Чарльз Диккенс
«Тайна Эдвина Друда (The Mystery of Edwin Drood).03.»

"Тайна Эдвина Друда (The Mystery of Edwin Drood).03."

ГЛАВА XIV

Когда эти трое снова встретятся?

Сочельник в Клойстергэме. На улицах появились новые, незнакомые, лица и еще другие лица, не то знакомые, не то нет, - лица бывших клойстергэмских детей, а теперь взрослых мужчин и женщин, которые давно живут где-то в далеком, чуждом мире и только изредка наведываются в родной город, всякий раз с удивлением отмечая, что он до странности уменьшился в размерах за время их отсутствия и вообще стал какой-то тусклый и грязный, словно его давно не мыли. Для них звон соборного колокола и крики грачей на соборной башне звучат голосами далекого детства. И бывало, что в смертный их час, приходивший где-нибудь в иных местах и в иной обстановке, им чудилось вдруг, что пол их комнаты устлан осенними листьями, осыпавшимися с вязов в ограде собора; так нежный шелест и свежий аромат их первых впечатлений воскресал в ту минуту, когда круг их жизни готовился замкнуться и конец ее сближался с началом.

Все вокруг говорит о празднике. Красные ягодки поблескивают тут и там в решетчатых окнах в Доме младшего каноника; мистер Топ и его супруга с изяществом укрепляют веточки остролиста в церковных подсвечниках и в резных спинках алтарных сидений, словно вдевают их в петлицу настоятелю и членам соборного капитула. В лавках изобилие товаров, особенно коринки, изюма, пряностей, цукатов и подмокшего сахара. Всюду царит непривычно игривое и легкомысленное настроение: в зеленной повешен над порогом огромный пук омелы, а в кондитерской красуется на прилавке крещенский пирог, увенчанный фигуркой арлекина, - по правде сказать, очень маленький и жалкий пирожок, -

который будет разыгран в лотерею по шиллингу за билет.

В общественных развлечениях тоже нет недостатка. Паноптикум, так поразивший чувствительное воображение китайского императора, будет открыт по особому желанию публики - только на одну неделю, спешите посмотреть! - в бывших конюшнях в конце переулка, предоставленных для этой цели их обанкротившимся содержателем. В театре будет большое представление - новый рождественский спектакль для детей, о чем возвещает портрет клоуна, синьора Джаксонини, приветствующего зрителей словами: "Здравствуйте, как завтра поживаете?", на каковом портрете великий комик изображен в натуральную величину и с натурально несчастным видом. Одним словом, жизнь в Клойстергэме кипит; исключением являются только средняя школа для мальчиков и пансион мисс Твинклтон. В первом из этих учреждений ученики разъехались по домам, унося каждый в своем сердце пламенную страсть к одной из пансионерок

(которая об этом даже не подозревает); во втором лишь изредка мелькают в окнах лица горничных. Надо, кстати, отметить, что эти молодые особы проявляют гораздо больше живости и кокетства, когда остаются здесь единственными представительницами прекрасного пола, чем тогда, когда они делят это представительство с юными питомицами мисс Твинклтон.

Трое встретятся сегодня вечером в домике над воротами. Как проводит день каждый из них?

Невил Ландлес, хотя и освобожденный от занятий мистером Криспарклом, чья жизнерадостная натура тоже отнюдь не равнодушна к прелестям праздника, сидит в своей тихой комнате и до двух часов пополудни сосредоточенно читает и пишет. Затем принимается убирать у себя на столе, расставлять книги по полкам, рвать и сжигать ненужные бумаги. Он выгребает из ящиков все, что там накопилось, разбирает и приводит в порядок, не оставляя не уничтоженным ни одного клочка бумаги и ни одной записи, кроме имеющих непосредственное отношение к его занятиям. Покончив с уборкой, он подходит к шкафу, достает оттуда самую простую одежду и обувь, - в том числе пару крепких башмаков и смену толстых носков, удобных для дальней экскурсии, - и укладывает все это в рюкзак. Рюкзак совсем новый, Невил только вчера купил его на Главной улице. Тогда же и там же он купил тяжелую трость с массивной ручкой и железным наконечником. Он пробует эту трость, взмахивает ею, взвешивает ее в руке и откладывает вместе с рюкзаком на диванчик в оконной нише. Теперь все приготовления окончены.

Он надевает пальто и собирается уйти - собственно говоря, он уже вышел на лестницу и повстречался с мистером Криспарклом, который в эту минуту тоже вышел из своей спальни, находящейся на том же этаже, - но возвращается, вспомнив про свою трость и решив взять ее с собой. Когда он через мгновение снова выходит, мистер Криспаркл, не успевший еще спуститься с лестницы, видит эту трость, берет ее у него и спрашивает с улыбкой, какими соображениями он обычно руководствуется, выбирая себе трость?

- Я мало что смыслю в таких делах, - отвечает Невил. - Эту я взял, потому что она тяжелая.

- Очень уж тяжелая, Невил. Чересчур тяжелая.

- Так ведь тем удобнее на нее опираться при долгой ходьбе, сэр?

- Опираться? - повторяет мистер Криспаркл, становясь в позу пешехода. -

При ходьбе не опираешься на трость, а только покачиваешь ее взад и вперед.

- Я не сообразил, сэр. Привыкну ходить, буду разбираться лучше. В тех краях, откуда я приехал, мало ходят пешком.

- Правда, - говорит мистер Криспаркл. - Вы по-упражняйтесь, тогда мы с вами предпримем хорошую прогулку, миль этак на двадцать либо сорок. А сейчас я бы вас сразу оставил за флагом. Вы зайдете еще домой перед обедом?

- Едва ли, сэр. Обед будет ранний.

Мистер Криспаркл одобрительно кивает и весело прощается с ним, всем своим видом показывая (не без умысла), что вполне уверен в своем ученике и ни о чем не тревожится.

Невил заходит в Женскую Обитель и просит сообщить мисс Ландлес, что ее брат пришел за ней, как было условлено. Он ждет у дверей, даже не переступая порога, верный своему обещанию не делать никаких попыток увидеться с Розой.

Его сестра, не менее, чем он, верная данному слову, не заставляет себя ждать. Они ласково здороваются и, не задерживаясь ни на минуту, направляются вверх по склону в противоположную от реки сторону.

- Я не собираюсь вступать на запретную почву, Елена, - говорит Невил после того, как они прошли уже порядочное расстояние и повернули обратно, -

но мне все-таки придется коснуться моего - как это назвать? - моего увлеченья. Ты сейчас поймешь, почему.

- Может быть, лучше не надо, Невил? Ты же знаешь, я не имею права тебя слушать.

- Ты имеешь право, дорогая, выслушать то, что мистер Криспаркл уже слышал и одобрил.

- Да, это можно.

- Я не только сам неспокоен и несчастлив, но я чувствую, что беспокою других и всем мешаю. Ведь если бы не мое злополучное присутствие, то, почем знать, может быть, ты и... и все остальные, кто был у мистера Криспаркла в день нашего приезда, за исключением нашего очаровательного опекуна, завтра тоже весело обедали бы в Доме младшего каноника? И даже наверное так. Я отлично вижу, что матушка мистера Криспаркла обо мне невысокого мнения, и при ее гостеприимстве и ее щепетильности я для нее, конечно, страшная помеха, особенно на праздниках. Ведь ей все время приходится помнить, что от такого-то человека меня надо держать подальше, а с таким-то мне по той или другой причине нельзя встречаться, а такой-то уже наслышался обо мне дурного и вовсе не желает со мной знакомиться. И так далее. Я очень осторожно изложил это мистеру Криспарклу, потому что, ты знаешь, он всегда готов пожертвовать своим удобством ради других, но я все-таки ему сказал. Я, главное, на то напирал, что мне сейчас приходится выдерживать борьбу с собой, и временное отсутствие и перемена обстановки поможет мне с этим справиться. Ну, а погода стоит хорошая, я и решил предпринять пешеходную экскурсию, так что с завтрашнего утра я уж никому не буду портить настроение, в том числе, надеюсь, и самому себе.

- А когда вернешься?

- Через две недели.

- И пойдешь совсем один?

- Мне сейчас лучше быть одному, даже если бы кто-нибудь и пожелал составить мне компанию, - не считая, конечно, тебя, моя дорогая Елена.

- Ты говоришь, мистер Криспаркл это одобрил?

- Да, вполне. Сперва он, кажется, счел эту затею плодом слабости и, пожалуй, даже вредной для человека, склонного поддаваться унынию. Но в прошлый понедельник мы с ним пошли погулять ночью при лунном свете, и я его уговорил. Я объяснил ему, что искренне хочу победить себя, и поэтому, когда минет сегодняшний вечер, мне лучше побыть где-нибудь в другом месте, а не здесь. Здесь я неизбежно увижу, как некоторые люди всюду ходят вместе, и это мне не принесет пользы и, во всяком случае, не поможет забыть. А через две недели этой опасности уже не будет, по крайней мере на время, а когда она опять возникнет, уже в последний раз, я могу опять уехать. Кроме того, я подчеркнул, что возлагаю большие надежды на укрепляющее действие движения на воздухе и здоровой усталости. Ты знаешь, мистер Криспаркл считает, что ему самому это очень помогает сохранять здоровый дух в здоровом теле, а такой справедливый человек, как он, не может, конечно, для себя признавать одни правила, а для меня - другие. Он согласился со мной, когда понял, что я говорю серьезно, так что, с полного его одобрения, я ухожу завтра утром. К тому времени как добрые люди пойдут в церковь, я буду уже далеко, далеко.

Звона колоколов не услышу.

Елена обдумывает все это и одобряет. Ей, конечно, достаточно и того, что мистер Криспаркл это одобрил, но она и сама, независимо от него, считает, что это здравая идея и разумный план, свидетельствующий об искреннем желании и твердом намерении Невила исправиться. Ей, правда, немножко жаль брата, - он останется совсем один, бедняжка, когда все будут радостно встречать праздник, но она понимает, что сейчас надо не жалеть ею, а поддержать. И она старается это сделать.

Он будет писать ей?

Непременно. Он будет писать ей через день и рассказывать о всех своих приключениях.

Багаж он, наверно, пошлет вперед?

- Нет, милая Елена. Буду путешествовать как палочник, с котомкой и посохом. Моя котомка - или мой рюкзак уже уложен, остается только вздеть на плечи. А вот мой посох!

Он протягивает ей трость, и она делает то же замечание, что и мистер Криспаркл, - что трость очень тяжелая. И, возвращая ее Невилу, спрашивает, из какого она дерева. Из железного дерева *, поясняет Невил.

До сих пор он был как-то особенно весел. Возможно, необходимость уговорить сестру и для этого представить ей все в самом лучшем свете поддерживала его собственное настроение. И возможно, что теперь, когда он в этом успел, наступает перелом. По мере того как сгущаются сумерки и в городе начинают загораться огни, он становится все более хмурым.

- Как мне не хочется идти на этот обед, Елена.

- Милый Невил, стоит ли из-за этого беспокоиться? Подумай, ведь скоро все это уж будет позади.

- Позади? - мрачно повторяет он. - Да. И все же мне это не нравится.

Вначале, может быть, и будет какая-то минута неловкости, успокаивает она его, но только минута. Ведь он же уверен в себе?

- В себе-то я уверен, - отвечает он, - а вот во всем остальном - не знаю!..

- Как странно ты говоришь, Невил! Что ты хочешь сказать?

- Елена, я и сам не знаю. Знаю только, что мне все это не нравится.

Какая странная тяжесть в воздухе!

Она указывает на медно-красные облака за рекой и говорит, что это предвещает ветер. Он почти все время молчит, пока они не доходят до ворот Женской Обители. Тут они прощаются. Но и простившись с братом, она долго еще стоит у калитки и смотрит ему вслед. Он дважды проходит мимо домика над воротами, не решаясь войти. Наконец, когда колокола на башне отбивают одну четверть, он круто поворачивает и исчезает под аркой.

И вот первый поднимается по каменной лестнице.

Эдвин Друд проводит день в одиночестве. Что-то ушло из его жизни, более важное, чем он думал, и ночью, в тишине своей спальни, он оплакивал эту утрату. Образ мисс Ландлес все еще реет где-то на заднем плане его сознания, но главное место сейчас занимает там милая, добрая девочка, неожиданно проявившая такую твердость и такой ум, каких он у нее даже не подозревал. Он понимает теперь, что недостоин ее; он думает о том, чем они могли бы стать друг для друга, если бы он в свое время отнесся к ней более серьезно; если бы выше ценил ее; если бы, вместо того, чтобы принимать этот дар судьбы как нечто неотъемлемо принадлежащее ему по праву наследства, он постарался сберечь его и взлелеять до полного расцвета. И все же, несмотря на эти раздумья и сопровождающую их острую боль, яркий образ мисс Ландлес по временам вновь оживает в каком-то дальнем уголке его воспоминаний, питаемый тщеславием и непостоянством юности.

Как странно посмотрела на него Роза, когда они прощались у дверей Женской Обители. Неужели она проникла под тонкий покров его мыслей в сумрачные их глубины? Нет, едва ли: в ее взгляде было лишь удивление и настойчивый вопрос. В конце концов он приходит к выводу, что ему все равно не понять этот взгляд, - хотя какой же он был выразительный!

Так как теперь он только ждет мистера Грюджиуса и, повидавшись с ним, тотчас уедет, он решает на прощание еще разок пройтись по древнему городу и его окрестностям. Он вспоминает, как они с Розой когда-то гуляли тут и там,

- двое детей, гордых тем, что они жених и невеста. "Бедные дети!" - думает он с грустью и жалостью.

Заметив, что часы у него остановились, он заходит к ювелиру, проверить их и завести. Ювелир тотчас принимается расхваливать имеющийся у него в продаже браслет и просит мистера Друда взглянуть на него - так просто, любопытства ради. По мнению ювелира, этот браслет замечательно пойдет молодой новобрачной, особенно если ее красота в миниатюрном роде. Видя, что браслет не заинтересовал посетителя, он привлекает его внимание к подносу с мужскими перстнями: вот, например, один - из массивного золота, с очень простой и изящной печаткой, - джентльмены часто покупают такие при перемене семейного положения. Очень приличный перстень, солидная вещь. Внутри можно выгравировать дату свадьбы; многие джентльмены считают, что это самая лучшая памятка.

Перстень встречает столь же холодный прием, как и браслет. Эдвин объясняет своему соблазнителю, что не носит никаких драгоценностей, кроме часов с цепочкой, доставшихся ему еще от отца, и булавки для галстука.

- Это-то я знаю, - отвечает ювелир. - Тут на днях заходил мистер Джаспер, вставить часовое стекло, и я показывал ему эти перстни, на случай, если он пожелает сделать подарок какому-нибудь своему родственнику в честь какого-нибудь торжественного события... Но он только улыбнулся и сказал, что знает наперечет все драгоценности, какие носит его родственник: часы с цепочкой и булавку для галстука. Однако (высказывает свои дальнейшие соображения ювелир) сейчас это, допустим, так, но ведь может и измениться? Я поставил ваши часы, мистер Друд. Двадцать минут третьего. Не забывайте, сэр, вовремя их заводить.

Эдвин берет часы, надевает и уходит, усмехаясь про себя. "Милый мой Джек! - думает он. - Если бы я заложил лишнюю складку на галстуке, он бы и это наверно, заметил и запомнил!"

Он бродит по улицам, стараясь убить время до обеда. Ему кажется, что сегодня Клойстергэм смотрит на него с укором, словно обиженный тем, что раньше Эдвин не уделял ему достаточно внимания, но не столько сердится на него, сколько грустит. И Эдвин уже не с прежней беспечностью, а вдумчиво и печально подолгу разглядывает знакомые места. Скоро он будет далеко и больше уж никогда их не увидит, думает он. Бедный юноша! Бедный юноша!

Сумерки застают его в монастырском винограднике. Он добрых полчаса

(колокола на башне успели отзвонить дважды) бродил там взад и вперед, и только когда уже почти совсем стемнело, заметил вдруг, что в углу возле калитки, скорчившись, сидит на земле женщина. К этой калитке ведет боковая тропка, по которой вечером мало кто ходит, так что женщина, должно быть, все время сидела там, хоть он и не сразу ее увидел.

Он сворачивает на эту тропу и подходит к калитке. При свете фонаря, горящего возле, он видит, что женщина очень худа и истощена, что она сидит, оперев на руки сморщенный подбородок, и смотрит прямо перед собой странно неподвижным, немигающим взглядом, какой бывает у слепых.

Эдвин всегда ласков с детьми и стариками, тем более сегодня, когда сердце его так растревожено, - он уже многих ребятишек и пожилых людей, встреченных по пути, приветствовал добрыми словами. Он тотчас наклоняется к сидящей женщине и спрашивает:

- Вы больны?

- Нет, милый, - отвечает она, не поднимая к нему глаз и продолжая смотреть прямо перед собой все тем же неподвижным, слепым взглядом.

- Вы слепы?

- Нет, дружок.

- Вы заблудились? У вас нет крова? Вам дурно? Что с вами, почему вы так долго сидите на холоде?

Медленно, с усилием, она словно втягивает в себя этот устремленный вдаль взгляд, пока он не останавливается, наконец, на Эдвине. И внезапно глаза ее застилает мутная пелена, и она начинает дрожать всем телом.

Эдвин резко выпрямляется, отступает на шаг и смотрит на нее в испуге -

ему померещилось в ней что-то знакомое. "Боже мой! - мысленно восклицает он в следующее мгновение. - Как у Джека в тот вечер!"

Пока он молча смотрит на нее, она поднимает к нему глаза и начинает хныкать:

- Ох, легкие у меня плохие, совсем никуда у меня легкие! Ох, горюшко-горе, кашель меня замучил! - и в подтверждение своих слов отчаянно кашляет.

- Откуда вы приехали?

- Из Лондона, милый. (Кашель все еще раздирает ей грудь.)

- А куда едете?

- Обратно в Лондон, дружок. Приехала сюда искать иголку в стоге сена, ну и не нашла. Слушай, милый. Дай мне три шиллинга шесть пенсов и не беспокойся обо мне. Я тогда уеду в Лондон и никому докучать не стану. Я не кто-нибудь, у меня свое заведение есть. Ох, горюшко! Плохо торговля идет, плохо, времена-то сейчас плохие! Ну а все-таки прокормиться можно.

- Вы принимаете опиум?

- Курю, - с трудом выговаривает она сквозь судорожный кашель. - Дай мне три шиллинга шесть пейсов, я их на дело потрачу, да и уеду. А не дашь трех шиллингов шести пенсов, так и ничего не давай, ни медного грошика. А ежели дашь, я тебе что-то скажу.

Он вынимает горсть монет из кармана, отсчитывает, сколько она просит, и протягивает ей. Она тотчас зажимает деньги в ладони и встает на ноги с хриплым довольным смехом.

- Вот спасибо, дай тебе бог здоровья! Слушай, красавчик ты мой. Как твое крещеное имя?

- Эдвин.

- Эдвин, Эдвин, Эдвин, - сонно повторяет она, словно убаюканная собственным бормотанием. Потом вдруг спрашивает: - А уменьшительное от него как - Эдди?

- Бывает, что и так говорят, - отвечает он, краснея.

- Девушки так говорят, да? Подружки?

- Почем я знаю!

- А у тебя разве нет подружки? Скажи по правде!

- Нету.

Она уже повернулась, чтобы уйти, пробормотав еще раз напоследок:

- Спасибо, милый, дай тебе бог! - но он останавливает ее.

- Вы же хотели что-то мне сказать. Так скажите!

- Хотела, да, хотела. Ну ладно. Я тебе шепну на ушко. Благодари бога за то, что тебя не зовут Нэдом. Он пристально смотрит на нее и спрашивает:

- Почему?

- Потому что сейчас это нехорошее имя.

- Чем нехорошее?

- Опасное имя. Точу, кого так зовут, грозит опасность.

- Говорят, кому грозит опасность, те живут долго, - небрежно роняет он.

- Ну так Нэд, кто бы он ни был, наверно будет жить вечно, такая страшная ему грозит опасность, - вот сейчас, в самую эту минуту, пока я с тобой разговариваю, - отвечает женщина.

Она говорит это, нагнувшись к его уху, потрясая пальцем перед его глазами, потом, снова сгорбившись и пробормотав еще раз: "Спасибо, дай тебе бог!" - уходит по направлению к "Двухпенсовым номерам для проезжающих".

Невеселое окончание и так уж не слишком веселого дня! Даже немножко жутко, особенно здесь, на этом глухом пустыре, где кругом видны только развалины, говорящие о прошлом и о смерти; Эдвин чувствует, что холодок пробегает у него по спине. Он спешит вернуться в город, на освещенные улицы, и по дороге решает никому сегодня не говорить об этой встрече, а завтра рассказать Джеку (который один только зовет его Нэдом) как о странном совпадении. Конечно же, это просто курьезное совпадение, о котором и помнить не стоит!

Однако оно не идет у него из ума, засело прочнее, чем многое другое, о чем стоит помнить. И когда он переходит мост и идет дальше берегом, решив пройтись еще милю-другую, пока не настанет пора обедать, ему чудится, что слова женщины снова и снова звучат во всем, что его окружает, - в нарастающем шуме ветра, в клубящихся тучах, в плеске разгулявшихся волн и в мерцании огней. Какие-то зловещие отголоски этих слов слышны даже в звоне колокола, который внезапно начинает бить и словно ударяет в самое сердце Эдвина, когда тот, пройдя под аркой, вступает в ограду собора.

И вот второй поднимается по каменной лестнице.

Джон Джаспер проводит день веселее и приятнее, чем оба его гостя. Уроки музыки прекращены до конца праздников, так что, если не считать служб в соборе, он может свободно располагать своим временем. С утра он отправляется в лавки и заказывает разные деликатесы, которые любит его племянник. На этот раз племянник недолго у него прогостит, сообщает мистер Джаспер своим поставщикам, так уж надо его побаловать. По пути он заходит к мистеру Сапси и в разговоре упоминает о том, что его дорогой Нэд и этот чересчур горячий молодой франт, ученик мистера Криспаркла, будут сегодня обедать в домике над воротами и уладят все свои недоразумения. Мистер Сапси не одобряет молодого франта. Он говорит, что у того "не английский" вид. А уж если мистер Сапси объявил что-нибудь не английским, значит он поставил на этом крест и осудил бесповоротно.

Мистеру Джасперу очень грустно это слышать, так как он давно заметил, что мистер Сапси ничего не говорит без основания и каким-то образом всегда оказывается прав. Мистер Сапси (как ни странно) сам того же мнения.

Мистер Джаспер сегодня в голосе. В трогательном молении, в котором он просит склонить его сердце к исполнению сих заповедей, он прямо потрясает слушателей красотой и силой звука. Никогда еще он не пел трудных арий с таким искусством и так гармонично, как сегодня этот хорал. Нервный темперамент иногда побуждает его слишком ускорять темп; но сегодня темп его безупречен.

Таких результатов он, вероятно, достиг благодаря очень большому спокойствию духа. А собственно голосовые средства - горло - у него даже как будто не совсем в порядке; возможно, он слегка простужен, потому что, в дополнение к обычной своей одежде и накинутому поверх стихарю, он сегодня надел еще длинный черный шарф из крепкого крученого шелка, обмотав его вокруг шеи. Но это необычное спокойствие духа так в нем заметно, что мистер Криспаркл заговаривает с ним об этом, когда они встречаются после вечерни.

- Я должен поблагодарить вас, Джаспер, за удовольствие, которое вы мне доставили. Как вы сегодня пели! Изумительно! Великолепно! Вы превзошли самого себя. Вы, должно быть, очень хорошо себя чувствуете?

- Да. Я очень хорошо себя чувствую.

- Ни одной неровности, - говорит мистер Криспаркл, вычерчивая в воздухе плавную кривую, - ни ослабления, ни нажима, и ничто не упущено; все, до мельчайших подробностей, выполнено мастерски, с безукоризненным самообладанием.

- Благодарю вас. Надеюсь, что так, если только это не слишком большая похвала.

- Можно подумать, Джаспер, что вы нашли какое-то новое средство от того недомогания, которое у вас иногда бывает.

- Да? Это тонко подмечено. Я действительно нашел новое средство.

- Так применяйте его, голубчик, - говорит мистер Криспаркл, дружески похлопывая Джаспера по плечу. - Применяйте!

- Да. Я так и сделаю.

- Я очень рад за вас, - продолжает мистер Криспаркл, когда они выходят из собора, - рад во всех отношениях.

- Еще раз благодарю. Если разрешите, я провожу вас, до прихода моих гостей еще есть время, а мне хочется кое-что вам сказать, что, я думаю, вам будет приятно услышать.

- Что же именно?

- А вот. Помните, в тот вечер мы говорили о моих недобрых предчувствиях?

Лицо мистера Криспаркла вытягивается, он сокрушенно покачивает головой.

- Я тогда сказал, что ваше ручательство послужит мне противоядием, если меня снова начнут терзать эти недобрые предчувствия. А вы посоветовали мне предать их огню.

- Я и теперь вам это советую.

- Ваш совет не пропал даром. Я намерен под Новый год сжечь все мои прошлогодние записи.

- Потому что вы... - начинает мистер Криспаркл с заметно посветлевшим лицом.

- Вы угадали. Потому что я понял теперь, что просто был нездоров, - то ли переутомился, то ли печень била не в порядке, то ли так, в меланхолию ударился, не знаю. Вы тогда сказали, что я преувеличиваю. Вы были правы.

Посветлевшее лицо мистера Криспаркла светлеет еще более,

- Тогда я не мог с этим согласиться, потому что, повторяю, был нездоров. Но теперь я в более нормальном состоянии и охотно соглашаюсь. Да, конечно, я делал из мухи слона; это не подлежит сомнению.

- Как я рад это слышать! - восклицает мистер Криспаркл.

- Когда человек ведет однообразную жизнь, - продолжает Джаспер, - да еще нервы у него разладятся или желудок, - он склонен слишком задерживаться на какой-нибудь одной мысли, пока она не разрастается до вовсе уж не сообразных размеров. Так и у меня было с той мыслью, о которой я говорю.

Поэтому я решил: когда эта тетрадь будет заполнена, я ее сожгу и начну новую уже с более ясным взглядом на жизнь.

- Это даже лучше, чем я мог надеяться, - говорит мистер Криспаркл, останавливаясь на ступеньках перед своей дверью и пожимая руку Джаспера.

- Понятно, - отвечает тот. - У вас было очень мало оснований надеяться, что я стану похож на вас. Вы всегда так дисциплинируете и дух свой и тело, что сознание ваше ясно как кристалл; и вы всегда такой и никогда не меняетесь; а я как болотное растение, что одиноко прозябает в мутной, застоявшейся воде, и легко впадаю в хандру. Но, видите, я все-таки справился со своей хандрой. Не будете ли вы так добры, мистер Криспаркл, - я подожду, а вы узнайте, не ушел ли уже мистер Невил ко мне? Если еще не ушел, мы могли бы пойти вместе.

- Боюсь, его нет дома, - говорит мистер Криспаркл, отпирая дверь своим ключом. - Он ушел еще при мне и, думаю, не возвращался. Но я узнаю. Вы не зайдете?

- Мои гости ждут, - с улыбкой отвечает Джаспер.

Младший каноник исчезает в дверях, а через минуту вновь появляется. Как он и думал, мистер Невил не возвращался; да он ведь и сказал, уходя, -

мистер Криспаркл теперь это припоминает, - что с прогулки пройдет прямо в домик над воротами.

- Плохой же я хозяин! - говорит Джаспер. - Мои гости придут раньше меня. Хотите пари, а? Бьюсь об заклад, что застану своих гостей в объятиях друг у друга.

- Я никогда не держу пари, - отвечает мистер Криспаркл, - но если бы не это, я побился бы об заклад, что ваши гости не соскучатся с таким веселым хозяином!

Джаспер кивает и, смеясь, прощается с мистером Криспарклом.

Он идет обратно к собору той же аллеей, по которой они только что шли, проходит мимо и сворачивает к домику над воротами. Все время он напевает про себя, вполголоса, но необыкновенно чисто и с тонким выражением.

По-прежнему кажется, что сегодня он не может ни взять фальшивой ноты, ни поторопиться, ни опоздать. Войдя под арку, откуда начинается ход в его жилье, он останавливается, разматывает свой шарф и перекидывает его через руку. В это время брови его сдвинуты и лицо мрачно. Но оно почти тотчас проясняется, и, снова напевая, он продолжает свой путь.

И вот третий поднимается по каменной лестнице.

Весь вечер красный огонь маяка неуклонно горит на границе, о которую разбивается прибой городской жизни. Смягченные звуки и приглушенный шум уличного движения временами проникает под арку и разливается по пустынным окрестностям собора. Но больше ничто сюда не проникает, кроме резких порывов ветра. А ветер все крепчает, к ночи это уже ураган.

В ограде собора освещение и всегда неважное, а в эту ночь там особенно темно, потому что ветер задул уже несколько фонарей (а в иных случаях он разбивает и самый фонарь, так что осколки стекла со звоном сыплются на землю). Тьма и смятение еще усиливаются тем, что в воздухе летит пыль, взвихренная с земли, сухие ветки с деревьев и какие-то большие рваные лоскуты с грачиных гнезд на башне. И когда эта осязаемая часть мрака проносится мимо, сами деревья так раскачиваются и скрипят, словно их сейчас вырвет с корнем; а временами громкий треск и шум стремительного падения возвещает, что какой-то большой сук уступил напору урагана.

Давно уже не было такой бурной зимней ночи. На улицах с крыш валятся трубы, а прохожие цепляются за столбы и углы домов и друг за друга, чтобы удержаться на ногах. Порывы ветра не слабеют, а чем дальше, тем становятся все чаще и яростнее, и к полуночи, когда все уже попрятались по домам, ураган с громом несется по опустевшим улицам, дребезжит щеколдами, дергает ставни и как будто зовет людей лучше встать и бежать вместе с ним, чем дожидаться, пока крыша обрушится им на головы.

Но красный огонь горит непоколебимо. Все мечется и трепещет, непоколебим только этот красный огонь.

Всю ночь бушует ветер, и сила его не убывает. Но рано утром, когда еще только забрезжило на востоке и чуть побледнели звезды, ветер начинает постепенно стихать. Он еще яростно вскидывается по временам, как раненное насмерть чудовище, но тотчас опадает и никнет. И с наступлением дня издыхает.

Тогда становится видно, что на соборных часах сорваны стрелки; что свинцовые листы на крыше собора местами отодраны и сброшены вниз; что на вершине башни сдвинуто несколько камней. Хотя сегодня первый день рождества, решают все же послать за рабочими, чтобы выяснить размер повреждений. Они приходят, предводительствуемые Дердлсом, и скрываются в соборе, а мистер Топ и кучка ранних зевак, собравшись возле Дома младшего каноника и задрав головы, ожидают их появления на башне.

Внезапно в толпу, расталкивая близстоящих, врывается мистер Джаспер; и все устремленные вверх взоры вновь обращаются к земле, когда он громко спрашивает мистера Криспаркла, стоящего у открытого окна.

- Где мой племянник?

- Он сюда не приходил. Разве он не у вас?

- Нет. Он еще вчера пошел к реке, вместе с мистером Невилом, посмотреть на бурю и не вернулся. Позовите мистера Невила!

- Он сегодня рано утром отправился в экскурсию.

- В экскурсию? Рано утром? Впустите меня! Впустите меня!

Теперь уж никто не смотрит на башню. Все воззрились на мистера Джаспера, а тот стоит бледный, полураздетый и, тяжело дыша, держится за решетку перед Домом младшего каноника.

ГЛАВА XV

Обвинение

Невил Ландлес так рано отправился в путь и шел таким бодрым шагом, что к тому времени, когда в Клойстергэме колокола начали звонить к утренней службе, он успел уже отойти миль на восемь. Изрядно проголодавшись, так как перед уходом только пожевал какую-то корочку, он решил остановиться в первом придорожном трактире и позавтракать.

Посетители, требующие завтрака, представляли собой столь редкое явление в трактире "У опрокинутого фургона" (если не считать лошадей и рогатого скота, для каковой категории посетителей всегда готов был завтрак в виде корыта с водой и охапки сена), что прошел добрый час, прежде чем удалось наладить пресловутый фургон на доставку таких предметов, как чай, ветчина и поджаренный хлеб. Невил же пока что сидел в гостиной, где пол аккуратно был посыпан песком, а в камине чихали отсыревшие сучья, и гадал, через сколько времени после его ухода этот насморочный огонь начнет кого-нибудь обогревать.

Надо признать, что "Опрокинутый фургон" - это прилепившееся на вершине холма и насквозь холодное помещение, где у самых дверей красовались лужи, выбитые копытами и полные истоптанного сена; где в буфете сердитая хозяйка шлепала мокрого младенца, у которого одна ножка была в красном носке, а другая голенькая; где сыр, сваленный на полку вместе с заплесневелой скатертью и позеленевшим ножом, очевидно, давно уже сидел там на мели в каком-то странном сосуде, больше всего похожем на чугунное каноэ: где бледный, непропеченный хлеб, роняя слезы крошек, оплакивал свое крушение в другом таком же каноэ; где семейное белье, частью недостиранное, а частью недосушенное, лежало и висело повсюду, не скрываясь от посторонних взглядов;

где все предназначенное для питья пили из глиняных кружек, а все предназначенное для еды тоже напоминало глину, - если учесть все эти обстоятельства, то, повторяем, придется признать, что "Опрокинутый фургон"

вряд ли мог выполнить то, что обещала надпись на его вывеске, а именно предложить самое лучшее угощение для Человека и Скота. Но Человек в данном случае не стал наводить критику, а безропотно съел все, что ему подали, и ушел, отдохнув несколько дольше, чем ему требовалось.

Отойдя на четверть мили, он остановился, не зная, что лучше -

продолжать ли идти по большой дороге или свернуть на проселок, окаймленный двумя высокими живыми изгородями, который поднимался по веселому, поросшему вереском склону, и в конце концов, вероятно, опять соединялся с большой дорогой. Он решил в пользу проселка и стал не без труда пробираться по нему, так как подъем был крутой, а дорога изрыта глубокими колеями.

Немного погодя он заметил, что сзади идут люди. Они шли быстрее, чем он, и он отступил к высокой обочине, чтобы их пропустить. Но они повели себя очень странно. Четверо прошли вперед; другие четверо замедлили шаг, как бы намереваясь опять пойти следом за ним, когда он тронется с места. Остальные

- человек шесть - повернули и очень быстро пошли обратно.

Он посмотрел на четверых впереди, посмотрел на четверых сзади. И те и другие тоже посмотрели на него. Он продолжал путь. Четверо передних шли, то и дело оглядываясь на него; четверо задних замыкали шествие.

Когда все они вышли с узкого проселка на открытый склон и этот порядок не изменился, хотя Невил намеренно уклонялся то в одну, то в другую сторону, ему стало ясно, что эти люди чего-то хотят от него. Он остановился. Все тоже остановились.

- Чего вы ко мне привязались? - спросил он. - Что вы, шайка воров, что ли?

- Не отвечайте ему, - сказал кто-то, Невил не мог разобрать кто. -

Лучше его не трогать.

- Лучше не трогать? - повторил Невил. - Кто это сказал?

Никто не ответил.

- Это хороший совет, кто бы из вас, трусов, его ни подал, - гневно продолжал он. - Я не позволю, чтобы меня вот так зажимали, четверо спереди, четверо сзади. Я хочу пройти вперед, и пройду, понятно?

Все стояли неподвижно, и он в том числе.

- Когда восемь человек, или четверо, или двое, нападают на одного, -

заговорил он вновь, с нарастающей яростью, - этому одному ничего не остается, как только вздуть кого-нибудь хорошенько! И, видит бог, я это сделаю, если меня еще будут задерживать!

Подняв свою тяжелую трость, он устремился вперед мимо тех четверых, что преграждали ему дорогу. Самый рослый и сильный из них быстро перебежал на ту же сторону и, хотя получил жестокий удар палкой, ловко обхватил Невила поперек тела, и оба покатились на землю.

- Не троньте его! - негромко крикнул этот человек, пока они боролись на траве. - Пусть будет по-честному. Он против меня все равно что девчонка, да еще и мешок у него на спине. Не троньте. Я сам справлюсь, Они дрались с таким ожесточением, что у обоих лица вскоре залились кровью. Наконец рослый парень встал, снял колено с груди Невила, и сказал:

- Ну вот и все! А теперь возьмите-ка его под руки. Это немедленно сделали.

- А насчет того, что мы шайка воров, мистер Ландлес, - продолжал он, сплюнув и стерев кровь с лица, - так где это видано, чтобы воры нападали среди бела дня? Мы бы вас пальцем не тронули, кабы вы нас не вынудили.

Ладно. Мы вас теперь отведем на большую дорогу, там вы найдете защиту от воров, если она вам нужна. Вытрите кто-нибудь ему лицо, видите, по нему кровь течет.

Когда Невилу отерли лицо, он узнал говорившего, - Это был Джо, возница клойстергэмского дилижанса, которого он уже видел однажды в день своего приезда.

- Я вам одно посоветую, мистер Ландлес, держите язык за зубами. На большой дороге вас ожидает друг - он пошел низом, когда мы разделились на две партии, - и лучше вам ничего не говорить, пока вы с ним не увидитесь.

Подберите палку кто-нибудь, и пошли!

Невил, окончательно сбитый с толку, только водил глазами, не в силах выговорить ни слова. Зажатый между двумя своими стражами, крепко державшими его за локти, он шел как во сне, пока все они не вышли на большую дорогу и не оказались перед кучкой людей. Среди них были и те шестеро, что повернули обратно с проселка, но главными в этой толпе явно были мистер Джаспер и мистер Криспаркл. Невила подвели к мистеру Криспарклу и отпустили в знак уважения к этому джентльмену. Остальные столпились вокруг.

- Что все это значит, сэр? В чем дело? - вскричал Невил. - Что я, с ума сошел, что ли?

- Где мой племянник? - срывающимся голосом спросил Джаспер.

- Где ваш племянник? - повторил Невил. - А почему вы меня об этом спрашиваете?

- Я спрашиваю вас, - отвечал Джаспер, - потому что вы последний были с ним, а его нигде не могут найти.

- Нигде не могут найти? - в изумлении воскликнул Невил,

- Тихо, тихо, - сказал мистер Криспаркл. - Позвольте мне, Джаспер.

Мистер Невил, вы ошеломлены, я понимаю. Но соберитесь с мыслями. Очень важно, чтобы вы собрались с мыслями. Слушайте меня внимательно.

- Постараюсь, сэр. Но. право, мне кажется, что я сошел е ума.

- Вы вчера ушли от мистера Джаспера вместе с Эдвином Друдом?

- Да!

- В котором часу?

- В двенадцать, кажется? - вопросительно проговорил Невил. обращаясь к Джасперу и поднося руку к своей помутившейся голове.

- Правильно, - сказал мистер Криспаркл. - Мистер Джаспер уже говорил мне, что это было около двенадцати. Вы пошли вместе с ним к реке?

- Ну да. Посмотреть, какая она в бурю.

- А потом? Долго вы там пребыли?

- Минут десять; по-моему, не больше. Потом мы вместе прошли к вашему дому, и он расстался со мной у ваших дверей,

- Он не говорил, что пойдет опять на реку?

- Нет. Он сказал, что пойдет прямо домой.

Окружающие переглянулись, потом все посмотрели на мистера Криспаркла, И к нему же обратился Джаспер, все время пристально разглядывавший Невила: он тихо, отчетливо и подозрительно проговорил:

- Что это за пятна у него на платье? Все глаза приковались к следам крови на одежде Невила.

- И на палке тоже! - сказал Джаспер, беря трость у того, кто ее нес. -

Это его палка, я знаю, она вчера была у него. Что все это значит?

- Ради бога. Невил, объясните! - потребовал мистер Криспаркл.

- Мы с ним подрались, - сказал Невил, указывая на своего недавнего противника, - он вырвал у меня палку, и, посмотрите, сэр, такие же пятна есть и на нем. Что я должен был подумать, когда на меня напало восемь человек? Мог я догадаться, в чем дело, если они мне ничего не сказали?

Присутствующие подтвердили, что сочли более благоразумным не вступать в объяснения и что драка действительно была. И, однако, те самые люди, которые только что были свидетелями драки, теперь мрачно поглядывали на кровавые пятна, уже высушенные морозным воздухом.

- Мы должны вернуться, Невил, - сказал мистер Криспаркл. - Ведь вы согласны вернуться, чтобы очистить себя от подозрений?

- Конечно, сэр.

- Мистер Невил пойдет со мной, - сказал младший каноник, внушительно посмотрев на окружающих. - Идемте, Невил!

Они повернули к городу и пошли рядом; остальные плелись сзади, немного отстав и растянувшись на несколько шагов. Только Джаспер шел рядом с Невилом, по другую его сторону, и во весь путь не изменил этого положения.

Он молчал, пока мистер Криспаркл снова и снова задавал Невилу все те же вопросы, и Невил снова и снова повторял все те же ответы, и оба они подыскивали возможные объяснения этого загадочного происшествия. Он упорно молчал, хотя мистер Криспаркл всем своим видом и манерой приглашал его принять участие в разговоре; и лицо у него было каменное. Когда они приблизились к городу и младший каноник сказал, что, пожалуй, следовало бы сейчас же зайти к мэру, Джаспер угрюмо кивнул, но продолжал молчать, пока они не очутились в гостиной мистера Сапси.

Лишь после того как младший каноник изложил обстоятельства дела, победившего их прийти и сделать добровольное заявление господину мэру, мистер Джаспер заговорил. Он сказал, что, будучи в крайнем расстройстве, он, в поисках истины, все свои надежды возлагает на проницательность мистера Сапси. Сам он не видит решительно никакой причины, в силу которой его племянник мог бы внезапно пожелать скрыться, но если мистер Сапси допускает существование такой причины, он, Джаспер, готов с ним согласиться.

Совершенно невероятно, чтобы молодой человек вернулся на реку и случайно утонул, оступившись в темноте, но если мистер Сапси считает это возможным, он, Джаспер, опять-таки готов ему поверить. Сердце его чисто от всяких ужасных подозрений, но если мистер Сапси находит, что такие подозрения неизбежно возникают против последнего спутника несчастного юноши (с которым он и раньше был не в ладах), то мистер Джаспер не станет противоречить. Он, Джаспер, не может положиться на собственное суждение, так как ясность ума затемнена в нем сомнениями и страхом, но суждения мистера Сапси всегда надежны.

Мистер Сапси высказался в том смысле, что дело это имеет крайне подозрительный вид, короче говоря (и тут его взгляд обратился к лицу Невила)

совершенно не английскую окраску. Установив этот важный пункт, он углубился в такие дебри и чащи чепухи и околесицы, в каких даже мэрам не часто случается резвиться, и в конце концов вывел блестящее заключение, что отнять жизнь у ближнего - значит похитить нечто тебе не принадлежащее. Мистер Сапси колебался, не следует ли ему немедленно выдать ордер на арест Невила Ландлеса и заключение его в тюрьму по имеющимся против него тяжким подозрениям, и, вероятно, сделал бы это, если бы не возмущенный протест младшего каноника, который дал клятвенное обещание держать молодого человека в сохранности в собственном своем доме и самолично доставить его в суд, если это потребуется. Затем мистер Джаспер сказал, что, насколько он понял, мистер Сапси предлагает пройти реку с драгой и тщательно обыскать берега, а также опубликовать подробности исчезновения во всех самых дальних окрестностях и в Лондоне и всюду разослать афишки и объявления, призывающие Эдвина Друда, если он по какой-то неизвестной причине добровольно покинул дом своего дяди, пожалеть этого истерзанного тревогой и убитого горем родственника и как-нибудь дать ему знать, что он еще жив. Мистер Сапси подтвердил, что его поняли совершенно правильно, он именно это хотел сказать

(хотя и не обмолвился о том ни словом); и тотчас были предприняты шаги для скорейшего начала розысков.

Трудно сказать, кто из двух был более поражен ужасом и изумлением: Невил Ландлес или Джон Джаспер. Если бы не то, что положение Джаспера побуждало его к действию, а положение Невила вынуждало его бездействовать, в их состоянии вовсе не было бы разницы. Оба были подавлены н разбиты.

На другое утро, едва рассвело, десятки людей уже обшаривали реку, а другие - в большинстве своем добровольно вызвавшиеся помочь - осматривали берега. Весь долгий день шли поиски: на реке их производили с баржи шестами, драгой и сетью; на топких берегах среди камышовых зарослей - пешком, в высоких сапогах, с собаками, топорами, лопатами, веревками и прочими, какие только можно измыслить, приспособлениями. Даже ночью река была испещрена фонарями и горела зловещими отсветами; на дальних протоках, куда захлестывали волны во время прилива, всюду стояли кучки наблюдателей, прислушиваясь к журчанию струй и высматривая, не влекут ли они с собой какую-то темную ношу; у самого моря на усыпанных галькой прибрежных тропах и на скалистых выступах берега, возле которых во время прилива воронками крутились водовороты и где обычно царила непроницаемая тьма, в эту ночь пылали факелы, а на рассвете чернели неуклюжие фигуры в грубой одежде; но взошло солнце, а никаких следов Эдвина Друда так и не было обнаружено.

Поиски продолжались и весь следующий день. Джон Джаспер трудился не покладая рук; его видели всюду: то на барже или в лодке, то в ивняке на берегу, то в топких низинах, где торчали из грязи колья и острые верхушки камней, а столбы с отметками высшей точки паводка и странного вида предостерегающие знаки маячили тут и там в тумане словно привидения. Но настал вечер, а никаких следов Эдвина Друда так и не было обнаружено.

Расставив на ночь караульщиков, так, чтобы всюду зоркий глаз следил за каждым колебанием прилива, Джаспер, наконец, в полном изнеможении ушел домой. Нечесаный и немытый, весь в грязи, комьями засохшей на нем, в изорванной и висящей лохмотьями одежде, он только успел опуститься в кресло, как перед ним предстал мистер Грюджиус.

- Странные вести я здесь услышал, - сказал мистер Грюджиус.

- Странные и страшные!

Говоря это, Джаспер только чуть приподнял и тотчас вновь опустил отяжелевшие веки и бессильно привалился к ручке кресла.

Мистер Грюджиус провел ладонью по волосам и лицу и, остановившись перед камином, стал смотреть в огонь.

- Как ваша подопечная? - спросил через минуту Джаспер слабым, усталым голосом.

- Бедняжка! Можете представить себе ее состояние.

- Видали вы его сестру? - все так же устало спросил Джаспер,

- Чью?

Лаконичность вопроса и невозмутимая медлительность, с которой мистер Грюджиус перевел взгляд от огня на лицо своего собеседника, в другое время, пожалуй, вызвали бы в нем раздражение. Но теперь, раздавленный усталостью и отчаянием, он только приоткрыл глаза и сказал:

- Обвиняемого.

- Вы обвиняете его? - осведомился мистер Грюджиус.

- Не знаю, что и думать. Мне самому неясно.

- Мне тоже, - сказал мистер Грюджиус. - Но вы назвали его обвиняемым, и я подумал, что вам уже ясно. Я только что расстался с мисс Ландлес.

- Что она говорит?

- Отвергает всякие подозрения и непоколебимо уверена в невиновности брата.

- Бедняжка!

- Однако, - продолжал мистер Грюджиус, - я пришел не для того, чтобы говорить о ней. А чтобы поговорить о моей подопечной. Я должен сообщить вам известие, которое вас удивит. Меня по крайней мере оно удивило.

Джаспер со стоном повернулся в кресле.

- Может быть, отложим до завтра? - сказал мистер Грюджиус. -

Предупреждаю, это известие вас удивит!

Мистер Грюджиус при этих словах снова провел ладонью по волосам и снова уставился в огонь, но на этот раз твердо и решительно сжав губы. И Джаспер это заметил: взгляд его стал вдруг внимательным и настороженным.

- Что такое? - спросил он, выпрямляясь в кресле.

- Конечно, - произнес мистер Грюджиус с раздражающей медлительностью, словно разговаривая сам с собой, - я мог бы раньше догадаться; она мне намекала; но я такой Угловатый Человек, что мне это и в голову не пришло: я думал, все - по-старому.

- Что такое? - снова спросил Джаспер.

По-прежнему обогревая руки над огнем и попеременно то сжимая, то разжимая ладони, мистер Грюджиус, сохраняя ту же невозмутимость и поглядывая искоса на Джаспера, начал свои объяснения:

- Эта юная чета, пропавший молодой человек и моя подопечная, мисс Роза, хотя и обрученные столь давно и так долго признававшие себя женихом и невестой, в настоящее время, находясь на пороге брачного союза...

Мистер Грюджиус увидел перед собой мертвенно-бледное лицо с застывшим взглядом и дрожащими бескровными губами; две перепачканных грязью руки судорожно вцепились в ручки кресла. Если бы не эти руки, мистер Грюджиус мог бы подумать, что впервые видит это лицо.

- Эта юная чета постепенно пришла к убеждению (оба, как я понимаю, более или менее одновременно), что жизнь их и сейчас и в дальнейшем будет много счастливее и лучше, если они останутся только добрыми друзьями или, вернее, братом и сестрой, чем если они станут супругами.

Мистер Грюджиус увидел в кресле серое, как свинец, лицо и вскипающие на нем такие же серые, не то капли, не то пузырьки пены.

- Юная чета приняла под конец разумное решение честно, открыто и дружелюбно переговорить друг с другом о происшедшей в их чувствах перемене.

Они встретились для этой цели. После недолгой беседы, столь же невинной, сколь и великодушной, они согласились на том, что отношения, связывающие их в настоящем и долженствующие еще теснее связать их в будущем, должны быть расторгнуты - немедленно, окончательно и бесповоротно.

Мистер Грюджиус увидел, что с кресла поднялся словно совсем незнакомый ему смертельно-бледный человек с искаженными чертами и разинутым ртом и, вздев руки, поднес их к голове.

- Но один из этой юной четы, именно ваш племянник, опасаясь, что при вашей, всем известной, привязанности к нему столь резкая перемена в его судьбе причинит вам горькое разочарование, не решился за те несколько дней, что гостил здесь, открыть вам свою тайну и поручил мне сделать это, когда я приду поговорить с вами, а его уже здесь не будет. И вот я пришел и говорю с вами, а его уже нет.

Мистер Грюджиус увидел, что смертельно-бледный человек, закинув голову, схватился за волосы и, содрогаясь, отвернулся.

- Я теперь сказал все, что имел сказать; добавлю только, что юная чета с твердостью, хотя не без слез и сожалений, рассталась навсегда в тот самый день, когда вы в последний раз видели их вместе.

Мистер Грюджиус услышал душераздирающий крик и не увидел больше ни смертельно-бледного лица, ни воспрянувшей с кресла фигуры. Он только увидел на полу груду изорванной и перепачканной грязью одежды.

Но и тут ни жесты, ни выражение лица мистера Грюджиуса не изменились. С тем же бесстрастием продолжал он греть руки над огнем, попеременно сжимая и разжимая ладони и глядя искоса на груду одежды у своих ног.

ГЛАВА XVI

Клятва

Когда Джон Джаспер очнулся после своего обморока или припадка, он увидел, что возле него хлопочут мистер и миссис Топ, которых его посетитель вызвал нарочно для этой цели. Сам посетитель с деревянным лицом сидел на стуле, прямой, как палка, положив руки на колени, и бесстрастно наблюдал возвращение мистера Джаспера к жизни.

- Ну вот, слава богу! Вот вам уже и лучше, сэр, - со слезами сказала миссис Топ. - Замучились вы совсем за эти дни, сил-то и не стало, да и не мудрено!

- Если человек, - произнес мистер Грюджиус, как всегда таким тоном, словно отвечал урок, - долгое время не имеет отдыха и душа его постоянно в тревоге, а тело истощено усталостью, он неизбежно доходит до полной потери сил.

- Я, должно быть, вас напугал? Простите, ради бога, - слабым голосом проговорил Джаспер, когда ему помогли сесть в кресло.

- Нисколько, благодарю вас, - отвечал мистер Грюджиус.

- Вы слишком снисходительны.

- Нисколько, благодарю вас, - снова ответил мистер Грюджиус.

- Вам нужно выпить вина, сэр, - вмешалась миссис Топ, - да скушать тот студень, что я вам на полдник изготовила, только вы к нему не притронулись, хоть я и говорила, что так нельзя, тем более вы с утра ничего не ели, да еще есть у меня для вас крылышко жареной курицы, - уж не знаю, сколько раз я ее сегодня разогревала! Через пять минут все будет на столе, и этот добрый джентльмен наверно, посидит с вами и присмотрит, чтоб вы покушали.

Добрый джентльмен только фыркнул в ответ, что могло означать "да", а могло означать "нет", могло означать вес что угодно, а могло и ничего не означать и что, вероятно, озадачило бы миссис Топ, если бы она не была так занята приготовлениями к обеду.

- Вы закусите со мной? - спросил Джаспер, когда скатерть была постлана.

- Я не смог бы проглотить ни кусочка, благодарю вас, - отвечал мистер Грюджиус.

Джаспер ел и пил почти с жадностью. Но его торопливость и явное равнодушие к вкусу поданных блюд внушало мысль, что он ест главным образом для того, чтобы подкрепить силы и застраховать себя от какого-либо нового проявления слабодушия, а не для того, чтобы утолить голод. Мистер Грюджиус тем временем сидел с деревянным лицом, жестко выпрямившись на стуле и всем своим видом выражая решительный, хотя и непроницаемо вежливый протест, словно готов был ответить на всякое приглашение к разговору: "Я не смог бы высказать ни единого замечания на какую бы то ни было тему, благодарю вас".

- Знаете, - проговорил Джаспер после того, как, отодвинув стакан и тарелку, посидел несколько минут молча, - знаете, я нахожу какую-то крупицу надежды в этом известии, которым вы так меня поразили.

- Вы находите? - сказал мистер Грюджиус, и в голосе его ясно прозвучало невысказанное добавление: "А я не нахожу, благодарю вас!"

- Да. Теперь, когда я оправился от потрясения - ведь это известие было для меня таким неожиданным, оно в корне разрушало все воздушные замки, которые я строил для моего дорогого мальчика, не удивительно, что оно меня потрясло, - но теперь, поразмыслив, я нахожу в нем какую-то крупицу надежды.

- Я был бы рад подобрать ваши крупицы, - сухо заметил мистер Грюджиус.

- Нельзя ли предположить, - если я ошибаюсь, скажите прямо и сократите мои мученья, - но нельзя ли предположить, что, оказавшись вдруг в роли отвергнутого жениха - ведь все в городе знали о его помолвке - и болезненно воспринимая необходимость всем это объяснять, он захотел уклониться от этой тягостной обязанности - и обратился в бегство?

- Это возможно, - раздумчиво сказал мистер Грюджиус.

- Это бывало. Я читал о таких случаях, когда люди, замешанные в каком-нибудь злободневном происшествии, только чтобы избавиться от праздных и назойливых расспросов, предпочитали скрыться и долго не подавали о себе вестей.

- Да, такие случаи, кажется, бывали, - все так же раздумчиво произнес мистер Грюджиус.

- Пока у меня не было и не могло быть подозрения, - продолжал Джаспер, с жаром устремляясь по новому следу, - что мой бедный исчезнувший мальчик что-то скрывал от меня, - тем более в таком важном вопросе, - я не видел ни единого просвета на черном небе. Пока я думал, что здесь находится его будущая жена и что их свадьба вот-вот должна совершиться, мог ли я допустить, что он по своей воле тайно покинул город? Ведь это был бы с его стороны совершенно непостижимый, взбалмошный и жестокий поступок! Но теперь, когда я знаю то, что вы мне сообщили, как будто открылась крохотная щелка, сквозь которую проникает луч света. Его бегство (если допустить, что он скрылся по доброй воле) становится уже более понятным и менее жестоким. Их недавнее решение расстаться достаточно объясняет и оправдывает такой поступок. Правда, остается его жестокость по отношению ко мне, но по крайней мере снимается жестокость по отношению к ней.

Мистер Грюджиус не мог с этим не согласиться.

- Да и в том, что касается меня, - продолжал Джаспер, все еще с увлечением стремясь по новому следу и все больше укрепляясь в своих надеждах, - ведь он знал, что вы повидаетесь со мной, он знал, что вам поручено все мне рассказать, и если я сейчас, невзирая даже на путаницу в моих мыслях, сделал из вашего рассказа утешительные выводы, так ведь и он мог предвидеть, что я их сделаю. Допустите, что он это предвидел, и даже от его жестокости по отношению ко мне - а что такое я? - Джон Джаспер, учитель музыки! - не останется и следа.

Мистер Грюджиус и тут не мог не согласиться.

- У меня были опасения - и какие еще ужасные! - сказал Джаспер, - но это известие, которое вы мне принесли, ошеломившее меня вначале, так как я с болью в сердце понял, что мой дорогой мальчик не был вполне откровенен со мной, несмотря на мою бесконечную любовь к нему, - теперь зажгло передо мной огонек надежды. И вот же вы сами не гасите этот огонек, вы считаете мои надежды не вовсе беспочвенными. Да, я теперь начинаю думать, - тут он сжал руки на груди, - что мой дорогой мальчик удалился от нас по собственному желанию и сейчас жив и здоров.

В эту минуту пришел мистер Криспаркл, и Джаспер повторил, обращаясь к нему:

- Я теперь начинаю думать, что мой дорогой мальчик удалился от нас по собственному желанию и сейчас жив и здоров.

- Почему вы так думаете? - спросил мистер Криспаркл, усаживаясь.

Джаспер и ему изложил те соображения, которые только что излагал мистеру Грюджиусу. Если бы даже они были менее убедительны, младший каноник, по доброте душевной, принял бы их с радостью, так как они оправдывали его злополучного ученика. Но он сам находил чрезвычайно важным то обстоятельство, что пропавший молодой человек, чуть ли не накануне своего исчезновения, был поставлен в крайне неприятное положение перед всеми, кто знал о его личных делах и планах. Все недавние события, по мнению мистера Криспаркла, представали теперь в ином свете.

- Вы помните, - снова заговорил Джаспер, - когда мы заходили к мистеру Сапси, я сказал ему, что при последней встрече у молодых людей не было ни своры, ни каких-либо разногласий. (Джаспер, говоря так, не уклонялся от истины, он действительно сказал это мэру.) Первая их встреча, - продолжал он, - как мы все знаем, была к сожалению, далеко не дружественной; но в последний раз все сошло гладко. Я, правда, заметил, что мой бедный мальчик не так весел, как всегда, даже подавлен, - считаю своим долгом это подчеркнуть, потому что теперь-то мне известна причина его подавленности, а особенно потому, что, может быть, именно эта причина и побудила его добровольно скрыться.

- Дай бог, чтобы так! - воскликнул мистер Криспаркл.

- Дай бос! - повторил Джаспер. - Вы знаете, - и мистеру Грюджиусу следует знать, - что я был предубежден против мистера Невила Ландлеса из-за его буйного поведения при первой их встрече. Вы помните, я пришел к вам, смертельно-испуганный за моего дорогого мальчика, - такое неистовство мистер Ландлес тогда проявил. Вы помните, я даже записал в своем дневнике, что у меня возникли недоброю предчувствия, - я показывал вам эту запись. Пусть мистер Грюджиус все это знает. Неправильно, чтобы он, из-за каких-то моих умолчаний, знал только одну сторону дела, а другой не знал. Я прошу его понять, что принесенное им известие окрылило меня надеждой, несмотря дажена то, что еще до этого таинственного происшествия я с опаской относился к молодому Ландлесу.

Такое беспристрастие очень смутило младшего каноника, так как теперь он с особой остротой почувствовал, насколько менее прямодушным было его собственное поведение. Разве не умалчивал он, до сих пор о двух хорошо известных ему вещах: о вторичном гневном взрыве Невила против Эдвина Друда, которому он сам был свидетелем, и о ревности к счастливому сопернику, которая, как он знал, пылала в груди юноши? Сам он не сомневался в невиновности своего питомца, но вокруг Невила накопилось уже столько мелких и спутанных, однако подозрительных обстоятельств, что он боялся прибавить к ним еще два. Младший каноник был одним из самых правдивых людей на земле, и все же, он, в непрестанной борьбе с собой, не осмеливался сказать правду из опасения, эти две крупинки истины еще более утвердят сплетавшуюся на его глазах ложь.

Но теперь ему подали пример. Он больше не колебался. Обращаясь к мастеру Грюджиусу, так лицу призванному быть судьей в этом деле, так как именно он своим сообщением способствовал раскрытию тайны (и до чего же Угловатым стал мистер Грюджиус, когда понял, какую роль ему нежданно-негаданно навязали), и отдав дань уважения высокому чувству справедливости, одушевляющему мистера Джаспера, младший каноник прежде всего выразил твердую уверенность в том, что с его ученика рано или поздно будут сняты всякие подозрения, он признался, что питает эту уверенность вопреки некоторым известным ему фактам; так, он имел случай убедиться, что Невил действительно очень горяч и несдержан в гневе и что в данном случае это еще усугублялось его прямой враждебностью к племяннику мистера Джаспера, ибо Невил, к несчастью, вообразил, будто влюблен в молодую особу, которая должна была стать женой Эдвина Друда.

Оптимистическая настроенность мистера Джаспера устояла даже против этого неожиданного признания. Он, правда, побледнел, но повторил, что не отказывается от надежды, внушенной ему мистером Грюджиусом, и если не будет найден какой-нибудь след, неизбежно приводящий к мысли о насильственной гибели его дорогого мальчика, он до последней минуты будет верить, что тот скрылся по собственному неразумному желанию.

Тем не менее мистер Криспаркл ушел со смутой в душе и очень обеспокоенный за молодого человека, которого он держал как бы пленником в своем доме. И вот тогда-то он и совершил свою памятную прогулку.

Он пошел к кломстергэмской плотине.

Он часто гулял возле запруды и поэтому не удивительно, что ноги сами понесли его туда. Но на этот раз, поглощенный своими мыслями, он шел, не замечая ничего вокруг, и понял, где находится, только когда услышал совсем рядом шум падающей воды.

Он остановился, и первая его мысль была: "Как я сюда попал?", а вторая:

"Почему я сюда пришел?"

Он постоял, вслушиваясь в плеск воды. Много раз читанные строки о воздушных голосах, что "в час ночной по имени людей зовут и манят", вдруг так отчетливо прозвучали в его ушах, что он отстранил их от себя рукой словно что-то материальное.

Была звездная ночь. Плотина отстояла мили на две от того места, куда молодые люди пошли смотреть на бурю, и была выше по реке, поэтому никаких поисков здесь не производили: в ночь под рождество был отлив, притом очень сильный, и если уж предполагать возможность несчастного случая, то тело утопшего - как во время отлива, так и после, во время прилива - следовало искать ниже, между местом катастрофы и морем. А сейчас вода шумела у плотины как всегда, тем особенным звонким плеском, какой бывает в холодные звездные ночи, и в полутьме ее почти не было видно. И все же мистер Криспаркл не мог отделаться от ощущенья, что во всем этом есть что-то необычное.

Он стал рассуждать сам с собой: "Что же это такое? Где оно? Каким органом чувств я это воспринимаю?"

Но все его органы чувств молчали. Он снова вслушался, и слух подтвердил ему, что вода шумит как обычно, тем звонким плеском, какой бывает в холодную звездную ночь.

Понимая, что тайна, занимавшая его мысли, сама по себе могла сообщить таинственность всему, что его окружало, он прищурил свои соколиные глаза, чтобы проверить, что ему скажет зрение. Он подошел ближе к плотине и вгляделся в хорошо знакомые сваи и перемычки. И тут он не нашел ничего необычного. Но все же решил опять прийти сюда, рано утром.

Всю ночь его преследовал во сне шум воды, и на рассвете он уже стоял на том же месте возле плотины. Утро было солнечное и морозное. Оттуда, где он стоял, ясно видна была вся плотина, до мельчайших подробностей. Несколько минут он тщательно ее разглядывал и уже готов был отвести глаза, как вдруг одна точка приковала к себе его внимание.

Он отвернулся от плотины, посмотрел вдаль на небо, потом на землю, потом попытался снова отыскать эту точку. Он нашел ее сразу. Он уж не мог ее потерять, хоть это и была всего лишь точка. Она с колдовской силой притягивала его взгляд. Руки его сами начали расстегивать куртку. Ибо теперь он был уверен, что там, на угловой свае, что-то блестело - не трепетало, не вздрагивало вместе со сверкающими брызгами, - но оставалось неподвижным.

Тогда он разделся, бросился в ледяную воду и поплыл. Вскарабкавшись на сваю, он снял с нее запутавшиеся цепочкой в креплении золотые часы, на задней крышке которых были выгравированы буквы Э. Д.

Он вернулся на берег, положил часы, снова поплыл к плотине и, взобравшись на нее, нырнул. Он знал тут каждый уклон дна, каждую подводную яму, и все нырял, и нырял, пока не окоченел от холода. Он думал найти тело, но нашел только затянутую илом булавку для галстука.

С этими находками он вернулся в город и, прихватив с собой Невила Ландлеса, отправился прямо к мэру. Послали за мистером Джаспером, часы и булавка были опознаны, Невил арестован, и на несчастного юношу низвергся поток бессмысленной злобы и самодовольной глупости. Говорили, что он настолько мстителен и свиреп, что, если б не его сестра, которая одна только имеет на него влияние и без которой с ним просто опасно встречаться, он каждый день совершал бы убийства. До того, как он приехал в Англию, по его приказанию были запороты насмерть многие "туземцы" - очевидно, представители какого-то кочевого племени, переселяющегося то в Африку, то в Азию, то в Вест-Индию, то на Северный полюс, о коих в Клойстергэме знали только, что все они черные, все очень добродушные, себя всегда называют "мой", а прочих людей "масса" или "мисси" (в зависимости от пола) и заняты главным образом тем, что на ломаном английском языке читают вслух туманные богословские трактаты, но всегда с величайшей точностью излагают их содержание на своем родном наречии. Он столько горя причинил бедной миссис Криспаркл, что едва не свел ее седины в могилу (последнее оригинальное выражение принадлежало мистеру Сапси). Он неоднократно похвалялся, что побьет мистера Криспаркла.

Он похвалялся, что всех убьет и останется единственным человеком на земле. В Клойстергэм его привез из Лондона известный филантроп, а почему? Филантроп это объяснил. "Из любви к ближнем, - сказал он, - я обязан был поместить его туда, где он, по словам Бентама, представлял бы собой наибольшую опасность для наименьшего числа людей".

Эта бестолковая пальба из дурацкого оружия, возможно, не принесла бы Невилу существенного вреда. Но ему приходилась выдерживать и настоящий прицельный огонь, направляемый меткими и опытными стрелками. Всем известно, что он угрожал пропавшему молодому человеку, и, по свидетельству своего верного друга м наставника, которые до этого всячески старался его выгородитъ, он имел причину (созданную им самим и призванную им самим) для ненависти к злополучному юноше. В роковой вечер у него была с собой тяжелая трость, которая могла послужить смертоносным оружием, а на другой день, рано утром, он скрылся из порода, заранее подготовив свой уход. Когда его нашли, на нем были пятна крови; правда, он объяснил их происхождение, и, может быть, таково оно и было, а может быть, и нет. Когда было выдано предписание на обыск его комнаты, одежды и так далее, выяснилось, что он уничтожил все свои бумаги и разобрал все свое имущество в самый день исчезновения Эдвина Друда. Часы, найденные на плотине, ювелир признал за те самые, которые он в этот же день проверял и заводил для Эдвина Друда и поставил на двадцать минут третьего; завод кончился раньше, чем их бросили в воду, и, по твердому убеждению ювелира, их не заводили вторично. Это позволяет думать, что часы были взяты у владельца вскоре после полуночи, когда он покинул дом своего дяди в обществе того лица, которое последним видели с ним; затем часы еще некоторое время где-то хранили и, наконец, выбросили. Почему выбросили? Если молодой человек был убит и, чтобы замести следы, как-нибудь хитро изуродован или спрятан, или и то и другое вместе, убийца, конечно, позаботился снять с трупа все наиболее прочные, многим в городе известные и легко опознаваемые предметы. А часы и булавка как раз такими и были. Что касается возможности выбросить их в реку, то у молодого Ландлеса (если подозревать его), таких возможностей было сколько угодно; многие видели, как он бродил возле города с той стороны, где находится плотина, - правда, и с других сторон тоже, - в крайне угнетенном, можно сказать, близком к умопомешательству, состоянии.

Почему он выбрал именно это место? Может быть, и не выбирал, а проста воспользовался первым случаем отделаться от опасной улики, рассудив, что, где бы ее ни нашли, все лучше, чем если найдут на нем; или среди его вещей.

Что касается примирительного характера последней встречи между молодыми людьми, то и тут мало что говорит в пользу Ландлеса: теперь уж точно установлено, что почин в этом деле принадлежал мистеру Криспарклу; мистер Криспаркл; настаивал на этой встрече, а его ученик только покорился и -

почем знать! - может быть, с неохотой или даже втайне питая злой умысел. Чем подробнее разбирали все доводы против виновности Ландлеса, тем более шаткой казалась его позиция. Даже маловероятное предположение, что исчезнувший юноша скрылся сам, по своей воле, стало еще менее вероятным после опроса молодой девицы, с которой он незадолго перед тем расстался. Ибо она сказала, точно и ясно и с глубокой скорбью, что, посоветовавшись с ней, он охотно и с особым удовольствием выразил намерение дождаться приезда ее опекуна, мистера Грюджиуса. А исчез он - заметьте! - раньше, чем приехал этот джентльмен.

По мере того как возникали, оспаривались и вновь утверждались эти подозрения, Невила то задерживали, то отпускали, то снова задерживали.

Поиски тем временем продолжались с неослабным усердием; Джаспер хлопотал день и ночь. Но больше ничего не нашли. И так как не было доказательств, что исчезнувший юноша убит, то не было и оснований держать под арестом человека, подозреваемого в его убийстве, Невила освободили. И тогда случилось то, что мистер Криспаркл слишком хорошо предвидел. Невилу пришлось покинуть город, ибо город не хотел его звать и извергал из себя. А если бы даже не это, так ведь милая фарфоровая пастушка извелась бы от страха за сына и от общего беспокойства, вызванного пребыванием такого человека в их доме. И если бы даже не это, то высшая власть, к которой официально обратился младший каноник, все равно решила бы вопрос по-своему.

- Мистер Криспаркл, - сказал настоятель, - человеческое правосудие может ошибаться, но действовать оно должно согласно своим законам. Прошли те времена, когда преступник искал убежища в церкви. Мы не имеем права предоставлять ему убежище.

- Вы считаете, сэр, что он должен покинуть мой дом?

- Мистер Криспаркл, - осторожно заметил настоятель, - я не могу распоряжаться в вашем доме. Мы только обсуждаем сейчас вставшую перед вами необходимость лишить этого молодого человека великого блага ваших советов и вашего научения.

- Но это очень грустно, сэр, - возразил мистер Криспаркл.

- Очень, - согласился настоятель.

- И эта необходимость, если она есть... - начал мистер Криспаркл.

- А вы сами видите, что она есть, - вставил настоятель.

Мистер Криспаркл почтительно склонил голову.

- Мне кажется, неправильно осуждать его раньше времени, - нерешительно проговорил он, - но я понимаю...

- Вот именно. Совершенно верно. Как вы сами говорите, мистер Криспаркл,

- кротко заметил настоятель, кивая головой, - тут уж ничего не поделаешь.

Другого выхода нет, как вам уже подсказал ваш здравый смысл.

- Но я твердо уверен в его невиновности, сэр!

- Ну-у-у, - протянул настоятель, слегка понизив голос и украдкой оглядываясь, - я бы не стал это утверждать, в общем и целом. Против него есть все-таки достаточно подозрений. Нет, я бы не стал, в общем и целом.

Мистер Криспаркл снова поклонился.

- Нам, знаете ли, - продолжал настоятель, - не следует так решительно становиться на чью-либо сторону. Мы, духовенство, должны иметь горячее сердце, но ясную голову, и всегда придерживаться разумной средней линии.

- Надеюсь, сэр, вы не возражаете против того, что я публично и самым категорическим образом заявил, что он немедленно прибудет сюда, если возникнут новые подозрения или обнаружится еще что-нибудь, проливающее свет на это необыкновенное происшествие?

- Нет, конечно, - ответил настоятель. - Хотя, с другой стороны, знаете ли, я бы, пожалуй, все-таки не стал, - нет, я бы не стал, - он деликатно, но отчетливо подчеркнул эти слова, - заявлять об этом категорически. Заявить?

Да-а-а. Но категорически? Не-е-ет. Нам, мистер Криспаркл, духовенству, имея горячее сердце и ясную голову, не следует ничего заявлять категорически.

Так вышло, что Невил Ландлес исчез из Дома младшего каноника. Куда он направил свои стопы, неизвестно, но он унес с собой запятнанное имя и репутацию.

Только после этого Джон Джаспер молча занял свое место в хоре.

Исхудалый, с воспаленными глазами, он казался тенью самого себя. Видно было, что надежда его покинула, бодрое настроение ушло и наихудшие его опасения вернулись. День или два спустя, раздеваясь в ризнице, он достал из кармана пальто свой дневник, полистал его и, не говоря ни слова, с выразительным взглядом протянул мистеру Криспарклу тетрадь, загнутую на странице, на которой было написано:

"Мой бедный мальчик убит. Эта находка - его булавка и часы - убеждает меня в том, что его убили еще в ту ночь, а часы и булавку выбросили, чтобы его нельзя было по ним опознать. Все обманчивые надежды, которые я строил на его решении расстаться со своей будущей женой, я теперь отвергаю. Эта роковая находка разбила их вдребезги. И я клянусь - и записываю свою клятву здесь, на этой странице, - что я ни с одним человеком не буду больше обсуждать тайну его гибели, пока ключ к этой тайне не будет у меня в руках.

Что я ни за что не нарушу молчания и не ослаблю своих поисков. Что я найду преступника и обличу его перед всеми. Отныне я посвящаю себя его уничтожению".

ГЛАВА XVII

Профессионалы и любители

Прошло полгода - и вот однажды мистер Криспаркл сидел в приемной Главного Прибежища Филантропии в Лондоне и дожидался аудиенции у мистера Сластигроха.

В свои университетские годы мистер Криспаркл, всегда интересовавшийся спортом, был знаком с многими адептами Благородного Искусства Кулачного Боя и не раз присутствовал на их профессиональных собраниях, где главные действующие лица выступали в боксерских перчатках. Теперь он имел случай столь же близко наблюдать профессиональных филантропов и отметил, что по строению затылков они, с точки зрения френологии, являют поразительное сходство с боксерами. Все шишки, порождающие или сопровождающие наклонность набрасываться на своих ближних, были у них замечательно развиты. Через приемную то и дело проходили филантропы, и у всех у них был нарочито агрессивный вид, хорошо памятный мистеру Криспарклу по встречам с боксерами

- как будто они готовы были немедленно схватиться с любым оказавшимся под рукой новичком. Шла подготовка к небольшой духовной схватке где-то на выездной сессии Главного Прибежища, и филантропы держали пари за того или другого тяжеловеса, знаменитого своими ораторскими апперкотами или крюками, точь-в-точь как увлекающиеся боксом трактирщики; слушая их, трудно было понять, о чем идет речь - о предполагаемых резолюциях или о раундах. В главном менеджере этого матча, прославленном своей искусной тактикой во время председательства на подобных собраниях, мистер Криспаркл признал хотя и облаченную в черный сюртук, но точную копию ныне покойного благодетеля родственных ему душ, некогда широко известного под именем Толстомордого Фого, который в былые дни надзирал за устроением магического круга, обнесенного кольями и веревкой. Только тремя качествами филантропы отличались от боксеров. Во-первых, все они были далеко не в форме - слишком грузные, с избытком в лице и фигуре того, что знатоки бокса именуют колбасным салом. Во-вторых, характер у них был много хуже, чем у боксеров, н выражения они употребляли куда более грубые. В-третьих, боевой их кодекс явно нуждался в пересмотре, так как позволял им не только наседать на противника до полного его изнеможения, но и надоедать ему до смерти, бить его лежачего, наносить удары как угодно, пинать его ногами, втаптывать его в грязь и без пощады увечить и калечить его доброе имя за его спиной. В этом отношении представители Благородного Искусства были много благороднее проповедников любви к ближнему.

Мистер Криспаркл так глубоко задумался над этими сходствами и различиями и так загляделся на спешивших по своим делам филантропов, которые, по-видимому, все стремились что-то у кого-то урвать и отнюдь не имели намерения хоть что-нибудь кому-нибудь дать, что не расслышал, как его вызвали. Когда он, наконец, откликнулся, оборванный и исхудалый филантроп на жалованье (очевидно, столь ничтожном, что вряд ли бедняге пришлось бы хуже, если бы он служил у отъявленного врага человечества) проводил его в кабинет мистера Сластигроха.

- Сэр! - произнес мистер Сластигрох своим громовым голосом, словно учитель, отдающий приказание ученику, о котором он составил себе дурное мнение. - Сядьте.

Мистер Криспаркл сел.

Мистер Сластигрох обратился к нему не сразу, а сперва еще подписал последние два-три десятка из двух-трех тысяч писем, в которых такому же числу недостаточных семейств предлагалось немедля откликнуться, выложить денежки и стать филантропами, а если нет, то отправляться ко всем чертям.

Когда он кончил, другой оборванный филантроп на жалованье (очевидно, бескорыстнейший из людей, если он всерьез принимал свою филантропическую деятельность), собрал все письма в корзинку и удалился, унося их с собой.

- Ну-с, мистер Криспаркл, - сказал затем мистер Сластигрох, наполовину повернувшись вместе со стулом к мистеру Криспарклу, и грозно насупился, словно добавил про себя: "Ну, с вами-то я живо разделаюсь!" - Ну-с, мистер Криспаркл, дело все в том, сэр, что у нас с вами разные взгляды на священность человеческой жизни.

- Разве? - спросил младший каноник.

- Да, сэр.

- Разрешите спросить, - сказал младший каноник, - каковы ваши взгляды на этот предмет?

- Что человеческая жизнь должна быть для всех священна и неприкосновенна.

- Разрешите спросить, - продолжал младший каноник, - каковы, по-вашему, мои взгляды на этот предмет?

- Ну знаете ли, сэр! - отвечал филантроп, еще крепче упираясь кулаками в колени и еще более грозно сдвигая брови. - Вам они должны быть самому известны.

- Без сомнения. Но вы начали с того, что у нас с вами разные взгляды.

Стало быть, вы составили себе какое-то представление о моих взглядах, иначе вы не могли бы так сказать. Будьте добры, скажите, как вы представляете себе мои взгляды на этот предмет.

- Если человек, - сказал мистер Сластигрох, - стерт с дина земли насильственным путем - молодой человек! - подчеркнул он, как будто это сильно ухудшало дело, а с потерей старого он бы еще кое-как примирился, -

как вы это назовете?

- Убийством, - сказал младший каноник.

- А как вы назовете того, кто это сделал?

- Убийцей, - сказал младший каноник.

- Рад слышать, что вы хоть это признаете, - заявил мистер Сластигрох самым оскорбительным тоном. - Откровенно говоря, я и этого не ожидал. - И он опять уставил грозный взгляд на мистера Криспаркла.

- Будьте добры объяснить, что вы, собственно, подразумеваете под этими непозволительными выражениями?

- Я сижу здесь, сэр, - возопил мистер Сластигрох, поднимая голос до рева, - не для того, чтобы меня запугивали!

- Как единственное лицо, находящееся здесь, кроме вас, я очень ясно отдаю себе в этом отчет, - ровным голосом ответил младший каноник. - Но я прервал ваше объяснение.

- Убийство! - продолжал мистер Сластигрох в своей самой эффектной ораторской манере - скрестив руки на груди как бы в трагическом раздумье и с отвращением потрясая головой при каждом слове. - Кровопролитие! Авель! Каин!

Я не вступаю в переговоры с Каином. Я с содроганием отталкиваю кровавую руку, когда мне ее протягивают.

Вместо того чтобы немедленно вскочить на стул и до хрипоты приветствовать оратора, как, очевидно, сделали бы все члены Братства после такой тирады на собрании, мистер Криспаркл лишь спокойно переложил ногу на ногу и кротко заметил:

- Я не хотел бы прерывать ваше объяснение - когда вы его начнете.

- В заповедях сказано, не убивай. Никогда не убивай, сэр! - Тут мистер Сластигрох выдержал укоризненную паузу, как будто его собеседник утверждал, что в заповедях сказано: "Немножко поубивай, а потом брось".

- Там сказано также, не произноси ложного свидетельства на твоего ближнего, - заметил мистер Криспаркл.

- Довольно! - прогремел мистер Сластигрох с такой грозной силой, что, будь это на митинге, зал разразился бы рукоплесканиями. - Довольно! Мои бывшие подопечные достигли теперь совершеннолетия, и я свободен от обязанностей, на которые могу взирать не иначе как с дрожью отвращения. Но есть еще отчет по расходам на их содержание, который они поручили вам взять, и балансовый остаток, который вам надлежит получить - будьте любезны забрать все это как можно скорее. И разрешите вам сказать, сэр, что вы как человек и младший каноник могли бы найти для себя лучшее занятие. - Кивок головой со стороны мистера Сластигроха. - Лучшее занятие. - Еще кивок. - Лучшее занятие! - Еще кивок и три дополнительных.

Мистер Криспаркл встал, слегка раскрасневшись в лице, но безупречно владея собой.

- Мистер Сластигрох, - сказал он, забирая указанные бумаги, - какое занятие для меня лучше, а какое хуже, это вопрос вкуса и убеждении. Вы, возможно, считаете, что наилучшее для меня занятие это записаться в члены вашего Общества?

- Да уж, во всяком случае! - ответствовал мистер Сластигрох, угрожающе потрясая головой. - Было бы гораздо лучше для вас, если бы вы давно это сделали!

- Я думаю иначе.

- А также, по моему мнению, - продолжал мистер Сластигрох, все еще потрясая головой, - для человека вашей профессии было бы лучшим занятием, если бы вы посвятили себя уличению и наказанию виновных, вместо того чтобы предоставлять эту обязанность мирянам.

- А я иначе понимаю свою профессию и думаю, что она прежде всего возлагает на меня обязанность помогать тем, кто в нужде и горе, всем униженным и оскорбленным, - сказал мистер Криспаркл. - Но так как я убежден, что она не возлагает на меня обязанности всюду кричать о своих убеждениях, то я больше об этом говорить не буду. Одно только я еще должен вам сказать -

это мой долг перед мистером Невилом и его сестрой (и в меньшей степени перед самим собой): в те дни, когда случилось это печальное происшествие, душа мистера Невила была мне открыта, я знал все его чувства и мысли; и, вовсе не желая смягчать или скрывать то, что в нем есть дурного и что ему надо исправить, я могу сказать с уверенностью, что на следствии он говорил чистую правду. Имея эту уверенность, я отношусь к нему дружески. И пока у меня будет эта уверенность, я буду относиться к нему дружески. И если бы я, по каким-то сторонним причинам стал относиться к нему иначе, я так презирал бы себя, что ничьи похвалы, заслуженные этим способом, не вознаградили бы меня за потерю самоуважения.

Добрый человек! Мужественный человек! И какой скромный! В младшем канонике гордыни было не больше, чем в школьнике, который на крикетном поле защищает воротца. Он просто был верен своему долгу как в малом, так и в большом. Таковы всегда настоящие люди. Таковы они всегда были, есть и будут.

Нет ничего малого для истинного душевного величия.

- Так кто же, по-вашему, совершил это убийство? - круто повернувшись к нему, спросил мистер Сластигрох.

- Не дай господи, - сказал младший каноник, - чтобы я, из желания обелить одного, стал необдуманно чернить другого! Я никого не обвиняю.

- Ф-фа! - презрительно фыркнул мистер Сластигрох, ибо это был отнюдь не тот принцип, которым обычно руководствовалось Филантропическое Братство. -

Впрочем, что ж - вас ведь нельзя считать незаинтересованным свидетелем.

- В чем же моя заинтересованность? - простодушно удивился младший каноник; у него не хватало воображения попять этот намек.

- Вы, сэр, получали некоторою плату за вашего ученика. Это могло повлиять на ваше суждение, - грубо сказал мистер Сластигрох.

- А! И я надеялся ее сохранить, так, что ли? - догадался, наконец, мистер Криспаркл. - Вы это хотели сказать?

- Ну, сэр, - сказал специалист по любви к ближнему, вставая и засовывая руки в карманы, - я не бегаю за людьми и не примеряю им шапки. Но если кому-нибудь кажется, что у меня есть для него подходящая, так, пожалуйста, пусть берет и носит. Это уж его дело, а не мое.

Младший каноник некоторое время смотрел на него в справедливом негодовании.

- Мистер Сластигрох, - сказал он затем, - когда я шел сюда, я не думал, что мне придется обсуждать, насколько уместны в мирной частной жизни ораторские манеры и ораторские приемы, процветающие на ваших собраниях. Но вы показали мне такие образчики того и другого, что я считал бы, что получил по заслугам, если бы не выразил вам своего мнения. Так вот: ваши манеры, сэр, отвратительны.

- Ну да, вам от них несладко пришлось, сэр, понимаю.

- Отвратительны, - повторил мистер Криспаркл, игнорируя это замечание.

- Они противны справедливости, приличествующей христианину, и сдержанности, приличествующей джентльмену. Вы обвиняете в тяжком преступлении человека, которого я, хорошо зная обстоятельства дела и имея веские соображения на своей стороне, считаю невинным. И оттого, что мы расходимся в этом важном вопросе, что делаете вы? Тотчас обрушиваетесь на меня, утверждая, что я не в силах понять всю чудовищность этого преступления, что я сам его пособник и подстрекатель! В другой раз - и по другому поводу - вы требуете, чтобы я поверил в какое-то вздорное заблуждение или даже злонамеренный обман, выдвинутый, одобренный и единогласно принятый на ваших собраниях. Я отказываюсь в него поверить, и вы тотчас объявляете, что, значит, я ни во что не верю; раз я не хочу поклоняться сфабрикованному вами идолу, стало быть, я отрицаю истинного бога! В другом случае, вы, на одном из ваших собраний, делаете вдруг поразительное открытие, а именно, что война - это бедствие, и намереваетесь ее упразднить, сплетая целую цепочку нелепых резолюций и выпуская их в пространство, как хвост воздушного змея. Я не согласен с тем, что это ваше открытие, и ни на грош не верю в предложенное вами средство. Тогда вы объявляете, что я упиваюсь ужасами кровопролития словно воплощенный дьявол! В другой раз, во время одной из ваших бестолковых кампаний, вы желаете наказать трезвых за излишества пьяниц. Я заступаюсь за трезвых: почему надо лишать их безвредного удовольствия и возможности при случае поднять настроение или подкрепить силы? Вы тотчас объявляете с трибуны, что я руководим гнусным замыслом - обратить божьи создания в свиней и диких животных! Во всех таких случаях ваши глашатаи, ваши поклонники и приспешники - одним словом, все ваши филантропы любых чинов и степеней, -

ведут себя как обезумевшие малайцы, одержимые амоком, - набрасываются на всех несогласных, огульно приписывают им самые низкие и подлые побуждения

(вспомните хотя бы ваш недавний намек, за который вам следовало бы краснеть), приводят цифры, заведомо произвольные и столь же односторонние, как финансовый баланс, в котором был бы учтен только один кредит или только один дебет. Вот почему, мистер Сластигрох, я считаю ваши приемы и ваши ухватки недопустимыми даже в общественной жизни - там это плохой пример и дурное влияние, но когда их переносят в частную жизнь, это уж вовсе нестерпимое безобразие.

- Вы употребляете сильные выражения, сэр! - воскликнул мистер Сластигрох.

- А я и хотел, чтоб они были сильные, - сказал мистер Криспаркл. -

Прощайте!

Он стремительно покинул Прибежище, но на улице вскоре перешел на свой обычный, легкий и ровный шаг и на лице его заиграла улыбка. Что сказала бы фарфоровая пастушка, думал он, усмехаясь, если бы видела, как он отделал мистера Сластигроха в этой последней маленькой схватке. Ибо мистер Криспаркл был не чужд невинного тщеславия и ему лестно было думать, что он взял верх над своим противником и основательно выколотил пыль из филантропического сюртука.

Он направился к Степл-Инну, но не к тому подъезду, где обитали П.Б.Т. и мистер Грюджиус. Много скрипучих ступенек пришлось ему преодолеть, прежде чем он добрался до мансардного помещения, где в углу виднелась дверь; он повернул ручку этой незапертой двери, вошел и остановился перед столом, за которым сидел Невил Ландлес.

Эта комната под крышей имела какой-то заброшенный вид, так же как и ее хозяин. От всего здесь веяло замкнутостью и одиночеством - и от него тоже.

Косой потолок, громоздкие ржавые замки и засовы, тяжелые деревянные лари и медленно гниющие изнутри балки смутно напоминали тюрьму, - и лицо у него было бледное, осунувшееся, как у заключенного. Однако сейчас солнце проникало в низкое чердачное окно, выступавшее над черепицей кровля, а подальше, на потрескавшемся и черном от копоти парапете, ревматически подпрыгивали легковерные степл-инские воробьи, словно маленькие пернатые калеки, позабывшие свои костыли в гнездах: и где-то рядом трепетали живые листья, наполняя воздух слабым подобием музыки вместо той мошной мелодии, которую извлекает из них ветер в деревне.

Мебели в комнате было очень мало, зато книг порядочно. О том, что все эти книги были выбраны, одолжены или подарены мистером Криспарклом, легко было догадаться по дружескому взгляду, которым он их окинул, войдя в комнату.

- Как дела, Невил?

- Я не теряю даром времени, мистер Криспаркл, и усердно тружусь.

- Хотелось бы мне, чтобы глаза у вас были не такие большие и не такие блестящие, - сказал младший каноник, медля выпустить его руку из своих.

- Это они потому блестят, что вас видят, - ответил Невил. - А если бы и вы меня покинули, они живо бы потускнели.

- Ну, ну, держитесь! - подбадривающим тоном сказал младший каноник. -

Не сдавайтесь, Невил!

- Если бы я умирал, мне кажется, одно ваше слово меня бы оживило; если бы мой пульс перестал биться, от вашего прикосновения он забился бы снова, -

проговорил Невил. - Но я же и не сдаюсь, и работа у меня идет отлично.

Мистер Криспаркл повернул его лицом к свету.

- Немножко больше бы краски вот здесь, - сказал он, прикасаясь пальцем к собственным румяным щекам. - На солнышке надо почаще бывать.

Невил вдруг весь как-то сник.

- Нет, для этого я еще недостаточно закален, - сказал он глухо. - Может быть, после, а сейчас еще не могу. Если бы вы испытали то, что я испытал там, в Клойстергэме, когда, проходя по улице, я видел, как люди при встрече со мной отводят глаза и уступают мне дорогу, чтобы я как-нибудь ненароком их не задел и к ним не прикоснулся, вы не осуждали бы меня за то, что я не решаюсь выходить при дневном свете.

- Бедный мой! - сказал младший каноник с таким искренним сочувствием, что юноша порывисто схватил его руку. - Я никогда не осуждал вас, даже в мыслях не было. А все-таки мне хочется, чтобы вы это сделали.

- Я рад бы сделать, как вы хотите, это для меня самое сильное побуждение. Но сейчас еще не могу. Даже здесь, в этом огромном городе, в потоке незнакомых людей, я не могу поверить, что ничьи глаза не смотрят на меня с подозрением. Даже когда я, как теперь, выхожу только ночью, я чувствую себя отмеченным и заклейменным. Но тогда меня скрывает темнота, и это придает мне мужества.

Мистер Криспаркл положил руку ему на плечо и молча смотрел на него.

- Если бы я мог переменить имя, - сказал Невил, - я бы это сделал. Но, как вы правильно мне указали, этого нельзя, это было бы равносильно признанию вины. Если бы я мог уехать куда-нибудь далеко, мне, возможно, стало бы легче, но и об этом нечего думать, по той же причине. И то и другое было бы истолковано как попытка убежать и скрыться. Тяжело, конечно, быть прикованным к позорному столбу, когда ты ни в чем не виновен, но я не жалуюсь.

- И не обманывайте себя надеждой, что какое-то чудо вам поможет, Невил,

- сказал мистер Криспаркл с состраданием.

- Да, сэр, я знаю. Время и общее течение событий - вот единственное, что может меня оправдать.

- И оправдает в конце концов, Невил.

- Я тоже в это верю. Только вот как бы дожить до этого дня.

Но, заметив, что уныние, которому он поддался, омрачает и младшего каноника, и, быть может, почувствовав, что широкая рука не так уже твердо и уверенно лежит у него на плече, как вначале и как соответствовало бы ее природной силе, он улыбнулся и сказал:

- Во всяком случае, для занятий условия здесь отличные, а вы знаете, мистер Криспаркл, как много мне еще надо учиться, чтобы иметь право называться образованным человеком! Не говоря уже о специальных знаниях - вы ведь посоветовали мне готовиться к трудной профессии юриста, а я, конечно, во всем буду следовать советам такого друга и помощника. Такого доброго друга и такого верного помощника!

Он снял со своего плеча руку, в которой черпал силу, и поцеловал ее.

Мистер Криспаркл снова посмотрел на книги, но не таким уже сияющим взглядом, как в первый раз, когда он только вошел.

- Из вашего молчания, мистер Криспаркл, я заключаю, что этот план не встретил сочувствия у моего бывшего опекуна?

- Ваш бывший опекун, - сказал младший каноник, - просто... гм!.. просто очень неразумный человек! И никто, в ком есть хоть капля разума, не станет считаться с его сочувствием или его бесчувствием.

- Ну что ж, - устало, но не без юмора вздохнул Невил, - остается радоваться, что, при жестокой экономии, я могу все-таки жить и дожидаться того времени, когда я стану ученым и буду признан невиновным. А не то на мне, пожалуй, оправдалась бы пословица: пока трава вырастет, кобыла издохнет.

Он раскрыл одну из книг, лежавших на столе, переложенную закладками и испещренную отметками на полях, и погрузился в разбор трудных мест, а мистер Криспаркл сил рядом, объясняя, исправляя ошибки и подавая советы. Служебные обязанности младшего каноника не часто позволяли ему покидать Клойстергэм -

иногда он по две и по три недели не мог вырваться в Лондон, - но и эти редкие посещения были столь же полезны, сколь драгоценны для Невила.

Покончив с текстами, которые Невил успел подготовить, оба подошли к окну и, опершись на подоконник, стали смотреть вниз, в маленький сад у дома.

- На будущей неделе, - сказал мистер Криспаркл, - кончится ваше одиночество. С вами будет преданный друг.

- А все-таки, - возразил Невил, - это совсем не место для моей сестры.

- Я этого не думаю, - сказал младший каноник. - Здесь у нее будет дело;

здесь нужна ее женская сердечность, ее здравый смысл и мужество.

- Я хотел сказать, - пояснил Невил, - что обстановка здесь уж очень простая и грубая, и у сестры не будет ни подруг, ни подходящего общества.

- А вы помните только, что здесь будете вы и что у нее будет задача -

вывести вас на солнышко.

Оба помолчали, потом мистер Криспаркл снова заговорил:

- Когда мы с вами беседовали в первый раз, вы сказали, что сквозь все испытания, выпавшие на долю вам обоим, ваша сестра прошла нетронутой и что она настолько же выше вас, насколько соборная башня выше труб в Доме младшего каноника. Вы помните?

- Очень хорошо помню.

- Тогда я подумал, что это у вас так, преувеличение, вызванное вашей привязанностью к сестре. Что я теперь думаю, не важно. Но вот что я хочу сказать: в том, что касается гордости, ваша сестра именно сейчас должна служить для вас примером.

- Во всем, из чего слагается благородный характер, она всегда пример для меня.

- Не спорю: но сейчас возьмем только одну эту черту. Ваша сестра научилась властвовать над своей врожденной гордостью. Она не утрачивает этой власти даже тогда, когда терпит оскорбления за свое сочувствие к вам.

Без сомнения, она тоже глубоко страдала на этих улицах, где страдали вы. Тень, падающая на вас, омрачает и ее жизнь. Но она победила свою гордость, не позволила ей стать надменностью или вызовом, и ее гордость переродилась в спокойствие, в незыблемую уверенность в вашей правоте и в конечном торжестве истины. И что же? - теперь она проходит по этим самым улицам, окруженная всеобщим уважением. Каждый день и каждый час после исчезновения Эдвина Друда она бестрепетно, лицом к лицу, встречала людскую злобу и тупость - ради вас - как гордый человек, знающий свою цель. И так будет с ней до самого конца. Иная гордость, более хилая, пожалуй, сломилась бы, не выстояла, но не такая гордость, как у вашей сестры, - гордость, которая ничего не страшится и не делает человека своим рабом.

Бледная щека рядом со щекой младшего каноника порозовела от этого сравнения и заключенного в нем упрека.

- Я постараюсь во всем походить на нее, - сказал Невил.

- Да, постарайтесь, - решительно ответил мистер Криспаркл. - Будьте истинно мужественным, как она. Уже темнеет, - добавил он через минуту. - Вы проводите меня, когда станет совсем темно? И учтите, кстати, что мне, по моим делам, вовсе не нужно дожидаться темноты.

Невил ответил, что проводит его сейчас же. Но мистер Криспаркл сказал, что сперва должен из вежливости заглянуть к мистеру Грюджиусу, а потом он вернется, и, если Невил сойдет вниз и подождет минутку, они встретятся у подъезда.

Мистер Грюджиус сумерничал у открытого окна, сидя с ногами на диванчике в оконной нише; прямой как палка, по всегдашнему своему обыкновению, с вытянутыми под прямым углом ногами, он походил отчасти на колодку для сниманья сапог. На столике у его локтя виднелся графин и рюмка.

- Как поживаете, уважаемый сэр? - сказал мистер Грюджиус после многократных предложений гостю подкрепиться, которые тот отклонил с такой же любезностью, с какой они были сделаны. - И как поживает ваш питомец в квартире напротив, которую я имел удовольствие вам рекомендовать, зная, что она свободна и, вероятно, вам подойдет?

Мистер Криспаркл ответил в приличных случаю выражениях.

- Очень рад, что квартира нравится вашему питомцу, - сказал мистер Грюджиус, - потому что, видите ли, завелась у меня этакая причуда - хочется, чтоб он всегда был у меня на глазах.

Так как мистеру Грюджиусу пришлось бы очень высоко поднять глаза для того, чтобы окно Невила попало в его поле зрения, эту фразу, очевидно, следовало понимать в переносном, а не в буквальном смысле.

- А в каком состоянии вы оставили мистера Джаспера, уважаемый сэр? -

осведомился мистер Грюджиус.

Мистер Криспаркл ответил, что оставил его в добром здравии.

- А где вы оставили мистера Джаспера, уважаемый сэр?

Мистер Криспаркл оставил его в Клойстергэме.

- А когда вы оставили мистера Джаспера, уважаемый сэр?

- Сегодня утром.

- Угу! - пробурчал мистер Грюдшиус. - Он, случайно, не говорил, что собирается совершить поездку?

- Куда?

- Ну, куда-нибудь.

- Нет.

- Потому что сейчас он здесь, - сказал мистер Грюджиус; все эти вопросы он задавал, пристально глядя в окно. - И вид у него нельзя сказать чтобы приятный.

Мистер Криспаркл тоже потянулся к окну, но мистер Грюджиус его остановил.

- Если вы будете добры стать позади меня, вон там, где потемнее, и посмотреть на окно второго этажа в доме напротив, вы увидите, что оттуда тайком выглядывает некий субъект, в котором я признал нашего клойстергэмского друга.

- Вы правы! - воскликнул мистер Криспаркл. - Угу, - сказал мистер Грюджиуе. Затем добавил, повернувшись так резко, что чуть не столкнулся головой с мистером Крисиарклом: - А как по-вашему, что замышляет наш клойстергэмский друг?

В памяти мистера Криспаркла вдруг ярко вспыхнула последняя страничка из дневника Джаспера - его даже словно толкнуло в грудь, как при сильной отдаче, - и он спросил мистера Грюджиуса, неужели он думает, что за Невилом установлена слежка?

- Слежка? - рассеянно повторил мистер Грюджиус. - Ну а как же? Конечно.

- Но это ужасно! - горячо сказал мистер Криспаркл, - Мало того, что это гнусно само по себе и может отравить человеку жизнь, но ведь это значит, что ему каждую минуту, куда бы он ни пошел и что бы ни делал, будут напоминать о тяготеющем на нем подозрении!

- Да, конечно, - все так же рассеянно проговорил мистер Грюджиус, - Это не он ли ждет вас, вон там, у подъезда?

- Да, это он.

- В таком случае, вы уж меня извините, я не стану вас провожать, а вы не будете ли добры сойти вниз, и забрать его, и пойти с ним, куда вы хотели, и не подавать виду, что заприметили нашего клойстергэмского друга? У меня, понимаете ли, есть сегодня такая причуда - не хочется выпускать его из глаз.

Мистер Криспаркл понимающе кивнул и, простившись, вышел. Они с Невилом отправились в город, пообедали вместе и расстались перед все еще недостроенным и незаконченным зданием вокзала, после чего мистер Криспаркл поспешил на поезд, а Невил повернул обратно, чтобы долго еще бродить по улицам, переходить мосты, скитаться в лабиринте незнакомых переулков и, сделав большой круг по городу под покровом дружественной темноты, довести себя до утомления.

Было уже около полуночи, когда он, наконец, вернулся и стал подниматься по лестнице. Ночь была душная, все окна на площадках были открыты.

Добравшись доверху, он вздрогнул от удивления - на этой площадке не было других квартир, кроме его собственной, а меж тем на подоконнике сидел незнакомый человек, и сидел-то он скорее как привыкший к риску стекольщик, чем как мирный обыватель, дорожащий своей шеей, ибо находился не столько внутри, сколько снаружи, как если бы вскарабкался сюда по водосточной трубе, а не поднялся, нормальным порядком, по лестнице.

Незнакомец молчал, пока Невил не вставил ключ в дверной замок, но тут, очевидно, удостоверясь по этим действиям, что пред ним тот, кто ему нужен, он соскочил с окна и подошел к Невилу.

- Прошу прощения, - сказал он; у него было открытое, улыбающееся лицо и приветливый голос. - Бобы! Невил в недоумении уставился на него.

- Вьющиеся, - сказал незнакомец. - Красные. В соседнем окне. А квартира с другого подъезда.

- А! - сказал Невил. - И еще резеда и желтофиоль?

- Точно, - сказал незнакомец.

- Заходите, пожалуйста.

- Благодарю вас.

Невил зажег свечи, и его гость сел у стола. Он был очень недурен собой

- с юношеским лицом, но более солидной фигурой, сильный, широкоплечий; ему можно было дать лет двадцать восемь или, самое большее, тридцать; и такой густой загар покрывал его лицо, что разница между смуглыми щеками и белым лбом, сохранившим естественную окраску там, где его заслоняла шляпа, а также белизной шеи, выглядывавшей из-под шейного платка, могла бы, пожалуй, придать ему комический вид, если бы не его широкие виски, ярко-голубые глаза и сверкающие в улыбке зубы.

- Я заметил... - начал он. - Кстати, разрешите представиться: моя фамилия Тартар. Невил слегка поклонился.

- Я заметил (простите), что вы большой домосед и что вам как будто нравится мой висячий садик. Если вы хотите, чтобы он был к вам поближе, я могу протянуть несколько бечевок и жердочек между вашим окном и моим, и вьющиеся растения сейчас же по ним поползут. А кроме того, у меня есть два-три ящика с резедой и желтофиолью, которые я могу пододвинуть к вашему окну по желобу (для этого у меня имеется багор); когда надо будет их полить или прополоть, я притяну их обратно, а приведя в порядок, опять к вам подвину, так что у вас с ними не будет никаких хлопот. Я не смел это сделать без вашего позволения, ну вот и решил вас спросить. Тартар, к вашим услугам, такая же квартира, как у вас, только с другого подъезда.

- Вы очень добры.

- Ну что вы, это же такой пустяк. Я еще должен извиниться за свой поздний приход. Но я заметил (простите), что вы обычно гуляете по вечерам, и подумал, что меньше обеспокою вас, если дождусь вашего возвращения. Я всегда боюсь беспокоить занятых людей, так как сам я человек праздный.

- Вот уж чего бы я не подумал, глядя на вас.

- Да? Принимаю это за комплимент. Я действительно с ранней юности служил в Королевском флоте и был первым лейтенантом, когда оставил службу.

Но мой дядя, тоже моряк, но невзлюбивший свою профессию, завещал мне порядочное состояние при условии, что я уйду из флота. Я принял наследство и подал в отставку.

- Должно быть, недавно?

- Да, не очень давно. До этого я лет двенадцать или пятнадцать слонялся по морям. А здесь поселился за девять месяцев до вас. Успел уже собрать один урожай. Вы спросите, почему я выбрал эту квартиру? А, видите ли, последнее время я плавал на маленьком корвете, ну и подумал, что мне будет уютнее в таком помещении, где есть полная возможность стукаться головой о потолок.

Кроме того, человеку, можно сказать, выросшему на корабле, опасно сразу переходить к роскошному образу жизни. И еще: мы, моряки, привыкли получать сушу малыми порциями а тут вдруг на тебе - целое поместье! - я и решил, что скорее приучусь быть крупным землевладельцем, если начну с ящиков.

Он говорил шутя, но с какой-то веселой серьезностью, от которой его слова казались еще забавнее.

- Однако, - сказал лейтенант, - довольно уж я говорил о себе. Это отнюдь не в моих привычках; это я только так, для начала, чтобы вам представиться. Если вы разрешите мне маленькую вольность, о которой я только что упоминал, вы окажете мне истинное благодеяние, - все-таки у меня будет занятие. И не думайте, что я на этом основании стану вмешиваться в вашу жизнь или вам навязываться, - я далек от такого намерения.

Невил сказал, что очень ему обязан и с благодарностью принимает его любезное предложение.

- Буду очень рад взять ваши окна на буксир, - сказал лейтенант. - Когда я тут садовничал у себя в окне, а вы на меня смотрели, а тоже невольно на вас поглядывал, и часто думал (простите), что вы чересчур уж прилежно трудитесь, а сами такой худей и бледный. Смею спросить, вы, может быть, перенесли недавно тяжелую болезнь?

- У меня были тяжелые нравственные переживания, - смущенно проговорил Невил. - Это иной раз дает те же последствия, что и болезнь.

- Простите, - сказал лейтенант.

Он тотчас с величайшем деликатностью снова перевел разговор на окна и вопросил разрешения осмотреть соседнее с его собственным. Невил растворил окно, и лейтенант немедленно выпрыгнул на крышу с таким проворством, словно был на корабле, где только что просвистали "всех наверх", и хотел показать пример команде.

- Ради бога? - вскричал Невил. - Куда вы, мистер Тартар? Вы разобьетесь!

- Все в порядке! - ответствовал лейтенант, стоя на краю крыши и безмятежно оглядываясь по сторонам. - Оч-чень хорошо! Лучше желать нельзя.

Завтра же натяну всю эту снасть, вы еще и проснуться не успеете. А теперь разрешите пожелать вам спокойней ночи. Я уж вернусь домой кратчайшим путем.

- Мистер Тартар! - взмолился Невил. - Не надо! Смотреть на вас и то голова кружится!

Но мистер Тартар с кошачьей ловкостью, не потревожив ни одного листочка, нырнул уже над сетку из красных вьющихся бобов и скрылся в своем окне как в люке.

Мистер Грюджиус в эту минуту, отогнув занавеску на окне спальни, в последний раз за день удовлетворял свою причуду - постоянно иметь жилище Невила перед глазами. К счастью, взору его было доступно лишь то окно, что смотрело на фасад, а не то, которое выходило на заднюю сторону дома. Иначе загадочное появление человека на крыше и столь же непостижимое его исчезновение, пожалуй, надолго нарушило бы сон почтенного юриста. Но так как мистер Грюджиус ничего не увидел, даже света в окне, он перевел взгляд с окон на звезды, как будто хотел вычитать там нечто, от него скрытое. Многие из нас этого хотели бы, но никто еще не научился разбирать знаки, из коих слагаются звездные письмена - и вряд ли когда научится в этой жизни, - а как понять язык, если не знаешь его азбуки?

ГЛАВА XVIII

Новый житель Клойстергэма

Примерно в это же время в Клойстергэме появилось новое лицо -

седовласый мужчина с черными бровями. Плотно облегающий синий сюртук, застегнутый на все пуговицы, светло-коричневый жилет и серые брюки придавали ему до некоторой степени военный вид, но в "Епископском Посохе" (местной гостинице, верной клойстергэмским традициям, куда он прибыл с чемоданом в руках, он отрекомендовался как человек без определенных занятий, живущий на свои средства. Он объявил также, что думает снять здесь квартирку на месяц либо на два, а может быть, и совсем поселиться в этом живописном старинном городе. Все это он изложил во всеуслышание в гостиничной столовой, пока, стоя спиной к нетопленному камину, дожидался заказанной им жареной камбалы, телячьей котлетки и бутылки хереса. Единственным его слушателем был официант

(ибо "Епископский Посох" не мог похвалиться обилием постояльцев), и официант почтительно выслушал эту биографическую справку и принял ее к сведению.

Голова у незнакомца была на редкость большая, а белоснежная шевелюра на редкость густая и пышная.

- Я полагаю, - сказал он, усаживаясь к столу и энергично тряхнув своими седыми космами, словно ньюфаундленд, отряхивающим шерсть после купанья, - я полагаю, что в ваших местах можно найти подходящую квартирку для старого холостяка?

Официант в этом не сомневался.

- Что-нибудь старинное, - сказал седовласый джентльмен. - Ну-ка, снимите с вешалки мою шляпу. Нет, не надо мне подавать. Загляните в нее. Что там написано?

- Дэчери, - прочитал официант.

- Ну вот теперь вы знаете мое имя, - сказал джентльмен. - Дик Дэчери.

Повесьте обратно. Так вот я говорю: я предпочел бы что-нибудь старинное, на чем покоится пыль веков. Что-нибудь почуднее, пооригинальнее. Что-нибудь этакое древнее, стильное и неудобное.

- Неудобных квартир у нас в городе, сэр, сколько угодно, на выбор, - со скромной гордостью отвечал официант: богатство клойстергэмских ресурсов в этом отношении, видимо, льстило его патриотическому чувству. - На этот счет мы вас ублаготворим, будьте без сомнения. А вот чтобы стильное... - Он недоуменно покачал головой.

- Ну, в том же роде, как ваш собор, - подсказал мистер Дэчери.

Официант приободрился.

- Мистер Топ, - сказал он, потирая подбородок. - Вот к кому, сэр, вам надо обратиться. Уж он-то знает!

- Кто такой мистер Топ? - спросил Дик Дэчери.

Официант объяснил, что мистер Топ - главный жезлоносец в соборе, а миссис Топ сама когда-то сдавала меблированные комнаты, вернее, хотела сдать и даже повесила записку, но так как никто их не снял, то картон с объявлением, долгое время красовавшийся у нее в окне и ставший привычным для глаз клойстергэмцев, в конце концов исчез: должно быть, просто свалился в один прекрасный день, а вторично его уж не повесили.

- Я зайду к миссис Топ, - сказал мистер Дэчери. - Но сперва пообедаю.

Покончив с обедом и получив соответственные указания, он отправился в путь. Но "Епископский Посох" был так нелюдимо расположен, а указания официанта так подробны, что мистер Дэчери вскоре их перезабыл и потерял направление. Он помнил только, что Топы живут где-то возле собора и, блуждая среди пустырей и развалин, устремлялся к соборной башне всякий раз, как ее видел, руководимый смутным ощущением (как в детской игре в "холодно" и

"горячо"), что вступает в более теплый климат, когда приближается к башне, и в более холодный, когда от нее удаляется.

После долгих скитаний, окончательно захолонув и духом и телом, он очутился на краю кладбища, где на зеленой травке паслась горемычная овца -

горемычная потому, что какой-то безобразный мальчишка швырял в нее камнями через ограду, подбил уже ей одну ногу и в спортивном азарте старался подбить остальные три и свалить ее наземь.

- Ага, попал! - завопил мальчишка, когда несчастное животное подпрыгнуло. - Аж шерсть полетела!

- Оставь ее в покое! - сказал мистер Дэчери. - Не видишь, что ли, что ты ее уже покалечил?

- Врешь, - ответствовал юный спортсмен, - это она нарочно сама покалечилась, а я увидал, ну и стрельнул в нее разок, чтоб, значит, не смела портить хозяйскую баранину.

- Поди сюда.

- Еще чего! Сам меня лови, коли хочешь.

- Ну ладно, стой там и покажи мне, где живет мистер Топ.

- Как же это я могу стоять тут и показать, где живет Топ? Топы-то живут с той стороны собора, да еще перейти через дорогу, да завернуть за угол, да за другой, да за третий! Ба-алда! Э-Э-Э-Э?

- Ну проводи меня, я тебе заплачу.

- Ладно, идем.

Закончив этот живой диалог, мальчишка повел мистера Дэчери за собой, и через некоторое время остановился и издали показал на арку под бывшей привратницкой.

- Видишь вон то окно и дверь?

- Это к Топам?

- Врешь. Вовсе не к Топам. Это к Джасперу.

- Вот как! - сказал мистер Дэчери и с интересом снова посмотрел на дверь.

- Да. И ближе я к нему не подойду.

- Почему?

- Не желаю, чтоб меня хватали за шиворот, да рвали на мне подтяжки, да за горло душили. Нет уж, шалишь, пусть других душит. Погоди, вот я как-нибудь выберу камушек повострей да запалю ему в его поганый затылок! Ну глянь теперь под арку, да не на ту сторону, где к Джасперу, на другую.

- Понимаю.

- Там подальше есть низенькая дверь и вниз две ступеньки. Это вот к Топам. Там и дощечка есть, медная, с его фамилией.

- Хорошо. Смотри сюда. Видишь? - сказал мистер Дэчери, показывая мальчишке шиллинг. - Ты должен мне половину.

- Врешь. Ничего я тебе не должен. Я тебя в первый раз вижу.

- Будешь должен. Я дам тебе шиллинг, потому что у меня нет шести пенсов. А ты в другой раз еще что-нибудь для меня сделаешь, вот и будем квиты.

- Ладно. Давай.

- Как тебя зовут и где ты живешь?

- Депутат. "В Двухпенсовых номерах для проезжающих". Вот там, через лужайку.

Мальчишка получил шиллинг и мгновенно пустился наутек из опасения, как бы даритель вдруг не раздумал, но, отбежав немного, остановился поглядеть -

может, тому стало жалко? Тогда его можно угостить демонской пляской, знаменующей невозвратимость утраты.

Но мистер Дэчери, казалось, вполне примирился с непредвиденным расходом. Он снял шляпу, еще раз хорошенько тряхнул кудлатой своей головой и направился куда ему было указано.

Квартира мистера Топа, полагавшаяся ему по должности и имевшая сообщение по внутренней лестнице с квартирой мистера Джаспера (что и позволяло миссис Топ обслуживать этого джентльмена), была весьма скромных размеров и несколько походила на сырую темницу. Древние стены были так толсты, что комнаты казались выдолбленными в сплошном камне как пещеры, а не созданными по плану и только обведенными стенами. Входная дверь открывалась прямо в комнату неопределенной формы со сводчатым потолком, которая в свою очередь открывалась в другую комнату, тоже неопределенной формы и тоже со сводчатым потолком; маленькие окна утопали в толще стен. Эти две каморки, душные и темные, так как и свежий воздух и дневной свет проникал сюда с трудом, и были теми меблированными комнатами, которые миссис Топ столь долго предлагала равнодушному к их достоинствам городу. Но мистер Дэчери сумел их оценить. Он сказал, что, если растворить входную дверь, то и света будет довольно и можно вдобавок наслаждаться обществом проходящих под аркой. Он сказал, что если мистер и миссис Топ, помещавшиеся наверху, будут пользоваться для входа и выхода маленькой боковой лесенкой, которая вела прямо в ограду собора, и ныне запертой дверью внизу, которая открывалась наружу к великому неудобству всех проходящих по узкой дорожке вдоль дома, то он, Дэчери, будет чувствовать себя как в особняке. Плату он счел умеренной, а что касается оригинальности и неудобств, то лучшего, по его мнению, и желать нельзя. Поэтому он готов сейчас же снять квартиру и выложить деньги, а переселиться завтра к вечеру, при условии, однако", что ему будет позволено навести кое-какие справки у мистера Джаспера как основного жильца;

он ведь, собственно, и занимает домик над воротами, а квартира мистера Топа, расположенная по другую сторону арки, является лишь подчиненным и дополнительным владением.

Он, бедняжка, сейчас в одиночестве и очень грустит, сказала миссис Тога, но она не сомневается, что он ничего плохого о ней не скажет. Может быть, мистер Дэчери слыхал, что у нас тут стряслось прошлой зимой?

Мистер Дэчери что-то слыхал, но когда стал припоминать, то его сведения оказались очень неточными. Он рассыпался в извинениях перед миссис Тон за то, что ей приходится поправлять его на каждом шагу, но выставил в свое оправдание тот довод, что сам-то он человек мирного нрава, просто пожилой холостяк, живущий на свои средства, и всякими такими ужасами мало интересуется. А в наше время столько развелось людей, которые то и дело кого-то убивают, что где уж тут мирному человеку точно запомнить, что к одному случаю относится, а что к другому.

Карточку мистера Дэчери отнесли наверх, мистер Джаспер выразил готовность дать отзыв о миссис Топ, и мистера Дэчери пригласили подняться по каменной лестнице. Сейчас у него наш мэр, сказал мистер Топ, но его можно не считать за гостя, они с мистером Джаспером большие приятели.

Мистер Дэчери вошел, держа, по своему обычаю, шляпу под мышкой.

- Прошу прощения, - сказал он, расшаркиваясь и обращаясь одновременно к обоим джентльменам, - это всего лишь эгоистическая предосторожность с моей стороны и никому, кроме меня, не интересная. Но как старый холостяк, живущий на свои средства и возымевший намерение поселиться на остаток своих дней в этом прелестном тихом городке, я хотел бы знать, что, эти Топы, они вполне приличные люди?

Мистер Джаспер без колебаний отвечал утвердительно.

- Этого для меня достаточно, сэр, - сказал мистер Дэчери.

- Мой друг, здешний мэр, - добавил мистер Джаспер, почтительным движением руки представляя мистера Дэчери этому властителю, - чья рекомендация будет иметь для вас неизмеримо больше веса, чем отзыв такого незначительного человека, как я, вероятно, тоже выскажется в их пользу.

- Уважаемый господин мэр, - сказал мистер Дэчери с низким поклоном, -

премного меня обяжет.

- Вполне порядочные люди, - благосклонно изрек мистер Сапси. - Со здравыми взглядами. Отличного поведения. Очень почтительные. Настоятель и соборный капитул весьма их одобряет.

- Уважаемый господин мэр, - сказал мистер Дэчери, - дал им характеристику, которой они могут гордиться. Я хотел бы еще спросить его милость господина мэра (если мне это будет позволено), имеются ли в этом городе, процветающем под его благодетельным управлением, какие-нибудь достопримечательности, которые стоит осмотреть?

- Мы очень древний город, сэр, - отвечал мистер Сапси, - город священнослужителей. Мы конституционный город, и как подобает такому городу, мы свято храним и поддерживаем наши славные привилегии.

- Его милость господин мэр, - с поклоном сказал мистер Дэчери, - внушил мне желание ближе познакомиться с этим городом и еще более укрепил мое намерение окончить здесь мои дни.

- Вы служили в армии, сэр? - осведомился мистер Сапси.

- Его милость господин мэр делает мне слишком много чести, - отвечал мистер Дэчери.

- Во флоте?

- Опять-таки его милость господин мэр делает мне слишком много чести, -

повторил мистер Дэчери.

- Дипломатия тоже достойное поприще, - произнес мистер Сапси в порядке общего замечания.

- Вот это меткий выстрел, - сказал мистер Дэчери с поклоном и широкой улыбкой. - Уважаемый господин мэр попал в самую точку. Вижу, что никакая дипломатическая хитрость не устоит перед его проницательностью.

Эта беседа доставила мистеру Сапси неизъяснимое удовольствие. Вот же нашелся человек - и какой человек! - любезный, тактичный, привыкший общаться с лицами высокого ранга, - который понимает, как надо разговаривать с мэром, и может показать пример другим! Больше всего мистера Сапси пленяло обращение в третьем лице, которое, как ему казалось, особенно подчеркивало его заслуги и важное положение в городе.

- Но я прошу прошения у его милости господина мэра за то, что позволил себе отнять частичку его драгоценного времени, вместо того чтобы поспешить в мой скромный приют в гостинице "Епископский Посох".

- Ничего, сэр, пожалуйста, - ответил мистер Сапси. - Кстати, я сейчас иду домой, и если вам угодно по дороге осмотреть снаружи наш собор, я буду рад вам его показать.

- Его милость господин мэр более чем любезен, - сказал мистер Дэчери.

Откланявшись мистеру Джасперу, они вышли. Так как мистера Дэчери никакими силами нельзя было заставить пройти в дверь впереди его милости, то его милость первым стал спускаться по лестнице, а мистер Дэчери шел следом, держа шляпу под мышкой и не препятствуя вечернему ветру развевать его пышную седую шевелюру.

- Осмелюсь спросить его милость, - сказал мистер Дэчери, - этот джентльмен, которого мы только что покинули, это не тот ли самый джентльмен, который, как я уже слышал от его соседей, так глубоко скорбит об утрате племянника и посвятил свою жизнь мести за эту утрату?

- Тот самый, сэр, Джон Джаспер.

- Смею спросить его милость, есть ли серьезные подозрения против кого-нибудь?

- Больше чем подозрения, сэр, - отвечал мистер Сапси. - Полная уверенность.

- Подумать только! -воскликнул мистер Дэчери.

- Но доказательства, сэр, доказательства приходится строить камень за камнем, - сказал мэр. - Как я всегда говорю: конец венчает дело. Для суда мало нравственной уверенности, ему нужна безнравственная уверенность, - то есть, я хочу сказать, юридическая.

- Его милость, господин мэр, - сказал мистер Дэчери, - тонко подметил основную черту нашего судопроизводства. Безнравственная уверенность. Как это верно!

- Я всегда говорю, - величественно продолжал мэр, - у закона сильная рука и у него длинная рука. Так я обычно выражаюсь. Сильная рука и длинная рука.

- Как убедительно! И, опять-таки, как верно! - поддакнул мистер Дэчери.

- И не нарушая тайны следствия - тайна следствия, именно так я выразился на дознании...

- А какое же выражение могло бы лучше определить суть дела, чем то, которое столь удачно нашел господин мэр, - вставил мистер Дэчери.

- Итак, я полагаю, что не нарушу тайны следствия, если, зная железную волю джентльмена, которого мы только что покинули (я называю ее железной по причине ее силы), предскажу вам с уверенностью, что в этом случае длинная рука достанет и сильная рука ударит. А вот и наш собор, сэр. Многие знатоки находят его достойным восхищения, и наиболее уважаемые наши сограждане им гордятся.

Все это время мистер Дэчери шел, держа шляпу под мышкой, и ветер невозбранно трепал его седые волосы. Казалось, он совсем забыл, что ее снял, так как, когда мистер Сапси до нее дотронулся, мистер Дэчери машинально поднял руку к голове, словно думал найти там другую шляпу.

- Накройтесь, сэр, прошу вас, - сказал мистер Сапси с величавой снисходительностью, как бы говорившей: не бойтесь, я не обижусь.

- Господин мэр очень любезен, но я это делаю для прохлады, - ответил мистер Дэчери.

Затем мистер Дэчери стал восторгаться собором, а мистер Сапси показывал ему этот памятник старины с таким самодовольством, словно сам его изобрел и построил. Некоторые детали он, правда, не одобрял, но их он коснулся вскользь, как если бы то были ошибки рабочих, совершенные в его отсутствие.

Покончив с собором, он направился к кладбищу и пригласил своего спутника полюбоваться красотой вечера, остановившись - совершенно случайно - в непосредственной близости от эпитафии миссис Сапси.

- Кстати, - сказал мистер Сапси, внезапна спускаясь с эстетических высот и указуя на надпись, которую, очевидно, только что заметил (так Аполлон мог бы устремиться с Олимпа на землю за своей забытой лирой), - это вот тоже одна из наших достопримечательностей. По крайней мере таковой ее почитают наши горожане, да и приезжие иной раз списывают ее себе на память.

Я тут не судья, ибо это мое собственное творение. Скажу только, что оно стоило мне некоторого труда: не так легко выразить мысль с изяществом.

Мистер Дэчери пришел в такой восторг вт творения мистера Сапси, что пожелал немедленно его списать, хотя имеет в запасе еще много случаев это сделать, раз намеревался скончать свои дни в Клойстергэме. Он достал уже записную книжку, но ему помешало появление на сцене нового действующего лица, того самого, чьими стараниями идеи мистера Сапси были воплощены и увековечены в материальной форме: Дердлс шаркающей своей походкой приближался к ним, и мистер Сапси тотчас его окликнул, так как не прочь был показать этому ворчуну пример уважительного обхождения со старшими.

- А, Дердлс! Это здешний каменотес, сэр; одна из наших знаменитостей;

все в Клойстергэме знают Дердлса. Дердлс, а это мистер Дэчери, джентльмен, который хочет поселиться в нашем городе.

- Вот уж чего бы не сделал на его месте, - пробурчат Дердлс. - Мы здесь довольно-таки скучный народец.

- Надеюсь, вы не относите это к себе, мистер Дердлс, - возразил мистер Дэчери, - ни тем более к его милости.

- Это кто же такое - его милость?

- Его милость господин мэр.

- Незнаком с таким, - отвечал Дердлс с видом отнюдь не свидетельствовавшим о его верноподданнических чувствах по отношению к главе города. - Пусть уж оказывает мне милости, когда мы с ним познакомимся.

Только где и когда это будет, не знаю. А до тех пор -

Мистер Сапси его фамилия, Англия его родина, В Клойстергэме его жительство, Аукционист его занятие.

Тут на сцене появился вдруг Депутат, предшествуемый летящей по воздуху устричной раковиной, и потребовал, чтобы мистер Дердлс, которого он тщетно искал повсюду, немедленно выдал ему три пенса как его законное и давно просроченное жалованье. Пока этот джентльмен, зажав узелок под мышкой, медлительно шарил по карманам и отсчитывал деньги, мистер Сапси сообщал будущему клойстергэмскому гражданину некоторые сведения о привычках, занятиях, жилище и репутации Дердлса. После чего мистер Дэчери сказал, обращаясь к Дердлсу:

- Вы, надеюсь, разрешите любопытному чужестранцу как-нибудь вечерком зайти к вам, мистер Дердлс, и поглядеть на ваши произведения?

- Всякий джентльмен, ежели он захватит с собой выпивки на двоих, будет желанным гостем, - сказал Дердлс, держа пенни в зубах и несколько полупенсов в ладони. - А ежели он захватит с собой дважды столько, так будет вдвойне желанным.

- Непременно зайду, - сказал мистер Дэчери. - Депутат! Что ты мне должен?

- Работешку.

- То-то, не забывай. Надо честно платить долги. Вот проводишь меня, когда я скажу, к мистеру Дердлсу, и будем в расчете.

Депутат испустил особо пронзительный свист, вылетевший, словно бортовой залп, из длинной щели его беззубого рта, и, выразив таким образом свою готовность погасить долг, исчез.

А почтеннейший господин мэр и его почитатель продолжали путь и с великими церемониями расстались у дверей господина мэра; и все это время его почитатель держал шляпу под мышкой и ветер невозбранно развевал его белую шевелюру.

Поздно вечером, оставшись наедине в столовой "Епископского Посоха" и глядя на отражение своих седин в зеркале над каминной доской, скупо освещенном пламенем газового рожка, мистер Дэчери еще раз тряхнул волосами и сказал сам себе: "Для праздного старого холостяка, мирно живущего на свои средства, денек у меня выдался довольно-таки хлопотливый!"

ГЛАВА XIX

Тень на солнечных часах

Снова мисс Твинклтон подарила своих питомиц напутственной речью с приложением белого вина и фунтового кекса, и снова молодые девицы разъехались по домам. Елена Ландлес тоже покинула Женскую Обитель, чтобы посвятить себя заботам о брате, и Роза осталась совсем одна.

В эти летние дни Клойстергэм весь так светел и ярок, что даже массивные стены собора и монастырских развалин словно бы стали прозрачными. Кажется, будто не солнце озаряет их снаружи, но какой-то мягкий свет пронизывает изнутри, так светло сияют они на взгорье, ласково взирая на знойные поля и вьющиеся среди них, дымные от пыли, дороги. Клойстергэмские сады подернуты румянцем зреющих плодов. Еще недавно запятнанные паровозной копотью путешественники с грохотом проносились мимо, пренебрегая отдыхом в тенистых уголках Клойстергэма: теперь он наводнен иными путниками, кочующими, словно цыгане, в промежутке между сенокосом и жатвой и столь пропыленными, что кажется, сами они слеплены из пыли; они подолгу засиживаются в тени на чужих крылечках, пытаясь починить развалившиеся башмаки, или, отчаявшись, выбрасывают их в клойстергэмские канавы и роются в своих заплечных мешках, где, кроме запасной обуви, хранятся также обернутые в солому серпы. У колодезных насосов происходят целые сборища этих бедуинов: кто охлаждает босые ноги под бьющей из желоба струей, кто с бульканьем и плеском, рассыпая брызги, пьет прямо из горсти; а клойстергэмские полисмены, стоя на своем посту, подозрительно поглядывают на них, и, видимо, ждут не дождутся, когда же эти пришельцы покинут городские пределы и снова начнут поджариваться на раскаленных дорогах.

В один из таких дней, ближе к вечеру, когда отошла уже последняя служба в соборе и на ту сторону Главной улицы, где стоит Женская Обитель, пала благодатная тень, пропуская солнечные лучи лишь в просветы меж ветвей в раскинувшихся позади домов и обращенных к западу садиках, горничная докладывает Розе, к ее ужасу, что пришел мистер Джаспер и желает ее видеть.

Если он хотел застать Розу в самый невыгодный для нее момент, он не мог бы лучше выбрать дня и часа. А может быть, он это знал и выбрал нарочно.

Елена Ландлес уехала, миссис Тишер отбыла в отпуск, а мисс Твинклтон, обретаясь сейчас в неслужебной фазе своего существования, позволила себе принять участие в пикнике, захватив пирог с телятиной.

- Ну зачем, зачем, зачем ты сказала ему, что я дома! - беспомощно стонет Роза.

Горничная отвечает, что он ее об этом не спрашивал, просто сказал - он, мол, знает, что мисс Роза дома и просит разрешения ее повидать.

"Что мне делать! Что мне делать!" - мысленно восклицает Роза, ломая руки.

И тут же с решимостью отчаяния добавляет вслух, что примет мистера Джаспера в саду. Остаться с ним взаперти в доме - нет, об этом страшно даже подумать; лучше уж под открытым небом. Задние окна выходят в сад, из них ее будет видно и слышно, в случае чего можно закричать или убежать. Такая дикая мысль проносится в голове Розы.

После той роковой ночи она видела его только один раз - когда ее допрашивали у мэра; Джаспер тоже при этом присутствовал, как представитель своего исчезнувшего племянника, настороженный и мрачный и полный решимости отомстить за него. Повесив садовую шляпку себе на локоток, Роза выходит в сад. Едва она завидела Джаспера с крыльца - он стоит, опираясь на солнечные часы, - как прежнее омерзительное чувство подчиненности и безволия снова овладевает ею. Она хотела бы повернуть назад, но он приказывает ее ногам идти к нему. И она не может противиться - она покорно идет и садится, опустив голову, на садовую скамью возле солнечных часов. Она не смотрит на него, такое отвращение он ей внушает, однако успела заметив, что он в глубоком трауре. Она тоже. Вначале она не носила траура, но прошло уже столько времени, никто больше не верит, что Эдвин жив, и она давно оплакала его как умершего.

Он хочет коснуться ее руки. Она чувствует это, не глядя, и отдергивает руку. Она знает, что он не сводит с нее глаз, хотя сама ничего не видит кроме травы у своих ног.

- Я долгое время ждал, - начинает он, - что меня призовут к исполнению моих обязанностей.

Она знает, что он не отводит взгляда от ее губ, и губы ее несколько раз складываются для какого-то робкого возражения, складываются и снова бессильно раскрываются. Наконец она тихо спрашивает:

- Каких обязанностей, сэр?

- Обязанности учить вас музыке и служить вам как ваш верный наставник.

- Я бросила музыку.

- Не навсегда же. Только на время. Ваш опекун уведомил меня, что вы временно прекращаете уроки, пока не оправитесь после этого несчастья, которое всех нас глубоко потрясло. Когда вы их возобновите?

- Никогда, сэр.

- Никогда? Вы не могли бы принести большей жертвы, даже если б любили моего бедного мальчика.

- Я любила его! - выкрикивает Роза, вдруг вспыхнув гневом,

- Да, конечно. Но не совсем - ну как бы это сказать? - не совсем так, как следовало. Не так, как предполагалось и как от вас ждали. Примерно так же, как мой дорогой мальчик любил вас, а он, к несчастью, слишком много думал о себе и слишком был доволен собой (я не говорю того же о вас), чтобы любить вас как должно, как другой любил бы вас на его месте, как вас надо любить!

Она сидит все так же неподвижно, только еще больше отстраняется от него.

- Значит, когда мне сказали, что вы временно прекращаете уроки, это была вежливая форма отказа от моих услуг?

- Да, - отвечает Роза, внезапно набравшись храбрости. - И вежливость исходила от моего опекуна, а не от меня. Я просто сказала ему, что не хочу больше брать у вас уроки и ничто не заставит меня изменить это решение.

- Вы и сейчас тех же мыслей?

- Да, сэр. - И, пожалуйста, больше меня не расспрашивайте. Я не буду отвечать. Это по крайней мере в моей власти.

Она так хорошо знает, что он в эту минуту пожирает ее глазами, любуется ее гневом и живостью, вызванной гневом, что мужество ее гаснет, едва народившись, и снова она борется с ужасным чувством стыда, унижения и страха

- как в тот вечер у фортепиано.

- Я не буду спрашивать, раз это вам так неприятно. Я сделаю вам признание...

- Я не хочу слушать вас, сэр, - восклицает Роза, вставая. Он опять протягивает руку - и на этот раз касается ее руки - и она, отпрянув, снова падает на скамью.

- Иногда приходится делать то, чего не хочешь, - глухо говорит он. - И вам придется, иначе вы повредите другим людям, а исправить этот вред не сможете.

- Какой вред?

- Сейчас объясню. Видите, теперь вы задаете вопросы, а мне не позволяете спрашивать; это несправедливо. Но я все-таки отвечу на ваш вопрос. Милая Роза! Обворожительная Роза!

Она снова вскакивает.

Он не делает попытки ее удержать. Но лицо его так мрачно, так грозно, он так властно положил руку на солнечные часы, словно ставит свою черную печать на сияющее лицо дня, что Роза застывает на месте и смотрит на него со страхом.

- Я не забываю, что нас видно из дома, - говорит он, бегло взглянув на окна. - Я не трону вас и не подойду ближе. Сядьте - и всякий, посмотрев на нас, увидит самую обыденную картину: ваш учитель музыки стоит, лениво опираясь на постамент, и мирно беседует с вами. Что, в самом деле, странного в том, что нам вздумалось поговорить о недавних событиях и о нашем участии в них? Сядь же, моя любимая.

Она хочет уйти, она уже сделала шаг, - и снова его лицо и затаенная в нем угроза останавливает ее. Что-то непоправимое случится, если она уйдет. И оцепенело глядя на него, она снова опускается на скамью.

- Роза, даже когда мой дорогой мальчик был твоим женихом, я любил тебя до безумия; даже когда я верил, что он вскоре станет твоим счастливым супругом, я любил тебя до безумия; даже когда я сам старался внушить ему более горячее чувство к тебе, я любил тебя до безумия; даже когда он подарил мне этот портрет, набросанный столь небрежно, и я повесил его так, чтобы он всегда был у меня перед глазами, будто бы на память о том, кто его писал, а на самом деле ради горького счастья ежечасно видеть твое лицо и ежечасно терзаться, - даже тогда я любил тебя до безумия; днем, в часы моих скучных занятий, ночью, во время бессонницы, запертый как в тюрьме в постылой действительности, или блуждая среди райских и адских видений, в стране грез, куда я убегал, унося в объятиях твой образ, - всегда, всегда, всегда я любил твоя до безумия!

Его слова отвратительны ей сами по себе, но разница между страстью в его глазах и голосе и нарочитым спокойствием его позы делает их еще более отвратительными.

- Я терпел молча. Пока ты принадлежала ему или я думал, что ты принадлежишь ему, я честно хранил свою тайну. Разве не так?

Эта грубая ложь, звучащая, однако, так правдиво, переполняет меру терпения Розы. Она отвечает, дрожа от негодования:

- Вы все время лгали, сэр, и сейчас лжете. Вы предавали его каждый день, каждый час. Вы отравили мне жизнь своими преследованиями. Вы запугали меня до того, что я не смела открыть ему глаза, вы принудили меня скрывать от него правду, чтобы не ранить его доброе, доверчивое сердце. Вы бесчестный и очень злой человек. Дергающееся от волнения лицо и конвульсивно сжатые руки, наряду с ленивой непринужденностью позы, придают ему совсем уже сатанинский вид. Глядя на нее с каким-то неистовым восхищением, он говорит:

- Как ты хороша! В гневе еще лучше, чем в покое. Я не прошу у тебя любви. Отдай мне себя и свою ненависть; отдай мне себя и эту дивную злость;

отдай мне себя и это обворожительное презрение; я буду доволен.

Гневные слезы закипают у нее в глазах, ее щеки пылают. Но когда она снова вскакивает, готовая бежать от него и искать защиты в доме, он простирает руку по направлению к крыльцу, словно приглашая ее войти.

- Я сказал тебе, моя злая прелестница, мой милый бесенок, что ты должна остаться и выслушать меня, если не хочешь причинить другим людям вред, которого уже нельзя будет исправить. Ты спросила, какой вред? Останься - и я скажу тебе, какой. Уйди - и я обрушу его на их головы.

И снова она не осмеливается пренебречь угрозой, которую читает в его лице, хотя и не знает, чем он грозит; она остается. Грудь ее вздымается, ей не хватает воздуха, но, прижав руку к горлу, она остается.

- Я признался тебе, что моя любовь безумна. 0на так безумна, что, будь связь между мной и моим дорогим мальчиком хоть на волосок слабее, я и его стер бы с липа земли за одно то, что ты была к нему благосклонна.

На миг она поднимает глаза - и взгляд ее вдруг мутится, словно ей стало дурно.

- Даже его, - повторяет он. - Да, даже его! Роза, ты видишь меня, ты слышишь меня. Так суди же сама - может ли другой любить тебя и оставаться в живых, когда жизнь его в моих руках?

- 0 чем вы?.. Что вы хотите?..

- Я хочу показать тебе, насколько безумна моя любовь. На последних допросах мистер Криспаркл выложил все ж таки под конец, что молодой Ландлес, по собственному его признанию, был соперником моего погибшего мальчика. Это неискупимое преступление в моих, глазах. Тот же мистер Криспаркл знает от меня, что отныне я посвятил свою жизнь изобличению убийцы, кто бы он ни был, что я дал клятву найти его и покарать и что я, решил ни с кем не говорить об этом, пока не соберу улики, в которых он запутается, как в сети. С тех пор я терпеливо плел эту сеть, нитка за ниткой; она стягивается вокруг него все теснее - даже сейчас, когда я говорю с тобой!

- Вы так верите в виновность мистера Ландлеса? Но вот мистер Криспаркл в нее не верит, а он справедливый человек, - возражает Роза.

- Верю или не верю, это мое дело. Об этом пока помолчим, возлюбленная души моей! Но заметь: даже если человек не виновен, против него может накопиться столько внешне убедительных подозрений, что стоит их собрать, да заострить немного, да направить как следует - и ему конец. С другой стороны, если человек виновен, но улик против него недостаточно, какое-нибудь недостающее звено, обнаруженное путем настойчивых поисков, может привести его к гибели. Хоть так, хоть этак, Ландлесу грозит смертельная опасность.

- Если вы в самом деле думаете, - говорит Роза, бледнея, - что я неравнодушна к мистеру Ландлесу или что он когда-нибудь заговаривал со мной о своих чувствах, вы ошибаетесь.

Он небрежно отмахивается, и презрительная усмешка кривит его губы.

- Я хочу показать тебе, как безумна моя любовь. Сейчас она еще безумнее, чем была отныне, потому что ради нее я готов отречься от той цели, которой посвятил себя, - от мести за моего погибшего мальчика. Согласись быть моей - и я - всю свою жизнь без остатка посвящу тебе, одной тебе, и других целей у меня не будет. Мисс Ландлес стала твоим самым близким другом.

Тебе дорого ее душевное спокойствие?

- Я люблю ее всем сердцем.

- Тебе дорого ее доброе имя?

- Я уже сказала, что люблю ее всем сердцем.

- Виноват, - говорит он с улыбкой, облокотившись на солнечные часы и опираясь подбородком на руки; если бы кто-нибудь посмотрел на него из окна

(а в окнах то и дело мелькают чьи-то лица), то, конечно, подумал бы, что он ведет с ней легкую, шутливую беседу. - Опять я задаю вопросы. Хорошо. Буду просто говорить, а не спрашивать. Тебе дорого доброе имя твоей подруги. Тебе дорого ее душевное спокойствие. Так отведи же от нее тень виселицы, моя любимая!

- Вы смеете делать мне какие-то предложения...

- Я смею делать тебе предложение, прелесть моя, да, Это вот будет правильно сказано. Если боготворить тебя дурно, я самый дурной человек на земле; если это хорошо, я самый лучший человек на земле. Моя любовь к тебе превыше всякой иной любви, моя верность тебе превыше всякой иной верности.

Подай мне надежду, посмотри на меня ласково, и ради тебя я нарушу все мои клятвы!

Она поднимает руки к вискам, отбрасывает назад волосы и смотрит на него с содроганием, пытаясь привести в связь то, что он открывает ей лишь урывками и намеками.

- Не думай сейчас ни о чем, мой ангел, кроме жертв, которые я слагаю к твоим милым ногам - ах! я хотел бы пасть ниц перед тобой и, пресмыкаясь в грязи, целовать твои ноги! Поставить их себе на голову, как дикарь!.. Вот моя верность умершему. Растопчи ее!

Он делает жест, как будто швыряет наземь что-то драгоценное.

- Вот неискупимое преступление против моей любви к тебе. Отбрось его!

Он повторяет тот же жест.

- Вот полгода моих трудов во имя справедливой мести. Презри их! Тот же жест.

- Вот мое зря потраченное прошлое и настоящее. Вот лютое одиночество моего сердца и моей души. Вот мой покой; вот мое отчаянье. Втопчи их в грязь; только возьми меня, даже если смертельно меня ненавидишь!

Эта неистовая страсть, теперь достигшая высшей точки, наводит на нее такой ужас, что чары, приковывавшие ее к месту, теряют силу. Она стремглав бросается к крыльцу. Но в ту же минуту он оказывается рядом с ней и говорит ей на ухо:

- Роза, я уже овладел собой. Смотри, я спокойно провожаю тебя к дому. Я буду ждать и надеяться. Я не нанесу удара слишком рано. Подай мне знак, что слышишь меня.

Она чуть-чуть приподнимает руку.

- Никому ни слова об этом - или удар падет немедленно. Это так же верно, как то, что за днем следует ночь. Подай знак, что слышишь меня.

Она опять чуть приподнимает руку.

- Я люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя! Если теперь ты отвергнешь меня

- но этого не будет - ты от меня не избавишься. Я никому не позволю стать между нами. Я буду преследовать тебя до самой смерти.

Из дому выходит горничная открыть ему калитку, и, сняв шляпу в прощальном поклоне, он удаляется; и признаков волнения на нем заметно не больше, чем на изображении отца мистера Сапси, украшающем дом напротив.

Роза, поднимаясь по лестнице, падает в обморок; ее бережно переносят в спальню и укладывают на кровать. Это оттого, что гроза надвигается, говорят горничные; бедняжка не выдержала духоты и жары. Да и не удивительно; у них у всех сегодня весь день подкашиваются колени.

ГЛАВА XX

Бегство

Едва Роза очнулась, как недавнее свидание с Джаспером вновь ожило в ее памяти. Ей, впрочем, казалось, что это воспоминание не покидало ее и в обмороке, что даже в глубине бессознательности она ни на секунду не была от него свободна. Что делать, она не знала; среди охватившего ее смятения выделялась лишь одна ясная мысль: надо бежать от этого страшного человека.

Но куда бежать и у кого искать защиты? До сих пор она никому не заверила о своих страхах, кроме Елены. Но если она пойдет к Елене и все ей расскажет, именно этим поступком она спустит с цепи то непоправимое зло, которым он грозил и которое, как она знала, он мог и хотел причинить. Чем страшнее представлялся Джаспер ее расстроенному воображению, тем острее она чувствовала свою ответственность: малейшая ошибка с ее стороны - излишняя поспешность или промедление - и его зложелательство обрушится на брата Елены.

Все последние полгода в душе Розы был непокой и смута. Почти еще не имевшее образа и ни разу не высказанное словами подозрение качалось, там как обломок на штормовых волнах, то всплывая на поверхность, то снова уходя в глубь. Привязанность Джаспера к своему ппемяннику, когда он был жив была всем известна; все видели, как настойчиво он добивался расследования причин его смерти; и уж конечно, никому не пришло бы в голову заподозрить его в предательстве. Роза спрашивала себя: "Неужели я такая дурная, что выдумала гнусность, которой никто другой и вообразить не может? - Она вступала в спор сама с собой: - Может быть, эта мысль зародилась во мне потому, что я еще раньше его ненавидела? И если так, то разве это не доказывает ее ошибочность? - Она уговаривала себя: - Да зачем ему было делать то, в чем я его обвиняю? - Она стыдилась ответить: - Чтобы завладеть мною!" И закрывала лицо руками, как будто даже тень столь тщеславной мысли делал и ее преступницей.

Снова и снова она припоминала все, что он говорил в саду возле солнечных часов. Исчезновение Эдвина он упорно называл убийством, в согласии со всем своим поведением во время следствия, после находки часов и булавки.

Если он боялся раскрытия преступления, разве ему не было бы выгоднее поддерживать версию о добровольном исчезновении? Он даже заявил, что будь связь между ним и племянником чуть слабее, он и его стер бы с лица земли,

"даже его". Разве стал бы он так говорить, если бы это сделал? Он сказал, что слагает к ее ногам шестимесячные труды во имя справедливой мести. Разве мог бы он вложить такую страстность в это отречение, если бы труды его были притворными? Разве поставил бы он рядом с ними лютое одиночество своего сердца и своей души, свою зря растраченную жизнь, свой покой и свое отчаянье? Когда он говорил о своей готовности всем пожертвовать ради нее, разве не сказал он, что первой его жертвой будет верность памяти его дорогого погибшего мальчика? Это вот реальные факты, а что она могла им противопоставить? Смутную догадку, не смеющую воплотиться в слова? А все-таки, все-таки - он такой страшный человек! Короче говоря, когда бедная девочка пыталась во всем этом разобраться (а что она знала о душевной жизни преступника, о которой даже ученые, специально изучавшие этот вопрос, часто судят ошибочно, так как сравнивают ее с душевной жизнью обыкновенных людей, вместо того чтобы видеть в ней нечто совсем особое, своего рода мерзостное чудо), когда она старалась распутать этот клубок противоречий, все нити приводили ее к одному-единственному выводу - что Джаспер страшный человек и от него надо бежать.

Все эти месяцы она была для Елены опорой и утешением. Она неустанно твердила, что верит в невиновность брата Елены и сочувствует ему в его несчастьях. Но она ни разу не виделась с ним, а Елена ни словом не обмолвилась о тех признаниях, которые он делал мистеру Криспарклу относительно своих чувств к Розе, хоть это и было всем известно как пикантная подробность следствия. Для Розы он был только несчастный брат Елены, и ничего больше. И когда она уверяла своего ненавистного поклонника в отсутствии каких-либо других отношений между нею и Невилом, она говорила сущую правду; впрочем, теперь она уже считала, что лучше было бы промолчать.

Как ни боялась она Джаспера, гордость ее возмущалась при мысли, что он узнал об этом из ее собственных уст.

Но куда бежать? Куда угодно, лишь бы прочь от него! Это не ответ. Надо что-то придумать. Она решила в конце концов поехать к своему опекуну, и поехать сейчас же, не медля ни минуты. То чувство, о котором она говорила Елене в первый вечер их дружеских излияний, чувство, что ей нигде нет от него защиты, что даже толстые монастырские стены не преграда для его призрачных преследований, вновь охватило ее с такой силой, что никакими рассуждениями она не могла побороть свой страх. Она слишком долго жила под обессиливающим гнетом отвращения и ужаса, и теперь ей мерещилось, что Джаспер приобрел над нею какую-то темную колдовскую власть, что он даже издали, одним помышлением, может приковать ее к месту. Даже сейчас, когда она уже встала и начала одеваться, но, случайно выглянув в окно, увидела солнечные часы, на которые он опирался, делая ей свои признания, она вся похолодела, как будто и на этот неодушевленный предмет перешла частичка его недоброй силы.

Она торопливо написала коротенькую записку, в которой уведомляла мисс Твинклтон, что ей срочно понадобилось повидать опекуна и она уехала к нему, и просила эту почтенную даму не беспокоиться, ничего особенного не случилось, все благополучно. Затем, все так же спеша, сунула несколько совершенно бесполезных вещиц в крохотный дорожный чемоданчик, положила записку на видном месте и неслышно выскользнула из дому, тихонько притворив за собой дверь.

В первый раз она очутилась одна на Главной улице. Но хорошо зная тут все пути и повороты, она быстро добежала до того угла, откуда отправлялся дилижанс. Он как раз только что тронулся с места.

- Стойте, Джо, возьмите меня! Мне нужно в Лондон.

Не прошло и двух минут, как она уже сидела в карете и под покровительством Джо ехала к железнодорожной станции. Он проводил ее до поезда, усадил в вагон и внес следом за ней крохотный чемоданчик с таким видом, словно это был по меньшей мере пятипудовый сундук, которого она ни в коем случае не должна была поднимать.

- Не могли бы вы, Джо, когда вернетесь, зайти к мисс Твинклтон и сказать, что проводили меня и я благополучно уехала?

- Будет сделано, мисс.

- И скажите, что я ее целую.

- Слушаю, мисс, - от этого и я бы не отказался! - Вторую часть фразы Джо, конечно, не произнес вслух, а только подумал.

Теперь, когда поезд на всех парах мчал ее в Лондон и ее побег стал совершившимся фактом, она могла на досуге вернуться к тем размышлениям, которые не успела довести до конца в спешке отъезда. Возмущенная мысль, что Это объяснение в любви замарало ее и что очистить себя она может только обратившись за помощью к добрым и честным людям, на время утишила ее страх и помогла ей утвердиться в своем поспешном решении. Но по мере того как небо за окном становилось все темнее и темнее, а огромный город надвигался все ближе и ближе, ее снова начали осаждать обычные в таких случаях сомнения.

Может быть, это все-таки был необдуманный поступок? Как посмотрит на это мистер Грюджиус? Застанет ли она его дома? Что делать, если он в отсутствии?

Куда ей деваться, одной, среди чужих людей, в чужом городе? Не лучше ли было бы все-таки подождать и с кем-нибудь посоветоваться? Пожалуй, если бы можно было вернуться, она бы с радостью это сделала! Множество таких соображений роилось в ее уме, и чем больше их возникало, тем сильнее она тревожилась.

Наконец поезд загрохотал над лондонскими крышами и внизу замелькали серые улицы и цепочки зажженных фонарей, еще ненужных в этот жаркий и светлый летний вечер.

"Хайрем Грюджиус, эсквайр, Степл-Инн, Лондон" - Это все, что знала Роза о месте своего назначения, но и этого оказалось достаточно. С дребезгом покатил кэб по каменной пустыне серых и пыльных улиц, где у ворот и на углах переулков толпились люди, вышедшие подышать воздухом, а множество других людей куда-то шли, наполняя улицу скучным, скрипучим шумом от шарканья ног по накалившимся за день тротуарам, и где все - и дома и люди - было таким серым, пыльным и убогим!

Там и сям играла музыка, но это не улучшало дела. Шарманка не приносила веселья, удары в большой барабан бессильны были прогнать скуку. Как и звон колоколов из соседних церквей, они, казалось, ни в ком не вызывали отклика, только гулко ударялись о кирпичные стены да вздымали лежавшую на всем пыль.

Что же касается духовых инструментов, они пели такими надтреснутыми голосами, как будто сердце у них разрывалось от тоски но деревне.

Наконец дребезжащий экипаж остановился у наглухо запертых ворот, за которыми, очевидно, жил кто-то, кто очень рано ложился спать и очень боялся воров. Роза, отпустив кэб, робко постучала, и сторож впустил ее вместе с ее крохотным чемоданчиком.

- Мистер Грюджиус здесь живет?

- Мистер Грюджиус живет вон там, мисс, - отвечал сторож, показывая в глубь двора.

Роза прошла во двор и через минуту - часы как раз начали бить десять -

стояла уже на пороге, под сенью П.Б.Т., дивясь про себя, куда этот П.Б.Т.

девал свой выход на улицу.

Следуя указаниям дощечки с фамилией мистера Грюджиуса, она поднялась по лестнице и постучала. Ей пришлось постучать еще и еще - никто не открывал;

ручка двери подалась под ее прикосновением, она вошла и увидела своего опекуна: он сидел у открытого окна; в дальнем углу на столе, затененная абажуром, тускло горела лампа.

Роза неслышно приблизилась к нему в наполнявшем комнату сумраке. Он увидел ее и вскрикнул глухо:

- Боже мой!

В слезах она бросилась ему на шею. Тогда он тоже обнял ее и проговорил:

- Дитя мое! Дитя мое! Мне показалось, что это ваша мать! Но что, что, -

добавил он, стараясь ее успокоить, - что привело вас сюда? Кто вас привез?

- Никто. Я приехала одна.

- Господи помилуй! - воскликнул мистер Грюджиус. - Одна! Почему вы не написали? Я бы за вами приехал.

- Не было времени. Я вдруг решила. Бедный, бедный Эдди!

- Да, бедный юноша! Бедный юноша!

- Его дядя объяснился мне в любви. Не могу этого терпеть, не могу! -

пролепетала Роза, одновременно заливаясь слезами и топая своей маленькой ножкой. - Я содрогаюсь от отвращения, когда его вижу! И я пришла к вам просить, чтобы вы защитили меня и всех нас от него. Вы это сделаете, да?

- Сделаю! - вскричал мистер Грюджиус с внезапным приливом энергии. -

Сделаю, будь он проклят!

Долой его тиранство И злобное коварство!

Посягнуть на Тебя?

Долой его, долой!

Выпалив единым духом эту поразительную в его устах стихотворную тираду, мистер Грюджиус заметался но комнате как одержимый, и трудно сказать, что в этот миг в нем преобладало - энтузиазм преданности или боевой пафос обличения.

Затем он остановился и сказал, обтирая лицо:

- Простите, моя дорогая! Но вам, вероятно, будет приятно узнать, что мне уже полегчало. Только сейчас ничего больше об этом не говорите, а то, пожалуй, на меня опять накатит. Сейчас надо позаботиться о вас - покормить вас и развеселить. Когда вы в последний раз кушали? Что это было - завтрак, полдник, обед, чай или ужин? И что вам теперь подать - завтрак, полдник, обед, чай или ужин?

С почтительной нежностью, опустившись на одно колено, он помог ей снять шляпку и распутать зацепившиеся за шляпку локоны - настоящий рыцарь! И кто, зная мистера Грюджиуса лишь по внешности, заподозрил бы в нем наличие рыцарственных чувств, да еще таких пламенных и непритворных?

- Нужно позаботиться о вашем ночлеге, - продолжал он, - вы получите самую лучшую комнату, какая есть в гостинице Фернивал! Нужно позаботиться о вашем туалете - вы получите все, что неограниченная старшая горничная - я хочу сказать, не ограниченная в расходах старшая горничная - может вам доставить! Это что, чемодан? - Мистер Грюджиус близоруко прищурился; да и в самом деле не легко было разглядеть этот крошечный предмет в полумраке комнаты. - Это ваш, дорогая моя?

- Да, сэр. Я привезла его с собой.

- Не очень поместительный чемодан, - бесстрастно определил мистер Грюджиус. - Как раз годится, чтобы уложить в нем дневное пропитание для канарейки. Вы, может быть, привезли с собой канарейку, дорогая моя?

Роза улыбнулась и покачала головой.

- Если бы привезли, мы и ее устроили бы со всем возможным удобством, -

сказал мистер Грюджиус. - Я думаю, ей приятно было бы висеть на гвоздике за окном и соперничать в пенье с нашими степл-иннскими воробьями, чьи исполнительские данные, надо сознаться, не вполне соответствуют их честолюбивым намерениям. Как часто то же самое можно сказать и о людях! Но вы не сказали, дорогая, что вам подать? Что ж, подадим все сразу!

Роза ответила - большое спасибо, но она ничего не хочет, только выпьет чашечку чаю. Мистер Грюджиус тотчас выбежал из комнаты и тотчас вернулся -

спросить, не хочет ли она варенья, и еще несколько раз выбегал и опять возвращался, предлагая разные дополнения к трапезе, как-то: яичницу, салат, соленую рыбу, поджаренную ветчину, и, наконец, без шляпы побежал через улицу в гостиницу Фернивал отдавать распоряжения. И вскоре они воплотились в жизнь, и стол был накрыт.

- Ах ты господи! - сказал мистер Грюджиус, ставя на стол лампу и усаживаясь напротив Розы. - До чего же это странно и ново для Угловатого старого холостяка!

Легким движением своих выразительных бровей Роза спросила: что странно?

- Да вот - видеть в этой комнате прелестное юное существо, которое своим присутствием выбелило ее, и покрасило, и обило обоями, и расцветило позолотой, и превратило ее в дворец, - сказал мистер Грюджиус. - Да, так-то вот, дорогая моя. Эх!

Вздох его был так печален, что Роза, принимая от него чашку, решилась коснуться его руки своей маленькой ручкой.

- Благодарю вас, моя дорогая. - сказал мистер Грюджиус. - Да. Ну давайте беседовать.

- Вы всегда тут живете, сэр? - спросила Роза.

- Да, моя дорогая.

- И всегда один?

- Всегда, моя дорогая. Если не считать того, что днем мне составляет компанию один джентльмен, по фамилии Баззард, мой помощник.

- Но он здесь не живет?

- Нет, после работы он уходит к себе. А сейчас его здесь вообще нет, он в отпуску, и фирма юристов из нижнего этажа, с которой у меня есть дела, прислала мне заместителя. Но очень трудно заместить мистера Баззарда.

- Он, наверно, очень вас любит, - сказала Роза.

- Если так, то он с изумительной твердостью подавляет в себе это чувство, - проговорил мистер Грюджиус после некоторого размышления. - Но я сомневаюсь. Вряд ли он меня любит. Во всяком случае, не очень. Он, видите ли, недоволен своей судьбой, бедняга.

- Почему он недоволен? - последовал естественный вопрос.

- Он не на своем месте, - таинственно сказал мистер Грюджиус.

Брови Розы опять вопросительно и недоуменно приподнялись.

- Он до такой степени не на своем месте, - продолжал мистер Грюджиус, -

что я все время чувствую себя виноватым перед ним. А он считает (хотя и не говорит), что я и должен чувствовать себя виноватым.

К этому времени мистер Грюджиус напустил на себя такую таинственность, что Роза стала в тупик - можно ли его еще спрашивать. Пока она раздумывала об этом, мистер Грюджиус вдруг встряхнулся и сказал отрывисто:

- Да! Будем беседовать. Мы говорили о мистере Баззарде. Это тайна, и притом тайна мистера Баззарда, а не моя. Но ваше милое присутствие за моим столом располагает меня к откровенности, и я готов - под величайшим секретом

- доверить вам эту тайну. Как бы вы думали, что мистер Баззард сделал?

- Боже мой! - воскликнула Роза, вспомнив о Джаспере и ближе придвигаясь к мистеру Грюджиусу. - Надеюсь, ничего ужасного?

- Он написал пьесу, - мрачным шепотом сказал мистер Грюджиус. -

Трагедию.

У Розы, по-видимому, отлегло от сердца.

- И никто, - продолжал мистер Грюджиус тем же тоном, - ни один режиссер, ни под каким видом, не желает ее ставить.

Роза грустно покачала головкой, как бы говоря: "Да, бывает такое на свете! И почему только оно бывает?"

- Ну а я, - сказал мистер Грюджиус, - я бы ни за что не мог написать пьесы.

- Даже плохой, сэр? - наивно спросила Роза, и брови ее снова пришли в движение.

- Никакой. И если бы я был присужден к смертной казни через обезглавливание и уже находился на эшафоте, и тут прискакал бы гонец с вестью, что осужденный преступник Грюджиус будет помилован, если напишет пьесу, я вынужден был бы снова лечь на плаху и просить палача перейти к конечным действиям, подразумевая вот это действие, - мистер Грюджиус провел пальцем по своей шее, - и вот эту конечность. - Он пригладил волосы.

Роза, по-видимому, задумалась над тем, как сама она поступила бы в подобном гипотетическом случае.

- Следовательно, - сказал мистер Грюджиус, - мистер Баззард имеет все основания считать, что я ниже его, а так как при этом, я его хозяин, то получается уже совсем неловко.

И мистер Грюджиус сокрушенно покачал головой, как бы измеряя всю глубину обиды, нанесенной мистеру Баззарду, и признавая себя ее виновником.

- А как случилось, что вы стали его хозяином? - спросила Роза.

- Законный вопрос, - сказал мистер Грюджиус. - Да! Побеседуем, моя дорогая. Дело в том, что у мистера Баззарда есть отец, фермер в Норфолке, и если бы он хоть на миг заподозрил, что его сын написал пьесу, он немедленно набросился бы на него с вилами, цепом и прочими сельскохозяйственными орудиями, пригодными для нападения. Поэтому, когда мистер Баззард вносил за отца арендную плату (я собираю арендную плату в этом поместье), он открыл мне свою тайну и добавил, что намерен следовать велениям своего гения и обречь себя на голодную смерть, а он не создан для этого.

- Для чего, сэр? Чтобы следовать велениям своего гения?

- Нет, дорогая моя. Чтобы умереть с голоду. И так как нельзя было отрицать, что мистер Баззард действительно не создан для того, чтобы умереть с голоду, он выразил желание, чтобы я избавил его от участи, столь противной его натуре. Таким образом мистер Баззард стал моим клерком, и он очень это чувствует.

- Я рада, что он такой благодарный, - вставила Роза.

- Я не совсем то хотел сказать, моя дорогая. Я хотел сказать, что он очень остро чувствует свое унижение. Мистер Баззард познакомился еще с другими гениями, которые тоже написали пьесы, и тоже никто ни под каким видом не желает их ставить, так что эти избранные умы посвящают свои пьесы друг другу, снабжая их высокохвалебными надписями. Мистеру Баззарду тоже посвятили одну пьесу. Ну а мне, как вы знаете, никто никогда не посвящал пьесы.

Роза посмотрела на него таким взглядом, как будто ей очень хотелось, чтобы ему посвятили по меньшей мере тысячу пьес.

- Ну и ясное дело, что Баззард обижается, - сказал мистер Грюджиус. -

Иногда он бывает очень резок со мной, и я понимаю, в это время он думает:

"Этакая бездарность - и мой начальник! Тупоголовый болван, который даже под страхом смерти не смог бы написать пьесу, который в жизни своей не дождется, чтобы ему посвятили трагедию с изысканными комплиментами насчет того, какое высокое место он займет в глазах потомков!" Обидно, очень обидно. Но я, конечно, когда нужно отдать ему приказание, всегда сперва думаю: "А может, это ему не понравится?", или: "А может, он рассердится, если я его об этом попрошу?" - и, знаете, мы с ним, в общем, ладим. Даже лучше чем можно было ожидать.

- А у этой трагедии есть название? - спросила Роза.

- Скажу вам по секрету, - ответил мистер Грюджиус, - это, конечно, строго между нами, она носит необыкновенно подходящее название - "Тернии забот". Но мистер Баззард надеется - и я надеюсь, - что эти тернии выйдут в конце концов наружу и увидят свет рампы.

Нетрудно было понять, что мистер Грюджиус, излагает так обстоятельно историю мистера Баззарда, не столько удовлетворял собственную потребность в светской беседе, сколько старался развеселить свою подопечную и отвлечь ее мысли от тех происшествий, которые привели ее сюда.

- А теперь, моя дорогая, - сказал он наконец, - если вы не слишком устали и можете рассказать мне немножко подробнее о сегодняшних событиях -

но только если это вам нетрудно - я буду рад вас выслушать. У меня это лучше отстоится в уме, если я пересплю ночь после вашего рассказа.

Роза, теперь уже совсем успокоившись, точно и подробно рассказала о своем свидании с Джаспером. Пока она говорила, мистер Грюджиус не раз принимался приглаживать волосы, а ту часть рассказа, которая касалась Невила и Елены, попросил повторить. Когда Роза кончила, он несколько минут сидел молча, мрачный и сосредоточенный.

- Ясно изложено, - скупо заметил он под конец, - и надеюсь, столь же ясно уложилось здесь. - Он снова пригладил волосы. Потом подвел Розу к окну.

- Посмотрите, дорогая моя, - сказал он, - где они живут. Вон, видите эти темные окна?

- Можно мне завтра пойти к Елене? - спросила Роза.

- На этот вопрос я вам лучше отвечу завтра, - неуверенно промолвил он.

- Утро вечера мудренее. А теперь пора подумать о вашем отдыхе. Вы в нем, вероятно, очень нуждаетесь.

Засим мистер Грюджиус помог Розе снова надеть шляпку, повесил себе на локоть вышеописанный крохотный и вполне бесполезный чемоданчик и с неуклюжей торжественностью, словно собираясь танцевать менуэт, повел ее за руку через Холборн в гостиницу Фернивал. Там он вверил ее попечениям Неограниченной старшей горничной и сказал, что подождет внизу, пока Роза будет осматривать комнату, - на случай, если номер ей не понравится и она захочет его переменить или вдруг вспомнит, что ей еще что-нибудь нужно.

Комната оказалась просторной, чистой, удобной, почти веселой.

Неограниченная уже разложила там все, чего недоставало в крохотном чемоданчике (иными словами, все что могло понадобиться Розе), и Роза сбежала вниз по многочисленным ступенькам - поблагодарить своего опекуна за его ласку и заботы.

- Что вы, моя дорогая, - сказал мистер Грюджиус, страшно довольный, -

это мне надо благодарить вас за ваше милое доверие и ваше очаровательное общество. Завтрак вам подадут в маленькой гостиной, очень уютной и нарядной и как будто нарочно созданной для вашей миниатюрной фигурки. А в десять часов утра я к вам приду. Как бы только вам не было чуточку тревожно здесь одной в чужом для вас месте!

- Ах нет, здесь я чувствую себя в безопасности.

- На этот счет можете быть покойны, - сказал мистер Грюджиус. -

Лестницы здесь из несгораемых материалов и всякая вспышка пожирающей стихии будет тотчас замечена и подавлена сторожем.

- Я не о том, - возразила Роза. - Я хотела сказать: в безопасности от него.

- Ворота чугунные, с толстой решеткой, - заверил мистер Грюджиус, улыбаясь, - сквозь них он не пройдет. Фернивал совершенно безопасен в смысле пожара и всегда хорошо освещен, и сторож всю ночь внизу, и я живу через дорогу! - В своей рыцарственной отваге мистер Грюджиус, кажется, считал последнее обстоятельство самым важным. Продолжая ту же дон-кихотскую линию, он, уходя, сказал сторожу: - Если кое-кто из ваших постояльцев захочет ночью послать за мной, тот, кто доставит мне это известие, получит крону. - И одушевленный теми же чувствами, он еще добрый час расхаживал взад и вперед перед чугунными воротами, озабоченно поглядывая сквозь решетку, как будто усадил голубку на высоком насесте в клетке со львами и боялся, как бы она оттуда не свалилась.

ГЛАВА XXI

Встреча старых друзей

За ночь не случилось ничего такого, что могло бы заставить голубку вспорхнуть со своего насеста, и голубка встала ото сна с обновленными силами. Ровно в десять, с последним ударом часов, появился мистер Грюджиус и с ним мистер Криспаркл, который одним нырком из клойстергэмской запруды перенесся в Лондон.

- Мисс Твинклтон так беспокоилась, - пояснил он Розе, - она в таком волнении прибежала вчера к нам с вашей запиской, что я вызвался первым же утренним поездом поехать в Лондон. Вначале я жалел, зачем вы не обратились ко мне, но теперь думаю, что вы поступили совершенно правильно, обратившись к вашему опекуну.

- Я подумала о вас, - отвечала Роза, - но Дом младшего каноника так близко от него...

- Понимаю. Вполне естественное чувство.

- Я уже передал мистеру Криспарклу, - сказал мистер Грюджиус, - все, что вы мне рассказали, дорогая моя. Я бы, конечно, все равно сегодня же написал ему, по его приезд для нас как нельзя более кстати. И очень любезно с его стороны приехать так скоро, потому что ведь он только что отсюда уехал.

- Вы уже решили, - спросила Роза, обращаясь к ним обоим, - что можно сделать для Елены и Невила?

- Признаюсь, - сказал мистер Криспаркл, - я в большом затруднении. Уж если даже мистер Грюджиус, который гораздо хитрее, чем я, и к тому же имел целую ночь для размышлений, и тот ничего не придумал, так что же говорить обо мне?

Тут Неограниченная просунула голову в дверь, предварительно постучав и получив разрешение войти, и доложила, что какой-то джентльмен желает поговорить с другим джентльменом, по фамилии Криспаркл, если таковой джентльмен здесь имеется, а если такового джентльмена здесь нет, то он просит простить его за беспокойство.

- Таковой джентльмен здесь есть, - ответил мистер Криспаркл, - но он сейчас занят.

- А тот джентльмен, он какой - черноволосый? - вмешалась Роза, отступая поближе к мистеру Грюджиусу.

- Нет, мисс, скорее каштановый.

- Вы уверены, что у него не черные волосы? - спросила Роза, приободрившись.

- Вполне уверена, мисс. Каштановые волосы и голубые глаза.

- Мне кажется все-таки, - с обычной своей осторожностью начал мистер Грюджиус, - что не мешало бы с ним повидаться. Когда ты в затруднении и не видишь выхода, никогда нельзя знать, с какой стороны придет помощь. Мой деловой принцип в таких случаях - ничего заранее не отвергать и зорко смотреть на все стороны. Я мог бы по этому поводу рассказать вам кое-что любопытное, но сейчас это преждевременно.

- Ну что ж, если мисс Роза позволит... Попросите этого джентльмена войти, - сказал мистер Криспаркл.

Джентльмен вошел, непринужденно, но учтиво и скромно извинился за то, что не подождал, пока мистер Криспаркл будет один, а затем, повернувшись к нему, с улыбкой задал неожиданный вопрос:

- Кто я такой?

- Вы тот джентльмен, которого я несколько минут тому назад видел в Степл-Инне. Вы сидели под деревом и курили.

- Верно. Там и я вас увидел. Ну а сверх этого, кто а такой?

Мистер Криспаркл пристально вгляделся в красивое загорелое лицо: и ему почудилось, что в комнате встает смутный призрак какого-то мальчика.

Незнакомец увидел этот проблеск воспоминания в чертах мистера Криспаркла и, снова улыбнувшись, сказал:

- Что вам подать на завтрак? Варенье кончилось.

- Минутку! - вскричал мистер Криспаркл, поднимая руку. - Подождите минутку. Тартар!

Они обменялись горячим рукопожатием и даже простерли внешнее выражение своих чувств до того, а это немало для англичан! - что, обняв за плечи один другого, с минуту радостно смотрели друг другу в лицо.

- Мой бывший фэг! - сказал мистер Криспаркл.

- Мой бывший префект! * - сказал мистер Тартар.

- Вы спасли меня, когда я тонул! - сказал мистер Криспаркл.

- После чего вы пристрастились к плаванию! - сказал мистер Тартар.

- Господи помилуй! - сказал мистер Криспаркл.

- Аминь! - сказал мистер Тартар. И оба снова принялись изо всех сил пожимать друг другу руки.

- Представьте себе, - воскликнул мистер Криспаркл, весь сияя, -

познакомьтесь, пожалуйста, это мисс Роза Буттон, это мистер Грюджиус, -

представьте себе, мистер Тартар, когда еще был самым маленьким из учеников младшего класса, нырнул за мной в воду, ухватил меня - большого, тяжелого старшеклассника - за волосы и повлек к берегу, словно какой-то водяной гигант!

- Представьте себе, я не дал ему утонуть, хотя и был его фэгом! -

сказал мистер Тартар. - Но так как он, кроме того, был моим лучшим другом и покровителем и сделал мне больше добра, чем все учителя взятые вместе, то у меня и родилось вдруг этакое неразумное желание - либо спасти его, либо утонуть вместе с ним.

- Э... Э...гм! Окажите мне честь, сэр, - заговорил мистер Грюджиус, подходя к нему с протянутой рукой, - разрешите пожать вам руку! Это большая честь для меня! Горжусь знакомством с вами. Надеюсь, вы не простудились?

Ваше здоровье не пострадало оттого, что вы наглотались сырой воды? Как вы с тех пор себя чувствуете?

Вряд ли мистер Грюджиус понимал, что говорит, но он, без сомнения, хотел сказать что-то в высшей степени дружеское и уважительное.

"Ах, зачем, - подумала Роза, - бог не послал на помощь моей маме такого отважного и искусного пловца! А ведь он, наверно, был тогда еще худенький и хрупкий, почти ребенок!"

Мистер Грюджиус вдруг рысцой пробежался по комнате, сперва в одну сторону, потом в другую, - это было так неожиданно и непонятно, что все воззрились на него в испуге, предполагая, что с ним внезапно приключился припадок удушья или судорог. Но, сделав эту пробежку, он так же внезапно остановился перед мистером Тартаром.

- Я не напрашиваюсь на комплименты, благодарю вас, - заявил он, - но, кажется, мне пришла в голову блестящая мысль! Да, если я не ошибаюсь, это блестящая мысль! Скажите, сэр, - мне помнится, я видел фамилию Тартар в списке жильцов нашего дома, - скажите, вы ведь живете в мансардной квартире, рядом с той, что на углу?

- Да сэр. Пока что вы не ошибаетесь.

- Пока что я не ошибаюсь, - сказал мистер Грюджиус. - Отметим это, - и он сделал отметку большим пальцем правой руки на большом пальце левой. -

Может быть, вам известна фамилия ваших соседей, тех, что живут за общей с вами стеной, но по другой лестнице? - продолжал мистер Грюджиус, подходя вплотную к своему собеседнику, чтобы не упустить, по близорукости, какого-либо движения в его лице.

- Да, сэр. Ландлес.

- Отметим и это, - сказал мистер Грюджиус, снова сделав пробежку и снова вернувшись. - Лично вы с ними, вероятно, незнакомы?

- Немножко знаком.

- И это отметим, - сказал мистер Грюджиус, опять делая пробежку и опять возвращаясь. - А как вы с ними познакомились, мистер Тартар?

- Мне показалось, что у молодого человека, живущего там, нездоровый вид, и я попросил у него позволения - это было всего день или два тому назад

- разделить с ним мой воздушный сад, то есть продолжить мой цветник до его окон.

- Прошу всех сесть! - сказал мистер Грюджиус. - У меня действительно родилась блестящая мысль!

Все повиновались, мистер Тартар с такой же готовностью, как остальные, хотя и не понимал, в чем дело; и мистер Грюджиус, сидя посередине и упершись руками в колени, так изложил свою мысль, по обыкновению деревянным голосом, как бы повторяя что-то вытверженное наизусть:

- Я еще не решил, насколько при сложившихся обстоятельствах будет благоразумно, если прелестная молодая леди, здесь присутствующая, станет поддерживать открытые сношения с мисс Еленой и мистером Невилом, ибо у меня есть основания думать, что один наш клойстергэмский друг (которому я, с позволения моего преподобного друга, от всего сердца шлю проклятие) завел привычку тайком прокрадываться сюда и шпионить за ними. А когда он сам этого не делает, у него наверняка есть соглядатай - сторож, или рассыльный, или еще кто-нибудь из той публики, что постоянно толчется в Степл-Инне. С другой стороны, мисс Роза, понятно, хочет видеть свою подругу, мисс Елену, и, во всяком случае, желательно, чтобы мисс Елена, незаметным для других образом, узнала из уст мисс Розы о том, что произошло и чем ей угрожают. А затем, возможно, сообщила это своему брату. Вы согласны, в общем, с моими соображениями?

- Безусловно согласен, - сказал мистер Криспаркл, который слушал с большим вниманием.

- Я тоже, наверно, был бы согласен, если бы мог их понять, - сказал мистер Тартар.

- Не будем торопиться, сэр, - сказал мистер Грюджиус. - В свое время мы вам все объясним. Так вот, если у нашего клойстергэмского друга есть соглядатай в Степл-Инне, можно с достаточной долей вероятия предполагать, что этому соглядатаю ведено следить только за той квартирой, которую занимает мистер Невил. Он докладывает нашему клойстергэмскому другу о том, кто в эту квартиру входит и кто из нее выходит, а наш друг, на основании имеющихся у него предварительных сведении, легко может установить личность этих посетителей. Но никто не в силах уследить за всем Степл-Инном, и я уверен поэтому, что за другими квартирами слежки нет. разве только за моей.

- Я начинаю понимать, куда вы клоните, - сказал мистер Криспаркл, - и весьма одобряю вашу осторожность.

- Мне незачем повторять, что я ничего не знаю о ваших делах, - сказал мистер Тартар, - но я тоже понял, куда вы клоните. И разрешите мне сразу сказать, что мои комнаты в полном вашем распоряжении.

- Вот! - воскликнул мистер Грюджиус, победоносно приглаживая волосы. -

Теперь вам всем ясна моя мысль. Вам она ясна, мисс Роза?

- Кажется, да, - сказала Роза и покраснела, поймав на себе быстрый взгляд мистера Тартара.

- Значит, так: вы отправитесь в Степл-Инн вместе с мистером Криспарклом и мистером Тартаром, - сказал мистер Грюджиус, - я же вернусь один, и буду входить и выходить один, в точности как всегда. А вы, вместе с этими господами, подниметесь в квартиру мистера Тартара и станете смотреть в садик мистера Тартара и дожидаться, пока мисс Елена тоже выглянет, или как-нибудь дадите ей знать о своем присутствии. И можете затем беседовать с ней сколько вам угодно, и ни один шпион об этом не узнает.

- Боюсь, мне будет...

- Что вам будет, моя дорогая? - спросил мистер Грюджиус, когда она запнулась. - Неужели страшно?

- Нет, - застенчиво сказала Роза. - Мне будет совестно мешать мистеру Тартару. Мы уж очень бесцеремонно распоряжаемся его квартирой.

- А я заявляю, - сказал мистер Тартар, - что эта квартира станет мне в сто раз милее, если в ней хоть однажды прозвучит ваш голос.

Роза не нашлась что ответить и опустила глаза, а затем, обернувшись к мистеру Грюджиусу, смиренно спросила, не пора ли уже ей надеть шляпку?

Мистер Грюджиус полностью одобрил такое намерение, и Роза ушла наверх.

Мистер Криспаркл воспользовался минутами ожидания для того, чтобы вкратце описать мистеру Тартару злоключения Невила и его сестры, и он спел это сделать во всех подробностях, так как Розе почему-то понадобилось на этот раз дольше чем обычно примерять и прилаживать шляпку перед зеркалом.

Мистер Тартар взял Розу под руки, а мистер Криспаркл отдельно пошел впереди.

"Бедный, бедный Эдди!" - думала Роза, пока они шли.

Мистер Тартар все время что-то оживленно говорил, наклоняясь к ней и помахивая свободной рукой.

А Роза смотрела на эту руку и думала: "Она еще не была такой сильной и загорелой, когда он спасал мистера Криспаркла. Но твердой и надежной она была всегда!"

Мистер Тартар рассказал ей, что был моряком и долгие годы скитался по всем морям земного шара.

- А теперь когда вы уйдете в плавание? - спросила Роза.

- Никогда.

Роза подумала: что сказали бы девицы, если бы видели, как она переходит через улицу, опираясь на руку этого моряка? Она думала также, что прохожим она, вероятно, кажется очень маленькой и беспомощной по сравнению с этим силачом, который мог бы подхватить ее на руки и нести милю за милей, не уставая, - унести ее прочь от всякой беды!

А еще она думала: какие у него зоркие голубые глаза! Эти глаза привыкли издали замечать опасность и бестрепетно смотреть ей в лицо, когда она надвигалась все ближе и ближе. И, вскинув взгляд на него, она вдруг увидела, что он смотрит в ее личико и думает в рту минуту о ее собственных глазах.

Ох, как смутился бедный Розовый Бутончик! И, может быть, поэтому она впоследствии никогда не могла толком вспомнить, как поднялась (с его помощью) в его воздушный сад и попала в магическую страну, внезапно расцветшую перед ней, как та счастливая страна за облаками, в которую можно взобраться по стеблю волшебного боба*. Да цветет она вечно!

Чарльз Диккенс - Тайна Эдвина Друда (The Mystery of Edwin Drood).03., читать текст

См. также Чарльз Диккенс (Charles Dickens) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :