Чарльз Диккенс
«Приключения Оливера Твиста. 03.»

"Приключения Оливера Твиста. 03."

ГЛАВА XXXVIII,

содержащая отчет о том, что произошло между супругами Бамбл и мистером Монксом во время их вечернего свидания

Был хмурый, душный, облачный летний вечер. Тучи, которые ползли по небу весь день, собрались густой, грязноватой пеленой и уже роняли крупные капли дождя и, казалось, предвещали жестокую грозу, когда мистер и миссис Бамбл, свернув с главной улицы, направили свои стопы к кучке беспорядочно разбросанных, полуразрушенных домов, находящихся примерно на расстоянии полутора миль от центра города, в гнилой, болотистой низине у реки.

Старая, поношенная верхняя одежда, которая была на них, могла послужить двум целям: защищать от дождя и не привлекать к ним внимания. Супруг нес фонарь, пока еще не излучавший никакого света, и трусил в нескольких шагах впереди, словно для того, чтобы его жена могла ступать по тяжелым его следам: дорога была грязная. Они шли в глубоком молчании; время от времени мистер Бамбл замедлял шаги и оглядывался, как бы желая удостовериться, что подруга жизни от него не отстала; затем, видя, что она идет за ним по пятам, он ускорял шаги и еще быстрее устремлялся к цели их путешествия.

Репутация этого места отнюдь не вызывала сомнений: давно уже оно было известно как обиталище отъявленных негодяев, которые, всячески притворяясь, будто живут честным трудом, поддерживали свое существование главным образом грабежом и преступлениями. Здесь были только лачуги: одни - наспех построенные из завалявшихся кирпичей, другие - из старого, подточенного червями корабельного леса; они были сбиты в кучу с полным пренебрежением к порядку и благоустройству и находились на расстоянии нескольких футов от реки. Продырявленные лодки, вытащенные на грязный берег и привязанные к окаймляющей его низенькой стене, а также лежавшие кое-где весла и сложенные в бухту канаты сначала наводили на мысль, что обитатели этих жалких хижин зарабатывают себе пропитание на реке. Но одного взгляда на эту старую и ни на что не годную заваль, разбросанную здесь, было достаточно, чтобы прохожий без особого труда пришел к заключению, что она выставлена скорее для виду и вряд ли кто пользуется ею.

В центре этой кучки лачуг, у самой реки, так что верхние этажи нависали над ней, возвышалось большое строение, бывшее прежде фабрикой. В былые времена оно, верно, доставляло заработок обитателям соседних домишек, но с тех пор давно пришло в ветхость. От крыс, червей и сырости расшатались и подгнили сваи, на которых оно держалось, - значительная часть здания уже погрузилась в воду, тогда как еще уцелевшая, шаткая и накренившаяся над темным потоком, казалось, ждала удобного случая, чтобы последовать за старым своим приятелем и подвергнуться той же участи.

Перед этим-то ветхим домом и остановилась достойная пара, когда в воздухе пронеслись первые раскаты отдаленного грома и полил сильный дождь.

- Должно быть, это где-то здесь, - сказал Бамбл, разглядывая клочок бумаги, который держал в руке.

- Эй, вы, там! - раздался сверху чей-то голос.

Мистер Бамбл поднял голову и увидел человека, наполовину высунувшегося из двери во втором этаже.

- Постойте минутку, - продолжал голос, - я сейчас к вам выйду. С этими словами голова исчезла и дверь захлопнулась.

- Это и есть тот самый человек? - спросила любезная супруга мистера Бамбла.

Мистер Бамбл утвердительно шепнул.

- Так помни же, что я тебе наказывала, - сказала надзирательница, - и старайся говорить как можно меньше, а не то ты нас сразу выдашь.

Мистер Бамбл, с удрученным видом созерцавший дом, казалось, собирался высказать некоторое сомнение, уместно ли будет сейчас приводить в исполнение их план, но ему помешало появление Монкса - тот открыл маленькую дверь, у которой они стояли, и поманил их в дом.

- Входите! - нетерпеливо крикнул он, топнув ногой. - Не задерживайте меня здесь!

Женщина, колебавшаяся поначалу, смело вошла, не дожидаясь новых приглашений. Мистер Бамбл, который не то стыдился, не то боялся мешкать позади, последовал за ней, чувствуя себя весьма неважно и почти утратив ту исключительную величавость, которая являлась его характеристической чертой.

- Какого черта вы там топтались, под дождем? - заперев за ними дверь, спросил Монкс, оглядываясь и обращаясь к Бамблу.

- Мы... мы только хотели немного прохладиться, - заикаясь, выговорил Бамбл, с опаской осматриваясь вокруг.

- Прохладиться! - повторил Монкс. - Все дожди, какие когда-либо выпали или выпадут, не могут угасить того адского пламени, которое иной человек носит в себе. Не так-то легко вам прохладиться, не надейтесь на это!

После такой любезной речи Монкс круто повернулся к надзирательнице и посмотрел на нее так пристально, что даже она, особа отнюдь не из пугливых, отвела взгляд и потупилась.

- Это та самая женщина? - спросил Монкс.

- Гм... Это та самая женщина, - ответил Бамбл, помня предостережения жены.

- Вы, верно, думаете, что женщины не умеют хранить тайну? - вмешалась надзирательница, отвечая при этом на испытующий взгляд Монкса.

- Одну тайну они всегда хранят, пока она не обнаружится, - сказал Монкс.

- Какую же? - спросила надзирательница.

- Потерю доброго имени, - ответил Монкс. - А стало быть, если женщина посвящена в тайну, которая может привести ее к виселице или каторге, я не боюсь, что она ее кому-нибудь выдаст, о нет! Вы меня понимаете, сударыня?

- Нет, - промолвила надзирательница и при этом слегка покраснела.

- Ну, разумеется, - сказал Монкс. - Разве вы можете это понять?

Посмотрев на обоих своих собеседников не то насмешливо, не то мрачно и снова поманив их за собой, он быстро пересек комнату, довольно большую, но с низким потолком. Он уже начал - подниматься по крутой лестнице, которая походила на приставную и вела в верхний этаж, где когда-то были склады, как вдруг яркая вспышка молнии осветила отверстие наверху, а последовавший за ней удар грома потряс до самого основания полуразрушенный дом.

- Вы слышите? - крикнул он, попятившись. - Слышите? Гремит и грохочет, как будто раскатывается по тысяче пещер, где прячутся от него дьяволы.

Ненавижу гром!

Несколько секунд он молчал, потом внезапно отнял руки от лица, и мистер Бамбл, к невыразимому своему смятению, увидел, что оно исказилось и побелело.

- Со мной бывают такие припадки, - сказал Монкс, заметив его испуг, - и частенько их вызывает гром. Не обращайте на меня внимания, уже все прошло.

С этими словами он стал подниматься по лестнице и, быстро закрыв ставни в комнате, куда вошел, спустил фонарь, висевший на конце веревки с блоком;

веревка была пропущена через тяжелую балку потолка, и фонарь бросал тусклый свет на стоявший под ним старый стол и три стула.

- А теперь, - сказал Монкс, когда все трое уселись, - чем скорее мы приступим к делу, тем лучше для всех... Женщина знает, о чем идет речь?

Вопрос был обращен к Бамблу, но его супруга предупредила ответ, объявив, что суть дела ей хорошо известна.

- Он правду сказал, что вы находились с той ведьмой в ночь, когда она умерла, и она сообщила вам что-то?..

- О матери того мальчика, про которого вы говорили? - перебила его надзирательница. - Да.

- Первый вопрос заключается в том, какого характера было ее сообщение,

- сказал Монкс.

- Это второй вопрос, - очень рассудительно заметила женщина. - Первый заключается в том, сколько стоит это сообщение.

- А кто, черт возьми, на это ответит, не узнав, каково оно? - спросил Монкс.

- Лучше вас - никто, я в этом уверена, - заявила миссис Бамбл, у которой не было недостатка в храбрости, что с полным правом мог засвидетельствовать спутник ее жизни.

- Гм!.. - многозначительно произнес Монкс тоном, выражавшим живейшее любопытство. - Значит, из него можно извлечь деньги?

- Все может быть, - последовал сдержанный ответ.

- У нее что-то взяли, - сказал Монкс. - Какую-то вещь, которая была на ней. Какую-то вещь...

- Вы бы лучше назначили цену, - перебила миссис Бамбл. - Я уже слышала достаточно и убедилась, что вы как раз тот, с кем мне нужно потолковать.

Мистер Бамбл, которому лучшая его половина до сих пор еще не открыла больше того, что он когда-то узнал, прислушивался к этому диалогу, вытянув шею и выпучив глаза, переводя взгляд с жены на Монкса и не скрывая изумления, пожалуй еще усилившегося, когда сей последний сердито спросил, сколько они потребуют у него за раскрытие тайны.

- Какую цену она имеет для вас? - спросила женщина так же спокойно, как и раньше.

- Быть может, никакой, а может быть, двадцать фунтов, - ответил Монкс.

- Говорите и предоставьте мне решать.

- Прибавьте еще пять фунтов к названной вами сумме. Дайте мне двадцать пять фунтов золотом, - сказала женщина, - и я расскажу вам все, что знаю.

Только тогда и расскажу.

- Двадцать пять фунтов! - воскликнул Монкс, откинувшись на спинку стула.

- Я вам ясно сказала, - ответила миссис Бамбл. - Сумма небольшая.

- Вполне достаточно за жалкую тайну, которая может оказаться ничего не стоящей, - нетерпеливо крикнул Монкс. - И погребена она уже двенадцать лет, если не больше.

- Такие вещи хорошо сохраняются, а пройдет время - стоимость их часто удваивается, как это бывает с добрым вином, - ответила надзирательница, по-прежнему сохраняя рассудительный и равнодушный вид. - Что до погребения, то, кто знает, бывают такие вещи, которые могут пролежать двенадцать тысяч или двенадцать миллионов лет и в конце концов порассказать странные истории.

- А если я зря отдам деньги? - колеблясь, спросил Монкс.

- Вы можете легко их отобрать: я только женщина, я здесь одна и без защиты.

- Не одна, дорогая моя, и не без защиты, - почтительно вставил мистер Бамбл голосам, прерывающимся от страха. - Здесь я, дорогая моя. А кроме того, - продолжал мистер Бамбл, щелкая при этом зубами, - мистер Монкс -

джентльмен и не станет совершать насилие над приходскими чиновниками.

Мистеру Монксу известно, дорогая моя, что я уже не молод и, если можно так выразиться, немножко отцвел, но он слыхал - я не сомневаюсь, дорогая моя, мистер Монкс слыхал, что я особа очень решительная и отличаюсь незаурядной силой, если меня расшевелить. Меня нужно только немножко расшевелить, вот и все.

С этими словами мистер Бамбл попытался с грозной решимостью схватить фонарь, но по его испуганной физиономии было ясно видно, что его и в самом деле надо расшевелить, и расшевелить хорошенько, прежде чем он приступит к каким-либо воинственным действиям; конечно, если они не направлены против бедняков или особ, выдрессированных для этой цели.

- Ты - дурак, - сказала миссис Бамбл, - и лучше бы ты держал язык за зубами!

- Лучше бы он его отрезал, прежде чем идти сюда, если не умеет говорить потише! - мрачно сказал Монкс. - Так, значит, он ваш муж?

- Он - мой муж, - хихикнув, подтвердила надзирательница.

- Я так и подумал, когда вы вошли, - отозвался Монкс, отметив злобный взгляд, который леди метнула при этих словах на своего супруга. - Тем лучше.

Я охотнее веду дела с мужем и женой, когда вижу, что они действуют заодно. Я говорю серьезно. Смотрите!

Он сунул руку в боковой карман и, достав парусиновый мешочек, отсчитал на стол двадцать пять соверенов и подвинул их к женщине.

- А теперь, - сказал он, - берите их. И когда утихнут эти проклятые удары грома, которые, я чувствую, вот-вот прокатятся над крышей, послушаем ваш рассказ.

Когда затих гром, грохотавший, казалось, где-то еще ближе, почти совсем над ними, Монкс, приподняв голову, наклонился вперед, готовясь выслушать рассказ женщины. Лица всех троих почти соприкасались, когда двое мужчин в нетерпении переглянулись через маленький столик, а женщина тоже наклонилась вперед, чтобы они слышали ее шепот. Тусклые лучи фонаря, падавшие прямо на них, еще усиливали тревожную бледность лиц, и, окруженные густым сумраком и тьмою, они казались призрачными.

- Когда умирала эта женщина, которую мы звали старой Салли, - начала надзирательница, - мы с ней были вдвоем.

- Больше никого при этом не было? - таким же глухим шепотом спросил Монкс. - Ни одной больной старухи или идиотки на соседней кровати? Никого, кто мог бы услышать, а может быть, и понять, о чем идет речь?

- Ни души, - ответила женщина, - мы были одни. Я одна была возле нее, когда пришла смерть.

- Хорошо, - сказал Монкс, пристально в нее всматриваясь. - Дальше.

- Она говорила об одной молодой женщине, - продолжала надзирательница,

- которая родила когда-то ребенка не только в той самой комнате, но даже на той самой кровати, на которой она теперь умирала.

- Неужто? - дрожащими губами проговорил Монкс, оглянувшись через плечо.

- Проклятье! Какие бывают совпадения!

- Это был тот самый ребенок, о котором он говорил вам вчера вечером, -

продолжала надзирательница, небрежно кивнув в сторону своего супруга. -

Сиделка обокрала его мать.

- Живую? - спросил Монкс.

- Мертвую, - слегка вздрогнув, ответила женщина. - Она сняла с еще не остывшего тела ту вещь, которую женщина, умирая, просила сберечь для младенца.

- Она продала ее? - воскликнул Монкс вне себя от волнения. - Она ее продала? Где? Когда? Кому? Давно ли?

- С великим трудом рассказав мне, что она сделала, - продолжала надзирательница, - она откинулась на спину и умерла.

- И ни слова больше не сказала? - воскликнул Монкс голосом, казавшимся еще более злобным благодаря тому, что он был приглушен. - Ложь! Со мной шутки плохи. Она еще что-то сказала. Я вас обоих прикончу, но узнаю, что именно.

- Она не вымолвила больше ни словечка, - сказала женщина, по-видимому ничуть не испуганная (чего отнюдь нельзя было сказать о мистере Бамбле)

яростью этого странного человека. - Она изо всех сил уцепилась за мое платье, а когда я увидела, что она умерла, я разжала ее руку и нашла в ней грязный клочок бумаги.

- И в нем было... - прервал Монкс, наклоняясь вперед.

- Ничего в нем не было, - ответила женщина. - Это была закладная квитанция.

- На какую вещь? - спросил Монкс.

- Скоро узнаете, - ответила женщина. - Сначала она хранила драгоценную безделушку, надеясь, наверно, как-нибудь получше ее пристроить, а потом заложила и наскребывала деньги, из года в год выплачивая проценты ростовщику, чтобы она не ушла из ее рук. Значит, если бы что-нибудь подвернулось, ее всегда можно было выкупить. Но ничего не подвертывалось, и, как я вам уже сказала, она умерла, сжимая в руке клочок пожелтевшей бумаги.

Срок истекал через два дня. Я тоже подумала, что, может быть, со временем что-нибудь подвернется, и выкупила заклад.

- Где он сейчас? - быстро спросил Монкс.

- Здесь, - ответила женщина.

И, словно радуясь возможности избавиться от него, она торопливо бросила на стол маленький кошелек из лайки, где едва могли бы поместиться французские часики. Монкс схватил его и раскрыл трясущимися руками - в кошельке лежал маленький золотой медальон, а в медальоне две пряди волос и золотое обручальное кольцо.

- С внутренней стороны на нем выгравировано имя "Агнес", - сказала женщина. - Потом оставлено место для фамилии, а дальше следует дата примерно за год до рождения ребенка, как я выяснила.

- И это все? - спросил Монкс, жадно и пристально осмотрев содержимое маленького кошелька.

- Все, - ответила женщина.

Мистер Бамбл перевел дух, будто радуясь, что рассказ окончен и ни слова не сказано о том, чтобы отобрать двадцать пять фунтов; теперь он набрался храбрости и вытер капли пота, обильно стекавшие по его носу во время всего диалога.

- Я ничего не знаю об этой истории, кроме того, о чем могу догадываться, - после короткого молчания сказала его жена, обращаясь к Монксу, - да и знать ничего не хочу, так будет безопаснее. Но не могу ли я задать вам два вопроса?

- Можете, задавайте, - не без удивления сказал Монкс, - впрочем, отвечу ли я на них, или нет - это уж другой вопрос.

- Итого будет три, - заметил мистер Бамбл, пытаясь сострить.

- Вы получили от меня то, на что рассчитывали? - спросила надзирательница.

- Да, - ответил Монкс. - Второй вопрос?

- Что вы намерены с этим делать? Не обернется ли это против меня?

- Никогда, - сказал Монкс, - ни против вас, ни против меня. Смотрите сюда. Но ни шагу вперед, а не то за вашу жизнь и соломинки не дашь.

С этими словами он неожиданно отодвинул стол и, дернув за железное кольцо в полу, откинул крышку большого люка, оказавшегося у самых ног мистера Бамбла, с величайшей поспешностью отступившего на несколько шагов.

- Загляните вниз, - сказал Монкс, опуская фонарь в отверстие. - Не бойтесь. Будь это в моих интересах, я преспокойно отправил бы вас туда, когда вы сидели над люком.

Ободренная этими словами, надзирательница подошла к краю люка, и даже сам мистер Бамбл, снедаемый любопытством, осмелился сделать то же самое.

Бурлящая река, вздувшаяся после ливня, быстро катила внизу свои воды, и все другие звуки тонули в том грохоте, с каким они набегали и разбивались о зеленые сваи, покрытые тиной. Когда-то здесь была водяная мельница: поток, ленясь и крутясь вокруг подгнивших столбов и уцелевших обломков машин, казалось, с новой силой устремлялся вперед, когда избавлялся от препятствий, тщетно пытавшихся остановить его бешеное течение.

- Если бросить туда труп человека, где очутится он завтра утром? -

спросил Монкс, раскачивая фонарь в темном колодце.

- За двенадцать миль отсюда вниз по течению, и вдобавок он будет растерзан в клочья, - ответил мистер Бамбл, съежившись при этой мысли.

Монкс вынул маленький кошелек из-за пазухи, куда второпях засунул его, и, привязав кошелек к свинцовому грузу, когда-то служившему частью какого-то блока и валявшемуся на полу, бросил его в поток. Кошелек упал тяжело, как игральная кость, с едва уловимым плеском рассек воду и исчез.

Трое, посмотрев друг на друга, казалось, облегченно вздохнули.

- Готово, - сказал Монкс, опуская крышку люка, которая со стуком упала на прежнее место. - Если море и отдаст когда-нибудь своих мертвецов, как говорится в книгах, то золото свое и серебро, а также и эту дребедень оно оставит себе. Говорить нам больше не о чем, можно положить конец этому приятному свиданию.

- Совершенно верно, - быстро отозвался мистер Бамбл.

- Язык держите за зубами, слышите? - с угрожающим видом сказал Монкс. -

За вашу жену я не боюсь.

- Можете положиться и на меня, молодой человек, - весьма учтиво ответил мистер Бамбл, с поклоном пятясь к лестнице. - Ради всех нас, молодой человек, и ради меня самого, понимаете ли, мистер Монкс?

- Слышу и рад за вас, - сказал Монкс. - Уберите свой фонарь и убирайтесь как можно скорее!

Хорошо, что разговор оборвался на этом месте, иначе мистер Бамбл, который, продолжая отвешивать поклоны, находился в шести дюймах от лестницы, неизбежно полетел бы в комнату нижнего этажа. Он зажег свой фонарь от того фонаря, который Монкс отвязал от веревки я держал в руке, и, не делая никаких попыток продолжать беседу, стал молча спускаться по лестнице, а за ним его жена. Монкс замыкал шествие, предварительно задержавшись на ступеньке и удостоверившись, что не слышно никаких других звуков, кроме шума дождя и стремительно несущегося потока.

Они миновали комнату нижнего этажа медленно и осторожно, потому что Монкс вздрагивал при виде каждой тени, а мистер Бамбл, держа свой фонарь на фут от пола, шел не только с исключительной осмотрительностью, но и удивительно легкой поступью для такого дородного джентльмена, нервически осматриваясь вокруг, нет ли где потайных люков. Монкс бесшумно отпер и распахнул дверь, и супруги, обменявшись кивком со своим таинственным знакомым, очутились под дождем во мраке.

Как только они ушли, Монкс, казалось, питавший непреодолимое отвращение к одиночеству, позвал мальчика, который был спрятан где-то внизу. Приказав ему идти впереди и светить, он вернулся в комнату, откуда только что вышел.

ГЛАВА XXXIX

выводит на сцену несколько респектабельных особ, с которыми читатель уже знаком, и повествует о том, как совещались между собой достойный Монкс и достойный еврей

На следующий день после того, как три достойные особы, упомянутые в предшествующей главе, покончили со своим маленьким дельцем, мистер Уильям Сайкс, очнувшись вечером от дремоты, сонным и ворчливым голосом спросил, который час.

Этот вопрос был задан мистером Сайксом уже не в той комнате, какую он занимал до экспедиции в Чертей, хотя находилась она в том же районе, неподалеку от его прежнего жилища. Несомненно, это было менее завидное жилье, чем его старая квартира, - жалкая, плохо меблированная комната, совсем маленькая, освещавшаяся только одним крохотным оконцем в покатой крыше, выходившим в тесный, грязный переулок. Не было здесь недостатка и в других признаках, указывающих на то, что славному джентльмену за последнее время не везет, ибо весьма скудная обстановка и полное отсутствие комфорта, а также исчезновение такого мелкого движимого имущества, как запасная одежда и белье, свидетельствовали о крайней бедности; к тому же тощий и изможденный вид самого мистера Сайкса мог бы вполне удостоверить эти факты, если бы они нуждались в подтверждении.

Грабитель лежал на кровати, закутавшись вместо халата в свое белое пальто и отнюдь не похорошевший от мертвенного цвета лица, вызванного болезнью, равно как и от грязного ночного колпака и колючей черной бороды, неделю не бритой. Собака сидела около кровати, то задумчиво посматривая на хозяина, то настораживая уши и глухо ворча, если ее внимание привлекал какой-нибудь шум на улице или в нижнем этаже дома. У окна, углубившись в починку старого жилета, который служил частью повседневного костюма грабителя, сидела женщина, такая бледная и исхудавшая от лишений и ухода за больным, что большого труда стоило признать в ней ту самую Нэнси, которая уже появлялась в этом повествовании, если бы не голос, каким она ответили на вопрос мистера Сайкса.

- Начало восьмого, - сказала девушка. - Как ты себя чувствуешь, Билл?

- Слаб, как чистая вода, - ответил мистер Сайкс, проклиная свои глаза, руки и ноги. - Дай руку и помоги мне как-нибудь сползти с этой проклятой кровати.

Нрав мистера Сайкса не улучшился от болезни: когда девушка помогала ему подняться и повела его к столу, он всячески ругал ее за неловкость, а потом ударил.

- Скулишь? - спросил Сайкс. - Хватит! Нечего стоять и хныкать! Если ты только на это и способна, проваливай! Слышишь?

- Слышу, - ответила девушка, отворачиваясь и пытаясь рассмеяться. - Что это еще взбрело тебе в голову?

- Э, так ты, стало быть, одумалась? - проворчал Сайкс, заметив слезы, навернувшиеся ей на глаза. - Тем лучше для тебя.

- Но ведь не хочешь же ты сказать, Билл, что и сегодня будешь жесток со мной, - произнесла девушка, положив руку ему на плечо.

- А почему бы и нет? - воскликнул мистер Сайкс, - Почему?..

- Столько ночей, - сказала девушка с еле заметной женственной нежностью, от которой даже в ее голосе послышались ласковые нотки, - столько ночей я терпеливо ухаживала за тобой, заботилась о тебе, как о ребенке, а сегодня я впервые вижу, что ты пришел в себя. Ведь не будешь же ты обращаться со мной как только что, правда ведь? Ну, скажи, что не будешь.

- Ладно, - отозвался мистер Сайкс, - не буду. Ах, черт подери, девчонка опять хнычет!

- Это пустяки, - сказала девушка, бросаясь на стул. - Не обращай на меня внимания. Скоро пройдет.

- Что - пройдет? - злобно спросил мистер Сайкс. - Какую еще дурь ты на себя напустила? Вставай, занимайся делом и не лезь ко мне со всякой бабьей чепухой!

В другое время это внушение и тон, каким оно было сделано, возымели бы желаемое действие, но девушка, действительно ослабевшая от истощения, откинула голову на спинку стула и лишилась чувств, прежде чем мистер Сайкс успел изрыгнуть несколько приличествующих случаю проклятий, которыми при подобных обстоятельствах имел обыкновение приправлять свои угрозы.

Хорошенько не зная, что делать при столь исключительных обстоятельствах, -

ибо у мисс Нэнси истерики обычно отличались тем бурным характером, который позволял больной справляться с ними без посторонней помощи, - мистер Сайкс попытался пустить в ход несколько ругательств и, убедившись, что такой способ лечения совершенно недейственен, позвал на помощь.

- Что случилось, мой милый? - спросил Феджин, заглядывая в комнату.

- Помогите-ка девчонке, - нетерпеливо откликнулся Сайкс. - Нечего тут бормотать, и ухмыляться, и пялить на меня глаза.

Вскрикнув от удивления, Феджин поспешил на помощь к девушке, а мистер Джек Даукинс (иными словами - Ловкий Плут), вошедший в комнату вслед за своим почтенным другом, мигом положил на пол узел, который тащил, и, выхватив бутылку из рук юного Чарльза Бейтса, шедшего за ним по пятам, мгновенно вытащил пробку зубами и влил часть содержимого бутылки в рот больной, предварительно отведав его сам, во избежание ошибки.

- Возьми-ка мехи, Чарльз, и дай ей глотнуть свежего воздуха, - сказал мистер Даукинс, - а вы похлопайте ее по рукам, Феджин, пока Билл развязывает юбки.

Все эти меры, совместно принятые и примененные с большой энергией -

особенно те из них, которые были поручены юному Бейтсу, явно считавшему свою долю участия в процедуре беспримерной забавой, - не замедлили привести к желаемым результатам. Девушка постепенно пришла в себя, шатаясь, добралась до стула у кровати и зарылась лицом в подушку, предоставив встречать новых посетителей мистеру Сайксу, несколько удивленному их неожиданным появлением.

- Какой чертов ветер принес вас сюда? - спросил он Феджина.

- Вовсе не чертов ветер, мой милый. Чертов ветер никому не приносит добра. А я захватил кое-что хорошее, что вам понравится... Плут, мой милый, развяжи узел и передай Биллу те пустяки, на которые мы сегодня утром истратили все деньги.

Исполняя распоряжение мистера Феджина, Ловкий Плут достал сверток не малых размеров, завязанный в старую скатерть, и начал передавать один за другим находившиеся в нем предметы Чарли Бейтсу, который раскладывал их на столе, расхваливая на все лады их редкие и превосходные качества.

- Ах, какой паштет из кроликов, Билл! - воскликнул сей молодой джентльмен, доставая огромный паштет. - Такое нежное создание, с такими хрупкими лапками, Билл, что даже косточки тают во рту и незачем их выбирать.

Полфунта зеленого чаю, семь шиллингов шесть пенсов, такого крепкого, что, если засыпать его в кипяток, с чайника слетит крышка; полтора фунта сахару, чуть мокроватого, над которым негры здорово потрудились, пока он не достиг такого совершенства. Две двухфунтовые булки; фунт хорошего свежего масла;

кусок жирного глостерского сыра наилучшего сорта, какого вы никогда и не нюхали.

Произнеся этот панегирик, юный Бейтс извлек из своего просторного кармана большую, тщательно закупоренную бутылку вина и в то же самое время налил из прежней бутылки полную рюмку чистого спирта, которую больной без всяких колебаний опрокинул себе в рот.

- Э, - воскликнул Феджин, с довольным видом потирая руки. - Вы не пропадете, Билл, теперь вы не пропадете.

- Не пропаду! - повторил мистер Сайкс. - Да я бы двадцать раз мог пропасть, прежде чем вы пришли ко мне на помощь. Как же это вы, лживая скотина, на три с лишним недели бросили человека на произвол судьбы когда он в таком состоянии?

- Вы только послушайте его, ребята! - пожимая плечами, сказал Феджин. -

А мы-то принесли ему все эти чудесные вещи.

- Вещи в своем роде не плохи, - заметил мистер Сайкс, слегка смягчившись после того, как окинул взглядом стол, - но что вы можете сказать в свое оправдание? Почему вы бросили меня здесь, голодного, больного, без денег и вообще без всего и черт знает сколько времени обращали на меня не больше внимания, чем на эту вот собаку?.. Прогони ее, Чарли!

- Никогда еще я не видел такой потешной собаки! - воскликнул юный Бейтс, исполняя его просьбу. - Чует съестное не хуже, чем старая леди, идущая на рынок. Эта собака могла бы сколотить себе состояние на сцене и вдобавок оживить представление.

- А ну, молчи!.. - крикнул Сайкс, когда собака, не переставая рычать, уползла под кровать. - Так что же вы скажете в свое оправдание, тощий, старый кровопийца?

- Меня больше недели не было в Лондоне. Дела были разные, - ответил еврей.

- А другие две недели? - спросил Сайкс. - Другие две недели, когда я валялся здесь, как больная крыса в норе?

- Я ничего не мог поделать, Билл. Нельзя пускаться на людях в длинные объяснения... Я ничего не мог поделать, клянусь честью.

- Чем это вы клянетесь? - с величайшим презрением проворчал Сайкс. -

Эй, вы, мальчишки, пусть кто-нибудь из вас отрежет мне кусок паштета, чтобы отбить этот вкус во рту, иначе я совсем задохнусь.

- Не раздражайтесь, мой милый, - смиренно уговаривал Феджин. - Я никогда не забывал вас, Билл, никогда.

- Да, я готов биться об заклад, что не забывали, - с горькой усмешкой отозвался Сайкс. - Все время, пока я лежал здесь в жару и лихорадке, вы замышляли всякие планы и козни: Билл сделает то, Билл сделает это, и Билл сделает все за чертовски низкую плату, как только поправится - он достаточно беден, чтобы работать на вас. Если бы не эта девушка, я отправился бы на тот свет.

- Полно, Билл, - возразил Феджин, жадно ухватившись за эти слова. -

"Если бы не эта девушка"! Кто, как не бедный старый Феджин, помог вам обзавестись такой ловкой девушкой?

- Это он правду говорит, - сказала Нэнси, быстро шагнув вперед. -

Оставь его, оставь в покое.

Вмешательство Нэнси изменило характер беседы, так как мальчики, подметив хитрое подмигивание осторожного старого еврея, начали угощать ее спиртным, - впрочем, пила она очень умеренно, а Феджин, обнаружив несвойственную ему веселость, постепенно привел мистера Сайкса в лучшее расположение духа, притворившись, будто считает его угрозы милыми шуточками, и вдобавок они от души посмеялись над теми двумя-тремя грубыми остротами, до которых снизошел Сайкс, предварительно приложившись несколько раз к бутылке со спиртом.

- Все это прекрасно, - сказал мистер Сайкс, - но сегодня я должен получить от вас наличные.

- При мне нет ни единой монеты, - ответил еврей.

- Но дома их у вас груды, - возразил Сайкс. - И из них я должен кое-что получить.

- Груды! - вскричал Феджин, воздевая руки. - Да мне не хватило бы даже на...

- Не знаю, сколько их у вас накопилось, да и сами-то вы не знаете, потому что долгонько пришлось бы их считать, - сказал Сайкс. - Но деньги мне нужны сегодня - коротко и ясно!

- Хорошо, хорошо! - со вздохом сказал Феджин. - Я пришлю с Ловким Плутом.

- Этого вы не сделаете, - возразил мистер Сайкс. - Ловкий Плут слишком ловок - он позабудет прийти, или собьется с дороги, или будет увиливать от ищеек и не придет, или еще что-нибудь придумает в оправдание, если вы дадите ему такой наказ. Пусть Нэнси идет в вашу берлогу и принесет деньги, чтобы все было в порядке, а пока ее не будет, я лягу всхрапну.

После долгого торга и пререканий Феджин снизил требуемую ссуду с пяти фунтов до трех фунтов четырех шиллингов и шести пенсов, клятвенно заверяя, что теперь у него останется только восемнадцать пенсов на хозяйство. Мистер Сайкс хмуро заметил, что придется ему удовлетвориться и этим, если на большее рассчитывать не приходится. Затем Нэнси собралась провожать Феджина, а Плут и мистер Бейтс спрятали еду в буфет.

Распрощавшись со своим любезным другом, еврей отправился домой в сопровождении Нэнси и мальчиков; тем временем мистер Сайкс бросился на постель, намереваясь спать вплоть до возвращения молодой леди.

Без всяких задержек они прибыли в обиталище Феджина, где застали Тоби Крекита и мистера Читлинга, увлеченных пятнадцатой партией криббеджа, причем вряд ли нужно говорить, что сей последний джентльмен эту партию проиграл, а вместе с нею пятнадцатый и последний шестипенсовик, к великой потехе своих молодых друзей. Мистер Крекит, явно пристыженный тем, что его застали за игрой с джентльменом, столь ниже его по общественному положению и умственным способностям, зевнул и, осведомившись о Сайксе, взял шляпу, собираясь уйти.

- Никто не приходил, Тоби? - спросил Феджин.

- Ни одной живой души, - ответил мистер Крекит, поднимая воротник. - От скуки я чуть не скис, как дрянное пиво. За вами хорошая выпивка, Феджин, в награду мне за то, что я так долго сторожил дом. Черт побери! Я отупел, как присяжный, и заснул бы так же крепко, как Ньюгетская тюрьма, если бы по доброте своей не вздумал позабавить этого юнца. Чертовская скука, будь я проклят, если не так!

С этими словами мистер Тоби Крекит забрал выигранные деньги и сунул в жилетный карман с высокомерным видом, словно мелкие серебряные деньги совершенно недостойны внимания такой особы, как он; покончив с этим, он важно вышел из комнаты элегантной и благородной поступью, после чего мистер Читлинг, бросавший восхищенные взгляды на его ноги и сапоги, пока они не скрылись из виду, объявил всей компании, что знакомство с ним обходится каких-нибудь пятнадцать шестипенсовиков за свидание, а такой проигрыш он ценит не дороже щелчка.

- Ну и чудак же вы, Том, - сказал мистер Бейтс, которого очень позабавило это заявление.

- Ничуть не бывало, - отозвался мистер Читлинг. - Разве я чудак, Феджин?

- Ты очень смышленый парень, мой милый, - сказал Феджин, похлопывая его по плечу и подмигивая другим ученикам.

- А мистер Крекит - настоящий франт. Правда, Феджин? - спросил Том.

- Без сомнения, мой милый.

- И поддерживать с ним знакомство очень лестно. Правда, Феджин? -

продолжал Том.

- Конечно, очень лестно, мой милый. Они просто завидуют тебе, потому что с ними он не хочет водиться.

- Ну! - с торжеством воскликнул Том. - Вот в чем дело! Он меня дочиста обобрал. Но ведь я могу пойти заработать еще, когда мне вздумается, -

правда, Феджин?

- Разумеется, можешь. Том, и чем скорее пойдешь, тем лучше. Возмести же, не мешкая, свой проигрыш и не теряй больше времени... Плут! Чарли! Пора вам отправляться на работу. Пошевеливайтесь! Скоро десять, а ничего еще не сделано.

Приняв к сведению намек, мальчики кивнули Нэнси и, взяв свои шляпы, вышли из комнаты; по дороге Плут и его жизнерадостный друг развлекались, придумывая всевозможные остроты, направленные против мистера Читлинга, в чьем поведении, нужно отдать ему справедливость, не было ничего особо примечательного или странного, поскольку немало есть в столице предприимчивых молодых щеголей, которые платят значительно больше, чем мистер Читлинг, за честь быть принятыми в хорошем обществе, и немало изысканных джентльменов (составляющих упомянутое хорошее общество), которые строят свою репутацию почти на таком же фундаменте, - как и ловкач Тоби Крекит.

- А теперь, - сказал Феджин, когда мальчики вышли из комнаты, - пойду принесу тебе деньги, Нэнси. Это просто ключ от шкафика, моя милая, где я храню кое-какие вещи, которые приносят мальчики. Своих денег я никогда не запираю, потому что мне и запирать нечего, моя милая... ха-ха-ха... запирать нечего. Невыгодное это ремесло, Нэнси, и неблагодарное. Но я люблю видеть вокруг себя молодые лица и все терплю, все терплю. Тише, - воскликнул он, торопливо пряча ключ за пазуху. - Кто это там? Прислушайся.

Девушка, сидевшая за столом сложа руки, по-видимому, нисколько не интересовалась, пришел ли кто-нибудь, или уходит, пока до слуха ее не донесся невнятный мужской голос. Едва уловив этот звук, она с быстротой молнии сорвала с себя шляпку и шаль и сунула их под стол. Когда еврей оглянулся, она пожаловалась на жару ослабевшим голосом, удивительно противоречащим стремительности и страстности ее движений, что, однако, не было замечено Феджином, стоявшим в то время к ней спиной.

- Ба! - пробормотал он, как будто раздосадованный помехой. - Это тот человек, которого я ждал раньше; он спускается по лестнице. Ни слова о деньгах, пока он здесь, Нэнси. Он недолго пробудет. Не больше десяти минут, моя милая.

Приложив к губам костлявый указательный палец, еврей понес лампу к двери, когда за нею на лестнице послышались шаги. Он подошел к двери одновременно с посетителем, который, быстро войдя в комнату, очутился возле девушки, прежде чем успел ее заметить.

Это был Монкс.

- Всего-навсего одна из моих молоденьких учениц, - сказал Феджин, заметив, что Монкс попятился при виде незнакомого лица. - Не уходи, Нэнси.

Девушка ближе придвинулась к столу и, мельком, с равнодушным видом посмотрев на Монкса, отвела взгляд; но когда Монкс перевод глаза с нее на Феджина, она искоса снова метнула на него взгляд - такой острый и испытующий, что, будь здесь какой-нибудь наблюдатель и подметь он эту перемену, он с трудом мог бы поверить, что оба эти взгляда брошены одной и той же особой.

- Есть новости? - осведомился Феджин.

- Очень важные.

- И... и... хорошие? - нерешительно спросил Феджин, словно опасаясь раздражать собеседника чрезмерным благодушием.

- Во всяком случае, неплохие, - с улыбкой ответил Монкс. - На этот раз я не терял времени. Мне нужно с вами поговорить.

Девушка еще ближе придвинулась к столу и не выразила намерения покинуть комнату, хотя и могла заметить, что Монкс указывает на нее. Еврей, боясь, быть может, как бы она не заговорила вслух о деньгах, если он попробует ее выпроводить, указал наверх и увел Монкса.

- Только не в ту проклятую дыру, где мы были прошлый раз, - услышала она голос посетителя, когда они поднимались по лестнице. Феджин засмеялся, ответил что-то, чего она не разобрала, и, казалось, судя по скрипу досок, повел своего собеседника на третий этаж.

Еще не замерло в доме эхо, разбуженное их шагами, как девушка уже сняла башмаки, завернула на голову подол платья и, закутав в него руки, остановилась у двери, прислушиваясь с напряженным вниманием. Как только шум затих, она выскользнула из комнаты, удивительно легко и бесшумно поднялась по лестнице и скрылась во мраке наверху.

Около четверти часа, если не больше, в комнате никого не было; затем девушка вернулась той же неслышной поступью, и сейчас же вслед за этим раздались шаги двух мужчин, спускавшихся по лестнице. Монкс немедленно вышел на улицу, а еврей снова поплелся наверх за деньгами. Когда он вошел, девушка надевала шаль и шляпку, якобы собираясь уходить.

- Что это, Нэнси? - воскликнул еврей, поставивший свечу на стол, и отшатнулся. - Какая ты бледная!

- Бледная? - повторила девушка, заслоняя глаза руками, как будто для того, чтобы пристальнее посмотреть на него.

- Ужасно. Что это с тобой стряслось?

- Ровно ничего. Сидела в этой душной комнате невесть сколько времени, вот и все, - небрежно ответила девушка. - Ну, будьте добреньки, отпустите же меня.

Вздыхая над каждой монетой, Феджин отсчитал ей на ладонь деньги. Они расстались без дальнейших разговоров, обменявшись только пожеланием спокойной ночи.

Очутившись на улице, девушка присела на ступеньку у двери и в течение нескольких секунд казалась совершенно ошеломленной и неспособной продолжать путь. Вдруг она встала и, бросившись в сторону, как раз противоположную той, где ждал ее Сайкс, ускорила шаги и шла все быстрее, пока шаг ее не превратился в стремительный бег. Окончательно выбившись из сил, она остановилась, чтобы отдышаться, но, словно опомнившись и поняв, что не сможет осуществить задуманное, в отчаянии заломила руки и разрыдалась. Может быть, слезы облегчили ее или же она поняла полную безнадежность своего положения - как бы то ни было, она повернулась и побежала в обратную сторону чуть ли не с такой же быстротой - отчасти, чтобы наверстать потерянное время, а отчасти, чтобы приноровить шаг к стремительному потоку своих мыслей, - и вскоре добралась до дома, где оставила грабителя.

Если, представ перед мистером Сайксом, она и выдала чем-нибудь свое волнение, то он этого не заметил; осведомившись, принесла ли она деньги, и получив утвердительный ответ, он удовлетворенно пробурчал что-то и, снова опустив голову на подушку, погрузился в сон, прерванный ее приходом.

Счастье для нее, что на следующий день наличие денег заставило Сайкса столько потрудиться над едой и питьем и к тому же возымело столь благотворное влияние на его нрав, смягчив его шероховатость, что у него не было ни времени, ни желания критиковать ее поведение и манеры. Ее рассеянность и нервозность, как у того, кто готовится совершить какой-то смелый и опасный шаг, требующий серьезной борьбы, прежде чем принято решение, не ускользнули бы от рысьих глаз Феджина, который, вероятно, немедленно забил бы тревогу. Но мистер Сайкс, не отличавшийся особой наблюдательностью и не тревожимый опасениями более тонкими, чем те, какие можно заглушить неизменной грубостью в обращении со всеми и каждым, а вдобавок, как было уже указано, находившийся в исключительно приятном расположении духа, - мистер Сайкс не видел ничего необычного в ее поведении и в сущности обращал на нее так мало внимания, что, будь даже ее волнение гораздо приметнее, оно вряд ли вызвало бы у него подозрения.

К концу дня возбуждение девушки усилилось, когда же настал вечер и она, сидя возле грабителя, ждала, пока он напьется и заснет, щеки ее были так бледны, а глаза так горели, что даже Сайкс отметил это с изумлением.

Мистер Сайкс, ослабевший от лихорадки, лежал на кровати, разбавляя джин горячей водой, чтобы уменьшить его возбуждающее действие, и уже в третий или четвертый раз пододвинул Нэнси стакан, чтобы та наполнила его, когда вдруг ее вид впервые поразил его.

- Ах, чтоб мне сдохнуть! - воскликнул он, приподнимаясь на руках и всматриваясь в лицо девушки. - Ты похожа на ожившего мертвеца. В чем дело?

- В чем дело? - повторила девушка. - Ни в чем. Чего ты так таращишь на меня глаза?

- Что это еще за дурь? - спросил Сайкс, схватив ее за руку и грубо встряхнув. - Что это значит? Что у тебя на уме? О чем ты думаешь?

- О многом, Билл, - ответила девушка, вздрагивая и закрывая глаза руками. - Но не все ли равно?

Притворно веселый тон, каким были сказаны последние слова, казалось, произвел на Сайкса более глубокое впечатление, чем дикий, напряженный взгляд, который им предшествовал.

- Вот что я тебе скажу, - начал Сайкс, - если ты не заразилась лихорадкой и не больна, так значит тут пахнет чем-то другим, особенным, да к тому же и опасным. Уж не собираешься ли ты... Нет, черт подери, этого ты бы не сделала!

- Чего бы не сделала? - спросила девушка.

- Нет на свете, - сказал Сайкс, не спуская с нее глаз и бормоча эти слова про себя, - нет на свете более надежной девки, не то я еще три месяца назад перерезал бы ей горло. Это у нее лихорадка начинается, вот что.

Успокоив себя таким доводом, Сайкс осушил стакан до дна, а затем, ворчливо ругнувшись, потребовал свое лекарство. Девушка поспешно вскочила, стоя спиной к нему, она быстро налила лекарство и держала стакан у его губ, пока он пил.

- А теперь, - сказал грабитель, - сядь возле меня и чтобы лицо у тебя было как всегда, а не то я разукрашу его так, что ты сама его не узнаешь.

Девушка повиновалась. Сайкс, зажав ее руку в своей, откинулся на подушку, не спуская глаз с ее лица. Глаза закрылись, открылись снова, опять закрылись и снова открылись. Он беспокойно повернулся, несколько раз задремывал на две-три минуты и так же часто вскакивал с испуганным видом, тупо озирался вокруг и вдруг, в ту самую минуту, когда хотел приподняться, погрузился в глубокий, тяжелый сон. Пальцы его разжались, поднятая рука вяло опустилась - он лежал словно в полном беспамятстве.

- Наконец-то опий подействовал, - прошептала ловушка, отходя от кровати, - но, может быть, теперь уже слишком поздно.

Она проворно надела шляпку и шаль, изредка боязливо оглядываясь, словно опасаясь, как бы, несмотря на снотворный напиток, не опустилась на ее плечо тяжелая рука Сайкса; потом, тихонько наклонившись над постелью, поцеловала грабителя в губы и, бесшумно открыв дверь комнаты, выбежала на улицу.

В темном переулке, который вел на главную улицу, сторож выкрикивал половину десятого.

- Давно пробило? - спросила девушка.

- Через четверть часа пробьет десять, - сказал сторож, поднимая фонарь к ее лицу.

- А мне не добраться туда раньше, чем через час, - пробормотала девушка, проскользнув мимо него и бросившись бежать по улице.

Многие лавки уже закрылись в тех глухих переулках и улицах, которыми она пробегала, направляясь из Спителфилдс к лондонскому Вест-Энду. Когда пробило десять, нетерпение ее усилилось. Она мчалась по узкому тротуару;

расталкивая прохожих и проскакивая чуть ли не под самыми мордами лошадей, перебегала запруженные улицы, где кучки людей нетерпеливо ждали возможности перейти через дорогу.

- Эта женщина с ума сошла, - говорили прохожие, оборачиваясь, чтобы посмотреть ей вслед, в то время как она летела дальше.

Когда она добралась до более богатой части города, улицы были сравнительно пустынны, и здесь ее стремительность вызывала еще большее любопытство у редких прохожих, мимо которых она пробегала. Иные ускоряли шаг, словно хотели узнать, куда она так спешит, и те из них, кому удавалось нагнать ее, оглядывались, удивленные тем, что она мчится все с той же быстротой.

Но один за другим они отставали, и она была одна, когда достигла цели своего путешествия. Это был семейный пансион в тихой, красивой улице неподалеку от Гайд-парка. Когда ослепительный свет фонаря, горевшего у двери, привел ее к этому дому, пробило одиннадцать. Сначала она замедлила шаги, словно собираясь с духом, чтобы подойти, но бой часов придал ей решимости, и она вошла в холл... Привратника не было на обычном его месте.

Она неуверенно огляделась вокруг и направилась к лестнице.

- Послушайте-ка, - сказала нарядная особа женского пола, выглядывая за ее спиной из-за двери, - кого вам здесь нужно?

- Леди, которая остановилась в этом доме, - отозвалась девушка.

- Леди? - последовал ответ, сопровождаемый презрительным взглядом. -

Какую леди?

- Мисс Мэйли, - сказала Нэнси.

Нарядная особа, которая к тому времени обратила внимание на внешность Нэнси, ответила только взглядом, выражавшим добродетельное презрение, и призвала для переговоров с нею мужчину. Нэнси повторила ему свою просьбу.

- Как о вас доложить? - спросил слуга.

- Не к чему называть фамилию, - ответила Нэнси.

- А по какому делу? - продолжал тот.

- И об этом незачем говорить! - возразила девушка. - Мне нужно видеть леди.

- Уходите! - сказал слуга, подталкивая ее к двери. - Хватит, убирайтесь!

- Можете вытолкать меня отсюда, но сама я не уйду! - резко крикнула девушка. - А уж я постараюсь, чтобы вы и вдвоем со мной не сладили. Неужели нет здесь никого, - продолжала она, озираясь, - кто бы согласился исполнить просьбу такого жалкого создания, как я?

Этот призыв произвел впечатление на повара, который благодушно наблюдал эту сцену вместе с другими слугами и теперь выступил вперед, чтобы вмешаться.

- Доложите-ка о ней, Джо, что вам стоит, - сказала Эта персона.

- Да что толку? - возразил тот. - Уж не думаете ли вы, что молодая леди пожелает принять такую, как она?

Этот намек на сомнительную репутацию Нэнси вызвал бурю целомудренного гнева в груди четырех горничных, которые с великим угаром заявили, что эта тварь позорит свой пол, и решительно потребовали, чтобы ее без всякого сожаления бросили в канаву.

- Делайте со мной что хотите, - сказала девушка, снова обращаясь к мужчинам, - но сначала исполните мою просьбу, а я именем господа бога прошу доложить обо мне.

Мягкосердечный повар присовокупил свое ходатайство, и дело кончилось тем, что слуга, появившийся первым, взялся исполнить поручение.

- Так что же передать? - спросил он, уже стоя одной ногой на нижней ступеньке.

- Что одна молодая женщина убедительно просит позволения поговорить наедине с мисс Мэйли, - ответила Нэнси, - а когда леди услышит хоть одно слово из того, что та хочет ей сказать, она сама решит, выслушать ли ей до конца, или выгнать эту женщину, как обманщицу.

- Ну, знаете ли, - вы что-то уж очень напористы, - сказал слуга.

- Вы только передайте эти слова, - твердо сказала девушка, - и принесите мне ответ.

Слуга побежал по лестнице. Нэнси, бледная, с трудом переводя дух, стояла внизу, прислушиваясь с дрожащими губами к тем громким, презрительным замечаниям, на какие не скупились целомудренные служанки; они принялись расточать их еще щедрее, когда вернулся слуга и сказал, чтобы молодая женщина шла наверх.

- Что толку соблюдать благопристойность на этом свете? - сказала первая служанка.

- Медь иной раз ценят дороже золота, хотя ему и огонь нипочем! -

заметила вторая.

Третья удовольствовалась недоуменным вопросом: "Из чего же сделаны леди?" - а четвертая положила начало квартету: "Какой срам!" - на чем и сошлись эти Дианы.

Невзирая на все это - ибо на сердце у нее было бремя более тяжкое, -

Нэнси, дрожа всем телом, вошла вслед за слугой в маленькую переднюю, освещенную висевшей под потолком лампой. Здесь слуга ее оставил и удалился.

ГЛАВА XL

Странное свидание, которое является продолжением событий, изложенных в предыдущей главе

Жизнь девушки протекала на улицах, в самых гнусных притонах и вертепах Лондона, но тем не менее она еще сохранила какую-то порядочность, присущую женщине, и, когда она услыхала легкие шаги, приближающиеся к двери, находившейся против той, в какую она вошла, она подумала о резком контрасте, свидетелем которого будет через секунду эта маленькая комнатка, почувствовала всю тяжесть своего позора и съежилась, как будто ей почти непосильно было присутствие той, с кем она добивалась свидания.

Но с этими лучшими чувствами боролась гордость - порок самых развращенных и униженных, равно как и возвеличенных и самоуверенных. Жалкая сообщница воров и грабителей, падшее существо, исторгнутое грязными притонами, помощница самых мерзких преступников, живущая под сенью виселицы,

- даже это погрязшее в пороках создание было слишком гордым, чтобы хоть отчасти проявить чувствительность, присущую женщине, - чувствительность, которую она считала слабостью, хотя она одна еще связывала ее с человеческой природой, следы которой стерла тяжелая жизнь в пору ее детства. Она подняла глаза лишь настолько, чтобы разглядеть, что представшая перед ней девушка стройна и прекрасна, затем, потупившись, она с притворной беззаботностью тряхнула головой и сказала:

- Нелегкое дело добраться до вас, сударыня. Если бы я обиделась и ушла, как сделали бы многие на моем месте, вы об этом когда-нибудь пожалели бы - и не зря.

- Я очень сожалею, если с вами были грубы, - отвечала Роз. -

Постарайтесь забыть об этом. Скажите мне, зачем вы хотели меня видеть. Я та, кого вы спрашивали.

Ласковый тон, нежный голос, кроткая учтивость, полное отсутствие высокомерия или неудовольствия застигли девушку врасплох, и она залилась слезами.

- Ах, сударыня! - воскликнула она страстно, заломив руки. - Если бы больше было таких, как вы, - меньше было бы таких, как я... меньше...

меньше...

- Сядьте, - настойчиво сказала Роз. - Если вы бедны или вас постигло несчастье, я от всей души и всем, чем могу, рада вам помочь. Сядьте.

- Разрешите мне постоять, леди, - сказала девушка, все еще плача, - и не говорите со мной так ласково, пока вы не узнаете, кто я такая. Становится поздно. Эта... Эта дверь закрыта?

- Да, - сказала Роз, отступив на несколько шагов, словно для того, чтобы к ней скорее могли прийти на помощь в случае, если понадобится. -

Почему вы задаете этот вопрос?

- Потому, - сказала девушка, - потому, что я собираюсь отдать в ваши руки свою жизнь и жизнь других. Я - та самая девушка, которая утащила маленького Оливера к старику Феджину в тот вечер, когда он вышел из дома в Пентонвиле.

- Вы?! - воскликнула Роз Мэйли.

- Да, я, сударыня, - ответила девушка. - Я та самая бесчестная женщина, о которой вы слыхали, живущая среди воров, и - да поможет мне бог! - с того времени, как я себя помню, и когда глазам моим и чувствам открылись улицы Лондона, я не знала лучшей жизни и не слышала более ласковых слов, чем те, какими она меня награждала. Не бойтесь, можете отшатнуться от меня, леди. Я моложе, чем кажусь, но я к этому привыкла. Самые бедные женщины отшатываются от меня, когда я прохожу по людной улице.

- Какой ужас! - сказала Роз, невольно отступая от своей странной собеседницы.

- На коленях благодарите бога, дорогая леди, - воскликнула девушка, -

что у вас были друзья, которые с самого раннего детства о вас заботились и оберегали вас, и вы никогда не знали холода и голода, буйства и пьянства и... и еще кое-чего похуже, что знала я с самой колыбели. Я могу сказать это слово, потому что моей колыбелью были глухой закоулок да канава... они будут и моим смертным ложем.

- Мне жаль вас, - прерывающимся голосом сказала Роз. - У меня сердце надрывается, когда я вас слушаю.

- Да благословит вас бог за вашу доброту, - отозвалась девушка. - Если бы вы знали, какой я иной раз бываю, вы бы я в самом деле меня пожалели. Но ведь я тайком убежала от тех, которые, конечно, убили бы меня, знай они, что я пришла, сюда, чтобы передать подслушанное. Знаете ли вы человека по имени Монкс?

- Нет, - ответила Роз.

- А он вас знает, - заявила девушка, - и знает, что вы остановились здесь. Ведь я вас отыскала потому, что подслушала, как он назвал это место.

- Я никогда не слыхала этой фамилии, - сказала Роз.

- Значит, у нас он появляется под другим именем, - заявила девушка, - я об этом и раньше догадывалась. Несколько времени назад, вскоре после того, как Оливера просунули к вам в окошко, - когда пытались вас ограбить, я, подозревая этого человека, подслушала однажды ночью его разговор с Феджином.

И я поняла, что Монкс, тот самый, о котором я вас спрашивала...

- Да, - сказала Роз, - понимаю.

- Вот что Монкс, - продолжала девушка, - случайно увидел Оливера с двумя из ваших мальчишек в тот день, когда мы в первый раз его потеряли, и сразу узнал в нем того самого ребенка, которого он выслеживал, - я не могла угадать, о какой целью. С Феджином был заключен договора что, если Оливера опять захватят, он получит определенную сумму и получит еще больше, если сделает из него вора, а это для чего-то очень нужно было Монксу.

- Для чего? - спросила Роз.

- Он заметил мою тень на стене, когда я подслушивала, надеясь разузнать, в чем тут дело, - ответила девушка, - и мало кто мог бы, кроме меня, улизнуть вовремя и не попасться. Но мне это удалось, и я его не видела до вчерашнего вечера.

- А что же случилось вчера?

- Сейчас я вам расскажу, леди. Вчера вечером он опять пришел. Опять они поднялись наверх, и я, закутавшись так, чтобы тень не выдала меня, опять подслушивала у двери. Первое, что я услышала, были слова Монкса: "Итак, единственные доказательства, устанавливающие личность мальчика, покоятся на дне реки, а старая карга, получившая их от его матери, гниет в своем гробу".

Он и Феджин расхохотались и стали толковать о том, как посчастливилось ему все это обделать, а Монкс, заговорив о мальчике, рассвирепел и сказал, что хотя он и заполучил деньги чертенка, но лучше бы ему добиться их другим путем; вот была бы потеха, говорил он, поиздеваться над чванливым завещанием отца, протащить мальчишку через все городские тюрьмы, а потом вздернуть его на виселицу за какое-нибудь тяжкое преступление, что Феджин легко мог бы обделать, а до этого еще и подработать на нем.

- Что же это такое?! - воскликнула Роз.

- Сущая правда, леди, хотя это и говорю я, - ответила девушка. - Потом Монкс сказал с проклятьями, привычными для меня, но незнакомыми вам, что, если бы он мог утолить свою ненависть и лишить мальчика жизни без риска для собственной головы, он сделал бы это, но так как это невозможно, то он будет начеку, будет следить за превратностями его судьбы, и так как он знает о его происхождении и жизни - преимущество на его стороне, и, может быть, ему удастся повредить мальчику. "Короче говоря, Феджин, - сказал он, - хотя вы и еврей, но никогда еще не расставляли таких силков, какие я расставил для моего братца Оливера".

- Для брата! - воскликнула Роз.

- Это были его слова, - сказала Нэнси, пугливо озираясь, как озиралась она почти все время, пока говорила, ибо ее преследовал образ Сайкса. - Но это не все. Когда он заговорил о вас и о той, другой леди и сказал, что, видно, бог или дьявол устроили так, чтобы, назло ему, Оливер попал в ваши руки, он расхохотался и заявил, что даже и это его радует, потому что немало тысяч и сотен фунтов отдали бы вы, если бы их имели, чтобы узнать, кто ваша двуногая собачка.

- Неужели это было сказано серьезно? - сильно побледнев, спросила Роз.

- Он говорил на редкость решительно и злобно, - покачивая головой, ответила девушка. - Он не шутит, когда в нем кипит ненависть. Я знаю многих, кто делает вещи похуже, но лучше мне слушать их десяток раз, чем один раз этого Монкса. Сейчас уже поздно, а я должна вернуться домой, чтобы не заподозрили, по какому делу а ходила. Мне нужно поскорее добраться до дому.

- Но что же я могу сделать? - сказала Роз. - Без вас какую пользу я могу извлечь из этих сведений? Добраться до дому? Почему вам хочется вернуться к товарищам, которых вы описали такими ужасными красками? Если вы повторите это сообщение одному джентльмену, которого я сию же минуту могу вызвать из соседней комнаты, не пройдет и получаса, как вас устроят в каком-нибудь безопасном месте.

- Я хочу вернуться, - сказала девушка. - Я должна вернуться, потому что... как говорить о таких вещах вам, невинной леди?.. потому что среди тех людей, о которых я вам рассказывала, есть один, самый отчаянный из всех, и его я не могу оставить, да, не могу, даже ради того, чтобы избавиться от той жизни, какую теперь веду.

- Ваше прежнее заступничество за этого милого мальчика, - сказала Роз,

- ваш приход сюда, чтобы, невзирая на страшную опасность, рассказать мне то, что вы слышали, ваш вид, убеждающий меня в правдивости наших слов, ваше явное раскаяние и стыд - все это заставляет меня верить, что вы еще можете исправиться. О! - складывая руки, воскликнула пылкая девушка, а слезы струились у нее по лицу, - не будьте глухи к мольбам другой женщины, которая первая - первая, я в этом уверена! - обратилась к вам со словами жалости и сострадания. Услышьте меня и дайте мне вас спасти для лучшего будущего!

- Сударыня, - воскликнула девушка, падая на колени, - милая сударыня, добрая, как ангел! Да, вы первая, которая осчастливила меня такими словами, и, услышь я их несколько лет назад, они могли бы отвратить меня от пути греха и печали. Но теперь слишком поздно, слишком поздно.

- Никогда не поздно, - сказала Роз, - раскаяться и искупить грехи.

- Поздно! - вскричала девушка, терзаемая душевной мукой. - Теперь я не могу его оставить. Я не могу быть виновницей его смерти.

- А почему вы будете виновницей? - спросила Роз.

- Ничто бы его не спасло! - воскликнула девушка. - Если бы я рассказала другим то, что рассказала вам, и всех бы захватили, ему, конечно, не избежать смерти. Он самый отчаянный и был таким жестоким.

- Может ли быть, - вскричала Роз, - что ради такого человека вы отказываетесь от всех надежд на будущее и от уверенности в немедленном спасении? Эго безумие!

- Не знаю, что это такое, - ответила девушка. - Знаю только, что так оно есть и так бывает не со мной одной, но с сотнями других, таких же падших и ничтожных, как я. Я должна вернуться. Божья ли это кара за содеянное мною зло, но меня тянет вернуться к нему, несмотря на все муки и побои, и, верно, тянуло бы, даже знай я, что в конце концов мне придется умереть от его руки.

- Что же мне делать? - сказала Роз. - Я не должна вас отпускать.

- Вы должны, сударыня! И я знаю, что вы меня отпустите, - возразила девушка, поднимаясь с колен. - Вы не помешаете мне уйти, потому что я доверилась вашей доброте и не потребовала от вас никаких обещаний, хотя могла бы это сделать.

- Какая же тогда польза от вашего сообщения? - сказала Роз. - Эту тайну необходимо раскрыть, иначе какое благо принесет Оливеру, которому вы хотите услужить, то, что вы мне говорили?

- Среди ваших знакомых, конечно, есть какой-нибудь добрый джентльмен, который выслушает все и, сохраняя тайну, посоветует вам, что делать, -

сказала девушка.

- Но где же мне найти вас, если это будет необходимо? - спросила Роз. -

Я вовсе не хочу знать, где живут эти ужасные люди, но не могли бы вы отныне прогуливаться где-нибудь в определенный час?

- Обещаете ли вы мне, что будете крепко хранить мою тайну и придете одна или только с тем человеком, которому ее доверите? Обещаете, что меня не будут подстерегать или выслеживать? - спросила девушка.

- Даю вам торжественное обещание - ответила Роз.

- Каждый воскресный вечер в одиннадцать часов, - не колеблясь, сказала девушка, - если буду жива, я буду ходить по Лондонскому мосту.

- Подождите еще минутку! - воскликнула Роз, когда девушка быстро направилась к двери. - Подумайте еще раз о своей собственной участи и о возможности изменить ее. Я перед вами в долгу не только потому, что вы добровольно доставили эти сведения, но и потому, что вы - женщина, погибшая почти безвозвратно. Неужели вы вернетесь к этой шайке грабителей и к этому человеку, когда одно слово может вас спасти? Что за обольщение заставляет вас вернуться и льнуть к пороку и злу? О, неужели нет ни одной струны в вашем сердце, которую я могла бы затронуть? Неужели не осталось ничего, к чему могла бы я воззвать, чтобы побороть это ужасное ослепление?

- Когда леди, такие молодые, добрые и прекрасные, как вы, отдают свое сердце, - твердо ответила девушка, - любовь может завлечь их куда угодно...

даже таких, как вы, у которых есть дом, друзья, поклонники, все, что делает жизнь полной. Когда такие, как я, у которых нет никакой надежной крыши, кроме крышки гроба, и ни одного друга в случае болезни или смерти, кроме больничной сиделки, отдают свое развращенное сердце какому-нибудь мужчине и позволяют ему занять место, которое никем не было занято в продолжение всей нашей злосчастной жизни, кто может надеяться излечить нас? Пожалейте нас, леди! Пожалейте нас за то, что из всех чувств, ведомых женщине, у нас осталось только одно, да и оно, по суровому приговору, доставляет не покой и гордость, а новые насилия и страдания.

- Вы согласитесь, - помолчав, сказала Роз, - принять от меня немного денег, которые помогут вам жить честно, хотя бы до тех пор, пока мы снова не встретимся?

- Ни одного пенни! - махнув рукой, ответила девушка.

- Не замыкайте своего сердца, не сопротивляйтесь всем моим попыткам помочь вам! - сказала Роз, ласково подходя к ней. - Я ото всей души хочу оказать вам услугу.

- Вы оказали бы мне самую лучшую услугу, сударыня, - ломая руки, ответила девушка, - если бы могли сразу отнять у меня жизнь, потому что сегодня я испытала больше горя, чем когда бы то ни было, все думала о том, кто я такая и что, пожалуй, лучше мне умереть не в том аду, где я жила. Да благословит вас бог, добрая леди, и да пошлет он вам столько счастья, сколько я навлекла на себя позора!

С этими словами, громко рыдая, несчастная девушка ушла, а Роз Мэйли, угнетенная необычайным свиданием, которое походило скорее на мимолетный сон, чем на реальное событие, опустилась в кресло и попыталась собраться с мыслями.

ГЛАВА XLI,

содержащая новые открытия и показывающая, что неожиданность, как и беда, не ходит одна

Ее положение было и в самом деле непривычно тяжелым и затруднительным.

Охваченная непреодолимым и горячим желанием проникнуть в тайну, окутывавшую жизнь Оливера, она в то же время не могла не почитать священным секретное сообщение, какое несчастная женщина, с которой она только что беседовала, доверила ей - молодой и чистой девушке. Ее слова и вид тронули сердце мисс Мэйли; и к той любви, какую она питала к своему юному питомцу, присоединилось - такое же искреннее и горячее - стремление привести отверженную к раскаянию и надежде.

Они предполагали прожить в Лондоне только три дня, а затем уехать на несколько недель в отдаленное местечко на побережье. Была полночь первого дня их пребывания в столице. На какой образ действий ей решиться, чтобы осуществить задуманное за сорок восемь часов? Или как отложить поездку, не возбуждая подозрений?

С ними приехал мистер Лосберн, который должен был остаться еще на два дня; но Роз слишком хорошо знала стремительность этого превосходного джентльмена и слишком ясно предвидела ту ярость, какой он воспылает в припадке негодования против орудия вторичного похищения Оливера, чтобы доверить ему тайну, если ее доводы в защиту девушки не поддержит кто-нибудь, искушенный опытом. Были все основания соблюдать величайшую осторожность и осмотрительность, а если посвятить в это дело миссис Мэйли, первым побуждением ее неизбежно будет призвать на совет достойного доктора. Что касается юридического советчика - даже если бы она знала, как к нему обратиться, - то об этом, по тем же причинам, вряд ли можно было думать. Ей пришла в голову мысль искать помощи у Гарри, но это пробудило воспоминание об их последней встрече, и ей показалось недостойным призывать его назад;

может быть, - при этой мысли на глазах у нее навернулись слезы, - он уже научился не думать о ней и чувствовать себя более счастливым вдали от нее.

Волнуемая этими разнообразными соображениями, склоняясь то к одному образу действий, то к другому и снова отшатываясь от всего, по мере того как перебирала в уме все доводы. Роз провела бессонную и тревожную ночь. На следующий день, снова поразмыслив и придя в отчаяние, она решила обратиться к Гарри.

"Если ему мучительно вернуться сюда, - думала она, - то как мучительно это мне! Но, возможно, он не приедет; он может написать или приехать и старательно избегать встречи со мной - он это сделал, когда уезжал. Я не думала, что он так поступит, но это было лучше для нас обоих". Тут Роз уронила перо и отвернулась, словно даже бумага, которой предстояло стать ее вестником, не должна была быть свидетельницей ее слез.

Раз пятьдесят бралась она за перо и опять его откладывала, и снова и снова обдумывала первую строчку письма, не написав еще ни единого слова, как вдруг Оливер, гулявший по улицам с мистером Джайлсом вместо телохранителя, ворвался в комнату с такой стремительностью и в таком сильном возбуждении, что, казалось, это предвещало новый повод для тревоги.

- Что тебя так взволновало? - спросила Роз, вставая ему навстречу.

- Не знаю, что сказать... Я, кажется, сейчас задохнусь, - ответил мальчик. - Ах, боже мой! Подумать только, что наконец-то я его увижу, а у вас будет возможность убедиться, что я рассказал вам всю правду!

- Я никогда в этом не сомневалась, - успокаивая его, сказала Роз. - Но что случилось? О ком ты говоришь?

- Я видел того джентльмена, - ответил Оливер, с трудом внятно выговаривая слова, - того джентльмена, который был так добр ко мне! Мистера Браунлоу, о котором мы так часто говорили!

- Где? - спросила Роз.

- Он вышел из кареты, - ответил Оливер, плача от радости, - и вошел в дом! Я с ним не говорил, я не мог заговорить с ним, потому что он меня не заметил, а я так дрожал, что не в силах был подойти к нему. Но Джайлс, по моей просьбе, спросил, здесь ли он живет. и ему ответили утвердительно.

Смотрите, - сказал Оливер, развертывая клочок бумаги, - вот здесь, здесь он живет... Я сейчас же туда пойду!.. Ах, боже мой, боже мой, что со мной будет, когда я снова увижу его и услышу его голос!

Роз, чье внимание немало отвлекали бессвязные и радостные восклицания, прочла адрес - Крейвн-стрит, Стрэнде. Немедленно она приняла решение извлечь пользу из этой встречи.

- Живо! - воскликнула она. - Распорядись, чтобы наняли карету. Ты поедешь со мной. Сейчас же, не теряя ни минуты, я отвезу тебя туда. Я только предупрежу тетю, что мы на час отлучимся, и буду готова в одно время с тобой.

Оливера не нужно было торопить, и через пять минут они уже ехали на Крейвн-стрит.

Когда они туда прибыли. Роз оставила Оливера в карете якобы для того, чтобы приготовить старого джентльмена к встрече с ним, и, послав свою визитную карточку со слугой, выразила желание повидать мистера Браунлоу по неотложному деду. Слуга вскоре вернулся и попросил ее пройти наверх; войдя вслед за ним в комнату верхнего этажа, мисс Мэйли очутилась перед пожилым джентльменом с благодушной физиономией, одетым в бутылочного цвета фрак.

Неподалеку от него сидел другой старый джентльмен в коротких нанковых штанах и гетрах; он имел вид не особенно благодушный и сжимал руками набалдашник толстой трости, подпирая им подбородок.

- Ах, боже мой! - сказал джентльмен в бутылочного цвета фраке, вставая поспешно и с величайшей учтивостью. - Прошу прощения, молодая леди... я думал, что это какая-нибудь навязчивая особа, которая... прошу извинить меня. Пожалуйста, присядьте.

- Мистер Браунлоу, не так ли, сэр? - спросила Роз, переводя взгляд с другого джентльмена на того, кто говорил.

- Да, это я, - сказал старый джентльмен. - А это мой друг, мистер Гримуиг... Гримуиг, не покинете ли вы нас на несколько минут?

- Я не стала бы беспокоить этого джентльмена просьбой уйти, - вмешалась мисс Мэйли. - Если я правильно осведомлена, ему известно то дело, о котором я хочу говорить с Вами.

Мистер Браунлоу поклонился. Мистер Гримуиг, который отвесил весьма чопорный поклон и поднялся со стула, отвесил еще один чопорный поклон и снова опустился на стул.

- Несомненно, я очень удивлю вас, - начала Роз, чувствуя вполне понятное смущение, - но когда-то вы отнеслись с величайшей добротой и благосклонностью к одному моему милому маленькому другу, и я уверена, что вам любопытно будет услышать о нем снова.

- Вот как! - сказал мистер Браунлоу.

- Вы его знали как Оливера Твиста, - добавила Роз.

Как только эти слова сорвались с ее губ, мистер Гримуиг, притворявшийся, будто внимание его всецело поглощено большущей книгой, лежавшей на столе, уронил ее с грохотом и, откинувшись на спинку стула, взглянул на девушку, причем на лице его нельзя было прочесть ничего, кроме безграничного изумления; он долго и бессмысленно таращил глаза, затем, слов-

но пристыженный таким проявлением чувства, судорожно принял прежнюю позу и, глядя прямо перед собой, испустил протяжный, глухой свист, который, казалось, не рассеялся к воздухе, но замер в самых сокровенных тайниках его желудка.

Мистер Браунлоу был удивлен отнюдь не меньше, хотя его изумление выражалось не таким эксцентрическим образом. Он придвинул стул ближе к мисс Мэйли и сказал:

- Окажите мне милость, прелестная моя юная леди, - не касайтесь вопроса о доброте и благосклонности: об этом никто ничего не знает. Если же есть у вас возможность представить какое-нибудь доказательство, которое может изменить то неблагоприятное мнение, какое я когда-то вынужден был составить об этом бедном мальчике, то, ради бога, поделитесь им со мной.

- Скверный мальчишка! Готов съесть свою голову, если это не так, -

проворчал мистер Гримуиг; ни один мускул его лица не шевельнулся, словно он прибегнул к чревовещанию.

- У этого мальчика благородная натура и пылкое сердце, - покраснев, сказала Роз, - и та сила, которая почла нужным обречь его на испытания не по летам, вложила ему в грудь такие чувства и такую преданность, какие сделали бы честь многим людям старше его раз в шесть.

- Мне только шестьдесят один год, - сказал мистер Гримуиг все с тем же застывшим лицом. - Если сам черт не вмешался в дело, этому Оливеру никак не меньше двенадцати... И я не понимаю, кого вы имеете в виду?

- Не обращайте внимания на моего друга, мисс Мэйли, - сказал мистер Браунлоу, - он не то хотел сказать.

- Нет, то, - проворчал мистер Гримуиг.

- Нет, не то, - сказал мистер Браунлоу, явно начиная сердиться.

- Он готов съесть свою голову, если не то, - проворчал мистер Гримуиг.

- В таком случае он заслуживает того, чтобы у него сняли ее с плеч, -

сказал мистер Браунлоу.

- Очень хотел бы он посмотреть, кто возьмется это сделать, -

ответствовал мистер Гримуиг, стукнув тростью об пол.

Зайдя столь далеко, оба старых джентльмена взяли несколько понюшек табаку, а затем пожали друг другу руку во исполнение неизменного своего обычая.

- Итак, мисс Мэйли, - сказал мистер Браунлоу, - вернемся к предмету, который столь затронул ваше доброе сердце. Сообщите ли вы мне, какие у вас есть сведения об этом бедном мальчике? И разрешите мне сказать, что я исчерпал все средства, какие были в моей власти, чтобы отыскать его, и, с той поры как я покинул Англию, первоначальное мое мнение, будто он меня обманул и прежние сообщники уговорили его обокрасть меня, в значительной мере поколебалось.

Роз, успевшая к тому времени собраться с мыслями, тотчас же поведала просто и немногословно обо всем, что случилось с Оливером с той поры, как он вышел из дома мистера Браунлоу, умолчав о сообщении Нэнси, чтобы передать его потом наедине; закончила она свой рассказ уверениями, что единственным огорчением Оливера за последние несколько месяцев была невозможность встретиться с прежним своим благодетелем и другом.

- Слава богу! - воскликнул старый джентльмен. - Для меня это величайшая радость, величайшая радость! Но вы мне не сказали, мисс Мэйли, где он сейчас находится? Простите, если я осмеливаюсь упрекать вас... но почему вы не привезли его с собой?

- Он ждет в карете у двери, - ответила Роз.

- У двери моего дома! - воскликнул старый джентльмен.

Не произнеся больше ни слова, он устремился вон из комнаты, вниз по лестнице, к подножке кареты и вскочил в карету.

Когда дверь комнаты захлопнулась за ним, мистер Гримуиг приподнял голову и, превратив одну из задних ножек стула в ось вращения, трижды, не вставая с места, описал круг, помогая себе тростью и придерживаясь за стол.

Совершив такое упражнение, он встал и, прихрамывая, по крайней мере раз десять прошелся по комнате со всей быстротой, на какую был способен, после чего, внезапно остановившись перед Роз, поцеловал ее без всяких предисловий.

- Тише! - сказал он, когда молодая леди привстала, слегка испуганная этой странной выходкой. - Не бойтесь. Я стар и гожусь вам в деды. Вы славная девушка! Вы мне нравитесь... А вот и они!

Действительно, не успел он опуститься на прежнее место, как вернулся мистер Браунлоу в сопровождении Оливера, которого мистер Гримуиг принял очень благосклонно; и если бы эта счастливая минута была единственной наградой за все беспокойство и заботы об Оливере, Роз Мэйли была бы щедро вознаграждена.

- Между прочим, есть еще кое-кто, о ком не следует забывать, - сказал мистер Браунлоу, позвонив; в колокольчик. - Пожалуйста, пришлите сюда миссис Бэдуин.

Старая экономка тотчас пришла на зов и, сделав у двери реверанс, ждала приказаний.

- Да вы с каждым днем слепнете, Бэдуин, - с легким раздражением сказал мистер Браунлоу.

- И в самом деле слепну, сэр, - отозвалась старая леди. - В моем возрасте зрение с годами не улучшается, сэр.

- Я бы и сам мог вам это сказать, - заявил мистер Браунлоу, - но наденьте-ка очки да посмотрите... Не догадаетесь ли вы, зачем вас позвали.

Старая леди начала шарить в кармане в поисках очков. Но терпение Оливера не выдержало этого нового испытания, и, отдаваясь первому порыву, он бросился в ее объятия.

- Господи помилуй! - обнимая его, воскликнула старая леди. - Да ведь это мой невинный мальчик!

- Милая моя старая няня! - вскричал Оливер.

- Он вернулся - я знала, что он вернется! - воскликнула старая леди, не выпуская его из своих объятий. - А какой прекрасный у него вид, и снова он одет, как сын джентльмена! Где же ты был столько времени? Ах, это все то же милое личико, но не такое бледное, те же кроткие глаза, но не такие печальные! Никогда я не забывала ни этих глаз, ни его кроткой улыбки, каждый день видела его рядышком с моими милыми родными детками, которые умерли еще в ту пору, когда я была веселой и молодой.

Говоря без умолку и то отстраняя от себя Оливера, чтобы определить, очень ли он вырос, то снова прижимая его к груди и ласково перебирая пальцами его волосы, добрая старушка и смеялась и плакала у него на плече.

Предоставив ей и Оливеру делиться на досуге впечатлениями, мистер Браунлоу увел Роз в другую комнату и там выслушал подробный рассказ о ее свидании с Нэнси, который привел его в немалое изумление и замешательство.

Роз объяснила также, почему она не доверилась прежде всего своему другу, мистеру Лосберну. Старый джентльмен нашел, что она поступила разумно, и охотно согласился сам открыть торжественное совещание с достойным доктором.

Чтобы поскорее доставить ему возможность привести в исполнение этот план, условились, что он зайдет в гостиницу в восемь часов вечера и что к тому времени осторожно осведомят обо всем происшедшем миссис Мэйли. Когда эти предварительные меры были обсуждены, Роз с Оливером вернулись домой.

Роз отнюдь не ошиблась, предвидя, как разгневается добрый доктор. Как только ему поведали историю Нэнси, он разразился градом угроз и проклятий, грозил сделать ее первой жертвой хитроумия мистеров Блетерса и Даффа и даже надел шляпу, собираясь отправиться за помощью к этим достойным особам.

Несомненно, в припадке ярости он осуществил бы свое намерение, ни на секунду не задумываясь о последствиях, если бы его не сдержала вспыльчивость мистера Браунлоу, который и сам отличался горячим нравом, а также те доводы и возражения, какие казались наиболее подходящими, чтобы отговорить его от опрометчивого шага.

- Черт возьми, что же в таком случае делать? - спросил неугомонный доктор, когда они вернулись к обеим леди. - Не должны ли мы изъявить благодарность всем этим бродягам мужского и женского пола и обратиться к ним с просьбой принять примерно по сотне фунтов на каждого как скромный знак нашего уважения и признательности за их доброту к Оливеру?

- Не совсем так, - со смехом возразил мистер Браунлоу, - но мы должны действовать осторожно и с величайшей осмотрительностью.

- Осторожность и осмотрительность! - воскликнул доктор. - Я бы их всех до единого послал к...

- Неважно куда! - перебил мистер Браунлоу. - Но рассудите: можем ли мы достигнуть цели, если пошлем их куда бы то ни было?

- Какой цели? - спросил доктор.

- Узнать о происхождении Оливера и вернуть ему наследство, которого, если этот рассказ правдив, его лишили мошенническим путем.

- Вот что! - сказал мистер Лосберн, обмахиваясь носовым платком. - Я об этом почти забыл.

- Видите ли, - продолжал мистер Браунлоу, - если даже оставить в стороне эту бедную девушку и предположить, что возможно предать негодяев суду, не подвергая ее опасности, чего бы мы этим добились?

- По крайней мере нескольких повесили бы, - заметил доктор, - а остальных сослали.

- Прекрасно! - с улыбкой отозвался мистер Браунлоу. - Но нет никаких сомнений, что в свое время они сами до этого дойдут, а если мы вмешаемся и предупредим их, то, кажется мне, мы совершим весьма донкихотский поступок, явно противоречащий нашим интересам или во всяком случае интересам Оливера, что одно и то же.

- Каким образом? - спросил доктор.

- А вот каким. Совершенно ясно, что мы столкнемся с чрезвычайными трудностями, пытаясь проникнуть в тайну, если нам не удастся поставить на колени этого человека - Монкса. Этого можно добиться только хитростью, захватив его в тот момент, когда он не окружен своими сообщниками. Если допустить, что его арестуют, - у нас нет против него никаких улик. Он даже не участвовал с этой шайкой (поскольку нам известны или поскольку мы представляем себе обстоятельства дела) ни в одном из грабежей. Даже если его не оправдают, то самое большее, его приговорят к тюремному заключению за мошенничество и бродяжничество; разумеется, после этого он будет навсегда потерян для нас, и от него добьешься не больше, чем от какого-нибудь идиота, да к тому же еще глухого, немого и слепого.

- В таком случае, - с жаром заговорил доктор, - я спрашиваю вас снова: полагаете ли вы, что мы связаны обещанием, которое дали девушке? Обещание было дано с самыми лучшими и добрыми намерениями, но, право же...

- Прошу вас, не бойтесь, милая моя молодая леди, - сказал мистер Браунлоу, перебивая Роз, которая хотела заговорить. - Обещание не будет нарушено. Не думаю, чтобы оно явилось хотя бы ничтожной помехой в наших делах. Но прежде чем мы остановимся на каком-нибудь определенном образе действий, необходимо повидать девушку и узнать от нее, укажет ли она этого Монкса при условии, что он будет иметь дело с нами, а не с правосудием. Если же она либо не хочет, либо не может это сделать, то надо добиться, чтобы она указала, какие притоны он посещает, и описала его особу, а мы могли бы его опознать. С нею нельзя увидеться раньше, чем в воскресенье вечером, а сегодня вторник. Я бы посоветовал успокоиться и хранить это дело в тайне даже от самого Оливера.

Хотя мистер Лосберн скроил немало кислых гримас при этом предложении, требующем отсрочки на целых пять дней, ему поневоле пришлось признать, что в данный момент он не может придумать лучшего плана, а так как и Роз и миссис Мэйли весьма решительно поддержали мистера Браунлоу, то предложение этого джентльмена было принято единогласно.

- Мне бы хотелось, - сказал он, - обратиться за со действием к моему другу Гримуигу. Он человек странный, но проницательный и может оказать нам существенную помощь; должен сказать, что он получил юридическое образование и с отвращением отказался от адвокатской деятельности, так как за двадцать лет ему было поручено ведение одного только дела, а служит ли это ему рекомендацией или нет - решайте сами.

- Я не возражаю против того, чтобы вы обратились к вашему другу, если мне позволят обратиться к моему, - сказал доктор.

- Мы должны решить это большинством голосов, - ответил мистер Браунлоу.

- Кто он?

- Сын этой леди... старый друг этой молодой леди, - сказал доктор, указав на миссис Мэйли, а затем бросив выразительный взгляд на ее племянницу.

Роз густо покраснела, но ничего не возразила против этого предложения

(быть может, она понимала, что неизбежно останется в меньшинстве), и в результате Гарри Мэйли и мистер Гримуиг вошли в комитет.

- Разумеется, - сказала миссис Мэйли, - мы останемся в городе, пока есть хоть малейшая надежда на успешное продолжение этого расследования. Я не остановлюсь ни перед хлопотами, ни перед расходами ради той цели, которая так сильно интересует нас всех, и я готова жить здесь хоть целый год, если вы заверите меня, что надежда еще не потеряна.

- Прекрасно! - подхватил мистер Браунлоу. - А так как по выражению лиц, меня окружающих, я угадываю желание спросить, как это случилось, что меня не оказалось на месте, чтобы подтвердить рассказ Оливера, и я так внезапно покинул страну, то разрешите поставить условие: мне не будут задавать никаких вопросов, пока я не сочту целесообразным предупредить их, рассказав мою собственную историю. Поверьте, у меня есть веские основания для такой просьбы, ибо иначе я могу породить несбыточные надежды и только умножить трудности и разочарования, и без того уже достаточно многочисленные.

Пойдемте! Об ужине уже докладывали, а юный Оливер, который сидит один-одинешенек в соседней комнате, чего доброго подумает, что нам надоело его общество и мы составили какой-то черный заговор, чтобы отделаться от него.

С этими словами старый джентльмен подал руку миссис Мэйли и повел ее в столовую. Мистер Лосберн, ведя Роз, последовал за ним, и заседание было закрыто.

ГЛАВА XLII

Старый знакомый Оливера обнаруживает явные признаки гениальности и становится видным деятелем в столице

В тот вечер, когда Нэнси, усыпив мистера Сайкса, Спешила к Роз Мэйли исполнить миссию, ею самой на себя возложенную, по Большой северной дороге приближались к Лондону два человека, которым следует уделить некоторое внимание в нашем повествовании.

Это были мужчина и женщина - или, может быть, вернее назвать их существом мужского и существом женского пола, ибо первый был одним из тех долговязых, кривоногих, расхлябанных, костлявых людей, чей возраст трудно установить с точностью: мальчиками они похожи на недоростков, а став мужчинами, напоминают мальчиков-переростков. Женщина была молода, но крепкого телосложения и вынослива, в чем она и нуждалась, чтобы выдержать тяжесть большого узла, привязанного у нее за спиной. Ее спутник не был обременен поклажей, так как на палке, которую он перекинул через плечо, болтался только маленький сверток, по-видимому довольно легкий, увязанный в носовой платок. Это обстоятельство, а также его ноги, отличавшиеся необыкновенной длиной, помогали ему без особых усилий держаться на несколько шагов впереди спутницы, к которой он иногда поворачивался, нетерпеливо встряхивая головой, слезно упрекая ее за медлительность и побуждая приложить больше усердия.

Так плелись они по пыльной дороге, обращая внимание на окружающие их предметы лишь тогда, когда им приходилось отступать к обочине, чтобы пропустить мчавшиеся из города почтовые кареты; когда же они прошли под Хайгетской аркой, путешественник, шагавший впереди, остановился и нетерпеливо окликнул свою спутницу:

- Иди же! Не можешь, что ли? Ну и лентяйка же ты, Шарлотт!

- Ноша у меня тяжелая, уверяю тебя, - подходя к нему, сказала женщина, чуть дышавшая от усталости.

- Тяжелая! Что ты болтаешь? А для чего же ты создана? - отозвался мужчина, перекладывая при этом свой собственный узелок на другое плечо. - Ну вот, опять решила отдохнуть! Право, не знаю, кто, кроме тебя, умеет так выводить из терпения!

- Далеко еще? - спросила женщина, прислонившись к насыпи и взглянув на него; пот струился у нее по лицу.

- Далеко! Да мы, можно сказать, пришли, - сказал длинноногий путник, указывая вперед. - Смотри! Вон огни Лондона.

- До них добрых две мили - по меньшей мере, - уныло отозвалась женщина.

- Нечего и думать о том, две мили или двадцать, - сказал Ноэ Клейпол, ибо это был он. - Вставай-ка да иди, не то я тебя пихну ногой, предупреждаю заранее!

Так как нос Ноэ от гнева еще сильнее покраснел и он с этими словами перешел через дорогу, словно готовясь привести угрозу в исполнение, женщина без дальнейших рассуждении встала и побрела рядом с ним.

- Где ты хочешь остановиться на ночь, Ноэ? - спросила она, когда они прошли еще несколько сот ярдов.

- Откуда мне знать, - огрызнулся Ноэ, расположение духа которого значительно ухудшилось от ходьбы.

- Надеюсь, где-нибудь поблизости, - сказала Шарлотт.

- Нет, не поблизости, - ответил мистер Клейпол. - Слышишь? Не поблизости. Значит, нечего и думать об этом.

- Почему не поблизости?

- Когда я говорю тебе, что не намерен что-либо делать, этого достаточно без всяких почему и потому, - с достоинством ответил мистер Клейпол.

- Зачем так сердиться? - сказала его спутница.

- Хорошенькое было бы дело, если б мы остановились в каком-нибудь трактире близ самого города, чтобы Сауербери, если он пустился за нами в погоню, сунул туда свой старый нос, надел на нас наручники и отвез нас обратно в повозке, - насмешливым тоном сказал мистер Клейпол. - Нет! Я уйду и затеряюсь в самых узких улицах, какие только удастся найти, и до тех пор не остановлюсь, пока не сыщу самый жалкий трактир из всех, какие нам попадаются по дороге. Благодари свою счастливую звезду за то, что у меня есть голова на плечах: если бы я не схитрил и не пошел по другой дороге и не вернись мы через поля, вы, сударыня, уже неделю как сидели бы под крепким замком! И поделом тебе было бы, потому что ты дура!

- Я знаю, что я не такая смышленая, как ты, - ответила Шарлотт, - но не сваливай всю вину на меня и не говори, что меня посадили бы под замок.

Случись это со мной, тебя бы, конечно, тоже посадили.

- Ты взяла деньги из кассы, сама знаешь, что ты, - сказал мистер Клейпол.

- Я их взяла для тебя, милый Ноэ, - возразила Шарлотт.

- А я их у себя оставил? - спросил мистер Клейпол.

- Нет. Ты доверился мне и позволил их нести, потому что ты милый и славный, - сказала леди, потрепан его по подбородку и взяв под руку.

Это соответствовало действительности, но так как у мистера Клейпола не было привычки слепо и безрассудно дарить кому бы то ни было свое доверие, то, воздавая должное этому джентльмену, следует заметить, что он доверился Шарлотт только для того, чтобы деньги были найдены у нее, если их поймают: это дало бы ему возможность заявить о своей непричастности к краже и весьма благоприятствовало его надежде ускользнуть. Конечно, при таком положении дел он не стал объяснять своих мотивов, и они очень мирно пошли дальше рядом.

Следуя своему, благоразумному плану, мистер Клейпол шел, не останавливаясь, пока не добрался до "Ангела" в Излингтоне, где он пришел к мудрому заключению, что, судя по толпе прохожих и количеству экипажей, здесь и в самом деле начинается Лондон. Задержавшись только для того, чтобы посмотреть, какие улицы самые людные и каких, стало быть, надлежит особенно избегать, он свернул на Сент-Джон-роуд и вскоре углубился во мрак запутанных и грязных переулков между Грейс-Инн-лейном и Смитфилдом, благодаря которым эта часть города кажется одной из самых жалких и отвратительных, хоть она находится в центре Лондона и подверглась большой перестройке.

Этими улицами шел Ноэ Клейпол, таща за собой Шарлотт; время от времени он сходил на мостовую, чтобы окинуть глазом какой-нибудь трактирчик, и снова шел дальше, если наружный вид заведения заставлял думать, что здесь для него слишком людно. Наконец, он остановился перед одним, на вид более жалким и грязным, чем все замеченные им раньше, перешел дорогу и, обозрев его с противоположного тротуара, милостиво объявил о своем намерении пристроиться здесь на ночь.

- Давай-ка узел, - сказал Ноэ, отстегивая ремни, укреплявшие его на плечах женщины, и взваливая его себе на плечи, - и не говори ни слова, пока с тобой не заговорят. Как называется это заведение... т-р... трое кого?

- Калек, - сказала Шарлотт.

- Трое калек, - повторил Ноэ. - Ну что ж, прекрасная вывеска. Вперед!

Не отставай от меня ни на шаг. Идем!

Сделав такое внушение, он толкнул плечом скрипучую дверь и вошел в дом вместе со своей спутницей.

В буфетной никого не было, кроме молодого еврея, который, опершись обоими локтями о стойку, читал грязную газету. Он очень пристально посмотрел на Ноэ, а Ноэ очень пристально посмотрел на него.

Будь Ноэ в костюме приютского мальчика, у еврея могло быть какое-то основание так широко раскрывать глаза; но так как Ноэ отделался от куртки и значка и в дополнение к кожаным штанам надел короткую рабочую блузу, то, казалось, не было особых причин для того, чтобы внешний его вид привлекал к себе внимание посетителей трактира.

- Это "Трое калек?" - спросил Ноэ.

- Так называется это заведение, - ответил еврей.

- Один джентльмен, шедший из деревни, которого мы повстречали по дороге, посоветовал нам зайти сюда, - сказал Ноэ, подталкивая локтем Шарлотт, быть может, с целью обратить ее внимание на этот чрезвычайно хитроумный способ вызвать к себе уважение, а может быть, предостерегая ее, чтобы она не выдала своего изумления. - Мы хотим здесь переночевать.

- Насчет этого я не знаю, - сказал Барни, который был помощником трактирщика. - Пойду справлюсь.

- Проводите нас в другую комнату и дайте холодной говядины и пива, пока будете ходить справляться, - сказал Ноэ.

Барни повиновался - повел их в маленькую заднюю комнатку и поставил перед ними заказанную снедь; покончив с этим, он уведомил путешественников, что они могут устроиться здесь на ночлег, и ушел, предоставив любезной парочке подкрепляться.

Эта задняя комната находилась как раз за буфетной и была расположена на несколько ступенек ниже, так что любой, кто был своим в заведении, отдернув занавеску, скрывавшую маленькое оконце в стене упомянутого помещения, на расстоянии примерно пяти футов от пола, мог не только видеть гостей в задней комнате, не подвергая себя серьезной опасности быть замеченным (оконце было в углу, между стеной и толстой вертикальной балкой, и здесь должен был поместиться наблюдатель), но и, прижавшись ухом к перегородке, установить в достаточной мере точно предмет их разговора. Хозяин Заведения минут пять не отрывал глаз от потайного окна, а Барни, передав упомянутое выше сообщение, только что вернулся, когда Феджин заглянул в бар справиться о своих юных учениках.

- Тссс... - зашептал Барни. - В соседней комнате чужие.

- Чужие? - шепотом повторил старик.

- Да. И чудная пара, - добавил Барни. - Из провинции, но, если не ошибаюсь, вам по вкусу.

Казалось, Феджин выслушал это сообщение с большим интересом.

Взобравшись на табурет, он осторожно прижался глазом к стеклу и из своего укромного местечка мог видеть, как мистер Клейпол брал холодную говядину с блюда, пил пиво из кружки и выдавал гомеопатические дозы того и другого Шарлотт, которая сидела рядом и покорно то пила, то ела.

- Эге, - прошептал Феджин, поворачиваясь к Барни. - Мне нравится этот парень. Он может нам пригодиться. Он уже знает, как дрессировать девушку.

Притаитесь, как мышь, мой милый, и дайте мне послушать, о чем они говорят, дайте мне их послушать.

Он снова приблизил лицо к стеклу и, прижавшись ухом к перегородке, стал внимательно слушать с такой хитрой миной, которая была бы под стать какому-нибудь старому злому черту.

- Так вот: я хочу сделаться джентльменом, - сказал мистер Клейпол, вытягивая ноги и продолжая разговор, к началу которого Феджин опоздал. -

Хватит с меня проклятых старых гробов, Шарлотт. Я желаю жить как джентльмен, а ты, если хочешь, будешь леди.

- Я бы очень хотела, дорогой! - отозвалась Шарлотт. - Но не каждый день можно очищать кассы, и после этого удирать.

- К черту кассы! - сказал мистер Клейпол. - И кроме касс есть что очищать.

- А что у тебя на уме? - спросила его спутница.

- Карманы, женские ридикюли, дома, почтовые кареты, банки, - сказал мистер Клейпол, воодушевляясь под влиянием пива.

- Но ты не сумеешь делать все это, дорогой мой, - сказала Шарлотт.

- Я постараюсь войти в компанию с теми, которые умеют, - ответил Ноэ. -

Они-то помогут нам стать на ноги. Да ведь ты одна стоишь пятидесяти женщин;

никогда еще я не видывал такого хитрого и коварного создания, как ты, когда я тебе позволяю.

- Ах, боже мой, как приятно слышать это от тебя! - воскликнула Шарлотт, запечатлев поцелуй на его безобразном лице.

- Ну, хватит! Нечего чересчур нежничать, а не то я рассержусь! - важно сказал Ноэ, отстраняясь от нее. - Я бы хотел быть главарем какой-нибудь шайки, держать людей в руках и шпионить за ними так, чтобы они сами этого не знали. Вот это бы мне подошло, если барыш хорош. И если бы только нам связаться с какими-нибудь джентльменами этой породы, я бы сказал, что двадцатифунтовый билет, который у тебя спрятан, недорогая плата, тем более что мы-то сами толком не знаем, как от него отделаться.

Высказав такое пожелание, мистер Клейпол с видом великого мудреца заглянул в пивную кружку и, хорошенько взболтав ее содержимое, хлебнул пива, что, повидимому, очень его освежило. Он подумывал, не хлебнуть ли еще раз, но дверь внезапно распахнулась, и появление незнакомца ему помешало.

Незнакомец был мистер Феджин. И казался он очень любезным; он отвесил низкий поклон, когда подошел, и, присев за ближайший столик, приказал ухмыльнувшемуся Барни подать чего-нибудь выпить.

- Приятный вечер, сэр, но холодный для этой поры года, - сказал Феджин, потирая руки, - Из провинции, как вижу, сэр?

- Как вы это угадали? - спросил Ноэ Клейпол.

- У нас, в Лондоне, нет такой пыли, - ответил Феджин, указывая на башмаки Ноэ, затем на башмаки его спутницы и, наконец, на два узла.

- Вы человек смышленый, - сказал Ноэ. - Ха-ха!.. Ты послушай только, Шарлотт!

- Эх, милый мой, в этом городе приходится быть смышленым, - отозвался еврей, понизив голос до доверительного шепота. - Что правда, то правда.

Феджин подкрепил это замечание, постукав себя сбоку по носу указательным пальцем - жест, который Ноэ попробовал воспроизвести, хотя и не особенно успешно, ибо его собственный нос был для этого слишком мал. Тем не менее мистер Феджин, казалось, истолковал его попытку как выражение полного согласия с высказанным мнением и весьма дружески угостил его вином, которое принес вновь появившийся Барни.

- Славная штука! - заметил мистер Клейпол, причмокивая губами.

- Мой милый, - сказал Феджин, - приходится очищать кассу, или карман, или женский ридикюль, или дом, или почтовую карету, или банк, если пьешь регулярно.

Услыхав эту выдержку из своих собственных речей, мистер Клейпол откинулся на спинку стула и с испуганной физиономией перевел взгляд с еврея на Шарлотт.

- Не обращайте на меня внимания, мой милый, - сказал Феджин, придвигая свой стул. - Ха-ха! Вам повезло, что вас слышал только я. Очень удачно вышло, что это был только я.

- Я их не брал, - заикаясь, выговорил Ноэ; он уже не вытягивал ног, как подобало независимому джентльмену, а подбирал их старательно под стул, - это все ее рук дело... Они у тебя сейчас, Шарлотт, ты же знаешь, что у тебя!

- Не важно, у кого они и кто это сделал, мой милый, - отозвался Феджин, бросив, однако, хищный взгляд на девушку и на два узла. - Я сам этим промышляю, поэтому вы мне нравитесь.

- Чем промышляете? - спросил мистер Клейпол, слегка оправившись.

- Такими делами, - ответил Феджин. - Ими занимаются и обитатели этого дома. Вы попали как раз куда нужно, и здесь вы в полной безопасности. Во всем городе не найдется более безопасного места, чем "Калеки", - впрочем, это зависит от меня. А я почувствовал симпатию к вам и к молодой женщине.

Потому-то я и заговорил, и пусть у вас на душе будет спокойно.

Может быть, после такого заявления у Ноэ Клейпола и стало спокойно на душе, но к телу его это отнюдь не относилось, ибо он ерзал и корчился, принимая самые нелепые позы, и взирал на своего нового друга боязливо и подозрительно.

- А вам еще кое-что скажу, - продолжал Феджин после того, как успокоил девушку дружелюбными кивками и пробормотал какие-то ободряющие слова, - есть у меня приятель, который сможет исполнить ваше заветное желание и выведет вас на верную дорогу, а тогда вы изберете дельце, которое, по вашему мнению, больше всего подходит вам поначалу, и обучитесь всему остальному.

- Вы как будто говорите всерьез! - сказал Ноэ.

- Какая для меня польза говорить иначе? - пожимая плечами, спросил Феджин. - Знаете, я хочу сказать вам словечко в другой комнате.

- К чему утруждать себя и вставать? - возразил Ноэ, постепенно снова вытягивая ноги. - Она пока отнесет вещи наверх... Шарлотт, займись узлами!

Этот приказ, отданный весьма величественно, был исполнен без всяких возражений, и Шарлотт удалилась с поклажей, а Ноэ придержал дверь и посмотрел ей вслед.

- Недурно я ее натаскал, правда? - вернувшись на свое место, спросил он тоном укротителя, который приручил дикого зверя.

- Очень хорошо! - заявил Феджин, похлопывая его по плечу. - Вы - гений, мой милый!

- Что ж, пожалуй, не будь я им, не сидел бы я сейчас здесь, - ответил Ноэ. - Но послушайте, она вернется, если вы будете мешкать.

- Ну, так что ж вы об этом думаете? - спросил Феджин. - Если мой приятель вам понравится, почему бы вам к нему не пристроиться?

- А дело у него хорошее? Вот что важно, - отвечал Ноэ, подмигивая одним глазом.

- Самое отменное! Нанимает множество людей. С ним лучшие люди этой профессии.

- Настоящие горожане? - спросил мистер Клейпол.

- Ни одного провинциала. И не думаю, чтобы он вас принял, даже по моей рекомендации, не нуждайся он как раз теперь в помощниках.

- Надо ему дать? - спросил Ноэ, похлопав себя по карману штанов.

- Без этого никак не обойтись, - решительным тоном ответил Феджин.

- Но двадцать фунтов... это куча денег.

- Нет, если это банкнот, от которого вы не можете отделаться, -

возразил Феджин. - Номер и год, полагаю, записаны? Выплата в банке задержана? Вот видите, он из этого банкнота тоже не много извлечет. Придется переправить за границу, ему не удастся продать его на рынке по высокой цене.

- Когда я его увижу? - неуверенно спросил Ноэ.

- Завтра утром.

- Где?

- Здесь.

- Гм, - сказал Ноэ, - какое жалованье?

- Будете жить как джентльмен, стол и квартира, табаку и спиртного вволю, половина вашего заработка и половина заработка молодой женщины -

ваши, - ответил Феджин.

Весьма сомнительно, согласился бы Ноэ Клейпол, алчность которого не знала пределов, даже на такие блестящие условия, будь он совершенно свободен в своих действиях; но так как он припомнил, что в случае отказа новый знакомый может предать его немедленно в руки правосудия (а случались вещи и более невероятные), то постепенно смягчился и сказал, что, пожалуй, это ему подойдет.

- Но, знаете ли, - заметил Ноэ, - раз она может справиться с тяжелой работой, то мне бы хотелось взяться за что-нибудь полегче.

- За какую-нибудь маленькую, приятную работенку? - предложил Феджин.

- Вот именно, - ответил Ноэ. - Как вы думаете, что бы мне теперь подошло? Ну, скажем, дельце, не требующее больших усилий и, знаете ли, не очень опасное. Что-нибудь в этом роде.

- Я слыхал, вы говорили о том, чтобы шпионить за другими, мой милый, -

сказал Феджин. - Мой приятель нуждается в человеке, который бы с этим справился.

- Да, об этом я упомянул и не прочь иной раз этим заняться, - медленно проговорил Ноэ, - но, знаете ли, эта работа себя не оправдывает.

- Верно, - заметил еврей, размышляя или притворяясь размышляющим. -

Нет, не подходит.

- Так что же вы скажете? - спросил Ноэ, с беспокойством посматривая на него. - Хорошо бы красть под шумок, чтобы дело было надежное, а риска немногим больше, чем если сидишь у себя дома.

- Что вы думаете о старых леди? - спросил Феджин. - Очень хороший бывает заработок, когда вырываешь у них сумки и пакеты и убегаешь за угол.

- Да ведь они ужасно вопят, а иногда и царапаются, - возразил Ноэ, покачивая головой. - Не думаю, чтобы это мне подошло. Не найдется ли какого-нибудь другого занятия?

- Постойте, - сказал Феджин, положив руку ему на колено. -

Облапошивание птенцов.

- А что это значит? - осведомился мистер Клейпол.

- Птенцы, милый мой, - сказал Феджин, - это маленькие дети, которых матери посылают за покупками, давая им шестипенсовики и шиллинги. А облапошить - значит отобрать у них деньги... они их держат всегда наготове в руке... потом столкнуть их в водосточную канаву у тротуара и спокойно удалиться, будто ничего особенного не случилось, кроме того, что какой-то ребенок упал и ушибся. Ха-ха-ха!

- Ха-ха! - загрохотал мистер Клейпол, в восторге дрыгая ногами. -

Ей-богу, это как раз по мне!

- Разумеется, - ответил Феджин. - И вы можете наметить себе места в Кемден-Тауне, Бэтл-Бридже и по соседству, куда их всегда посылают за покупками, и в каждый свой обход в любой час дня будете сбивать с ног столько птенцов, сколько вам вздумается. Ха-ха-ха!

С этими словами мистер Феджин ткнул мистера Клейпола в бок, и они дружно разразились громким и долго не смолкавшим смехом.

- Ну, все в порядке, - сказал Ноэ; когда в комнату вернулась Шарлотт, он уже мог говорить. - В котором часу завтра?

- В десять можете? - спросил Феджин и, когда мистер Клейпол кивнул в знак согласия, добавил: - Как вас отрекомендовать моему доброму другу?

- Мистер Болтер, - ответил Ноэ, заранее приготовившийся к такому вопросу. - Мистер Морис Болтер. А это миссис Болтер.

- Я к вашим услугам, миссис Болтер, - сказал Феджин, раскланиваясь с комической учтивостью. - Надеюсь, в самом непродолжительном времени ближе познакомиться с вами.

- Ты слышишь, что говорит джентльмен, Шарлотт? - заревел мистер Клейпол.

- Да, дорогой Ноэ, - ответила миссис Болтер, протягивая руку.

- Она называет меня Ноэ, это вроде ласкательного имени, - сказал Морис Болтер, бывший Клейпол, обращаясь к Феджину. - Понимаете?

- О да, понимаю, прекрасно понимаю, - ответил Феджин, на сей раз говоря правду. - Спокойной ночи!

После длительных прощаний и многозначительных благих пожеланий мистер Феджин отправился своей дорогой. Ноэ Клейпол, призвав к вниманию свою любезную супругу, начал рассказывать ей о заключенном им соглашении со всем высокомерием и сознанием собственного превосходства, какие приличествуют не только представителю более сильного пола, но и джентльмену, который оценил честь назначения на специальную должность облапошивателя птенцов в Лондоне и его окрестностях.

ГЛАВА XLIII,

в которой рассказано, как Ловкий Плут попал в беду

- Так это вы и были вашим собственным другом? - спросил мистер Клейпол, иначе Болтер, когда, в силу заключенного им договора, переселился в дом Феджина. - Ей-богу, мне приходило это в голову еще вчера.

- Каждый человек себе друг, милый мой, - ответил Феджин с вкрадчивой улыбкой. - И такого хорошего друга ему нигде не найти.

- Бывают исключения, - возразил Морис Болтер с видом светского человека. - Иной, знаете ли, никому не враг, а только самому себе.

- Не верьте этому, - сказал Феджин. - Если человек сам себе враг, то лишь потому, что он уж слишком сам себе друг, а не потому, что заботится обо всех, кроме себя. Вздор, вздор! Такого на свете не бывает.

- А если бывает, так не должно быть, - отозвался мистер Болтер.

- Само собой разумеется. Одни заклинатели говорят, что магическое число

- три, а другие - семь. Ни то, ни другое, мой друг, ни то, ни другое? Это число - один.

- Ха-ха! - захохотал мистер Болтер. - Всегда один.

- В такой маленькой, общине, как наша, мой милый, - сказал Феджин, считая необходимым пояснить свое суждение, - у нас общее число - один; иначе говоря, вы не можете почитать себя номером первым, не почитая таковым же и меня, а также всех наших молодых людей.

- Ах, черт! - воскликнул мистер Болтер.

- Видите ли, - продолжал Феджин, притворяясь, будто не слышал этого возгласа, - мы все так связаны общими интересами, что иначе и быть не может.

Вот, например, ваша цель - заботиться о номере первом, то есть о самом себе.

- Конечно, - отозвался мистер Болтер. - В этом вы правы.

- Отлично. Вы не можете заботиться о себе, номере первом, не заботясь обо мне, номере первом.

- Номере втором, хотите вы сказать, - заметил мистер Болтер, который был щедро наделен таким качеством, как эгоизм.

- Нет, не хочу, - возразил Феджин. - Я имею для вас такое же значение, как и вы сами...

- Послушайте, - перебил мистер Болтер, - вы очень славный человек и очень мне нравитесь, но не так уж мы с вами крепко подружились, чтобы дело дошло до этого.

- Вы только подумайте, - сказал Феджин, пожимая плечами и протягивая руки, - только рассудите. Вы обделали очень хорошенькое дельце, и я вас за это люблю, но зато вам теперь грозит галстук на шею, который так легко затянуть и так трудно развязать, - петля, говоря простым английским языком.

Мистер Болтер поднес руку к своему шейному платку, как будто почувствовав, что он слишком туго завязан, и пробормотал что-то, выражая согласие тоном, но не словами.

- Виселица, - продолжал Феджин, - виселица, мой милый, - это безобразный, придорожный столб, указывающий путь к очень короткому и очень крутому повороту, который положил конец карьере многих смельчаков на широкой, большой дороге. Не сходить с прямой тропы и держаться от него подальше - вот ваша цель, номер первый.

- Конечно, это верно, - ответил мистер Болтер. - Но зачем вы толкуете о таких вещах?

- Только для того, чтобы пояснить вам смысл моих слов, - сказал еврей, пожимая плечами. - Чтобы добиться этого, вы полагаетесь на меня. Чтобы мирно заниматься своим маленьким делом, я полагаюсь на вас. Одно - для вас номер первый, другое - для меня номер первый. Чем больше вы цените свой номер первый, тем больше вы заботитесь о моем; вот, наконец, мы и вернулись к тому, что я вам сказал вначале: внимание к номеру первому связывает нас всех вместе. Так и должно быть, иначе вся наша компания развалится.

- Это правда, - задумчиво промолвил мистер Болтер. - Ох, и ловкий же вы старый пройдоха!

Мистер Феджин с великой радостью убедился, что эта похвала его способностям не простой комплимент, но что он действительно внушил новичку представление о своем гениальном хитроумии, а укрепить в нем такое представление было делом чрезвычайно важным. Дабы усилить впечатление, столь желательное и полезное, он еще подробнее ознакомил Ноэ с размахом своих операций, переплетая в своих целях правду с вымыслом и преподнося то и другое с таким мастерством, что почтение к нему мистера Болтера явно возросло и окрасилось неким благодетельным страхом, к чему Феджин и стремился.

- Вот это взаимное доверие, какое мы питаем друг к другу, и утешает меня в случае тяжелых утрат, - сказал Феджин. - Вчера утром я лишился своего лучшего помощника.

- Неужели вы хотите сказать, что он умер! - воскликнул мистер Болтер.

- Нет, - ответил Феджин, - дело не так плохо. Не так уж плохо.

- Тогда, должно быть, его...

- Затребовали, - подсказал Феджин. - Да, его затребовали.

- По очень важному делу? - спросил мистер Болтер.

- Нет, - ответил мистер Феджин, - не очень. Его обвинили в попытке очистить карман и нашли у него серебряную табакерку - его собственную, мой милый, его собственную, потому что он сам очень любит нюхать табак. Его держали под арестом до сегодняшнего дня, так как полагали, что знают владельца. Ах, он стоил пятидесяти табакерок, и я бы заплатил их стоимость, только бы его вернуть. Следовало вам знать Плута, мой милый, следовало вам знать Плута.

- Ну что ж, надеюсь, я с ним познакомлюсь, как вы думаете? - сказал мистер Болтер.

- Сомневаюсь, - со вздохом ответил Феджин. - Если они не раздобудут каких-нибудь новых улик, то дадут ему короткий срок, и месяца через полтора он к нам вернется, а если раздобудут, то дело пахнет укупоркой. Им известно, какой он умный парень. Он будет пожизненным. Они сделают Плута ни больше, ни меньше, как пожизненным.

- Что значит укупорка и пожизненный? - спросил мистер Болтер. - Что толку объясняться со мной на таком языке? Почему вы не говорите так, чтобы я мог вас понять?

Феджин хотел было перевести эти таинственные выражения на простой язык, и, получив объяснение, мистер Болтер узнал бы, что сочетание этих слов означает по жизненную каторгу, но тут беседа была прервана появлением юного Бейтса, руки которого были засунуты в карманы, а лицо перекосилось, выражая полукомическую скорбь.

- Все кончено, Феджин! - сказал Чарли, когда он и его новый товарищ были представлены друг другу.

- Что это значит?

- Они отыскали джентльмена, которому принадлежит табакерка. Еще два-три человека явятся опознать его, и Плуту придется пуститься в плавание, -

ответил юный Бейтс. - Мне, Феджин, нужны траурный костюм и лента на шляпу, чтобы навестить его перед тем, как он отправится в путешествие. Подумать только, что Джек Даукинс - молодчага Джек - Плут - Ловкий Плут уезжает в чужие края из-за простой табакерки, которой цена два с половиной пенса. Я всегда думал, что если такое с ним случится, то по меньшей мере из-за золотых часов с цепочкой и печатками. Ох, почему он не отобрал у какого-нибудь старого богача все его драгоценности, чтобы уехать как джентльмен, а не как простой воришка, без всяких почестей и славы!

Выразив таким образом сочувствие своему злосчастному другу, юный Бейтс с видом грустным и угнетенным опустился на ближайший стул.

- Что это ты там болтаешь? - воскликнул Феджин, бросив сердитый взгляд на своего ученика. - Разве не был он на голову выше всех вас? Разве есть среди вас хоть один, кто бы мог до него дотянуться и в чем-нибудь сравняться с ним?

- Ни одного, - ответил юный Бейтс голосом, охрипшим от огорчения. - Ни одного.

- Так о чем же ты болтаешь? - сердито спросил Феджин. - О чем ты хнычешь?

- О том, что этого не будет в протоколе, - сказал Чарли, которого взбудоражили нахлынувшие сожаления, побудив бросить открытый вызов своему почтенному другу о том, что это не будет указано в обвинительном акте, о том, что никто никогда до конца не узнает, кем он был. Какое место он займет в Ньюгетском справочнике *? Может быть, вовсе не попадет туда. О господи, какой удар!

- Ха-ха! - вскричал Феджин, вытягивая правую руку к мистеру Болтеру и, словно паралитик, весь сотрясаясь от собственного хихиканья. - Посмотрите, как они гордятся своей профессией, мой милый. Не чудесно ли это?

Мистер Болтер кивнул утвердительно, а Феджин, в течение нескольких секунд созерцавший с нескрываемым удовлетворением скорбь Чарли Бейтса, подошел к сему молодому джентльмену и потрепал его по плечу.

- Полно, Чарли, - успокоительно сказал Феджин, - Это станет известно, непременно станет известно. Все узнают, каким он был смышленым парнем, он сам это покажет и не опозорит своих старых приятелей и учителей. Подумай о том, как он молод. Как почетно, Чарли, получить укупорку в такие годы!

- Пожалуй, это и в самом деле честь, - сказал Чарли, немножко утешившись.

- Он получит все, чего пожелает, - продолжал еврей. - Его будут содержать в каменном кувшине, как джентльмена, Чарли. Как джентльмена.

Каждый день пиво и карманные деньги, чтобы играть в орлянку, если он не может их истратить.

- Да неужели? - воскликнул Чарли Бейтс.

- Все это он получит, - ответил Феджин. - И у нас будет большой парик -

такой, что лучше всех умеет болтать языком, чтобы его защитить. Плут, если захочет, и сам может произнести речь, а мы ее всю прочитаем в газетах:

"Ловкий Плут - взрывы смеха, с судьями конвульсии". Ну как, Чарли, э?

- Ха-ха! - захохотал Чарли. - Вот будет потеха! Верно, Феджин? Плут-то им досадит, верно?

- Верно! - воскликнул Феджин. - Уж он досадит.

- Да что и говорить, досадит, - повторил Чарли, потирая руки.

- Мне кажется, я его перед собой вижу, - сказал еврей, устремив взгляд на своего ученика.

- Я тоже! - крикнул Чарли Бейтс. - Ха-ха-ха! Я тоже. Я все это вижу, ей-богу, вижу, Феджин. Вот потеха! Вот уж взаправду потеха! Все большие парики стараются напустить на себя важность, а Джек Даукинс обращается к ним спокойно и задушевно, будто он родной сын судьи и произносит спич после обеда. Ха-ха-ха!

В самом деле, мистер Феджин столь искусно воздействовал на эксцентрический характер своего молодого друга, что Бейтс, который сначала был склонен почитать арестованного Плута жертвой, смотрел на него теперь как на первого актера на сцене, отличающегося беспримерным и восхитительным юмором, и с нетерпением ждал часа, когда старому его приятелю представится столь благоприятный случай обнаружить свои таланты.

- Мы должны половчее разузнать, как идут у него дела сейчас, - сказал Феджин. - Дай-ка я подумаю.

- Не пойти ли мне? - спросил Чарли.

- Ни за что на свете! - ответил Феджин. - Рехнулся ты, что ли, мой милый, окончательно рехнулся, если вздумал идти туда, где... Нет, Чарли, нет. Нельзя терять больше одного за раз.

- Я думаю, сами-то вы не собираетесь идти? - сказал Чарли, шутливо подмигивая.

- Это было бы не совсем удобно, - покачивая головой, ответил Феджин.

- А почему бы не послать этого нового парня? - спросил юный Бейтс, положив руку на плечо Ноэ. - Его никто не знает.

- Ну что же, если он ничего не имеет против... - начал Феджин.

- Против? - перебил Чарли. - А что он может иметь против?

- Ровно ничего, мой милый, - сказал Феджин, поворачиваясь к мистеру Болтеру, - ровно ничего.

- О, как бы не так! - возразил Ноэ, пятясь к двери и опасливо качая головой. - Нет, нет, бросьте! Это не входит в мои обязанности.

- А какие он взял на себя обязанности, Феджин? - спросил юный Бейтс, презрительно созерцая тощую фигуру Ноэ. - Удирать, когда что-нибудь неладно, и есть по горло, когда все в порядке? Это, что ли, его занятие?

- Не все ли равно? - возразил мистер Болтер. - А ты, малыш, не позволяй себе вольностей со старшими, не то тебе не поздоровится.

В ответ на эту великолепную угрозу юный Бейтс так неистово захохотал, что прошло некоторое время, прежде чем Феджин мог вмешаться и объяснить мистеру Болтеру, что в полицейском управлении ему ничто не грозит, ибо ни отчет о маленьком дельце, в котором он участвовал, ни описание его особы еще не препровождены в столицу и, по всей вероятности, его даже не подозревают в том, что он искал в ней приюта, а потому - если он надлежащим образом переоденется, то может посетить это место с такой же безопасностью, как и всякое другое в Лондоне, тем более что из всех мест оно самое последнее, где можно ждать добровольного его появления.

Убежденный отчасти такими доводами, но в значительно большей степени подавленный страхом перед Феджином, мистер Болтер с большой неохотой согласился, наконец, отправиться в эту экспедицию. По указанию Феджина он немедленно заменил свой костюм курткой возчика, короткими плисовыми штанами и кожаными гетрами, - все это было у Феджина под рукой. Его снабдили также войлочной шляпой, разукрашенной билетиками с заставы и извозчичьим кнутом. В таком снаряжении он должен был ввалиться в суд, как сделал бы какой-нибудь деревенский парень с Ковент-Гарденского рынка, вздумавший удовлетворить свое любопытство. А так как Ноэ был как раз таким неотесанным, неуклюжим и костлявым парнем, какой был нужен, мистер Феджин не сомневался в том, что он в совершенстве справится со своей ролью.

Когда эти приготовления были закончены, ему сообщили признаки и приметы, необходимые для опознания Ловкого Плута, и юный Бейтс проводил его темными и извилистыми путями до того места, откуда было недалеко до Боу-стрит. Описав точное местонахождение полицейского управления и присовокупив многочисленные указания, как пройти переулком, пересечь двор, подняться по лестнице к двери по правую руку и, войдя в комнату, снять шляпу, Чарли Бейтс предложил ему проститься и быстро идти дальше и обещал ждать его возвращения там, где они расстались.

Ноэ Клейпол, или, если читателю угодно, Морис Болтер, пунктуально следовал полученным указаниям, которые (юный Бейтс был недурно знаком с этой местностью) были так точны, что ему удалось достигнуть полицейского управления, не задавая никаких вопросов и не встретив на пути никаких помех.

Он очутился в плотной толпе, состоявшей преимущественно из женщин, теснившихся в грязной, душной комнате, в дальнем конце которой находилось огороженное перилами возвышение со скамьей для подсудимых у стены слева, кафедрой для свидетелей посередине и столом для судей справа; это последнее, устрашающее место было отделено перегородкой, которая скрывала суд от взоров простых смертных и давала свободу черни представлять себе (если ей это удастся) правосудие во всем его величии.

На скамье подсудимых сидели только две женщины, которые все время кивали своим восхищенным друзьям, пока клерк читал какие-то показания двум полисменам и чиновнику в штатском, склонившемуся над столом. Тюремщик стоял, опершись на перила скамьи подсудимых и лениво постукивал себя по носу большим ключом, отрываясь от этого занятия лишь для того, чтобы окриком пресечь неуместные попытки зевак вести разговор или, сурово подняв взор, приказать какой-нибудь женщине: "Унесите этого ребенка", - если торжественное отправление правосудия прерывалось слабым писком какого-нибудь тощего младенца, доносившимся из-под материнской шали. Воздух в комнате был тяжелый и спертый; от грязи изменилась окраска стола, а потолок почернел. На каменной стене возвышался старый, закопченный бюст, а над скамьей подсудимых

- запылившиеся часы - единственный предмет, который, казалось, был в должном порядке, тогда как пороки, бедность или близкое знакомство с ними оставили на всех одушевленных существах налет, вряд ли менее неприятный, чем густой, жирный слой копоти, лежавший на всех неодушевленных предметах, хмуро взиравших на происходящее.

Ноэ нетерпеливо озирался в поисках Плута, но хотя многие из присутствующих женщин прекрасно могли бы сойти за мать или сестру этого выдающегося человека и несколько мужчин могли походить на его отца, не было видно решительно никого, к кому подошло бы полученное Ноэ описание наружности мистера Даукинса. Ноэ ждал с величайшим беспокойством и неуверенностью, пока женщины, чьи дела передавались в уголовный суд *, не удалились с развязным видом, а затем его быстро успокоило появление другого арестованного, который, как он сразу понял, мог быть только тем, ради кого он сюда пришел.

Это был действительно мистер Даукинс с закатанными, по обыкновению, длинными рукавами сюртука; засунув левую руку в карман, а в правой держа шляпу, он вошел, сопровождаемый тюремщиком, в комнату совершенно неописуемой походкой, волоча ноги, вразвалку и, заняв место на скамье подсудимых, громким голосом пожелал узнать, чего ради поставили его в такое унизительное положение.

- Прикусите язык, слышите? - сказал тюремщик.

- Я - англичанин, разве не так? - возразил Плут. - Где же мои привилегии?

- Скоро получите свои привилегии, - отрезал тюремщик, - и перцу в придачу!

- А если не получу, то посмотрим, что скажет этим крючкотворам министр внутренних дел... - ответствовал мистер Даукинс. - Ну, какое у нас тут дело?

Я буду благодарен судьям, если они разберут это маленькое дельце и не станут меня задерживать, читая газету, потому что у меня назначено свидание с одним джентльменом в Сити, а так как я всегда верен своему слову и очень пунктуален в делах, то он уйдет, если я не приду вовремя. И уж не думают ли они, что им не предъявят иска о возмещении убытков, если они меня задержат?

О, как бы не так!

Тут Плут, делая вид, будто крайне заинтересован процессом, который может возникнуть на этой почве, пожелал узнать у тюремщика фамилии вон тех двух ловкачей в судейских креслах. Это столь позабавило зрителей, что они захохотали почти так же громко, как захохотал бы юный Бейтс, если бы услыхал такое требование.

- Эй, потише! - крикнул тюремщик.

- В чем его обвиняют? - спросил один из судей.

- В карманной краже, ваша честь.

- Этот мальчик бывал здесь когда-нибудь раньше?

- Много раз следовало бы ему здесь быть, - ответил тюремщик. - Почти везде он побывал. Уж я-то его хорошо знаю, ваша честь.

- О, вы меня знаете, вот как? - откликнулся на это сообщение Плут. -

Очень хорошо! Так или иначе, а это попытка опорочить репутацию.

Тут снова раздался смех, и снова призыв к молчанию.

- Ну, а где же свидетели? - спросил клерк.

- Вот именно, - подхватил Плут. - Где они? Хотел бы я на них посмотреть.

Это желание было немедленно удовлетворено, ибо вперед выступил полисмен, который видел, как арестованный покушался на карман какого-то джентльмена в толпе и даже вытащил оттуда носовой платок, оказавшийся таким старым, что он преспокойно положил его назад, предварительно воспользовавшись им для своего собственного носа. На этом основании он арестовал Плута, как только удалось до него добраться, и при обыске у названного Плута была найдена серебряная табакерка с выгравированной на крышке фамилией владельца. Этого джентльмена разыскали с помощью "Судебного справочника", и, находясь в настоящее время здесь, он показал под присягой, что табакерка принадлежит ему и что он хватился ее накануне, когда выбрался из той самой толпы. Он также заметил в толпе молодого джентльмена, весьма решительно прокладывавшего себе дорогу, и находящийся перед ним арестованный и есть этот молодой джентльмен.

- Мальчик, вы имеете о чем-нибудь спросить этого свидетеля? - сказал судья.

- Я не намерен унижаться, снисходя до беседы с ним, - ответил Плут.

- Вы ничего не имеете сказать?

- Слышите, их честь спрашивает, имеете ли вы что сказать? - повторил тюремщик, подталкивая локтем молчавшего Плута.

- Прошу прощенья! - сказал Плут, с рассеянным видом поднимая глаза. -

Это вы ко мне обращаетесь, милейший?

- Никогда я не видал такого прожженного молодого бродяги, ваша честь, -

усмехаясь, заметил полисмен. - Хотите ли вы что-нибудь сказать, юнец?

- Нет, - ответил Плут, - не здесь, потому что эта лавочка не годится для правосудия, да к тому же сегодня утром мой адвокат завтракает с вице-президентом палаты общин. Но в другом месте я кое-что скажу, а также и он и мои многочисленные и почтенные знакомые, и тогда эти крючкотворы пожалеют, что родились на свет или что не приказали своим лакеям повесить их на гвоздь вместо шляпы, когда те отпустили их сегодня утром проделывать надо мной эти штуки. Я...

- Довольно! Приговорен к преданию суду. Уведите его, - перебил клерк.

- Идем! - сказал тюремщик.

- Иду, - ответил Плут, чистя ладонью свою шляпу, - Эй (обращаясь к судьям), нечего напускать на себя испуганный вид: я вам не окажу ни малейшего снисхождения, ни на полпенни! Вы за это заплатите, милейшие! Я бы ни за что не согласился быть на вашем месте. Я бы не вышел теперь на волю, даже если бы вы упали на колени и умоляли меня. Эй, ведите меня в тюрьму!

Уведите меня!

Произнеся эти последние слова, Плут разрешил, чтобы его вытащили за шиворот, и, пока не очутился во дворе, грозил возбудить дело в парламенте, а затем весело и самодовольно ухмыльнулся в лицо полисмену.

Убедившись, что Даукинса заперли в маленькой одиночной камере, Ноэ быстрыми шагами направился туда, где оставил юного Бейтса. Здесь он дождался этого молодого джентльмена, который благоразумно избегал показываться на глаза, пока из укромного уголка тщательно не обозрел местность и не удостоверился, что никакая назойливая личность не выслеживает его нового друга.

Вдвоем они поспешили домой сообщить мистеру Феджину радостную весть, что Плут воздает должное полученному им воспитанию и завоевывает себе блестящую репутацию.

ГЛАВА XLIV

Для Нэнси настает время исполнить обещание, данное Роз Мэйли.

Она терпит неудачу

Как ни была искушена Нэнси во всех тонкостях искусства хитрить и притворяться, однако она не могла до конца скрыть того смятения, в которое ее поверг соделанный ею поступок. Она помнила, что и лукавый еврей и жестокий Сайкс посвящали ее в свои планы, которые оставались тайной для всех других, в полной уверенности, что она достойна доверия и стоит вне подозрений. Как ни гнусны были эти планы, какими отъявленными негодяями ни были люди, их замыслившие, и как ни велико было ее озлобление против Феджина, который вел ее шаг за шагом вниз и вниз, в бездну преступлений и отчаяния, откуда нет возврата, однако бывали минуты, когда она смягчалась даже по отношению к нему, опасаясь, как бы ее разоблачение не привело его к тем железным тискам, от которых он так долго ускользал, и как бы он не погиб

- хотя такую участь он и заслужил - от ее руки.

Но подобные колебания духа не могли целиком оторвать ее от прежних товарищей и сообщников, хотя она и способна была сосредоточиться на одной цели и не уклоняться в сторону, невзирая ни на какие соображения. Ее опасения за Сайкса могли послужить более серьезным мотивом для отступления, пока еще не поздно, но она условилась, что ее тайну будут свято хранить, она не дала ни одной нити, которая помогла бы его найти; ради него она даже отказалась спастись от всех преступлений и мерзости, окружавших ее, - могла ли она сделать больше? Она решилась.

Хотя ее душевная борьба и заканчивалась таким решением, но она начиналась снова и снова и не проходила бесследно. За эти несколько дней Нэнси похудела и побледнела. Иногда она никакого внимания не обращала на то, что происходило вокруг, и не принимала участия к разговорах, тогда как прежде кричала бы громче всех. Иной раз она смеялась невесело и поднимала шум без причины и без толку. Иной раз - это нередко случалось минуту спустя

- она сидела молчаливая и понурая, в раздумье опустив голову на руки, и те усилия, какие она делала, чтобы оживиться, красноречивее, чем эти признаки, говорили о том, что ей не по себе и мысли ее не имеют никакого отношения к тому, о чем толкуют ее товарищи.

Был воскресный вечер, и на ближней церкви колокол начал отбивать часы.

Сайкс с евреем вели беседу, но теперь умолкли, прислушиваясь. Девушка, сидевшая, сгорбившись, на низкой скамье, подняла голову и тоже прислушалась.

Одиннадцать.

- Час до полуночи, - сказал Сайкс, приподняв штору, чтобы посмотреть на улицу, и возвращаясь на свое место. - И к тому же темно и облачно. Славная ночка для работы.

- Ах! - вздохнул Феджин. - Как досадно, Билл, милый мой, что у нас никакой работы не припасено.

- На этот раз вы правы, - хмуро сказал Сайкс. - Досадно, потому что сейчас мне это пришлось бы по вкусу.

Феджин вздохнул и уныло покачал головой.

- Мы должны наверстать потерянное время, как только дела у нас наладятся, вот что я думаю, - заметил Сайкс.

- Правильно рассуждаете, милый мой, - ответил Феджин, осмелившись потрепать его по плечу. - Мне приятно вас слушать.

- Вам приятно! - воскликнул Сайкс. - Ну что ж, пусть так.

- Ха-ха-ха! - засмеялся Феджин, как будто это замечание его успокоило.

- Сегодня вы опять такой, как прежде, Билл. Совсем такой же.

- А я себя не чувствую таким, когда вы кладете мне на плечо эти усохшие старые когти. Стало быть, уберите их, - сказал Сайкс, отталкивая руку еврея.

- Это вас волнует, Билл; походит на то, будто вас схватили? - сказал Феджин, решив не обижаться.

- Походит на то, будто меня сам черт схватил, - ответил Сайкс. - Не бывало еще человека с такой рожей, как у вас. Вот разве что у вашего отца была такая, а уж ему-то, наверно, подпаливают сейчас бороду, рыжую с проседью. Или, может быть, вы произошли прямо от черта, без всякого отца, -

меня бы это ничуть не удивило.

На этот комплимент Феджин ничего не ответил, но, дернув Сайкса за рукав, указал пальцем на Нэнси, которая воспользовалась возникшим разговором, чтобы надеть шляпку, и теперь собралась выйти из комнаты.

- Эй! - крикнул Сайкс. - Нэнс! Куда это девка вздумала идти так поздно?

- Недалеко.

- Это еще что за ответ? - сказал Сайкс. - Куда ты идешь?

- Говорю - недалеко.

- А я спрашиваю: куда? - закричал Сайкс. - Ты меня слышишь?

- Не знаю куда, - ответила девушка.

- Ну, так я знаю, - сказал Сайкс, не столько потому, что у него были веские причины не пускать ее, если бы она вздумала куда-нибудь пойти, сколько из упрямства, - Никуда!.. Сядь!

- Мне нездоровится. Я тебе уже говорила, - возразила девушка. - Я хочу подышать свежим воздухом.

- Высунь голову в окно, - ответил Сайкс.

- Мне этого мало, - сказала девушка. - Мне нужно подышать воздухом на улице.

- Обойдешься! - ответил Сайкс.

С этими словами он встал, запер дверь, вынул ключ и, сорвав у нее с головы шляпку, забросил ее на старый шкаф.

- Вот так, - сказал грабитель. - Теперь сиди смирно там, где сидела, слышишь?

- Шляпа-то меня не удержит, - сильно побледнев, сказала девушка. - Что с тобой, Билл? Да знаешь ли ты, что ты делаешь?

- Знаю ли я... О! - воскликнул Сайкс, поворачиваясь к Феджину. -

Смотрите, она свихнулась, иначе она бы не посмела так со мной говорить.

- Ты меня доведешь до какого-нибудь отчаянного поступка, - пробормотала девушка, прижимая обе руки к груди, словно стараясь удержаться от бурного взрыва. - Отпусти, слышишь... сию же минуту... сию же секунду!

- Нет, - сказал Сайкс.

- Феджин, скажите ему, чтобы он меня отпустил. Пусть лучше отпустит.

Для него же будет лучше. Слышишь ты меня? - топнув ногой, крикнула Нэнси.

- Слышу ли? - повторил Сайкс, поворачиваясь на стуле лицом к ней. -

Если я еще минуту буду тебя слышать, собака вцепится тебе в горло так, что выдерет из глотки этот крикливый голос. Что это на тебя нашло, дрянь ты этакая?! Что на тебя нашло?

- Пусти меня, - очень настойчиво сказала девушка и, усевшись на пол перед дверью, добавила: - Билл, пусти меня! Ты не знаешь, что ты делаешь. Не знаешь... Только на один час... Пусти!.. Пусти...

- Пусть меня режут на куски, - воскликнул Сайкс, грубо схватив ее за плечо, - если у этой девки не буйное помешательство! Встань!

- Не встану, пока ты меня не пустишь... пока не пустишь... ни за что...

ни за что!.. - завизжала девушка.

С минуту Сайкс смотрел на нее, подстерегая удобный момент, потом, внезапно скрутив ей руки, потащил ее, невзирая на сопротивление, в маленькую смежную комнату, где швырнул на стул, а сам уселся рядом на скамью, продолжая держать ее. Она то вырывалась, то умоляла, пока не пробило двенадцать, тогда, устав и выбившись из сил, она перестала настаивать на своем. Бросив ей предостережение, скрепленное многочисленными ругательствами, не пытаться больше выйти сегодня из дому, Сайкс предоставил ей успокаиваться на досуге и вернулся к Феджину.

- Вот так штука! - сказал взломщик, вытирая пот с лица. - Чертовски странная девка.

- Что и говорить, Билл... - задумчиво отозвался Феджин, - что и говорить.

- Как вы думаете, что это ей взбрело в голову уходить из дому ночью? -

спросил Сайкс. - Послушайте, вы знаете ее лучше, чем я. Что это значит?

- Упрямство. Мне кажется, это женское упрямство, мой милый.

- Мне тоже так кажется, - проворчал Сайкс. - Я думал, что вышколил ее, но она такая же дрянь, какой была.

- Хуже, - задумчиво произнес Феджин. - Я никогда еще не видел, чтобы это с ней случалось из-за таких пустяков.

- Я тоже, - сказал Сайкс. - Я думаю, у нее еще бродит в крови эта лихорадка, а?

- Похоже на то.

- Если она еще раз примется за такие штуки, я ей сделаю маленькое кровопускание, не утруждая доктора, - сказал Сайкс.

Феджин выразительно кивнул, одобряя такой способ лечения.

- Она по целым дням, да и по ночам не отходила от меня, когда я лежал пластом, а вы, злое, волчье отродье, держались в стороне, - сказал Сайкс. -

К тому же мы все время очень нуждались, и, я думаю, ее это мучило и раздражало, а от долгого сиденья здесь взаперти она, наверно, и сделалась такой беспокойной.

- Так оно и есть, мой милый, - шепотом ответил еврей. - Тише.

Как только он произнес эти слова, девушка вошла в комнату и села на прежнее место. Глаза у нее опухли и покраснели; она раскачивалась взад и вперед, встряхивала головой и вдруг расхохоталась.

- Ну вот, теперь она покатилась по другой дорожке! - воскликнул Сайкс, с величайшим изумлением посмотрев на своего собеседника.

Феджин кивнул ему, чтобы он не обращал на нее внимания, и через несколько минут девушка пришла в себя. Шепнув Сайксу, что больше нечего опасаться нового припадка, Феджин взял шляпу и пожелал ему спокойной ночи. У двери он приостановился и, оглянувшись, спросил, не посветит ли ему кто-нибудь на темной лестнице.

- Посвети ему, - сказал Сайкс, набивавший трубку. - Жаль будет, если он свернет себе шею и разочарует любителей зрелищ. Проводи его со свечой.

Взяв свечу, Нэнси спустилась вслед за стариком по лестнице. Когда они вышли в коридор, он приложил палец к губам и, придвинувшись к девушке, спросил шепотом:

- Что случилось, Нэнси, милая?

- О чем вы говорите? - также тихо спросила девушка.

- О причине всего этого, - ответил Феджин. - Если он, - костлявым пальцем он указал наверх, - так жесток с тобой (ведь он скотина, Нэнс, грубая скотина), то почему же ты не...

- Ну? - сказала девушка, когда Феджин замолчал, почти касаясь губами ее уха и не сводя с нее глаз.

- Сейчас не будем говорить. Мы об этом еще потолкуем. Во мне ты имеешь друга, Нэнс, верного друга. У меня есть средства под рукой, надежные и безопасные. Если ты хочешь отомстить тем, кто обращается с тобой как с собакой - нет, хуже, чем с собакой, потому что ей он иной раз потакает, -

приходи ко мне. Слышишь, приходи ко мне! Этот негодяй у тебя на один день, а меня ты давно знаешь, Нэнс.

- Я вас хорошо знаю, - отозвалась девушка без всякого волнения. -

Спокойной ночи.

Она отшатнулась, когда Феджин хотел пожать ей руку, но снова твердым голосом пожелала ему спокойной ночи и, ответив на его прощальный взгляд многозначительным кивком, заперла за ним дверь.

Феджин направился к себе домой, погруженный в глубокие размышления. У него медленно и постепенно зарождалось подозрение - не только из-за сегодняшней сцены, хотя она и служила тому подтверждением, - подозрение, что Нэнси, измученная грубостью взломщика, решила завести себе нового дружка.

Перемена в ее обращении, частые отлучки из дому, некоторое равнодушие к интересам шайки, которой она когда-то была так предана, и в довершение - ее неудержимое желание уйти в тот вечер в определенный час - все это делало правдоподобным его догадку и превращало ее, по крайней мере для него, чуть ли не в уверенность. Предмет этой новой любви не был одним из его подручных.

Он мог оказаться ценным приобретением с такой помощницей, как Нэнси, и его следовало (так рассуждал Феджин) привлечь без промедления.

Нельзя было терять из виду и другой цели, еще более преступной. Сайксу слишком многое было известно, а его грубое издевательство раздражало Феджина ничуть не меньше оттого, что он это скрывал. Девушка должна прекрасно знать, что, если она его бросит, ей никогда не защитить себя от его ярости, и эта ярость несомненно обрушится на предмет ее нового увлечения, а это приведет к увечью, может быть и к смерти. "Стоит подговорить ее, - размышлял Феджин, -

и весьма вероятно, что она согласится его отравить. Для этого женщины проделывали вещи и похуже. Исчезнет опасный негодяй, человек, которого я ненавижу, его место займет другой, а мое влияние на девушку, подкрепленное тем, что ее преступление мне известно, окажется безграничным".

Эти соображения промелькнули в голове Феджина за короткое время, пока он сидел в комнате грабителя, и, всецело занятый ими, он затем воспользовался представившимся случаем испытать девушку с помощью туманных намеков, брошенных при прощании. Она не удивилась, но притворилась, будто ей непонятен смысл его слов. Девушка все поняла. Об этом говорил при прощании ее взгляд. Но, может быть, она отшатнется от предложения лишить Сайкса жизни, а это была одна из главных целей, о которой надо было помнить. "Как усилить мое влияние на нее? - думал Феджин, плетясь домой. - Как мне добиться большей власти?"

Такие люди умеют изыскивать средства. Скажем, не вырывая у нее признания, он, Феджин, примется выслеживать, откроет предмет ее новой привязанности и, если она отвергнет его замысел, пригрозит рассказать обо всем Сайксу (которого она не на шутку боялась), - разве не обеспечит он себе ее согласия?

- Я этого добьюсь, - прошептал Феджин. - Тогда она не посмеет мне отказать. Ни за что, ни за что не посмеет. Я все обдумал. Средства под рукой и будут пущены в ход. Я еще до тебя доберусь!

Он бросил мрачный взгляд назад, сделал угрожающий жест, глядя в ту сторону, где оставил негодяя, более храброго, чем он сам, и пошел своей дорогой, теребя и туго закручивая костлявыми пальцами складки рваного плаща, словно руки его сокрушали ненавистного врага.

ГЛАВА XLV

Феджин дает Ноэ Клейполу секретное поручение

На следующее утро старик встал рано и с нетерпением ждал прихода своего нового сообщника, который с большим опозданием явился, наконец, и с жадностью набросился на завтрак.

- Болтер, - сказал Феджин, придвигая стул и усаживаясь против Мориса Болтера.

- Ну вот, я здесь, - отозвался Ноэ. - Что случилось? Не просите меня ни о чем, пока я не покончу с едой. Вот что у вас здесь плохо: никогда не хватает времени спокойно поесть.

- Разве вы не можете разговаривать и есть одновременно? - спросил Феджин, от всей души проклиная прожорливость своего любезного молодого друга.

- Ну что же, разговаривать я могу. У меня дело идет лучше, когда я разговариваю, - сказал Ноэ, отрезая чудовищный ломоть хлеба. - Где Шарлотт?

- Ушла, - ответил Феджин. - Я ее отослал утром с другой молодой женщиной, потому что хотел остаться с вами наедине.

- О! - сказал Ноэ. - Жаль, что вы не приказали ей сначала приготовить гренки с маслом. Ну ладно. Говорите. Вы мне не помешаете.

В самом деле, не было, казалось, большой опасности помешать ему чем бы то ни было, так как он уселся за стол с твердым намерением потрудиться на славу.

- Вчера вы хорошо поработали, мой милый, - сказал Феджин. -

Превосходно. В первый же день шесть шиллингов девять с половиной пенсов. Вы сколотите себе состояние на облапошивании птенцов.

- Не забудьте прибавить к этому три пинтовые кружки и кувшин для молока, - сказал мистер Болтер.

- Да, да, мой милый. Что касается до кружек - это было здорово сделано, а кувшин - завидная работа.

- Мне кажется, очень неплохо для начинающего, - самодовольно заметил мистер Болтер. - Кружки я снял с изгороди, а кувшин стоял сам по себе у входа в трактир. Я подумал, как бы он не заржавел от дождя или, знаете ли, не схватил простуду. А? Ха-ха-ха!

Феджин сделал вид, будто смеется от души, а мистер Болтер, нахохотавшись вдосталь, проглотил один за другим несколько больших кусков и, покончив с первым ломтем хлеба с маслом, принялся за второй.

- Мне нужно, Болтер, - сказал Феджин, нагнувшись над столом, - чтобы вы, мой милый, исполнили для меня одну работу, требующую величайшего старания и осмотрительности.

- Послушайте, - сказал Болтер, - не вздумайте толкать меня на опасное дело или опять посылать в ваше полицейское управление. Это мне вовсе не подходит, и я вам так прямо и говорю.

- Никакой опасности в этом нет, ни малейшей, - сказал еврей, - нужно только проследить за одной женщиной.

- За старухой? - спросил мистер Болтер.

- За молодой, - ответил еврей.

- С этим делом я прекрасно могу справиться, - сказал Болтер. - В школе я был ловким доносчиком. А зачем мне ее выслеживать? Уж не для того ли, чтобы...

- Делать ничего не нужно, только сообщите мне, куда она ходит, с кем встречается и, если возможно, что говорит; запомнить улицу - если это улица, или дом - если это дом, и принести мне все сведения, какие раздобудете.

- Сколько вы мне заплатите? - спросил Ноэ, поставив чашку и жадно всматриваясь в лицо своего хозяина.

- Фунт, если вы хорошо это обделаете, мой милый. Целый фунт, - сказал Феджин, желая заинтересовать его выслеживанием. - Столько я никогда еще не давал за работу, которая не приносит никаких выгод.

- А кто она? - осведомился Ноэ.

- Одна из наших.

- Ах, бог ты мой! - воскликнул Ноэ, сморщив нос. - Вы, значит, ее подозреваете?

- Она нашла себе каких-то новых друзей, мой милый, а я должен знать, кто они, - ответил Феджин.

- Понимаю, - сказал Ноэ. - Только для того, чтобы иметь удовольствие познакомиться с ними, если они люди почтенные, да? Ха-ха-ха!.. Я готов вам служить.

- Я знал, что вы согласитесь! - воскликнул Феджин в восторге от успеха своей затеи.

- Конечно, конечно! - отозвался Ноэ. - Где она? Где мне ее подстерегать? Куда я должен идти?

- Все это вы узнаете от меня, мой милый. Я вам ее покажу, когда придет время, - сказал Феджин. - Будьте наготове, а остальное предоставьте мне.

Этот вечер и два следующих шпион просидел в сапогах и в полном снаряжении возчика, готовый выйти по приказу Феджина. Прошло шесть вечеров -

шесть долгих, томительных вечеров, - и каждый раз Феджин приходил домой с разочарованной миной и коротко сообщал, что время еще не настало. На седьмой день он явился раньше обычного, с трудом скрывая свой восторг. Было воскресенье.

- Сегодня ода уйдет из дому, - сказал Феджин. - И я уверен, по тому самому делу... Целый день она провела одна, а человек, которого она боится, вернется не раньше чем на рассвете. Идем. Поторапливайтесь!

Ноэ вскочил, не говоря ни слова, ибо еврей был в таком сильном волнении, что оно передалось и ему. Крадучись они вышли из дому и, быстро пройдя лабиринтом улиц, остановились, наконец, перед трактиром, в котором Ноэ признал тот самый, где провел ночь по прибытии своем в Лондон.

Был двенадцатый час, и дверь была заперта. Она бесшумно распахнулась, когда Феджин негромко свистнул. Они потихоньку вошли, и дверь за ними закрылась.

Едва осмеливаясь говорить шепотом и заменяя речь пантомимой, Феджин и молодой еврей, впустивший их, указали Ноэ на оконце и знаком предложили ему посмотреть на особу в соседней комнате.

- Это та самая женщина? - спросил он чуть слышно.

Феджин утвердительно кивнул головой.

- Я не могу разглядеть ее лицо, - прошептал Ноэ. - Она опустила голову, а свеча стоит у нее за спиной.

- Подождите, - шепнул Феджин.

Он сделал знак Барни, после чего тот удалился. Секунду спустя парень вошел в соседнюю комнату и, якобы желая снять нагар со свечи, передвинул ее, как было нужно, и, заговорив с девушкой, заставил ее поднять голову.

- Теперь я ее вижу, - прошептал шпион.

- Ясно?

- Я узнал бы ее из тысячи!

Он быстро спустился вниз, так как дверь комнаты распахнулась и появилась девушка. Феджин оттащил его в угол комнаты, отделенный занавеской, и они затаили дыхание, когда она прошла в нескольких футах от их убежища и исчезла за дверью, в которую они вошли.

- Тес! - сказал парень, открывший дверь. - Пора!

Ноэ переглянулся с Феджином и выбежал из трактира.

- Налево! - шепнул парень. - Ступайте налево и держитесь противоположной стороны улицы.

Ноэ так и сделал и при свете фонарей увидел удаляющуюся фигуру девушки, уже значительно его опередившей. Придерживаясь все время другой стороны улицы, он приблизился к ней настолько, насколько считал благоразумным, чтобы удобнее было за нею следить. Раза два или три она тревожно оглянулась, а один раз приостановилась, желая пропустить двух мужчин, шедших за нею.

Казалось, она набиралась храбрости по мере того, как шла дальше, и теперь шагала более твердо и уверенно. Шпион соблюдал между нею и собой все то же расстояние и шел, не спуская с нее глаз.

ГЛАВА XLVI

Свидание состоялось

Церковные часы пробили три четверти двенадцатого, когда на Лондонском мосту появились две фигуры.

Одна, шедшая впереди торопливым и быстрым шагом, была женщина, которая нетерпеливо озиралась, словно поджидала и отыскивала кого-то; другая фигура

- мужчина, пробиравшийся в самой густой тени, какую только мог найти, и издали приноравливавший свой шаг к ее шагам: приостанавливаясь, когда останавливалась она, и двигаясь вперед, как только она шла дальше, но и в пылу преследования не позволяя себе нагнать ее. Так перешли они по мосту из Мидлсекса на Саррийскую сторону, как вдруг женщина, с тревогой заглядывавшая в лица прохожих, по-видимому, обманулась в своих надеждах и повернула назад.

Она повернула внезапно, но тот, кто за ней следил, не был застигнут врасплох: забившись в одну из ниш над быками моста и перегнувшись через перила, чтобы получше спрятаться, он выждал, пока она не прошла по противоположному тротуару. Когда она оказалась впереди его примерно на таком же расстоянии, как и раньше, он потихоньку вышел и снова последовал за ней.

Почти на середине моста она остановилась. Остановился и мужчина.

Ночь была очень темная, погода стояла плохая, и в этот час и в таком месте людей было мало. Немногие прохожие быстро шли мимо, по всей вероятности, не замечая ни женщины, ни мужчины, который не терял ее из виду, и, уж конечно, не обращая на них внимания. Не такой был у них вид, чтобы привлекать докучливые взоры тех лондонских нищих, которые случайно проходили в тот вечер по мосту в поисках какой-нибудь холодной ниши или лачуги без дверей, где можно приклонить голову. Оба стояли молча - ни с кем не заговаривали, и никто из прохожих не заговаривал с ними.

Над рекой навис туман, сгущая красные отблески огней, которые горели на маленьких судах, пришвартованных к различным пристаням, и в тумане мрачные строения на берегу казались еще более хмурыми и расплывчатыми. Старые, закопченные склады, по обоим берегам реки поднимались, тяжелые и сумрачные над тесным скопищем крыш и карнизов и мрачно взирали на воду, слишком черную, чтобы отражать даже их громоздкую массу. Во мраке виднелись башня старой церкви Спасителя и шпиль церкви Сент Магнуса - древние стражи-гиганты старинного моста, но лес мачт внизу и густо рассыпанные шпили церквей вверху были почти скрыты от глаз.

Девушка беспокойно прошлась несколько раз взад и вперед - за ней все время пристально следил прятавшийся от нее наблюдатель, - наконец, тяжелый колокол собора св. Павла возвестил о смерти еще одного дня. Полночь спустилась на многолюдный город. На дворец, на ночной винный погребок, на тюрьму, на сумасшедший дом, на приют рождения и смерти, здоровья и болезни, на застывшее лицо мертвеца и мирный сон ребенка - на все спустилась полночь.

Не прошло и двух минут после боя часов, как из наемной кареты, остановившейся неподалеку от моста, вышли молодая леди и седой джентльмен и, отпустив экипаж, направились прямо к мосту. Они едва успели вступить на него, как девушка встрепенулась и сейчас же поспешила к ним навстречу.

Они шли вперед, посматривая по сторонам с таким видом, как будто ждали чего-то, что вряд ли могло осуществиться, когда перед ними внезапно появилась девушка. Они остановились, вскрикнув от изумления, но тотчас умолкли, потому что в этот самый момент мимо них прошел очень близко - даже задел их - какой-то человек, одетый по-деревенски.

- Не здесь! - торопливо сказала Нэнси. - Здесь я боюсь разговаривать с вами. Пойдемте... подальше от дороги... вот сюда, вниз по ступеням.

Когда она произнесла эти слова и указала рукой в ту сторону, куда хотела их повести, деревенский парень оглянулся и, грубо спросив, чего ради они заняли весь тротуар, пошел дальше.

Ступени, указанные девушкой, были те самые, которые на Саррийской стороне, на том же берегу, где церковь Спасителя, служат речной пристанью.

Сюда-то и поспешил никем не замеченный человек, похожий на деревенского жителя, и, быстро окинув взглядом это место, стал спускаться.

Эта лестница является частью моста; она состоит из трех пролетов. В конце второго уходящая вниз каменная стена заканчивается с левой стороны орнаментальным пилястром, обращенным к Темзе. Здесь нижние ступени шире, так что человек, завернувший за угол этой стены, не может быть замечен находящимися на лестнице, если они стоят хотя бы на одну ступеньку выше, чем он. Дойдя до этого места, деревенский парень быстро осмотрелся вокруг, и, так как нигде не видно было более укромного уголка, а благодаря отливу места было вполне достаточно, он крадучись свернул в сторону и, прижавшись спиной к пилястру, ждал, совершенно уверенный, что они не спустятся ниже и, если даже ему не удастся подслушать разговор, он может с полной безопасностью снова пойти за ними следом.

Так медленно тянулось время в этом уединенном уголке и так не терпелось шпиону разузнать причины свидания, столь не похожего на то, какого он мог ждать, что он не раз готов был счесть дело проигранным и говорил себе, что либо они остановились значительно выше, либо удалились для своей таинственной беседы совсем в другое место. Он уже собрался выйти из своего тайника и снова подняться наверх, как вдруг услышал шаги и сейчас же вслед за этим голоса чуть ли не над самым своим ухом.

Он выпрямился, прижимаясь к стене, и, затаив дыхание, стал внимательно слушать.

- Довольно! - сказал голос, несомненно принадлежавший джентльмену. - Я не допущу, чтобы эта молодая леди шла дальше. Немногие доверились бы вам настолько, чтобы прийти с вами сюда, но, как видите, я готов вам потакать.

- Потакать мне! - раздался голос девушки, которую он выслеживал. -

Право же, вы очень деликатны, сэр. Потакать мне! Ну, неважно.

- Но с какой же целью, - сказал джентльмен более мягким тоном, - с какой целью вы привели нас в это странное место? Почему не позволили мне поговорить с вами там, наверху, где светло и встречаются прохожие, вместо того чтобы тащить нас в эту темную и мрачную дыру?

- Я уже вам сказала, - ответила Нэнси, - что боюсь разговаривать там с вами. Не знаю почему, - содрогаясь, добавила девушка, - но сегодня меня охватывает такой ужас, что я едва держусь на ногах.

- Ужас перед чем? - спросил джентльмен, казалось почувствовав к ней жалость.

- Я и сама не знаю, - ответила девушка. - А мне так хотелось бы знать.

Весь день меня преследовали ужасные мысли о смерти, о каких-то саванах, запятнанных кровью, и такой страх, что я горела, как в огне. Вечером, чтобы скоротать время, я взялась за книгу, и те же видения появлялись между строк.

- Воображение, - успокаивая ее, сказал джентльмен.

- Нет, это не воображение, - хриплым голосом сказала девушка. - Я могу поклясться, что видела слово "гроб", написанное большими черными буквами на каждой странице книги, - да, а сегодня вечером по улице пронесли гроб как раз мимо меня.

- В этом нет ничего необычного, - сказал джентльмен. - Мимо меня их тоже часто проносили.

- Настоящие гробы, - возразила девушка. - А этот был не такой.

Что-то столь странное послышалось в ее тоне, что у притаившегося наблюдателя мурашки пробежали по коже и кровь застыла, когда он услышал произнесенные девушкой слова. Никогда еще не испытывал он большего облегчения, чем в тот момент, когда послышался нежный голос молодой леди, просившей ее успокоиться и бороться с такими страшными видениями, созданными воображением.

- Поговорите с ней ласково, - сказала молодая леди своему спутнику. -

Бедняжка! Мне кажется, она в этом нуждается.

- Эти надменные благочестивые люди, ваши знакомые, задрали бы нос, увидев меня такой, какая я сейчас, и стали бы проповедовать о пекле и возмездии! - воскликнула девушка. - Ах, дорогая леди, почему те, что считают себя исповедующими заповеди божьи, не относятся к нам, жалким тварям, с такой же кротостью и добротой, с какой относитесь вы? Ведь вам, молодой, прекрасной, имеющей все то, что они утратили, можно было бы немножко возгордиться, а вы гораздо скромнее их.

- О! - отозвался джентльмен. - Турок, умыв лицо, обращает его к востоку, чтобы прочитать свои молитвы, а эти благочестивые люди, с чьих лиц от соприкосновения с миром навсегда сбежала улыбка, неизменно поворачиваются к самой мрачной стороне света. Если выбирать между мусульманином и фарисеем, я предпочту первого.

По-видимому, эти слова были обращены к молодой леди и, быть может, произнесены с целью дать Нэнси время успокоиться. Вскоре джентльмен снова заговорил с ней.

- Вас не было здесь в прошлое воскресенье вечером, - сказал он.

- Я не могла прийти, - ответила Нэнси, - меня удержали силой.

- Кто?

- Тот, о ком я уже говорила молодой леди.

- Надеюсь, вас не заподозрили в том, что вы вступили с кем-нибудь в переговоры по тому делу, которое привело нас сюда сегодня? - спросил старый джентльмен.

- Нет, - покачав головой, ответила девушка. - Не очень-то легко уйти от него, если он не знает, зачем я иду. И в тот раз мне бы не удалось повидать леди, если бы перед уходом я не дала ему выпить настойку из опия.

- Он проснулся прежде, чем вы вернулись? - спросил джентльмен.

- Нет. Ни он и никто из них меня не подозревает.

- Хорошо, - сказал джентльмен. - Теперь выслушайте меня.

- Я слушаю, - отозвалась девушка, когда он на секунду умолк.

- Эта молодая леди, - начал джентльмен, - сообщила мне и кое-кому из друзей, которым можно спокойно довериться, то, что вы ей рассказали почти две недели назад. Признаюсь вам, сначала у меня были сомнения, можно ли всецело на вас положиться, но теперь я твердо верю, что можно.

- Можно! - с жаром подтвердила девушка.

- Повторяю, я этому твердо верю. В доказательство того, что я склонен вам доверять, скажу вам без всяких недомолвок, что мы предполагаем выпытать тайну, какова бы она ни была, припугнув этого Монкса. Но если... если, -

продолжал джентльмен, - его не удастся задержать или если мы его задержим, но не удастся воздействовать на него так, как мы хотим, вы должны выдать еврея.

- Феджина! - вскрикнула девушка, отшатнувшись.

- Этого человека вы должны выдать, - сказал джентльмен.

- Я этого не сделаю! Я этого никогда не сделаю! - воскликнула девушка.

- Хоть он и черт, а для меня был хуже черта, этого я никогда не сделаю.

- Не сделаете? - переспросил джентльмен, который, казалось, был вполне подготовлен к такому ответу.

- Никогда, - повторила девушка.

- Объясните мне - почему.

- По одной причине, - твердо ответила девушка, - по одной причине, которая известна этой леди, и леди будет на моей стороне, я это знаю, потому что я заручилась ее обещанием. Есть и другая причина: какой бы дурной ни была его жизнь, моя жизнь тоже была дурной; многие из нас шли вместе одной дорогой, и я не предам тех, которые могли бы - любой из них - предать меня, но не предали, какими бы ни были они дурными людьми.

- В таком случае, - быстро сказал джентльмен, словно это и была та цель, какой он стремился достигнуть, - отдайте в мои руки Монкса и предоставьте мне иметь дело с ним.

- А что, если он выдаст остальных?

- Обещаю вам, что, если у него будет вырвано правдивое признание, тем дело и кончится. В короткой жизни Оливера несомненно есть какие-то обстоятельства, которые тягостно предавать огласке, и если мы добьемся правды, эти люди не понесут никакого наказания.

- А если не добьетесь? - спросила девушка.

- Тогда, - продолжал джентльмен, - этот Феджин не будет предан суду без вашего согласия. Думаю, в таком случае мне удастся привести вам доводы, которые заставят вас уступить.

- Леди тоже обещает мне это? - спросила девушка.

- Да, - ответила Роз. - Даю вам торжественное обещание!

- Монкс никогда не узнает, откуда вам все известно? - спросила девушка после короткого молчания.

- Никогда, - ответил джентльмен. - Эти сведения будут преподнесены ему так, что у него не мелькнет ни единой догадки.

- Я была лгуньей и с детства жила среди лгунов, - сказала девушка после новой паузы, - но вам я поверю на слово.

Получив от обоих подтверждение, что она может твердо им верить, девушка тихим голосом, - подслушивавшему не раз было трудно уловить даже смысл ее слов, - начала рассказ, упомянув название и местоположение трактира, где в тот вечер начали ее выслеживать. Судя по тому, что иногда она умолкала, могло показаться, будто джентльмен торопливо записывает сообщаемые ею сведения. Старательно указав все приметы этого трактира, наиболее удобное место, откуда можно было бы за ним следить, не привлекая к себе внимания, и те дни и часы, когда Монкс имел обыкновение его посещать, она как будто на несколько секунд призадумалась, стараясь ярче восстановить в памяти его лицо и манеры.

- Он высокого роста, - сказала девушка, - и крепкого сложения, но не толстый; он как будто не ходит, а крадется и при ходьбе поминутно оглядывается через плечо сначала в одну сторону, потом в другую. Не забудьте об этом, потому что глаза у него так глубоко посажены, как я ни у кого еще не видела, и, должно быть, по одному этому вы могли бы его узнать. Лицо смуглое, волосы и глаза темные; и хотя ему не больше двадцати шести -

двадцати восьми лет, вид у него изнуренный и угрюмый. Губы у него бледные и искусанные, потому что с ним случаются ужасные припадки, а иногда он даже до крови кусает себе руки. Почему вы вздрогнули? - спросила девушка, внезапно запнувшись.

Джентльмен поспешно ответил, что ей показалось, и попросил ее продолжать.

- Часть этих сведений, - сказала девушка, - я выпытала у жильцов этого дома, о котором вам говорила, потому что сама видела его только два раза, и оба раза он был закутан в широкий плащ. Вот, кажется, и все приметы, какие я могу вам сообщить, чтобы вы его узнали. А впрочем, подождите! - добавила она. - У него на шее, под галстуком, вы можете увидеть, когда он поворачивает голову...

- Большое красное пятно, словно от ожога? - вскричал джентльмен.

- Как?.. - сказала девушка. - Вы его знаете!

Молодая леди вскрикнула от удивления, и несколько секунд они стояли так тихо, что шпион ясно слышал их дыхание.

- Кажется, да, - сказал джентльмен, нарушая молчание. - Я бы узнал его по вашему описанию. Посмотрим. Много есть людей, поразительно похожих друг на друга. Быть может, это и не он.

Сказав это с притворным равнодушием, он приблизился шага на два к притаившемуся шпиону, о чем последний мог догадаться по тому, как отчетливо было слышно его бормотанье: "Это несомненно он!"

- Вы, любезная, - сказал он, вернувшись, если судить по голосу, туда, где стоял раньше, - оказали нам весьма важную услугу, и я хочу вас отблагодарить. Чем могу я быть вам полезен?

- Ничем, - ответила Нэнси.

- Не упорствуйте, - настаивал джентльмен, в голосе и тоне которого было столько доброты, что она могла бы тронуть сердце гораздо более жестокое и черствое. - Подумайте. Скажите.

- Ничем, сэр, - заплакав, повторила девушка. - Вы ничем не можете мне помочь. Нет у меня больше никакой надежды.

- Вы сами себя ее лишаете, - сказал джентльмен. - До сих пор вы лишь понапрасну расточали свои юные силы, те бесценные сокровища, которыми творец одаряет нас лишь однажды и никогда не наделяет вновь. Но что касается будущего, то вы можете надеяться. Я не говорю, что в нашей власти дать покой вашему сердцу и душе, ибо покой приходит, если вы его ищете; но обеспечить вам тихое пристанище в Англии или, если вы боитесь здесь остаться, где-нибудь в чужих краях, - это не только в нашей власти, но является самым горячим нашим желанием. Еще до рассвета, прежде чем эта река проснется при первых проблесках дня, вы будете совершенно недосягаемы для ваших прежних сообщников и не оставите после себя никаких следов, словно вы в одно мгновение исчезли с лица земли. Пойдемте! Я не хочу, чтобы вы вернулись туда, обменялись хоть одним словом с кем-нибудь из прежних товарищей, бросили взгляд на старые места, вдохнули тот воздух, который несет вам гибель и смерть. Оставьте все это, пока есть время и возможность!

- Теперь ее удастся уговорить! - воскликнула молодая леди. - Я уверена, что она колеблется.

- Боюсь, что нет, моя дорогая, - сказал джентльмен.

- Да, сэр, я не колеблюсь, - ответила девушка после недолгой борьбы с собой. - Я прикована цепями к прежней жизни. Теперь она мне отвратительна и ненавистна, но я не могу ее бросить. Должно быть, я зашла слишком далеко, чтобы вернуться, а впрочем, не знаю: если бы вы заговорили со мной об этом прежде, я бы расхохоталась в ответ. Но меня опять охватывает страх, -

добавила она, быстро озираясь. - Мне надо идти домой.

- Домой! - повторила молодая леди с сильным ударением на этом слове.

- Домой, леди, - откликнулась девушка. - В тот дом, который я сама для себя построила трудами всей моей жизни. Простимся. Меня могут выследить или увидеть. Идите! Идите! Если я оказала вам какую-то услугу, я прошу вас только об одном - оставьте меня, не мешайте мне идти своей дорогой.

- Все это бесполезно, - со вздохом сказал джентльмен. - Быть может, оставаясь здесь, мы подвергаем ее опасности. Пожалуй, мы уже задержали ее дольше, чем она рассчитывала.

- Да, да, - подхватила девушка. - Вы меня задержали.

- Чем же кончится жизнь этого бедного создания! - воскликнула молодая леди.

- Чем кончится? - повторила девушка. - Посмотрите прямо перед собой, леди. Посмотрите на эту темную воду. Сколько раз читали вы о том, что такие, как я, бросались в реку, не оставив ни одного живого существа, которому было бы до них дело и которое оплакивало бы их! Может быть, пройдут годы, может быть, только месяцы, но в конце концов мне этого не миновать.

- Прошу вас, не говорите так, - всхлипывая, отозвалась молодая леди.

- Вы никогда не услышите об этом, дорогая леди, и сохрани бог, чтобы вы слышали о таких ужасах! - ответила девушка. - Прощайте, прощайте!

Джентльмен отвернулся.

- Вот кошелек! - воскликнула молодая леди. - Возьмите его ради меня, чтобы у вас были какие-то средства в час нужды и горя.

- Нет! - сказала девушка. - Я это сделала не для денег. Я хочу помнить об этом. Но... дайте мне какую-нибудь вещь, которую вы носили, - я бы хотела иметь что-нибудь... Нет, нет, не кольцо... ваши перчатки или носовой платок... что-нибудь такое, что я могла бы хранить в память о вас, милая леди... Ну вот! Будьте счастливы! Да благословит вас бог! Прощайте, прощайте!

Сильное волнение девушки, боявшейся, что если ее увидят, то жестоко изобьют, казалось побудило джентльмена отпустить ее, как она просила.

Послышались удаляющиеся шаги, и голоса смолкли.

Вскоре на мосту появились две фигуры - молодая леди и ее спутник. Они остановились на верхней площадке лестницы.

- Подождите! - воскликнула молодая леди, прислушиваясь. - Она как будто окликнула нас! Мне послышался ее голос.

- Нет, дорогая моя, - ответил мистер Браунлоу, печально оглянувшись. -

Она стоит все там же и не тронется с места, пока мы не уйдем.

Роз Мэйли медлила, но старый джентльмен продел ее руку под свою и ласково, но настойчиво увел. Как только они скрылись из виду, девушка упала на каменную ступень, растянувшись чуть ли не во весь рост, и в горьких слезах излила свою душевную боль.

Спустя некоторое время она встала и, пошатываясь, неуверенно ступая, поднялась на улицу. Пораженный слушатель стоял еще несколько минут неподвижно на своем посту, потом, несколько раз осторожно осмотревшись вокруг и удостоверившись, что снова остался один, медленно выбрался из своего тайника и поднялся по лестнице, крадучись в тени стены, так же как спустился сюда.

Достигнув верхней ступени и несколько раз трусливо оглянувшись, дабы убедиться, что за ним не следят, Ноэ Клейпол пустился во всю прыть и устремился к дому еврея с той быстротой, на какую только способны были его ноги.

ГЛАВА XLII

Роковые последствия

Оставалось почти два часа до рассвета - была та пора, которую осенью можно по справедливости назвать глухой ночью, когда улицы безмолвны и пустынны, когда даже звуки как будто погружаются в сон, а распутство и разгул, пошатываясь, возвращаются домой на отдых. В этот тихий и безмолвный час в старом своем логове Феджин бодрствовал с таким перекошенным и бледным лицом, с такими красными и налитыми кровью глазами, что походил не столько на человека, сколько на какойто отвратительный призрак, вставший из сырой могилы и терзаемый злым духом.

Он сидел, сгорбившись, у холодного очага, закутанный в старое, рваное одеяло, лицом к оплывающей свече, которая стояла на столе около него. Правую руку он держал у рта и, поглощенный своими мыслями, грыз длинные черные ногти, а меж беззубых десен виднелось несколько клыков, какие бывают у собаки или крысы.

На полу, растянувшись на тюфяке, крепко спал Ноэ. Старик изредка останавливал на нем взгляд и снова переводил его на свечу, обгоревший фитиль которой согнулся почти вдвое, а горячее сало капало на стол, явно свидетельствуя, что мысли старика витают где-то далеко.

Так оно в действительности и было. Досада, вызванная крушением его великолепного плана, ненависть к девушке, осмелившейся связаться с чужими людьми, полное неверие в искренность ее отказа выдать его, горькое разочарование, ибо не было возможности отомстить Сайксу, боязнь разоблачения, гибели, смерти и дикое, неудержимое бешенство - все это проносилось вихрем в мозгу Феджина, а дьявольские мысли и самые черные замыслы грызли ему сердце.

Он сидел, не меняя позы и как будто не замечая, как долго он сидит, пока до чуткого его слуха не донесся шум шагов на улице.

- Наконец-то! - пробормотал он, вытирая сухие, воспаленные губы. -

Наконец-то!

Когда он произнес эти слова, тихо звякнул колокольчик. Феджин бесшумно поднялся по лестнице к двери и вскоре вернулся с каким-то человеком, который был закутан до подбородка и держал под мышкой узел. Усевшись и сбросив пальто, этот человек оказался дюжим Сайксом.

- Вот! - сказал он, кладя узел на стол. - Займитесь-ка этим да постарайтесь побольше за него выручить. Немало было хлопот, чтобы его добыть: я думал прийти сюда на три часа раньше.

Феджин забрал узел и, заперев его в шкаф, снова уселся, не говоря ни слова. Все это время он ни на секунду не сводил глаз с грабителя, и теперь, когда они сидели друг против друга, лицом к лицу, он пристально смотрел на него, а губы его так сильно дрожали и лицо так изменилось от овладевшего им волнения, что грабитель невольно отодвинул свой стул и взглянул на него с неподдельным испугом.

- Что случилось? - крикнул Сайкс. - Чего вы так уставились на меня?

Феджин поднял правую руку и погрозил дрожащим указательным пальцем, но возбуждение его было так велико, что на секунду он лишился дара речи.

- Проклятье! - крикнул Сайкс, с тревожным видом нащупывая что-то у себя за пазухой. - Он с ума спятил. Надо мне поостеречься.

- Нет! - возразил Феджин, обретя голос. - Это не то... не вы тот человек, Билл. Я никакой... никакой вины за вами не знаю.

- Не знаете! Вот как! - сказал Сайкс, злобно на него глядя и у него на глазах перекладывая пистолет в другой карман, что поближе. - Это хорошо -

для одного из нас. Кто этот один - неважно.

- Билл, я вам должен сказать нечто такое, - начал Феджин, придвигая свой стул, - отчего вы почувствуете себя хуже, чем я.

- Ну? - недоверчиво отозвался грабитель. - Говорите! Да поживее, не то Нэнси подумает, что я пропал.

- Пропал! - воскликнул Феджин. - Для нее это вопрос решенный.

Сайкс с величайшим недоумением посмотрел на еврея и, не найдя удовлетворительного разрешения загадки, схватил его огромной ручищей за шиворот и основательно встряхнул.

- Да говорите же! - крикнул он. - А если не заговорите, то скоро вам дышать будет нечем. Раскройте рот и скажите просто и ясно. Выкладывайте, проклятый старый пес, выкладывайте!

- Допустим, что парень, который лежит вон там... - начал Феджин.

Сайкс повернулся в ту сторону, где спал Ноэ, словно не заметил его раньше.

- Ну? - сказал он, принимая прежнюю позу.

- Допустим, этот парень, - продолжал Феджин, - вздумал донести...

предать всех нас, сначала отыскав для этой цели подходящих людей, а потом назначив им свидание на улице, чтобы описать нашу внешность, указать все приметы, по которым они могут нас найти, и место, где нас легче всего захватить. Допустим, он задумал все это устроить и вдобавок выдать одно дело, в котором мы все более или менее замешаны, - задумал это по своей прихоти; не потому, что священник ему нашептал или его довели до этого, посадив на хлеб и на воду, - по своей прихоти, для собственного своего удовольствия, уходил тайком, ночью отыскивать тех, кто больше всего вооружен против нас, и доносил им. Вы слышите меня? - крикнул еврей, в глазах которого загорелась ярость. - Допустим, он все это сделал. Что тогда?

- Что тогда? - повторил Сайкс, изрыгнув ужасное проклятье. - Останься он в живых до моего прихода, я бы железным каблуком моего сапога раздробил ему череп на столько кусков, сколько у него волос на голове.

- Что, если бы это сделал я? - чуть ли не завопил Феджин. - Я, который столько знает и столько людей может вздернуть, не считая самого себя!

- Не знаю, - отозвался Сайкс, стиснув зубы и побледнев при одном предположении. - Я бы выкинул какую-нибудь штуку в тюрьме, чтобы на меня надели кандалы, и если бы меня судили вместе с вами, я бы на суде обрушил на вас эти кандалы и на глазах у всех вышиб вам мозги. У меня хватило бы силы,

- пробормотал грабитель, поднимая свою мускулистую руку, - размозжить вам голову так, словно по ней проехала нагруженная повозка.

- Вы бы это сделали?

- Сделал ли бы я? - переспросил взломщик. - Испытайте меня.

- А если бы это был Чарли, или Плут, или Бет, или...

- Мне все равно кто! - нетерпеливо ответил Сайкс. - Кто бы это ни был, я бы расправился с ним точно так же.

Феджин в упор посмотрел на грабителя и, знаком приказав ему молчать, наклонился над тюфяком на полу и начал трясти спящего, стараясь разбудить его. Сайкс нагнулся вперед и, положив руки на колени, недоумевал, к чему клонились все эти вопросы и приготовления.

- Болтер, Болтер! Бедняга! - сказал Феджин, поднимая глаза, горевшие дьявольским предвкушением развязки, и говоря медленно и с многозначительными ударениями. - Он устал... устал, выслеживая ее так долго... выслеживая ее, Билл!

- Что это значит? - спросил Сайкс, откинувшись назад.

Феджин ничего не ответил и, снова наклонившись над спящим, приподнял его и усадил. Когда присвоенное им себе имя было повторено несколько раз, Ноэ протер глаза и, протяжно зевнув, стал сонно озираться.

- Расскажите мне опять об этом, еще раз, чтобы он послушал, - сказал еврей, указывая на Сайкса.

- О чем вам рассказать? - спросил сонный Ноэ, с неудовольствием встряхиваясь.

- Расскажите о... Нэнси, - сказал Феджин, хватая Сайкса за кисть руки, чтобы тот не бросился вон из дома, не дослушав до конца. - Вы шли за ней следом?

- Да.

- До Лондонского моста?

- Да.

- Там она встретила двоих?

- Вот, вот...

- Джентльмена и леди, к которой она уже ходила по собственному желанию, а те предложили ей выдать всех ее товарищей и в первую очередь Монкса, что она и сделала; и указать дом, где мы собираемся и куда ходим, что она и сделала; и место, откуда удобнее всего следить за ним, что она и сделала; и час, когда там собираются, что она и сделала. Все это она сделала. Она рассказала все до последнего слова, хотя ей не угрожали, рассказала по своей воле. Она это сделала, да или нет? - крикнул Феджин, обезумев от ярости.

- Верно, - ответил Ноэ, почесывая голову. - Так оно и было!

- Что они сказали о прошлом воскресенье?

- О прошлом воскресенье? - призадумавшись, отозвался Ноэ. - Да ведь я вам уже говорил.

- Еще раз. Скажите еще раз! - крикнул Феджин, еще крепче вцепляясь в Сайкса одной рукой и потрясая другой, в то время как на губах у него выступила пена.

- Они спросили ее... - сказал Ноэ, который, по мере того как рассеивалась его сонливость, как будто начинал догадываться, кто такой Сайкс, - они спросили ее, почему она не пришла, как обещала, в прошлое воскресенье. Она сказала, что не могла.

- Почему, почему? Скажите это ему.

- Потому что ее насильно удержал дома Билл - человек, о котором она говорила им раньше, - ответил Ноэ.

- Что еще про него? - крикнул Феджин. - Что еще про человека, о котором она говорила им раньше? Скажите это ему, скажите ему!

- Да то, что ей не очень-то легко уйти из дому, если он не знает, куда она идет, - сказал Ноэ, - и потому-то в первый раз, когда она пошла к леди, она дала ему - вот рассмешила-то она меня, когда это сказала! - она дала ему выпить настойки из опия.

- Тысяча чертей! - заревел Сайкс, неистово вырываясь из рук еврея. -

Пустите меня!

Отшвырнув старика, он бросился вон из комнаты и, вне себя от бешенства, сбежал по лестнице.

- Билл, Билл! - закричал Феджин, поспешив за ним. - Одно слово! Только одно слово!

Это слово не было бы сказано, если бы грабитель мог отпереть дверь, на что зря тратил силы и ругательства, когда еврей, запыхавшись, догнал его.

- Выпустите меня! - крикнул Сайкс. - Не разговаривайте со мной, это опасно. Говорю вам, выпустите меня!

- Выслушайте одно только слово, - возразил Феджин, положив руку на замок. - Вы не будете...

- Ну? - отозвался тот.

- Вы не будете... слишком неистовы, Билл?

Загорался день, и было достаточно светло, чтобы каждый из них мог видеть лицо другого. Они обменялись быстрым взглядом; у обоих глаза зажглись огнем, который не вызывал никаких сомнений.

- Я хочу сказать, - продолжал Феджин, не скрывая, что считает теперь всякое притворство бесполезным, - хочу сказать, что быть чересчур неистовым опасно. Будьте хитрым, Билл, и не слишком неистовым...

Сайкс ничего не ответил и, распахнув дверь, которую отпер Феджин, выбежал на пустынную улицу.

Ни разу не остановившись, ни на секунду не задумываясь, не поворачивая головы ни направо, ни налево, не поднимая глаз к небу и не опуская их к земле, но с беспощадной решимостью глядя прямо перед собой, стиснув зубы так крепко, что, казалось, напряженные челюсти прорвут кожу, грабитель неудержимо мчался вперед и не пробормотал ни слова, не ослабил ни одного мускула, пока не очутился у своей двери. Он бесшумно отпер дверь ключом, легко поднялся по лестнице и, войдя в свою комнату, дважды повернул ключ в замке и, придвинув к двери тяжелый стол, отдернул полог кровати.

Девушка лежала на ней полуодетая. Его приход разбудил ее, она приподнялась торопливо, с испуганным видом.

- Вставай! - сказал мужчина.

- Ах, это ты, Билл! - сказала девушка, по-видимому обрадованная его возвращением.

- Это я, - был ответ. - Вставай.

Горела свеча, но мужчина быстро выхватил ее из подсвечника и швырнул под каминную решетку. Заметив слабый свет загоревшегося дня, девушка встала, чтобы отдернуть занавеску.

- Не надо, - сказал Сайкс, преграждая ей дорогу рукой. - Света хватит для того, что я собираюсь сделать.

- Билл, - сказала девушка тихим, встревоженным голосом, - почему ты на меня так смотришь?

Несколько секунд грабитель сидел с раздувавшимися ноздрями и вздымающейся грудью, не спуская с нее глаз; потом, схватив ее за голову и за шею, потащил на середину комнаты и, оглянувшись на дверь, зажал ей рот тяжелой рукой.

- Билл, Билл, - хрипела девушка, отбиваясь с силой, рожденной смертельным страхом. - Я... я не буду ни вопить, ни кричать... ни разу не вскрикну... Выслушай меня... поговори со мной... скажи мне, что я сделала!

- Сама знаешь, чертовка! - ответил грабитель, переводя дыхание. - Этой ночью за тобой следили. Слышали каждое твое слово.

- Так пощади же, ради неба, мою жизнь, как я пощадила твою! -

воскликнула девушка, прижимаясь к нему. - Билл, милый Билл, у тебя не хватит духа убить меня. О, подумай обо всем, от чего я отказалась ради тебя хотя бы только этой ночью. Подумай об этом и спаси себя от преступления; я не разожму рук, тебе не удастся меня отшвырнуть. Билл, Билл, ради господа бога, ради самого себя, ради меня, подожди, прежде чем прольешь мою кровь! Я была тебе верна, клянусь моей грешной душой, я была верна!

Мужчина отчаянно боролся, чтобы освободить руки, но вокруг них обвились руки девушки, и, как он ни старался, он не мог оторвать ее от себя.

- Билл! - воскликнула девушка, пытаясь положить голову ему на грудь. -

Джентльмен и эта милая леди предлагали мне сегодня пристанище в какой-нибудь чужой стране, где бы я могла доживать свои дни в уединении и покое. Позволь мне повидать их еще раз и на коленях молить, чтобы они с такой же добротой и милосердием отнеслись и к тебе, и тогда мы оба покинем это ужасное место и далеко друг от друга начнем лучшую жизнь, забудем, как мы жили раньше, вспоминая об этом только в молитвах, и больше не встретимся. Никогда не поздно раскаяться. Так они мне сказали... я это чувствую теперь... но нам нужно время... хоть немножко времени.

Взломщик освободил одну руку и схватил пистолет. Несмотря на взрыв ярости, в голове его пронеслась мысль, что он будет немедленно пойман, если выстрелит. И, собрав силы, он дважды ударил им по обращенному к нему лицу, почти касавшемуся его лица.

Она пошатнулась и упала, полуослепленная кровью, стекавшей из глубокой раны на лбу; поднявшись с трудом на колени, она вынула из-за пазухи белый носовой платок - платок Роз Мэйли - и, подняв его в сложенных руках к небу, так высоко, как только позволяли ее слабые силы, прошептала молитву, взывая к создателю о милосердии.

Страшно было смотреть на нее. Убийца, отшатнувшись к стене и заслоняя глаза рукой, схватил тяжелую дубинку и одним ударом сбил ее с ног.

ГЛАВА XLVIII

Бегство Саймса

Из всех злодеяний, совершенных под покровом тьмы в пределах широко раскинувшегося Лондона с того часа, как нависла над ним ночь, это злодеяние было самое страшное. Из всех ужасных преступлений, отравивших зловонием утренний воздух, это преступление было самое гнусное и самое жестокое.

Солнце - яркое солнце, приносящее человеку не только свет, но и новую жизнь, надежду и бодрость, - взошло, сияющее и лучезарное, над многолюдным городом. Сквозь дорогое цветное стекло и заклеенное бумагой окно, сквозь соборный купол и расщелину в ветхой стене оно равно проливало свои лучи. Оно озарило комнату, где лежала убитая женщина. Оно озарило ее. Сайкс попытался преградить ему доступ, но лучи все-таки струились. Если зрелище было страшным в тусклых, предутренних сумерках, то каково же было оно теперь при этом ослепительном свете!

Сайкс не двигался: он боялся пошевельнуться. Послышался стон, рука дернулась, и в ужасе, слившемся с яростью, он нанес еще удар и еще. Он набросил на нее одеяло; но было тяжелее представлять себе глаза и думать, что они обращены к нему, чем видеть, как они пристально смотрят вверх, словно следя за отражением лужи крови, которое в лучах солнца трепетало и плясало на потолке. Он снова сорвал одеяло. Здесь лежало тело - только плоть и кровь, не больше, - но какое тело и как много крови!

Он зажег спичку, растопил очаг и сунул в огонь дубинку. На конце ее прилипли волосы, они вспыхнули, съежились в легкий пепел и, подхваченные тягой, кружась, полетели вверх к дымоходу. Даже это его испугало при всей его смелости, но он продолжал держать оружие, пока оно не переломилось, а потом бросил его на угли, чтобы оно сгорело и обратилось в золу. Он умылся и вычистил свою одежду; несколько пятен не удалось вывести, он вырезал куски и сжег их. Сколько этих пятен было в комнате! Даже у собаки лапы были в крови.

Все это время он ни разу не поворачивался спиной к трупу - да, ни на секунду. Покончив с приготовлениями, он, пятясь, отступил к двери, таща за собой собаку, чтобы она снова не запачкала лап и не вынесла на улицу новых улик преступления. Он потихоньку открыл дверь, запер ее за собой, взял ключ и покинул дом.

Он перешел через дорогу и поднял глаза на окно, желая убедиться, что с улицы ничего не видно. Все еще была задернута занавеска, которую она хотела раздвинуть, чтобы впустить свет, так и не увиденный ею. Она лежала почти у окна. Он это знал. Боже, как льются солнечные лучи на это самое место!

Взгляд был мимолетный. Стало легче, когда он вырвался из этой комнаты.

Он свистнул собаку и быстро зашагал прочь.

Он прошел через Излингтон, поднялся на холм у Хайгета, где водружен камень в честь Виттингтона *, и стал спускаться к Хайгет-Хилл. Он шел бесцельно, не зная, куда идти; едва начав спускаться с холма, он опять свернул вправо, и пойдя по тропинке через поля, обогнул Сиин-Вуд и таким образом вышел на Хэмстед-Хит. Миновав ложбину у Вейл-Хит, он взобрался на насыпь с противоположной стороны, пересек дорогу, соединяющую деревни Хэмстед и Хайгет, и, дойдя до конца вересковой пустоши, вышел в поля у Норт-Энда, где улегся под живой изгородью и заснул.

Вскоре он опять поднялся и пошел - не от Лондона, а обратно, в город, по проезжей дороге, потом назад, пересек с другой стороны пустошь, по которой уже проходил, затем стал блуждать по полям, ложился отдыхать у края канавы и снова вскакивал, чтобы отыскать какое-нибудь другое местечко, возвращался и снова бродил наугад.

Куда бы зайти поблизости, где было не слишком людно, чтобы поесть и выпить? Хэндон. Это было прекрасное место, неподалеку, куда мало кто заглядывал по пути. Сюда-то он и направился, то пускаясь бегом, то, по странной прихоти, подвигаясь со скоростью улитки, а иногда даже приостанавливался и лениво сбивал палкой ветки кустарника. Но когда он пришел туда, все, кого он встречал - даже дети у дверей, - казалось, посматривали на него подозрительно. Снова повернул он обратно, не осмелившись купить чего-нибудь поесть или выпить, хотя вот уже много часов у него не было ни куска во рту; и опять он побрел по вересковой пустоши, не зная, куда идти.

Он проходил милю за милей и снова приходил на старое место. Утро и полдень миновали, и день был на исходе, а он по-прежнему тащился то в одну сторону, то в другую, то в гору, то под гору, по-прежнему возвращался назад и мешкал возле одного и того же места. Наконец, он ушел и зашагал по направлению к Хэтфилду.

Было девять часов вечера, когда мужчина, окончательно выбившись из сил, и собака, волочившая ноги и хромавшая от непривычной ходьбы, спустились с холма возле церкви в тихой деревне и, пройдя по маленькой улочке, проскользнули в небольшой трактир, тусклый огонек которого привел их сюда. В комнате был затоплен камин, и перед ним выпивали поселяне. Они освободили место для незнакомца, но он уселся в самом дальнем углу и ел и пил в одиночестве, или, вернее, со своей собакой, которой время от времени бросал кусок.

Беседа собравшихся здесь людей шла о соседних полях, о фермерах, а когда эти темы были исчерпаны - о возрасте какого-то старика, которого похоронили в прошлое воскресенье; юноши считали его очень дряхлым, а старики утверждали, что он был совсем еще молод - не старше, как заявил один седовласый дед, чем он сам, и его еще хватило бы лет на десять - пятнадцать по крайней мере, если бы он берег себя... если бы он берег себя!

Эта беседа ничем не могла привлечь внимания или вызвать тревогу.

Грабитель, расплатившись по счету, сидел молчаливый и неприметный в своем углу и уже задремал, как вдруг его разбудило шумное появление нового лица.

Это был коробейник, балагур и шарлатан, странствовавший пешком по деревням, торгуя точильными камнями, ремнями для правки бритв, бритвами, круглым мылом, смазкой для сбруи, лекарствами для собак и лошадей, дешевыми духами, косметическими мазями и тому подобными вещами, которые он таскал в ящике, привязанном за спиной. Его появление послужило для поселян сигналом к обмену всевозможными незамысловатыми шуточками, которые не смолкали, пока он не поужинал и не раскрыл своего ящика с сокровищами, после чего остроумно ухитрился соединить приятное с полезным.

- А что это за товары? Каковы на вкус, Гарри? - спросил ухмыляющийся поселянин, указывая на плитки в углу ящика.

- Вот это, - сказал парень, извлекая одну из них, - Это незаменимое и неоценимое средство для удаления всяких пятен, ржавчины, грязи, крапинок и брызг с шелка, атласа, полотна, батиста, сукна и крепа, с шерсти, с ковров, с шерсти мериносовой, с муслина, бомбазина и всяких шерстяных тканей. Пятна от вина, от фруктов, от пива, от воды, от краски и дегтя - любое пятно сойдет, стоит разок потереть этим незаменимым и неоценимым средством. Если леди запятнала свое имя, ей достаточно проглотить одну штуку - и она сразу исцелится, потому что это яд. Если джентльмен пожелает это проверить, ему достаточно принять одну маленькую плиточку - и никаких сомнений не останется, потому что она действует не хуже пули и на вкус гораздо противнее, а стало быть, тем больше ему чести, что он ее принял... Пенни за штуку! Такая польза, и только пенни за штуку!

Сразу нашлись два покупателя, и многие слушатели начинали явно склоняться к тому же. Заметив это, торговец стал еще болтливее.

- Выпустить не успеют, как все нарасхват разбирают! - продолжал парень.

- Четырнадцать водяных мельниц, шесть паровых машин и гальваническая батарея без отдыха выделывают их да все не поспевают, хотя люди трудятся так, что помирают, а вдовам сейчас же дают пенсию и двадцать фунтов в год на каждого ребенка, а за близнецов - пятьдесят... Пенни за штуку! Два полупенни тоже годятся, и четыре фартинга будут приняты с радостью. Пенни за штуку! Пятна от вина, от фруктов, от пива, от воды, от краски, дегтя, грязи, крови!.. Вот у этого джентльмена пятно на шляпе, которое я выведу, не успеет он заказать мне пинту пива.

- Эй! - встрепенувшись, крикнул Сайкс. - Отдайте!

- Я его выведу, сэр, - возразил торговец, подмигивая компании, - прежде чем вы подойдете с того конца комнаты. Джентльмены, здесь присутствующие, обратите внимание на темное пятно на шляпе этого джентльмена величиной не больше шиллинга, но толщиной с полукрону. Будь пятно от вина, от фруктов, от пива, от воды, от краски, дегтя, грязи или крови...

Торговец не кончил фразы, потому что Сайкс с отвратительным проклятьем опрокинул стол и, вырвав у него шляпу, выбежал из дому.

Под влиянием все той же странной прихоти и колебаний, которые весь день владели им вопреки его воле, убийца, убедившись, что его не преследуют и, по всей вероятности, приняли за угрюмого и пьяного парня, повернул обратно в город и, сторонясь от фонарей кареты, стоявшей перед маленькой почтовой конторой, хотел пройти мимо, но узнал почтовую карету из Лондона. Он почти угадывал, что за этим последует, но перешел дорогу и стал прислушиваться.

У двери стоял кондуктор в ожидании почтовой сумки. В эту минуту к нему подошел человек в форме лесничего, и тот вручил ему корзинку, которую поднял с мостовой.

- Это для вашей семьи, - сказал кондуктор. - Эй, вы, там, пошевеливайтесь! Будь проклята эта сумка, и вчера она была не готова. Так, знаете ли, не годится!

- Что нового в городе, Бен? - спросил лесничий, отступая к ставням, чтобы удобнее было любоваться лошадьми.

- Ничего как будто не слышал, - ответил тот, надевая перчатки. - Цена на хлеб немного поднялась. Слыхал, что толковали о каком-то убийстве в Спителфилдсе, но не очень-то я этому верю.

- Нет, это правда, - сказал джентльмен, сидевший в карете и выглядывавший из окна. - И вдобавок - Зверское убийство.

- Вот как, сэр! - отозвался кондуктор, притронувшись к шляпе. - Кого убили, сэр: мужчину или женщину?

- Женщину, - ответил джентльмен. - Полагают...

- Эй, Бен! - нетерпеливо крикнул кучер.

- Будь проклята эта сумка! - воскликнул кондуктор. - Заснули вы там, что ли?

- Иду! - крикнул, выбегая, заведующий конторой.

- Иду! - проворчал кондуктор. - Идет так же, как та молодая и богатая женщина, которая собирается в меня влюбиться, да не знаю когда. Ну, давайте!

Готово!

Весело затрубил рог, и карета уехала. Сайкс продолжал стоять на улице;

казалось, его не взволновала только что услышанная весть, не тревожило ни одно сильное чувство, кроме колебаний, куда идти. Наконец, он снова повернул назад и пошел по дороге, ведущей из Хэтфилда в Сент-Элбанс.

Он шел упрямо вперед. Но, оставив позади город и очутившись на безлюдной и темной дороге, он почувствовал, как подкрадываются к нему страх и ужас, проникая до сокровенных его глубин. Все, что находилось впереди -

реальный предмет или тень, что-то неподвижное или движущееся, - превращалось в чудовищные образы, но эти страхи были ничто по сравнению с не покидавшим его чувством, будто за ним по пятам идет призрачная фигура, которую он видел этим утром. Он мог проследить ее тень во мраке, точно восстановить очертания и видеть, как непреклонно и торжественно шествует она. Он слышал шелест ее одежды в листве, и каждое дыхание ветра приносило ее последний тихий стон.

Если он останавливался, останавливалась и она. Если он бежал, она следовала за ним, - не бежала, что было бы для него облегчением, но двигалась, как труп, наделенный какой-то механической жизнью и гонимый ровным, унылым ветром, не усиливавшимся и не стихавшим.

Иногда он поворачивался с отчаянным решением отогнать привидение, даже если б один его взгляд принес смерть; но волосы поднимались у него дыбом и кровь стыла в жилах, потому что оно поворачивалось вместе с ним и оставалось у него за спиной. Утром он удерживал его перед собой, но теперь оно было за спиной - всегда. Он прислонился к насыпи и чувствовал, что оно высится над ним, вырисовываясь на фоне холодного ночного неба. Он растянулся на дороге -

лег на спину. Оно стояло над его головой, безмолвное, прямое и неподвижное -

живой памятник с эпитафией, начертанной кровью.

Пусть никто не говорит об убийцах, ускользнувших от правосудия, и не высказывает догадку, что провидение, должно быть, спит. Одна нескончаемая минута этого мучительного страха стоила десятка насильственных смертей.

В поле, где он проходил, был сарай, который мог служить пристанищем на ночь. Перед дверью росли три высоких тополя, отчего внутри было очень темно, и ветер жалобно завывал в ветвях. Он не мог идти дальше, пока не рассветет, и здесь он улегся у самой стены, чтобы подвергнуться новой пытке.

Ибо теперь видение предстало перед ним такое же неотвязное, но еще более страшное, чем то, от которого он спасся. Эти широко раскрытые глаза, такие тусклые и такие остекленевшие, что ему легче было бы их видеть, чем о них думать, появились во мраке; свет был в них, но они не освещали ничего.

Только два глаза, но они были всюду. Если он смыкал веки, перед ним возникала комната со всеми хорошо знакомыми предметами - конечно, об иных он бы не вспомнил, если бы восстанавливал обстановку по памяти, - каждая вещь на своем привычном месте. И труп был на своем месте и глаза, какими он их видел, когда бесшумно уходил.

Он вскочил и побежал в поле. Фигура была у него за спиной. Он вернулся в сарай и снова съежился там. Глаза появились раньше, чем он успел лечь.

И здесь он остался, охваченный таким ужасом, какой никому был неведом, дрожа всем телом и обливаясь холодным потом, как вдруг ночной ветер донес издалека крики и гул голосов, испуганных и встревоженных. Человеческий голос, прозвучавший в этом уединенном месте, пусть даже возвещая о какой-то беде, принес ему облегчение. Сознание грозящей опасности заставило Сайкса обрести новые силы, и, вскочив на ноги, он выбежал из сарая.

Казалось, широко раскинувшееся небо было в огне. Поднимаясь вверх с дождем искр и перекатываясь один через другой, вырывались языки пламени, освещая окрестности на много миль и гоня облака дыма в ту сторону, где он стоял. Рев стал громче, так как новые голоса подхватили вопль, и он мог расслышать крики: "Пожар!" - сливавшиеся с набатом, грохотом от падения каких-то тяжестей и треском огня, когда языки обвивались вокруг какого-нибудь нового препятствия и вздымались вверх, словно подкрепленные пищей. Пока он смотрел, шум усилился. Там были люди - мужчины и женщины, -

свет, суматоха. Для него это была как будто новая жизнь. Он рванулся вперед

- напрямик, опрометью, мчась сквозь вересковые заросли и кусты и перескакивая через изгороди и заборы так же неудержимо, как его собака, которая неслась впереди с громким и звонким лаем.

Он добежал. Метались полуодетые фигуры: одни старались вывести из конюшен испуганных лошадей, другие гнали скот со двора и из надворных построек, тащили пожитки из горящего дома под градом сыпавшихся искр и раскаленных докрасна балок. Сквозь отверстия, где час назад были двери и окна, виднелось бушующее море огня; стены качались и падали в пылающий колодец; расплавленный свинец и железо, добела раскаленные, лились потоком на землю. Визжали женщины и дети, а мужчины подбадривали друг друга громкими криками. Лязг пожарных насосов, свист и шипение струи, падавшей на горящее дерево, сливались в оглушительный рев.

Он тоже кричал до хрипоты и, убегая от воспоминаний и самого себя, нырнул в гущу толпы. Из стороны в сторону бросался он в эту ночь, то трудясь у насосов, то пробиваясь сквозь дым и пламя, но все время норовя попасть туда, где больше всего было шума и людей. На приставных лестницах, наверху и внизу, на крышах строений, на половицах, скрипевших и колебавшихся под его тяжестью, под градом падающих кирпичей и камней, - всюду, где бушевал огонь, был он, но его жизнь была заколдована, он остался невредимым: ни единой царапины, ни ушибов; он не ведал ни усталости, ни мыслей, пока снова не занялась заря и остались только дым да почерневшие развалины.

Когда прошло это сумасшедшее возбуждение, с удесятеренной силой вернулось страшное сознание совершенного преступления. Он подозрительно осмотрелся; люди разговаривали, разбившись на группы, и он опасался, что предметом их беседы служит он. Собака повиновалась выразительному движению его пальца, и они крадучись пошли прочь. Он проходил мимо пожарного насоса, где сидели несколько человек, и они окликнули его, предлагая с ними закусить. Он поел хлеба и мяса, а когда принялся за пиво, услыхал, как пожарные, которые явились из Лондона, толкуют об убийстве.

- Говорят, он пошел в Бирмингем, - сказал один, - но его схватят, потому что сыщики уже на ногах, а завтра к вечеру об этом будут знать по всей стране.

Он поспешил уйти и шел, пока не подкосились ноги, - тогда он лег на тропинке и спал долго, но беспокойным сном. Снова он побрел, нерешительный и колеблющийся, страшно боясь провести еще ночь в одиночестве. Вдруг он принял отчаянное решение вернуться в Лондон.

"Там хоть есть с кем поговорить, - подумал он, - и надежное место, чтобы спрятаться. Раз пущен слух, что я в этих краях, им не придет в голову ловить меня там. Почему бы мне не притаиться на недельку, а потом выколотить деньги из Феджина и уехать во Францию? Черт побери, рискну!"

Этому побуждению он последовал немедленно и, выбирая самые глухие дороги, пустился в обратный путь, решив укрыться где-нибудь неподалеку от столицы, в сумерках войти в нее окольными путями и отправиться в тот квартал, который он наметил целью своего путешествия.

А собака? Если разосланы сведения о его приметах, не забудут, что собака тоже исчезла и, по всей вероятности, ушла с ним. Это может привести к аресту, когда он будет проходить по улицам. Он решил утопить ее и пошел дальше, отыскивая какой-нибудь пруд; по дороге поднял тяжелый камень и завязал его в носовой платок.

Пока делались эти приготовления, собака не сводила глаз со своего хозяина; инстинкт ли предупредил собаку об их цели, или же косой взгляд, брошенный на нее грабителем, был суровее обычного, но она держалась позади него немного дальше, чем всегда, и поджала хвост, как только он замедлил шаги. Когда ее хозяин остановился у небольшого пруда и оглянулся, чтобы подозвать ее, она не тронулась с места.

- Слышишь, зову! Сюда! - крикнул Сайкс.

Собака подошла в силу привычки, но, когда Сайкс нагнулся, чтобы обвязать ей шею платком, она глухо заворчала и отскочила.

- Назад! - крикнул грабитель.

Собака завиляла хвостом, но осталась на том же месте. Сайкс сделал мертвую петлю и снова позвал ее.

Собака подошла, отступила, постояла секунду, повернулась и стремглав бросилась прочь.

Сайкс свистнул еще и еще раз, сел и стал ждать, надеясь, что она вернется. Но собака так и не вернулась, и, наконец, он снова тронулся в путь.

ГЛАВА XLIX

Монкс и мистер Браунлоу, наконец, встречаются. Их беседа и известие, ее прервавшее

Смеркалось, когда мистер Браунлоу вышел из наемной кареты у своего подъезда и тихо постучал. Когда дверь открылась, из кареты вылез дюжий мужчина и занял место по одну сторону подножки, тогда как другой, сидевший на козлах, в свою очередь спустился и стал по другую сторону. По знаку мистера Браунлоу они помогли выйти третьему и, поместившись по правую и левую его руку, быстро увлекли в дом. Этот человек был Монкс.

Таким же манером они молча поднялись по лестнице, и мистер Браунлоу, шедший впереди, повел их в заднюю комнату. У двери этой комнаты Монкс, поднимавшийся с явной неохотой, остановился.

- Пусть он выбирает, - сказал мистер Браунлоу. - Если он замешкается или хоть пальцем пошевельнет, сопротивляясь вам, тащите его на улицу, зовите полицию и от моего имени предъявите ему обвинение в преступлении.

- Как вы смеете говорить это обо мне? - спросил Монкс.

- Как вы смеете вынуждать меня к этому, молодой человек? - отозвался мистер Браунлоу, пристально глядя ему в лицо. - Или вы с ума сошли, что хотите уйти из этого дома?.. Отпустите его... Ну вот, сэр: вы вольны идти, а мы - последовать за вами. Но предупреждаю вас - клянусь всем самым для меня святым! - что в ту самую минуту, когда вы окажетесь на улице, я арестую вас по обвинению в мошенничестве и грабеже. Я тверд и непоколебим. Если и вы решили вести себя так же, то да падет ваша кровь на вашу голову.

- По чьему распоряжению я схвачен на улице и доставлен сюда этими собаками? - спросил Монкс, переводя взгляд с одного на другого из стоявших возле него мужчин.

- По моему, - ответил мистер Браунлоу. - За этих людей ответственность несу я. Если вы жалуетесь, что вас лишили свободы, - вы имели право и возможность вернуть ее, когда ехали сюда, однако сочли разумным не поднимать шума, - то, повторяю, отдайтесь под защиту закона. Я в свою очередь обращусь к закону. Но если вы зайдете слишком далеко, чтобы отступать, не просите меня о снисхождении, когда власть перейдет в другие руки, и не говорите, что я толкнул вас в пропасть, в которую вы бросились сами.

Монкс был заметно смущен и к тому же встревожен. Он колебался.

- Вы должны поспешить с решением, - сказал мистер Браунлоу с большой твердостью и самообладанием. - Если вам угодно, чтобы я предъявил обвинение публично и обрек вас на кару, которую хотя и могу с содроганием предвидеть, но не могу изменить, то, говорю еще раз, путь вам известен. Если же не угодно и вы взываете к моей снисходительности и к милосердию тех, кому причинили столько зла, садитесь без дальнейших разговоров на этот стул. Он ждет вас вот уже два дня.

Монкс пробормотал что-то невнятное, но все еще колебался.

- Поторопитесь, - сказал мистер Браунлоу. - Одно мое слово - и выбора уже не будет.

Монкс все еще колебался.

- Я не склонен вступать в переговоры, - продолжал мистер Браунлоу. - И к тому же, раз я защищаю насущные интересы других, не имею на это права.

- Нет ли... - запинаясь, спросил Монкс, - нет ли какого-нибудь компромисса?

- Никакого.

Монкс с тревогой посмотрел на старого джентльмена, но, не прочтя на его лице ничего, кроме суровости и решимости, вошел в комнату и, пожав плечами, сел.

- Заприте дверь снаружи, - сказал мистер Браунлоу слугам, - и войдите, когда я позвоню.

Те повиновались, и они остались вдвоем.

- Недурное обращение, сэр, - сказал Монкс, снимая шляпу и плащ, - со стороны старейшего друга моего отца.

- Именно потому, что я был старейшим другом вашего отца, молодой человек! - отвечал мистер Браунлоу. - Именно потому, что надежды и желания юных и счастливых лет были связаны с ним и тем прекрасным созданием, родным ему по крови, которое в юности отошло к богу и оставило меня здесь печальным и одиноким; именно потому, что он, еще мальчиком, стоял на коленях рядом со мной у смертного ложа единственной своей сестры в то утро, когда - на это не было воли божьей - она должна была стать моей молодой женой; именно потому, что мое омертвевшее сердце льнуло к нему с того дня и вплоть до его смерти во время всех его испытаний и заблуждений; именно потому, что сердце мое полно старых воспоминаний и привязанностей, и даже при виде вас у меня возникают былые мысли о нем; именно потому-то я и расположен отнестись к вам мягко теперь... Да, Эдуард Лифорд, даже теперь... И я краснею за вас, недостойного носить это имя!

- А причем тут мое имя? - спросил тот, до сих пор молча, с хмурым недоумением наблюдавший волнение своего собеседника. - Что для меня имя?

- Ничто, - ответил мистер Браунлоу, - для вас ничто. Но его носила она, и даже теперь, по прошествии стольких лет, оно возвращает мне, старику, жар и трепет, охватывавшие меня, стоило мне лишь услышать Это имя.

Я очень рад, что вы его переменили... очень рад.

- Все это превосходно, - сказал Монкс (сохраним присвоенное им себе имя) после долгой паузы, в течение которой он ерзал на стуле, с угрюмым и вызывающим видом поглядывая на мистера Браунлоу, тихо сидевшего заслонив лицо рукой. - Но чего вы от меня хотите?

- У вас есть брат, - очнувшись, сказал мистер Браунлоу, - брат... И достаточно было шепотом сказать вам на ухо его имя, когда я шел за вами по улице, чтобы заставить вас последовать за мной сюда в недоумении и тревоге.

- У меня нет брата, - возразил Монкс. - Вы знаете, что я был единственным ребенком. Зачем вы толкуете мне о брате? Вы это знаете не хуже, чем я.

- Выслушайте то, что знаю я и чего можете не знать вы, - сказал Браунлоу. - Скоро я сумею вас заинтересовать. Я знаю, что единственным и чудовищным плодом этого злосчастного брака, к которому принудили вашего отца, совсем еще юного, семейная гордость и корыстное, черствое тщеславие, -

были вы!..

- Я равнодушен к резким выражениям, - с язвительным смехом перебил Монкс. - Факт вам известен, и для меня этого достаточно.

- Но я знаю также, - продолжал старый джентльмен, - о медленной пытке, о долгих терзаниях, вызванных этим неудачным союзом. Я знаю, как томительно и бесцельно влачила эта несчастная чета свою тяжелую цепь сквозь жизнь, отравленную для обоих. Я знаю, как холодные, формальные отношения сменились явным издевательством, как равнодушие уступило место неприязни, неприязнь -

ненависти, а ненависть - отвращению, пока, наконец, они не разорвали гремящей цепи. И, разойдясь в разные стороны, каждый унес с собой обрывок постылой цепи, звенья которой не могло сломать ничто, кроме смерти, чтобы в новом окружении скрывать их под личиной веселости, на какую только ваши родители были способны. Вашей матери это удалось: она забыла быстро; но в течение многих лет звенья ржавели и разъедали сердце вашего отца.

- Да, они разошлись, - сказал Монкс. - Ну так что же?

- Когда прошло некоторое время после их разрыва, - отвечал мистер Браунлоу, - и ваша мать, отдавшись всецело суетной жизни на континенте, совершенно забыла своего молодого мужа, который остался на родине без всяких надежд на будущее, - у него появились новые друзья. Это обстоятельство вам во всяком случае известно.

- Нет, неизвестно, - сказал Монкс, отводя взгляд и постукивая ногой по полу, как бы решившись отрицать все. - Неизвестно.

- Ваш вид, не менее чем ваши поступки, убеждает меня в том, что вы об этом никогда не забывали и всегда думали с горечью, - возразил мистер Браунлоу. - Я говорю о том, что случилось пятнадцать лет назад, когда вам было не больше одиннадцати лет, а вашему отцу только тридцать один год, ибо, повторяю, он был совсем юным, когда его отец приказал ему жениться. Должен ли я возвращаться к тем событиям, которые бросают тень на память вашего родителя, или же вы избавите меня от этого и откроете мне правду?

- Мне нечего открывать, - возразил Монкс. - Можете говорить, если вы этого желаете.

- Ну что ж! - продолжал мистер Браунлоу. - Итак, одним из этих новых друзей был морской офицер, вышедший в отставку, жена которого умерла за полгода перед тем и оставила ему двух детей - их было больше, но, к счастью, выжили только двое. Это были дочери: одна - прелестная девятнадцатилетняя девушка, а другая - совсем еще дитя двух-трех лет.

- Что мне за дело до этого? - спросил Монкс.

- Они проживали, - сказал мистер Браунлоу, не обратив внимания на вопрос, - в той части страны, куда ваш отец попал во время своих скитаний и где он обосновался. Знакомство, сближение, дружба быстро следовали одно за другим. Ваш отец был одарен, как немногие. У него была душа и характер его сестры. Чем ближе узнавал его старый офицер, тем больше любил. Хорошо, если бы этим и кончилось. Но дочь тоже его полюбила.

Старый джентльмен сделал паузу. Монкс кусал губы и смотрел в пол.

Заметив это, джентльмен немедленно продолжал:

- К концу года он принял на себя обязательство, священное обязательство перед этой девушкой, - он завоевал первую истинную пламенную любовь бесхитростного, невинного создания.

- Ваш рассказ не из коротких, - заметил Монкс, беспокойно ерзая на стуле.

- Это правдивый рассказ о страданиях, испытаниях и горе, молодой человек, - возразил мистер Браунлоу, - а такие рассказы обычно бывают длинными; будь это рассказ о безоблачной радости и счастье, он оказался бы очень коротким. Наконец, умер один из тех богатых родственников, ради интересов которых ваш отец был принесен в жертву, что является делом обычным; желая исправить зло, орудием которого он был, он оставил вашему отцу деньги, которые казались ему панацеей от всех бед. Возникла необходимость немедленно ехать в Рим, куда этот человек отправился лечиться и где он умер, оставив своп дела в полном беспорядке. Ваш отец поехал и заболел там смертельной болезнью. Как только сведения достигли Парижа, за ним последовала ваша мать, взяв с собой вас. На следующий день после ее приезда он умер, не оставив никакого завещания - никакого завещания, - так что все имущество досталось ей и вам.

Теперь Монкс затаил дыхание и слушал с напряженным вниманием, хотя и не смотрел на рассказчика. Когда мистер Браунлоу сделал паузу, он изменил позу с видом человека, внезапно почувствовавшего облегчение, и вытер разгоряченное лицо и руки.

- Перед отъездом за границу, проезжая через Лондон, - медленно продолжал мистер Браунлоу, не спуская глаз с его лица, - он зашел ко мне...

- Об этом я никогда не слышал, - перебил Монкс голосом, который должен был звучать недоверчиво, но выражал скорее неприятное изумление.

- Он зашел ко мне и оставил у меня, помимо других вещей, картину -

портрет этой бедной девушки, нарисованный им самим. Он не хотел оставлять его и не мог взять с собой, спешно отправляясь в путешествие. От тревоги и угрызений совести он стал похож на собственную тень, говорил сбивчиво, в смятении о гибели и бесчестье, им самим навлеченных; сообщил мне о своем намерении обратить все имущество в деньги, несмотря ни на какие убытки, и, выделив своей жене и вам часть из полученного наследства, бежать из страны,

- я прекрасно понял, что бежать он собирался не один, - и никогда больше сюда не возвращаться. Даже мне, своему старому другу, которого связывала с ним смерть дорогого нам обоим существа, - даже мне он не сделал полного признания, обещав написать и рассказать обо всем, а затем повидаться со мной еще раз, последний раз в жизни. Увы! Это и был последний раз. Никакого письма я не получил и никогда больше его не видел... Когда все было кончено,

- помолчав, продолжал мистер Браунлоу, - я поехал туда, где родилась -

употребляю выражение, которым спокойно воспользовались бы люди, ибо и жестокость людская и снисходительность не имеют для него теперь значения, -

где родилась его преступная любовь. Я решил, что если мои опасения оправдаются, заблудшее дитя найдет сердце и дом, которые будут ему приютом и защитой. За неделю до моего приезда семья покинула те края; они расплатились со всеми мелкими долгами и уехали оттуда ночью. Куда и зачем - никто не мог сказать мне.

Монкс вздохнул еще свободнее и с торжествующей улыбкой обвел взглядом комнату.

- Когда ваш брат, - сказал мистер Браунлоу, придвигаясь к нему ближе, -

когда ваш брат, хилый, одетый в лохмотья, всеми покинутый мальчик, был брошен на моем пути силой более могущественной, чем случай, и спасен мною от жизни порочной и бесчестной...

- Что такое? - вскричал Монкс.

- Мною! - повторил мистер Браунлоу: - Я предупреждал, что скоро заинтересую вас. Да, мною. Вижу, что хитрый сообщник скрыл от вас мое имя, хотя, как он считал, оно было вам незнакомо. Когда ваш брат был спасен мною и, оправляясь от болезни, лежал в моем доме, поразительное его сходство с портретом, о котором я упоминал, привело меня в изумление. Даже когда я впервые его увидел, грязного и жалкого, что-то в его лице произвело на меня впечатление, словно в ярком сне промелькнул передо мною образ какого-то старого друга. Мне незачем говорить вам, что он был похищен, прежде чем я узнал его историю...

- Почему - незачем? - быстро спросил Монкс.

- Потому что вам это хорошо известно.

- Мне?

- Отрицать бессмысленно, - отозвался мистер Браунлоу. - Я вам докажу, что знаю еще больше.

- Вы... вы... ничего не можете доказать... против меня, - заикаясь, выговорил Монкс. - Попробуйте-ка это сделать.

- Посмотрим! - промолвил старый джентльмен, бросив на него пытливый взгляд. - Я потерял мальчика и, несмотря на все мои усилия, не мог его найти. Вашей матери уже не было в живых, и я знал, что, кроме вас, никто не может раскрыть тайну; а так как, когда я в последний раз о вас слышал, вы находились в своем поместье в Вест-Индии, куда, как вам хорошо известно, вы удалились после смерти матери, спасаясь от последствий дурных ваших поступков, то я отправился в путешествие. Несколько месяцев назад вы оттуда уехали и, по-видимому, находились в Лондоне, но никто не мог сказать, где именно. Я вернулся. Агентам вашим было неизвестно ваше местопребывание. По их словам, вы появлялись и исчезали так же таинственно, как делали это всегда: иногда появлялись ежедневно, а иногда исчезали на месяцы, посещая, по-видимому, все те же притоны и общаясь все с теми же презренными людьми, которые были вашими товарищами в ту пору, когда вы были наглым, строптивым юнцом. Я докучал вашим агентам новыми вопросами. Днем и ночью я блуждал по улицам, но еще два часа назад все мои усилия оставались бесплодными, и мне не удавалось увидеть вас ни на мгновение.

- А теперь вы меня видите, - сказал Монкс, смело вставая. - Что же дальше? Мошенничество и грабеж - громкие слова, оправданные, по вашему мнению, воображаемым сходством какого-то чертенка с дрянной картиной, намалеванной умершим человеком. Брат! Вы даже не знаете, был ли у этой чувствительной пары ребенок. Даже этого вы не знаете.

- Я не знал, - ответил Браунлоу, тоже вставая, - но за последние две недели я узнал все. У вас есть брат! Вы это знаете и знаете его. Было завещание, которое ваша мать уничтожила, перед смертью открыв вам тайну и связанные с нею выгоды. В завещании упоминалось о ребенке, который мог явиться плодом этой печальной связи; ребенок родился, и, когда вы случайно его встретили, ваши подозрения были впервые пробуждены его сходством с отцом. Вы отправились туда, где он родился. Там сохранились данные - данные, которые долго скрывались, - о его рождении и происхождении. Эти доказательства были уничтожены вами, и теперь говорю вашими же словами, обращенными к вашему собеседнику еврею, "единственные доказательства, устанавливающие личность мальчика, покоятся на дне реки, а старая карга, получившая их от его матери, гниет в своем гробу". Недостойный сын, негодяй, лжец! Вы, по ночам совещающийся с ворами и убийцами в темных комнатах! Вы, чьи заговоры и плутни обрекли насильственной смерти ту, что стоила миллионов таких, как вы! Вы, кто с самой колыбели отравлял горечью и желчью сердце родного отца и в ком зрели все дурные страсти, порок и распутство, пока не завершились отвратительной болезнью, сделавшей ваше лицо верным отображением вашей души! Вы, Эдуард Лифорд, вы все еще бросаете мне вызов?

- Нет, нет, нет... - прошептал негодяй, ошеломленный всеми этими обвинениями.

- Каждое слово, каждое слово, каким обменялись вы с этим мерзким злодеем, известно мне! - воскликнул старый джентльмен, - Тени на стене подслушивали ваш шепот и донесли его до моего слуха. Вид загнанного ребенка воздействовал даже на порочное существо, вдохнув в него мужество и чуть ли не добродетель. Совершено убийство, в котором вы участвовали морально, если не фактически...

- Нет, нет! - перебил Монкс. - Я... я... ничего об этом не знаю. Я собирался узнать правду об этом происшествии, когда вы меня задержали. Я не знал причины. Я думал, что это была обычная ссора.

- Причиной явилось частичное разоблачение ваших тайн, - отозвался мистер Браунлоу. - Откроете ли вы все?

- Да, открою.

- Подпишете ли правдивое изложение фактов и подтвердите ли его при свидетелях?

- И это я обещаю.

- Останетесь спокойно здесь, пока не будет составлен этот документ, и отправитесь со мной туда, где я сочту наиболее уместным его засвидетельствовать?

- И это я сделаю, если вы настаиваете, - ответил Монкс.

- Вы должны сделать больше, - сказал мистер Браунлоу. - Возвратить имущество невинному и безобидному ребенку, ибо таков он есть, хотя и является плодом преступной и самой несчастной любви. Вы не забыли условий завещания?.. Исполните их, поскольку они касаются вашего брата, и тогда отправляйтесь куда угодно! В этом мире вам больше незачем с ним встречаться!

Пока Монкс шагал взад и вперед, размышляя с мрачным и злобным видом об этом предложении и о возможностях увильнуть от него, терзаемый, с одной стороны, опасениями, а с другой - ненавистью, дверь торопливо отперли, и в Комнату в сильнейшем волнении вошел джентльмен (мистер Лосберн).

- Этот человек будет схвачен! - воскликнул он. - Он будет схвачен сегодня вечером.

- Убийца? - спросил мистер Браунлоу.

- Да, - ответил тот. - Видели, как его собака шныряла около одного из старых притонов, и, по-видимому, нет никаких сомнений в том, что ее хозяин либо находится там, либо придет туда под покровом темноты. Там повсюду снуют сыщики. Я говорил с людьми, которым поручена его поимка, и они утверждают, что он не может ускользнуть. Сегодня вечером правительством объявлена награда в сто фунтов.

- Я дам еще пятьдесят, - сказал мистер Браунлоу, - и лично объявлю об этом там, на месте, если мне удастся туда добраться... Где мистер Мэйли?

- Гарри? Как только он увидел, что вот этот ваш приятель благополучно уселся с вами в карету, он поспешил туда, где услышал эти вести, и поскакал верхом, чтобы присоединиться к первому отряду в каком-то условленном месте на окраине.

- А Феджин? - спросил мистер Браунлоу. - Что известно о нем?

- Когда я в последний раз о нем слышал, он еще не был арестован, но его схватят, быть может уже схватили. В этом они уверены.

- Вы приняли решение? - тихо спросил Монкса мистер Браунлоу.

- Да, - ответил тот. - Вы... вы... сохраните мою тайну?

- Сохраню. Останьтесь здесь до моего возвращения. Это единственная ваша надежда ускользнуть от опасности.

Джентльмены вышли из комнаты, и дверь была снова заперта на ключ.

- Чего вы добились? - шепотом спросил доктор.

- Всего, на что мог надеяться, и даже большего. Сообщив полученные от бедной девушки сведения, а также прежние мои сведения и результаты расследования, произведенные на месте добрым нашим другом, я не оставил ему ни одной лазейки и показал в неприкрашенном виде всю его подлость, которая в таком освещении стала, ясной, как день. Напишите и назначьте встречу послезавтра в семь часов вечера. Мы будем там на несколько часов раньше, но нам необходимо отдохнуть, в особенности молодой леди, которой, вероятно, потребуется значительно большая твердость духа, чем мы с вами можем сейчас предполагать. Но у меня кровь закипает от желания отомстить за эту бедную убитую женщину. В какую сторону они отправились?

- Поезжайте прямо в полицейское управление - и вы явитесь как раз вовремя, - ответил мистер Лосберн. - Я останусь здесь.

Джентльмены поспешно распрощались - оба были в лихорадочном возбуждении, с которым не могли справиться.

ГЛАВА L

Погоня и бегство

Неподалеку от Темзы, там, где стоит церковь в Ротерхизе и где строения на берегу самые грязные, а суда на реке самые черные от пыли угольных барж и от дыма скученных, низких домов, расположен самый грязный, самый странный, самый удивительный из всех многочисленных лондонских районов, неизвестных даже по названию огромному числу обитателей этого города.

Очутиться в этой местности путник может лишь пробравшись сквозь лабиринт тесных, узких и грязных улиц, заселенных самыми грубыми и самыми бедными из береговых жителей, где торгуют товарами, на которые здесь может оказаться спрос. Самые дешевые и невкусные продукты навалены в лавках, самые неприхотливые и грубые одежды висят у двери торговца и свешиваются с перил и из окон. Натыкаясь на безработных из числа самых неквалифицированных тружеников, на грузчиков, угольщиков, падших женщин, оборванных детей и всякий сброд с пристани, путник с трудом прокладывает себе дорогу, осаждаемый отвратительными картинами и запахами из узких переулков, ответвляющихся направо и налево, и оглушаемый грохотом тяжелых фургонов, которые развозят груды товаров из складов, попадающихся на каждом углу -

Выйдя, наконец, на улицы более отдаленные и менее людные, он идет мимо шатких фасадов, нависающих над тротуаром; мимо подгнивших стен, как будто качающихся, когда он проходит; мимо полуразрушенных труб, вот-вот готовых упасть, окон, защищенных ржавыми железными прутьями, изъеденными временем, -

мимо всего того, что свидетельствует о невообразимой нищете и разрушении.

Вот в этих-то краях за Докхедом, в Саутуорке, находится Остров Джекоба, окруженный грязным рвом глубиной в шесть - восемь футов в часы прилива и шириной в пятнадцать - двадцать, некогда называвшимся Милл-Ронд, но в дни, относящиеся к нашему повествованию, известным как Фолли-Дитч. Эта речонка, или рукав Темзы, во время прилива всегда может наполниться водой, если открыть шлюзы у Лид-Миллс, от которой она и получила старое свое наименование. В таких случаях прохожий, глядя с одного из деревянных мостиков, переброшенных через ров у Милл-лейн, может наблюдать, как жильцы домов по обеим сторонам спускают из задних дверей и окон кадушки, ведра и всевозможную домашнюю посуду, чтобы втащить наверх воду. А если взгляд его, оторвавшись от этих операций, обратится к самим домам, то открывшаяся картина вызовет величайшее его изумление. Шаткие деревянные галереи вдоль задних стен, общие для пяти-шести домов, с дырами в полах, сквозь которые виден ил; окна, разбитые и заклеенные, с торчащими из них жердями для сушки белья, которого никогда на них нет; комнаты, такие маленькие, такие жалкие, такие тесные, что воздух кажется слишком зараженным даже для той грязи и мерзости, какую они скрывают; деревянные пристройки, нависающие над грязью и грозящие рухнуть в нее - что и случается с иными; закопченные стены и подгнивающие фундаменты; все отвратительные признаки нищеты, всякая грязь, гниль, отбросы, - это украшает берега Фолли-Дитч.

На Острове Джекоба склады стоят без крыш и пустуют, стены крошатся, окна перестали быть окнами, двери вываливаются на улицу, трубы почернели, но из них не вырывается дым. Лет тридцать - сорок назад, когда эта местность еще не знала убытков и тяжб в Канцлерском суде *, она процветала, но теперь это поистине заброшенный остров. У домов нет владельцев; двери выломаны. И сюда входят все, у кого хватает на это храбрости; здесь они живут, и здесь они умирают. Те, что ищут приюта на Острове Джекоба, должны иметь основательные причины для поисков тайного убежища, либо они дошли до крайней нищеты.

В верхней комнате одного из этих домов - в большом доме, не сообщавшемся с другими, полуразрушенном, но с крепкими дверями и окнами, задняя стена которого обращена была, как описано выше, ко рву, - собралось трое мужчин, которые, то и дело бросая друг на друга взгляды, выражавшие замешательство и ожидание, сидели некоторое время в глубоком и мрачном молчании. Один был Тоби Крекит, другой - мистер Читлинг, а третий -

грабитель лет пятидесяти, у которого нос был перебит во время одной из драк, а на лице виднелся страшный шрам, быть может появившийся в ту же пору. Этот человек был беглый каторжник, и звали его Кэгс.

- Хотел бы я, милейший, - сказал Тоби, обращаясь к мистеру Читлингу, -

чтобы вы подыскали себе какую-нибудь другую берлогу, когда в двух старых стало слишком жарко, а не являлись бы сюда.

- Почему вы этого не сделали, болван? - спросил Кэгс.

- Я думал, что вы чуточку больше обрадуетесь, увидев меня, -

меланхолически ответил мистер Читлинг.

- Видите ли, юноша, - сказал Тоби, - если человек держится так обособленно, как держался я, и, стало быть, имеет уютный дом, вокруг которого никто не шныряет и не разнюхивает, то довольно неприятно, когда его удостаивает визитом молодой джентльмен (какой бы он ни был порядочный и приятный партнер, когда есть время перекинуться в карты), находящийся в таких обстоятельствах, как вы.

- Тем более что у этого обособленного молодого человека остановился приятель, который вернулся из чужих стран раньше, чем его ждали, и слишком скромен, чтобы до возвращении своем представляться судьям, - добавил мистер Кэгс.

Последовало короткое молчание, после чего Тоби Крекит, по-видимому понимая, насколько безнадежной будет всякая попытка сохранить свой обычный бесшабашно хвастливый вид, повернулся к Читлингу и спросил:

- Так когда же забрали Феджина?

- Как раз в обеденную пору - сегодня в два часа дня. Мы с Чарли улизнули через дымоход в прачечной, а Болтер залез вниз головой в пустую бочку, но ноги у него такие чертовски длинные, что торчали из бочки, и его тоже забрали.

- А Бет?

- Бедняжка Бет! Она пошла взглянуть, кого убили, - ответил Читлинг, чье лицо вытягивалось все больше и больше, - и рехнулась: начала визжать, бесноваться, биться головой об стенку, так что на нее надели смирительную рубашку и отправили в больницу. Там она и осталась.

- Где же юный Бейтс? - спросил Кэгс.

- Где-то слоняется, чтобы не показываться здесь до темноты, но он скоро придет, - ответил Читлинг. - Теперь некуда больше идти, потому что у "Калек"

всех забрали, а буфетная - я там проходил и своими глазами видел - битком набита ищейками.

- Это разгром, - кусая губы, заметил Тоби. - Многих сцапают.

- Сейчас сессия, - сказал Кэгс. - Если они закончат следствие и Болтер выдаст остальных - а он, конечно, это сделает, судя по тому, что он уже сделал, - они могут доказать участие Феджина и назначить суд на пятницу, а через шесть дней его вздернут, клянусь всеми чертями!

- Послушали бы вы, как ревела толпа, - сказал Читлинг. - Полицейские дрались как черти, а не то его разорвали бы в клочья. Один раз его сбили с ног, но полицейские окружили его кольцом и проложили себе дорогу. Видели бы вы, как он озирался, окровавленный, весь в грязи, и цеплялся за них, как за лучших своих друзей. Я их как сейчас вижу: они едва могут устоять, так на них наваливается толпа, и тащат его за собой; как сейчас вижу - в толпе дерутся, скалят на него зубы и рвутся к нему. Как сейчас вижу кровь на его волосах и бороде и слышу крики женщин - они пробились в самую гущу толпы на углу и клялись, что вырвут у него сердце.

Потрясенный ужасом, очевидец этой сцены зажал уши руками и с закрытыми глазами встал и словно помешанный начал быстро ходить взад и вперед.

Он метался, другие двое сидели молча, уставившись в пол, как вдруг они услышали, что в дверь кто-то скребется, и в комнату вбежала собака Сайкса.

Они бросились к окну, потом вниз по лестнице на улицу. Собака вскочила на подоконник открытого окна; она не последовала за ними, а хозяина ее нигде не было видно.

- Что же это значит? - сказал Тоби, когда они вернулись. - Не может быть, чтобы он шел сюда. Надеюсь, что нет.

- Если бы он шел сюда, он пришел бы с собакой, - сказал Кэгс, наклоняясь и разглядывая собаку, которая, тяжело дыша, растянулась на полу.

- Послушайте, дадим-ка ей воды, она так долго бежала, что чуть жива...

- Все выпила, до последней капли, - сказал Читлинг, молча следивший за собакой. - Вся в грязи, хромает, полуослепла... должно быть, долго бежала.

- Откуда она могла взяться? - воскликнул Тоби. - Конечно, она побывала в других притонах, увидела толпу чужих людей и прибежала сюда, где частенько бывала раньше. Но с самого-то начала откуда она пришла и как очутилась здесь одна, без него?

- Не мог же он (ни один из них не называл убийцу по имени), не мог же он покончить с собой? Как вы думаете? - спросил Читлинг.

Тоби покачал головой.

- Если бы он покончил с собой, - сказал Кэгс, - собака потянула бы нас к тому месту. Нет. Я думаю, он убрался из Англии, а собаку оставил. Должно быть, как-нибудь улизнул от нее, иначе она не лежала бы так смирно.

Это решение, казавшееся наиболее правдоподобным, было признано правильным; собака, забившись под стул, свернулась в клубок и заснула, не привлекая больше и себе внимания.

Так как уже стемнело, то закрыли ставни, зажгли свечу и поставили ее на стол. Страшные события последних двух дней произвели глубокое впечатление на всех троих, еще усилившееся вследствие угрожавшей им опасности. Они ближе сдвинули стулья, вздрагивая при каждом звуке. Говорили они мало, да и то шепотом, и так были молчаливы и запуганы, словно в соседней комнате лежало тело убитой женщины.

Так сидели они некоторое время, как вдруг внизу раздался нетерпеливый стук в дверь.

- Юный Бейтс, - сказал Кэгс, сердито оглядываясь, чтобы побороть страх, охвативший его.

Стук повторился. Нет, это был не Бейтс. Тот никогда так не стучал.

Крекит подошел к окну и, дрожа всем телом, высунул голову. Не было необходимости сообщать им, кто пришел: об этом говорило его бледное лицо. Да и собака встрепенулась и, скуля, подбежала к двери.

- Мы должны его впустить, - сказал Крекит, беря свечу.

- Неужели ничего нельзя поделать? - хриплым голосом спросил другой.

- Ничего. Он должен войти.

- Не оставляйте нас в темноте, - сказал Кэгс, взяв с каминной полки другую свечу; рука его так дрожала, когда он зажигал свечу, что стук повторился дважды, прежде чем он успел это сделать.

Крекит спустился к двери и вернулся в сопровождении человека, у которого нижняя часть лица была обмотана носовым платком и голова под шляпой обвязана другим платком. Он медленно их снял. Побледневшее лицо, запавшие глаза, ввалившиеся щеки, борода, отросшая за три дня, изможденный вид, короткое, хриплое дыхание - это был призрак Сайкса.

Он положил руку на спинку стула, стоявшего посреди комнаты, но, когда собирался опуститься на него, вздрогнул и, бросив взгляд через плечо, придвинул стул к стене - так близко, как только мог, - придвинул вплотную и сел.

Никто не проронил ни слова. Он молча посматривал то на одного, то на другого. Если кто-нибудь украдкой поднимал глаза и встречал его взгляд, то сейчас же отворачивался. Когда его глухой голос нарушил молчание, все трое вздрогнули. Казалось, никогда еще не слышали они этого голоса.

- Как прибежала сюда собака? - спросил он.

- Одна. Три часа назад.

- В вечерней газете пишут, что Феджина забрали. Правда это или вздор?

- Правда.

Снова замолчали.

- Будьте вы все прокляты! - воскликнул Сайкс, проводя рукой по лбу. -

Нечего вам, что ли, мне сказать?

Они смущенно заерзали, но никто не заговорил.

- Вы хозяин этого дома, - сказал Сайкс, поворачиваясь лицом к Крекиту.

- Собираетесь вы меня выдать или дадите мне пересидеть здесь, пока не кончилась эта охота?

- Можете оставаться здесь, если считаете безопасным, - ответил после некоторого колебания тот, к кому он обратился.

Сайкс чуть заметно повернул голову, покосился на стену у себя за спиной

- и спросил:

- А что оно... тело... его похоронили?

Они ответили отрицательным жестом.

- Да почему же нет? - воскликнул он, снова бросив взгляд назад. - Чего ради держат они такую пакость на земле?.. Кто это там стучит?

Прежде чем выйти из комнаты, Крекит дал понять жестом, что опасаться нечего, и тотчас же вернулся с Чарли Бейтсом, который шел за ним по пятам.

Сайкс сидел против двери, так что мальчик увидел его, едва вошел в комнату.

- Тоби! - сказал он, попятившись, когда Сайкс перевел на него взгляд. -

Почему вы мне об этом не сказали там, внизу?

Было что-то столь потрясающее в боязни тех, троих, что злосчастный человек готов был заискивать даже перед этим простаком. И вот он кивнул головой и, казалось, готов был пожать ему руку.

- Проводите-ка меня в какую-нибудь другую комнату, - сказал мальчик, снова пятясь.

- Чарли, - сказал Сайкс, шагнув вперед. - Разве ты... ты меня не узнал?

- Не подходите ко мне, - отозвался тот, отступая еще дальше и с ужасом глядя в лицо убийцы. - Чудовище!

Мужчина остановился на полпути, и они посмотрели друг на друга, но глаза Сайкса медленно опустились долу.

- Будьте свидетелями вы, трое! - крикнул мальчик, потрясая сжатым кулаком и волнуясь все больше и больше по мере того, как говорил. - Будьте свидетелями вы, трое, - я не боюсь его! Если они придут сюда за ним, я его выдам, я это сделаю. Предупреждаю вас заранее. Он может убить меня за это, если вздумает или если посмеет, но если я буду здесь, я его выдам. Я бы выдал его, хотя бы его сварили заживо... Убивают! На помощь!.. Если у вас троих хватит храбрости взять одного человека, вы мне поможете... Убивают! На помощь! Держите его!..

Издавая эти вопли и сопровождая их отчаянными жестами, мальчик действительно бросился один на сильного мужчину и благодаря неистовой своей энергии и внезапности нападения, повалил его на пол.

Трое зрителей казались совершенно ошеломленными. Они не сделали попытки вмешаться, и мальчик и мужчина катались по полу: первый, невзирая на сыпавшиеся на него удары, вцепился в платье убийцы и во весь голос звал на помощь.

Однако борьба была слишком неравной, чтобы длиться долго. Сайкс подмял его под себя и придавил ему горло коленом, но Крекит оттащил его от Бейтса и с тревогой указал на окно. Внизу мелькали огни, слышались громкие голоса, торопливый топот ног - казалось, их было множество - на ближайшем мостике.

По-видимому, в толпе был верховой, так как раздался стук копыт, ударявших о неровную мостовую. Блеск огней стал ярче; шум шагов становился все сильнее.

Затем послышался громкий стук в дверь и такой яростный и глухой гул, что самый храбрый и тот содрогнулся бы.

- На помощь!.. - крикнул мальчик, и голос его прорезал воздух. - Он здесь. Выломайте дверь!

- Именем короля! - раздались голоса снаружи, в снова прокатился глухой рев, но еще более громкий.

- Выломайте дверь! - кричал мальчик; - Говорю вам: они никогда ее не откроют! Бегите прямо в ту комнату, где горит свет! Выломайте дверь!

Когда он умолк, удары, частые и тяжелые, обрушились на дверь и ставни нижнего этажа и громовое "ура" вырвалось у толпы, впервые давая слушателю возможность составить более или менее правильное представление о том, как велика эта толпа.

- Откройте дверь в какую-нибудь комнату, где бы я мог запереть этого визгливого чертенка! - в бешенстве крикнул Сайкс, бегая взад и вперед и волоча за собой мальчика с такой легкостью, словно это был пустой мешок. -

Вот эту! Живее! - Он швырнул мальчика в комнату, заложил засов и повернул ключ. - Нижняя дверь заперта?

- На два поворота ключа и на цепь.

- А створки прочные?

- Обшиты листовым железом.

- И ставни тоже?

- Да, и ставни.

- Будьте вы прокляты! - крикнул отъявленный негодяй, поднимая оконную раму и угрожая толпе. - Делайте что хотите! Я вам еще покажу!

Из всех устрашающих воплей, когда-либо касавшихся человеческого слуха, ни один не был громче рева этой взбешенной толпы. Одни кричали тем, кто стоял ближе, чтобы они подожгли дом; другие орали полисменам, чтобы они его застрелили. В толпе никто, не проявлял такой ярости, как человек верхом на лошади, который, соскочив с седла и прорвавшись сквозь толпу, словно сквозь воду, крикнул под самым окном голосом, заглушившим все остальные:

- Двадцать гиней тому, кто принесет лестницу!

Стоявшие ближе подхватили этот крик, и сотни повторили его. Одни требовали лестниц, другие - молотов; третьи метались с факелами, возвращались и снова кричали; иные надрывались, выкрикивая беспощадные проклятья; другие с исступлением сумасшедших пробивались вперед и мешали тем, кто работал; смельчаки пытались взобраться по водосточной трубе и выбоинам в стене. И все волновались в темноте, словно колосья в поле под гневным ветром, и время от времени сливали вопли в едином громком, неистовом реве.

- Прилив! - крикнул убийца, отпрянув в комнату и опуская оконную раму.

- Был прилив, когда я пришел. Дайте мне веревку, длинную веревку! Все они толпятся у фасада. Я спущусь в Фолли-Дитч и улизну. Дайте мне веревку, а не то я совершу еще три убийства и покончу с собой!

Охваченные паническим страхом, люди указали, где хранятся веревки.

Убийца второпях схватил самую длинную и крепкую веревку и бросился наверх.

Все окна в задней половине дома были давно заложены кирпичом, за исключением одного оконца в той комнате, где заперли мальчика. Оно было слишком узко, чтобы он мог пролезть. Но через это отверстие мальчик все время кричал стоявшим на улице, чтобы они охраняли дом сзади, и когда убийца выбрался, наконец, через дверцу чердака на крышу, громкий крик возвестил об этом собравшимся перед фасадом дома, и они тотчас же непрерывным потоком пустились в обход, напирая друг на друга.

Сайкс так крепко припер дверцу доской, которую нарочно захватил для этой цели, что изнутри очень трудно было ее открыть, и, пробираясь ползком по черепицам, взглянул через низкий парапет.

Вода схлынула, и рев превратился в илистое русло. На несколько мгновений толпа притихла, следя за его движением, не зная его намерений, но, угадав их и увидев, что его постигла неудача, она разразилась таким торжествующим и бешеным ревом, по сравнению с которым все прежние вопли казались шепотом. Снова и снова раздавался рев. К нему присоединялись те, кто стоял слишком далеко, чтобы уловить его значение; казалось, будто город изрыгнул сюда всех своих обитателей, чтобы проклясть этого человека.

Со стороны фасада спешили люди - вперед и вперед, - могучий, бурный поток яростных лиц, то там, то сям озаряемых пылающими факелами. В дома по ту сторону канала ворвалась толпа; в каждом окне виднелись лица; люди гроздьями лепились на каждой крыше. Каждый мостик (а отсюда видно было три моста) прогибался под тяжестью толпы. А поток людей все катился, - отыскивая какое-нибудь местечко, откуда можно было хоть на секунду увидеть негодяя и выкрикнуть какое-нибудь проклятье.

- Теперь они его поймают! - крикнул кто-то на ближайшем мосту. - Ура!

В толпе размахивали шапками. И снова поднялся крик.

- Я дам пятьдесят фунтов тому, кто захватит его живым! - крикнул старый джентльмен, появившийся на том же мосту. - Я останусь здесь, пока этот человек не придет ко мне за деньгами.

Опять раздался рев. В эту минуту в толпе пронесся слух, что дверь, наконец, взломали и тот, кто первый потребовал лестницу, поднялся в комнату.

Как только это известие стало переходить из уст в уста, поток круто повернул назад; а люди у окон, видя, что народ на мостах хлынул обратно, выбежали на улицу и влились в толпу, которая беспорядочно рвалась теперь к покинутому ею месту. Толкаясь и напирая друг на друга, они неудержимо стремились к двери, чтобы взглянуть на преступника, когда полисмены будут выводить его из дома.

Крики и вопли тех, кого чуть не задушили или сбили с ног и топтали в давке, были устрашающи; узкие проходы оказались запруженными; и в это время, когда одни ломились вперед, чтобы вернуться к фасаду дома, а другие тщетно пытались выбраться из толпы, внимание было отвлечено от убийцы, хотя всеобщее желание видеть его схваченным возросло, если только это было возможно.

Убийца, съежившись, присел, совершенно подавленный яростью толпы и невозможностью спастись, но, подметив эту внезапную перемену, он вскочил, решив сделать последнее усилие в борьбе за жизнь - спуститься в ров и, рискуя захлебнуться, ускользнуть в темноте и суматохе.

Обретя новую силу и энергию и подгоняемый шумом в доме, возвещавшим, что туда ворвались, он оперся ногой о дымовую трубу, крепко обвязал вокруг нее один конец веревки и руками и зубами чуть ли не в одну секунду сделал прочную подвижную петлю на другом ее конце. Он мог спуститься по веревке так, чтобы от земли его отделяло расстояние меньше его собственного роста, и

- в руке он держал наготове нож, намереваясь перерезать затем веревку и прыгнуть.

В тот самый момент, когда он накинул петлю на шею, собираясь пропустить ее под мышки, а упомянутый старый джентльмен (который крепко вцепился в перила моста, чтобы его не смяла толпа) взволнованно предупреждал стоявших вокруг, что человек готовится спуститься в ров, - в этот самый момент убийца, бросив взгляд назад, на крышу, поднял руки над головой и вскрикнул от ужаса.

- Опять эти глаза! - вырвался у него нечеловеческий вопль.

Шатаясь, словно пораженный молнией, он потерял равновесие и упал через парапет. Петля была у него на шее. От его тяжести она натянулась, как тетива; точно стрела, сорвавшаяся с нее, он пролетел тридцать пять футов.

Тело его резко дернулось, страшная судорога свела руки и ноги, и он повис, сжимая в коченеющей руке раскрытый нож.

Старая труба дрогнула от толчка, но доблестно устояла. Убийца висел безжизненный у стены, а мальчик, отталкивая раскачивающееся тело, заслонявшее ему оконце, молил ради господа выпустить его.

Собака, до той поры где-то прятавшаяся, бегала с заунывным воем взад и вперед по парапету и вдруг прыгнула на плечи мертвеца. Промахнувшись, она полетела в ров, перекувырнулась в воздухе и, ударившись о камень, размозжила себе голову.

ГЛАВА LI,

дающая объяснение некоторых тайн и включающая брачное предложение без всяких упоминаний о закреплении части имущества за женой и о деньгах на булавки

Всего лишь два дня спустя после событий, изложенных в предыдущей главе, в три часа пополудни Оливер сидел в дорожной карете, быстро мчавшей его к родному городу. С ним ехали миссис Мэйли, Роз, миссис Бэдуин и добряк доктор, а в почтовой карете следовал мистер Браунлоу в сопровождении еще одного человека, чье имя не было названо.

Дорогой они разговаривали мало, ибо от волнения и неизвестности Оливер не мог собраться с мыслями и почти лишился дара речи; по-видимому, его спутники в равной степени разделяли это волнение. Мистер Браунлоу очень осторожно ознакомил его и обеих леди с показаниями, вырванными у Монкса, и хотя они знали, что целью их настоящего путешествия является завершение дела, так удачно начатого, однако все происходящее было настолько окутано таинственностью, что они испытывали сильнейшее беспокойство.

Тот же добрый друг с помощью мистера Лосберна позаботился, чтобы к ним не просочилось никаких сведений о случившихся недавно ужасных событиях.

"Разумеется, - сказал он, - в скором времени им придется узнать о них, но, пожалуй, лучше будет, если они узнают не теперь; хуже, во всяком случае, быть не может".

Итак, ехали они молча. Каждый был погружен в размышления о том, что свело их вместе, и ни один не был расположен высказывать вслух мысли, осаждавшие всех.

Но если Оливер под влиянием таких впечатлений молчал, пока они ехали к месту его рождения дорогой, которую он никогда не видел, зато какой поток воспоминаний увлек его в былые времена и какие чувства проснулись у него в груди, когда они свернули на ту дорогу, по которой он шел пешком, бедный, бездомный мальчик-бродяга, не имеющий ни друга, который бы помог ему, ни крова, где можно приклонить голову.

- Видите, вон там! Там! - воскликнул Оливер, с волнением схватив за руку Роз и показывая в окно кареты. - Вон тот перелаз, где я перебрался; вон та живая изгородь, за которой я крался, боясь, как бы кто-нибудь меня не догнал и не заставил вернуться. А там тропинка через поля, ведущая к старому дому, где я жил, когда был совсем маленьким. Ах, Дик, Дик, мой милый старый друг, как бы я хотел тебя увидеть!

- Ты его скоро увидишь, - отозвалась Роз, ласково сжимая его стиснутые руки. - Ты ему скажешь, как ты счастлив и каким стал богатым; скажешь, что никогда еще не был так счастлив, как теперь, когда вернулся сюда, чтобы и его сделать счастливым!

- О да! - подхватил Оливер. - И мы... мы увезем его отсюда, оденем его, будем учить, пошлем в какое-нибудь тихое местечко в деревне, где он окрепнет и выздоровеет, да?

Роз ответила только кивком: мальчик так радостно улыбался сквозь слезы, что она не могла говорить.

- Вы будете ласковы и добры к нему, потому что со всеми вы такая, -

сказал Оливер. - Я знаю, вы заплачете, слушая его рассказ; но ничего, ничего, все это пройдет, и вы опять начнете улыбаться - я это тоже знаю, -

когда увидите, как он изменится... Так отнеслись вы и ко мне... Он мне сказал: "Да благословит тебя бог", - когда я решился бежать! - с умилением воскликнул мальчик. - А теперь я скажу: "Да благословит тебя бог", - и докажу ему, как я люблю его.

Когда они достигли, наконец, города и ехали узкими его улицами, оказалось нелегко удержать мальчика в пределах благоразумия. Здесь было заведение гробовщика Сауербери, точь-в-точь такое же, как и в прежние времена, только не такое большое и внушительное, каким оно ему запомнилось;

здесь были хорошо знакомые лавки и дома, - чуть ли не с каждым из них он связывал какое-нибудь маленькое происшествие; здесь была повозка Гэмфилда -

та самая, что и прежде, - и стояла она у двери старого трактира; здесь был работный дом, мрачная тюрьма его детства, с унылыми окнами, хмуро обращенными к улице; здесь был все тот же тощий привратник у ворот, при виде которого Оливер отпрянул, а потом сам засмеялся над своей глупостью, потом заплакал, потом снова засмеялся. В дверях и окнах он видел десятки знакомых людей; здесь почти все осталось по-прежнему, словно он только вчера покинул эти места, а та жизнь, какую он вел последнее время, была лишь счастливым сном. Однако это была подлинная, радостная действительность.

Они подъехали прямо к подъезду главной гостиницы (на которую Оливер смотрел, бывало, с благоговением, считая ее великолепным дворцом, но которая утратила часть своего великолепия и внушительности). Здесь уже ждал их мистер Гримуиг, поцеловавший молодую леди, а также и старую, когда они вышли из кареты, словно приходился дедушкой всей компании, - мистер Гримуиг, расплывавшийся в улыбках, приветливый и не выражавший желания съесть свою голову, - да, ни разу, даже когда поспорил с очень старым форейтором о кратчайшем пути в Лондон и уверял, что он лучше знает, хотя только один раз ехал этой дорогой, да и то крепко спал. Их ждал обед, спальни были приготовлены, и все устроено, словно по волшебству.

И все же, когда по прошествии получаса суматоха улеглась, снова наступило то неловкое молчание, которое сопутствовало их путешествию. За обедом мистер Браунлоу не присоединился к ним и оставался в своей комнате.

Два других джентльмена то приходили торопливо, то уходили с взволнованными лицами, а в те короткие промежутки времени, пока находились здесь, беседовали друг с другом в сторонке.

Один раз вызвали миссис Мэйли, и после часового отсутствия она вернулась с опухшими от слез глазами. Все это породило беспокойство и растерянность у Роз и Оливера, которые не были посвящены в новые тайны. В недоумении они сидели молча либо, если обменивались несколькими словами, говорили шепотом, словно боялись услышать звук собственного голоса.

Наконец, когда пробило девять часов и они начали подумывать, что сегодня вечером им ничего больше не придется узнать, в комнату вошли мистер Лосберн и мистер Гримуиг в сопровождении мистера Браунлоу и человека, при виде которого Оливер чуть не вскрикнул от изумления: его предупредили, что придет его брат, а это был тот самый человек, которого он встретил в городе, где базар, и видел, когда тот вместе с Феджином заглядывал в окно его маленькой комнатки. Монкс бросил на пораженного мальчика взгляд, полный ненависти, которую даже теперь не мог скрыть, и сел у двери. Мистер Браунлоу, державший в руке какие-то бумаги, подошел к столу, у которого сидели Роз и Оливер.

- Это тягостная обязанность, - сказал он, - но заявления, подписанные в Лондоне в присутствии многих джентльменов, должны быть в основных чертах повторены здесь. Я бы хотел избавить вас от унижения, но мы должны услышать их из ваших собственных уст, прежде чем расстанемся. Причина вам известна.

- Продолжайте, - отвернувшись, сказал тот, к кому он обращался. -

Поторопитесь. Думаю, я сделал почти все, что требуется. Не задерживайте меня здесь.

- Этот мальчик, - сказал мистер Браунлоу, притянув к себе Оливера и положив руку ему на голову, - ваш единокровный брат, незаконный сын вашего отца, дорогого моего друга Эдвина Лифорда, и бедной юной Агнес Флеминг, которая умерла, дав ему жизнь.

- Да, - отозвался Монкс, бросив хмурый взгляд на трепещущего мальчика, у которого сердце билось так, что он мог услышать его биение. - Это их незаконнорожденный ублюдок.

- Вы позволяете себе оскорблять тех, - сурово сказал мистер Браунлоу, -

кто давно ушел в иной мир, где бессильны наши жалкие осуждения. Оно не навлекает позора ни на одного живого человека, за исключением вас, воспользовавшегося им. Не будем об этом говорить... Он родился в этом городе.

- В здешнем работном доме, - последовал угрюмый ответ. - У вас там записана эта история. - С этими словами он нетерпеливо указал на бумаги.

- Вы должны сейчас ее повторить, - сказал мистер Браунлоу, окинув взглядом слушателей.

- Ну так слушайте! - воскликнул Монкс. - Когда его отец заболел в Риме, к нему приехала жена, моя мать, с которой он давно разошелся. Она выехала из Парижа и взяла меня с собой - мне кажется, она хотела присмотреть за его имуществом, так как сильной любви она к нему отнюдь не питала, так же как и он к ней. Нас он не узнал, потому что был без сознания и не приходил в себя вплоть до следующего дня, когда он умер. Среди бумаг у него в столе мы нашли пакет, помеченный вечером того дня, когда он заболел, и адресованный на ваше имя, - повернулся он к мистеру Браунлоу. - На конверте была короткая приписка, в которой он просил вас после его смерти переслать этот пакет по назначению. В нем лежали две бумаги - письмо к этой девушке - Агнес - и завещание.

- Что вы можете сказать о письме? - спросил мистер Браунлоу.

- О письме?.. Лист бумаги, в котором многое было замарано, с покаянным признанием и молитвами богу о помощи ей. Он одурачил девушку сказкой, будто какаято загадочная тайна, которая в конце концов должна раскрыться, препятствует в настоящее время его бракосочетанию с ней, и она жила, терпеливо доверяясь ему, пока ее доверие не зашло слишком далеко и она не утратила то, чего никто не мог ей вернуть. В то время ей оставалось всего несколько месяцев до родов. Он поведал ей обо всем, что намеревался сделать, чтобы скрыть ее позор, если будет жив, и умолял ее, если он умрет, не проклинать его памяти и не думать о том, что последствия их греха падут на нее или на их младенца, ибо вся вина лежит на нем. Он напоминал о том дне, когда подарил ей маленький медальон и кольцо, на котором было выгравировано ее имя и оставлено место для того имени, какое он надеялся когда-нибудь ей дать; умолял ее хранить медальон и носить на сердце, как она это делала раньше, а затем снова и снова повторял бессвязно все те же слова, как будто лишился рассудка. Думаю, так оно и было.

- А завещание? - задал вопрос мистер Браунлоу.

Оливер заливался слезами. Монкс молчал.

- Завещание, - заговорил вместо него мистер Браунлоу, - было составлено в том же духе, что и письмо. Он писал о несчастьях, какие навлекла на него его жена, о строптивом нраве, порочности, злобе, о том, что уже с раннего детства проявились дурные страсти у вас, его единственного сына, которого научили ненавидеть его, и оставил вам и вашей матери по восемьсот фунтов годового дохода каждому. Все остальное свое имущество он разделил на две равные части: одну для Агнес Флеминг, другую для ребенка, если он родится живым и достигнет совершеннолетия. Если бы родилась девочка, она должна была унаследовать деньги безоговорочно; если мальчик, то лишь при условии, что до совершеннолетия он не запятнает своего имени никаким позорным, бесчестным, подлым или порочным поступком. По его словам, он сделал это, чтобы подчеркнуть свое доверие к матери и свое убеждение, укрепившееся с приближением смерти, что ребенок унаследует ее кроткое сердце и благородную натуру. Если бы он обманулся в своих ожиданиях, деньги перешли бы к вам; ибо тогда - и только тогда, когда оба сына были бы равны, - соглашался он признать, что права притязать на его кошелек в первую очередь имеете вы, который никогда не притязал на его сердце, но еще в раннем детстве оттолкнул его своей холодностью и злобой.

- Моя мать, - повысив голос, сказал Монкс, - сделала то, что сделала бы любая женщина. Она сожгла это завещание. Письмо так и не достигло места своего назначения; но и письмо и другие доказательства она сохранила на случай, если эти люди когда-нибудь попытаются скрыть пятно позора. Отец девушки узнал от нее правду со всеми преувеличениями, какие могла подсказать ее жестокая ненависть, - за это я люблю ее теперь. Под гнетом стыда и бесчестья он бежал со своими детьми в самый отдаленный уголок Уэльса, переменив даже свою фамилию, чтобы друзья не могли отыскать его убежище; и здесь, спустя некоторое время, его нашли мертвым в постели. За несколько недель до этого девушка тайком ушла из дому; он искал ее, бродя по окрестным городам и деревням. В ту самую ночь, когда он вернулся домой, уверенный, что она покончила с собой, чтобы скрыть свой и его позор, его старое сердце разорвалось.

Наступило короткое молчание, после которого мистер Браунлоу продолжал рассказ.

- По прошествии многих лет, - сказал он, - мать этого человека -

Эдуарда Лифорда - явилась ко мне. Он покинул ее, когда ему было только восемнадцать лет; похитил у нее драгоценности и деньги; играл в азартные игры, швырял деньгами, не останавливался перед мошенничеством и бежал в Лондон, где в течение двух лет поддерживал связь с самыми гнусными подонками общества. Она страдала мучительным и неизлечимым недугом и хотела отыскать его перед смертью. Начато было дознание, и предприняты самые тщательные поиски. Долгое время они были безрезультатны, но в конце концов увенчались успехом, и он вернулся с матерью во Францию.

- Там она умерла после долгой болезни, - продолжал Монкс, - и на смертном одре завещала мне эти тайны, а также неутолимую и смертельную ненависть ко всем, кого они касались, - хотя ей незачем было завещать ее мне, потому что эту ненависть я унаследовал гораздо раньше. Она отказывалась верить, что девушка покончила с собой, а стало быть и с ребенком, и не сомневалась, что родился мальчик и этот мальчик жив. Я поклялся ей затравить его, если он когда-нибудь появится на моем пути; не давать ему ни минуты покоя; преследовать его с самой, неукротимой жестокостью; излить на него всю сжигавшую меня ненависть и, если сумею, притащить его к самому подножию виселиц, и тем посмеяться над оскорбительным завещанием отца. Она была права. Он появился, наконец, на моем пути. Я начал хорошо, и, не будь этих болтливых шлюх, я бы кончил так же, как начал!

Когда негодяй скрестил руки и в бессильной злобе стал вполголоса проклинать самого себя, мистер Браунлоу повернулся к потрясенным слушателям и пояснил, что еврей, старый сообщник и доверенное лицо Монкса, получил большое вознаграждение за то, чтобы держать в сетях Оливера, причем часть этого вознаграждения надлежало возвратить в случае, если тому удастся спастись, и что спор, возникший по этому поводу, повлек за собой их посещение загородного дома с целью опознать мальчика.

- Медальон и кольцо? - сказал мистер Браунлоу, поворачиваясь к Монксу.

- Я их купил, у мужчины и женщины, о которых говорил вам, а они украли их у сиделки, которая сияла их с трупа, - не поднимая глаз, ответил Монкс. -

Вам известно, что случилось с ними.

Мистер Браунлоу кивнул мистеру Гримуигу, который, стремительно выбежав из комнаты, вскоре вернулся, подталкивая вперед миссис Бамбл и таща за собою упирающегося супруга.

- Уж не обманывают ли меня глаза, или это в самом деле маленький Оливер? - воскликнул мистер Бамбл с явно притворным восторгом. - Ах, Оливер, если бы ты знал, как я горевал о тебе!..

- Придержи язык, болван! - пробормотала миссис Бамбл.

- Это голос природы, природы, миссис Бамбл! - возразил надзиратель работного дома. - Неужели я не могу расчувствоваться - я, воспитавший его по-приходски, - когда вижу, как он восседает здесь среди леди и джентльменов самой приятнейшей наружности! Я всегда любил этого мальчика, как будто он приходился мне родным... родным дедушкой, - продолжал мистер Бамбл, запнувшись и подыскивая удачное сравнение. - Оливер, дорогой мой, ты помнишь того достойного джентльмена в белом жилете? Ах, Оливер, на прошлой неделе он отошел на небо в дубовом гробу с ручками накладного серебра.

- Довольно, сэр! - резко сказал мистер Гримуиг. - Сдержите свои чувства.

- Постараюсь по мере сил, сэр, - ответил мистер Бамбл. - Как поживаете, сэр? Надеюсь, - вы в добром здоровье.

Это приветствие было обращено к мистеру Браунлоу, который остановился в двух шагах от почтенной четы. Он спросил, указывая на Монкса:

- Знаете ли вы этого человека?

- Нет, - решительно ответила Миссис Бамбл.

- Быть может, и вы не знаете? - сказал мистер Браунлоу, обращаясь к ее супругу.

- Ни разу в жизни его не видел, - сказал мистер Бамбл.

- И, может быть, ничего ему не продавали?

- Ничего, - ответила миссис Бамбл.

- И, может быть, у вас никогда не было золотого медальона и кольца? -

сказал мистер Браунлоу.

- Конечно, не было! - ответила надзирательница. - Зачем нас привели сюда и заставляют отвечать на такие дурацкие вопросы?

Снова мистер Браунлоу кивнул мистеру Гримуигу, и снова сей джентльмен с величайшей готовностью вышел, прихрамывая. На этот раз его сопровождали не дородный мужчина с женой, а две параличных женщины, которые шли, трясясь и шатаясь.

- Вы закрыли дверь, когда умирала старая Салли, - сказала шедшая впереди, поднимая высохшую руку, - во вы не могли заглушить звуки и заткнуть щели.

- Вот, вот, - сказала вторая, озираясь и двигая беззубыми челюстями. -

Вот... вот...

- Мы слышали, как Салли пыталась рассказать вам, что она сделала, и видели, как вы взяли у нее из рук бумагу, а на следующий день мы проследили вас до лавки ростовщика, - сказала первая.

- Вот, вот! - подтвердила вторая. - Медальон и золотое кольцо. Мы это разузнали и видели, как вам их отдали. Мы были поблизости, да поблизости!

- И мы еще больше знаем, - продолжала первая. - Много времени назад мы слышали от нее о том, как молодая мать сказала, что направлялась к могиле отца ребенка, чтобы там умереть: когда ей стало плохо, она почувствовала, что ей не остаться в живых.

- Не желаете ли повидать самого ростовщика? - спросил мистер Гримуиг, направившись к двери.

- Нет! - ответила миссис Бамбл. - Если он, - она указала на Монкса, -

струсил и признался, - вижу, что он это сделал, - а вы расспрашивали всех этих ведьм, пока не нашли подходящих, мне нечего больше сказать. Да, я продала эти вещи, и сейчас они там, откуда вы их никогда не добудете! Что дальше?

- Ничего, - отозвался мистер Браунлоу. - За одним исключением: нам остается позаботиться о том, чтобы вы оба не занимали больше должностей, требующих доверия. Уходите!

- Надеюсь... - сказал мистер Бамбл, с великим унынием посматривая вокруг, когда мистер Гримуиг вышел с двумя старухами, - надеюсь, эта злополучная, ничтожная случайность не лишит меня моего поста в приходе?

- Разумеется, лишит, - ответил мистер Браунлоу. - С этим вы должны примириться и вдобавок почитать себя счастливым.

- Это все миссис Бамбл! Она настаивала на этом, - упорствовал мистер Бамбл, оглянувшись сначала, дабы удостовериться, что спутница его жизни покинула комнату.

- Это не оправдание! - возразил мистер Браунлоу. - Эти вещицы были уничтожены в вашем присутствии, и по закону вы еще более виновны, ибо закон полагает, что ваша жена действует по вашим указаниям.

- Если закон это полагает, - сказал мистер Бамбл, выразительно сжимая обеими руками свою шляпу, - стало быть, закон - осел... идиот! Если такова точка зрения закона, значит закон - холостяк, и наихудшее, что я могу ему пожелать, - это чтобы глаза у него раскрылись благодаря опыту... благодаря опыту!..

Повторив последние два слова с энергическим ударением, мистер Бамбл плотно нахлобучил шляпу и, засунув руки в карманы, последовал вниз по лестнице за подругой своей жизни.

- Милая леди, - сказал мистер Браунлоу, обращаясь к Роз, - дайте мне вашу руку. Не надо дрожать. Вы можете без страха выслушать те последние несколько слов, какие нам осталось сказать.

- Если они... я не допускаю этой возможности, но если они имеют...

какое-то отношение ко мне, - сказала Роз, - прошу вас, разрешите мне выслушать их в другой раз. Сейчас у меня не хватит ни сил, ни мужества.

- Нет, - возразил старый джентльмен, продевая ее руку под свою, - я уверен, что у вас хватит твердости духа... Знаете ли вы эту молодую леди, сэр?

- Да, - ответил Монкс.

- Я никогда не видела вас, - слабым голосом сказала Роз.

- Я вас часто видел, - произнес Монкс.

- У отца несчастной Агнес было две дочери, - сказал мистер Браунлоу. -

Какова судьба другой - маленькой девочки?

- Девочку, - ответил Монкс, - когда ее отец умер в чужом месте, под чужой фамилией, не оставив ни письма, ни клочка бумаги, которые дали бы хоть какую-то нить, чтобы отыскать его друзей или родственников, - девочку взяли бедняки-крестьяне, воспитавшие ее, как родную.

- Продолжайте, - сказал мистер Браунлоу, знаком приглашая миссис Мэйли подойти ближе. - Продолжайте!

- Вам бы не найти того места, куда удалились эти люди, - сказал Монкс,

- но там, где терпит неудачу дружба, часто пробивает себе путь ненависть.

Моя мать нашла это место после искусных поисков, длившихся год, - и нашла девочку.

- Она взяла ее к себе?

- Нет. Эти люди были бедны, и им начало надоедать - во всяком случае, мужу - их похвальное человеколюбие; поэтому моя мать оставила ее у них, дав им небольшую сумму денег, которой не могло хватить надолго, и обещала выслать еще, чего отнюдь не намеревалась делать. Впрочем, она не совсем полагалась на то, что недовольство и бедность сделают девочку несчастной, И рассказала этим людям о позоре ее сестры с теми изменениями, какие считала нужными, просила их хорошенько присматривать за девочкой, так как у нее дурная кровь, и сказала им, что она незаконнорожденная и рано или поздно несомненно собьется с пути. Все это подтверждалось обстоятельствами; эти люди поверили. И ребенок влачил существование достаточно жалкое, чтобы удовлетворить даже нас, но случайно одна леди, вдова, проживавшая в то время в Честере, увидела девочку, почувствовала к ней сострадание и взяла ее к себе. Мне кажется, против нас действовали какие-то проклятые чары, потому что, несмотря на все наши усилия, она осталась у этой леди и была счастлива.

Года два-три назад я потерял ее из виду и снова встретил всего за несколько месяцев до этого дня.

- Вы видите ее сейчас?

- Да. Она опирается о вашу руку.

- Но она по-прежнему моя племянница, - воскликнула миссис Мэйли, обнимая слабеющую девушку, - она по-прежнему мое дорогое дитя! Ни за какие блага в мире не рассталась бы я с ней теперь: это моя милая, родная девочка!

- Единственный мой друг! - воскликнула Роз, прижимаясь к ней. - Самый добрый, самый лучший из друзей! У меня сердце разрывается. Я не в силах все это вынести!

- Ты вынесла больше и, несмотря ни на что, оставалась всегда самой милой и кроткой девушкой, делавшей счастливыми всех, кого ты знала, - нежно обнимая ее, сказала миссис Мэйли. - Полно, полно, дорогая моя! Подумай о том, кому не терпится заключить тебя в свои объятия! Взгляни сюда...

посмотри, посмотри моя милая!

- Нет, она мне не тетя! - вскричал Оливер, обвивая руками ее шею. - Я никогда не буду называть ее тетей!.. Сестра... моя дорогая сестра, которую почему-то я сразу так горячо полюбил! Роз, милая, дорогая Роз!

Да будут священны эти слезы и те бессвязные слова, какими обменялись сироты, заключившие друг друга в долгие, крепкие объятия! Отец, сестра и мать были обретены и потеряны в течение одного мгновения. Радость и горе смешались в одной чаше, но это не были горькие слезы; ибо сама скорбь была такой смягченной и окутанной такими нежными воспоминаниями, что, перестав быть мучительной, превратилась в торжественную радость.

Долго-долго оставались они вдвоем. Наконец, тихий стук возвестил о том, что кто-то стоит за дверью. Оливер открыл дверь, выскользнул из комнаты и уступил место: Гарри Мэйли.

- Я знаю все! - сказал он, садясь рядом с прелестной девушкой. -

Дорогая Роз, я знаю все!.. Я здесь не случайно, - добавил он после долгого молчания. - И обо всем этом я, услышал не сегодня, я это узнал вчера -

только вчера... Вы догадываетесь, что я пришел напомнить вам об одном обещании?

- Подождите, - сказала Роз. - Вы знаете все?

- Все... Вы разрешили мне в любое время в течение года вернуться к предмету нашего последнего разговора.

- Разрешила.

- Не ради того, чтобы заставить вас изменить свое решение, - продолжал молодой человек, - но чтобы выслушать, как вы его повторите, если пожелаете.

Я должен был положить к вашим ногам то положение в обществе и то состояние, какие могли у меня быть, и если бы вы не отступили от первоначального своего решения, я взял на себя обязательство не пытаться ни словом, ни делом его изменить.

- Те самые причины, какие влияли на меня тогда, будут влиять на меня и теперь, - твердо сказала Роз. - Если есть у меня твердое и неуклонное чувство долга по отношению к той, чья доброта спасла меня от нищеты и страданий, то могло ли оно быть когда-нибудь сильнее, чем сегодня?.. Это борьба, - добавила Роз, - но я буду с гордостью ее вести. Это боль, но ее мое сердце перенесет.

- Разоблачения сегодняшнего вечера... - начал Гарри.

- Разоблачения сегодняшнего вечера, - мягко повторила Роз, - не изменяют моего положения.

- Вы ожесточаете свое сердце против меня, Роз, - возразил влюбленный.

- Ах, Гарри, Гарри! - залившись слезами, сказала молодая леди. -

Хотелось бы мне, чтобы я могла это сделать и избавить себя от такой муки!

- Зачем же причинять ее себе? - сказал Гарри, взяв ее руку. -

Подумайте, дорогая Роз, подумайте о том, что вы услышали сегодня вечером.

- А что я услышала? Что я услышала? - воскликнула Роз. - Сознание, что он обесчещен, так повлияло на моего отца, что он бежал от всех... Вот что я услышала! Довольно... достаточно сказано, Гарри, достаточно сказано!

- Еще нет! - сказал молодой человек, удерживая ее, когда она встала. -

Мои надежды, желания, виды на будущее, чувства, каждая мысль - все, за исключением моей любви к вам, претерпело изменения. Я не предлагаю вам теперь почетного положения в суетном свете, я не предлагаю вам общаться с миром злобы и унижений, где честного человека заставляют краснеть отнюдь не из-за подлинного бесчестия и позора... Я предлагаю свой домашний очаг -

сердце и домашний очаг, - да, дорогая Роз, и только это, только это я и могу вам предложить.

- Что вы хотите сказать? - запинаясь, выговорила Роз.

- Я хочу сказать только одно: когда я расстался с вами в последний раз, я вас покинул с твердой решимостью сравнять с землей все воображаемые преграды между вами и мной. Я решил, что, если мой мир не может быть вашим, я сделаю ваш мир своим; я решил, что ни один из тех, кто чванится своим происхождением, не будет презрительно смотреть на вас, ибо я отвернусь от них. Это я сделал. Те, которые отшатнулись от меня из-за этого, отшатнулись от вас и доказали, что в этом смысле вы были правы. Те покровители, власть имущие, и те влиятельные и знатные родственники, которые улыбались мне тогда, смотрят теперь холодно. Но есть в самом преуспевающем графстве Англии веселые поля и колеблемые ветром рощи, а близ одной деревенской церкви -

моей церкви. Роз, моей! - стоит деревенский коттедж, и вы можете заставить меня гордиться им в тысячу раз больше, чем всеми надеждами, от которых я отрекся. Таково теперь мое положение и звание, и я их кладу к вашим ногам.

- Пренеприятная штука - ждать влюбленных к ужину! - сказал мистер Гримуиг, просыпаясь и сдергивая с головы носовой платок.

По правде говоря, ужин откладывали возмутительно долго... Ни миссис Мэйли, ни Гарри, ни Роз (которые вошли все вместе) ничего не могли сказать в оправдание.

- У меня было серьезное намерение съесть сегодня вечером свою голову, -

сказал мистер Гримуиг, - так как я начал подумывать, что ничего другого не получу. С вашего разрешения, я беру на себя смелость поцеловать невесту.

Не теряя времени, мистер Гримуиг привел эти слова в исполнение и поцеловал зарумянившуюся девушку, а его примеру, оказавшемуся заразительным, последовали и доктор и мистер Браунлоу. Кое-кто утверждает, что Гарри Мэйли первый подал пример в соседней комнате, но наиболее авторитетные лица считают это явной клеветой, так как он молод и к тому же священник.

- Оливер, дитя мое, - сказала миссис Мэйли, - где ты был и почему у тебя такой печальный вид? Вот и сейчас ты плачешь. Что случилось?

Наш мир - мир разочарований, и нередко разочарований в тех надеждах, какие мы больше всего лелеем, и в надеждах, которые делают великую честь нашей природе.

Бедный Дик умер!

ГЛАВА LII

Последняя ночь Феджина

Снизу доверху зал суда был битком набит людьми. Испытующие, горящие нетерпением глаза заполняли каждый дюйм пространства. От перил перед скамьей подсудимых и вплоть до самого тесного и крохотного уголка на галерее все взоры были прикованы к одному человеку - Феджину, - перед ним, сзади него, вверху, внизу, справа и слева; он, казалось, стоял окруженный небосводом, усеянным сверкающими глазами.

Он стоял в лучах этого живого света, одну руку опустив на деревянную перекладину перед собой, другую - поднеся к уху и вытягивая шею, чтобы отчетливее слышать каждое слово, срывавшееся с уст председательствующего судьи, который обращался с речью к присяжным. Иногда он быстро переводил на них взгляд, стараясь подметить впечатление, произведенное каким-нибудь незначительным, почти невесомым доводом в его пользу, а когда обвинительные пункты излагались с ужасающей ясностью, посматривал на своего адвоката с немой мольбой, чтобы тот хоть теперь сказал что-нибудь в его защиту. Если не считать этих проявлений тревоги, он не шевельнул ни рукой, ни ногой. Вряд ли он сделал хоть одно движение с самого начала судебного разбирательства, и теперь, когда судья умолк, он оставался в той же напряженной позе, выражавшей глубокое внимание, и не сводил с него глаз, словно все еще слушал.

Легкая суета в зале заставила его опомниться. Оглянувшись, он увидел, что присяжные придвинулись друг к другу, чтобы обсудить приговор. Когда его взгляд блуждал по галерее, он мог наблюдать, как люди приподнимаются, стараясь разглядеть его лицо; одни торопливо подносили к глазам бинокль, другие с видом, выражающим омерзение, шептали что-то соседям. Были здесь немногие, которые как будто не обращали на него внимания и смотрели только на присяжных, досадливо недоумевая, как могут они медлить. Но ни на одном лице - даже у женщин, которых здесь было множество, не прочел он ни малейшего сочувствия, ничего, кроме всепоглощающего желания услышать, как его осудят.

Когда он все это заметил, бросив вокруг растерянный взгляд, снова наступила мертвая тишина, и, оглянувшись, он увидел, что присяжные повернулись к судье. Тише!

Но они просили только разрешения удалиться. Он пристально всматривался в их лица, когда один за другим они выходили, как будто надеялся узнать, к чему склоняется большинство; но это было тщетно. Тюремщик тронул его за плечо. Он машинально последовал за ним с помоста и сел на стул. Стул указал ему тюремщик, иначе он бы его не увидел.

Снова он поднял глаза к галерее. Кое-кто из публики закусывал, а некоторые обмахивались носовыми платками, так как в переполненном зале было очень жарко. Какой-то молодой человек зарисовывал его лицо в маленькую записную книжку. Он задал себе вопрос, есть ли сходство, и, словно был праздным зрителем, смотрел на художника, когда тот сломал карандаш и очинил его перочинным ножом.

Когда он перевел взгляд на судью, в голове у него закопошились мысли о покрое его одежды, о том, сколько она стоит и как он ее надевает. Одно из судейских кресел занимал старый толстый джентльмен, который с полчаса назад вышел и сейчас вернулся. Он задавал себе вопрос, уходил ли этот человек обедать, что было у него на обед и где он обедал, и предавался этим пустым размышлениям, пока какой-то другой человек не привлек его внимания и не вызвал новых размышлений.

Однако в течение всего этого времени его мозг ни на секунду не мог избавиться от гнетущего, ошеломляющего сознания, что у ног его разверзлась могила; оно не покидало его, но это было смутное, неопределенное представление, и он не мог на нем сосредоточиться. Но даже сейчас, когда он дрожал и его бросало в жар при мысли о близкой смерти, он принялся считать железные прутья перед собой и размышлять о том, как могла отломиться верхушка одного из них и починят ли ее или оставят такой, какая есть. Потом он вспомнил обо всех ужасах виселицы и эшафота и вдруг отвлекся, следя за человеком, кропившим пол водой, чтобы охладить его, а потом снова задумался.

Наконец, раздался возглас, призывающий к молчанию, и все, затаив дыхание, устремили взгляд на дверь. Присяжные вернулись и прошли мимо него.

Он ничего не мог угадать по их лицам: они были словно каменные. Спустилась глубокая тишина... ни шороха... ни вздоха... Виновен!

Зал огласился страшными криками, повторявшимися снова и снова, а затем эхом прокатился громкий рев, который усиливался, нарастая, как грозные раскаты грома. То был взрыв радости толпы, ликующей перед зданием суда при вести о том, что он умрет в понедельник.

Шум утих, и его спросили, имеет ли он что-нибудь сказать против вынесенного ему смертного приговора. Он принял прежнюю напряженную позу и пристально смотрел на вопрошавшего; но вопрос повторили дважды, прежде чем Феджин его расслышал, а тогда он пробормотал только, что он - старик...

старик... старик... и, понизив голос до шепота, снова умолк.

Судья надел черную шапочку, а осужденный стоял все с тем же видом и в той же позе. У женщин на галерее вырвалось восклицание, вызванное этим страшным и торжественным моментом. Феджин быстро поднял глаза, словно рассерженный этой помехой, и с еще большим вниманием наклонился вперед.

Речь, обращенная к нему, была торжественна и внушительна; приговор страшно было слушать. Но он стоял, как мраморная статуя: ни один мускул не дрогнул.

Его лицо с отвисшей нижней челюстью и широко раскрытыми глазами было изможденным, и он все еще вытягивал шею, когда тюремщик положил ему руку на плечо и поманил его к выходу. Он тупо посмотрел вокруг и повиновался.

Его повели через комнату с каменным полом, находившуюся под залом суда, где одни арестанты ждали своей очереди, а другие беседовали с друзьями, которые толпились у решетки, выходившей на открытый двор. Не было никого, кто бы поговорил с ним; но когда он проходил мимо, арестованные расступились, чтобы не заслонять его от тех, кто прильнул к прутьям решетки, а те осыпали его ругательствами, кричали и свистели. Он погрозил кулаком и хотел плюнуть на них, но сопровождающие увлекли его мрачным коридором, освещенным несколькими тусклыми лампами, в недра тюрьмы.

Здесь его обыскали - нет ли при нем каких-нибудь средств, которые могли бы предварить исполнение приговора; по совершении этой церемонии его отвели в одну из камер для осужденных и оставили здесь одного.

Он опустился на каменную скамью против двери, служившую стулом и ложем, и, уставившись налитыми кровью глазами в пол, попытался собраться с мыслями.

Спустя некоторое время он начал припоминать отдельные, не связанные между собой фразы из речи судьи, хотя тогда ему казалось, что он ни слова не может расслышать. Постепенно они расположились в должном порядке, - а за ними пришли и другие. Вскоре он восстановил почти всю речь. Быть повешенным, за шею, пока не умрет, - таков был приговор. Быть повешенным за шею, пока не умрет.

Когда совсем стемнело, он начал думать обо всех знакомых ему людях, которые умерли на эшафоте - иные не без его помощи. Они возникали перед ним в такой стремительной последовательности, что он едва мог их сосчитать. Он видел, как умерли иные из них, и посмеивался, потому что они умирали с молитвой на устах. С каким стуком падала доска * и как быстро превращались они из крепких, здоровых людей в качающиеся тюки одежды!

Может быть, кое-кто из них находился в этой самой камере - сидел на этом самом месте. Было очень темно; почему не принесли света? Эта камера была выстроена много лет назад. Должно быть, десятки людей проводили здесь последние свои часы. Казалось, будто сидишь в склепе, устланном мертвыми телами, - капюшон, петля, связанные руки, лица, которые он узнавал даже сквозь это отвратительное покрывало... Света, света!

Наконец, когда он в кровь разбил руки, колотя о тяжелую дверь и стены, появилось двое: один нес свечу, которую затем вставил в железный фонарь, прикрепленный к стене; другой тащил тюфяк, чтобы переспать на нем, так как заключенного больше не должны были оставлять одного.

Вскоре настала ночь - темная, унылая, немая ночь. Другим, бодрствующим, радостно прислушиваться к бою часов на церкви, потому что он возвещает о жизни и следующем дне. Ему он приносил отчаяние. В каждом звуке медного колокола, его глухом и низком "бум", ему слышалось - "смерть". Что толку было от шума и сутолоки беззаботного утра, проникавших даже сюда, к нему?

Это был все тот же похоронный звон, в котором издевательство слилось с предостережением.

День миновал. День? Не было никакого дня; он пролетел так же быстро, как наступил, - и снова спустилась ночь, ночь такая долгая и все же такая короткая: долгая благодаря устрашающему своему безмолвию и короткая благодаря быстротечным своим часам. Он то бесновался и богохульствовал, то выл и рвал на себе волосы. Его почтенные единоверцы пришли, чтобы помолиться вместе с ним, но он их прогнал с проклятьями. Они возобновили свои благочестивые усилия, но он вытолкал их вон.

Ночь с субботы на воскресенье. Ему осталось жить еще одну ночь. И пока он размышлял об этом, настал день - воскресенье.

Только к вечеру этого последнего, ужасного дня угнетающее сознание беспомощного и отчаянного его положения охватило во всей своей напряженности его порочную душу - не потому, что он лелеял какую-то твердую надежду на помилование, а потому, что до сей поры он допускал лишь смутную возможность столь близкой смерти. Он мало говорил с теми двумя людьми, которые сменяли друг друга, присматривая за ним, а они в свою очередь не пытались привлечь его внимание. Он сидел бодрствуя, но грезя. Иногда он вскакивал и с раскрытым ртом, весь в жару, бегал взад и вперед в таком припадке страха и злобы, что даже они - привычные к таким сценам - отшатывались от него с ужасом. Наконец, он стал столь страшен, терзаемый нечистой своей совестью, что один человек не в силах был сидеть с ним с глазу на глаз - и теперь они сторожили его вдвоем.

Он прикорнул на своем каменном ложе и задумался о прошлом. Он был ранен каким-то предметом, брошенным в него из толпы в день ареста, и голова его была обмотана полотняными бинтами. Рыжие волосы свешивались на бескровное лицо; борода сбилась, несколько клочьев было вырвано; глаза горели страшным огнем; немытая кожа трескалась от пожиравшей его лихорадки. Восемь...

девять... десять... Если это не фокус, чтобы запугать его, если это и в самом деле часы, следующие по пятам друг за другом, где будет он, когда стрелка обойдет еще круг! Одиннадцать! Снова бой, а эхо предыдущего часа еще не отзвучало. В восемь он будет единственным плакальщиком в своей собственной траурной процессии. В одиннадцать...

Страшные стены Ньюгета, скрывавшие столько страдания и столько невыразимой тоски не только от глаз, но - слишком часто и слишком долго - от мыслей людей, никогда не видели зрелища столь ужасного. Те немногие, которые, проходя мимо, замедляли шаги и задавали себе вопрос, что делает человек, приговоренный к повешению, плохо спали бы в эту ночь, если бы могли его увидеть.

С раннего вечера и почти до полуночи маленькие группы, из двух-трех человек, приближались ко входу в привратницкую, и люди с встревоженным видом осведомлялись, не отложен ли смертный приговор. Получив отрицательный ответ, они передавали желанную весть другим группам, собиравшимся на улице, указывали друг другу дверь, откуда он должен был выйти, и место для эшафота, а затем, неохотно уходя, оглядывались, мысленно представляя себе это зрелище. Мало-помалу они ушли один за другим, и в течение часа в глухую пору ночи улица оставалась безлюдной и темной.

Площадка перед тюрьмой была расчищена, и несколько крепких брусьев, окрашенных в черный цвет, были положены заранее, чтобы сдержать натиск толпы, когда у калитки появились мистер Браунлоу и Оливер и предъявили разрешение на свидание с заключенным, подписанное одним из шерифов *. Их немедленно впустили в привратницкую.

- И этот юный джентльмен тоже войдет, сэр? - спросил человек, которому поручено было сопровождать их. - Такое зрелище не для детей, сэр.

- Верно, друг мой, - сказал мистер Браунлоу, - но мальчик имеет прямое отношение к тому делу, которое привело меня к этому человеку; а так как этот ребенок видел его в пору его преуспеяния и злодейств, то я считаю полезным, чтобы он увидел его теперь, хотя бы это вызвало страх и причинило страдания.

Эти несколько слов были сказаны в сторонке - так, чтобы Оливер их не слышал. Человек притронулся к шляпе и, с любопытством взглянув - на Оливера, открыл другие ворота, против тех, в которые они вошли, и темными, извилистыми коридорами повел их к камерам.

- Вот здесь, - сказал он, останавливаясь в мрачном коридоре, где двое рабочих в глубоком молчании занимались какими-то приготовлениями, - вот здесь он будет проходить. А если вы заглянете сюда, то увидите дверь, через которую он выйдет.

Он ввел их в кухню с каменным полом, уставленную медными котлами для варки тюремной пищи, и указал на дверь. На ней было зарешеченное отверстие, в которое врывались голоса, сливаясь со стуком молотков и грохотом падающих досок. Там возводили эшафот.

Далее они миновали несколько массивных ворот, которые отпирали другие тюремщики с внутренней стороны, и, пройдя открытым двором, поднялись по узкой лестнице и вступили в коридор с рядом дверей по левую руку. Подав им знак остановиться здесь, тюремщик постучал в одну из них связкой ключей. Оба сторожа, пошептавшись, вышли, потягиваясь, в коридор, словно обрадованные передышкой, и предложили посетителям войти вслед за тюремщиком в камеру. Они вошли.

Осужденный сидел на скамье, раскачиваясь из стороны в сторону; лицо его напоминало скорее морду затравленного зверя, чем лицо человека. По-видимому, мысли его блуждали в прошлом, потому что он без умолку бормотал, казалось воспринимая посетителей только как участников своих галлюцинаций.

- Славный мальчик, Чарли... ловко сделано... - бормотал он. - Оливер тоже... ха-ха-ха!.. и Оливер... Он теперь совсем джентльмен... совсем джентль... уведите этого мальчика спать!

Тюремщик взял Оливера за руку и, шепнув, чтобы он не боялся, молча смотрел.

- Уведите его спать! - крикнул Феджин. - Слышите вы меня, кто-нибудь из вас? Он... он... причина всего этого. Дадут денег, если приучить его...

глотку Болтера... Билл, не возитесь с девушкой... режьте как можно глубже глотку Болтера. Отпилите ему голову!

- Феджин! - окликнул его тюремщик.

- Это я! - воскликнул еврей, мгновенно принимая ту напряженную позу, какую сохранял во время суда. - Старик, милорд! Дряхлый, дряхлый старик!

- Слушайте! - сказал тюремщик, положив ему руку на грудь, чтобы он не вставал. - Вас хотят видеть, чтобы о чем-то спросить. Феджин, Феджин! Ведь вы мужчина!

- Мне недолго им быть, - ответил тот, поднимая лицо, не выражавшее никаких человеческих чувств, кроме бешенства и ужаса. - Прикончите их всех!

Какое имеют они право убивать меня?

Тут он заметил Оливера и мистера Браунлоу. Забившись в самый дальний угол скамьи, он спросил, что им здесь нужно.

- Сидите смирно, - сказал тюремщик, все еще придерживая его. - А теперь, сэр, говорите то, что вам нужно. Пожалуйста, поскорее, потому что с каждым часом он становится все хуже!

- У вас есть кое-какие бумаги, - подойдя к нему, сказал мистер Браунлоу, - которые передал вам для большей сохранности человек по имени Монкс.

- Все это ложь! - ответил Феджин. - У меня нет ни одной, ни одной!

- Ради господа бога, - торжественно сказал мистер Браунлоу, - не говорите так сейчас, на пороге смерти! Ответьте мне, где они. Вы знаете, что Сайкс умер, что Монкс сознался, что нет больше надежды извлечь какую-нибудь выгоду. Где эти бумаги?

- Оливер! - крикнул Феджин, поманив его. - Сюда, сюда! Я хочу сказать тебе что-то на ухо.

- Я не боюсь, - тихо сказал Оливер, выпустив руку мистера Браунлоу.

- Бумаги, - сказал Феджин, притягивая к себе Оливера, - бумаги в холщовом мешке спрятаны в отверстии над самым камином в комнате наверху... Я хочу поговорить с тобой, мой милый. Я хочу поговорить с тобой.

- Хорошо, хорошо, - ответил Оливер. - Позвольте мне прочитать молитву.

Прошу вас! Позвольте мне прочитать одну молитву. На коленях прочитайте вместе со мной только одну молитву, и мы будем говорить до утра.

- Туда, туда! - сказал Феджин, толкая перед собой мальчика к двери и растерянно глядя поверх его головы. - Скажи, что я лег спать, - тебе они поверят. Ты можешь меня вывести, если пойдешь вот так. Ну же, ну!

- О боже, прости этому несчастному! - заливаясь слезами, вскричал мальчик.

- Прекрасно, прекрасно! - сказал Феджин. - Это нам поможет. Сначала в эту дверь. Если я начну дрожать и трястись, когда мы будем проходить мимо виселицы, не обращай внимания и ускорь шаги. Ну, ну, ну!

- Вам больше не о чем его спрашивать, сэр? - осведомился тюремщик.

- Больше нет никаких вопросов, - ответил мистер Браунлоу. - Если бы я надеялся, что можно добиться, чтобы он понял свое положение...

- Это безнадежно, сэр, - ответил тот, покачав головой. - Лучше оставьте его.

Дверь камеры открылась, и вернулись сторожа.

- Поторопись, поторопись! - крикнул Феджин. - Без шума, но не мешкай.

Скорее, скорее!

Люди схватили его и, освободив из его рук Оливера, оттащили назад. С минуту он отбивался с силой отчаяния, а затем начал испускать вопли, которые проникали даже сквозь эти толстые стены и звенели у посетителей в ушах, пока они не вышли во двор.

Не сразу покинули они тюрьму. Оливер чуть не упал в обморок после этой страшной сцены и так ослабел, что в течение часа, если не больше, не в силах был идти.

Светало, когда они вышли. Уже собралась огромная толпа; во всех окнах теснились люди, курившие и игравшие в карты, чтобы скоротать время; в толпе толкались, спорили, шутили. Все говорило о кипучей жизни - все, кроме страшных предметов в самом центре: черного помоста, поперечной перекладины, веревки и прочих отвратительных орудий смерти.

ГЛАВА LIII

и последняя

Рассказ о судьбе тех, кто выступал в этой повести, почти закончен. То немногое, что остается поведать их историку, мы изложим коротко и просто.

Не прошло и трех месяцев, как Роз Флеминг и Гарри Мэйли сочетались браком в деревенской церкви, где отныне должен был трудиться молодой священник; в тот же день они вступили во владение своим новым и счастливым домом.

Миссис Мэйли поселилась у своего сына и невестки, чтобы в течение остающихся ей безмятежных дней наслаждаться величайшим блаженством, какое может быть ведомо почтенной старости: созерцанием счастья тех, на кого неустанно расточались самая горячая любовь и нежнейшая забота всей жизни, прожитой столь достойно.

После основательного и тщательного расследования обнаружилось, что, если остатки промотанного состояния, находившегося у Монкса (оно никогда не увеличивалось ни в его руках, ни в руках его матери), разделить поровну между ним и Оливером, каждый получит немногим больше трех тысяч фунтов.

Согласно условиям отцовского завещания, Оливер имел права на все имущество;

но мистер Браунлоу, не желая лишать старшего сына возможности отречься от прежних пороков и вести честную жизнь, предложил такой раздел, на который его юный питомец с радостью согласился.

Монкс, все еще под этим вымышленным именем, уехал со своей долей наследства в самую удаленную часть Нового Света, где, быстро растратив все, вновь вступил на прежний путь и за какое-то мошенническое деяние попал в тюрьму, где пробыл долго, был сражен приступом прежней своей болезни и умер.

Так же далеко от родины умерли главные уцелевшие члены шайки его приятеля Феджина.

Мистер Браунлоу усыновил Оливера. Поселившись с ним и старой экономкой на расстоянии мили от приходского дома, в котором жили его добрые друзья, он исполнил единственное еще не удовлетворенное желание преданного и любящего Оливера, и все маленькое общество собралось вместе и зажило такой счастливой жизнью, какая только возможна в этом полном превратностей мире.

Вскоре после свадьбы молодой пары достойный доктор вернулся в Чертси, где, лишенный общества старых своих друзей, мог бы предаться хандре, если бы по своему нраву был на это способен, и превратился бы в брюзгу, если бы знал, как это сделать. В течение двух-трех месяцев он ограничивался намеками, что опасается, не вредит ли здешний климат его здоровью; затем, убедившись, что эта местность потеряла для него прежнюю притягательную силу, передал практику помощнику, поселился в холостяцком коттедже на окраине деревни, где его молодой друг был пастором, и мгновенно выздоровел. Здесь он увлекся садоводством, посадкой деревьев, ужением, столярными работами и различными другими занятиями в таком же роде, которым отдался с присущей ему пылкостью. Во всех этих занятиях он прославился по всей округе как величайший авторитет.

Еще до своего переселения он воспылал дружескими чувствами к мистеру Гримуигу, на которые этот эксцентрический джентльмен отвечал искренней взаимностью. Поэтому великое множество раз на протяжении года мистер Гримуиг навещает его. И каждый раз, когда он приезжает, мистер Гримуиг сажает деревья, удит рыбу и столярничает с большим рвением, делая все это странно и необычно, но упорно повторяя любимое свое утверждение, что его способ -

самый правильный. По воскресеньям в разговоре с молодым священником он неизменно критикует его проповедь, всегда сообщая затем мистеру Лосберну строго конфиденциально, что находит проповедь превосходной, но не считает нужным это говорить. Постоянное и любимое развлечение мистера Браунлоу -

подсмеиваться над старым его пророчеством касательно Оливера и напоминать ему о том вечере, когда они сидели, положив перед собой часы, и ждали его возвращения. Но мистер Гримуиг уверяет, что в сущности он был прав, и в доказательство сего замечает, что в конце концов Оливер не вернулся, каковое замечание всегда вызывает смех у него самого и способствует его доброму расположению духа.

Мистер Ноэ Клейпол, получив прощение от Коронного суда благодаря своим показаниям о преступлениях Феджина и рассудив, что его профессия не столь безопасна, как было бы ему желательно, сначала не знал, где искать средств к существованию, не обременяя себя чрезмерной работой. После недолгих размышлений он взял на себя обязанности осведомителя, в каковом звании имеет приличный заработок. Метод его заключается в том, что раз в неделю, во время церковного богослужения, он выходит на прогулку вместе с Шарлотт, оба прилично одетые. Леди падает в обморок у двери какого-нибудь сердобольного трактирщика, а джентльмен, получив на три пенса бренди для приведения ее в чувство, доносит об этом на следующий же день и кладет себе в карман половину штрафа *. Иногда в обморок падает сам мистер Клейпол, но результат получается тот же.

Мистер и миссис Бамбл, лишившись должности, дошли постепенно до крайне бедственного и жалкого состояния и, наконец, поселились как призреваемые бедняки в том самом работном доме, где некогда властвовали над другими.

Передавали, будто мистер Бамбл говорил, что такие унижения и превратности судьбы мешают ему быть благодарным даже за разлуку с супругой.

Что касается мистера Джайлса и Бритлса, то они попрежнему занимают свои посты, хотя первый облысел, а упомянутый паренек стал совсем седым. Они ночуют в доме приходского священника, но так равномерно распределяют свое внимание между его обитателями и Оливером, мистером Браунлоу и мистером Лосберном, что населению и по сей день не удалось установить, у кого в сущности состоят они на службе.

Чарльз Бейтс, устрашенный преступлением Сайкса, принялся размышлять о том, не является ли честная жизнь наилучшей. Придя к заключению, что эго несомненно так, он покончил со своим прошлым и решил загладить его, принявшись за какой-нибудь другой род деятельности. Сначала ему пришлось тяжело, и он терпел большие лишения, но, отличаясь благодушным нравом и преследуя прекрасную цель, в конце концов добился успеха; поработав батраком у фермера и подручным у возчика, он стал теперь самым веселым молодым скотопромышленником во всем Нортхемптоншире.

Рука, пишущая эти строки, начинает дрожать по мере приближения к концу работы и охотно протянула бы немного дальше нити этих приключений.

Я неохотно расстаюсь с некоторыми из тех, с кем так долго общался, и с радостью разделил бы их счастье, пытаясь его описать. Я показал бы Роз Мэйли в полном расцвете и очаровании юной женственности, показал бы ее излучающей на свою тихую жизненную тропу мягкий и нежный свет, который падал на всех, шедших вместе с нею, и проникал в их сердца. Я изобразил бы ее как воплощение жизни и радости в семейном кругу зимой, у очага, и в веселой компании летом; я последовал бы за нею по знойным полям в полдень и слушал бы ее тихий, милый голос во время вечерней прогулки при лунном свете; я наблюдал бы ее вне дома, всегда добрую и милосердную и с улыбкой неутомимо исполняющую свои обязанности у домашнего очага; я описал бы, как она и дитя ее покойной сестры счастливы своей любовью друг к другу и многие часы проводят вместе, рисуя в своем воображении образы друзей, столь печально ими утраченных; я вновь увидел бы радостные личики, льнущие к ее коленям, и прислушался бы к их болтовне; я припомнил бы этот звонкий смех и вызвал бы в памяти слезы умиления, сверкавшие в кротких голубых глазах. Все это и еще тысячу взглядов и улыбок, мыслей и слов - все хотел бы я воскресить.

О том, как мистер Браунлоу продолжал изо дня в день обогащать ум своего приемного сына сокровищами знаний и привязывался к нему все сильнее и сильнее по мере того, как он развивался и прорастали семена тех качеств, какие он хотел видеть в нем. О том, как он подмечал в нем новые черты сходства с другом своей молодости, которые пробуждали воспоминания о былом и тихую печаль, но были сладостны и успокоительны. О том, как двое сирот, испытав превратности судьбы, сохранили в памяти ее уроки, не забывая о милосердии к людям, о взаимной любви и о пылкой благодарности к тому, кто защитил и сохранил их. Обо всем этом не нужно говорить. Я сказал, что они были истинно счастливы, а без глубокой любви, доброты сердечной и благодарности к тому существу, чей закон - милосердие и великое свойство которого - благоволение ко всему, что дышит, - без этого не достижимо счастье.

В алтаре старой деревенской церкви находится белая мраморная доска, на которой начертано пока одно только слово: "Агнес". Нет гроба в этом склепе, и пусть пройдет много-много лет, прежде чем появится над ним еще другое имя! Но если души умерших возвращаются когда-нибудь на землю, чтобы посетить места, овеянные любовью уходящей за грань могилы, - любовью тех, кого они знали при жизни, - я верю, что тень Агнес витает иногда в этом священном уголке. Верю, что она приходит сюда, в алтарь, хоть при жизни и была слабой и заблуждающейся.

Конец

Чарльз Диккенс - Приключения Оливера Твиста. 03., читать текст

См. также Чарльз Диккенс (Charles Dickens) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Прогулка на пароходе.
Мистер Перси Ноакс принадлежал к числу молодых людей, посвятивших себя...

Путешественник не по торговым делам (THE UNCOMMERCIAL TRAVELLER). 01.
Переводы Ю. Кагарлицкого (гл. I-XVI), В. Ефановой (гл. XVII-XXIX) и Н....