляла эти предметы в каком-то странном и новом свете. Дома и магазины были вовсе не то, что прежде, и Вальтер читал на стенах огромные буквы маклерского документа. М-р Брогли угораздился со своим обвинительным актом взгромоздиться на самые церкви, потому-что главы их поднимались к облакам с каким-то необыкновенным видом. Самый горизонт удивительно изменился, не от облаков, разумеется, a вследствие судебной описи имущества в магазине мастера всех морских инструментов.

Капитан Куттль жил на краю небольшого канала, подле индийских доков, где находился подъемный мост, открывавшийся по временам для проведения кораблей и барок с различным грузом. Постепенный переход от земли к воде, по мере приближения к резиденции капитана Куттля, был довольно любопытен. Перспектива начиналась разноцветными трактирными флагами, за которыми непосредственно следовали платяные лавки с матросскими рубахами, куртками, шляпами, парусинными панталонами. Немного подальше выставлялись кузницы, где неутомимый громадный молоток от утра до ночи колотил раскаленное железо, выделывая якоря и цепные канаты. Затем следовал ряд домов с флюгером над мачтами и вывесками, возвещавшими о продаже турецких бобов, затем канавы, затем мельницы, затем опять канавы, a затем невообразимые скопища грязной воды, запруженной кораблями. Потом в воздухе распространялось благоухание от сырых щепок, и всякое торговое движение поглощалось мачтами, веслами, деланием блоков, стройкою лодок. Потом, почва становилась болотистою и почти непроходимою. Потом, обоняние уже исключительно наслаждалось запахом рому и сахару. Потом, прямо перед вашими глазами, во всей красоте открывалась резиденция капитана Куттля, вместе бельэтаж и нижний этаж.

Капитан принадлежал к разряду тех вечнонеизменных, как-будто выстроганных из дерева мужчин, которых при самом пылком воображении невозможно представлять себе отдельно без какой-нибудь частицы в их обыкновенном костюме. Когда Вальтер постучался y дверей, капитан выставил из окошка голову и закричал: "Здорово, любезный!". На нем была вылощенная клеенчатая шляпа и всегдашний синий балахон, из под которого, на подобие паруса, выставлялись толстые высокие воротники его рубашки. Все, как обыкновенно. В этом костюме Вальтер, между миллионами разнообразных фигур, мигом различил бы капитана Куттля, как редкую заморскую птицу, y которой всегда одинаковые перья.

- Послушай-ка, Валли, - сказал капитан Куттль, - ты постучись еще, и погоди немножко. Сегодня, сегодня, видишь ты, моют белье. Стукни хорошенько.

И нетерпеливый юноша стукнул так, как, вероятно, еще никто не стучался в скромную дверь капитанской квартиры.

- Это уже черезчур! - сказал Куттль, и тотчас же спрятал голову, как будто ожидал бури..

Ожидание основательное. Через минуту в судорожном волнении прибежала к дверям степенная вдовица с рукавами, засученными по плечи, вся в мыльной пене и с передником, забрызганным горячей водой. Не обращая внимания на Вальтера, она оглядела сперва дверной молоток, и потом, осматривая юношу с ног до головы, проговорила, что не надивится, как молоток еще цел.

- Капитан Куттль y себя, - сказал Вальтер с примирительной улыбкой, - я его видел.

- Право? - возразила интересная вдовица, - вы его видели?

- Я даже говорил с ним, - сказал Вальтер, торопясь объяснением.

- Даже говорили с ним - возразила вдовица. - Вот как! Потрудитесь же засвидетельствовать капитану почтение от м-с Мак Стингер и скажите, что если ему угодно разговаривать с гостями из окошка, так я покорнейше прошу его вперед самому отворять двери.

М-с Мак Стингер говорила громко и вслушивалась, не будет ли каких замечаний или возражений из ближайшего окна.

- Исполню ваше поручение, - сказал Вальтер, - только благоволите впустить меня, сударыня.

Вход был загорожен деревянным запором, и Вальтер не осмеливался перескочить, из опасения еще более раздосадовать степенную вдовушку.

- Если вы, сударь, осмелились разбивать дверь, - сказала м-с Мак Стингер гневным и пронзительным тоном, - вам ничего не стоит перепрыгнуть через запор.

Вальтер принял эту выходку за позволение войти и немедленно перескочил. M-с Мак Стингер пришла в величайшее негодование и разразилась страшным вопросом: давно ли законы разрешили оскорблять дом свободной англичанки, и кто дал позволение всякой сволочи врываться в её жилище? Но Вальтер уже не считал нужным разрешать эти недоумения, и, пробираясь по лестнице через искусственный, туман, образовавшийся от испарений щелоку и горячей воды, вбежал в комнату капитана Куттля и нашел этого джентльмена в засаде перед дверью.

- Никогда не был ей должен ни одной копейки, - проговорил тихонько капитан Куттль, - да еще сколько сделал добра и ей и детям! Лисица непутная!

- Я бы на вашем месте переменил квартиру, - сказал Вальтер.

- Нельзя, нельзя, - возразил капитан, - она отыскала бы меня на дне океана. - Садись, Вальтер. Как поживает Соломон?

Капитан, не снимая шляпы, принялся за свой обед, состоявший из холодной баранины, бутылки портера и вареного картофеля, который он обыкновенно приготовлял сам на плите в большой кастрюле, откуда, по мере надобности, вытаскивал, по одной штуке. Перед обедом он отвинчивал свой железный крюк, и вместо него приделывал к черенку свой столовый ножик, которым теперь начал лупить одну картофелину для Вальтера. Его комнаты, сильно пропитанные табачным запахом, были очень невелики, но довольно уютны, a порядок в мебели был такого рода, как будто за полчаса перед этим происходило землетрясение.

- Как поживает Соломон? - снросил капитан.

При этом повторенном вопросе Вальтер живо представил цель своего посещения и заплакал навзрыд.

- Ах, капитан Куттль! - сказал он, . едва переводя дух.

Никакое перо не опишет ужасного испуга Куттля. Он бросил картофель, вилку, - бросил бы, разумеется ножик, если бы мог, - и с неописанным испугом смотрел на молодого человека, как будто Вальтер принес ему весть о всеобщем разрушении Сити, как будто страшная бездна поглотила его старого друга вместе с кофейным камзолом, светлыми пуговицами, хронометром, очками, со всем магазином.

Но когда Вальтер объяснил дело, Куттль, после минутного размышления, вскочил со стула и заметался во все стороны с необыкновенной торопливостью. Он открыл комод, стащил с верхней полки жестяную чайницу, и, высыпав оттуда весь запас наличных денег - тринадцать фунтов стерлингов с полкроной, положил их в огромный карман своего синего сюртука, и потом в это же влагалище засунул вынутые из шкатулки две чайные ложки, серебрянные щипчики и огромные серебрянные часы, которые наперед осмотрел с большим вниманием, чтобы определить их настоящую ценность. Сделав все эти приготовления, он привинтил неизбежный крюк к правой руке, схватил свою толстую сучковатую палку и попросил Вальтера идти.

Но, несмотря на чрезвычайную хлопотливость, капитан вспомнил, наконец, что м-с Мак Стингер, вероятно, дожидается его внизу для некоторых объяснений. Пораженный этой мыслью, он в нерешимости подошел к отворенному окну и, казалось, рассуждал: не лучше ли прямо выпрыгнуть на мостовую, чем наткнуться в дверях на своего ужасного врага. Однако-ж, постояв немного, он выдумал весьма замысловатую хитрость.

- Послушай-ка, Валли, - сказал кадитан, - ты ступай вперед, мой друг, и спускаясь с лестницы, закричи погромче: "Прощайте, капитан Куттль!" да затвори дверь. Потом остановись на улице за углом и подожди меня. Я мигом выйду.

Успех этой стратагемы основывался на предварительном изучении неприятельской тактики. Когда Вальтер сходил с лестницы, м-с Мак Стингер действительно невидимкой подкралась из кухни, но не видя, сверх ожидания, своего жильца, удовольствовалась намеком на неучтивый стук в двери, и опять юркнула в свою засаду.

Прошло минут пять, прежде, чем Куттль отважился на тайное бегство, и Вальтер уже начинал выходить из терпения, не видя никаких признаков лощеной шляпы. Наконец, храбрый воин вдругь, с быстротой бомбы, выскочил из дверей, зашагал форсированным маршем, и ни разу не оглидываясь назад, ободрился совершеннейшим образом, только когда подошел к Вальтеру, и даже затянул какую-то песню.

- Ну что, Валли, - спросил, наконец, капитан, когда они удалились на значительное расстояние от квартиры, - дядя Соль, я думаю, того...

- Ах, если бы видели его нынешним утром! - отвечал Вальтер. - Никогда мне не забыть этой ужасной сцены. Я боюсь...

- Живей, Валли, живей! - возразил капитан, ускоряя шаги. - Всегда так поступай, дружочек мой, и долголетень будешь на земли. Справься, как об этом сказано в Писании.

Капитан Куттль, слишком занятый собственными мыслями о Соломоне Гильсе и, быть может, некоторыми размышлениями насчет последнего бегства, не привел более ни одной цитаты для улучшения нравственности молодого Вальтера. Во всю дорогу они не обменялись ни одним словцом, пока, наконец, подошли к деревянному мичману, обозревавшему, казалось, через свой телескоп весь горизонт в надежде отыскать друга-спасителя, который бы вывел его из напасти.

- Гильс! - вскричал капитан, поспешно вбежав в комнату и нежно пожимая руку печального друга, - держи голову прямо на ветер, и мы пойдем на пролом. Все, что могу сказать тебе, дружище, - продолжал капитан торжественным тоном, как философ, которому удалось наконец привести в ясность одно из главнейших правил человеческой мудрости, - так это одно: держи голову прямо против ветра, и мы полетим на пролом.

Старик Соль, в свою очередь, крепко пожал руку доброго приятеля, и благодарил за совет.

Тогда капитан Куттль с подобающей важностью выгрузил из кармана пару чайных ложек, сахарные щипчики, серебряные часы и наличные деньги. Положив все это на стол, он с гордым и самонадеянным видом обратился к м-ру Брогли.

- Ну, что вы теперь скажете, господин маклер и присяжный оценщик?

- Неужели вы серьезно думаете, сэр, возразил маклер, - что весь этот хлам теперь годится на что-нибудь?

- Почему же нет?

- Да потому, что ваш почтенный другь должен слишком триста семьдесят фунтов стерлингов.

- Экая штука! - возразил капитан, струхнув порядком при таком огромном счете, - триста фунтов! Да ведь и это чего-нибудь стоит. Всякая рыба хороша, коль на уду пошла, говорит пословица.

- Есть еще пословица, капитан, получше этой, возразил присяжный оценщик, - курица не птица, карась не рыба, олово не деньги.

Эта философия сразила наповал капитана. Поглядев на страшного противника, как на Мефистофеля, он безмолвно прошелся по комнате, и, махнув рукою, отозвал в сторону мастера морских инструментов.

- Гильс! - сказал капитан, - как это тебя угораздило попасть в такой просак? Кто настоящий кредитор?

- Молчи, молчи! - возразил старик. - Пойдем сюда. Надо быть скромнее перед Валыером. Это, видишь ты, поручительство за его отца, старинное поручительство. Я уже таки довольно выплатил, Нед; но теперь пришли худые времена, и сил моих не хватает. Сказать правду, я все это предвидел, да что прикажешь делать? Ради Бога, ни слова перед Вальтером. Ни гу-гу?

- Да ведь y тебя, казалось, были деньжонки? - прошептал капитан.

- Ну да, да, - отвечал старик Соль, опуская руки в карманы и сдавливая свой валлийский парик, как будто выжимал оттуда золото, - я скопил-таки малую толику, но из этой суммы, милый Нед, нельзя взять ни полушки. Я, видишь ты, старел и отстал от времени, a Вальтеру нужны деньги. Ведь ему не по миру идти, когда я умру. Нет, об этих деньгах ни полслова. Все равно, как бы их и не было. Да y меня таки и нет их. Что я заврался, старый дурак? Где y меня деньги? где?

И он дико повел глазами вокруг комнаты, как полоумный скряга, который совершенно забыл, куда запрятал свои деньги. В самом деле, капитан начинал думать, что приятель его того и гляди полезет в трубу или в погреб и вытащит оттуда несколько фунтов золота и серебра, но Соломон Гильс выдумал другую штуку.

- Я отстал от времени, любезный друг, - скаал он, - далеко отстал. Поздно, да и не к чему догонять его. Продам все вещи, выплачу долг, да и пойду куда-нибудь положить свои старые кости. Дух мой ослабел, силы меня остаили, и я чувствую, что начинаю выживать из ума. Лучше все покончить разом... и баста! Пусть его возьмет инструменты, возьмет и его, - с усилием проговорил старик, указывая на деревянного мичмана, - видно, прошли наши красные дни. A и то сказать, пожили довольно; пора костям на место.

- Полно, дружище, полно! - сказал капитан, - На кого-ж ты Вальтера-то оставишь? забыл? Посиди тут, Соломонь, a я за тебя подумаю... Ах, чорт побери, не стал бы я долго думать, если бы пансион был побольше. Дело вот в чем, скажу я тебе: держи голову прямо на ветер, и все пойдет, как по маслу.

Старик Соль поблагодарил его от всего сердца и прислонился головой к камину.

Капитан Куттль скорым шагом и с самым решительным видом начал маршировать по комнате, опустив густые брови до самого носа и заложив левую руку назад. Вальтер притаил дыхание и не смел пошевелиться, из опасения остановить поток глубоких размышлений. Напротив, м-р Брогли, не считая нужным церемониться с почтенной компаниею, преспокойно разгуливал по всем направлениям магазина, и, насвистывая какую-то веселую мелодию, заглядывал в телескопы, барометры, ощупывал компасы, магнитные стрелки, и вообще старался показать вид человека, в совершенстве знакомого с устройством и употреблением всех этих инструментов,

- Валли! - воскликнул, наконец, Куттль, - теперь я знаю, что делать.

- Неужели? - вскричал Вальтер с величайшим одушевлением.

- Поди-ка сюда, любезный, - продолжал капитан. - Магазин одно обезпечение; мои вещи - другое. Твой адмирал даст нам денег.

- Кто, м-р Домби? - спросил Вальтер, побледнев, как полотно.

Капитан с важностью кивнул головой, и, указывая на Соломона Гильса, продолжал:

- Взгляни-ка на него, любезный; пристальнее взгляни. На нем лица неть. Если продать все эти вещи, он умер непременно - я его знаю. Мы должны перепробовать все средства и, теперь тебе надо ухватиться...

- За м-ра Домби! Ах, Боже мой! - воскликнул Вальтер.

- Ты прежде всего сбегай в контору, и справься, там ли он, - сказал капитан, толкая в спину озадаченного юношу. - Живей!

Взгляд на дядю окончательно убедил молодого человека в необходимости слепого повиновения капитанской команде. Он побежал со всех ног, и чрез несколько минут воротился с печальным известием, что м-ра Домби нет ни дома, ни в конторе. Была суббота, и он уехал в Брайтон.

- Вот что, Валли! - сказал капитан, по-видимому, приготовивший себя к этому известию. - Мы поедем в Брайтон. Я сам провожу, и, если нужно, представлю тебя твоему адмиралу. Мы поедем после обеда в первом дилижансе.

При всем уважении к личным достоинствам капитана Куттля, Вальтер видел на этот раз настоятельную необходимость отказаться от его обязательных услуг, думая, не без основания, что м-р Домби, грозный и страшный Домби, не мог придать большого веса рекомендации доброго моряка. Тем не менее, молодой человек удержался от всякого намека на неуместность такой выходки, потому что сам капитан был о себе совершенно противных мыслей и, вероятно, счел бы непростительной дерзостью, если бы молокосос в настоящем случае вздумал ему указывать. Простившись на скорую руку с Соломоном Гильсом, капитан Куттль опять сложил в свой карман наличные деньги, ложечки, щипчики и серебряные часы - с очевидным намерением, как с ужасом думал Вальтер, произвести этими вещицами оглушительное впечатление на м-ра Домби - и немедленно побежал к дилижансу, беспрестанно повторяя на дороге, что он ни на мииуту не покинет своего Валли.

Глава X.

Последствия беды с деревянным мичманом.

Часто и долго с беспримерным усердием майор Багсток производил на Княгинином Лугу наблюдения над маленьким Павлом через свою двухствольную трубу. Коренной туземец, вступивший для этой цели в дружеские сношения с горничной мисс Токс, доставлял своему барину ежедневные, еженедельные и ежемесячные рапорты относительно разных разностей, происходивших в скромном жилище спесивой соседки. Плодом всех этих разысканий было твердое намерение познакомиться с м-ром Домби, и уж, конечно, старичина Джой, если нужно, мог завязать знакомство с самим чортом.

Мисс Токс постоянно держала себя весьма осторожно и холодно уклонялась от всяких объяснений, когда храбрый воин с обыкновеннымь лукавством намекал ей о своем плане. Несмотря, однако-ж на врожденную хитрость и чудную изобретательность, он не видел никаких средств привести в исполнение коварный замысел, и решился некоторым образом оставить его на произвол случая, который, как говорил майор в клубе, был покорнейшим слугою старикашки Джоза с той поры, как старший брат его умер в Вест-Индии от желтой горячки.

Действительно, покорный слуга хотя нескоро, но и на этот раз не изменил своему господину. Когда коренной туземец в одно прекрасное утро отрапортовал, что мисс Токс отлучилась в Брайтон по делам м-ра Домби, душой майора внезапно овладело нежнейшее воспоминание о закадычном друге Биле Байтерстоне, который письмом из Бенгалии просил навещать по временам его единственного сына в Брайтоне. Когда черный герольд возвестил, что Павел проживает с сестрой y м-с Пипчин, майор увидел бесподобный случай войти в приятельские сношения со всей фамилией богатого негоцианта, и тут же обратил отеческий взор на байтерстоново письмо, о котором прежде ни разу не подумал; но, к несчастью, в эту самую минуту, сверх всякого ожидания, с ним сделался ужасный подагрический пароксизм, и он пришел в такое яростное бешенство, что схватил подножную скамейку и со всего размаху пустил ее в бедного туземца, угрожая убить бездельника, если вперед он будет столько же неисправен, хотя, собственно говоря, на этот раз он заслуживал щедрой награды за вернейшую службу.

В первую же субботу майор Багсток, освобожденный от подагры, летел в Брайтон в сопровождении коренного туземца. Во всю дорогу он без умолку толковал сам с собою о мисс Токс, и заранее поздравлял себя с победой над знаменитым другом, из-за которого его оставили и которому мисс Токс придавала столько таинственности.

- Что, сударыня, много взяли, много? - говорил майор, надуваясь изо всех сил, для выражения удовлетворенной мести. - Вы хотели дать отставку старичине Джою: не удастся вам, матушка, не удастся. Старикашка Джоз еще жив, сударыня, жив он, чорт побери, и держит ухо востро. Вам не провести его, сударыня. Старина Джой смотрит во все глаза, и теперь-то вы узнаете, теперь-то увидите, какова y него грудь, каково y него сердце. Жесток он, матушка, ой, ой, как жесток старичина Джозеф. Да-с, жесток и чертовски хитер.

И действительно, молодой Байтерстон нашел майора чрезвычайно жестоким, когда тот, по приезде в Брайтон вывел его на прогулку. Он держал вверх и вниз свое лицо, очень похожее на стильтонский сыр, выпучивал немилосердным образом свои раковые глаза и, казалось, не обращал ни малейшего внимания на молодого Байтерстона. Было ясно, что он отыскивал м-ра Домби с его детьми.

Получив на этот счет предварительные сведения огь м-с Пипчин, майор скоро завидел вдали Павла и Флоренсу с величавым джентльменом, в котором, разумеется, не трудно было угадать их отца. Он полетел к ним на всех парусах и втолкнул молодого Байтерстона в самую середину маленькой эскадры, так, что бедный мученик м-с Пипчин поневоле должен был вступить в разговор с своими товарищами. Майор остановился, и любуясь на детей, с изумлением припомнил, что он, кажется, имел удовольствие их видеть и говорить с ними на Княгинином Лугу y своей добрейшей соседки мисс Токс. При этом он очень кстати заметил, что Павел чертовски умный мальчик и спросил, помнит ли он своего старого друга, Джоз Багстока, майора; но не дожидаясь ответа, тотчас же обратился к м-ру Домби.

- Мне бы надобно прежде всего вам засвидетельствовать мое глубокое почтение, сэр, но что же прикажете делать? мой маленький друг делает из меня настоящего ребенка. Старый солдат, сэр, майор Багсток, к вашим услугам, не стыдится в этом признаться, особенно перед вами, сэр, счастливейшим из отцов.

Здесь майор снял шляпу и отвесил низкий поклон.

- Черт меня побери, - вскричал он потом с величайшим воодушевлением, - я завидую вам, сэр, чрезвычайно завидую. - Тут он как-будто одумался и прибавил: - извините старого солдата за вольное обращение.

М-р Домби просил не беспокоиться.

- Старый служака, сэрь, - продолжал майор, - окуренный дымом, закаленный в бою, обожженный солнцем, избитый временем, дряхлый инвалидный пес, майор Багсток, сэр, смеет надеяться, что его не осудит такой почтенный, именитый муж, как м-р Домби. Я, конечно, имею счастье говорить с мром Домби?

- Точно так. Имею честь рекомендоваться недостойным представителем этой фамилии, господин майор, - смиренно отвечал м-р Домби.

- Фамилия, ох, какая фамилия! - сказал майор, - Домби - именитые люди во всей Англии! Это, сэр, скажу я вам, такая фамилия, которую знают и с почтением призносят во всех английских колониях. Да, сэр, Домби - именитые люди: это берусь я вам доказать письменно, даже печатно, коль хотите. О, сэр, y меня бойкое перо: я все докажу. Фамилия Домби - великая фамилия, которую должно произносить не иначе как с уважением и гордостью. Джозеф Багсток не льстит, сэр, да и не умеет льстить. Его королевское высочество герцогь йоркский не раз изволил говорить, что майор Джоз прямой человек, никогда не льстит и при всяком случае говорит правду. Да, сэр, истина для меня дороже всего; за истину я пойду в огонь и в воду. Домби! Доммби! Это, скажу я вам, именитые люди, убей меня Богь, именитые люди древнейшего рода! - заключил майор самым торжественным тоном.

- Вы слишком добры, г. майор, - возразил м-р Домби, - наша фамилия, быть может, не заслуживает такой высокой чести.

- Нет, сэр, - сказал майор - вот и маленький мой другь засвидетельствует, что майор Багсток прямой человек, старый козырь, сэр, который всегда и везде режет правду-матку. Этот мальчик сэр, - сказал майор тихим голосом, - будет жить в истории. Мальчик этот, скажу я вам, необыкновенное произведение. Берегите его, м-р Домби, как зеницу ока.

М-р Домби намекнул, что понимает свои обязанности в отношении к сыну.

- A вот, сэр, - продолжал майор доверчивым тоном, толкая палкой молодого Байтерстона, - рекомендую вам этого мальчишку. Сын Байтерстона из Бенгалии. Я и отець его были закадычными друзьями. Служили в одном полку. Куда бы вы ни пошли, сэр, вам везде прожужжали бы уши о Биле Байтерстоне и Джое Багстоке. A взгляните-ка на него, сэр: ведь дурак, пошлый дурак! Вы думаете, я не вижу его недостатков? Помилуй Бог!

М-р Домби взглянул на оклеветанного Байтерстона, о котором, по-крайней мере, он знал столько же, сколько и сам майор, видевший его в первый раз, и воскликнул ласковым тоном:

- Неужто?

- Я вам говорю, - подтвердил майор, - он набитый дурак. Джозеф Багсток, сэр не был никогда ни подлым льстецом, ни подлейшим порицателем беззащитных людей. Сын моего старого друга Биля Байтерстона из Бенгалии, скажу я вам, дурак от природы, сэр.

Затем майор захохотал изо всей мочи, так что лицо его почернело.

- Мой маленький друг, - спросил он потом, - конечно, назначен для публичной школы?

- Я еще не решился, - отвечал м-р Домби, - впрочем, не думаю: y него здоровье слишком слабое.

- Это другое дело, - сказал майор, - если он слаб здоровьем, так нечего и толковать о публичных школах. Вы правы, сэр. Для учебных заведений нужно железное здоровье, свинцовая грудь. Там, скажу я вам, без всякой жалости мучат бедных детей. Бывало, нас жарили на медленном огне и вывешивали вверх ногами из окон третьяго этажа. Джой Багсток прошел сквозь огонь и воду: все знает, все испытал. Бывало, его возьмут за каблуки, да и стянут из окошка: висит, бедняга, минут тринадцать, даже больше!

В подтверждение этих слов майор Багсток очень кстати мог бы сослаться на свое совершенно синее лицо.

- Зато и вышли из нас молодцы, - продолжал майор, поправляя галстух и воротники своей рубашки, - мы, что называется, все как-будто выделаны были из железа и ковали нас без всякого милосердия. Вы надолго останетесь здесь, м-р Домби?

- Я, по обыкновению, приезжаю сюда один раз в неделю, - отвечал м-р Домби, - и останавливаюсь в гостинице "Бедфорд".

- Мне будет очень приятно зайти в Бедфорд, если позволите, сэр, - сказал майор, - старичина Джой вообще не любит навязываться на знакомства; но ваше имя, м-р Домби, не то, что какое-нибудь имя. Я крайне одолжен моему маленькому другу, что имел счастье удостоиться вашего внимания.

М-р Домби благоволил дать совершенно удовлетворительный ответ. Майор Багсток погладил Павла по головке и сказал Флоренсе, что её глазки скоро станут сводить с ума мдлодых людей и даже стариков, если дойдет до того дело, прибавил он, ухмыляясь наилюбезнешимь образом. Потом, подняв голову вверх, старичина Джой толкнул молодого Байтерстона и побежал с этим джентльменом легкой рысцой, прикашливая и подпрыгивая с отменным достоинством, как человек, который знает, что не ударил лицом в грязь.

Верный своему обещанию, майор не замедлил явиться к м-ру Домби; a м-р Домби, пробежав наперед список военных офицеров, не замедлил сделать визит майору. Потом майор навестил м-ра Домби в его лондонском доме и в следующую субботу имел удовольствие отправиться с ним в Брайтон в одной карете. Словом, м-р Домби и майор Багсток вполне оценили друг друга и в непродолжительном времени стали на самую короткую ногу. М-р Домби заметил сестре, что майор удивительный человек: - кроме того, что ему в совершенстве известна военная дисциплина, он имеет превосходное понятие и о таких вещах, в которых нет ничего общего с военным ремеслом. A это, как известмо, большая редкость в наше время. Он совершенно меня понял, - прибавил Домби.

Через несколько времени м-р Домби повез к своим детям мисс Токс и м-с Чикк. Майор опять был в Брайтоне. М-р Домби пригласил его откушать в Бедфорд, поздравив наперед мисс Токс с таким приятным знакомством. Сильно забилось сердце прелестной девы при этом намеке, и она казалась чрезвычайно рассеянной во весь день. Это, однако ж, поидавало ей еще более интереса, и она, по-видимому, была чрезвычайно рада вожделенному случаю обнаруживать волнения девственного сердца, особенно, когда майор за столом начал произносить горькие жалобы на то, что мисс Токс безжалостно оставила Княгинин Луг, где она была светозарным солнцем для всех чувствительных сердец.

Майор, по-видимому, находил невыразимое наслаждение распространяться об этом предмете. Он говорил без умолку во весь обед и в то же время ел по крайней мере за четверыхь, наполняя желудок различными лакомствами, которые, казалось, еще более воспламеняли его красноречие. М-р Домби, ни на минуту не изменявший своему обычному хладнокровию, слушал однако-ж плодовитого оратора с замечательным удовольствием, и майор чувствовал, что он блистает теперь самым ярким светом. Сознавая вполне свой завидный талант, оратор одушевлялся постепенно и в порыве истинного восторга выдумал по крайней мере десятка два совершенно новых и оригинальных прилагательных к своему собственному имени. Словом, майор превзошел на этот раз самого себя, и вся компания была им чрезвычайно довольна. После обеда сели за вист, и когда сыгран был один очен длинный робер, майор поспешил раскланяться с именитой фамилией, и м-р Домби, провожая дорогого гостя, еще раз обратился с комплиментами к мисс Токс, которая зарделась, как маков цвет, и потупила глаза в землю.

По выходе из Бедфорда, майор Багсток не замедлил обратиться к самому себе и во всю дорогу повторял: "хитер брат ты, старичина Джой,, чертовски хитер!". Когда пришел он в свою гостиницу и уселся на стул, с ним сделался молчаливый припадок смеха, до того безобразный и страшный, что коренной туземец, наблюдавший это явление на значителыюм расстоянии, два или три раза начинал думать, что барин его совсем рехнулся. Вся его фигура, особенно лицо и голова раздулись необыкновенным образом и представили изумленным глазам черного слуги какую-то пухлую массу индиговой краски. Мало-по-малу истерический смех превратился в пароксизм удушливого кашля, и когда, наконец, прошел этот припадок, майор разразился такими восклицаниями:

- Что, сударыня, много взяли? а? М-с Домби, сударыня! так ли-с? Хе, хе, хе! Погодите, матушка, погодите немножко. Старичина Джой запустит спичку в ваше колесо, славную спичку! Теперь мы сквитались, сударыня. Вам не удалось провести Джоза. Хитры вы, матушка, очень хитры, да только старикашка похитрее. Видали мы виды и теперь не спим. Старичище проснулся и глядит во все глаза.

И точно, глаза майора чуть не лопались от ужасного напряжения. Большую часть ночи бесновался он самым неистовым образом: кричал, хохотал, кашлял, стучал и никому не давал спать.

На другой день, в воскресенье, когда м-р Домби, м-с Чикк и мисс Токс сидели за завтраком, продолжая разговаривать о вчерашнем госте, Флоренса вдруг вбежала в комнату с разгоревшимся лицом и с глазами, проникнутыми живейшей радостью.

- Папенька! - вскричала она, - папенька! Вальтер здесь! Он не смеет войти.

- Кто? - вскричал м-р Домби. - Что это значит? о ком говоришь ты?

- Вальтер, папа, - сказала робко Флоренса, испуганная суровым видом отца. - Тот самый, что нашел меня, когда я пропадала.

- Это, должно быть, молодой Гэй, Луиза, - сердито проговорил м-р Домби, обращаясь к сестре и нахмурив брови. - Обращение этой девочки ни на что не похоже. Неужели она помнит молодого Гэя? Справься, что там такое.

М-с Чикк поспешила в переднюю и через минуту воротилась с ответом, что там стоит молодой Гэй с каким-то очень сгранным мужчиной. Гэй сказал, что они не смеют войти, узнав, что м-р Домби завтракает. Они решились подождать.

- Пусть мальчик войдет сию-же минуту, сказал м-р Домби. - Что вам надобно, Гэй? зачем вас послали? Разве кроме вас некому приехать ко мне?

- Извините, сэр, - отвечал Вальтер, - меня никто не посылал. Я осмелился приехать по собственной надобности; надеюсь, вы простите меня, когда узнаете, почему я вас беспокою.

Но м-р Домби, не обращая внимания на эти слова, с нетерпением старался разглядеть какой-то предмет, стоявший позади Вальтера.

- Что там такое? - сказал он, наконсц. - Кто это с вами, молодой человек? Эй, сэр! Вы, кажется, не туда зашли, куда вам надо. Вы ошиблись дверью.

- Мне очень неприятно, что я не один вас беспокою, - поспешил сказать Вальтер, - но это, сэр, это капитан Куттль...

- Не робей, Валли! не робей, дружок! - заметил капитаы Куттль басистым голосом.

В эту самую минуту из за спины Вальтера выдвинулась интересная фигура в синем камзоле и в рубашке с высочайшими воротниками. Капитан Куттль учтиво поклонился м-ру Домби и еще учтивее махнул перед дамами железным крюком, держа в левой руке клеенчатую шляпу, от которой обозначались на лбу самые свежие знаки, на подобие красного экватора.

М-р Домби с изумлением и негодованием осматривал этот феномен и в то же время обратился взорами к м-с Чикк, как будто требовал отчета, зачем она впустила такого чучелу. Маленький Павел, вошедший за Флоренсой, остановился между мисс Токс и капитаном, как будто хотел защитить свою надзирательницу от нападения, когда капитан начал размахивать железным крюком.

- Говорите же, молодой человек, - сказал м-р Домби, - что вам надобно?

В эту критическую минуту капитан Куттль еще раз счел за нужное ободрить робкого юношу.

- Не робей, мой милый, - сказал он - держись крепче!

- Я очень опасаюсь, - начал Вальтер дрожащим голосом, опустив глаза в землю, - что вы сочтете большою дерзостью мою просьбу, но мне непременно должно предложить ее вам, сэр. Быть может, я никак бы не осмелился войти сюда и спросить об вас, если бы не имел счастья встретить мисс Домби и ...

- Без предисловий! - сказал м-р Домби, пристально следя глазами за Флоренсой, которая между тем ласковой улыбкой ободряла молодого человека, - говорите прямо, что вам нужно.

- Да, да, хорошо сказано! - заметил капитан, считая нужным поддержать м-ра Домби, как человек, знающий толк в хорошем обращении, - говори прямо, Валли, что тебе нужно.

Если бы видел капитан, каким взглядом подарил его м-р Домби, о если бы он видел это!.. Но, к счастью, почтемный друг мастера всех морских инструментов не замечал ничего и, обращаясь к м-ру Домби, значительно прищурил левый глаз, давая знать, что молодой малый еще очень застенчив, но это скоро пройдет.

- Меня привело сюда, сэр, совершенно частное дело, которое лично касается до меня одного, - сказал Вальтер, запинаясь на каждом слове, - и капитан Куттль...

- Здесь я! - вскричал капитан, давая понять, что уж он не покинет молодого человека.

- Каиитан Куттль - предобрейший человек и старый друг моего дяди, - продолжал Вальтер, поднимая глаза с видом просьбы за капитана, - был так добр, что вызвался ехать со мною, и мне никак нельзя было отказаться...

- Еще бы! - заметил снисходительно капитан, - конечно нельзя. Хорошо, Вальтер: продолжай.

- И поэтому, сэр, - начал решительным тоном Вальтер, видя неизбежную необходимость скорее подойти к развязке, - поэтому я вынужден был приехать вместе с капитаном Куттлем и сказать вам, что бедный мой дядя находится в крайне затруднительных обстоятельствах. Заведение его постепенно пришло в упадок, и он не в состоянии выплатить долг по заемному письму, представленному ко взысканию. Теперь в магазине его собираются делать опись: он должен потерять все и, вероятно, не переживет этого несчастья. Между тем, сэр, вы знаете моего дядю, как честного и почтенного человека; если бы вы благоволили вывести нас из этой крайности, мы никогда бы не забыли вашего благодеяния.

Вальтер заплакал. На глазах Флоренсы тоже засверкали слезы, и отец хорошо заметил это, хотя, по-видимому, смотрел только на Вальтера.

- Сумма весьма значительная, - продолжал молодой человек, - больше трехсот фунтов. Дядя мой совершенно упал духом и ничего не способен предпринять. Ему даже неизвестно, что я теперь имею честь говорить с вами. Я все сказал, сэр, - прибавил Вальтер после некоторого колебания, - и теперь, как вы изволите видеть, участь наша единственно зависит от вас. Конечно, мы не имеем прав на вашу благосклонность; но... я, право, не знаю... но кажется, я даже уверен, что других требований не будет на товары моего дяди, и капитан Куттль, с своей стороны, предлагает также обезпечение. Что же касается до меня собственно, я не могу ... я не смею... мое жалованье не велико... но если позволите, экономия... труд... исподволь ... как-нибудь ... надеюсь ... дядя мой бережливый великодушный старик.

Еице несколько бессвязных слов, и Вальтер умолк, повесив голову, с трепетом ожидая решения своей участи. Эта минута показалась капитану Куттлю самой удобной для обнаружения ценности своих вещей. Он подошел к столу, где завтракал м-р Домби, расчистил между тарелками сколько нужно было места, выложил серебряные часы, наличные деньги, ложечки, щипчики и, расположив все это искуснейшим образом, чтобы как можно более бросить пыли в глаза, разразился такими словами:

- Не сули журавля в небе, дай синицу в руки, говорит всеобщая пословица. Вот вам и синица, государь мой! Да еще годовой мой пансион, сотня фунтов стерлингов, тоже к вашим услугам. Ежели есть на свете человек с головой, напичканной познаниями, так это, рекомендую вам, старик Соломон Гильс. A если есть на свете мрлодой парень, y которого будущность - обетованная земля, текущая млеком и медом, так это, скажу я вам, племянник старика Соля.

Отпустив эту сентенцию, капитан стал на прежнее место и самодовольно начал разглаживать свои волосы, как человек, счастливо окончивший трудное предприятие.

Когда Вальтер перестал говорить, глаза м-ра Домби обратились на маленького Павла, который между тем выразительно посматривал на Вальтера и своего отца, стараясь в то же время утешить сестру, огорченную печальными известиями. Флоренса стояла, опустив голову, и тихонько плакала. После храброй выходки капитана Куттля, принятой, разумеется, с высочайшим хладнокровием, м-р Домби опять обратил глаза на своего сына и смотрел на него несколько минут, не говоря ни слова.

- Каким образом Гильс задолжал такую сумму? - спросил, наконец, м-р Домби. - Кто настоящий кредитор?

- Он этого не знает, - отвечал капитан, положив руку на плечо Вальтера. - Мне все известно. Это, видите ли, поручительство за одного приятеля, теперь уже покойника, который стоил старику Гильсу многих сотен фунтов. Подробности, если угодно, я сообщу вам наедине.

- Людям с ограниченным состоянием, - сказал м-р Домби, продолжая смотреть на своего сына и не обращая ни малейшего внимания на таинственные знаки капитана Куттля, - следует заниматься исключительно собственными делами и не увеличивать своих затруднений безумными обязательствами за других людей. Это нечестно и самонадеянно, - прибавил м-р Домби с важностью, - слишком самонадеянно даже для богача. Павел, поди сюда!

Когда ребенок подошел, м-р Домби посадил его на колени.

- Еслиб y тебя были теперь деньги, - сказал м-р Домби... да смотри на меня?

Павел, которого глаза были обращены на сестру и на Вальтера, взглянул на лицо своего отца.

- Еслиб теперь y тебя было столько денег, - сказал м-р Домби, - сколько нужно молодому Вальтеру, что бы ты сделал?

- Я бы отдал их старому дяде, - отвечал Павел.

- То есть, ты дал бы их взаймы, - поправил м-р Домби. - Хорошо. Ты уже вырос довольно для того, чтобы распоряжаться моими деньгами: мы станем вместе вести дела.

- Домби и Сын, - прервал Павел, рано приученый к этой фразе.

- Домби и Сын, - повторил отец. - Начни же быть теперь Домби и Сыном; хочешь ли дать взаймы денег дяде молодого Гэя?

- Хочу, хочу, папенька, - отвечал Павел - и Флоренса тоже хочет.

- Девочкам, - сказал м-р Домби, - нечего давать при Домби и Сыне. Хочешь ли ты один?

- О да, хочу, папенька!

- Ну, так ты дашь ему, - возразил отец. - Видишь ли теперь, Павел, - продолжал он понизив голос, - как могущественны деньги и как жалок человек безденежный! Молодой Гэй с отчаянием ехал сюда добывать денег, a ты, человек богатый, великий, располагая деньгами, оказываешь ему величайшую милость и одолжение.

Молодой Павел слушал внимательно и смотрел на отца, как маститый старец, исполненный глубоких дум и размышлений; но его лицо мгновенно приняло веселое и совершенно детское выражение, когда он соскочил с коленей отца и побежал к Флоренсе с радостною вестью, что Вальтеру сейчас будут даны деныи и что, следовательно, не о чем больше плакать.

Между тем м-р Домби обратился к столу и начал писать. В этот промежуток времени Павел и Флоренса втихомолку завязали разговор с Вальтером, и капитан Куттль смотрел на прелестную группу с такими торжественными и самонадеянными мыслями, каких, конечно, и не грезилось величественному представителю знаменитой фирмы. Когда записка была кончена и запечатана, м-р Домби, принимая прежнюю позу, подозвал Вальтера и сказал:

- Завтра поутру вы отдадите это м-ру Каркеру, и он сделает немедленные распоряжения, чтобы вашего дядю вывели из крайности, заплатив его долг. В то же время пусть будут приняты меры, чтобы сумма была возвращена в контору, сообразно с обстоятельствами. Вы должны помнить, что все это делает для вас молодой Павел.

Вальтер, переполненный радостными ощущениями, хотел внешними знаками выразить свою благодарность; но м-р Домби круто остановил его:

- Вы должны помнить, говорю я, что все это сделал мой Павел. Я объяснил ему сущность дела, и он все понимает. Ни слова больше.

И он указал на дверь. Вальтер поклонился и вышел. Когда вслед за ним хотел идти и капитан Куттль, мисс Токс, проливавшая между тем обильные потоки слез вместе со своей приятельницей, обратилась в тревожном волнении к м-ру Домби:

- Извините меня, о великодушнейший из смертных, ах, извините меня!.. но вы в порыве благороднейших щедрот высокой души вашей забыли некоторые подробности...

- Какие, мисс Токс? - сказал м-р Домби.

- Этоть джентльмен, что с инструментом, - продолжала мисс Токс, взглянув на капитана, - оставил на столе, подле вашего локтя...

- Боже небесный! - сказал м-р Домби, сметая имущество капитана Куттля, как хлебные крошки. - Возьмите отсюда эти вещи. Очень вам благодарен, мисс Токс: вы всегда предусмотрительны. Эй, сэр, убирите отсюда эти вещи!

Капитан Куттль увидел настоятельную необходимость повиноваться. Сложив в один карман чайные ложки и сахарные щипчики, в другой - наличные деньги и серебряные часы, он с безмолвным изумлением обратил свои взоры на бескорыстного благодетеля и, в порыве восторженного сердца, схватив правую руку м-ра Домби в свою одинокую левую мышцу, так притиснул ее железным крюком, что м-р Домби затрепетал всем телом от этого могучаго прикосновения горячаго чувства и холодного железа.

Наконец, капитан Куттль, ловко рисуясь перед дамами, с большой любезностью поцеловал несколько раз свой крюк и распрощался особенным образом с Павлом и Флоренсой, провожавшими Вальтера из комнаты. Флоренса, в порыве усердия, побежала за ними, чтобы переслать поклон старику Солю, но м-р Домби сурово отозвал ее и приказал остановиться.

- Неужели ты никогда не будешь Домби, моя милая! - сказала м-с Чикк с патетическим упреком.

- Тетенька, - проговорила Флоренса, - не сердитесь на меня; я не знаю, как благодарить милаго папеньку!

Бедное дитя! Она бы хотела побежать и броситься к нему на шею; но, не смея этого сделать, робко остановилась среди комнаты и обратила на отца благодарные взоры. М-р Домби изредка посматривал на взволнованную дочь, но по большей части он наблюдал Павла, который между тем ходил по комнате с чувством нового достоинства при мысли, что ссудил деньгами молодого Гэя.

A молодой Вальтер Гэй, - что с ним?

Он летел к своему дяде с приятною вестью и не помнил себя от радости при мысли, что не далее как завтра, еще до обеда, он очистит жилище старика Соломона от всех возможных маклеров и присяжных оценщиков. Он не мог не радоваться, живо представляя, что с завтрашнего вечера мастер всех морских инструментов опять спокойно будет сидеть в своей гостиной с капитаном Куттлем, опять почувствует, что деревянный мичман - его неотъемлемая собственность, и опять будет строить воздушные замки вместе с закадычным приятелем, который представил ему новое блистательное доказательство неизменной дружбы. Но при всем том, надо признаться, молодой Гэй, несмотря на глубокую благодарность к м-ру Домби, сильно чувствовал евое унижение. Когда буйный ветер совершенно непредвиденным образом вырывает с корнем расцветающия надежды, тогда, и особенно тогда, воображение рисует во всей полноте роскошные цветы, едва не разросшиеся от этого корня, теперь погибшего безвозвратно. Когда Вальтер увидел, что это новое ужасное падение положило неизмеримую бездну между ним и фамилией Домби, когда он понял, что прежния дикие мечты разлетелись теперь вдребезги, он, вместе с тем, сильно началь подозревать, что со временем, в неопределенной дали, оне могли бы превратиться для него в блистательную действительность, украшенную всеми радостями счастливой жизни и увенчанной любви.

Капитан, в свою очередь, смотрел на предмет с другой точки зрения. По его понятиям, от последнего свидания Вальтера с Флоренсой до настоящего обручения оставался не более, как один шаг, много - два, и не было ни малейшего сомнения, что в жизни молодого Гэя повторится история Ричарда Виттингтона, знаменитого начальника городской думы. Проникнутый этим убеждением и вместе ободренный веселостью старого приятеля, он три раза в один вечер пропел свою любимую балладу и даже сделал в ней некоторые, очень удачные изменения, поставив вместо "Пег", героини стихотворения, имя Флоренсы, так однако-ж, что в стихе не расстроились ни размер, ни рифма. Долго и громко распевал капитан Куттль и вовсе, по-видимому, забыл, что давно наступило время проститься с счастливой компанией и искать ночлега в жилище страшной Мак Стингер.

Глава XI.

Павел выступает на новую сцену.

Организм y м-с Пипчин был просто железный, и никакие признаки не оправдывали печальных предсказаний м-с Виккем. Воспитательница благородных детей попрежнему кушала за столом жирные котлеты, подкрепляла себя на сон грядущий сладкими пирожками и была, слава Богу, совершенно здорова. Но так как Павел продолжал вести себя неизменно одинаковым образом в отношении к старой леди, м-с Виккем не отступила ни на шаг от принятой позиции. Подкрепляя и ограждая себя победительным примером Бетси Джанны, она советовала по-дружески мисс Берри заранее приготовить себя к страшному событию, потому что тетушку её того и гляди взорвет, как пороховую бочку и... поминай, как звали!

Бедная мисс Беринтия принимала все это за чистые деньги и продолжала каждый день работать со всем усердием, как самая преданная и безответная раба, в том убеждении, что м-с Пипчин была препочтеннейшая дама в целом свете, и, конечно, на алтарь этой старушки можно и должно было приносить безчисленные жертвоприношения. Эта безусловная преданность племянницы и вместе достопамятная кончина супруга на перувианских рудниках содействовали удивительным образом к возвышению достоинств м-с Пипчин, и все, без исключения, друзья и соседи, были того мнения, что такая дама - чудо в нашем свете.

Неподалеку от укрепленного замка воспитательницы благородных детей жил один негоциант, производивший по мелочам торговлю жизненными припасами, или, выражаясь простым слогом, жил мелочной лавочник, y которого м-с Пипчин, по обыкновению, забирала на книжку разные продукты к завтраку и к чаю. По поводу этой книжки, в красном переплете и чрезвычайно засаленной, y м-с Пипчин происходили по временам с беспокойным лавочником разные и всегда таинственные совещания в сенях или в передней, и в эту пору двери в гостиную всегда были заперты крепко-накрепко. Случалось, молодой Байтерстон, y которого натура, разогретая первоначально знойными лучами индейского солнца, была очень мстительная, намекал, и зло намекал, как однажды лавочник, вообще недовольный счетами м-с Пипчин, отказался прислать к чаю сахарного песку, и как, по этому поводу, они вовсе не пили чаю. Этот лавочник - малый холодный и вовсе не такого десятка, чтобы в женщине ценить за что-нибудь её наружную красоту - осмелился однажды смиренно попросить y м-с Пипчин руку её племянницы, и м-с Пипчин, само собой разумеется, не преминула сделать самый грозный отказ дерзкому нахалу, сопровождаемый презрением и ругательствами. Все потом говорили, и долго говорили, как это было похвально со стороны м-с Пипчин, владевшей вообще твердым и независимым характером; но никто ни пол-словом не заикнулся о бедной мисс Беринтии, которая между тем плакала целых шесть недель по причинам весьма основательным: во-первых, тетка без умолку ругала ее во все это время, a во-вторых - это, конечно, всего важнее и всего убийственнее - несчастная увидела, что с этой поры она на веки вечные попадает в разряд хранительниц целомудренного девства.

- Берри вас очень любит, - не правда ли? - спросил однажды Павел свою собеседницу, когда они сидели y камина с неразлучным котом.

- Да, - сказала м-с Пипчин.

- За что? - спросил Павел.

- Как за что? - возразила озадаченная старуха. - Можешь ли ты об этом спрашивать, мой милый! За что ты любишь свою сестрицу?

- За то, что она очень добра, - сказал Павел. - Никто не сравняется с Флоренсой.

- Ну, так вот видишь ли, мой милый: и со мной никто не сравняется.

- Право? - вскричал Павел, потягиваясь в своих креслах и выразительно всматриваясь в лицо собеседницы.

- Да, да, - проговорила старуха.

- Как я рад! - заметил Павел, потирая руками. - Это очень хорошо!

М-с Пипчин уже не спрашивала, почему это очень хорошо. Вероятно, она не надеялась получить удовлетворительного ответа, и потому, чтобы сорвать на ком-нибудь досаду, напустилась с ужаснейшим остервенением на молодого Байтерстона, так что бедный малый решился с того же дня делать необходимые приготовления для сухопутного путешествия в Индию: за ужином он тихонько спрятал четверть булки и кусок голландского сыру, положив таким образом начало запасной провизии для преднамеренного путешествия.

Уже двенадцать месяцев м-с Пипчин сторожила и караулила маленького Павла с его сестрою. В это время два-три раза они ездили домой, и однажды пробыли в Лондоне несколько дней. М-р Домби с неизменной точностью каждую неделю приезжал в Брайтон и останавливался в гостинице. Мало-по-малу Павел сделался сильнее и уже мог ходить пешком по морскому берегу, хотя он все еще был крайне слаб и, собственно говоря, смотрел таким же старым, спокойным, сонливым ребенком, каким читатель видел его при первом появлении в этом доме. Раз, в субботу после обеда, в сумерки, во всем замке поднялась ужасная суматоха, когда вдруг, совершенно неожиданно доложили, что м-р Домби желает видет м-с Пипчин. Мгновенно все народонаселение гостиной, как будто на крыльях вихря, полетело наверх, захлопало дверьми, затопало ногами, и когда, наконец, по возстановлении приличной тишины и спокойствия, м-с Пипчин, приколотив хорошенько молодого Байтерстона, явилась в гостиную в своем черном бомбазине, м-р Домби уже был там и глубокомысленно наблюдал пустое кресло своего сына и наследника.

- Как ваше здоровье, м-с Пипчин? - сказал м-р Домби.

- Покорно благодарю, сэр, - отвечала м-с Пипчин, - я чувствую себя очень хорошо, если взять в рассчет ...

М-с Пипчин всегда употребляла такую форму ответа. Собеседник уже сам должен был взять в рассчет её добродетели, пожертвования и так далее.

- Совершенно здоровой мне, конечно, и быть нельзя, - продолжала м-с Пипчин, придвигая стул и переводя дух, - но я благодарна и за это здоровье.

М-р Домби слегка наклонил голову и после минутного молчания продолжал:

- Я принял смелость зайти к вам, милостивая государыня, посоветоваться насчет моего сына. Уже давно было y меня это намерение, но я отлагал его день ото дня, дожидаясь, пока Павел выздоровеет совершенно. Как вы теперь находите его здоровье, м-с Пипчин?

- Брайтонский воздух, по моему мнению, принес ему большую пользу, - отвечала м-с Пипчин.

- То-есть, пребывание в Брайтоне оказалось для него очень полезным, - сказал м-р Домби, - я то же думаю.

М-с Пипчин потерла руками и обратила глаза на камин.

- Но, быть может, - продолжал м-р Домби, - теперь необходим для него другой образ жизни, нужна перемена в его состоянии. Об этом-то я и пришел с вами посоветоваться. Сын мой на дороге жизни идет вперед, м-с Пипчин, быстро идет вперед

Была какая-то меланхолия в торжественном тоне, с каким м-р Домби произнес эти слова. Ясно, что для него слишком длинным казался детский возраст его сына, и что, по его понятиям, было еще далеко, очень далеко до той счастливой поры, когда наступит, наконец, исполнение заветных желаний души его. М-р Домби был почти жалок в эту минуту, хотя понятие жалости никак не клеится с этим гордым и холодным субъектом.

- Ему уже шесть лет! - сказал м-р Домби, поправляя галстух, быть может, для того, чтобы лучше скрыть едва приметную улыбку, мелькнувшую на поверхности его лица. - Великий Боже! не успеешь оглядеться, как шестилетний мальчик превратится в шестнадцатилетнего юношу!

- Ну, десять лет, сэр, не скоро пройдут! - прокаркала холодная старуха, страшно мотая головой.

- Это зависит от обстоятельств, - возразил м-р Домби. - Во всяком случае, сыну моему уже шесть лет, и нет сомнения, он в своих понятиях отстал от многих детей своего возраста. Но дело вот в чем: сын мой должен быть не позади, a впереди, далеко впереди своих ровесников. Перед ним уже готовое, высокое поприще - и сыну ли моему встречать препятствия или неудачи на первых ступенях общественного воспитания? Путь его жизни, ясный и чистый, предопределен и предусмотрен еще прежде его бытия: как же отсрочивать образование молодого джентльмена с таким возвышенным назначением? Я не допущу, я не потерплю никаких недостатков, никаких пробелов в его воспитании. Все должно быть устроено наилучшим, наисовершеннейшим образом и будет устроено.

- Вы правы, сэр, - отвечала м-с Пипчин, - я ничего не могу сказать против ваших намерений.

- Я и не сомневаюсь в этом, м-с Пипчин, - благосклонно сказал м-р Домби, - особа с вашим умом поймет, должна понять, всю важность высоких целей Домби и Сына.

- Много вздору, много нелепостей болтают нынче о том, будто не должно слишком торопиться развитием молодых умов, - проговорила м-с Пипчин, с нетерпением закачав головой. - Нынче уж, видно, ум за разум зашел, a в мое время не так думали об этом предмете. Я очень рада, сэр, что мои мысли в этом случае совершенно согласны с вашими; "торопи, толкай ребенка, если хочешь из него сделать человека" - вот мое правило!

- Не даром же вы, почтенная м-с Пипчин, приобрели такую огромную репутацию, - возразил м-р Домби. - Прошу вас быть уверенной, что теперь, более чем когда-либо, я совершенно доволен вашей методой детского воспитания и поставлю себе за величайшее удовольствие рекомендовать вас при всяком случае, если только моя скромная рекомендация принесет вам какую-нибудь пользу. Я теперь думал о докторе Блимбере, м-с Пипчин.

- Как? о моем соседе? - вскричала м-с Пипчин. - У доктора, по моему мнению, превосходное заведение. Молодые люди, как я слышала, учатся там от утра до ночи, и порядок во всем удивительный.

- И цена весьма значительная! - прибавил м-р Домби. - Я уже говорил с доктором, м-с Пипчин, и, по его мнению, Павел совершенно созрел для получения образования. Он приводил многие примеры, что дети именно в этом возрасте начинали учиться по-гречески, и с блистательным успехом. Но я не об этом беспокоюсь, м-с Пипчин, дело вот видите ли в чем: сын мой, вырастая без матери, сосредоточил всю привязанность на своей сестре, и любовь эта, конечно, детская, но все же чрезмерная, признаюсь вам, слишком беспокоит меня. Разлука их не будет ли ...

И, не окончив фразы, м-р Домби погрузился в глубокое раздумье.

- Ба, ба, ба! - возопила м-с Пипчин, взъерошивая бомбазиновое платье и мгновенно принимая свой всегдашний вид детской вопительницы. - Есть о чем беспокоиться! Да если ей не угодно будет с ним расстаться, на это y нас, с вашего позволения, найдутся ежовые рукавички.

Добрая лэди тут же извинилась, что употребила слишком простонародную фразу. - Я всегда так обращаюсь с ними, - сказала она и совершенно особенным образом закинула свою безобразную голову, как будто собиралась привести в трепет целую стаю непокорных мальчиков и девочек. М-р Домби терпеливо выждал окончания этих припадков и, когда его почтенная собеседница перестала бесноваться, сказал спокойным тоном:

- Не о ней думаю я, м-с Пипчин; с ним что будет?

М-с Пипчин сь одинаковой уверенностью могла бы похвалиться, что она точно такой же способ врачевания готова употребить и для маленького Павла; но её серый проницательный глаз благовременно усмотрел, что м-р Домби не мог одобрить этого рецепта в отношении к сыну, хотя в то же время признавал всю его действительность относительно дочери. Поэтому она тотчас же перевернула аргумент и очень основательно начала доказывать, что новые предметы, новый образ жизни, новое разнообразное общество в заведении Блимбера и, наконец, новые, разумеется, довольно трудные занятия, - все это мало-по-малу и незаметным образом заставит умного мальчика выбросить из головы свою сестру. Так как эта мысль совершенно согласовалась с собственными надеждами и предположениями м-ра Домби, то нет ничего удивительного, если джентльмен этот получил еще высшее понятие о рассудительности м-с Пипчин, тем более, что теперь она представила редкий образец бескорыстия, разлучаясь так легко с своимь маленьким другом, хотя, собственно говоря, удар этот был не внезапный, потому что сначала предполагалось отдать ей ребенка всего на три месяца. Было ясно, что м-р Домби заранее обдумал и зрело обсудил свой многосложный плань, состоящий в том, что маленький Павел на первое полугодие поступить к доктору Блимберу, как недельный пансионер, a сестра его между тем останется y м-с Пипчин и будет принимать к себе брата по субботам. Такое распоряжение, - думал чадолюбивый отец, - исподволь отвлечет сына от предмета его привязанности; вероятно, он хорошо помнил, как неосторожно первый раз младенец был оторван от своей любимой кормилицы!

Оканчивая свидание, м-р Домби выразил надежду, что м-с Пипчин, вероятно, благоволит удержать за собою должность верховной надзирательиицы над его сыном, пока тот будет учиться в Брайтоне. Потом он поцеловал Павла, подержал руки Флоренсы, искоса взглянул на белый парадный воротничек молодого Байтерстона и погладил по головке мисс Панки, отчего бедная девочка громко заплакала, потому что нежность как раз пришлась по тому самому месту, где м-с Пипчин щиколками своих пальцев производила свои обыкновенные наблюдения, стукая по голове, как по винному боченку. Уходя, м-р Домби еще раз изволил объявить, что, так как сын его уже вырос и совершенно поправился в здоровьи, то нет сомнения, образование его пойдет блистательно, как скоро д-р Блимбер возьмет его в свои руки.

И точно, если молодой джентльмень попадался в руки к Блимберу, он всегда чувствовал некоторое довольно плотное давление, как будто его сжимали тисками. Доктор, по обыкновению, занимался образованием только десяти мальчиков, но y него всегда было в запасе ученья, по крайней мере, для целой сотни молодых голов; зато этот несчастный десяток был завален по горло всякой всячиной, к невыразимому наслаждению мудрого педагога, y которого единственною целью в жизни было мучить бедных детей.

Учебное заведение д-ра Блимбера было, собственно говоря, ни больше ни меньше, как огромная теплица; где беспрестанно пускались в ход все возможные аппараты для произведения скорейшего плода. Умственный зеленый горох обыкновенно поспевал к Рождеству, a духовную спаржу можно было добывать во всякое время года. Математический крыжовник, насаженный опытной рукою Блимбера, мгновенно доставлял плоды, немножко кислые, но все-таки годные для употребления. Каждое прозябание, греческое или латинское, мигом выростало на сухих ветвях под всеми широтами и поясами детского климата. Природа тут была нипочем. Д-р Блимбер, и не соображаясь с природой, так или иначе, заставлял всякую почву произращать какие угодно плоды.

Все это было чрезвычайно весело и очень остроумно, но система принуждения обыкновенно сопровождалась своими печальными последствиями. Скороспелые фрукты не имели свойственного им вкуса и держались недолго. Один молодой джентльмен, старший в заведении, малый с преогромной головой и раздутым носом, уже благополучно прошел через все педагогические мытарства, как вдруг в одно прекрасное утро совершенно отказался цвести и навсегда остался в заведении, как чистый стебель. Говорили, будто доктор уже черезчур переучил молодого Тутса, и бедняга вдруг потерял мозг, как скоро появился пушок на его бороде.

Как бы то ни было, молодой Тутс совершенно лишился своего мозга. Зато y него оказались прегустые бакенбарды и чудесный басистый голос. Он пришпиливал к рубахе красивую булавку и, по обыкновению, носил в жилетном кармане маленькое колечко, которое украдкой надевал на мизинец всякий раз, когда воспитанники выходили гулять. Он постоянно влюблялся с первого взгляда во всякую няньку, хотя, к сожалению, ни одна нянька не обращала на него ни малейшего внимания.

Д-р Блимбер был очень дюжий, толстый джентльмен в черном платье с панталонами, засученными под чулки, перевязанными y колен красивыми лентами, как щеголяли встарину английские дэнди. Он имел очень светлую плешивую голову, басистый голос и подбородок ужасно раздвоенный, так что никак нельзя было понять, каким образом могла действовать бритва в этой чудной впадине. Его маленькие глаза были всегда наполовину закрыты; a рот всегда наполовину открывался для выражения лукавой улыбки, как будто в эту самую минуту доктор ставил втупик маленького шалуна и дожидался, пока тот обличит себя собственными устами. Когда доктор закладывал правую руку в боковой карман своего сюртука, a левую закидывал назад, и при этом слегка кивал головою, делая самые обыкновенные замечания слабонервному незнакомцу, его фигура в совершенстве походила на сфинкс, изрекающий свои непреложные приговоры.

У доктора был в Брайтоне очень хороший дом на морском берегу, архитектуры, правда, весьма невеселой, даже, можно сказать, совершенно печальной. Темноцветные гардины, скудные и тощия, скрывались в углублении окон с каким-то мрачным унынием. Стулья и столы были расположены рядами, как цифры на таблице умножения; камины в парадных комнатах почти иикогда не отапливались и скорее похожи были на колодези, a гость, сидевший перед ними, представлял ведро; в столовой не было ничего, напоминавшего какое-нибудь кушанье или напиток. Во всем доме ни малейшего шума, кроме громкого боя стенных часов, висевших в зале, которых звук слышался даже на чердаках. Общее безмолвие нарушалось только глухим плачем молодых джентльменов, ворковавших за своими уроками, на подобие печальных голубей, запертых в голубятне.

Мисс Блимбер, тонкая и довольно грациозная девушка, ни мало не расстраивала своей оссбой общей степенности докторского дома. В этой девице, носившей коротенькие курчавые волоеы и зеленые очки на носу, не оказывалось ни малейших следов ветренности и легкомыслия, свойственных её полу и возрасту. Она, по-видимому, высохла и рассыпалась в песок, работая в душных подземельях мертвых языков, a живые наречия не существовали для мисс Блимбер. Языку непременно надлежало умереть, превратиться в камень, и тогда только мисс Блимбер начала бы докапываться до его тайн, как неутомимый антикварий, для которого не существует живая природа.

Маменька ея, м-с Блимбер, была женщина неученая, однако-ж с большими претензиями на ученость, и, по обыкновению, говаривала по вечерам, что, если бы со временем Господь Бог привел ей познакомиться с Цицероном, она умерла бы спокойно. Величайшей отрадой в её жизни было любоваться на молодых учеников своего супруга, когда они выходили на улицу с преширокими воротничками на рубашках и высочайшими галстухами, резко отличаясь от всех других джентльменов: это был костюм в совершенстве классический, говорила она.

М-р Фидер, магистр и помощник д-ра Блимбера, был чем-то вроде олицетворенного органа с одним валом, на котором постоянно без всяких вариаций разыгрывалось несколько однообразных арий. Вероятно, в раннюю эпоху молодости, при благоприятных обстоятельствах, к нему можно было бы приделать еще два, три вала; но судьба этого не хотела, и м-р Фидер, пущенный на белый свет с одним только валом, посвятил себя отуманиванию молодых голов в учебном заведении Блимбера. Рано молодые люди проникались печальными заботами всякого рода и ни на минуту не находили отдыха в туманной атмосфере окаменелых глаголов, одичалых существительных и страшных могильных привидений омертвелаго синтаксиса. Благодаря насильственной системе воспитания, молодой человек в три недели однажды навсегда расставался с здравым смыслом; в три месяца взваливал на свои плечи все заботы мира; в четыре проникался самыми горькими чувствованиями против родственников или опекунов; в пять становился совершенным мизантропом; в полгода начинал завидовать бездонной пропасти Квинта Курция, a в конце первого года он приходил к решительному, неизменному заключению, что все мечтания поэтов и уроки мудрецов были ничто иное, как собрание слов и грамматических правил, без всякого внутреннего значения и смысла!

И все-таки расцветал он, убийственно расцветал целые годы в огромной педагогической теплице, и слава мудрого доктора достигала до необозримой высоты, когда он отправлял, наконец, свои зимния растения на их родимую сторону, под кровлю родственников и друзей.

Однажды, на пороге докторского дома, остановился с трепещущим сердцем маленький Павел, ведомый за одну руку отцом, за другую - Флоренсой. Позади, как зловещий ворон, шествовала м-с Пипчин, с своим черным плюмажем и крючковатым носом. По-видимому, она задыхалась от усталости, потому-что м-р Домби, исполненный великих мыслей, шел очень скоро. С трудом переводя дух, она прокаркала охриплым голосом, чтобы отворили дверь.

- Вот, любезный Павел, - сказал м-р Домби возвышенным тоном, - вот действительное средство наживать деныи и сделаться истинным Домби и Сыном. Ты уже почти человек.

- Почти, - отвечал ребенок.

Даже детское волнение не могло пересилить лукавого, хотя вместе трогательного взгляда, каким сонровождался этот ответ.

На лице м-ра Домби выступило неопределенное выражение досады, но в эту минуту отворилась дверь, и его физиономия мгновенно приняла свой обыкновенный вид.

- Дома ли д-р Блимбер? - спросил мрь Домби.

- У себя, - отвечал человек, посматривая на Павла, как на маленькую мышь, которая теперь попадалась в западню. На лице лакея, отворившего дверь, природа провела первые слабые штрихи постоянной улыбки, обличавшей врожденное скудоумие, выражавшееся и в его подслеповатых глазах. Но м-с Пипчин приняла его за дерзкого грубияна и вспылила ужаснейшим образом:

- Как вы смеете ухмыляться? - сказала м-с Пипчин. - За кого вы меня принимаете?

- Я не смеюсь и ни за кого не принимаю вас, - отвечал озадаченный лакей.

- Невежа! - продолжала м-с Пипчин, - ступайте, доложите, что пришел м-р Домби, не то я с вами расправлюсь.

Подслеповатый малый тихими шагами пошел с докладом и скоро воротился пригласить гостей в докторский кабинет.

- Вы опять смеетесь, - сказала м-с Пипчин, проходя в залу.

- Да не смеюсь же я, сударыня, право, не смеюсь.

- Что там y вас, м-с Пипчин? - сказал м-р Домби, оглядываясь назад. - Пожалуйста, потише.

М-с Пипчин усмирилась и, проходя мимо лакея, пробормотала только: "Ух, какой красавец!" Подслеповатый парень чуть не заплакал от этого комплимента. Он представлял из себя воплощенную кротость и смирение; но м-с Пипчин, после перувианских рудников, имела обычай нападать на всехь кротких людей.

Доктор сидел в своем огромном кабинете, заваленный книгами и держа по глобусу на каждом колене. Над дверью стоял Гомер, a над камином красовалась Минерва.

- Как ваше здоровье, сэр? - спросил он м-ра Домби, - и каков мой маленький друг?

Величав и важен был голос дра Блимбера, как торжественный звук органа в англиканской церкви. Когда он кончил, Павлу показалось, будто стенные часы перебили его речь и начали вслед за ним повторять: ка-ко-в-мой-ма-ле-нь-кий-друг-ка-ко-в-мой-ма-лень-кий-друг, - и так далее, и так далее, до бесконечности.

Не видя маленького друга из-за книг через столь, д-р Блимбер делал на своих креслах бесполезные покушения разглядеть его из-под стола. М-р Домби облегчил затруднение, взявши на руки своего сына и поставив его на другой большой стол среди комнаты, прямо перед глазами доктора.

- A! - сказал доктор, величаво облокачиваясь на ручки кресел. - Теперь вижу моего маленького друга. Как ваше здоровье, мой маленький друг?

Но стенные часы, не изменяя формы приветствия, по прежнему повторяли: ка-ко-в-мой-ма-лень-кий-друг-ка-ко-в-мой-ма-лень-кий-друг!

- Очень хорошо, благодарю вас, - сказал Павел, отвечая часам и доктору вместе.

- А! - сказал др Блимбер, - Должны ли мы сделать из него мужа?

Павел молчал. М-р Домби, обращаясь к нему, спросил:

- Слышишь ли, Павел?

- Должны ли мы сделать из него мужа? - повторил Блимбер.

- Я желал бы лучше остаться ребенком, - отвечал Павел.

- Неужели! - сказал доктор. - Почему-же?

Ребенок сидел на столе с любопытным выражением невольной грусти. Он смотрел на доктора и в то же время судорожно ударял одной рукою по колену, как будто у него выступали слезы, и он хотел подавить их. Но другая рука его протягивалась все дальше и дальше до тех пор, пока спокойно улеглась на шее Флоренсы. - Вот почему желал бы я остаться ребенком, - как будто хотел он сказать, и слезы, долго удерживаемые, ручьями полились из его глаз.

- М-с Пипчин, - сказал отец жалобным голосом, - мне крайне неприятно это видеть.

- Отойдите от него, мисс Домби, отойдите, - проговорила старуха.

- Ничего, ничего! - сказал доктор, ласково кивая головой и удерживая м-с Пипчин. - Ничего: скоро его развлекут новые впечатления, новые заботы. Мы постараемся. Вы хотели бы, м-р Домби, чтобы маленький мой друг приобрел ...

- Все должен он приобресть, все, любезный доктор, - отвечал м-р Домби твердым голосом.

- Да, - сказал доктор, улыбаясь и прищуривая глаза. Он, казалось, наблюдал маленького Павла с напряженным любопытством естествоиспытателя, - который собирался сделать чучело из нового животнаго.

- Да, - повторил доктор с некоторою живостью, - именно так. Мы обогатим разнообразными познаниями нашего маленького друга и быстро подвинем его вперед. В этом ручается моя опытность. Вы, кажется, говорили, м-р Домби, что сын ваш еще совершенно девственная почва?

- Он готовился немного дома и y этой леди, - отвечал м-р Домби, указывая на м-с Пипчин, которая вдруг вытянулась при этом в струнку, приготовившись как будто вызвать доктора на бой, если бы тот вздумал обвинить ее. - Кроме этих предварительных сведений, Павел еще ничего не умел и ничему серьезно не учился.

Д-р Блимбер слегка наклонил голову в знак снисходительной терпимости к нарушению его педагогических прав со стороны м-с Пипчин.

- Впрочем, - заметил он, потирая руками, - было бы приятнее начинать образование от первых корней.

И тут он опять искоса взглянул на Павла, как будто сейчас же хотел напасть на него с греческим алфавитом.

- После наших предварительных условий и переговоров, господин доктор, - начал м-р Домби, взглянув еще раз на своего сына, - и после этого свидания, довольно продолжительного, я нахожу, что нет более надобности отнимать y вас драгоценное время, и поэтому ...

- Вы опять за свое, мисс Домби! - брюзгливо проговорила м-с Пипчин.

- Погодите на минуту, - сказал доктор, - погодите. Позвольте представить вам мою жену и дочь, которые в домашней жизни поведут на Парнас нашего маленького пилигрима. Вот моя жена, м-с Блимбер, - продолжал доктор, указывая на леди, которая вошла в сопровождении степенной девицы, вооруженной очками, - a это, м-р Домби, дочь моя, Корнелия. М-р Домби, моя милая, - продолжал доктор, обращаясь к жене, - вверяет нашей заботливости, видишь ли ты, нашего маленького друга?

М-с Блимбер, в припадке учтивости к м-ру Домби, по-видимому, не заметила маленького Павла и, останавливаясь к нему задом, чуть не столкнула его со стола. Но при этом намеке она оборотилась и с восторженным видом начала любоваться умными классическими чертами его лица.

- Завидую вам, сэр, - сказала она, - поднимая глаза и обращаясь к м-ру Домби, - чрезвычайно завидую. Сын ваш, как пчела, пересаживается теперь в отборный цветник и будет питаться сладчайшим соком растений. Виргилий, Гораций, Овидий, Теренций, Плавт, Цицерон: какие цветы! какой мед! Вы, конечно, м-р Домби, с удивлением встречаете в женщине ... но я имею честь быть супругой такого мужа ...

- Полно, моя милая, полно, - сказал д-р Блимбер. - Как тебе не стыдно!

- М-р Домби извинит пристрастие жены, - сказала м-с Блимбер с пленительной улыбкой.

- Вовсе нет, - отвечал м-р Домби, думая, вероятно, сказать, что тут вовсе не было пристрастия.

- Притом я имею честь быть матерью, - продолжала м-с Блимбер.

- И какою матерью! - заметил м-р Домби, кланяясь с некоторым замешательством мисс Корнелии.

- Если бы ко всему этому, - продолжала м-сь Блимбер, - мне удалось познакомиться с Цицероном, подружиться с ним и побеседовать в его Тускулануме - очаровательный Тускуланум! - я бы умерла спокойно.

Ученый энтузиазм, как известно, очень заразителен. М-р Домби на половину поверил своей собеседнице, и даже м-с Пипчин, вообще не расположенная иметь о людях хорошее мнение, начинала думать, что Цицерон в самом деле был прекраснейший человек, и что, если бы судьба благовременно столкнула ее с ним, благородный супруг ея, охраняемый этим гением, вероятно, не сломил бы себе шеи на перувианских рудниках.

Корнелия выразительно взглянула через очки на м-ра Домби, как будто y неё было пламенное желание привести несколько цитат из произведений бессмертного гения. Но нечаянный стук в двери помешал ей привести в исполнение это намерение.

- Кто там? - сказал ь доктор. - Войди, Тутс, войди. Ты видишь м-ра Домби.

Тутс поклонился.

- Какое странное стечение обстоятельств! - продолжал д-р Блимбер. - Перед нами теперь начало и конец, альфа и омега. Это глава нашего заведения, м-р Домби.

Не только глава, даже и плечи, мог бы прибавить д-р Блимбер, потому что молодой Тутс был гигантского роста, в сравнении с прочими воспитанниками заведения. Он растерялся, покраснел и оскалил зубы, увидев себя среди незнакомых людей.

- Прибавление к нашей маленькой академии, любезный, - сказал доктор. - Это сын м-ра Домби.

Молодой Тутс покраснел опять, и так как вслед за тем воцарилаеь торжественная тишина, то он счел необходимым сказать что-нибудь с своей стороны.

- Как ваше здоровье? - воскликнул он, наконец, обращаясь к Павлу, и воскликнул таким басистым, но вместе робким, чуть не овечьим голосом, что если бы вдруг ягненок зарычал, как лев или тигр, это чудо не озадачило бы так удивленных зрителей.

- Объяви, Тутс, магистру Фидеру, - сказал д-р Блимбер, - чтобы он приготовил необходимые книги для сына м-ра Домби и назначил ему приличное место в классной зале. Милая моя, - продолжал доктор, обращаясь к жене, - м-р Домби, кажется, еще не видал детских опочивален?

- Если м-ру Домби угодно взойти наверх, - сказала м-с Блимбер, - я очень рада показать ему владения Морфея.

С этими словами м-с Блимбер, дама очень услужливая, с чепчиком на голове из материи небесного цвета, вышла из дверей в сопровождении м-ра Домби и Корнелии. М-с Пипчин последовала за ними, озираясь во все стороны в надежде встретить негодного лакея грубияна.

Пока они ходили, Павел продолжал сидеть на столе, держа за руку Флрренсу и робко устремив пытливый взор на Блимбера, который, между тем, облокотившись на кресла и заложив руку за пазуху, держал перед собою книгу на расстоянии протянутой руки от своих глаз. Он читал, и было что-то ужасное в этой манере чтения, бесстрастной, хладнокровной, решительной. При этом лицо его было совершенно открыто, и когда доктор благосклонно улыбался своему автору или хмурил брови и делал гримасы, как будто говорил: "Не рассказывай, любезный, знаю я получше тебя", - фигура и все приемы его поражали зрителя невольным страхом.

Молодой Тутс, которому тоже нечего было делать наверху, остался в комнате и самодовольно осматривал колеса в своих часах, пересчитывая в то же время свои серебряные деньги. Но это продолжалось недолго: когда доктор, переменяя положение, поворотил свои толстые ноги, Тутс тихонько вынырнул из комнаты и уже более не показывался.

Между тем м-р Домби, обозрев владения Морфея, воротился в докторский кабинет.

- Надеюсь, м-р Домби, - сказал доктор, положив книгу на стол, - наш порядок удостоился вашего одобрения.

- Превосходный порядок! - сказал м-р Домби.

- Очень хороший, - тихонько сказала м-с Пипчин, вообще нерасположенная к преувеличенным похвалам.

- М-с Пипчин, - сказал м-р Домби, озираясь вокруг, - с вашего позволения, доктор, и также с вашего, м-с Блимбер, хотела бы по временам навещать здесь моего сына.

- Может во всякое время, - заметил доктор.

- Мы всегда рады видеть м-с Пипчин, - благосклонно сказала докторша.

- Стало быть, - сказал м-р Домби, - теперь все распоряжения окончены, и вы позволите проститься с вами.

Тут он близко подошел к Павлу, который все еще сидел на столе.

- Прощай, милое дитя! - сказал м-р Домби.

- Прощай, папа.

Лицо ребенка, небрежно протянувшего руку отцу, приняло тревожное, заботливое выражение. Но не отец был предметом этой заботы, и не на него обратилось печальное личико. Нет, Флоренсу искал маленький Павел, и только Флоренсу, всегдашний предмет своей нежной привязанности.

Если бы м-р Домби, в своем безумном высокомерии гордого богача, нажил себе врага, жестокого, мстительного, непримиримого, даже такой враг в настоящую минуту забыл бы о мщении, вполне довольный мучительною скорбью, раздиравшею сердце его обидчика.

Он нагнулся и поцеловал ребенка. Если глаза его в эту минуту отчего-то потускнели, и он не мог хорошенько разглядеть маленькое личико, зато, быть может, умственный взор его прояснился теперь более, чем когда-либо.

- Скоро мы увидимся, Павел. По субботам и воскресеньям ты свободен.

- Знаю, папа, - отвечал Павел, взглянув на сестру, - по субботам и воскресеньям я свободен.

- И ты будешь учиться хорошо, - продолжал м-р Домби, - не правда ли?

- Постараюсь, папа, - отвечал ребенок тоном слишком уставшего человека.

- И теперь ты скоро вырастешь большой, - сказал м-р Домби.

- Ох, очень скоро! - проговорил ребенок, и взор его, старый, очень старый взор, обращенный на м-с Пипчин, замер и потух в её черном бомбазиновом платье. Она тоже, с своей стороны, подошла проститься и оторвать от него Флоренсу. Движение, ею произведенное, разбудило м-ра Домби, глаза которого были неподвижно обращены на Павла. Еще раз он погладил его по голове, пожал его маленькую руку и, холодно разкланявшись с докторским семейством, поспешно вышел из кабинета.

Д-р Блимбер, м-с Блимбер и мисс Блимбер спешили проводить дорогого гостя в залу, хотя тот просил их не беспокоиться, и когда они побежали за м-ром Домби, м-с Пипчин завязла между доктором и его женой и вместе с ними вышмыгнула из комнаты, прежде чем успела захватить Флоренсу. Этому счастливому обстоятельству Павел был впоследствии обязан приятным воспоминанием, что Флоренса еще раз воротилась с ним проститься и обвить руками его шею. Оставаясь последнею в дверях, она посылала милому брату улыбку одобрения, ярко заблиставшую через слезы на её глазах.

И тяжело стало детскому сердцу, когда исчезла, наконец, эта улыбка! Глобусы, книги, слепой Гомер и Минерва, - все запрыгало и закружилось вокруг маленького Павла; но вдруг эти предметы остановились, и тогда он снова услышал громкий бой часов, которые, как и прежде, с важностью спрашивали: "ка-ко-в-мой-ма-лень-кий-друг-ка-ко-в...", и так далее до бесконечности.

И он молча прислушивался к этим звукам, сидя на своем пьедестале со сложенными руками. Но ему можно было бы отвечать: "скучно мне, скучно, одинокому, усталому, больному!" И по болезненной пустоте в его молодом сердце, все предметы были так холодны, так дики, так пусты!

Глава XII.

Воспитание Павла.

Через несколько минуть, показавшихся ужасно длинными для маленького Павла Домби, сидевшего на столе, воротился д-р Блимбер, вышагивая важным и величественным образом, вероятно, для того, чтобы произвести торжественное впечатление на юношескую душу. Эта походка была похожа на марш, и когда д-р выставлял правую ногу вперед, он величественно поворачивался на своей оси, выписывая налево полукруг, и когда выставлялась вперед левая нога, он делал точно такой же поворот к правой. Казалось, при каждом шаге, он осматривался кругом и как будто говорил: "Пусть попытается кто-нибудь и где-нибудь указать мне на предмет, которого я не знаю! Не удастся!"

М-с Блимбер и мисс Блимбер также воротились вместе с доктором. Педагог поднял со стола нового питомца и передал его мисс Блимбер.

- Корнелия, - сказал д-р, - Домби будет покамест под твоим надзором. Веди его вперед, моя милая, вперед и вперед.

Корнелия приняла из рук д-ра молодого питомца, и Павел потупил глаза, когда почувствовал, что его наблюдали очки.

- Сколько тебе лет, Домби? - спросила мисс Блимбер.

- Шесть, - отвечал Павел и, осматривая молодую милэди, удивлялся, почему y неё волосы не так длинны, как y Флоренсы, и отчего она похожа на мальчика.

- Далек ли ты в латинской грамматике, Домби? - спросила мисс Блимбер.

- Я не знаю латинской грамматики, - отвечал Павел. Чувствуя, что этот ответ неприятно подействовал на мисс Блимбер, он взглянул вверх на три лица, смотревшие на него вниз, и сказал:

- Я был слабым и больным ребенком, Мне нельзя было думать о латинской грамматике, когда каждый день старик Глыбб вывозил меня на морской берег. Вы уж позвольте приказать старому Глыббу навещагь меня здесь.

- Какое низкое, варварское имя! - сказала м-с Блимбер, - что это за чудовище, мой милый?

- Какое чудовище? - спросил Павел.

- Да этот Глыбб, - сказала м-с Блимбер с превеликим отвращением.

- Он такое же чудовище, как и вы, - возразил Павел.

- Как! - вскричал доктор ужасным голосом, - что, что-о-о ты сказал? Ай, ай, ай!

Дрожь побежала по всем членам маленького Павла; но, несмотря на испуг, он решился защищать отсутствующего Глыбба.

- Глыбб очень почтенный старик, - сказал Павел, - он, бывало, возил мою коляску, где я мог лежать и спать, когда и как мне угодно. Он знает все о глубоком море и о рыбах, которые живут там, и о великих чудовищах, которые выходят оттуда и лежат, и греются на скалах под зноем солнечных лучей, и которые опять уходят в море, когда ихь испугают. При этом, говорит Глыбб, они издают такой шум, что можно их слышать за несколько миль. Есть еще чудища, не знаю, как они длинны - только очень длинны - и я не помню, как зовут их - Флоренса все это знает; они притворяются несчастными и плачут, будто маленькие дети, a когда кто-нибудь подойдет к ним из сострадания, они разевают свои огромные челюсти и нападают. Тут одно средство спастись, - сказал Павел, смело сообщая это познание самому дру Блимберу, - надо отбежать на некоторое расстояние и потом вдруг поворотить назад; им нельзя так скоро поворотиться, потому-что они ужасно длинны. Тут их легко победить, говорит Глыбб. Вообще он много, очень много знает о море, хотя и не может растолковать, отчего всегда говорят, одно и то же всегда говорят морские волны, и почему я так часто думаю о своей маме, когда смотрю на море. Моя мать умерла. Я бы желал, - заключил ребенок, вдруг теряя одушевление и обратив робкий взор на три незнакомые лица, - чтобы старик Глыбб по временам заходил сюда навещать меня, потому что я знаю его очень хорошо, и он меня знает.

- Дурное направление! - сказал доктор, - но наука должна истребить негодные семена.

М-с Блимбер с каким-то ужасом подумала, что это был необыкновенный ребенок. Она смотрела на него с, таким же вниманием, как некогда м-с Пипчин, хотя физиономия её не имела ничего общего с старой ведьмой.

- Поводи его по дому, Корнелия, - сказал доктор, - и познакомь с новой сферой. Домби, ступай с этой милэди.

Домби повиновался. Онь подал руку Корнелии и с робким любопытством принялся рассматривать ее с боку, когда они пошли. Ея очки показались для него ужасно таинственными, и он никак не мог разузнать, были ли y неё глаза за этими ярко блестящими стеклами.

Корнелия повела его сперва в классную комнату, расположенную позади залы, и в которую вели две двери, обитые фризом для того, чтобы заглушить голоса молодых джентльменов. В комнате находилось восемь воспитанников в различных положениях умственного бичевания: все сидели за делом и работали с большою важностью. Тутс, как старший между воспитанникамя, имел для себя в углу комнаты особую конторку.

Магистр Фидер, сидевший за другой небольшой конторкой, вертел на этот раз на своем единственном валу Виргилия, и эту арию унылым голосом тянули перед ним четыре молодых джентльмена. Из остальных воспитанников двое с напряженным вниманием занимались решением математических задач; один употреблял судорожные усилия перекарабкаться до обеда через безнадежное число строк, и, наконец, последний питомец безмолвно смотрел на свою работу с окаменелым оцепенением и отчаянием.

Появление нового мальчика не произвело на эту компанию никакого впечатления. М-р Фидер с щетиной на голове, которую он имел обыкновение брить из опасения простуды, подал маленькому Домби костлявую руку и сказал, что весьма рад его видеть. Павел, с своей стороны, был бы очень рад сказать ему то же, если бы мог это сделать хоть с малейшею искренностью. Наученный Корнелией, он поздоровался сперва с четырьмя джентльменами, распевавшими Виргилия, потом подал руку подвижникам математических задач, раскланялся с несчастным ратоборцем против времени, запачканным в чернилах, и, наконец, точно таким же образом познакомился с оцепенелым джентльменом, от которого веяло ужасным холодом смерти.

Молодой Тутс, уже представленный Павлу, только перевел дух и оскалил зубы при его приближении и молча продолжал прерванное занятие. Работа его была немногосложна и имела даже поэтический интерес: он по большей части занимался сочинением к самому себе писем от знатнейших особ, адресуя на конверте: "М-ру Тутсу, эсквайру, в Брайтоне". Такую привиллегию Тутс получил из уважения к своим прежним очень усиленным занятиям, которые, как уже сказано, остановили его умственный рост в самую пору расцветающей весны. Все эти письма он хранил с большим тщанием в своем столе.

По соблюдении этих церемоний, Корнелия повела Павла в верхний этаж; это путешествие совершалось с некоторым затруднением, потому что Павел принужден был ставить обе ноги на каждую ступень. Когда они достигли конца трудной дороги, Корнелия повела своего клиента в переднюю комнату, выходившую фасадом на бурное море, и показала ему хорошенькую постель y самого окна, где на прибитой карточке прекрасным круглым почерком было написанно: Домби. На двух других постелях в той же комнате красовались имена: Бриггс и Тозер.

Лишь только они спустились с лестницы и вошли в залу, Павел с изумлением увидел, что подслеповатый малый, смертельно оскорбивший м-с Пипчин, вдруг схватил барабанную палку и начал без милосердия колотить в медный таз (gong), повешенный в углу комнаты, как будто он хотел этим способом выместить на ком-то свою обиду. Павел ожидал, что его посадят в карцер или, по крайней мере, дадут выговор за такое буйство; но ничего этого не случилось, и молодой парень, наделавший шуму по всему дому, спокойно положил палку и остановился, как ни в чем не бывало. Тогда Корнелия растолковала Домби, что через четверть часа станут обедать, и что ему теперь должно отправиться в классную комнату к "своим друзьям".

Домби тихонько прошел мимо стенных часов, без умолку осведомлявшхся о его здоровьи, еще тише приотворил дверь в классную комнату и прокрался туда, как потерянный мальчик, искавший какого-нибудь пристанища. Его друзья рассеялись по всем направлениям комнаты, за исключением окаменелаго приятеля, неподвижного, как и прежде. М-р Фидер потягивался во всю длину в своем сером дорогом халате, как будто хотел сорвать рукава.

- Охх-хо-хо! Господи твоя воля! - вопиял м-р Фидлер, вытягиваясь, как ломовая лошадь, - ай-ах-ай-ихёх!

Павел был чрезвычайно встревожен зеваньем м-ра Фидера, доходившим до огромных размеров, и которое в самом деле было ужасно. Все мальчики, за исключением Тутса, были до крайности изнурены, и приготовлялись к обеду. Один навязывал свой галстух, другой вымывал руки, третий расчесывал волосы, и все, казалось, с нетерпением ожидали, пока позовут в столовую.

Молодой Тутс, уже совсем готовый, подошел, от нечего делать, к маленькому Павлу и с неуклюжим добродушием сказал:

- Садись, Домби.

- Покорно благодарю, - отвечал Павел.

И он начал карабкаться на окно, чтобы сесть, но никак не мог подняться на такую высоту. Это обстоятельство пробудило новую мысль в уме Тутса.

- Какой ты маленький! - сказал м-р Тутс.

- Да, - отвечал Павел, - я очень мал. Покорно благодарю.

Благодарность относилась к услужливости Тутса, который пособил ему взобраться на окно.

- Кто y тебя портной? - спросил Тутс, посмотрев на него несколько минут.

- На меня шьет женщина, - сказал Павел, - та же, что и на сестрицу.

- A мой портной - Борджес и компания, - сказал Тутс, - молодой портной, да только очень дорогой.

У Павла достало смыслу покачать головой, как-будто он хотел сказать: "Это и видно".

- Богат y тебя отец? - спросил Тутс.

- Богат, - отвечал Павел, - отец мой Домби и Сын.

- И кто? - спросил Тутс.

- И сын, - повторил Павел.

М-р Тутс несколько раз повторил про себя эту фамилию, стараясь хорошенько запомнить; но, не надеясь на свою память, сказал, что завтра поутру он опять об этом спросит, как будто фирма Домби и Сына особенно его интересовала. И действительно, он уже занимался составлением плана дружеского письма к своей особе от имени Павлова отца.

В это время другие воспитанники, все-таки за исключением окаменелаго мальчика, собрались в кучу. Все они были очень бледны, говорили тихо, и головы их были забиты до такой степени, что молодой Байтерстон мог служить для них образцом остроумия.

- Ты спишь в моей комнате, не правда ли? - спросил торжественно молодой джентльмен, y которого воротничек из под рубашки доставал до самых ушей.

- Тебя зовут Бриггс? - спросил Павел.

- Нет, Тозер, - отвечал молодой джентльмен.

- Все равно: я сплю в твоей комнате.

- Вот его зовут Бриггсом, - продолжал Тозер, указывая на окаменелаго джентльмена, - a как твое здоровье, Домби?

Павел отвечал, что он довольно слаб. Тозер сказал, что это и видно по глазам; - a очень жаль, - прибавил он, - потому что тут нужно железное здоровье. - Потом спросили Павла, не с Корнелией ли он будет учиться? и когда тот отвечал: "да", все молодые джентльмены, кроме Бриггса, выразили глубокое сожаление.

Опять раздался страшный звон медного таза, и в ту же минуту воспитанники гурьбой пошли в столовую, все таки однако-ж за исключением Бриггса, окаменелаго мальчика, который остался на своем месте в том же положении, как был. Павел увидел, что для него в комнату принесли на тарелке ломоть хлеба с серебряной вилкой, положенной под салфетку.

Д-р Блимбер уже сидел в столовой на своем обыкновенном месте, на переднем конце стола, a м-с Блимбер и мисс Блимбер занимали места подле него. На заднем конце стола, насупротив доктора, уселся магистр Фидер, явившийся к обеду в черном фраке. Стул Павла поставили подле мисс Блимбер, но когда он сел, оказалось, что его брови не возвышались над уровнем столовой скатерти, и потому распорядились подложить под это седалище несколько книгь, принесенных из докторского кабинета. С той поры Павел всегда приходил с этими книгами, и его место подле мисс Корнелии утвердилось на законном основании.

Доктор прочитал молитву, и обед начался. Первым блюдом был суп, за которым следовали жареная говядина, вареная говядина, зелень, пирог и сыр. За столом вся сервировка была прекрасна и величественна. Перед каждым молодым джентльменом лежали солфетка и массивная серебряная вилка. Буфетчик в синем фраке с светлыми пуговицами разносил кушанья и величественно разливал по стаканам пиво, как будто в руках его была бутылка с дорогим вином.

Никто, если не был спрошен, не говорил ни слова, кроме д-ра Блимбера, м-с Блимбер и мисс Блимбер. Как скоро молодой джентльмен не был занят вилкой, ножом или ложкой, глаза его по какомуто невольному притяжению обращались на доктора, на докторшу или докторскую дочь. Один Тутс составлял исключение из этого правила. Занимая место на одной стороне с Павлом подле м-ра Фидера, он беспрестанно выставлял голову вперед или назад и старался поймать взор нового пришельца.

Раз только во время обеда завязался разговор, в котором, по непредвиденному случаю, принял невольное участие молодой джентльмен. Это было за сыром, когда доктор, выкушав стакан портеру, кашлянул два или три раза и начал таким образом:

- Достойно замечания, м-р Фидер, что римляне ...

При имени этого ужасного народа, непримиримого врага всей молодой компании, джентльмены устремили глаза на доктора, приготовившись выслушать ученую речь с почтительным вниманием. В это время один из воспитанников, допивая пиво, случайно встретился с глазами доктора, и вдруг, поставив стакан, почувствовал судорожные припадки перхоты. Доктор должен был приостановиться.

- Достойно замечания, м-р Фидер, начал он снова прерванную речь, - что римляне во времена императоров, когда роскошь достигла необыкновенной высоты, прежде неслыханной, и когда штатгальтеры опустошали целые провинции и разоряли жителей единственно для того, чтобы добыть средства для одного императорского обеда ...

Здесь несчастный воспитанник, который долго раздумывал и пыхтел, чтобы пересилить судорожный припадок, разразился, наконец, самым громким кашлем.

- Джонсон, - сказал м-р Фидер тоном легкого упрека, - выпей воды.

Доктор бросил суровый взгляд и дожидался, пока Джонсону подавали стакан. Потом он начал опять:

- И когда, м-р Фидер ...

Но м-р Фидер не могь оторвать глаз от Джонсона, который снова готовился разразиться, как бомба.

- Извините, сэр, - сказал магистр.

- И когда, - сказал доктор, возвышая голос, - когда брат Вителлия - действительность факта, совершенно, впрочем, невероятного для толпы нашего времени, подтверждается современными писателями, заслуживающими полного доверия - и когда, говорю я, брат Вителлия приготовил обед, за которым подано было две тысячи рыбных блюд...

- Выпей воды, Джонсон... Рыбных блюд господин доктор, - сказал м-р Фидер.

- Пять тысяч блюд из различных сортов домашней птицы ...

- Или закуси коркой хлеба, - сказал м-р Фидер.

- И одно блюдо, - продолжал д-р Блимбер, еще более возвышая голос и озираясь вокруг стола, - блюдо, названное по причине его огромной величины "щитом Минервы", и приготовленное, между прочими дорогими приправами, из фазаньих мозгов.

- Кхи, кхи, кхи! (восклицание Джонсона)

- Из мозгов куликов...

- Кхи, кхи, кхи!

- Из внутренних частей рыбы, называемой scari ...

- У тебя лопнет жила на голове, - сказал м-р Фидер, - ты уж лучше дай себе волю.

- И еще из внутренностей миноги, добытой в Карпатском море, - продолжал доктор строгим голосом, - когда мы читаем об этих роскошных пирах и сверх того припомним еще, что Тит ...

- Что подумает бедная мать, когда с тобой сделается апоплексический удар! - сказал м-р Фидер.

- Домициан ...

- Ты весь посинел, - сказал м-р Фидер.

- Нерон, Тиберий, Калигула, Гелиогабал и многие другие, - продолжал доктор, - это, однако-ж, замечательно, сэр, если вам угодно меня слушать, очень замечательно.

Но с воспитанником в эту минуту сделался такой ужасный припадок кашля, что товарищи начали колотить его в спину, м-р Фидер поднес к его губам стакан воды, a буфетчик должен был несколько раз провести его по комнате. Суматоха продолжалась не менее пяти минут, и когда, наконец, Джонсон начал мало-по-малу приходить в нормальное положение, в комнате воцарилось глубочайшее молчание.

- Господа, - сказал др Блимбер, - вставайте на молитву! Корнелия, сними Домби. Джонсон, завтра поутру перед завтраком ты прочтешь мне наизусть по греческому тексту из Нового завета первое послание Павла к Ефесеям. Наши занятия, м-р Фидер, начнутся через полчаса.

Молодые джентльмены поклонились и ушли. М-р Фидер сделал то же. В этот короткий промежуток времени до начатия уроков воспитанники стали бродить попарно рука об руку по небольшой площадке за домом, a некоторые напрасно покушались засветить отрадный луч надежды в омертвелом сердце Бриггса; но никто не позволил себе унизиться до игры. В условленное время снова раздался громкий бой медного таза, и классная комната наполнилась учениками, под предводительством доктора Блимбера и м-ра Фидера.

Так как послеобеденный отдых, по милости Джонсона, продолжался нынешний день менее обыкновенного, то вечером перед чаем воспитанники вышли гулять, и на этот раз даже Бриггс принял участие в общем развлечении. Вместе с питомцами вышел и сам д-р Блимбер, ведя под руку маленького Павла.

Чайная церемония была столько же великолепна, как и обеденная. По окончании ея, молодые джентльмены встали из-за стола, раскланялись и пошли повторять свои уроки, a м-р Фидер удалился в свою комнату. Павел, между тем, забился в уголок и старался угадать, что-то теперь думает о нем Флоренса. В этом убежище его отыскал м-р Тутс, задержанный на несколько минут чрезвычайно важным письмом от герцога Веллингтона. Долго смотрел он на него, не говоря ни слова, соображая, по-видимому, как бы начать разговор.

- Любишь ли ты жилеты, Домби? - спросил он наконец.

- Да, - сказал Домби.

- И я люблю, - сказал Тутс.

Больше ничего не придумал сказать м-р Тутс, не перестававший весь вечер рассматривать маленького Павла, который, по-видимому, очень ему нравился. Павел, с своей стороны, тоже не хотел начинать разговора, так как молчание больше соответствовало его целям.

В восемь часов молодое общество снова собралось в столовую на молитву, перед которой буфетчик предложил хлеб, сыр и пиво джентльменам, желавшим прохладить себя этими лакомствами. Церемония окончилась словами доктора: "Господа, завтра поутру занятия наши начнутся в семь часов". Тут только маленький Павел в первый раз заметил y Корнелии глаз, который теперь был обращен прямо на него. Когда доктор произнесь эти слова: "Господа, завтра поутру занятия наши начнутся в семь часов", молодые джентльмены раскланялись и пошли в спальни.

Облегчая душу откровенным разговором, Бриггс сказал в спальной своим товарищам, что y него ужасно разломило голову, и что он очень бы желал умереть, если бы не жаль было матери и черного дрозда, который остался y него дома. Тозер говорил мало, зато много вздыхал и советовал Павлу держать ухо востро, потому что завтра и до него дойдет очередь. После этих пророческих слов он разделся и лег в постель. Когда Бриггс и Павел тоже накрылись одеялами, в спальню вошел подслеповатый парень, потушил огонь и пожелал джентльмечам спокойной ночи и приятного сна. Но это искреннее желание не принесло своих плодов. Павел, который долго не мог заснуть, да и после часто просыпался, заметил, что Бриггса ужасно давит его урок, как домовой, a Тозер, подавляемый во сне такими же впечатлениями, хотя в меньшей степени, разговаривал на неизвестных языках, бормотал греческие и латинские фразы, равно непонятные для Павла. Все это среди ночного безмолвия производило какое-то дикое и крайне неприятное впечатление.

Наконец, сладкий сон сомкнул утомленные глаза маленького Павла, и пригрезилось ему, будто гуляет он под руку с Флоренсой в прекрасном саду, будто любуются они цветами и подходят к огромному подсолнечнику, который вдруг вревратился в медный таз и загудел престрашным образом над самым ухом. Открыв глаза, он увидел пасмурное зимнее утро с мелким дождем и в то же время действительно услышал громкие звуки таза, подававшего страшные сигналы к приготовлению в класс.

Товарищи его уже встали. У Бриггса от печали и ночного кошмара лицо опухло и раздулось до такой степени, что почти не видно было глаз. Он надевал сапоги и казался в самом дурном расположении духа, точно так же, как Тозер, который был уже совсем одет и стоял перед окном, вздрагивая и подергивая плечами. Бедный Павел, от непривычки, не мог одеться сам собою и попросил товарищей сделать милость подтянуть ему снурки; но Бриггс сказал только: "пошел прочь", a Тозер проговорил: "убирайся" и отвернулся к окну. Ребенок кое-как снарядился и сошел в нижний этаж, где увидел красивую молодую женщину в кожаных перчатках, выгребавшую золу из камина. Казалось, она была чрезвычайно изумлена появлением ребенка, и спросила, где его мать. Когда Павел сказал, что она умерла, молодая женщина скинула перчатки, сделала, что для него было нужно, отогрела его руки, поцеловала его и сказала, что если еще когда-нибудь окажется в чем нужда - разумеется относительно платья, - то ему стоит только позвать Мелию, и она сейчас к его услугам. Павел поблагодарил от всего сердца и тихонько поплелся в класс, где молодьге джентльмены готовились к своим урокам; но проходя мимо одной непритворенной комнаты, они услышал голос.

- Ты ли это, Домби?

- Я, мисс.

Это была Корнелия, и Павел узнал ее по голосу.

- Войди сюда, Домби, - сказала мисс Блимбер.

И Павел вошел. Мисс Блимбер была точно в таком же костюме, как и накануне, за исключением шали на её плечах. Очки уже красовались на её носу, и Павел спрашивал себя, неужели она и спит в них. У неё была особая маленькая комната с книжным шкафом и без камина; но мисс Блимбер никогда не чувствовала холоду и расположения к сонливости.

- Ну, Домби, теперь я выхожу, - сказала мисс Блимбер.

Павел удивился, куда и зачем идет она в такую дурную погоду и почему вместо себя не пошлет слугу, но он не сделал никакого замечания и обратил все свое внимание на маленькую кипу новых книг, лежавших на столике мисс Блимбер.

- Это твои книги, Домби, - сказалэ мисс Блимбер.

- Все мои, мисс?

- Все, - отвечала Корнелия. - М-р Фидер скоро купит для тебя еще, если будешь хорошо учиться.

- Покорно благодарю, - сказал Павел.

- Так теперь я иду, - продолжала мисс Блимбер, - и пока я хожу, то есть, с этого часа до завтрака, ты должен прочесть все, что здесь отмечено карандашем, и после скажешь, все ли. ты хорошо понял. Не теряй времени, Домби; тебе надобно торопиться.. Ступай вниз и начинай.

- Слушаю, мисс, - отвечал Павел.

Книг было так много, что хотя Павел ухватился за них обеими руками, придерживая верхнюю подбородком, средняя книга выскользнула, прежде чем он дошел до двери, и тогда весь этот груз попадал на пол.

- Ах, Домби, Домби, какой ты неосторожный! - сказала мисс Блимбер и нагрузила его снова. На этот раз Павел, тщательно соблюдая равновесие, благополучно вышел из комнаты; но на дороге он уронил две книги на лестнице, одну на пол в первом этаже и еще одну перед классной комнатой. Положив остальные на свой столик, он должен был воротиться и подобрать растерянное сокровище. Когда, наконец, вся библиотека была собрана, он вскарабкался на свое место и принялся за работу, ободренный замечанием Тозера, который сказал - только: "Попался, любезный", и уж более ничего не говорил ни он, ни его товарищи, вплоть до самого завтрака. Когда завтрак, продолжавшийся с обыкновенной торжественностью, был окончен, Павел поплелся наверх за мисс Корнелией.

- Ну, Домби, - сказала мисс Блимбер, - что ты зделал с книгами?

Книги были английские, но больше латинские, объяснявшие употребление членов, торговлю древних карфагенян, склонение существительных, крестовые походы, правила орфографии, построение Рима и беглый взгляд на ход образования вообще, с приложением таблицы умножения. Когда Павел разобрал урок под номером вторым, он нашел, что ничего не знает из первого номера, и когда потом добрался до номеров третьяго и четвертого, в голове его образовались понятия вроде следующих: трижды четыре - Аннибал, пять из двенадцати - Hic, haec, hoc, глагол согласуется с древним британцем, a существительные должны стоять в одном падеже с крестовыми походами.

- Ах, Домби, Домби, - сказала мисс Блимбер, - какой ты безтолковый!

- Вот если бы позвать сюда старика Глыбба, - сказал Павел, - я бы лучше стал понимать. Прикажите позвать его, мисс.

- Какие глупости! - проговорила мисс Блимбер. - Не смей никогда говорить о Глыббе, тут не место этим уродам. Вперед бери с собой, Домби, только по одной книге, и, когда выучишь один урок, приходи за другим. Возьми теперь верхнюю книгу и ступай в класс.

Мисс Блимбер выразилась насчет безтолковости Павла с видимым удовольствием и, казалось, была рада, что будет иметь с ним постоянные сообщения. Павел удалился, как ему велели, с верхней книгой, и начал долбить урок. Иной раз ему удавалось прочесть его наизусть слово в слово, в другой - он не помнил ни одного слова; но, наконец, он отважился явиться с отчетом к мисс Блимбер, которая, закрыв и бросив поданную ей книгу на стол, - проговорила: "Ну, Домби, читай; я слушаю". Павел был так озадачен этой, неожиданной выходкой, что решительно забыл вытверженный урок и смотрел с глубочайшим изумлением на ученую девицу, y которой все печатные книги были в голове.

При всем том, ему удалось выказать себя с весьма хорошей стороны, и мисс Блимбер, сделавши теперь лестный отзыв о его способностях, снабдила его другим уроком, a потом еще другим, так что до обеда он вытвердил всего четыре урока, но зато чувствовал, после этой головоломной работы, величайшее головокружение и ходил, как сонный, точно так же, как и другие молодые джентльмены, за исключением, разумеется, Тутса, который, получив письмо от какого-то владетельного князя, был в очень веселом расположении духа. Павел дивился, отчего стенные часы, без устали повторяя один и тот же вопрос, никогда не говорили: "Господа, мы начнем теперь свои занятия": эта фраза беспрестанно произносилась перед ними. Ученье двигалось и кружилось, как могучее колесо, вытягивая и растягивая умственные фибры молодых джентльменов.

После чаю, при свете ламп, опять начались уроки и приготовления к завтрашнему дню: все зубрило и долбило до той поры, пока сладкий сон на несколько часов не приводил в забвение этого умственного бичевания.

О суббота, вожделенная, трикраты вожделенная суббота! день веселия, день блаженства, когда Флоренса, в известный час, в известную минуту, незадерживаемая никакой погодой, никакими препятствиями, хотя м-с Пипчин грызла и терзала ее без всякого милосердия, приходила в учебное заведение д-ра Блимбера. Эти субботы были истинными днями обетованного успокоения для двух маленьких израильтян между христианами, для брата и сестры, соединенных священным чувством любви.

Даже воскресные вечера - тяжелые вечера, тень которых омрачала уже воскресные утра - не могли испортить этой драгоценной субботы. Тогда, где бы ни бродили они, где бы ни сидели, на привольном морском берегу или в душной комнате м-с Пипчин, для Павла это все равно: с ним была Флоренса, и больше ни в ком он не нуждался! с ним была Флоренса, которая напевала ему нежную песенку или покоила его утомленную голову на своих коленях, и когда, наконец, в роковой воскресный вечер темная докторская дверь поглощала бедного Павла на другую неделю, он прощался только с Флоренсой, и ни с кем более!

Когда м-с Виккем была выписана из Брайтона в Лондон, место её в доме м-с Пипчин заняла Сусанна Ниппер Выжига, теперь молодая и очень красивая женщина, расторопная и бойкая, которая как раз пришлась под пару м-с Пипчин, встретившей первый раз в жизни приличную для себя партию. В первый же день по прибытии в Брайтон, мисс Ниппер объявила ей войну, непримиримую войну на жизнь и смерть, и в короткое время уже дала несколько сражений с блистательным успехом. Она не просила и не давала пощады. Она сказала: "Будет война", и война была, и м-с Пипчин с этой поры жила среди нечаянных нападений, непредвиденных засад, смелых вызовов. Сусанна тормошила и опустошала своего неприятеля всегда и везде: за котлетами, за сладкими пирогами, в зале, в столовой, в спальне.

Однажды, вечером в воскресенье, после окончательного прощанья с Павлом, Флоренса, воротившись домой, вынула из ридикюля небольшой лоскуток бумаги, на котором было написано несколько слов карандашом.

- Смотрите сюда, Сусанна, - сказала она, - вот это заглавия тех книжек, что Павел приносит домой. Я списала их прошлую ночь, когда он читал, бедняжка, несмотря на крайнюю усталость.

- С чего вы взяли показывать их мне, мисе Флой? - возразила Сусанна. - Я скорее соглашусь смотреть на м-с Пипчин.

- Вы потрудитесь, пожалуйста, Сусанна, купить для меня эти книги завтра поутру. У меня довольно денег, - сказала Флоренса.

- Это что за новости, мисс Флой? - с живостью возразила мисс Ниппер. - Как вы можете говорить такой вздор, когда y вас и без того целые груды книг, и когда м-р Домби, по вашей милости, нагнал сюда целую свору учителей и учительниц - чорт бы их побрал - хотя, сказать правду, вашему папеньке никогда бы не пришло в голову выучить вас чему-нибудь, если бы вы сами ему не надоели; но согласиться на просьбу и предложить без просьбы - две вещи разные, мисс Флой. Вот если бы ко мне посватался какой-нибудь красивый парень и сказал: "Сусанна, будь моей женой". - "Изволь", отвечала бы я; но ведь это не то, что сказать: "Полюби меня, любезный, мне хочется замуж".

- Пожалуйста, купите, Сусанна, мне очень нужны эти книги.

- A зачем вам их, мисс Флой? - спросила Ниппер и прибавила немножко потише, - если вы хотите размозжить ими. голову м-с Пипчин, я, по жалуй, накуплю их целую телегу.

- Мне кажется, я могу немного пособлять бедному Павлу, когда y меня будут эти книги, и облегчать его недельные занятия. По крайней мере, попытаюсь. Купите, пожалуйста, я никогда не забуду этой услуги.

И Флоренса сопровождала свою просьбу таким умоляющим взором, что Сусанна, не делая более никаких возражений, взяла из её рук маленький кошелек и тут же отправилась рысью исполнять поручение.

Добыть это сокровище было не так легко. В одной лавке сказали, что таких книг никогда не водилось ; в другой, что в прошлом месяце было их пропасть, a теперь нет ни одной, в третьей, что на будущей неделе привезут их целую гибель. Но Сусанна была не такая девушка, чтобы придти в отчаяние от этих пустяков. Она завербовала в знакомой лавке молодого белокурого парня в черном коленкоровом переднике, и, отправившись на поиски вместе с ним, начала по всем возможным направлениям таскать его взад и впред, так что услужливый малый совершенно выбился из сил и готов был сделать все на свете, лишь бы только отвязаться от своей спутницы. Наконец, книги были найдены, куплены, и Сусанна с торжеством возвратилась домой.

С этим сокровищем, по окончании собственных уроков, Флоренса сидела по ночам в своей комнате и следила за братом по колючим кустарникам книжного странствования. При быстрых способностях и редкой сметливости, молодая девушка, одушевленная любовью, этим могущественным наставником, в скором времени догнала своего брата, сравнялась с ним и перегнала его.

Ни пол-слова об этом не было сказано м-с Пипчин. Флоренса всегда трудилась по ночам за своим рабочим столиком, когда все в доме спали крепким сном, кроме Сусанны, которая обыкновенно сидела подле неё с папильотками в волосах и заспанными глазами, между тем как пепел уныло хрустел в камине, превращаясь в золу, и догоравшие свечи печально вторили ему перед своим последним издыханием. Быть может, смотря на это труженичество или, правильнее, на это высокое самопожертвование, м-с Чикк согласились бы, наконец, признать тут некоторое yсилие и утвердить за своей племянницей имя Домби.

И велика была награда, когда в субботу вечером, в ту пору, как Павел, по обыкновению, принялся за свои уроки, она села подле него и начала объяснять ему темные места, выравнивая таким образом и выглаживая трудный путь школьного образования. Павел краснел, улыбался, крепко сжимал сестру в своих объятиях, и только Богу известно, как билось и трепетало её сердце при этом высоком вознаграждении.

- Ох, Флой! - говорил брат. - Как я люблю тебя! как я люблю тебя, Флой!

- И я тебя, мой милый!

- Знаю, Флой, знаю!

Больше ничего он не говорил во весь этот вечер и спокойно сидел подле сестры. Ночью три или четыре раза он приходил к ней из своей маленькой комнаты и опять говорил, что любит ее.

С этой поры брат и сестра каждую субботу, во время ночи, сидели вместе за книгами, стараясь по возможности облегчить занятия для будущей недели. Мысль, что он работает там, где Флоренса трудилась еще прежде него и для него, не щадя своих сил, эта утешительная, отрадная мысль уже сама собою в высшей степени подстрекала его деятельность и оживляла утомленную душу; но, кроме того, Павел получал от сестры действительную помощь и облегчение, и, быть может, это обстоятельство окончательно спасло его от неминуемой гибели под тяжестью груза, который взваливала на его спину прекрасная Корнелия Блимбер.

Нельзя, впрочем, сказать, чтобы мисс Блимбер была к нему слишком строга, или чтобы д-р Блимбер вообще безжалостно обходился с молодыми джентльменами. Корнелия следовала только правилам веры, в которой была воспитана, a доктор, по какой-то странной сбивчивости в своих идеях, смотрел на молодых джентльменов так, как будто они были докторами и все родились взрослыми. Ближайшие родственники молодых джентльменов, ослепленные тщеславием и дурно рассчитанною торопливостью, до небес превозносили д-ра Блимбера, и было бы странно, если-бы теперь он открыл свою ошибку и направил распущенные паруса в другую сторону.

С Павлом, как и с прочими воспитанниками, повторилась одна и та же история. Когда д-р Блимбер сказал, что он очень умный мальчик и быстро идет вперед, м-р Домби более чем когда-либо принялся хлопотать, чтобы сын его был напичкан по горло всякой всячиной. Когда, напротив, о Бриггсе было возвещено, что y него не слишком бойкие способности, и успехи покамест еще слабы, отец этого джентльмена оказался неумолимым. Словом, как ни высока и душна была температура в докторской теплице, владельцы этих растений всегда изъявляли готовность подкладывать горячие уголья и раздувать мехи.

Скоро Павел потерял всю живость, какую имел сначала, но характер его по прежнему остался странным, задумчивым, стариковским и даже еще более утвердился в этих свойствах при обстоятельствах, столь благоприятных для их развития. Разница была лишь та, что он сосредоточился теперь исключительно в себе самом и уже не имел того живого любопытства, какое некогда обнаруживал в доме м-с Пипчин, наблюдая черного кота и его владелицу. Он любил оставаться наедине и в редкие часы, свободные от занятий, бродил без товарищей около докторского дома или сидел на лестнице, прислушиваясь к громкому бою огромных часов. Он изучил в доме все стенные обои и видел на рисунках такие вещи, которых никто не видал; миниатюрные львы и тигры, бегающие по стенам спальни, и косые рожи на коврах стояли с ним на самой короткой ноге.

И жил он один среди чудных видений своей фантазии, и никто не понимал его. М-с Блимбер называла его "странным", a лакеи иной раз говорили между собою, что маленький Домби "скучает". Больше никто ничего не говорил о нем.

Только молодой Тутс имел некоторую идею о загадочном предмете, но никак не могь объяснит ее ни себе, ни другим. Идеи, подобно привидениям, должны принять какой-нибудь образ, чтобы сделаться доступными, a Тутс не мог сообщить своим мыслям никакого образа и давно перестал допытываться тайн от своей души. Из мозга его, как из свинцового ящика, выходил какой-то туман, без формы и внешнего вида, не оставляя после себя ни малейших следов. Долго и часто следил он глазами маленькую фигуру на морском берегу, и какая-то таинственная, неотразимая симпатия привлекала его к сыну м-ра Домби.

- Как твое здоровье? - спрашивал он Павла по пятидесяти раз на день.

- Очень хорошо, - отвечал Павел - покорно благодарю.

- Давай же руку, - говорил потом Тутс.

И Павел протягивал руку. Помолчав минут десять, м-р Тутс, не спускавший глаз с маленького товарища, опять спрашивал его - как ваше здоровье? - и Павел опять отвечал - очень хорошо, покорно благодарю.

Однажды м-р Тутс сидел за своей конторкой, занятый по обыкновению важной корреспонденцией, как вдруг великая мысль озарила его голову. Он бросил перо и пошел к Павлу, которого, наконец, после длинных поисков, нашел сидевшим на окне в своей спальне. Павел смотрел на морской берег.

- Послушай, Домби! - вскричал Тутс. - О чем ты думаешь?

- О, я думаю о многих вещах! - отвечал Павел.

- Неужто! - вскричал Тутс, находя, что такой факт уже сам по себе был чрезвычайно удивителен.

- Если бы тебе пришлось умереть, - начал Павел, смотря ему в лицо.

Тутс оробел.

- Не лучше ли бы ты согласился умереть в лунную ночь, при ясном и чистом небе, когда подувает ветерок, как в прошлую ночь?

М-р Тутс, с выражением сомнения, взглянул на Павла, взял его за руку и сказал, что он ничего не знает.

- О, это была прекрасная ночь! - продолжал Павел. - Я долго смотрел и прислушивался к морским волнам. На поверхности их, при полном свете луны, качалась лодка с парусом.

Ребенок смотрел так пристально и говорил так серьезно, что м-р Тутс увидел настоятельную необходимость сделать какое-нибудь замечание об этой лодке.

- Это контрабандисты? - сказал м-р Тутс. Но припомнив, что каждый вопрос имеет две стороны с одинаковой степенью вероятности, он прибавил: - Или таможенные?

- Лодка с парусом, - продолжал Павел, - при полном свете луны. Парус - весь серебряный. Она плыла далеко от берега, и как ты думаешь, что она делала, когда качали ее волны?

- Ныряла? - сказал м-р Тутсь.

- Мне казалось, что она манила меня к себе, - говорил Павел. - Вон она! Вон она!

- Кто? - вскричал Тутс, приведенный в ужасный испуг при этом внезапном восклицании.

- Сестра моя, Флоренса! - сказал Павел. - Вон она смотрит и махает рукой. Она видит меня, она видит меня! Здравствуй, милая, здравствуй, здравствуй!

Павел стоял на окне, хлопал в ладоши и посылал сестре воздушные поцелуи; но когда Флоренса, проходя мимо, скрылась из виду, лицо его, оживленное ярким румянцем, опять приняло меланхолическое выражеыис и прониклось тревожным ожиданием. Все эти переходы из одного состояния в другое были слишком замечательны, чтобы ускользнуть от внимания даже такого наблюдателя, как м-р Тутс. Свиданье на этот раз было прервано визитом м-с Пипчин, которая обыкновенно приходила по сумеркам в докторский дом два или три раза в неделю, чтобы навестить своего бывшего воспитанника. Ея прибытие в эту минуту произвело чрезвычайно неприятное впечатление на м-ра Тутса, так что он, по какому-то безотчетному побуждению, после первых приветствий, еще два раза подошел к м-с Пипчин, чтобы осведомиться, все ли она в добром здоровьи. Эту выходку м-с Пипчин приняла за личное оскорбление и немедленно сообразила, что мысль о такой обиде родилась и созрела в дьявольском мозгу слепого болвана, на которого, как и следует, в тот же вечер была принесена формальная жалоба дру Блимберу, и тот должен был сказать своему слуге, что если он еще раз повторит подобную проделку, то его уже без всяких объяснений прогонят со двора.

Когда дни делались длиннее, Павел уже каждый вечер становился y окна и выжидал Флоренсу. Она в известное время несколько раз проходила мимо докторского дома, пока не увидит брата, и её появление было живительным солнечным лучем, озарявшим ежедневную жизнь бедного Павла. Часто, после сумерек, другая фигура блуждала мимо докторского дома, - фигура м-ра Домби, который теперь уже редко приезжал по субботам. Он хотел лучше быть неузнанным и украдкой смотрел на высокие окна, где его сын готовился быть человеком. И он ждал, и надеялся, и караулил, и мечтал.

О, если бы видел он, другими глазами видел, как бедный унылый мальчик, прилегший грудью на окно, прислушивается к гулу морских волн и устремляет задумчивые взоры на беспредельное небо, туда, где носятся темные облака, где беззаботно порхают птицы, между тем, как он, несчастный узник, заключен безвыходно в своей одинокой клетке!

Глава XIII.

Весть из-за моря и распоряжение фирмы.

На площадке перед торговыми заведениями м-ра Домби с незапамятных времен производилась мелочная торговля всякой всячиной и особенно отличными фруктами, расположенными на ларях, скамейках, столиках и так далее. Каждый день, с десяти часов утра до пяти вечера, торгаши и торговки предлагали прохожим туфли, карманные книжки, грецкие губки, собачьи ошейники, виндзорское мыло, картину, написанную масляными красками, a иной раз тут же весьма кстати являлась лягавая собака, к удовольствию отчаянных охотников до коммерческой политики, которые на этом рынке, в виду лондонской биржи, громко спорили насчет повышения и понижения денежных фондов и держали пари на новые шляпы. (Автор осмеивает здесь страсть англичан кстати и некстати толковать о биржевых делах, страсть, распространившуюся даже между мелкими торговцами и уличными зеваками. Прим. перев.)

Все эти товары, со включением лягавой собаки, очень учтиво рекомендовались почтеннейшей публике, но ни один торгаш не осмеливался беспокоить своей особой м-ра Домби. Как скоро знаменитый негоциант появлялся на площадке, вся торгующая компания почтительно расступалась в разные стороны, кроме, однакожь, смелаго промышленника собачьими ошейниками, который, вытягиваясь в струнку, приставлял указательный перст к широким полям своей шляпы и раскланивался очень вежливо. Этот промышленник был в некотором роде человек политический и до того известный всему торгующему миру, что один артист, имевший жительство в Чипсайде, (Так называется одна из глухих улиц в Лондоне. Cheapside буквально - дешевая сторона.) привинтил его портрет к дверям своей лавки. Разносчик билетов и афиш, завидев м-ра Домби, бросался со всех ног отворять как можно шире конторские двери, снимал шапку долой и проникался глубочайшим благоговением, когда мимо его проходил величавый джентльмен.

Но ничто не может сравниться с трепетным благоговением конторщиков и писарей, когда мимо них проходил м-р Домби. Во всех комнатах воцарялась торжественная тишина, и остроумие конторы внезапно поражалось немотою. Дневной свет, тусклый и мрачный, пробивавшийся через окна и отверстия в потолке, оставлял в стеклах черный осадок и выказывал глазам любопытного зрителя целые груды книг и деловых бумаг с различными номерами и заглавиями. Над ними, за широким столом, виднелись человеческие фигуры с понурыми головами, с задумчивыми челами, отделенные телом и душою от видимого мира. Можно было подумать, что все эти господа рукою всесильной волшебницы превратились в рыб и опустились на дно морское, между тем как небольшая кассовая комната среди конторы, где днем и ночью горела тусклая лампа под стекляным колпаком, представляла пещеру какого-то морского чудовища, озирающего кровожадными глазами дивные тайны морской глубины.

М-р Перч, рассыльный, заседавший по обыкновению в передней на неболыиюй полке, как будто он был бронзовая статуэтка или столовые часы, имел удивительную способность угадывать по чутью приближение своего хозяина. Перед этим временем он торопливо вбегал в его кабинет, вытаскивал из ящика свежие уголья, раздувал в камине огонь, просушивал на решетке мокрую утреннюю газету, только что освобожденную из типографского станка, расставлял по местам стулья и ширмы и, при входе м-ра Домби, быстро повертывался налево кругом, чтобы взять от него шляпу и шинель. Потом м-р Перч брал газету, повертывал ее два или три раза перед огнем и почтительно укладывал на столе перед глазами своего повелителя. Вообще услужливость его доходила до последних степеней: если бы он мог при всяком случае, в знак беспредельного смирения, припадать к стопам м-ра Домби или величать его титулами, которыми во время оно украшалась священная особа халифа Гарун Альрашида, м-р Перч, нет сомнения, счел бы себя благополучнейшим из смертных.

Но так как подобная честь была бы в Лондоне очень неприятным нововведением даже для самого м-ра Домби, рассыльный Перч volens nolens, скрепя сердце, принужден был ограничиться безмолвным выражением своей преданности, и в глазах его нетрудно было прочесть фразы, вроде следующих: "Ты, о мой повелитель, свет моих, очей, дыхание уст моих, жизнь души моей. Ты владыка правоверного Перча". Преисполненный такими благочестивыми чувствами, м-р Перч становился на цыпочки, притворял дверь и тихонько выходил в переднюю, оставляя своего владыку в кабинете, где с беспримерной дерзостью на него смотрели грязные трубы с параллельных кровель и особенно нахальное окно из парикмахерской залы, на котором кокетливо рисовался восковой болванчик, плешивый поутру, как правоверный мусульманин, и убранный перед чаем всею роскошью европейской прически.

М-р Домби, с высоты своего последнего и мрачного величия, спускался к остальному человечеству по двум ступеням конторской администрации. Первою ступенью был м-р Каркер, заведывавший своим департаментом; второю - м-р Морфин, начальник особого департамента. Каждый из этих джентльменов занимал по маленькой конторке, соединявшейся с резиденцией верховного владыки. М-р Каркер, как великий визирь, помещался в комнате, ближайшей к султану; м-р Морфин, сановник низшего разряда, жил в комнате, ближайшей к писарям.

М-р Морфин был пожилой холостяк, одаренный живыми серыми глазами и чрезвычайно веселым нравом. Его сюртук, жилет и фрак были всегда самого черного цвета, a остальной костюм отличался удивительной пестротой. В его густых черных волосах резко пробивалась проседь, и бакенбарды совершенно побелели от времени и забот. Он искренно уважал м-ра Домби и при всяком случае оказывал ему глубокое почтение, хотя в то же время чувствовал невольную робость в присутствии величавого джентльмена. При мягком и нежном характере, он не чувствовал ни малейшей зависти к своему сопернику, м-ру Каркеру, осыпанному высокими милостями, и был даже очень рад, что ему поручили должность, которая не давала ему никаких способов отличиться на своем служебном поприще. После дневных хлопот, в часы досуга, он любил заниматься музыкой и оказывал истинно отеческую привязанность к своей виолончели, которую раз в неделю аккуратно переносили из его жилища в некоторый клуб подле банка, где веселая компания, в порыве артистического восторга, разыгрывала каждую среду убийственно раздирательные квартеты.

М-р Каркер, джентльмен лет тридцати восьми или сорока, круглолицый и полный, обращал на себя особенное внимание двумя несокрушимыми рядами блестящих зубов, правильных и белых до ужасной степени совершенства. Эти страшные зубы невольно бросались в глаза, потому что м-р Каркер выказывал их при всяком удобном случае, и когда уста его открывались для улыбки, редко переходившей за поверхность его толстых губ, собеседнику казалось, что перед ним огрызается борзая собака, готовая схватить его за горло. Подражая своему начальнику, он носил высочайший белый галстух и плотно застегивался на все пуговицы. Его обращение с мром Домби было глубоко обдумано и выполнялось в совершенстве. Он стоял с ним на самой короткой ноге, сколько могло позволить огромное расстояние между начальником и подчиненным. "М-р Домби, такой человек, как я, такому человеку, как вы, никогда не может изъявить соразмерного почтения и удовлетворительной преданности. Как бы я ни унижался, ни уничтожался пред тобой, о владыка души моей, все это будет вздор: ничтожный червь не может воздать должного почтения совершеннейшему из земных созданий. Поэтому уж позвольте, м-р Домби, обходиться с вами без всякой церемонии. Чувствую, что душа моя при этом проникнута будет глубокою скорбью; но ты, о мой повелитель, снизойдешь к слабостям своего раба". Если бы м-р Каркер, напечатав такую декларацию, повесил ее себе на шею, он не мог бы определиться яснее.

Таков был Каркер, главный приказчик торгового дома. М-р Каркер младший, друг Вальтера, был его родной брат, старший двумя или тремя годами, но бесконечно низший по значению в конторе. Младший брат стоял на верху административной лестницы, старший - на самом низу. С самого начала своего служебного поприща старший брат ни на шаг не подвинулса вперед и стоял все на одной и той же ступени. Молодые люди догоняли его, перегоняли, становились над его головой, поднимались выше и выше, a он продолжал стоять на своей последней ступени. Он совершенно сроднился с своим положением, не жаловался никогда ни на что, и, нет сомнения, никогда не надеялся подвинуться вперед.

- Как ваше здоровье? - спросил главный приказчик, входя однажды поутру в кабинет м-ра Домби с пачкою бумаг под мышкой.

- Как ваше здоровье, Каркер? - отвечал м-р Домби, вставая с кресел и обратившись задом к камину. - Есть тут y вась что-нибудь для меня?

- Не знаю, стоит ли вас беспокоить, - сказал Каркер, переворачивая бумаги. - Сегодня, вы знаете, y вас комитет в три часа.

- Два. Другой комитет в три четверти четвертого, - прибавил м-р Домби.

- Изволь тут поймать его! - воскликнул Каркер, еще раз перебирая бумаги. - Если еще м-р Павел наследует вашу память, трудненько будет с вами управиться. Довольно бы и одного.

- Память, кажется, и y вас недурна, - заметил м-р Домби.

- Еще бы! - возразил приказчик. - Это единственный капитал для такого человека, как я.

М-р Домби, всегда спокойный и величавый, самодовольно облокотился на камин и принялся осматривать своего приказчика с ног до головы, в полной уверенности, что тот ничего не замечает. Вычурность костюма м-ра Каркера и оригинальная гордость в осанке и обращении, природная или заимствованная от своего высокого образца, придавали удивительный эффект его смирению. Казалось, это был человек, бессильно споривший с могучей властью и уничтоженный в конец недосягаемым величием м-ра Домби.

- Морфин здесь? - спросил Домби после короткой паузы, между тем как м-р Каркер переворачивал бумаги и бормотал про себя какия-то отрывочные фразы.

- Да, Морфин здесь, - отвечал Каркер, широко отворяя рот для своей обыкновенной улыбки. - Он, я думаю, повторяет теперь свои музыкальные впечатления от вчерашнего квартета. По крайней мере, он все утро мурлыкал так, что чуть меня с ума не свел. Прикажите, пожалуйста, м-р Домби, развести костер и спалить его проклятую виолончель вместе с его адскими нотами.

- Вы никого и ничего не уважаете, - сказал м-р Домби.

- Неужто вы так думаете! - воскликнул Каркер, безбожно оскаливая зубы, как животное из тигровой породы. - Оно, впрочем, и справедливо: немногих я уважаю, a если сказать всю правду, - пробормотал он как будто про себя, - есть только один человек на свете, достойный уважения в моих глазах.

Никто бы не поручился, смотря на физиономию Каркера, врал он или говорил правду. Но м-р Домби всего менее могь подозревать в притворстве своего приказчика.

- А, между тем, кстати о Морфине, - продолжал м-р Каркер, вынимая один лист из связки бумаг. - Он рапортует о смерти младшего конторщика в Барбадосе и предлагает прислать на его мето кого-нибудь на корабле "Сын и Наследник", который, кажется, должен отправиться недель через пять. У вас, разумеется, никого нет в виду, м-р Домби? Мы тоже не имеем в наличности людей подобного сорта.

М-р Домби кивнул головой с величайшим равнодушием.

- Местечко, чорт побери, не очень теплое, - продолжал м-р Каркер, делая заметку на обороте листа. - Авось Морфин удружит какому-нибудь музыкальному кружку, отправив туда его племянника сиротинку для усовершенствования в музыкальном искусстве. Пусть его! Кто там? войдите.

- Извините, м-р Каркер. Я не знал, что вы здесь, сэр, - отвечал Вальтер, входя с запечатанными письмами, только-что принятыми от почтальона. - М-р Каркер младший...

При этом имени главный приказчик как будто почувствовал ужасный стыд и унижение. Он обратил на м-ра Домби умоляющий взгляд, понурил голову и с минуту не говорил ни слова.

- Кажется, я имел честь просить вас, - сказал он, наконец, с гневным видом, обращаясь к Вальтеру, - никогда не включать в наш разговор имени Каркера младшаго.

- Извините, - возразил Вальтер. - Я хотел сказать... м-р Каркер полагал, что вы ушли.... я бы не осмелился войти, если бы знал, что вы заняты с м-ром Домби. Эти письма, сэр, адресованы на имя м-ра Домби.

- Очень хорошо, - сказал приказчик, вырывая письма из рук Вальтера. - Можете теперь идти, откуда пришли.

Но при этой грубой и безцеремонной выходке он не заметил, что уронил одно письмо прямо к ногам м-ра Домби, который тоже ничего не замечал. Вальтер принужден был воротиться поднял письмо и положил на конторку перед м-ром Домби. Случилось, как нарочно, что это несчастное послание, адресованное рукою Флоренсы, было от м-с Пипчин с её обыкиовенным рапортом о состоянии маленького Павла. М-р Домби, обратив внимание на конверт, гордо и грозно взглянул на Вальтера, воображая, что заносчивый юноша с намерением выбрал это письмо из всех других.

- Можете идти на свое место, - сказал м-р Домби с надменным видом.

Он скомкал письмо в руке и не распечатав засунул в карман, продолжая наблюдать Вальтера, выходившего из дверей.

- Вы сказали, кажется, что вам некого послать в Вест-Индию, - торопливо сказал м-р Домби.

- Точно так, - отвечал Каркер.

- Отправить молодого Гэя.

- Хорошо, очень хорошо, - сказал Каркер самым спокойным и холодным тоном, - так хорошо, что ничего не может быть лучше.

Он взял перо и поспешно записал резолюцию своего начальника: "Отправить молодого Гэя".

- Позвать его сюда, - сказал м-р Домби. М-р Каркер опрометью бросился из дверей и через минуту воротился с Вальтером.

- Гэй, - сказал м-р Домби, поворачивая голову к молодому человеку. - Открылась y нас....

- Вакансия, - добавил м-р Каркер, открывая уста наистрашнейшим образом для своей обязательной улыбки.

- В Вест-Индию, в Барбадосе. Я намерен туда отправить вас, - сказал м-р Домби, не считая нужным подсластить горькую истину, - на упразднившееся место младшего конторщика в нашем торговом доме. Будьте готовы и поторопитесь известить дядю об этом назначении.

У Вальтера замер дух, и он едва мог про говорить: "В Вест-Индию"!

- Кто-нибудь должен же ехать, - сказал м-р Домби. - Вы молоды, здоровы, и притом ваш дядя не в блестящих обстоятельствах. Скажите Гильсу, что я назначил вас. Впрочем, вы едете через месяц или два.

- Я должен там остаться, сэр? - спросил Вальтер.

- Должны остаться! - повторил м-р Домби. - Что это значит? Что он этим хочет сказать, Каркер?

- То есть, я должен буду и жить в Барбадосе? - пролепетал Вальтер.

- Разумеется, - отвечал м-р Домби.

Вальтер поклонился.

- Это дело кончено, - сказал м-р Домби, осматривая свои письма. - Вы, Каркер, объясните ему в свое время, какая должна быть экипировка, запасы и так далее. Теперь ему, конечно, нечего дожидаться, Каркер.

- Вам, любезный, нечего ждать, - заметил м-р Каркер, оскаливая зубы до самых десен.

- А, впрочем, он, может быть, хочет сказать что-нибудь, - проговорил м-р Домбй, отрывая глаза от распечатанного письма и насторожив слух.

- Нет, сэр, - отвечал Вальтер, оглушенный и взволнованный бесконечным множеством картин, нарисованных его воображением. Он уже видел капитана Куттля в его лощеной шляпе, с изумлением взирающего на м-с Мак Стингер, видел отчаянный вопль и стоны старика-дяди, прощающагося с единственным другом и племянником, без надежды когда-либо увидеть его на этом свете.

- Я вам очень обязан сэр, - продолжал Вальтер после минутной паузы, - и едва....

- Ему нечего ждать, Каркер, - сказал м-р Домби.

И когда м-р Каркер повторил: - "Вам нечего ждать", Вальтер увидел ясно, что дальнейшее промедление было бы сочтено за непростительную дерзость и, повесив голову, вышел из комнаты в судорожном волнении, не сказав ни слова. В коридоре его догнал приказчик и велел позвать к себе брата.

Вальтер нашел Каркера младшего в его каморке за перегородкой и, сообщив данное поручение, немедленно отправился с ним в комнату главного приказчика.

Каркер старший величаво стоял y камина, запустив обе руки за фалды фрака и держа голову вверх на своем высочайшем галстухе, точь-в-точь как м-р Домби. Не переменяя этой позы, не смягчая сурового и гневного выражения, он слегка кивнул головой и велел Вальтеру затворить дверь.

- Джон Каркер, - сказал приказчик, вдруг обратившись к брату и выставляя страшные зубы, как будто он собирался загрызть своих собеседников, - что y тебя за связь с этим молокососом, который, как злой демон, всюду преследует меня твоим именем? Не довольно ли для тебя, Джон Каркер, что я, твой ближайщий родственник, и могу избавиться от этого...

- Позора, что ли?.. договаривай, Джемс.

- Да, от позора. Но к чему же трубить и горланить об этом позоре во всех концах и срамить менл перед целым домом? и когда же, в минуту искренней доверенности м-ра Домби! Неужели ты думаешь, брат мой Джон Каркер, что имя твое в этом месте совместимо с доверием и откровенностью?

- Нет, Джемс, нет, - возразиз Каркер младший, - я вовсе этого не думаю.

- Что же ты думаешь? загородить мне дорогу? бельмом повиснуть на моих глазах? Брат мой, брат мой! Мало ли обид претерпел я от тебя?

- Я никогда не обижал тебя, Джемс, по крайней мере, с намерением.

- Еще раз: ты - брат мой, - сказал приказчик, - и это уже смертельная обида.

- Джемс, я бы от души желал разорвать эти кровные узы.

- Могила разорвет их, твоя или моя.

В продолжение этого разговора Вальтер смотрел на братьев с безмолвным изумлением и болезненной грустью, едва переводя дух. Старший по летам и младший по значению в торговой администрации стоял в почтительном отдалении, потупив взоры, понурив голову, смиренно выслушивая упреки грозного судии. И горьки были эти упреки, сопрождаемые горделивым тоном и безжалостным взором, в присутствии молодого человека, невольного свидетеля ужасной загадочной сцены! И, между тем, ни одной жалобы, ни одного колкого слова не вырвалось из уст таинственного подсудимаго: он стоял и слушал с безграничной покорностью и только изредка делал правою рукою умоляющий жест, как будто говорил: "Пощади меня, поицади"! Ho палач не знал пощады и безжалостно терзал несчастную жертву, измученную продолжительной пыткой.

Наконец, великодушный и пылкий юноша, признавая себя невинной причиной этой бури, не мог более выдержать и с величайшим жаром вмешался в разговор.

- М-р Каркер, - сказал он, обращаясь к главному приказчику, - поверьте, я один во всем виноват, ради Бога, поверьте. По безотчетному легкомыслию, за которое никогда себя прощу, я безумно позволял себе говорить о вашем брате гораздо чаще, нежели нужно, и его имя невольно срывалось y меня с языка, наперекор вашему формальному запрещению. Но еще раз - только я один виноват ro всем, сэр. Мы никогда не обменялись ни одним словом о предмете, выходившем из круга наших общих отношений, да и вообще мы говорим очень мало. Впрочем, и то сказать, едва ли я прав, обвиняя себя в легкомыслии и необдуманности. Знайте, сэр, если вам угодно это знать: я полюбил вашего почтенного брата, лишь только переступил через порог этого дома, я почувствовал к нему непреодолимое влечение с первого дня своей служебной деятельности, и мне ли было не говорить о нем, мне, который о нем только и думал?

Вальтер говорил от души и с полным сознанием своего благородства. Еще раз он окинул проницательным взором дрожащую руку с умоляющим жестом, понурую голову, потупленные глаза и подумал про себя: "Так я чувствую, и так, a не иначе, должен действовать в пользу беззащитной жертвы".

- A, вы между тем, м-р Каркер, - продолжал благородный юноша со слезами на глазах, - вы избегали меня, постоянно избегали. Я это знал, я это видел и чувствовал, к своему величайшему огорчению. Каких средств, каких усилий не употреблял я, чтобы сделаться вашим другом, чтобы приобресть ваше доверие! Все напрасно.

- И заметьте, - сказал приказчик, перебивая молодого человека, - ваши усилия всегда будут бесполезны, если при каждом случае, ни к селу, ни к городу, вы будете болтать о м-ре Каркере. Этим вы всего меньше удружите моему брату. Попробуйте спросить его самого.

- Правда, - сказал брат, - убийственная правда. Ваша горячность, молодой человек, послужит только поводом к подобным сценам, от которых, можете представить, как желал бы я освободиться.

Следующия слова Каркер младший произнес с расстановкой и твердым голосом, как будто желал произвести неизгладимое впечатление на душу Вальтера Гэя:

- Лучшим другом моим будет тот, кто вовсе не станет обо мне думать, забудет о моем существовании и оставит меня идти своей дорогой.

- Хорошо ли вы слышали, Вальтер Гэй? - сказал главный приказчик с возрастающим одушевлением. - Вы рассеяны и не любите слушать, что говорять старшие; но этот аргумент, авось, прохладит вашу кровь. - Да и ты, любезный братец, - продолжал Каркер старший саркастическим тоном, - надеюсь, не забудешь этого урока. Довольно. Ступайте, Вальтер Гэй.

Но, выходя из комнаты, Вальтер снова услышал голоса братьев и частое повторение своего собственного имени. Он в нерешимости остановился за порогом подле непритворенной двери и не знал, идти ему или воротиться назад. В этом положении он поневоле услышал продолжение разговора.

- Ради Бога, Джемс, думай обо мне снисходительнее, если можешь. Моя несчастная история, неизгладимо написанная здесь, - он указал на грудь, - мое истерзанное сердце.... посуди сам... мог ли я не заметить Вальтера Гэя? Мог ли не принять участия в этом мальчике? Как скоро он пришел сюда, я увидел в нем почти другого себя!

- Другого себя? - повторил презрительным тоном главный приказчик.

- Разумеется, не такого, как теперь, но каким я впервые явился в этот дом. И он, как некогда я, пылкий, ветренный, неопытный юноша с романическим и тревожным воображением, с чувствительным сердцем, с такими способностями, которые, смотря по обстоятельствам, поведут его к добру или злу....

- Будто бы? - сказал брат с язвительной улыбкой.

- О, брат мой, брат мой! ты поражаешь меня без пощады, и рука твоя не дрожит, и глубокая рана в моем сердце! - возразил Каркер младший таким тоном, как будто в самом деле острие кинжала глубоко вонзилось в его грудь. Так показалось Вальтеру. - Я все это передумал и перечувствовал, как этот молодой человек. Я верил своим мечтам и жил среди них, как в действительном мире. И теперь я увидел этого мальчика, беззаботно гуляющим на краю бездны, куда уже так многие....

- Старая песня, мой любезный, - прервал брат, разгребая уголья в камине. - Ну, продолжай. Куда так многие.... свалились, что ли?

- Куда свалился один путешественник, беспечный некогда и беззаботный, как этот мальчик. Он оступился незаметно, скользил все ниже и, наконец, полетел стремглав на самое дно, разбитый, истерзанный. Подумай, что я должен был вытерпеть, когда наблюдал этого юношу.

- Благодари за это себя самого, - отвечал брат

- Конечно себя, - со вздохом отвечал тот. - Я не прошу других делить мой стыд.

- Ты уже разделил его, - нроворчал Джемс сквозь зубы.

- Ах, Джемс, - возразил брат, в первый разь тоном упрека и закрывая руками лицо, - разве с той поры я не был для тебя полезной почвой? и разве ты не попирал меня ногами, когда карабкался наверх? Еще ли и теперь станешь добивать меня своими каблуками?

Последовало молчание. Через несколько минут главный приказчик начал перелистывать бумаги и показал вид, что желает окончить свидание. Брат подошел к дверям.

- Я все сказал, Джемс. Выслушай еще раз: я следил за пылким юношей с невыразимьш страхом и волнением до тех пор, пока он благополучно миновал роковое место, с которого впервые я оступился, - и тогда его отец не мог бы благодарить Бога усерднее меня. Я не смель его предостеречь, не смел советовать ему; но в случае неминуемой опасности, я был бы принужден рассказать ему собственную историю. Я боялся говорить с ним в присутствии других: могли подумать, что я делаю ему вред, искушаю его на зло, развращаю его, а, быть может, и точно совратил бы его с прямой дороги. Какая-то роковая прилипчивая зараза кроется в глубине моей собственной души. Разбери мою историю в связи с судьбою молодого Гэя, и ты поймешь, что я перечувствовал. Думай обо мне снисходительнее, Джемс, если можешь.

И с этими словами м-р Каркер младший вышел из комнаты. Он побледнел, увидев Вальтера за порогом, и побледнел еще больше, когда тот схватил его за руку и шепотом начал говорить:

- М-р Каркер, позвольте мне благодарить вас. Позвольте сказать, как много я вам обязан и как раскаиваюсь, что сделался несчастной причиной этой ужасной сцены. Вы - мой покровитель, отец мой, великодушный, страждущий отец. О, как я люблю вас и жалею о вас!

И он судорожно сжимал его руку, едва имея понятие о том, что делает или говорит.

Так как по корридору беспрестанно бегали взад и вперед писаря и слуги, м-р Каркер и его собеседник вошли в комнату Морфина, которая на тот раз была приотворена и пуста. Тут Вальтер ясно разглядел на лице несчастного друга свежие следы такого ужасного волнения, которое совершенно его изменило.

- Вальтер, - сказал он, положив руку на его плечо - я отделен от тебя на неизмеримое расстояние, и отделен навсегда. Знаешь ли ты, что я такое?

- Что вы такое! - пролепетал Вальтер едпа слышным голосом, устремив на него проницательный взор.

- Это началось, - сказал Каркер - перед двадцать первым годом моей жизни.... зародыш, правда, обнаружился еще прежде, но созрел и развился только в это время. Я ограбил их, молодой человек, ограбил наповал, когда достиг этого возраста. На двадцать втором году моей жизни все открылось, и тогда.... тогда я умер для людей, умер для всех, для всех!

Вальтер пошевелил губами, но не мог произнести ни одного слова.

- Фирма обошлась со мной очень милостиво. Награди Бог старика за его умеренность и сына, который тогда только что вступал во владение и удостоил меия полною доверенностью. Раз позвали меня в комнату, в нынешний его кабинет, и я вышел оттуда таким, каким ты теперь знаешь меня. После уже ни разу нога моя не переступала за этот порог. Много лет сидел я одинокий, как и теперь, на своем обыкновенном месте, но тогда меня знали, и я служил примером для других. Все обходились со мной милостиво, жалели меня, и я жил. Время загладило отчасти мою вину, и теперь, я думаю, во всем доме никто настоящим образом не знает моей истории, кроме трех человек. Когда вырастет будущий управитель фирмы, ему скажут о Каркере младшем, но мой угол будет уже пуст. Дай Богь, чтобы так случилось. Я прожил свою молодость, не видав ея; мои желания и надежды разлетелись в прах. Благослови тебя Бог, Вальтер! Будь честен и сам, и все, которые дороги для твоего сердца, или умри прежде времени, не подвергаясь стыду, отравляющему жизнь в её источнике.

Вальтер дрожал, как в лихорадке, слушая эту таинственную речь, и слезы ручьями лились из его глаз. Когда он поднял голову, Каркер сидел за конторкой в печальном безмолвии, удрученный безотрадной тоской. Он принялся за работу, и молодой человек увидел ясно, что разговор должен быть окончен. Смутно соображая все, что видел и слышал в это утро, Вальтер едва верил, что его назначили в Вест-Индию, что скоро наступит время, когда он покинет, и, быть может, навсегда, старика Соломона, капитана Куттля, когда он простится с Флоренсой Домби, маленьким Павлом и со всем, что любил, чего искал, к чему стремился.

Однако-ж это был не сон. Свежая весть уже распространилась по всему заведению, и когда Вальтер с тяжелым сердцем, с мучительной тоской, сидел одиноко в отдаленном углу, подпирая голову руками, Перч, рассыльный, соскочив с своей красной полки, толкнул его локтем, извинился и шепнул ему на ухо:

- Не можете ли вы, сударь, прислать мне из Индии кувшин хорошего инбирю по дешевой цене? Оно, вот видите, жена моя недавно родила, и не мешало бы ее попотчивать инбирным вареньем. Это, говорят, очень пользительно.

Итак, это был не сон!

Глава XIV.

Павел сделался еще страннее и уехал домой на каникулы.

Когда приближались летния каникулы, время вожделенное для всякого школьника, велемудрые питомцы дра Блимбера не обнаруживали никаких внешних признаков неблагопристойной радости. Бурное выражение "разгула", разумеется, совершенно не могло согласоваться с таким классическим заведением. Молодые джентльмены по два раза в год степенно и чинно расплывались по домам и отнюдь не распускались, a были увольняемы по методе, истинно классической.

Должно, впрочем, заметить, что некоторые из этих господ вовсе не имели положительных причин приходить в восторг при мысли о скором свидании с дражайшими родственниками. Воспитанник Тозер, не будучи дерзким вольнодумцем, говорил прямо, что если бы в его воле было выбирать из двух зол меньшее, то он уж лучше предпочел бы остаться в учебной теплице дра Блимбера, чем ехать на свою любезную родину. Такая декларация, по-видимому, весьма резко противоречила ученой диссертации м-ра Тозера, заслужившей громкую и совершенно справедливую похвалу от всего ученного синклита. Он писал, между прочим:

"Воспоминания о родине, или, правильнее, о родном пепелище, пробуждают в моей душе сладчайшие волнения чудной неземной радости и дивного неизреченного восторга. Живо представляю себе того римского вождя, который, одержав решительную победу над карфагенянами, возвращался, наконец, с блистательным триумфом в собственное отечество. Вот уже вечный город, urbs aeterna, открывается перед его глазами; еще несколкко минут военного марша, и он в Капитолии, н слава встречает его с неувядаемым венком, и любовь сограждан несет его на раменах своих в храм бессмертия. Счастливые римляне, счастливый вождь! Но Сципион, Сципион! я не завидую тебе. Скоро и для меня наступят минуты торжества, равного твоему. Скоро и моя нога еще раз ступит на родное пепелище. С каким, о! с каким восторгом буду взирать я на своих родственников! с каким радостным трепетом брошусь в объятия той, которая, по могучему мановению неисповедимой судьбы, воззвала меня из небытия к бытию!"... и т. д.

При всем том бедный оратор был гораздо искреннее в откровенном разговоре с товарищами. Матушка его, м-с Тозер, назначала сынка для духовного знания и очень благоразумно рассуждала, что приготовление к такому высокому назначению требует трудов неутомимых, деятельности беспрерывной. По её непреложной воле, будущий пастырь словесных овец постоянно носил туго накрахмаленный батистовый галстух, который делал из него истинного страдальца. Притом был y него дядюшка, человек очень наблюдательный и ученый, который находил высокое наслаждение проэкзаменовывать в продолжение каникул своего племянника из самых трудных и отвлеченных предметов. Иногда для этой цели он пользовался событием или случаем, по-видимому, самым невинным, и радовался от всего сердца, когда нападал врасплох на ветренного юношу. Случалось, он ездил с ним в театр или вывозил его поглазеть на какого-нибудь великана, карлика, фокусника, и как скоро любезный племянничек в самом деле начинал глазеть, хитрый дядя вдруг раскрывал перед ним сокровища своей учености, и м-р Тозер должен был готовиться к объяснению целой коллекции классических цитат.

Другой воспитанниик докторской теплицы, м-р Бриггс терпел не меньшую пытку от своего возлюбленного родителя, который считал за особую честь и славу держать сынка в ежовых рукавицах. Его умственные истязания в каникулярное время были так многочисленны и строги, что друзья фамилии, проживавшие в Бэйсватере близ Лондона, редко подъезжали к красивым прудам кенсингтонских садов без смутной надежды увидеть на поверхности воды скомканную шляпу молодого Бриггса и неоконченные упражнения в высоком слоге, возлежавшие на скамейке. Таким образом м-р Бриггс не слишком радовался приближению каникул, да и вообще никто из молодых джентльменов не ощущал в себе пламенного желания освободиться на это время из-под ферулы Блимбера, доктора всех наук, и Фидера, магистра всех искусств.

Но из всей этой компании маленький Павел составлял самое резкое исключение. Каникулы рисовались его воображению беспрерывной перспективой светлых праздников, и хотя конец был отравлен мыслью о разлуке с Флоренсой, которая уже не поедет более в Брайтон, но Павел старался по возможности отстранить от себя эту мысль. Да и к чему думать о конце праздников, которые еще не начинались? Перед их наступлением львы и тигры, свирепствовавшие по стенам детской, спальни, вдруг сделались ручными и веселыми до крайности. Уродливые гримасы на коврах приняли очень ласковое выражение и нежной улыбкой изъявляли сочувствие к своему наблюдателю. Гордые стенные часы, очевидно, смягчили выражение и с большим участием осведомлялись о здоровьи маленького друга. Только бурное море по прежнему продолжало по ночам распевать свою меланхолическую песню; но в этой меланхолии отражалась теперь какая-то особенная нежность, и морская волна, как заботливая нянька, приятно убаюкивала маленького Павла на его постели.

М-р Фидер рассчитывал в каникулярное время на особые истинно классические наслаждения, a м-р Тутс готовился начать блистательный ряд нескончаемых торжеств, которые последуют немедленно по выходе из докторской теплицы. В этом году он уже оканчивал курс своего образования, о чем и докладывал Павлу раз по семидесяти в сутки, объявляя вместе с тем, что он немедленно вступит во владение наследственным имением.

Очевидно, м-р Тутс и маленький Домби сделались закадычными друзьями, несмотря на некоторую разницу в летах и умственных способностях. Перед наступлением каникул м-р Тутс почти не отходил от своего приятеля и смотрел на него с особой выразительностью.

Д-р Блимбер, м-с Блимбер и мисс Блимбер, точно так же, как и все молодые джентльмены, заметили, что м-р Тутс некоторым образом принял на себя должность защитника и опекуна Павла, и это обстоятельство в скором времени дошло до сведения самой м-с Пипчин, старушки очень ревнивой и весьма набожной, которая по этому поводу вознснавидела м-ра Тутса всем сердцем своим и всею душою и, разговаривая о нем в своем замке, называла его не иначе, как "скалозубым болваном". Невинный Тутс никак не подозревал, что возбудил против себя такой ужасный гнев м-с Пипчин, и в простоте сердца продолжал считать ее почтенной дамой, заслуживавшей всякого уважения. По этой причине, каждый раз, как м-с Пипчин делала визиты маленькому Павлу, он улыбался очень учтиво и с таким добродушным усердием наведывался по нескольку раз о состоянии её драгоценного здоровья, что почтенная дама, выведенная из терпения, однажды вечером объявила ему напрямик, что он дурак, и что она вовсе не расположена сносить обидные дерзости от всякого молокососа. Озадаченный такими совершенно неожиданными выговорами, м-р Тутс робко забился в отдаленный угол и уже с той поры ни разу не смел явиться на глаза рыцарственной даме.

Однажды, за две или за три недели до каникул, Корнелия Блимбер призвала Павла к себе в комнату и сказала:

- Домби, я намерена отправить в Лондон твой "analysis."

- Покорно благодарю, мисс, - отвечал Павел.

- Понимаешь ли ты, что тако analysis? - спросила Корнелия, пристально всматриваясь через очки в своего ученика.

- Нет, миссь, не понимаю, - отвечаль Павел.

- Ах, Домби, Домби, - сказала мисс Блимбер, - я начинаю думать, что ты очень дурной мальчик. Отчего ты не хочашь спросить, как скоро не понимаешь ученого выражения?

- М-с Пипчин, говорила, что я не должен делать вопросов, - отвечал Павел.

- Запрещаю тебе однажды навсегда упоминать мне о м-с Пипчин по какому бы то ни было поводу, - возразила с большим достоинством мисс Блимбер. - Это из рук вон. Курс наук здесь слишком удален от понятий какой-нибудь м-с Пипчин. Если ты еще раз заикнешься этим именем, я принуждена буду завтра поутру прослушать тебя из латинской грамматики! от verbum personale до simillima cygno всключительно...

- Я никак не хотел, мисс... - начал маленький Павел.

- Я вовсе не желаю знать, чего ты хотел или не хотел. Прошу вперед не употреблять таких отговорок.

Павел замолчал. Мисс Корнелия Блимбер, покачав головою, с важностью взяла бумагу и прочитала заглавие: "Analysis характера Павла Домби".

- Слушай же, Домби, - сказала она. - Слово "Analysis," первонально происшедшее от простейших корней в древнем греческом языке, без малейшего изменения перешло в латинский и с течением времени утвердилось в английском языке. Теперь, если не ошибаюсь, оно получило право гражданства во всех европейских языках и наречиях. Знаменитый наш соотечественник, Уокер, обезсмертивший себя изданием превосходного английского лексикона, объясняет это слово таким образом: "Analysis есть разложение предмета, подлежащего внутреннему или внешнему чувству, на его составные элементы." Я, с своей стороны, для большего уяснения, считаю нужным прибавить, что анализь, в логическом отношении, всегда противополагается синтезу. Понял ли ты теперь?

Казалось, яркий свет yченого объяснения не провел слишком заметного потрясения в мозгу малеиького Домби. Он поклонился и молчал.

- Итак, - продолжала Корнелия Блимбер - "Analysis характера Павла Домби". - Я нахожу, что природные способности Домби чрезвычайно хороши и, если не ошибаюсь, его общая склонность к образованию состоит в такой же пропорции. Таким образом, принимая, по заведенному y нас обычаю, число восемь за maximum, или за высшее мерило при оценке интеллектуальных и моральных способностей индивидуума, я могу определить каждый из этих аттрибутов в шесть и три четверти.

Мисс Блимбер приостановилась, чтобы видеть произведенное впечатление. Бедный Павел никак не мог постигнуть, что тут следовало разуметь под шестью и тремя четвертями: шесть ли фунтов стерлингов и пятнадцать шиллингов, или шесть пенсов и три фартинга, или шесть футов и три дюйма, или без четверти семь часов, или какой-нибудь неизвестный предмет, сличенный с другим предметом, которого он не изучал. Напрасно ломая голову, он потирал руками и безмолвно смотрел на мисс Блимбер. Уверенная, между тем, что все это ясно, как день, Корнелия продолжала:

- Буянство - два. Гордость - два. Склонность к низкому обществу, проявившаяся. особенно по поводу некоего Глыбба, первоначально семь, но впоследствии сократилась до четырех с половиной. Джентльменское обращение покамест четыре, но впоследствии увеличится... Теперь, Домби, я желаю обратить твое внимание на общия замечания в конце анализа.

Павел приготовился слушать.

- Вообще должно заметить о Домби, - начала громким голосомь мисс Блимбер, взглядывая на мальчика при каждом втором слове, - что его способности и наклоиности весьма хороши, и что он, при данных обстоятельствах, оказал очень удовлетворительные успехи. Но, к несчастью, надобно прибавить об этом молодом джентльмене, что он очень странен в своем характере и поведении, так что не без основания его называют чудаком, и хотя, строго говоря, нельзя в нем указать ни на что, достойное положительного осуждения, однако-ж, очень часто он вовсе бывает непохож на своих ровесников и товарищей по наукам... Ну Домби, хорошо ли ты понял?

- Кажется, мисс, - отвечал Павел.

- Этот анализ, - продолжала мисс Блимбер, - я намерена отослать в Лондон к почтенному твоему родителю, и, конечно, ему больно будет узнать, что в его сыне развивается характер чудака. Это, любезный, и для нас очень неприятно, потому что при таких свойствах мы не можем любить тебя так, как бы хотели.

Корнелия задела теперь за самую чувствительную струну бедного мальчика, и он с этого достопамятного дня начал употреблять всевозможные усилия, чтобы его полюбили в докторском доме. По какому-то тайному побуждению, совершенно непостижимому и для него самого, он непременно хотел в этом месте оставить по себе добрую память. Мысль, что к отъезду его будут равнодушны, была для него невыносима. Он решился, во что бы то ни стало, заслужить любовь всего дома, и для это цели помирился даже с огромной цепной собакой, хриплой и шаршавой, которой прежде терпеть не мог: " Пусть, - думал он, - и этот пес не жалуется на меня".

Не подозревая, что и другими выходками он опять-таки резко отличался от всех своих товарищей, бедняжка не раз приставал к мисс Корнелии и убедительно просил сделать милость полюбить его, несмотря на страшный анализ. Эту же покорнейшую просьбу он предъявил и м-с Блимбер, когда та пришла в комнату дочери. Почтенная лэди даже в его присутствии повторила общее мнение насчет его странностей. Павел не противоречил и, совершенно соглашаясь с нею, заметил только, что это, вероятно, происходит от его больных костей или Бог знает отчего, но, во всяком случае, он надеется, что добрая м-с Блимбер извинить его, потому-что он всех их любит.

- Конечно, м-с, - сказал Павел, тоном совершенной откровенности, составлявшей прекраснейшую черту в его характере, - конечно я люблю вас не так, как сестрицу Флоренсу, этого, м-с, разумеется, вы не потребуете и сами, не так ли?

- Что это за оригинальный мальчик! - прошептала м-с Блимбер, - удивительный чудак!

- Но все-таки я очень, очень люблю и вас, и всех, кто живет в этом доме, - продолжал Павел, - и я буду ужасно огорчен, если кто-нибудь обрадуется моему отъезду. Ради Бога, м-с, попробуйте полюбить меня.

М-с Блимбер теперь окончательно убедилась, что в целом свете не сыскать ребенка страннее Павла, и когда это мнение, с надлежащими объяснениями, было сообщено м-ру Блимберу, почтенный доктор утвердил мысль своей супруги на прочных основаниях науки и прибавил, что эрудиция современем все может исправить. Потом, обращаясь к дочери, он с особой выразительностью сказал: "Веди его вперед, Корнелия, вперед и вперед!"

И Корнелия что есть мочи тащила его через тернии и волчцы классической дороги. Павел трудился неутомимо, выбивался из сил, и при всем том ни на минуту не выпускал из виду своей задушевной цели: приобресть благосклонность всего дома. Он сделался ласковым, услужливым, нежным, предупредительным, и хотя иной раз по прежнему он сидел одиноко на ступенях лестницы или задумчиво смотрел на волны и облака из своего уединенного окошка, но уже не чуждался более товарищей, гулял с ними и скромно оказывал им разные услуги без всякой просьбы или понуждения с их стороны. Вожделенная цель была, наконец, достигнута с блистательным успехом. Его полюбили, как хрупкую маленькую игрушку, требовавшую деликатного обхождения. Но все же бедный мальчик не мог перестроить своей природы, или переписать рокового анализа, и название чудака утвердилось за ним навсегда.

Это, однако-ж, не мешало ему пользоваться такими привилегиями, каких не имел ни один из его товарищей, и даже самые странности теперь обратились для него в пользу. Все молодые джентльмены, уходя в спальни, только кланялись доктору и его семейству, a Павел Домби смело протягивал свою маленькую руку и д-ру Блимберу, и м-с Блимбер, и мисс Корнели Блимбер. Если кому-нибудь грозило наказание, Павел отправлялся депутатом в докторский кабинет и нередко вымаливал прощение. Подслеповатый малый один раз держал с ним важное совещание по поводу разбитой фарфоровой чашки, и даже носились темные слухи, будто сам буфетчик - человек очень суровый, не имевший особенного расположения ни к единому смертному - обратил благосклонное внимание на маленького Домби и по временам примешивал в его столовое пиво значительную часть портеру, чтобы укрепить слабого ребснка.

Кроме этих обширных привилегий, маленький Павел имел свободное право входить во всякое время в комнату м-ра Фидера, откуда ему два раза удалось вывести на открытый воздух м-ра Тутса, близкого к обмороку от неудачного покушения выкурить крепкую сигару, вынутую из огромной пачки, купленной этим джентльменом на морском берегу y одного отчаянного контрабандиста, который сообщил ему тайну, что лондонская таможня назначила за его голову, живую или мертвую, двести фунтов стерлингов чистоганом. М-р Фидер занимал очень уютную комнату с крошечной спальней за перегородкой. Над камином y него висела флейта, на которой он еще не играл, но имел намерение выучитьси играть при первом удобном случае. Тут же, на самом видном месте, красовалась удочка со всеми принадлежностями рыболовства, ибо м-р Фидер имел твердое намерение выучиться ловить рыбу, хотя еще ни разу не упражнялся в этом искусстве. Между книгами на большой полке особенно бросались в глаза испанская грамматика и шахматная доска: м-р Фидер покамест еще не играл в шахматы и не разумел по-испански, но имел непременное намерение в наискорейшем времени выучиться по-испански и овладеть важным искусством шахматной игры. С этой же целью y м-ра Фидера приобретены были и расставлены в приличных местах: рисовальные кисточки с разными сортами дорогих красок, круглый подержанный охотничий рожок с клапанами и пара отличных боксерских перчаток. - Искусство самозащищения, - говорил м-р Фидер, - есть одно из важнейших искусств, необходимых для всякого мужчины, сознающего чувство чести. Не владеющий этим искусством не может, в случае надобности, оказать покровительства слабой и беззащитной женщине. Я непременно выучусь боксировать.

Но самою важною драгоценностью в кабинете м-ра Фидера был огромный зеленый кувшин с нюхательным табаком, подаренный ему в конце последних каникул м-ром Тутсом, который приобрел это сокровище за весьма высокую цену, так как оно принадлежало первоначально ею светлости принцу регенту. М-р Фидер и м-р Тутс, нюхая этот табак, даже в самых малых дозах, чихали до упаду, и носы их испытывали все признаки судорожного пароксизма, имевшего, впрочем, свою особую прелесть. Они приступали к этому наслаждению не иначе, как после предварительных церемоний, соблюдавшихся со всею строгостью. Разложив на столе огромный лист бумаги первейшего сорта, они высыпали потребное количество табаку, смачивали его зеленым чаем, мешали ложечкой или перочинными ножами и потом уже, насыпав полные табакерки, начинали разнюхивать. Набивая таким образом носы, они выносили ужасную пытку с удивительным самоотвержением, и потом, для вящщего наслаждения, чтобы разом испытать все прелести разврата, распивали бутылку крепкого портеру.

Маленький Павел, заседавший иногда в их обществе подле своего главного патрона, м-ра Тутса, чувствовал при этом кутеже какое-то странное очарование, и когда м-р Фидер, разговаривая о лондонских тайнах, сказал м-ру Тутсу, что он намерен нынешния каникулы наблюдать их вблизи во всех мельчайших подробностях и оттенках и уже нанял для этой цели квартиру со столом y двух старых девиц в Пеккгеме, Павел смотрел на него, как на таинственного героя фантастических приключений, и почти начинал бояться такого головореза.

Однажды вечером, перед самым наступлением каникул, Павел, войдя в их комнату, застал Фидера и Тутса за огромной пачкой литографированных билетов; м-р Фидер вписывал имена в оставленные пробелы и делал адреса, a м-р Тутс складывал и запечатывал.

- Ага, Домби! - вскричал м-р Фидер - ты здесь, дружище? славно, брат, славно.

Они всегда обращались ласково с маленьким Павлом и рады были его видеть. Бросив к нему один из билетиков, м-р Фидер продолжал:

- Держи, Домби: это твой.

- Мой? - сказал Павел.

- Твой пригласительный билет на бал.

Билетик был напечатан с медной доски отличным шрифтом, за исключением имени и числа, надписанных рукою м-ра Фидера. Павел ирочитал.

"Д-р Блимбер и м-с Блимбер, свидетельствуя свое совершенное почтение эсквайру Павлу Домби, имеют честь покорнейше просить его удостоить их своим посещением в будущую среду, семнадцатого числа, в половине восьмого пополудни. Вечер начнется кадрилью".

М-р Тутс, бросаясь в объятия Павла, также сообщил ему радостную весть, что доктор и докторша, свидетельствуя ему, м-ру Тутсу, совершенное почтение, покорнейше просят его на бал в среду вечером, семнадцатого числа, в половине восьмого. Оказалось вообще, что д-р Блимбер и м-с Блимбер свидетельствовали свое совершенное почтение всей компании молодых джентльменов и покорнейше просили их на бал. Иначе и быть не может в классическом заведении.

Потомь м-р Фидер, к величайшей радости Павла, объявил, что его сестрица, Флоренса Домби, также приглашена на бал, и так как в этот же день, то есть семнадцатого числа, оканчивается их учебный семестр, то он, если ему угодно, может тотчас же после бала уехать с сестрою домой, на что Павел немедленно отвечал, что ему это очень угодно. Далее, м-р Фидер сообщил, что докторь и м-с Блимбер ждут от него ответа, который должен быть написан мельчайшим почерком на тонкой бумаге такимь образом: "Павел Домби, свидетельствуя свое глубочайшее почтение их высокородиям д-ру Блимберу и м-с Блимбер, имеет честь известить, что он сочтет непременным и весьма приятным долгом воспользоваться их обязательным приглашением, a посему не замедлит к ним явиться в будущую среду, семнадцатого числа, ровно в половине восьмого пополудни". Наконец, м-р Фидер дал совет не заикаться об этих распоряжениях ни полсловом в присутствии д-ра и м-с Блимбер, ибо, по правилам классического воспитания и высокого тона, предполагается, что д-р Блимбер, с одной стороны, a молодые джентльмены, с другой, не имеют ни малейшего понятия о предстоящем торжестве.

Поблагодарив м-ра Фидера за все эти советы, он спрятал пригласительный билет в карман и уселся по обыкновению на стуле подле м-ра Тутса; но голова его, уже давно слабая и тяжелая, так разболелась в этот вечер, что он принужден был подпереть ее руками и через несколько минут вдруг, как сноп, повалился на колени м-ра Тутса.

Казалось, он был не глух, однако-ж, немного погодя, Павел почувствовал, что м-р Фидер кричит ему на ухо и слегка треплет по плечу, чтобы пробудить его внимание. Он поднял голову в совершенном испуге и, к величайшему изумлению, увидел, что в комнату вошел д-р Блимбер, что окно было отворено, что лоб y него вспрыснуть холодной водой. Как все это случилось и зачем все это случилось, он никак не мог понят.

- Очнулся, очнулся! Ну, слава Богу. Теперь ничего, - сказал др Блимбер. - Как ты себя чувствуешь, мой маленький друг?

- Очень хорошо, покорно благодарю, - сказал Павел.

Но ему показалось, что комната и все предметы в ней пришли в какое-то странное положение. Пол шатался, стены кружились и прыгали, a м-р Тутс раздулся до таксй степени, что голова его, очевидно, стала походить на бочку, и когда он взял своего любимца на руки, чтобы снести наверх, Павел пришел в неописанное изумление, увидев очень ясно, что м-р Тутс карабкался с ним прямо в трубу.

Но вместо трубы, м-р Тутс благополучно снес его в спальню, чего прежде не делал никогда, и Павлу показалась очень удивительною такая необыкновенная учтивость. Он поблагодарил. Но м-р Тутс сказал, что этим еще не ограничатся его ласки, и Павел увидел, что действительно не ограничились: он раздел его, разул и уложил нежнейшим образом в постель, сел подле кровати и начал ухмыляться очень любезно, между тем как м-р Фидер, расположившись насупротив м-ра Тутса, презабавно взъерошивал щетину на своей голове, улыбался и, наконец, в припадке необыкновенного восторга, выскочил на самую середину комнаты и принялся выделывать преуморительные жесты, делая вид, что боксирует. Все это ужасно озадачило Павла и, не зная, плакать ему или смеяться, он заплакал и засмеялся вместе.

Но вдру м-р Тутс растаял, a м-р Фидер каким-то чудом иревратился в м-с Пипчин. Павел уже не спрашивал, как это случилось, и не обнаружил ни малейших признаков изумления.

- М-с Пипчин, - сказал он, - пожалуйста, не сказывайте Флоренсе.

- Чего не сказывать, мой милый? - проговорила м-с Пипчин, обходя вокруг постели и усаживаясь на стул.

- Обо мне не сказывайте.

- Нет, нет. Будь спокоен.

- A как вы думаете, м-с Пипчин: что я стану делать, когда вырасту? - спросил Павел, поворачивая голову на подушке и подпирая руками подбородок.

М-с Пипчин никак не могла угадать.

- A вот что, - сказал Павел. - Я положу свои деньги в банк, брошу всякую торговлю, уеду с сестрицей в деревню, разведу прекрасный сад и стану гулять с нею всю свою жизнь.

- Неужто? - вскричала м-с Пипчин.

- Непременно, - сказал Павел. - Вот только что... когда я...

Он остановился и с минуту не говорил ни слова. Серый глаз м-с Пипчин скользил по его лицу.

- Если только я вырасту, - сказал он оканчивая фразу.

Потом он принялся рассказывать м-с Пипчин о разных подробностях насчет предстоящего бала, о приглашении Флоренсы, о том, как молодые джентльмены станут ею любоваться, как это будет ему приятно и, наконец, о том, как все его любят, и как он этому рад. Далее он рассказал м-с Пипчин о своем анализе, о том, что мисс Блимбер отметила его странным, о том, что и м-с Блимбер, да и все считают его чудаком, о том, что он этого вовсе не понимает, и потому теперь убедительно просит м-с Пчпчин объяснить ему, почему он чудак и что такое чудак? М-с Пипчин отвечала коротко и ясно, что все это вздор; но Павел далеко не удовлетворился этим ответом и бросил на м-с Пипчин такой пытливый взор, что она сочла нужным отвернуться и подойти к окну.

Жил в Англии скромный аптекарь и вмесе лекарь (Должность лекаря и аптекаря в Англии часто соединяются в одном лице.), прикомандированный к учебному заведению д-ра Блимбера, который теперь очутился в детской спальне вместе с м-с Пипчин. Как они пришли, и зачем они пришли, и давно ли они пришли, Павел никак не мог себе растолковать; но, увидев их y своей постели, он привстал и иачал весьма обстоятельно отвечать на все вопросы домашнего врача, которому, наконец, шепнул на ухо, чтобы он сделал милость ничего не говорил Флоренсе, так как скоро будет бал, и она приглашена. Вообще он очень много говорил с лекарем, и они расстались превосходными друзьями. Положив голову на подушку, Павел закрыл глаза; но ему послышалось или, быть может, пригрезилось, будто лекарь говорил, что в мальчике заметны большой недостаток жизненной силы (что бы это такое? - думал Павел) и большая слабость в организме. "Так как ребенок, - говорил еще аптекарь, - забрал себе в голову, что семнадцатого числа он будет на балу и уедет домой, то уж пусть дозволят ему эту фантазию, чтобы не сделалось хуже. Это хорошо, что дитя скоро едет к родственникам, как говорит м-с Пипчин. Я сам напишу к м-ру Домби, как скоро лучше ознакомлюсь е ходом болезни. Покамест, кажется, еще нет большой..." Но чего нет, Павел не расслышал. В заключение лекарь сказал, что это прелестное, но только очень странное дитя.

Какия-то дались им странности! - думал Павел и никак не мог постигнуть, отчего он им всем бросается в глаза. Между тем м-с Пипчин как-то опять очутилась подле него, а, быть может, она и не уходила, хотя, кажется, он видел, будто она вышла с доктором из дверей или, пожалуй, это так пригрезилось. Теперь в руках y нея, Бог знает зачем, появилась какаято странная бутылка и рюмка, и она подносила рюмку Павлу. Потом м-с Пипчин из собственных рук поподчивала его каким-то сладким желе, и ему сделалось так хорошо, что м-с Пипчин, по его настоятельной просьбе, отправилась домой, a Бриггс и Тозер подошли к его постели. Бедный Бриггс ужасно ворчал на свой анализ, где его с беспощадным искусством опытного химика разложили на все составные части. При всем том он был ласков с Павлом, как и Тозер, как и все молодые джентльмены, потому что каждый из них, отходя ко сну, заходил наперед к Павлу и спрашивал: "Каков ты, Домби? как ты себя чувствуешь, Домби? Будь весел, Домби, не робей!" и так далее. Бриггс долго метался в постели и без умолку жаловался на свой анализ, говоря, что тут нет ни на волос правды и что его разложили, как разбойника.

- Что бы сказал д-р Блимбер, - говорил он, - если бы его самого так разложили? Ведь от этого зависят карманные деньги! Какие штуки! Целых полгода мучили бедного парня, как конторщика, да потом его же отрекомендовали ленивцем! Хорош ленивец! Не давали по два раза в неделю обедать, да еще называли жадным! Посмотрел бы я, как он не стал бы жадничать на моем месте. О! А!

Утром на другой день, подслеповатый малый, собираясь, по обыкновению, колотить в медный таз, сказал Павлу, чтобы он не беспокоился и почивал себе спокойно, когда другие джентльмены будут одеваться. Павел обрадовался. Скоро пришла м-с Пипчин, a за нею лекарь, a за лекарем Мелия, та женщина, что выгребала золу из камина в первое утро по прибытии вла в докторский дом, - ох, как давно, давно это было! Все эти особы посмотрели на Павла, спросили, как он себя чувствует, и пошли в другую комнату на консультацию, а, пожалуй, что все это пригрезилось. Потом лекарь воротился уже с д-ром Блимбером и м-с Блимбер. Он сказал:

- Да, господин доктор, я советую вам освободить этого джентльмена от всяких занятий. Да ведь уж и каникулы недалеко.

- Само собою разумеется, - отвечал д-р Блимбер. - Душенька, извести об этом Корнелию.

- Очень хорошо, - сказала м-с Блимбер.

Лекарь с таким участием и заботливостью щупал пульс, сердце и смотрел в глаза маленького пациента, что Павел невольно проговорил:

- Покорно вас благодарю, сэр.

- Маленький наш друг, - заметил др Блимбер, - кажется, никогда не жаловался.

- О, я думаю! - отвечал доктор.

- Так вам кажется, что ему лучше? - спросил д-р Блимбер.

- Значительно лучше, - отвечал лекарь каким-то двусмысленным тоном.

Павел углубился в размышление насчет того, что бы такое думал аптекарь, так загадочно ответивший на два вопроса д-ра Блимбера. Но когда аптекарь, уловивший взор маленького пациента, бросил на него ободрительную и дружескую улыбку, Павел тоже рассеялся и уже более не предпринимал своего заоблачного путешествия.

Весь этот день он пролежал в постели, дремал, грезил и по временам смотрел на м-ра Тутса; но на другое утро он встал очень рано, спустился с лестницы во второй этаж, вошел в залу, остановился перед часами и.... вот чудесато! - часы уже не спрашивали более: "Ка-ко-в-мой-ма-лень-кий-друг". Циферблат был снят, и часовой мастер, стоявший на передвижной лестнице, засовывал какие-то инструменты во внутренность машины. Это обстоятельство ужасно удивило Павла: он сел на нижней ступеньке подвижной лестницы и принялся наблюдать очень внимательно за всеми операциями, взглядывая по временам на циферблат, который как будто за что-то косился на него со стены.

Часовой мастер был человек ласковый и не замедлил спросить Павла, как его здоровье, на что Павел тоже не замедлил ответить, что, кажется, его находят не слишком здоровым, а, впрочем, ничего. Когда таким образом разговор начался, Павел надавал мастеру множество вопросов насчет колокольного звона и боя часов. Нужно было знать, стоит ли кто на колокольне по ночам, когда бьют часы, или часовой колокол приводится в движение сам собою, и как все это устроено? Отчего это колокола иначе звонят при похоронах, и совсем иначе на свадьбе, или они звонят одинаково, a это только так кажется, и почему именно так кажется? "А не лучше ли было бы, - спросил еще Павел, - измерять время сожиганием свеч, как хотел это сделать король Альфред? Вы ведь знаете короля Альфреда?" - Часовщик отвечал, что не знает, но думает, однако-ж, что это было бы очень дурно, потому-что тогда нечем было бы жить часовым мастерам. Вообще беседа была очень интересная, и Павел продолжал делать наблюдения до тех пор, пока циферблат не пришел в свое обыкновенное положение. Часовщик положил свои инструменты в корзину, раскланялся с любознательнным собеседником и, выходя из дверей, не преминул сделать замечание: "Какой странный мальчик! чудак, да и только!" Павел хорошо расслышал эти слова.

- Что это они все сговорились называть меня чудаком! - сказал он. - Чудак да чудак, - решительно не понимаю!

Не имея теперь уроков, он часто об этом размышлял, и конечно размышлял бы еще чаще, если бы другие предметы не лежали y него на душе. Ему было о чем думать.

Прежде всего - Флоренса приедет на бал. Флоренса увидит, что все мальчики его любят, и это будет очень приятно Флоренсе. Это было главной темой его размышлений. Пусть Флоренса узнает, что все джентльмены ласковы с ним и добры, что он сделался их маленьким любимцем: тогда она станет думать, что он не слишком станет тужить, когда после каникул его опять повезут в пансион.

Повезут опять! Раз пятьдесят в этот день заходил он в свою комнатку, собирал книги, тетради, лоскутья, каждую безделицу, и все это увязывал, укладывал, упаковывал, чтобы взять домой. Ни малейшей мысли о возвращении назад, ни малейшего приготовления к этому и, думая о конце каникул, он только останавливался на Флоренсе!

Проходя по верхним комнатам, он думал, как оне опустеют, когда не будет его, и сколько потом еще пройдет безмолвных дней, недель, месяцев, годов между этими стенами. Кто то заступит его место? Найдется ли когда-нибудь еще такой же мальчик, как и он?

Он думал о портрете, висевшем на стене, который всегда как-то задумчиво смотрел на Павла, когда он проходил мимо, и если случалось, что он проходил с товарищем, портрет - чудное дело! - смотрел только на него одного. Много он думал об этом и почти в то же время размышлял еще об одной картине, прелестной, удивительной картине, где, среди группы различных фигур, Павел знал только одну женщину, нежную, кроткую, сострадательную, с каким-то чудным светом вокруг головы. Эта женщина тоже как будто смотрела на Павла и всегда указывала ему наверх.

В своей спальне, облокотившись на окно, он тоже думал беспрестанно, и его мысли сменяли одна другую, как морские волны, которые он по прежему наблюдал с одинаковым вниманием. Где живут эти дикие птицы, что летают над морем в бурную погоду? Отчего зарождались облака, и куда они спешили, перегоняя одно другое? Откуда брался ветер, и куда он шел? Берег, ио которому они так часто гуляли с Флоренсой и наблюдали море, и говорили о многих вещах, останется ли таким же, когда их не будет, или он опустеет? A если бы Флоренса гуляла здесь одна, и они бы разлучились, о чем и как бы стала она думать и что бы всего больше ее занимало?

Он думал еще о м-ре Тутсе, о м-ре Фидере, о всех мальчиках; и о д-ре Блимбере, о м-с Блимбер и мисс Блимбер; о доме, и о тетушке Чикк, и о мисс Токс; о своем отце Домби и Сыне, о Вальтере с его бедным дядей, которому он дал денег, и о басистом капитане с его железной рукой. Кроме того, в этот день ему надлежало сделать множество визитов - в класную комнату, в кабинет д-ра Блимбера, в спальню м-с Блимбер, в уборную мисс Блимбер и в каморку цепной собаки. Ему дали теперь полную волю бродить везде в доме и около дома, и он на прощаньи хотел угодить всем. Он отыскивал для Бриггса в учебных книгах места, которые тот всегда забывал, приискивал в словаре слова для других молодых джентльменов, слишком занятых своим делом, приводил в порядок бумаги для мисс Корнелии, a иногда пробирался в кабинет самого доктора и, усаживаясь подле его ученых ногь, ворочал потихоньку глобусы, совершал мысленные путешествия по земным и небесным пространствам.

Словом в эти последние дни перед каникулами, все другие молодые джентльмены работали изо всех сил, повторяя уроки за целый семестр, Павел был привиллегированным воспитанником, какого не видывали в этом доме. Едва и сам он верил такому счастью; но свобода его увеличивалась с часу на час, со дня на день, и все ласкали маленького Домби. Д-р Блимбер был так к нему внимателен, что однажды выслал Джонсона из-за стола, когда тот необдуманно проговорил за обедом; "бедненький Домби!" Павел дивился и находил, что доктор поступил очень жестоко, хотя краска вспыхнула y него на лице, и он никак не мог понять, отчего товарищ называл его бедненьким. Эта чрезмерная строгость казалась тем несправедливее, что Павел очень хорошо слышал, как доктор в прошлый вечер согласился с мнением м-с Блимбер, которая сказала напрямик, что бедный маленький Домби сделался теперь еще страннее. Теперь Павел начинал догадываться, за что его называли чудаком, - конечно, за то, что он был слаб, бледен, тонок, скоро уставал и готов был во всякое время повалиться, как сноп, и отдыхать.

Наконец, наступило семнадцатое число. Д-р Блимбер, после завтрака, обращаясь к молодым джентльменам, сказал:

- Господа, наши лекции начнутся в будущем месяце двадцать пятого числа.

М-р Тутс немедленно надел кольцо, принял гордый вид английскаго гражданина и, разговаривая с товарищами о своем бывшем начальнике, без церемонии назвал его Блимбером. Старшие воспитанники с изумлением и завистью взглянули на гражданина, a младшие никак не могли понять, каким образом Тутс не сгинул с лица земли за такую неслыханную дерзость.

За столом никто не закинул ни полсловом насчет вечернего торжества; но в доме во весь этот день происходила страшная суматоха, и Павел в своих уединенных прогулках познакомился с какими-то странными скамейками и подсвечниками, a что всего забавнее, при входе в залу он увидел арфу, одетую в зеленый сюртук. За обедом голова y м-с Блимбер приняла какую-то странную форму, как будто она завинтила свои волосы, и хотя y мисс Корнелии Блимбер на каждом виске красовался прелестный букет завитых волос, но её маленькие кудри, неизвестно по какой причине, были завернуты кусочками театральной афиши, и Павел с изумлением прочел y ней на лбу "королевский театр", a за левым ухом "Брайтон".

К вечеру спальня молодых джентльменов превратилась в магазин белых жилетов и галстухов, откуда на весьма значительное пространство несло запахом опаленных волос, и д-р Блимбер, посылая своим питомцам нижайшее почтение, велел кстати спросить, не пожар ли в их комнате. Но слуга, возвращаясь с ответом, объявил, что парикмахер, завивая господам волосы, слишком распалил щипцы в жару своего усердия.

Несмотря на слабость и расположение ко сну, Павел оделся на скорую руку и сошел в гостиную, где д-р Блимбер ходил взад и вперед с величавым и совершенно беззаботным видом, как будто он ждал не больше двух, трех человек, которые, быть может, завернут к нему случайно, немного погодя. Вскоре явилась м-с Блимбер в самом веселом расположении духа и с таким длинным шлейфом, что прогулка вокруг её особы составила для Павла препорядочное путешествие. После маменьки пришла и дочка, немного перетянутая, но чрезвычайно очаровательная.

Из гостей прежде всех явились м-р Тутс и м-р Фидер. Оба джентльмена держали в руках шляпы, как будто приехали издалека, и когда буфетчик, при торжественном докладе, произнес их имена, д-р Блимбер сказал: "Прошу покорно, господа, добро пожаловать", и, казалось, был чрезвычайно рад видеть дорогих гостей. М-р Тутс, великолепно сиявший булавкой, колечком и пуговицами, истинно джентльменским образом раскланялся с дамами и величаво протянул руку д-ру Блимберу. Проникнутый глубоким сознанием собственного достоинства, он тут же отвел Павла в сторону и с особой выразительностью спросил:

- Что ты думаешь об этом, Домби?

Но несмотря на совершенную уверенность в себе самом, м-р Тутс надолго погружен был в раздумье относительно того обстоятельства, должно ли застегивать на жилете нижния пуговицы, или нет, и как приличнее распорядиться оконечностями рубашечных рукавчиков. Заметив, что y м-ра Фидера они были вытянуты, м-р Тутс распорядился точно таким же образом; но когда оказалось, что y других гостей они были отогнуты на фрачные обшлага, м-р Тутс не замедлил последовать этому примеру, Разница касательно жилетных пуговиц не только нижних, но и верхних сделалась y новых гостей еще ощутительнее, так что пальцы м-ра Тутса беспрестанно шмыгали по этой части его костюма, как-будто он разыгрывал на музыкальном инструменте труднейшую арию, которая совершенно сбивала его с толку.

Немного погодя, явились и другие джентльмены в модной прическе, в высочайших галстухах, в ганцовальных башмаках, с лучшими шляпами в руках. За ними пришел м-р Бапс, танцмейстер, в сопровождении своей супруги, которую м-с Блимбер приняла очень вежливо и благосклонно. Лакей о каждом госте докладывал громогласно. Осанка м-ра Бапса был очень величественна, и он говорил с особой выразительностью, делая ударения на каждом слове. Постояв минут пять под лампой, он подошел к м-ру Тутсу, который в молчании любовался своими башмаками, и спросил:

- Как вы думаете, сэр, относительно сырых материалов, привозимых в наши гавани из-за границы: что с ними должно делать?

- Варить их, - не задумываясь отвечал м-р Тутс.

Этим и окончилась беседа, хотя, казалось, господин танцмейстер не совсем был согласен с мнением м-ра Тутса.

Павел, делавший теперь глубокомысленные наблюдения на мягкой софе, обложенной подушками, вдруг соскочил с этого седалища и отправился в чайную комнату дожидаться Флоренсу, которой он не видал уже около двух недель, потому что в прошлую субботу его не пускали домой из опасения простуды. Вскоре явилась она, прелестная, как ангел, в своем бальном платьице, с свежим букетом цветов в руке. В комнате не было никого, кроме приятельницы Павла, Мелии, и другой женщины, разливавшей чай. Когда Флоренса стала на колени, чтобы поцеловать маленького брата, Павел бросился в её объятия и не хотел оторвать глаз от её цветущего личика.

- Что с тобой, Флой, - вдруг спросил Павел, почти уверенный, что увидел слезу на щеке сестры.

- Ничего, милый, ничего, - отвечала Флоренса.

Павел тихонько дотронулся до щеки: на ней точно была слеза!

- Милая, что с тобою?

- Мы поедем домой, - отвечала сестра, - и я буду за тобой ухаживать.

- За мной ухаживать! Это что такое?

Павел дивился, отчего две молодые женщины смотрели на него с таким задумчивым видом, отчего Флоренса на минуту отворотилась и потом опять оборотила на него глаза с отрадной улыбкой,

- Флой, - сказал Павел, перебирая рукою её черные лаконы, - скажи мне, моя милая, правда ли, что я чудак?!..

Флоренса засмеялась, обласкала его и проговорила: "нет".

- A они все то и дело говорят, будто я чудак, - возразил Павел, - желал бы я знать, что такое чудак?

В эту минуту постучались в дверь, и Флоренса, поспешив к чайному столу, не успела отвечать брату на его вопросы. Павел удивился опять, когда увидел, что Мелия о чем-то перешептывалась с Флоренсой; но вошедшие гости сообщили другое направление его наблюдениям.

Это были: сэр Барнет Скеттльз, леди Скеттльз и сынок их, еще мальчик, который после каникул готовился поступить в учебное заведение д-ра Блимбера. Отец был членом нижнего парламента, и м-р Фидер, разговаривая о нем с молодыми джентльменами, сказал между прочим, что г. Барнет Скеттльз непременно свернет голову отчаянной партии радикалов, только бы уловить ему взор президента (Когда член нижнего парламента встает с своего места для произнесения речи, он не может начать ее прежде, чем на него ии взглянет президент. Отсюда выражение: уловить взор президента (to catch the Speaker's eye), равносильное выражение: получить позволение говорить речь.), чего, однако-ж, он никак не мог дождаться целых три года.

- Какая это комната? - спросила леди Скеттльз y Павловой приятельницы.

- Кабинет д-ра Блимбера, - отвечала Мелия.

- Хорошая, очень хорошая комната, - проговорила леди Скеттльз, обращаясь к своему мужу.

- Очень хорошая комната, - повторил почтенный супруг.

- A кто малютка? - сказала леди Скеттльз, обращаясь к Павлу. - Не один ли...

- Из молодых джентльменов? - подхватила Мелия. - Точно так, сударыня.

- Как вас зовут, душенька? - спросила леди Скеттльз.

- Домби, - отвечал Павел.

При этом имени сэр Барнет Скеттльз немедленно вмешался в разговор и объявил, что имел честь встречаться с Павловым отцом на публичных обедах, и теперь ему очень приятно слышать о драгоценнейшем здоровьи м-ра Домби. Затем Павел расслышал слова, обращенные к леди Скеттльз: "Сити ... богач ... известнейший ... доктор говорил" ...

- Потрудитесь передать папеньке мое глубокое почтение, - сказал сэр Барнет Скеттльз, обращаясь к Павлу.

- Очень хорошо, - отвечал Павел.

- Какой умненький мальчик! - воскликнул сэр Барнет Скеттльз. - Сын, - продолжал он, обращаясь к молодому Скеттльзу, который между тем с величайшим аппетитом изволил кушать сладкий пирог с изюмом, в вознаграждение за будущия лишения в докторском пансионе, - сын, познакомься с молодым джентльменом. Это такой джентльмен, с которым ты можешь и должен познакомиться.

- Какое милое личико! Что за глазки! Что за локончики! - восклицала леди Скеттльз, лорнируя Флоренсу с ног до головы.

- Сестра моя, Флоренса Домби, - сказал Павел, рекомендуя.

Скеттльзы ощущали теперь неизреченное наслаждение, и так как леди Скеттльз, с первого взгляда почувствовала к Павлу материнскую привязанность, то вся компания поспешила отправиться в залу. Сэр Барнет Скеттльз вел Флоренсу, a молодой Скеттльз шел позади.

Молодой Скеттльз недолго оставался в неизвестности, потому что д-р Блимбер вывел его из-за угла и заставил танцовать с Флоренсой. Павлу показалось, что дикий мальчик вовсе не чувствовал себя счастливым от этой компании и даже будто бы на что-то сердился; но когда леди Скеттльз, играя веером, сообщила мисс Корнелии Блимбер, что сынок её просто без ума от этого ангельчика, мисс Домби, Павел заключил, что молодой Скеттльз, упоенный блаженством, не мог выразить своих впечатлений внешними знаками.

Удивительным показалось Павлу, отчего никто не хотел занимать его места на софе между подушками, и отчего молодые джентльмены, при входе его в залу, поспешили дать ему дорогу и указать на прежнее место. Заметив, что маленький Домби с наслаждением смотрел на танцующую сестру, они распорядились так, что никто не заслонял перед ним Флоренсы, и он мог свободно следить за нею глазами. Все гости, даже посторонние, были так ласковы, что бепрестанно подходили к нему и спрашивали, как он себя чувствует, не болит ли y него головка, не устал ли он? Павел благодарил от души и, расположившись на софе вместе с м-с Блимбер и леди Скеттльз, чувствовал себя совершенно счастливым, особенно когда Флоренса, после каждого танда, садилась подле него и разговаривала.

Флоренса с большой охотой вовсе оставила бы танцы, чтобы весь вечер просидеть подле брата, но Павел непременно хотел, чтобы она танцовала, говоря, что это ему очень приятно. И он говорил правду: его сердце трепетало от радости, и личико пылало ярким румянцем, когда он видел, как все любуются Флоренсой и приходят от неё в восторгь.

Обложенный подушками на своем высоком седалище, Павел мог видеть и слышать почти все, что вокруг него происходило, как будто весь этот праздник был устроен исключительно для его забавы. Между прочим, он заметил, как м-р Бапс, танцмейстер, подошел к г. члену нижнего парламента и спросил его точь в точь, как м-ра Тутса:

- A как вы думаете, сэр, насчет сырых материалов, которые привозят из-за границы в обмен за наше золото: что с ними делать?

Павел дивился и очень хотел знать, почему этот предмет так сильно занимал м-ра Бапса. Сэр Барнет Скеттльз очень много и очень мудрено рассуждал о предложенной материи, но, казалось, не удовлетворил м-ра Бапса.

- Все это так, - сказал м-р Бапс, - я совершенно согласен с вами сэр, однако-ж, если предположить, что Россия запрудит наши гавани своим салом, тогда что?

Сэр Барнет Скеттльз был совершенно озадачен этим неопределенным возражением, однако-ж, скоро опомнился и, покачав головой, сказал:

- Ну, тогда, конечно, нам придется усилить производство хлопчатой бумаги.

М-р Бапс не сделал более никаких замечаний и поспешил к своей супруге, которая между тем с большим вниманием рассматривала нотную книгу джентльмена, игравшего на арфе. Сэр Барнет Скеттльз, не сомневаясь, что бывший его собеседник - очень замечательная особа, обратился к д-ру Блимберу с вопросом:

- Скажите, пожалуйста, доктор, господин этот, вероятно, служит в департаменте внешней торговли?

- О, нет, - отвечал д-р Блимбер, - нет, это наш профессор...

- Статистики или политической экономии? - заметил сэр Барнет Скеттльз.

- Не совсем так, - сказал доктор Блимбер, подпирая рукою подбородок.

- Ну, так нет сомнения, он занимается вычислением математических фигур или чего-нибудь в этом роде?

- Именно фигур, - сказал д-р Блимбер, - да только не в этом роде. М-р Бапс, смею доложить вам, наш профессор танцев, превосходнейший человек в своем роде.

Сэр Барнет Скеттльз нахмурился, рассвирепел и, подойдя к своей супруге, сказал очень явственно, что господин, с которым он говорил, пре-без-сты-д-ней-ший наглец в своем роде. Павел никак не мог постигнуть, отчего сэр Барнет Скеттльз переменил так скоро свое мнение о м-ре Бапсе, которого ему отрекомендовали, как превосходнейшего человека в своем роде.

Скоро наблюдательность Павла приняла другое направление. М-р Фидер, после двух-трех стаканов глинтвейну, повеселел удивительным образом и принял твердое намерение наслаждаться всеми благами мира сего. Танцы были вообще очень церемонны, и музыка скорее походила на церковную, чем на бальную; но м-р Фидер, очевидно, приходивший в восторженное состояние, сказал м-ру Тутсу, что имеет намерение повернуть дела по своему. После того он подошел к оркестру и, приказав играть веселее, принялся танцовать со всею развязностью и беззаботностью модного денди. Особенно он сделался внимательным к дамам и, танцуя с мисс Корнелией Блимбер, шепнул ей - можете вообразить! - шепнул ей два стишка из простонародной чрезвычайно нежной песни, и - можете вообразить! - мисс Корнелия Блимбер ни мало не обиделась. Эти же стишки м-р Фидер немедленно повторил еще четырем дамам, которые также не обижались. Павел все это слышал очень хорошо. Он слышал и то, как Фидер сказал Тутсу, что завтра, чорт побери, придется расквитаться за этот вечер.

Наконец, оркестр заиграл самые буйные, площадные арии, и это обстоятельство крайне обезпокоило м-с Блимбер, которая не без причины опасалась, что это может оскорбить благородный слух почтенной леди Скеттльз. Но леди Скеттльз просила не беспокоиться и очень благосклонно выслушала объяснение касательно м-ра Фидера, который, говорила м-с Блимбер, несмотря на некоторые крайности при таких случаях, был вообще превосходнейший человек, отлично понимал Виргилия и убирал свои коротенькие волосы истинно классическим образом.

Разговаривая с Павлом, леди Скеттльз заметила между прочим, что, кажется, он очень любит музыку.

- Люблю, леди, - отвечал Павел, - a если и вы любите, так я вам советую послушать, как поет сестрица моя, Флоренса.

Леди Скеттльз немедленно объявила, что умирает от нетерпения слышать мисс Домби, и когда Флоренса начала отказываться, говоря, что никак не может петь при таком многочисленном собрании, Павел подозвал ее и сказал:

- Пожалуйста, Флой, для меня, мой друг, сделай милость.

Флоренса подошла к фортепьяно и запела. Гости расступились, чтобы не загородить сестры от маленького Домби. Когда он увидел, что его сестра, добрая, милая, прекрасная сестра, сделалась предметом общего внимания, когда он услышал её заливающийся голосок, очаровательный и сладкий, раздававшийся среди безмолвной блестящей залы звучной трелью любви и надежды, он отворотил свое личико и заплакал, - не оттого заплакал, чтобы мелодия была слишком жалобна или печальна, нет, a оттого, что "она слишком мила для меня", - сказал Павел, отвечая на расспросы гостей.

Все полюбили Флоренсу, да и как не полюбить! Павел заранее знал, что иначе и быть не может, и когда он сидел на своей мягкой софе с сложенными накрест руками, немногие могли вообразить, какой торжественный восторг озарял эту младенческую душу. Со всех сторон доходили до его слуха роскошные похвалы "сестрице маленького Домби"; все удивлялись скромности, уму, талантам маленькой красавицы, и Павел был в каком-то упоительном чаду, и казалось ему, будто докторская зала превращается в очаровательный сад, и атмосфера вдруг наполнилась какой-то сладкой симпатией, которая смягчала и разнеживала сердце

Как это случилось, Павел не знал. Все, что наблюдал он в этот вечер и чувствовал, и мыслил - настоящее, прошедшее и будущее, предметы близкие и отдаленные - все это перепуталось и перемешалось в его голове, подобно цветам в радуге или в богатом плюмаже павлина, когда над ним сияет солнце, или в тихом лазурном небе, когда то же солнце, закатываясь, бросает яркие лучи на безбрежное море. Многия вещи, о которых он думал последний раз, носились перед ним в неопределенных звуках музыкального оркестра и уже не пробуждали его наблюдательности. Фантастические мечты, занимавшие его не далее, как вчера, когда он смотрел из своего уединенного окошка на бурные воды океана, улеглись и убаюкались в его воображении. Но тот же таинственный говор морских волн, которому так долго и так часто внимал он в своей колясочке на морском берегу, еще мерещился ему, и чудился в этом говоре привет любви и дружбы, и вместе слышалось ему, будто все называют его чудаком, хотя опять-таки неизвестно за чго. Так грезил и мечтал, слушал и думал маленький Павел и быль совершенно счастлив.

Счастлив - пока не пробил час разлуки, роковой час, пробудивший общее волнение между гостями д-ра Блимбера. Сэр Барнет Скеттльз еще раз просил Павла засвидетельствовать от его имени глубокое почтение м-ру Домби и вместе с тем изъявил надежду, что сын его, после каникул, постарается приобресть благосклонность маленького друга. Леди Скеттльз с материнской нежностью поцеловала его в лоб, и даже м-с Бапс, бросив музыкальную книгу, постоянный предмет своего наблюдения, поспешила обнять маленького Домби и пожелать ему нескончаемых радостей.

- Прощайте, д-р Блимбер, - сказал Павель, протягивая руку.

- Прощай, мой маленький другь, - отвечал доктор.

- Я вам очень обязан, сэр, - продолжал Павел, наивно всматриваясь в задумчивое лицо доктора. - Прикажите, сделайте милость, беречь Диогена.

Диогеном звали цепную собаку, которая во всю жизнь одного только Павла удостоила своей искренней доверенности. Доктор обещал покровительство Диогену, и Па.вел поблагодарил его от души. Потом, прощансь с м-с Блимбер и Корнелией, ом так много обнаружил искреннего чувства и детской любви, что м-с Блимбер совсем забыла шепнуть кое-что леди Скеттльз насчет Цицерона, хотя это намерение тревожило ее целый вечер. Корнелия взяла своего питомца за обе руки и сказала:

- Домби, Домби, ты всегда был моим любимым учеником. Прощай, дружок. Благослови тебя Богь!

- A я считал ее такою жестокою! - подумал Павел. - Как легко ошибиться!

Вдруг молодые джентльмены зажужжали: "Домби уезжает! маленький Домби уезжает!", и все из танцовальной залы двинулось по лестнице за Павлом и Флоренсой, не исключая самого д-ра Блимбера с его семейством. М-р Фидер, по этому поводу, сказал очень громко, что такой чести, сколько он помнит, еще не удостаивался ни один из прежних молодых джентльменов, хотя, быть может, глинтвейн на этот раз слишком помрачал память м-ра Фидера. Лакеи, под предводительством буфетчика, все выбежали провожать маленького Домби, и даже подслеповатый малый, видимо растаял, когда начал укладывать книги и сундуки в коляску, отправлявшуюся в замок м-с Пипчин.

Даже влияние нежной страсти на сердца молодых джентльменов - a они все до одного влюбились в Флоренсу - не могло удержать их от выражения восторгов при прощании с маленьким Домби. Они пожимали ему руки, махали шляпами, и каждый кричал: "Домби, не забывай меня!" Такие взрывы чувствительности были необыкновенным явлением между этими юными Честерфильдами (Слово "Честерфильд" употреблено здесь в смысле светского модника, льстеца. Есть в английской литературе книги: "The letters of Lord Chesterfield to his son", - "Письма Лорда Честерфильда к своему сыну". Здесь автор между прочим рекомендует скрывать свои настоящия чувства и считает притворство необходимою добродетелью всякого молодого человека. Книга пользуется в Англии такою популярностью, что недавно один лондонский портной, рекомендуя в своем пуфе прилично одеваться, подкрепил свои доказательства огромной цитатой из писем Честерфильда. Прим. перев.). Когда Флоренса на крыльце окутывала брата, Павел шептал: "Слышишь ли ты, милая? рада ли ты? забудешь ли ты это?" И глаза его искрились живейшим восторгом, когда он произносил эти слова.

Усаживаясь в карету, Павел еще раз взглянул на многочисленную толпу, которая его провожала, и теперь все предметы закружились и запрыгали перед ним, как будто он смотрел через стекла зрительной трубки, колебавшейся в его руках. Потом он забился в темный угол кареты и крепко прижался к Флоренсе. Вся эта сцена трогательного прощанья представлялась ему каким-то сновидением, тревожным и вместе чрезвычайно приятным, и когда впоследствии он думал о д-ре Блимбере, он всегда воображал его не иначе, как стоявшим на крыльце при прощаньи с своим маленьким другом.

Но, кроме доктора, другая фигура рисовалась иеред маленьким Павлом, фигура м-ра Тутса, который совершенно неожиданно открыл одно из окон кареты, просунул голову и спросил: "Домби здесь?" Прежде, чем успели отвечать, он скрылся и захохотал самым дружелюбным образом. Но этим еще не окончилось. Когда карета уже тронулась с места, м-р Тутс подскочил с другой стороны и, опять просунув голову через окно, тем же тоном спросил: "Домби здесь?" И потом он мгновенно исчез, заливаясь тем же дружелюбным хохотом.

Как Флоренса смеялась! Павел часто вспоминал об этой сцене и сам смеялся от всего сердца.

Но на другой и в следующие дни произошло много таких вещей, которые после воображению Павла представлялись в самом тусклом свете. Прежде всего он никак не мог понять, зачем они продолжали жить y м-с Пипчин вместо того, чтобы ехать домой, зачем он лежал в постели, и Флоренса всегда сидела подле него. Приходил ли к нему в комнату отец, или он только видел на стене чью-то высокую тень? Правда ли, что лекарь говорил - или это пригрезилось - что если бы взяли мальчика домой прежде детского бала, на котором он испытал слишком сильные потрясения, то, вероятно, он не завянул бы так скоро?

Ему казалось также, что он говаривал сестре: "Ох, Флой, возьми меня домой; не покидай меня"! А, впрочем, может быть, и это пригрезилось. Только кажется, будто он слышал свои собственные слова: "Поедем домой, Флой, поедем"!

Но зато он очень хорошо помнил, как привезли его домой вместе с Флоренсой, и какая была толкотня на лестнице, когда понесли его наверх. Он узнал свою старую комнату и маленькую постель, где его положили. Перед ним, в числе прочих, стояли: тетушка его, и мисс Токс, и м-с Пипчин, и Сусанна. Он всех их угадал и приветствовал очень радушно. Но было, однако-ж, и тут что-то такое, чего он никак не понимал и что крайне его беспокоило.

- Мне надобно поговорить с Флоренсой, - сказал он, - с Флоренсой наедине. Оставьте нас.

- Скажи мне, светик мой, Флой, папенька не был на крыльце, когда меня вынесли из кареты?

- Был, мой милый.

- Кажется, он заплакал и ушел в свою комнату, когда увидел меня; правда ли это, мой ангел?

Флоренса отрицательно покачала головой и прильнула губами к его щеке.

- Ну, я рад, что он не плакал, - сказал маленький Павел - это правда, мне померещилось. Не сказывай, о чем я тебя спрашивал.

Чарльз Диккенс - Торговый дом Домби и сын. 02., читать текст

См. также Чарльз Диккенс (Charles Dickens) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :