Чарльз Диккенс
«Посмертные записки Пиквикского Клуба. 08.»

"Посмертные записки Пиквикского Клуба. 08."

Глава XXXII.

Холостой вечер в квартире Боба Сойера, студента хирургии.

Мир и тишина в квартале Боро, в улице Лант, разливают меланхолическое спокойствие на всякую чувствительную душу. Здесь вы всегда найдете целые десятки домов, отдаваемых внаймы за самую филантропическую цену. Дом в Лантской улице никак не подойдет, в строгом смысле слова, под разряд резиденций первого сорта; но тем не менее Лантская улица - самое вожделенное место для всякого смертного с философской натурой. Если вы желаете уединиться от шумной толпы и удалить себя от соблазнов лукавого света, я готов, по чистой совести, рекомендовать вам Лантскую улицу, как единственное убежище в целом Лондоне, где вы иной раз не увидите ни одной человеческой души, хотя бы пришлось вам от утра до вечера просидеть y открытого окна.

В этом счастливом захолустьи приютились с незапамятных времен праздношатающиеся переплетчики и букинисты, дюжины две прачек, два-три тюремных агента по части неоплатных должников, небольшое количество домовладельцев, занятых работами на доках, пять-шесть модисток и столько же художников по части портняжного искусства. Большинство жителей промышляет преимущественно отдачею меблированных покойчиков внаймы или посвящает свою деятельность здоровому и сердцекрепительному занятию мытья и катанья многосложных принадлежностей мужского и женского туалета. Главнейшие черты оседлой жизни в этой улице с её внешней стороны: зеленые ставни, билетики на окнах, медные дощечки на дверях и ручки колокольчиков на косяках; главнейшие виды животного царства: трактирный мальчик, юноша с горячими пирогами и бородатый муж с лукошком картофеля на своих могучих плечах. Народонаселение ведет кочевую жизнь и по большей части исчезает по ночам в конце каждой четверти года (Тогда, то-есть, когда надобно платить за квартиру. Дни трехмесячного срока в Лондоне расчисляются обыкновенно на 25-е марта 23-е июня, 29-е сентября и 25-е декабря. Прим. перев.). Казенные доходы собираются очень редко в этой уединенной долине, поземельная пошлина сомнительна, и водяное сообщение весьма часто прерывается.

М-рь Боб Сойер и неизменный друг его Бен Аллен сидели задумавшись перед камином в скромной квартире первого этажа. Был вечер, и они ожидали м-ра Пикквика с его друзьями. Приготовления к принятию гостей были, повидимому, окончены. Зонтики из коридора были взяты и поставлены в темный уголок за дверью гостиной, шаль и шляпка хозяйской служанки не украшали более лестничных перил; на половике перед наружной дверью были одни только калоши, забрызганные грязью. В коридоре на окне весело горела сальная свеча, озаряющая мрачный путь в квартиру студента медицины. М-р Боб Сойер самолично путешествовал за крепкими напитками в погреб иностранных вин и воротился домой сопутствуемый мальчиком, который, чтоб не ошибиться домом, шел по его следам с корзинкою бутылок. Горячий пунш, приготовленный в спальне, уже давно шипел в объемистом сосуде из красной меди; маленький столик для карточной игры, покрытый зеленым сукном, был поставлен в гостиной на приличном месте. Рюмки и стаканы, взятые на этот случай из ближайшего трактира и y хозяйки, были расставлены в симметрическом порядке на подносе, который скрывался до времени за дверью на площадке.

Но несмотря на эти в высшей степени удовлетворительные признаки домашнего комфорта, лоб м-ра Боба Сойера, сидевшего перед камином, был омрачен каким-то зловещим облаком думы, гнетущей его мозг. Выражение дружеской симпатии проглядывало также весьма резко в чертах м-ра Бена Аллена, когда он пристально смотрел на уголья в камине.

После продолжительного молчания, м-р Аллень открыл беседу таким образом:

- Ну, да, это нехорошо, что она заартачилась как нарочно на этот случай. Что бы ей подождать до завтрашнего утра?

- Поди, вот, толкуй с ней,- отвечал м-р Боб Сойер: - если она разбушуется, сам чорт ее не уломает. Презлокачественная натура!

- Ты бы ее как-нибудь подмаслил.

- Подмаслил, да что в этом толку? Она говорит, что если я сзываю гостей и намерен задавать балы, так мне, дескать, ничего бы не стоило уплатить ей "этот маленький счетец".

- Неужто она не понимает, что балы можно благоразумному джентльмену давать экономически, особыми средствами, не истратив ни гроша?

- Я говорил ей то же самое, да она решительно ничего не хочет слушать: наладила одно и тоже!

- A сколько ты ей должен?

- Безделицу! Всего только за одну треть с небольшим,- отвечал м-р Боб Сойер, махнув с отчаяния обеими руками.

Бен Аллен кашлянул совершенно безнадежным образом и устремил пытливый взгляд на железные прутья каминной решетки.

- Неприятная история!- сказал наконец Бен Аллен.- Что, если ей вздумается при гостях снять дверь или выставить рамы I На что это будет похоже?

- Ужасно, ужасно!- проговорил Боб Сойер.

Послышался легкий стук в наружную дверь.

М-р Боб Сойер выразительно взглянул на своего друга, и вслед за тем в комнату просунула свою голову черномазая девочка в грязных стоптанных башмаках и черных бумажных чулках Можно было подумать, что это - заброшенная дочь какого-нибудь престарелаго поденщика, который всю свою жизнь сметал пыль с тротуаров и чистил сапоги прохожим.

- Прошу извинить, м-р Сойер,- сказала девочка, делая книксен.- М-с Раддль желает с вами переговорить.

Прежде, чем м-р Боб Сойерь произнес свой ответ, девочка вдруг исчезла с такою быстротой как будто кто-нибудь влепил ей сзади сильный толчок, и, едва только окончился этот мистический выход, послышался опять другой стук в дверь, сильный стук, красноречиво выражавший сентенцию следующего рода:

- Здесь я! Иду на вас!

Еще раз м-р Боб Сойер бросил беспокойный взгляд на своего друга и проговорил нерешительным тоном:

- Войдите!

Но позволение войти было, казалось, совершенно лишним. Лишь только м-р Боб Сойер произнес это слово, в комнату вломилась малорослая особа женского пола, с ухарскими ухватками и бледная от злости. Явление её предвещало неминуемую бурю.

- Ну, м-р Сойер,- сказала маленькая женщина, стараясь принять по возможности спокойный вид,- если вы потрудитесь покрыть теперь этот маленький счетец, я буду вам очень благодарна, потому что мне надобно сейчас отнести хозяину квартирные деньги. Хозяин дожидается меня внизу.

Здесь маленькая женщина принялась потирать руки и устремила через голову Боба Сойера пристальный взгляд на противоположную стену.

- Мне очень неприятно, сударыня, что я обезпокоил вас некоторым образом,- начал м-р Боб Сойер,- но ...

- Ничего, м-р Сойер,- перебила маленькая женщина,- больших беспокойств тут не было. Деньги мне понадобились собственно нынешний день потому что я обещалась заплатить хозяину за прошлую треть. Мы с ним, знаете, на такой же ноге, как вы со мною. Вы обещались уплатить этот счетец сегодня вечером, м-р Сойер, и я не сомневаюсь, что вы, как честный джентльмен, сдержите свое слово. Вы ведь не то, чтоб какой-нибудь надувало, м-р Сойер,- я это знаю.

Выразив это мнение, м-с Раддль закинула голову назад, закусила свои губы и принялась еще крепче потирать руки и пристальнее смотреть на противоположную стену. Это значило, как выразился впоследствии Боб Сойер, что хозяйка его "заводила паровую машину своей злобы".

- Право, мне очень совестно,- начал опять м-р Сойер чрезвычайно смиренным тоном,- но дело в том, сударыня, что со мною еще до сих пор продолжаются непредвиденные неудачи в Сити. Терпеть я не могу это Сити. Как много людей в английском мире, которые всю жизнь встречают непредвиденные неудачи в этом странном месте!

- Очень хорошо, м-р Сойер,- сказала м-с Раддль, твердо становясь на пурпурные листья цветной капусты, изображенной на киддерминистерском ковре,- a мне-то, позвольте спросить, какая нужда до ваших неудач?

- Но уж теперь... право, м-с Раддль, не может быть никакого сомнения, что в половине будущей недели я обделаю аккуратно все свои дела. Тогда мы сквитаемся, и, авось, вперед уж не будет больше никаких недоразумений между нами.

Этого только и добивалась м-с Раддль. Она вломилась в комнату студента именно за тем, чтоб дать простор своим взволнованным чувствам, и еслиб, сверх чаяния, м-р Сойер заплатил ей свои деньги, это, вероятно, озадачило бы ее чрезвычайно неприятным образом... Несколько предварительных комплиментов, сказанных на кухне м-ру Раддлю, совершенно приготовили ее к этой высоко-трагической сцене.

- Неужели вы думаете, м-р Сойер,- начала м-с Раддль, постепенно возвышая свой голос, так, чтоб на всякий случай могли ее слышать все ближайшие соседи,- неужели вы думаете, что я перебиваюсь со дня на день для того, чтоб держать в своей квартире тунеядца, который и не думает платить денег? Да разве одна тут квартира идет в расчет? Я покупаю для него яйца, сахар, масло, молоко, и ему не прожить бы без меня ни одного дня. Что-ж, сударь мой, долго-ли вы намерены рассчитывать на чужой карман? Неужто вы думаете, что трудолюбивая и работящая женщина, которая лет двадцать прожила на одной и той же улице... да, сударь мой, ровно двадцать без трех месяцев: десять лет насупротив через улицу и девять лет да девять месяцев с двумя днями в этом самом доме ... неужто я должна распинаться из за каких-нибудь праздношатающихся бродяг, которые только и делают, что курят да пьянствуют, да повесничают, да собак бьют, вместо того, чтоб заняться каким-нибудь честным ремеслом? Неужели вы...

- Позвольте, сударыня,- перебил м-р Бенжамен Аллен.

- Вам что угодно? Можете поберечь свои замечания для себя самого,- сказала м-с Раддль, внезапно приостанавливая быстрый поток своей речи и обращаясь к гостю своего постояльца с медленною и величественною торжественностью.- Я и не знала, сэр, что вы имеете какое-нибудь право ввязываться в чужой разговор. Вы, кажется, еще не нанимали моих комнат, сэр.

- Разумеется, не нанимал,- сказал м-р Бенжамен Аллен.

- Очень хорошо,- подхватила м-с Раддль,- в таком случае, молодой человек, продолжайте рубить и резать кости бедных людей в своем госпитале и держите язык свой за зубами, не то здесь найдутся особы, которые порасквитаются с вами, сэр.

- Ах, какая неразсудительная женщина,- пробормотал м-р Бен Аллен.

- Прошу извинить, молодой человек,- сказала м-с Раддль, с трудом удерживая новый припадок гнева,- не угодно-ли вам повторить, что вы сейчас изволили сказать?

- Ничего, сударыня, я не имел намерения вас обидеть,- отвечал Бен Аллен, уже начинавший несколько беспокоиться на свой собственный счет.

- Прошу извинить, молодой человек,- повторила м-с Раддль громким и повелительным тоном.- Кого, сэр, вы назвали сейчас неразсудительной женщиной? Ко мне, что ли, вы относите это замечание, сэр!

- Что это за напасти, право!- проговорил м-р Бенжамен Аллен.

- Я спрашиваю вас еще раз, ко мне или нет относится ваше замечание, сэр?- перебила м-с Раддль, возвышая голос на целую октаву и растворяя настежь обе половинки наружной двери.

- Конечно к вам,- отвечал м-р Бенжамен Аллен.

- Ну, да, разумеется, ко мне,- сказала м-с Раддл, отступая постепенно к дверям и возвысив свой голос до самой верхней ноты, чтобы доставить живейшее удовольствие своему супругу, укрывавшемуся на кухне.- Разумеется, разумеется, и всему свету известно, что всякий шарамыжник может безнаказанно обижать меня в моем собственном доме, потому что муженек мой лежит себе, как байбак, не обращая никакого внимания на свою жену, как будто я y него то же, что собака на улице. Нет в нем ни чести, ни стыда (м-с Раддль зарыдала), ему и горя мало, что два головореза вздумали буянить в его собственной квартире... злословить его жену... срамить... позорить... какая ему нужда? Он спит себе, негодный трус... боится глаза показать... трус ... трус...

Здесь м-с Раддль приостановилась, желая, повидимому, удостовериться, пробудился ли её горемычный супруг; но видя, что попытки её не произвели желанного эффекта, она медленно начала спускаться с лестницы, заливаясь горючими слезами. В эту минуту вдруг раздался громкий двойной стук в уличную дверь. Раддль застонала и зарыдала во весь голос, заглушая всякий шорох и движение на всем этом пространстве. Когда, наконец, стук, усиливаясь постепенно, повторился до десяти раз, она быстро прошмыгнула в свою комнату и неистово захлопнула дверь.

- Не здесь-ли живет м-р Сойер?- спросил м-р Пикквик, когда калитка отворилась.

- Здесь,- отвечала девушка,- в первом этаже. Взойдя на лестницу, поверните направо; - тут и есть.

Сделав это наставление, девушка, принадлежавшая, вероятно, к аборигенам этого захолустья, побежала на кухню со свечою в руках, совершенно довольная тем, что выполнила аккуратно все, что могли от неё требовать в подобном случае неизвестные пришельцы.

М-р Снодграс, которому досталось войти последним, принял на себя обязанность запереть калитку железным болтом, что задержало его на несколько минут, так как болт не вдруг подчинился усилиям его неопытной руки. Затем почтенные друзья ощупью поплелись наверх, где их принял весьма радушно и учтиво м-р Боб Сойер, который, однакож, побоялся сойти вниз из опасения наткнуться на неугомонную м-с Раддль.

- Здравствуйте, господа!- сказал горемычный студент.- Очень рад вас видеть. Поостерегитесь: тут стаканы.

Предостережение относилось к м-ру Пикквику, который собирался положить свою шляпу на поднос.

- Ах, что я делаю!- сказал м-р Пикквик.- Прошу извинить.

- Ничего, ничего,- сказал Боб Сойер.- Квартира, как видите, не совсем обширна; но вы этого должны были ожидать, когда собирались навестить молодого холостяка. Прошу покорно. С этим джентльменом вы уж, кажется, знакомы, если не ошибаюсь?

М-р Пикквик пожал руку Бенжамену Аллену, и этому примеру немедленно последовали его друзья. Лишь только они заняли свои места, послышался опять двойной стук.

- Это, я думаю, Джек Гопкинс,- сказал м-р Боб Сойер.- Тсс! Так и есть. Ну, Джек, пошевеливайся скорее.

По лестнице раздались тяжелые шаги, и чрез минуту в комнату вошел Джек Гопкинс. На нем был черный бархатный жилет с блестящими медными пуговицами и пестрая рубашка с белыми фальшивыми воротничками.

- Отчего так поздно, Джек?- спросил м-р Бенжамен Аллен.

- Задержали в клинике,- отвечал Гопкинс.

- Что новаго?

- Ничего особеннаго. Два, три кадавера и один переломанный субъект.

- Что?- спросил м-р Пикквик.

- Переломанный субъект. Кто-то, видите ли, упал из окна четвертого этажа, его подняли и привезли к нам в клинику. Случай весьма счастливый, и мы очень рады.

- Вы хотите сказать, что пациент y вас выздоровеет?- спросил м-р Пикквик.

- Нет,- отвечал Гопкинс беспечным тоном.- Нет, он умрет непременно, но завтра поутру y нас будет блистательная операция. Можно залюбоваться, когда делает операцию Слешер. Спектакль великолепный!

- Стало быть, м-р Слешер - хороший оператор?- сказал м-р Пикквик.

- Знаменитость!- отвечал Гопкинс.- Недавно он сделал ампутацию мальчику - нужно было отрезать ногу повыше колена. Что-ж вы думаете? Мальчик в продолжение операции скушал пять яблоков и тминную коврижку. Потом уже, когда все было кончено, он спросил преспокойно, долго-ли будут играть с его ногой?- A нога уж закупорена была в банку.

- Ах, Боже мой!- воскликнул м-р Пикквик, в величайшем изумлении.

- Э, полноте! Да это y нас нипочем,- возразил Джек Гопкинс.- Не правда ли, Боб?

- Трын-трава,- подтвердил м-р Боб Сойер.

- Кстати, Боб,- сказал Гопкинс, бросая едва заметный взгляд на внимательное лицо м-ра Пикквика,- вчера вечером y нас был прелюбопытный случай. В клинику привезли ребенка, который проглотил ожерелье.

- Проглотил что, сэр?- прерваль м-р Пикквик.

- Ожерелье,- повторил Джек Гопкинс,- но, разумеется, не вдруг,- Это было бы слишком много и для вас, не только для ребенка. Так ли, м-р Пикквик? Ха, ха, ха!

М-р Гопкинс был, очевидно, в веселом расположении духа. Получив от ученого мужа утвердительный ответ и еще раз позабавившись над своею остротою, он продолжал:

- Дело происходило вот как. Родители ребенка, о котором я имел честь доложить вам, люди бедные. Сестра его купила себе ожерелье - простое ожерелье из больших черных бус. Ребенок, до страсти любивший игрушки, подтибрил это ожерелье, спрятал, поиграл с ним, разрезал нитку, на которой были нанизаны бусы, и проглотил сперва одну бусу. Это показалось ему превосходною забавой, и на другой день он проглотил еще одно зерно.

- Ах, Боже мой!- воскликнул м-р Пикквик.- Какой страшный случай! Прошу извинить, сэр. Продолжайте.

- На третий день утром ребенок проглотил уже две бусы, a там, еще через день, угостил себя тремя, и так далее. В продолжение недели он скушал все ожерелье, ровно двадцать пять бус. Сестра, между тем, девушка сметливая, промышлявшая трудами своих рук, скоро догадалась, что пропало её ожерелье, которое, должно заметить, было почти единственным её сокровищем. Можете представить, что она выплакала все глаза, отыскивая свою драгоценность. Все поиски, разумеется, были бесполезны. Через несколько дней семейство сидело за столом и кушало жареную баранину под картофельным соусом. Ребенок был сыт, и ему позволили играть тут же в комнате. Вдруг послышался страшный шум, как будто от крупинок града.- "Что ты там возишься?" спросил отец.- "Я ничего, папенька",- отвечал ребенок.- "Ну, так перестань же,"- сказал отец. Последовало кратковременное молчание, и затем в комнате опять поднялся страшный шум.- "Если ты не перестанешь, чертенок,- сказал отец,- я упрячу тебя в темный чулан на хлеб да на воду." - И когда вслед затем он скрепил свою угрозу толчком, шум и стукотня увеличились, по крайней мере, во сто раз.- "Тьфу ты, пропасть,- сказал отец,- эта суматоха чуть-ли не в нем самом". "Во мне самом,- подхватил ребенок,- я проглотил сестрицыно ожерелье". Ну, само собою разумеется, отец тотчас-же схватил ребенка и побежал с ним в госпиталь, a бусы, можете представить, забарабанили такую тревогу, что ротозеи принялись таращить свои глаза и вверх и вниз, желая разгадать, откуда поднимался такой необычайный шум. Этот интересный субъект теперь y нас в госпитале,- заключил Джек Гопкинс,- и его принуждены были закутать солдатскою шинелью, чтоб он не беспокоил других пациентов этим демонским шумом.

- Необыкновенный, страшный случай!- вскричал м-р Пикквик, ударяя по столу сжатым кулаком.

- О, это пустяки!- сказал Джек Гопкинс.- Не правда ли, Боб?

- Разумеется, пустяки,- отозвался м-р Боб Сойер.

- В нашей профессии, могу вас уверить, сэр, бывают иной раз довольно странные явления,- заметил Джек Гопкинс.

- Можно вообразить!- сказал м-р Пикквик.

За другим стуком в дверь вошел широкоголовый молодой человек в черном парике, a за ним появился скорбутный юноша с величайшими, тугонакрахмаленными брыжжами. Следующим гостем был джентльмен в ситцевой рубашке, украшенной розовыми якорями, и по следам его пришел бледный юноша, с огромными серебряными часами. Прибытие щеголеватого джентльмена в батистовой рубашке и лакированных сапогах довершило окончательным образом комплект ожидаемых гостей.

Вечер открылся приличным образом - стаканами пуншу, благоухавшего ромом и лимоном. Затем среди комнаты поставили зеленый фризовый столик, и последующие три часа посвящены были ученым соображениям по части виста и бостона. Все шло чинно, и раз только, после одного роббера, вышла весьма незначительная размолвка, неимевшая, впрочем, никаких последствий: скорбутный юноша вступил в серьезный разговор с тем самым джентльменом, y которого грудь украшалась эмблематическими изображениями якорей надежды, и намекнул ему деликатно и тонко, что руки его чешутся непреодолимым желанием надавать, в некотором смысле, зуботычин всякому заносчивому джентльмену с якорями на ситцах, на что якорный джентльмен отвечал немедленно, что ладони его зудят лихорадочным стремлением "учинить выпляску" на жирных щеках скорбутистого молокососа. Тем дело и кончилось.

Когда, наконец, приведен был в известность окончательный результат всех робберов и пулек, м-р Боб Сойер, к удовольствию всех и каждого, объявил, что наступил приличный час для скромного ужина, изготовленного на холостую руку. Гости встали и разбрелись по уголкам, чтоб не мешать готовить ужин.

Но приготовления к ужину совершались отнюдь не с такою быстротой, как, может быть, воображает неопытный читатель. Надлежало прежде всего разбудить черномазую девицу, уснувшую на кухне за столом,- за этой церемонией прошло около десяти минут; но, хотя она встала и даже протерла глаза,- нужно было употребить еще четверть часа, чтобы разъяснить ей сущность дела. Человек, которого посылали за устрицами, к несчастью, не получил предварительного наставления откупорить их на самом месте, a известно, что откупоривать устрицы столовым ножом совсем не так удобно, как двузубой вилкой. Устриц достали весьма немного, и еще менее оказалось жареной говядины и ветчины, хотя мальчишка для закупки этой провизии был заблаговременно отправлен в "магазин германских сосисок". Зато портеру было вдоволь, и каждый с превеликим аппетитом кушал сыр, потому что портер был очень крепок. Таким образом ужин оказался вообще весьма удовлетворительным, и компания насытилась.

После ужина устроили жжонку и подали несколько бутылок спиртуозных напитков. Гости закурили сигары и приготовились пить; но тут вышло одно довольно неприятное обстоятельство, обыкновенное на холостых квартирах. Между столовой посудой, взятой из трактира, замешались четыре хозяйских стакана, заимствованные y м-с Раддль. Черномазой девице вдруг, ни с того ни с сего, пришло в голову отбирать эти стаканы для мытья, и на этот конец она обошла всю честную компанию, интересуясь знать, из какой посудины, хозяйской или трактирной, пил свой пунш тот или другой джентльмен. Это было нехорошо, даже очень нехорошо, потому что после этой церемонии отбиранья четыре джентльмена остались вовсе без стаканов. К счастию, Боб Сойер, обнаруживая находчивость, редкую в этих случаях, вооружил джентльменов откупоренными бутылками и предложил каждому из них тянуть из горлышка, сколько душе угодно.

Между тем щеголеватый джентльмен в лакированных сапожках, уже давно изъявлявший бесполезную готовность потешить публику своим неистощимым остроумием, решился теперь, пользуясь удобным случаем, выставить себя в приличном свете. Лишь только черномазая девица унесла стаканы, он начал рассказывать длинную историю об одном политическом герое, которого фамилию он совсем забыл, хотя она вертелась y него на языке. Для пояснения дела он пустился в мелочные подробности относительно многих посторонних обстоятельств, тесно соединенных с настоящим анекдотом, которого, однакож, он, как нарочно, никак не мог припомнить в эту минуту, хотя эту же самую историю он рассказывал более тысячи раз в последния десять лет.

- Это, однакож, удивительно; ведь просто, еслиб вы знали, вертится на языке, a никак не поймаю,- сказал щеголеватый джентльмен в лакированных сапогах.

- Очень жаль, что вы забыли,- сказал м-р Боб Сойер, прислушиваясь между тем, как девушка стучала стаканами внизу,- очень жаль!

- Конечно, жаль, потому что, могу вас уверить, история презанимательная,- сказал щеголеватый джентльмен;- ну, да ничего, стоит подумать каких-нибудь полчаса, и я все припомню.

Наконец, к великому удовольствию хозяина, стаканы, подвергнутые операции вымыванья, снова воротились из кухни. Лицо м-ра Боба Сойера быстро прояснилось, и он повеселел в одну минуту.

- Ну, Бетси,- вскричал Боб Сойер с величайшею живостью,- вы, я вижу, предобрая девушка, Бетси. Давайте нам горячей воды, живей!

- Нет горячей воды,- отвечала Бетси.

- Как нет?

- Нет, да и нет,- сказала девушка, делая головою такой отрицательный жест, который мог быть красноречивее всяких голословных возражений; - м-с Раддль запретила давать вам горячую воду.

Изумление, отразившееся яркими чертами на лицах всех гостей, сообщило хозяину новую бодрость.

- Послушайте, Бетси, принесите горячей воды, сейчас принесите, не то...- сказал м-р Боб Сойер с отчаянною суровостью.

- Неоткуда мне взять,- возразила черномазая девица,- м-с Раддль, перед тем, как ложиться спать, залила весь огонь в кухне и заперла котел.

- О, это ничего, ничего. Не извольте беспокоиться о такой безделице,- сказал м-р Пикквик, заметив борьбу страстей, выразившихся на лице отуманенного хозяина,- холодная вода, в этом случае, ничуть не хуже горячей.

- Я совершенно согласен с вами,- сказал м-р Бенжамен Аллен.

- Хозяйка моя страдает, господа, периодическим расстройством умственных способностей,- заметил Боб Сойер с кислою улыбкой.- Кажется, мне придется проучить ее немного.

- Ну, полно, стоит-ли хлопотать из-за этого,- сказал Бен Аллен.

- Очень стоит,- сказал Боб с мужественною решимостью;- заплачу ей свои деньги и завтра же постараюсь дать ей такой урок, которого она долго не забудет.

Бедный юноша! Чего бы он не сделал, чтоб быть вполне искренним в эту минуту!

Грозное настроение чувств и мыслей Боба Сойера сообщилось мало-по-малу его гостям, которые теперь, для подкрепления своих сил, принялись с большим усердием за холодную воду, перемешанную пополам с ямайским ромом первейшего сорта. Влияние сердцекрепительного напитка обнаружилось в скором времени возобновлением неприязненных действий между скорбутным юношей и джентльменом в эмблематической рубашке. Сперва они хмурились и только фыркали друг на друга; но, наконец, скорбутный юноша счел своей обязанностью принять более положительные меры для выражения душевного презрения к своему врагу. Последовало объяснение следующего рода:

- Сойер!- сказал скорбутный юноша громким голосом.

- Что, Нодди?

- Мне очеиь неприятно, Соейр,- сказал м-р Нодди,- беспокоить чем-нибудь дружескую компанию,- особенно за твоим столом, любезный друг, очень неприятно; но я вынужден, скрепя сердце, объявить вам, милостивые государи, что м-р Гонтер - не джентльмен, и вы жестоко ошибались, если считали его джентльменом.

- Мне очень неприятно обезпокоить чем-нибудь жителей улицы, где живешь ты, Сойер,- сказал м-р Гонтер,- но, кажется, я принужден буду потревожить твоих соседей, выбросив из окна господина, который сейчас обращался к вам со своей дерзкой речью, милостивые государи.

- Что вы под этим разумеете, сэр?- спросил м-р Нодди.

- То самое, что говорю,- отвечал м-р Гонтер.

- Желал бы я видеть, как вы это сделаете, сэр,- сказал м-р Нодди.

- Вы через минуту почувствуете это на своих боках, сэр,- сказал м-р Гонтер.

- Не угодно-ли вам дать мне свою карточку, сэр.- сказал м-р Нодди.

- Вовсе не угодно, и вы не получите моего адреса, сэр,- отвечал м-р Гонтер.

- Отчего же?

- Оттого, что вы прибьете мою карточку над камином в своей квартире и будете хвастаться перед гостями, будто джентльмен делает вам визиты, милостивый государь.

- Сэр, один из моих приятелей зайдет к вам завтра по утру,- сказал м-р Нодди.

- Хорошо, что вы сказали об этом заранее, благодарю вас, сэр,- отвечал м-р Гонтер,- я распоряжусь, чтоб служанка припрятала подальше мои серебряные ложки и другия вещи, которые легко укладываются в карман.

Неизвестно, чем бы кончился этот жаркий спор, еслиб хозяин и гости не приняли деятельного участия в примирении враждующих сторон, доказав им с удовлетворительным красноречием, что поведение их, во многих отношениях, предосудительно для всех порядочных людей. На этом основании м-р Нодди объявил во всеуслышание, что отец его такой же достопочтенный джентльмен, как батюшка м-ра Гонтера. М-р Гонтер отвечал, в свою очередь, что его отец совершенно такой-же джентльмен, как батюшка м-ра Нодди, и что сын его отца ничем не хуже и даже, можно сказать, в тысячу раз лучше такого заносчивого молокососа, как м-р Нодди. Такая декларация могла служить естественным приступом к новой ссоре; но гости и хозяин, после некоторых затруднений, успели возстановить мировую окончательным образом и даже пробудили дружеские чувства в обоих джентльменах. М-р Нодди, выпив стакан мадеры, признался со слезами на глазах, что он всегда питал душевное уважение и глубокую преданность к м-ру Гонтеру. На это м-р Гонтер, опорожнив стакан пунша, объявил громогласно и торжественным тоном, что он всегда любил м-ра Нодди, как своего родного, единоутробного брата. Лишь только произнесены были эти слова, м-р Нодди быстро вскочил со своего стула и великодушно протянул руку м-ру Гонтеру, который, в свою очередь, поспешил заключить в свои братские объятия м-ра Нодди. Гости рукоплескали, и каждый признался, что оба джентльмена вели себя истинно достойным образом в продолжение всей этой ссоры.

- Теперь, господа,- сказал Джек Гопкинс,- я желал бы, для возстановления порядка, пропеть вам какую-нибудь из национальных песен.

И м-р Гопкинс, вдохновленный всеобщим браво, затянул изо всей мочи известную балладу:

Как поехал наш бандит

Во дремучие леса,

Ай, люли, ай, люли,

Во дремучие леса.

Хор здесь, собственно говоря, составлял главнейшую эссенцию всей песни, и нужно было видеть, с каким напряжением горла и груди каждый из гостей вытягивал последнюю ноту припева. Эффект был великолепный.

Но лишь только хор успел вывести последнюю ноту третьяго припева, м-р Пикквик вдруг поднял руку, как будто желая приостановить певцов, и, когда молчание возстановилось, он сказал:

- Тсс? Прошу извинить, господа, но мне кажется, будто наверху шумят.

Немедленно воцарилась глубочайшая тишина. М-р Боб Сойер побледнел.

- Так и есть: я опять слышу шум,- сказал м-р Пикквик,- потрудитесь отворить дверь.

И все сомнения исчезли в одну минуту, когда хозяин отворил дверь.

- М-р Сойер, м-р Сойер!- визжал женский голос с лестницы второго этажа.

- Чорт несет мою хозяйку, господа,- сказал Боб Сойер, с беспокойством озираясь кругом,- да, это м-с Раддль.

- Что вы под этим разумеете, м-р Сойер?- отвечал скороговоркой пронзительный голос.- Мало вам не платить за квартиру и жить мошенническими средствами на чужой счет четыре месяца слишком: вы еще вздумали пьянствовать и дебоширничать до двух часов ночи. Куда вы запрятали свою совесть, м-р Сойер? Ведь от вас дребезжат стекла, и весь дом идет ходуном. Того и гляди, наедет пожарная команда: - вон, вон отсюда всех этих мерзавцев!

- В самом деле, как вам не стыдно, м-р Сойер?- сказал м-р Раддль, вошедший за своею супругой в халате и спальной ермолке.

- Толкуй вот тут с ними про стыд и совесть!- закричала м-с Раддль.- Тебе бы давно следовало прогнать арапником всю эту ватагу, храбрый ты человек!

- Я бы и прогнал, душечка, еслиб во мне было человек двенадцать,- отвечал м-р Раддль миролюбивым тоном,- но ты видишь, лапочка, что они превосходят меня численной силой.

- Уф, какой трус!- возразила м- с Раддль тоном самого решительного презрения.- Выгоните-ли вы этих негодяев, или нет? Я вам говорю, м-р Сойер,- заключила м-с Раддль, топая обеими ногами.

- Они уйдут, сударыня, уйдут сию-же минуту,- отозвался несчастный Боб.- Да, господа, уж не лучше-ли вам уйти,- продолжал он, обращаясь к своим гостям:- мне, в самом деле казалось, что вы уж черезчур пересолили.

- Ах, как это жаль!- сказал щеголеватый джентльмен.- Мы ведь только-что разгулялись: погодить бы еще полчасика!

Дело в том, что щеголеватый джентльмен начал мало-по-малу припоминать интересную историю, которой ему не удалось рассказывать в свое время.

- Этого, однакож, мы не стерпим, господа,- сказал отчаянный франт в лакированных сапогах.

- Разумеется, не стерпим,- отвечал Джек Гопкинс,- песню надобно докончить, Боб. С вашего позволения, господа, я затяну третий куплет.

- Нет, нет, Джек, перестань, пожалуйста,- сказал Боб Сойер,- песня превосходная, но мы уж докончим ее в другое время. Ведь беда, если она переполошит весь дом,- народ буйный, чорть их побери!

- Послушай, Боб, чего тут робеть?- заметил Джек Гопкинс.- Одно слово, любезный, и я перебью все окна, повыломаю все двери, переломаю всю мебель. Ну, Боб, прикажи, душечка!

- Спасибо, любезный друг, спасибо за доброе расположение,- проговорил несчастный Боб Сойер,- я никогда не сомневался в твоей дружбе; но теперь, право, не лучше-ли нам покончить.

- Что-ж, м-р Сойер, скоро-ли уйдут эти скоты?- завизжал опять пронзительный голос м-с Раддль.

- Вот только дайте им отыскать свои шляпы, сударыня,- сказал Боб.- Сейчас они уйдут.

- Уйдут!- заголосила м-с Раддль, перегибаясь через лестничные перила в то самое время, как м-р Пикквик, в сопровождении Топмана, выходил из гостиной,- уйдут, a за каким дьяволом они приходили, смею спросить?

- Сударыня, - возразил м-р Пикквик,- позвольте вам заметить ...

- Ах, ты, старый карапузик, и он туда же,- взвизгнула м-с Раддль, еще больше перегнувшись через перила. Ведь ты годишься в дедушки всем этим ребятам, пьянчужка ты забулдыжный! Прочь, прочь, негодный пузан!

Не находя приличным оправдываться перед взбешенной бабой, м-р Пикквик быстро выбежал за ворота, где немедленно присоединились к нему Топман, Винкель и Снодграс. М-р Бен Аллен, взволнованный и настроенный на печальный лад, проводил их до Лондонского моста и дорогой сообщил по секрету м-ру Винкелю, что он, Бен Аллен, намерен дать урок всякому джентльмену, который бы вздумал ухаживать за его сестрой Арабеллой, так как он уже давно предназначил её руку своему закадычному другу, Бобу Сойеру. Выразив таким образом эту отчаянную решимость, он залился горчайшими слезами и, махнув рукою, отправился в обратный путь на свою квартиру, до которой, однакож, не суждено было ему добраться в эту ночь. Постучавшись без всякого успеха в двери двух или трех домов, он прилег, наконец, на крылечных ступеньках колбасной лавки, в твердой уверенности, что спит перед дверью своей комнаты, которую второпях не успел отпереть.

Проводив, таким образом, в угоду м-с Раддль, всех своих гостей, горемычный Боб Сойер остался один в своей комнате, подле недопитых пуншевых стаканов, и погрузился в горькое раздумье относительно вероятных событий наступающего утра.

Глава XXXIII.

Мистер Уэллер старший сообщает критические замечания об одном литературном произведении и потом, с помощью своего возлюбленного сына, бросает грязь в лицо известному достопочтенному джентльмену с красным носом.

Читатели, может быть, припомнят, что утро тринадцатого февраля должно было предшествовать тому знаменитому дню, когда специальный суд присяжных определил окончательно рассмотреть процесс вдовы Бардль против почтенного президента Пикквикского клуба. Это было самое хлопотливое утро для камердинера ученого мужа. С девяти часов пополуночи и до двух пополудни м-р Самуэль Уэллер путешествовал из гостиницы "Коршуна и Джорджа" в апартаменты м-ра Перкера и обратно. Никак нельзя сказать, чтобы предстояла особенная надобность в подобной беготне - юридическая консультация уже была окончена давным-давно, и вероятный способ действования в суде был определен и взвешен; но м-р Пикквик, доведенный до крайней степени тревожной раздражительности, беспрестанно отправлял к своему адвокату маленькие записки следующего содержания:

"Любезный Перкер, все-ли идет хорошо?"

В записках самого м-ра Перкера неизменно содержался один и тот же ответ:

"Любезный Пикквик, все как следует по возможности".

Дело в том, что до окончательного заседания в суде ничего не могло идти ни хорошо, ни дурно, и ученый муж тревожился напрасно.

Но кто из смертных избегал когда-либо этого тревожного состояния, как скоро нужно было первый раз в жизни, волею или неволею, явиться на специальный суд присяжных?- М-р Самуэль Уэллер, знакомый в совершенстве с общими слабостями человеческой природы, исполнял все предписания своего господина с тем невозмутимым спокойствием, которое составляло самую резкую и прекраснейшую черту в его оригинальной натуре.

Самуэль Уэллер сидел за буфетом, утешая себя прохладительным завтраком и обильными возлияниями горячительной микстуры, долженствовавшей успокоить его после продолжительных утренних трудов, как вдруг в комнату вошел молодой детина около трех футов в вышину, в волосяной фуражке и бумазейных шальварах, обличавших в нем похвальное честолюбие возвыситься со временем до степени конюха или дворника в трактире. Он взглянул сперва на потолок, потом на буфет, как будто отыскивая кого-нибудь для передачи своих поручений. Разсчитывая весьма основательно, что поручение его могло относиться к чайным или столовым ложкам заведения, буфетчица "Коршуна и Джорджа" обратилась к нему с вопросом:

- Чего вам угодно, молодой человек?

- Нет-ли здесь одного человека, по имени Самуэля,- спросил юноша громким голосом.

- A как прозвище этого человека?- сказал Самуэль Уэллер, озираясь кругом.

- A мне почему знать?- отвечал скороговоркой молодой джентльмен, не снимая своей фуражки.

- Ох, какой же вы заноза, молодой человек,- сказал Самуэль,- только знаете-ли что?

- A что?

- На вашем месте я припрятал бы куда-нибудь подальше этот картуз. Волосы - вещь дорогая, понимаете?

Молодой детина скинул фуражку.

- Теперь скажите, любезный друг,- продолжал м-р Уэллер,- зачем вам понадобился этот Самуэль?

- Меня послал к нему старый джентльмен.

- Какой?

- Тот, что ездит на дилижансах в Ипсвичь и останавливается на нашем дворе,- отвечал молодой детина.- Вчера поутру он велел мне забежать в гостиницу "Коршуна и Джорджа", и спросить Самуэля.

- Это мой родитель, сударыня,- сказал м-р Уэллер, обращаясь с пояснительным видом к молодой леди за буфетом.- Ну, еще что, молодой барсук?

- A еще нынче в шесть часов пожалуйте в наше заведение, так как старый джентльмен желает вас видеть,- отвечал детина.

- Какое же это заведение?

- Трактир "Голубой дикобраз" на Леденгольском рынке. Угодно вам придти?

- Очень может быть, что и приду,- отвечал Самуэль.

Молодой детина поклонился, надел фуражку и ушел.

М-р Уэллер выхлопотал без труда позволение отлучиться, так как господин его, погруженный мыслью в созерцание коловратности человеческих судеб, желал остаться наедине весь этот вечер. Времени оставалось еще вдоволь до назначенного срока, и м-р Уэллер не имел никакой надобности торопиться на свиданье со своим почтенным отцом. Он шел медленно, переваливаясь с боку на бок и оглядываясь во все стороны с великим комфортом наблюдателя человеческой природы, который везде и во всем отыскивает предметы, достойные своей просвещенной любознательности. Так бродил он около часа, повидимому, без всякой определенной цели; но, наконец, внимание его обратилось на картины и эстампы, выставленные в окнах одного магазина. Самуэль ударил себя по лбу, и воскликнул с не-обыкновенною живостью:

- Какой же я пентюх, чорт побери! Ведь забыл, так-таки решительно забыл! Хорошо, что еще не поздно!

В то время как он говорил таким образом, глаза его были устремлены на картину, изображавшую два человеческие сердца, пронзенные одной стрелою. Крылатый купидон, пустивший стрелу, порхал над головами юноши и девы, которые, между тем, грелись y печки и готовили роскошный ужин. На заднем плане яркими красками обрисовывалась фигура дряхлой старухи, смеявшейся изподтишка над молодыми людьми. Все эти сюжеты, взятые вместе, составляли так называемую "Валентину", то-есть подарок в день Валентина, рекомендовавшийся молодым людям, если кто-нибудь из них желал запастись такою драгоценностью на четырнадцатое февраля. Объявление, прибитое к окну магазина, извещало почтеннейшую публику, что такие валентины продаются здесь в безчисленном количестве по одному шиллингу и шести пенсов за штуку.

- Ну, признаюсь,- повторил Самуэль,- быть бы мне в дураках, если бы не эта картина. Забыл, совсем забыл!

Продолжая рассуждать с самим собою, он быстро вошел в магазин и потребовал лист самой лучшей золотообрезной бумаги и стальное остроконечное перо, за которое хозяин мог бы поручиться, что оно не будет брызгать. Снабдив себя этими принадлежностями, он отправился скорым шагом на Леденгольский рынок, не делая уже в продолжение своего пути никаких дальнейших наблюдений. Чрез четверть часа он увидел на воротах одного здания огромную медную бляху, где рука художника изобразила отдаленное подобие лазоревого слона, с орлиным носом вместо хобота. Разсчитывая не без основания, что это и должен быть сам "Голубой дикобраз", м-р Уэллер вошел в трактир и спросил, здесь-ли его почтенный родитель.

- Нет еще; он должен быть здесь через час с небольшим,- сказала молодая женщина, управлявшая хозяйством "Голубого дикобраза".

- Очень хорошо, сударыия,- отвечал Самуэль.- Прикажите мне дать полбутылки коньяку, тепловатой водицы кружку, да еще чернильницу с хорошими чернилами. Слышите?

Отдав это приказание, Самуэль Уэллер засел в особую каморку, куда немедленно принесли ему и тепловатую водицу, и коньяк, и оловянную чернильницу с песочницей из такого же металла. Первым его делом было расчистить маленький столик перед печкой, так, чтобы не осталось на нем ни малейших следов хлеба или соли. Потом он бережно развернул золотообрезную бумагу, осмотрел перо, попробовал его на своем ногте, засучил обшлага своих рукавов, согнул локти и приготовился писать.

Дело известное, что начертание письма - труд весьма не легкий для тех людей, которые не имеют постоянной привычки обращаться практически с перьями и бумагой. Теория калиграфии, которой они придерживаются, необходимо требует, чтобы писец склонил свою голову на левую сторону, привел свои глаза по возможности в уровень с самой бумагой, и складывал наперед своим языком буквы каждого слова, выводимого пером. Все эти способы, бесспорно, содействуют весьма много к составлению оригинальных произведений, но за то, в некоторой степени, замедляют успех писца, и Самуэль Уэллер провел более часа над своим маленьким посланием, не смотря на то, что план был заранее составлен в его умной голове. Он вымарывал, призадумывался, зачеркивал, писал снова и ставил огромные точки среди самых слов, так что смысл их, некоторым образом, исчезал в обильном количестве чернил. При всем том, дело уже подвигалось к концу, когда дверь отворилась и на пороге каморки появилась дюжая фигура старика.

- Здравствуй, Самми,- сказал старец.

- Здравия желаем, старичина,- отвечал Самуэль, укладывая свое перо.- Ну, что, как поживает мачиха?

- Так же, как и прежде. Ночь провела спокойно; - но поутру принялась опять блажить, как будто окормили ее дурманом,- отвечал м-р Уэллер старший.

- Стало быть, ей не лучше?- спросил Самуэль.

- Хуже, любезный друг,- отвечал отец, покачивая головой.- A ты что поделываешь, Самми?

- Было дельцо, да покончил,- сказал Самуэль, запинаясь немного.- Я писал.

- Это я вижу,- возразил старик.- К кому бы это?

- Угадай сам, почтеннейший.

- Не к женщине какой-нибудь, я надеюсь?

- Почему же и не к женщине?- возразил Самуэль.- Завтра Валентинов день, и я, с твоего позволения, пишу приветствие своей Валентине.

- Что?- воскликнул м-р Уэллер, пораженный очевидным ужасом при этом слове.

- Приветствие к Валентине,- что ты вытаращил глаза, старичина?

- Эх, ты, Самми, Самми!- сказал м-р Уэллер тоном упрека.- Не думал я, не ожидал и не гадал. Сколько раз отец твой толковал о порочных наклонностях молодых людей? Сколько раз я трезвонил тебе по целым часам, желая вдолбить в глупую твою голову, что такое есть женщина на белом свете! Сколько раз старался запугать тебя примером твоей беспардонной мачихи! Ничего не пошло в прок, и ты глупишь по-прежнему, как бессмысленный младенец. Вот тут и воспитывай своих детей! Эх, Самми, Самми!

Эти размышления, очевидно, залегли тяжелым бременем на чувствительную душу доброго старца. Он поднес к губам стакан своего сына и выпил его залпом.

- Чего-ж ты раскудахтался, старик?- спросил Самуэль.

- Да, любезный, плохо тут кудахтать на старости лет, когда, так сказать, единственный сын, единственное детище готовится пеплом убелить седую твою голову и свести тебя до преждевременной могилы. Эх, Самми, Самми!

- Ты никак с ума рехнулся, старичина!

- Как тут не рехнуться, когда тащит тебя в западню какая-нибудь кокетница, a ты себе и в ус не дуешь! Уж если речь пойдет о твоей женитьбе, я должен вырыть себе заживо могилу и растянуться во весь рост. Пропал ты, дурень, ох, пропал ни за грош!

- Успокойся, почтенный родитель: я не женюсь, если ты не дашь особых разрешений. Велика лучше подать себе трубку, a я прочитаю тебе письмецо. Ты ведь дока насчет этих вещей.

Успокоенный как этим ответом, так и перспективой насладиться сосанием трубки, м-р Уэллер позвонил и, в ожидании трубки, скинул с себя верхний сюртук, затем, прислонившись спиною к камину, выпил еще стакан пунша и, повторив несколько раз утешительные для родительского сердца слова сына, он обратил на него пристальные взоры и сказал громким голосом:

- Катай, Самми!

Самуэль обмакнул перо в чернильницу, чтобы делать исправления по замечаниям своего отца, и начал с театральным эффектом:

- "Возлюбленное ..."

- Постой!- воскликнул м-р Уэллер старший, дернув за колокольчик.

В комнату вбежала служанка.

- Два стакана и бутылку утешительного с перцом!

- Очень хорошо, м-р Уэллер.

И через минуту трактирная девушка воротилась с утешительной влагой.

- Здесь, я вижу, знают все твои свычаи и обычаи,- заметил Самуэль.

- Как же, любезный, я бывал здесь на своем веку,- отвечал старик.- Отваливай, Самми!

- "Возлюбленное создание",- повторил Самуэль.

- Да это не стихи, я надеюсь?- спросил отец.

- Нет, нет,- отвечал Самуэль.

- Очень рад слышать это,- сказал м-р Уэллер.- Поэзия - вещь неестественная, мой милый. Никто не говорит стихами, кроме разве каких-нибудь фигляров, перед тем, как они начинают выделывать разные штуки передь глупой чернью, да еще разве мальчишки кричат на стихотворный лад, когда продают ваксу или макасарское масло. Порядочный джентльмен должен презирать стихи, любезный друг.- Ну, отчаливай.

И, высказав эту сентенцию, м-р Уэллер закурил трубку с критической торжественностью. Самуэль продолжал:

- "Возлюбленное создание, я чувствую себя просверленным ..."

- Нехорошо, мой друг,- сказал м-р Уэллер, выпуская облака.- Какой демон просверлил тебя?

- Нет, я ошибся,- заметил Самуэль, поднося к свету свое письмо.- "Пристыженным" надо читать, да только тут заляпано чернилами.- "Я чувствую себя пристыженным".

- Очень хорошо, дружище. Откачивай дальше.

- "Чувствую себя пристыженным и совершенно окон...- Чорт знает, что тут такое вышло,- проговорил Самуэль, напрасно стараясь разобрать каракульки на своей бумаге.

- Всмотрись хорошенько, мой милый,- сказал отец.

- Всматриваюсь, да ничего не разберу. Чернила, должно быть, гадкия. Вот только и осталось, что "н", да "м", да еще "".

- Должно быть - "оконченным",- " подсказал м-р Уэллер.

- Нет, не то,- возразил Самуэль.- "Оконтуженным".- Вот так!

- Ну, это не совсем ловко.

- Ты думаешь?

- Никуда не годится. Стыд с контузией не склеится,- отвечал м-р Уэллер глубокомысленным тоном.

- Чем же мне заменить это слово?

- Чем-нибудь по-нежнее ... Вот увидим,- сказал м-р Уэллер, после минутного молчания.- Откалывай, Самми!

- "Я чувствую себя пристыженным и совершенно оконтуженным ..."

- Постой, постой, дружище!- прервал старец, бросая свою трубку.- Поправь - "оконфуженным" - это будет поделикатней.

- Оно и правда: стыд и конфузия всегда сольются,- отвечал почтительный сын, делая поправку.

- Всегда слушайся меня, мой друг,- отец не научит дурному свое единственное детище.- Отмахни теперь все сначала.

- "Возлюбленное создание, я чувствую себя пристыженным и совершенно оконфуженным, сбитым с панталыка, когда теперь обращаюсь к вам, потому что вы прехорошенькая девчоночка и вот все что я скажу".

- Изрядно, мой друг, то есть, скажу я тебе, это просто - деликатес, мой друг,- заметил м-р Уэллер старший, выпуская прегустое облако дыма из своего рта.

- Я уж и сам вижу, что это недурно,- сказал Самуэль, обрадованный родительским комплиментом.

- И что мне особенно нравится, дружище, так это колорит, склад, т. е. простая и естественная сбруя всех этих слов,- сказал м-р Уэллер старший.- Иной бы здесь наквасил каких нибудь Венер, Юнон, или другой какой-нибудь дряни, a ты просто режешь правду - и хорошо, друг мой, очень хорошо. К чему пристало называть Венерами всех этих девчонок?

- Я тоже думаю, отче,- отвечал Самуэль.

- И справедливо думаешь, мой сын. Ведь после этого, пожалуй, дойдешь до того, что какую-нибудь девчонку станешь называть единорогом, львицей, волчицей или каким-нибудь из этих животных, что показывают в зверинцах.

- Правда твоя, отче, правда.

- Ну, теперь наяривай дальше, мой друг.

Самуэль вооружился опять своим листом, между тем, как отец, от полноты сердечного восторга, затянулся вдруг три раза, причем лицо его одновременно выражало снисходительность и мудрость. Картина была назидательная.

- "Перед тем как тебя увидеть, мне казалось что все женщины равны между собою".

- Да так оно и есть: все женщины равны,- заметил м-р Уэллер старший, не придавая, впрочем, особенной важности этому замечанию.

Самуэль, не отрывая глаз от бумаги продолжал:

- "Но теперь я вижу, что я судил тогда как мокрая курица, потому что вы, мой сладенький кусочек, ни на кого не похожи и я люблю вас больше всего на свете".

- Тут я немножко пересолил, старичина,- сказал Самуэль,- потому что соль, видишь ты, подбавляет смака в этих вещах.

М-р Уэллер сделал одобрительный кивок. Самуэль продолжал:

- "Поэтому уж я, милая Мери, пользуюсь привилегией этого дня,- как говаривал один джентльмен, возвращаясь в воскресенье домой из долговой тюрьмы,- и скажу вам, что, лишь только я увидел вас первый и единственный раз, подобие ваше запечатлелось в моем сердце самыми яркими красками и несравненно скорее, нежели рисуются портреты на новоизобретенной машине,- может быть, вы слышали об этом, милая Мери: портрет и с рамкой, и стеклом, и с гвоздем, где повесить рамку, новая машина мастачит только в две минуты с четвертью, a сердце мое обрисовало ваш образ, милая Мери, и того скорее".

- Ну, вот уж это, кажись, смахивает на поэзию, Самми,- сказал м-р Уэллер старший сомнительным тоном.

- Нет, отче, не смахивает,- отвечал Самуэль, продолжая читать скорее для отклонения дальнейших возражений.

- "И так, милая моя Мери, возьмите меня Валентином на этот год и подумайте обо всем, что я сказал вам. Милая моя Мери, я кончил и больше ничего не знаю".

- Вот и все!- сказал Самуэль.

- Не слишком-ли круто перегнул, мой друг,- спросил м-р Уэллер старший.

- Ни, ни, ни на волос,- отвечал Самуэль.- Она пожелает узнать больше, a вот тут закорючка. В этом-то и состоит, отче, искусство оканчивать письма на приличном месте.

- Похвальное искусство! Не мешало бы твоей мачихе поучиться, где и как благоразумная леди должна оканчивать свой разговор. Как же ты подписался, сын мой?

- Это дело мудреное, старик,- я не знаю как подписаться.

- Подмахни - "Уэллер", и больше ничего,- отвечал старший владелец фамилии.

- Не годится,- возразил Самуэль.- На валентинах никогда не подписываются собственным именем.

- Ну,так нарисуй: "Пикквик". Это хорошее имя.

- Я то же думаю. Да только тут надобно отче, оттрезвонить каким-нибудь приличным стишком, иначе не соблюдена будет форма валентины.

- Не люблю я это, Самми,- возразил м-р Уэллер старший.- Ни один порядочный ямщик, сколько я знаю, не занимался поэзией, мой друг, кроме разве одного, который настрочил дюжину стихов вечером, накануне того дня, как повесили его за воровство.

Но Самуэль непременно хотел поставить на своем. Долго он грыз перо, придумывая тему, и, наконец, подмахнул таким образом:

"Вашей ножки черевик.

Пикквик".

Затем он сложил письмо каким-то особенным, чрезвычайно многосложным манером, запечатал и надписал следующий адрес:

"Горничной Мери

в доме мистера Нупкинса, городского мэра

в город Ипсвич".

Когда таким образом кончено было это важное занятие, м-р Уэллер старший приступил к тому делу, за которым собственно призвал своего сына.

- Поговорим прежде всего о твоем старшине, Самми,- сказал м-р Уэллер.- Ведь завтра поведут его на суд, если не ошибаюсь?

Самуэль отвечал утвердительно.

- Очень хорошо,- продолжал старик.- Ему, конечно, понадобятся посторонние свидетели для защиты своего лица и дела, или, может быть, он станет доказывать alibi (Alibi - юридический термин. Когда обвиняют кого в известном преступлении и тот, оправдывая себя, утверждает, что он во время совершения преступления находился совершенно в другом месте (alibi), тогда говорят, что подсудимый доказывает alibi.). Долго я думал обо всех этих вещах, и мне сдается, любезный друг, что старшина твой может отвиляться, если будет умен. Я подговорил здесь кой-каких приятелей, которые, пожалуй, полезут на стену, если потребует необходимость; но всего лучше, по моему мнению, опираться на это alibi. Нет аргументации сильнее alibi, поверь моей продолжительной опытности, Самми.

Высказав это юридическое мнение, старик погрузил свой нос в стакан, подмигивая между тем своему изумленному сыну.

- Ведь это дело не уголовное, старичина,- возразил Самуэль.

- A какая нужда? Alibi пригодится и на специальном суде присяжных, мой милый,- отвечал м-р Уэллер старший, обнаруживая в самом деле значительную опытность в юридических делах.- Слыхал ты про Томми Вильдспарка?

- Нет.

- Ну, так я тебе скажу по секрету, что его один раз судили за что-то. Что-ж ты думаешь? Когда все мы, в качестве посторонних свидетелей, уперлись на это alibi, так все эти парики разинули рты и развесили уши. Томми отвертелся от виселицы и был оправдан. Поэтому, я скажу тебе, любезный друг, что если старшина твой не упрется на это alibi, так и пиши - все пропало!

- Нет, отче, старшина мой не таковский человек, чтоб вилять кривыми закоулками в правом деле. К тому же есть свидетели, которые видели, как он обнимал эту старуху.

- Кто эти свидетели?

- Его собственные друзья.

- И прекрасно. Стало быть, им ничего не стоит отпереться.

- Этого они не сделают.

- Отчего?

- Оттого, что они считают себя честными людьми.

- Все вы дураки, я вижу,- сказал м-р Уэллер энергическим тоном.- Дурак на дураке едет и дураком погоняет.

Вместо всяких возражений, Самуэль предложил старику новый стакан пунша. Когда они чокнулись и выпили, разговор сам собою склонился на другие предметы.

- Зачем же ты еще призвал меня, отче?- спросил Самуэль.

- По делу домашнего благочиния, Самми,- сказал м-р Уэллер.- Помнишь ты этого Стиджинса?

- Красноносаго толстяка? Очень помню.

- Ну, так вот видишь ли,- продолжал старик,- этот красноносый толстяк, Самми, навещает твою мачиху с беспримерным постоянством и неслыханною ревностью. Он такой закадычный друг нашего семейства, что и в разлуке с нами всегда оставляет y себя что-нибудь на память о нас.

- Будь я на твоем месте, старичина,- прервал Самуэль,- я поднес бы ему на память такую вещицу, которой он не забыл бы в десять лет.

- Погоди, я еще не кончил,- сказал м-р Уэллер.- С некоторого времени он завел обычай приносить с собою плоскую бутылочку в полдюжины стаканов, и мачиха твоя каждый раз перед его уходом наполняет ее ананасовым ромом.

- И он вытягивает этот пуншик до своего возвращения назад?

- Весь дочиста, мой милый, так что в бутылке ничего не остается, кроме спиртуозного запаха и пробки,- на это он молодец. Но дело вот в чем, друг мой Самми,- сегодня вечером все эти теплые ребята собираются на месячную сходку в Кирпичный переулок, где y них, видишь ты, основано так называемое "Общество соединенных друзей воздержания, трезвости и умеренности". Мачиха твоя тоже хотела было идти; но y ней, к счастию, сделалась ломота в спине, и она остается дома. A я, друг мой Самми, перехватил два билетика, которые были отправлены к ней. Сообщив этот секрет, м-р Уэллер старший замигал и заморгал на своего сына с таким неутомимым усердием, что Самуэль остолбенел и ему показалось даже, что с правым глазом его родителя сделался известный лошадиный припадок, в роде tic douloureux.

- Что дальше?- спросил Самуэль.

- А дальше вот что, мой милый,- отвечал почтенный родитель, оглядываясь из предосторожности назад,- мы отправимся к ним с тобой вместе, в назначенный час, так, чтоб не опоздать ни минутой. A этот их набольший, Самми, жирный толстяк, то-есть, подоспеет не слишком скоро.

Здесь м-р Уэллер старший заморгал опять и разразился мало-по-малу таким отчаянным хохотом, который казался едва выносимым для старика шестидесяти лет.

- Ну, исполать тебе, старый богатырь!- воскликнул Самуэль, растирая спину старика, чтоб сообщить правильную циркуляцию его крови.- Отчего ты так закатился, старина?

- Тс! Помалкивай, Самми,- сказал м-р Уэллер, озираясь вокруг с видимым беспокойством и стараясь говорить потихоньку, почти шопотом.- Есть y меня два приятеля, что работают на оксфордской дороге,- чудовые ребята, способные на все руки. Они пригласили этого толстяка, Самми, к своей трапезе с тем, чтоб угобзить его хлебом да солью, a пуще всего горячей водицей с ромом, и вот, когда он пойдет в это общество воздержания и трезвости,- a пойдет он непременно, потому что ребята поведут его под руки и втолкнут насильно в дверь, если будет нужно,- так выйдет такая потеха, что ты пальчики оближешь себе, друг мой Самми, умная ты головушка!

С этими словами м-р Уэллер старший разразился опять таким неумеренным хохотом, что почтительный сын еще раз должен был повторить операцию трения родительской спины.

Нет надобности говорить, что отцовский план пришелся как нельзя больше по мыслям и чувствам Самуэля и он взялся, с великою охотою, содействовать благому намерению сорвать маску с ханжи и лицемера. Так как было уже довольно поздно и приближался час, назначенный для митинга, то отец и сын поспешили отправиться в Кирпичный переулок. По дороге Самуэль забежал на минуту в почтовую контору, чтоб отдать письмо.

Ежемесячные сходки, или митинги, "Кирпичнопереулочного общества соединенных друзей воздержания, трезвости и умеренности" производились в большой зале, гигиенически расположенной в третьем этаже одного комфортабельного здания. Президентом общества был некто Антон Гомм, преподаватель арифметики и нравственной философии, в приходских школах; секретарем был господин Иона Модж, содержатель мелочной лавки, продававший чай и сахар своим почтенным сочленам. Перед началом обычных занятий, дамы сидели на скамейках и кушали чай со сливками и кренделями. Перед одним из окон залы стоял столик, накрытый зеленым сукном, и на столике стояла запечатанная кружка, куда доброхотные датели сыпали мелкую монету в пользу беднейших сочленов. Секретарь, сидевший за столиком, улыбался и кивал головою каждый раз, когда какая-нибудь леди подходила к кружке с приличной благостынею в руках.

Все женщины на этот раз истребляли чай и крендели без всякого милосердия и пощады, к великому ужасу старика Уэллера, который, несмотря на толчки и предостерегательные знаки Самуэля, озирался во все стороны с выражением очевиднейшего изумления на своем лице.

- Самми, друг мой,- шептал м-р Уэлиер,- если всем этим бабам не нужно будет завтра вьщедить по фунту крови, то не называй меня своим отцом,- вот все, что я скажу. Эта старуха, что сидит подле меня, отхватывает, кажись, тринадцатую чашку. Лопнет, мой друг, ей Богу лопнет.

- Замолчи, пожалуйста,- пробормотал Самуэль.

- Самми,- шепнул м-р Уэллер после минутного молчания,- помяни мое слово, мой друг: если этот секретарь сожрет еще два-три бутерброда, через пять минут его хлопнет паралич, или я больше не отец твой.

- Молчи, старик. Какая тебе нужда?

- Послушай, однакож, друг мой Самми,- если они через пять минут не прекратят этой потехи, я принужден буду, из любви к человечеству, перебить y них все чашки и стаканы. Вот эта молодая женщина, что сидит на передней скамейке, проглотила полторы дюжины чашек. Смотри, смотри, y ней уж и глаза закатываются под лоб.

Легко могло статься, что м-р Уэллер старший привел бы в исполнение свой филантропический план, еслиб через минуту большой шум, произведенный отбиранием чашек и стаканов, не возвестил о благополучном окончании чайной церемонии. Когда вслед затем зеленый столик выдвинули на средину залы,- перед публикой, задыхаясь и откашливаясь, выступил небольшой человечек в серых панталонах и с плешивой головой. Он учтиво раскланялся на все стороны и, приложив руку к сердцу, произнес пискливым дискантом следующее воззвание:

- Милостивые государыни и государи, я должен, с вашего позволения, выдвинуть из вашей среды достопочтенного Антона Гомма на президентское кресло.

Это послужило знаком, что вечернее заседание открылось. Дамы дружно замахали батистовыми платочками, и небольшой плешивый человек буквально выдвинул м-ра Гомма на президентское кресло, вытащив его за плеча и посадив перед зеленым столиком на табуретку из красного дерева. Дамы снова замахали батистовыми платочками и некоторые даже взвизгнули от полноты душевного восторга, когда увидели на своем обычном месте достопочтенного президента. М-р Гомм, толстенький, круглолицый мужчина в длиннополом сюртуке, поклонился и сказал.

- Приветствую вас, братья мои и сестры, от всего моего сердца и от всей души (громкие рукоплескания)! Считая для себя лестной честью доверие, которым вы удостоивали меня до сих пор, я должен вам объявить, что секретарь наш будет иметь удовольствие прочитать перед вами донесение о текущих делах нашего общества за прошлый месяц.

При этом объявлении, батистовые платочки послужили опять выражением единодушного восторга. Секретарь чихнул, откашлянулся приличным образом, посмотрел на дам умильными глазами и начал читать следующий документ:

"Отчет комитета кирпичнопереулочнaго общества соединенных друзей умеренности, трезвости и воздержания, за истекший месяц.

"Комитет наш в прошедшем месяце продолжал с неослабною деятельностью заниматься своими благонамеренными трудами на пользу человечества, и в настоящем случае имеет честь с неизреченным удовольствием включить в свой ежемесячный рапорт следующия добавочные статьи:

"1. Гильдебрант Уокер, портной, женатый человек с двумя детьми. Когда дела его процветали, он имел, по своему собственному признанию, постоянную привычку пить портер и крепкое пиво, да сверх того, в продолжение двадцати лет, он раза по два в неделю употреблял особый напиток, известный y пьяниц под гнусным названием "песьяго носа" и который, как оказалось по разысканиям комитета, состоит из горячаго портера, свекловичного сахара, джина и мускатного ореха (Стоны и всхлипывания на дамской половине. Некоторые прерывают чтеца восклицаниями,- так точно, так точно!). Теперь нет y него ни работы, ни денег, и это, как он думает, произошло от излишнего употребления портера или от потери правой руки. Достоверно во всяком случае, что еслиб он всю свою жизнь не употреблял ничего, кроме свежей воды, товарищ его по ремеслу не пронзил бы его заржавленной иголкой и, таким образом, при воздержном поведении он сохранил бы в целости свою правую руку (громогласные рукоплескания). Гильдебрант Уокер не пьет теперь ничего, кроме воды, и, по собственному своему признанию, никогда не чувствует жажды (единодушный восторг).

"2. Бетси Мартин, вдова, имеет один только глаз и одного ребенка. Ходит стирать поденно белье и мыть на кухнях столовую посуду. Никогда не помнит себя с обоими глазами, но утверждает, что мать её употребляла в чрезмерном излишестве пагубный напиток, известный под именем "утешение в нищете" и который y бессовестных погребщиков продается по пяти шиллингов за бутылку; посему весьма не мудрено, заключает Бетси, что она окривела еще в младенческих летах, чего бы, без сомнения, не случилось, еслиб мать её воздерживалась от спиртуозных веществ. Прежде она зарабатывала в день восемнадцать пенсов, пинту портера и рюмку джина; но с той поры, как Бетси Мартин присоединилась к нашему обществу, к дневному её заработку присоединяется шесть пенсов и три фартинга, которые охотно выдаются ей вместо джина и пива".

Известие об этом последнем факте было встречено с оглушительным энтузиазмом. Некоторые из дам приставили к своим глазам батистовые платочки. Секретарь продолжал:

"3. Генрих Беллер исправлял несколько лет официантскую должность при публичных обедах, и все это время употреблял в большом количестве иностранные вина. Не может сказать наверное, сколько он уносил к себе бутылок от каждого обеда, но ручается, что вино, содержавшееся в них, выпивал аккуратно. Чувствует упадок сил, дрожание в членах и меланхолию в душе, сопровождаемую постоянной жаждой, что, по его собственному сознанию, есть последствие горячительных напитков. Генрих Беллер теперь без должности и не употребляет больше ни по какому поводу ни одной капли иностранных вин (громкие рукоплескания).

"4. Фома Бортон, поставщик мяса для кошек лорда-мэра, шерифов и многих членов Верхнего и Нижнего Парламента (провозглашение имени этого джентльмена было принято с пламенным энтузиазмом) имеет деревянную ногу и утверждает! что деревяшка стоит ему очень дорого, потому что скоро избивается о камни. Прежде он покупал подержанные деревяшки и выпивал каждый вечер, на сон грядущий, по два стакана джина с горячей водой (глубокие вздохи на дамской половине). Подержанные деревяшки, говорит он, нередко разбивались в дребезги об острые каменья, и это, по его убеждению, происходило от чрезмерного употребления джина с горячей водой. Теперь Фома Бортон покупает всегда новые деревяшки и в рот ничего не берет, кроме воды и слабого чая. Новая деревяшка служит ему вдвое долее поношенной, и это обстоятельство он исключительно приписывает своей воздержной жизни (громкие и торжественная руклоплескания).

"Доводя таким образом все эти в высшей степени утешительные факты до вашего сведения, милостивые государыни и государи, комитет надеется со временем распространить крут своих действий к общему благу человечества и особенно Англии, где, как известно, всякое доброе семя быстро приносит свои плоды, разрастаясь по всем трем соединенным королевствам. Благодаря нашим соединенным усилиям, наступит без сомнения счастливая пора, когда столетние старики и старухи, пользующиеся употреблением всех своих физических и нравственных сил, не будут считаться редкостью на нашей плодоносной почве. Для этой цели комитет употребит на будущее время все свои старания для того преимущественно, чтобы привлекать к "Соединенному обществу" молодых людей, цветущих здравием и красотою. Нет ни малейшего сомнения, что, при наших общих усилиях, молодые люди сохранят надолго те редкие качества, которые делают их столь приятными и любезными в обществе кроткого и нежного пола. В заключение этого я желал бы, милостивые государыни, пропеть перед вами одну из тех старинных баллад, где поэт живописно рисует добродетели одного лодочника, который, без сомнения, следовал правилам умеренности и воздержания всю свою жизнь, за что и пользовался постоянно благосклонностью кроткого и нежного пола (необузданный восторг).

- О каком это кротком и нежном поле говорит он, Самми?- спросил шопотом м-р Уэллер старший.

- О женщинах, я полагаю.

- Ну, так он врет чепуху, мой милый. Желал бы я натолкнуть на него твою мачиху!- заметил м-р Уэллер.

Дальнейшие замечания нескромного старика были прерваны началом пения знаменитой баллады о том счастливом лодочнике, который, всю свою жизнь, не думая ни о чем, перевозил только через Темзу прекрасных леди, когда не было на этой реке ни одного из нынешних мостов. Когда песня подходила уже к концу и дамы готовились увенчать певца общим залпом рукоплесканий, в комнату суетливо вбежал опять небольшой плешивый человек и шепнул что-то на ухо м-ру Антону Гомму.

- Друзья мои,- сказал м-р Гомм, обращаясь к публике с озабоченным видом,- почтенный депутат наш, м-р Стиджинс извиняется, что не мог подоспеть к началу заседания, и просит теперь позволения войти. Он стоит внизу.

Батистовые платочки заколыхались теперь в воздухе с необыкновенной энергией и силой, по тому что м-р Стиджинс пользовался особенною благосклонностью всех прекрасных леди, принадлежавших к кирпичнопереулочному обществу соединенных друзей.

- Он может войти, я полагаю,- сказал м-р Гомм, бросая на дам умильные и нежные взоры.- Брат Теджер, просите сюда м-ра Стиджинса.

Плешивый человек, откликнувшийся на имя брата Теджера, торопливо побежал на лестницу, и через минуту, перед дверью залы, послышались чьи-то тяжелые и неровные шаги.

- Валит, Самми, валит!- прошептывал м-р Уэллер, с трудом подавляя свой истерический смех.

- Не говори мне ничего, или я принужден буду уйти,- отвечал Самуэль.- Вот он ломится в двери. Я слышу, как он трется боком о штукатурку.

В то время как Самуэль говорил таким образом, маленькая дверь отворилась, и на пороге появился м-р Стиджинс всей своей особой. При входе его вся зала огласилась самыми неистовыми рукоплесканиями, сопровождаемыми топаньем нот и необузданным размахиванием батистовых платков; но, к великому удивлению, м-р Стиджинсь на все эти изъявления задушевного восторга, не думал отвечать ни поклоном, ни приветственною речью. Он стоял среди залы, покачиваясь во все стороны, и неподвижно устремил свои глаза на оконечность свечи, поставленной на зеленом столике.

- Вы, кажется, нездоровы, брат Стиджинс?- шепнул ему м-р Антон Гомм.

- Нет, сэр, вы врете,- отвечал м-р Стиджинс свирепым тоном,- я совершенно здоров, если вы не совсем ослепли.

- Очень хорошо,- сказал м-р Антон Гомм, отступая на несколько шагов.

- Конечно, все в этой компании согласятся, что я именно таков, как мне следует быть,- сказал м-р Стиджинс.

- Конечно, конечно,- проговорил м-р Гомм.

- A кто не согласится, так оно того ... того оно как ... того ... понимаете, сэр?- продолжал достопочтенный Стиджинс.

- Как вам угодно,- отвечал наобум м-р Антон Гомм.

В зале воцарилось глубокое молчание, и все, казалось, с нетерпением ожидали возобновления прерванных занятий.

- Не угодно-ли вам обратиться к собранию, сэр?- сказал м-р Гомм.

- Нет, сэр,- отвечал м-р Стиджинс.- Нет, сэр. Не угодно, сэр.

Члены собрания переглянулись друг на друга, и ропот изумления пробежал по всей зале.

- По моему мнению, сэр,- сказал м-р Стиджинс, расстегивая верхния пуговицы своего сюртука и стараясь выражаться как можно громче,- по моему мнению, сэр, вы все тут перепились, нализались, как ... как ... как мерзавцы. Послушайте, Теджер,- продолжал м-р Стиджинс, обращаясь с возрастающею лютостью и свирепостью к небольшому плешивому человеку,- вы пьяны, сэр, пьяны, как стелька.

С этими словами м-р Стиджинс, увлекаемый похвальным желанием поддержать и распространить трезвое состояние между всеми почтенными сочленами добродетельного общества, ударил м-ра Теджера сжатым кулаком по самой середине носа с таким блистательным успехом, что плешивый человек опрокинулся навзнич и стремглав полетел по лестничным ступеням в нижний этаж.

С шумом, криком и плачевными взвизгами женщины повскакали со своих мест и устремились отдельными маленькими группами к любимым братцам, стараясь защитить их своими объятиями и руками от угрожающей беды. Такой взрыв сестринской привязанности оказался почти гибельным для м-ра Гомма, снискавшего удивительную популярность в этом филантропическом кругу. Женщины густыми толпами обступили его спереди и сзади, повисли на его плечах, на шее, на руках, так что бедный президент чуть не задохся от этих пылких выражений братской дружбы и любви.

Большая часть свечей загасла, и в парадной зале воцарился страшный беспорядок.

- Ну, Самми, теперь будет и на моей улице праздник,- сказал м-р Уэллер старший, снимая свой верхний сюртук, с обдуманным и решительным видом:- я учиню теперь свою расправу.

- Что-ж ты намерен делать, старина?- спросил Самуэль.

- A вот увидишь,- отвечал м-р Уэллер.

И прежде, чем Самуэль успел вникнуть в сущность дела, мужественный родитель его пробился в отдаленный угол комнаты и напал, с отменною ловкостью, на достопочтенного м-ра Стиджинса, который, между тем, продолжал изливать потоки своего пьяного красноречия на беспорядочную толпу.

- Отступи, старичина!- закричал Самуэль.

- Приступлю, демон его возьми, приступлю!- заголосил старик и, без дальных околичностей, влепил удар в открытую лысину достопочтенного м-ра Стиджинса, начинавшего в свою очередь становиться в боевую позицию так, однакож, что ноги изменяли ему на каждом шагу. М-р Уэллер продолжал хорохориться, размахивая обеими руками.

Сознавая бесполезность всех своих увещаний, Самуэль надел свою шляпу, перебросил через плечо сюртук своего отца, насильственно схватил его за оба плеча, повернул налево кругом и быстро повел его с лестницы на улицу, продолжая держать его крепко до тех пор, пока, наконец, не повернули они за угол ближайшего переулка. Обернувшись назад, Самуэль увидел, как, при криках раздраженных братцев и сестриц, пьяного Стиджинса потащили куда-то, и как расходились в разные стороны достопочтенные члены кирпичнопереулочного общества соединенных друзей умеренности, трезвости и воздержания.

Глава XXXIV.

Полный и достоверный отчет о достопамятном решении процесса вдовы Бардль против Пикквика.

- Любопытно бы знать, что кушает теперь будущий присяжный старшина на этом суде?- сказал м-р Снодграс единственно для того, чтобы завязать как-нибудь неклеившийся разговор в чреватое событиями утро четырнадцатого февраля.

- О, я надеюсь, y него превосходный завтрак! - сказал Перкер.- Мы об этом похлопотали.

- Что, это вас интересует?- спросил м-р Пикквик.

- Помилуйте, почтеннейший, как не интересоваться старшинским завтраком!- возразил м-р Перкер.- Это первая и существенная вещь, которую ответчик должен иметь в виду на специальном суде присяжных.

- Отчего так?

- Да просто оттого, почтеннейший, что если вы хорошо накормили старшину, так дельце ваше обделано почти наполовину. Голодный или недовольный судья, почтеннейший, почти всегда расположен принять сторону истца; но, сытый и довольный, он естественным образом чувствует наклонность к оправданию ответчика.

- Ах, Боже мой, я этого решительно не понимаю!- воскликнул м-р Пикквик.- Объясните, сделайте милость.

- Вещь очень простая, почтеннейший,- отвечал м-р Перкер,- и, главное, тут берется в рассчет экономия времени. Как скоро наступает обеденная пора, старшина обыкновенно вынимает из кармана часы и, обращаясь к другим присяжным, говорит:- "Вообразите, господа, уж без четверти пять! Я всегда обедаю в пять часов!" - "И я тоже", подхватывают другие, кроме двух или трех членов, которые заранее успели набить желудок. Старшина улыбается и кладет часы в карман.- "Ну, что-ж вы скажете, господа?" - продолжает старшина.- "Истец или ответчик должен быть оправдан? Что касается меня, господа, я думаю с своей стороны, и даже совершенно уверен, что дело истца правое".- Вслед затем другие мало-по-малу начинают говорить то же, и таким образом устраивается с большим комфортом единодушное отбирание голосов (Для объяснения этого места необходимо припомнить, что при отбирании голосов на специальном суде присяжные не имеют права выйти из суда, пока единодушно не решат разбираемого дела. Во все это время им не дают ни пищи, ни огня, и таким образом они по необходимости должны ускорить свой суд. Прим. перев.). Затем присяжные расходятся из палаты, кто домой, кто в трактир.- Однакож пора, господа,- заключил м-р Перкер, вынимая часы: - десять минут десятаго. Мы немножко опоздали. В палате, без сомнения, будет множество народа, так как случай этот очень интересен. Прикажите нанять карету, м-р Пикквик, не то мы уж опоздаем черезчур.

М-р Пикквикь позвонил, и, когда наконец извозчичья карета остановилась y ворот, четыре пикквикиста и м-р Перкер вышли из гостиницы и поскакали в Гельдголль. Самуэль Уэллер и м-р Лоутон с синим мешком поехали за ними в кабриолете.

- Лоутон,- сказал м-р Перкер, когда они вошли в залу судебной палаты,- отведите друзей м-ра Пикквика в студенческие ложи; a сам м-р Пикквик должен сидеть подле меня. Сюда, почтеннейший, сюда.

Говоря это, Перкер взял м-ра Пикквика за рукав и подвел его к низенькой скамейке, устроенной для адвокатов подле кафедры президента, для того, чтоб им удобнее было слышать весь ход дела; лица, занимающия эту скамейку, невидимы для большой части посторонних зрителей, так как места зрителей устроены высоко над уровнем пола и адвокаты обращены к ним спиною.

- Это место назначено для свидетелей, я полагаю?- спросил м-р Пикквик, указывая на маленькую ложу с конторкой по средине и медными перилами на левой стороне.

- Да, почтеннейший, это свидетельская ложа,- отвечал Перкер, роясь между бумагами в своем мешке, положенном на полу y его ног.

- A на этом месте, если не ошибаюсь, должны сидеть присяжные?- продолжал расспрашивать м-р Пикквик, указывая на два седалища, отгороженные решоткой на правой стороне: - так ли, м-р Перкер?

- Вы угадали, почтеннейший,- отвечал адвоюкат, открывая свою серебряную табакерку.

М-р Пикквик находился, повидимому, в большом волнении, и с беспокойством осматривал судебную палату. Зрители уже накоплялись в галлерее, и на судейских местах можно было различить значительную коллекцию носов, бакенбард и париков, которыми так славится корпорация британских правоведов. Некоторые из этих джентльменов сидели с экстрактами в руках, с важностью потирая ими свои красные носы для того, чтоб придать себе особый эффект в глазах всякого постороннего профана. Другие расхаживали с огромными фолиантами под мышкой в сафьянных переплетах и с надписью на корешках: "Гражданские Законы". Третьи, не имея ни книг, ни тетрадей, засовывали руки в свои глубокие карманы и старались смотреть на публику с глубокомысленным видом; были, наконец, и такие, которые суетились и бегали взад и вперед единственно для того, чтоб обратить на себя внимание изумленной толпы, непосвященной в юридические тайны. Все эти господа, к великому удивлению м-ра Пикквика, разделялись на маленькие группы и весело толковали между собою о таких предметах, которые не имели ни малейшей связи с предстоявшим процессом.

Вошел м-р Функи и, поклонившись м-ру Пикквику, удалился в ложу королевских адвокатов. Затем появился м-р сержант Сноббин в сопровождении м-ра Молларда, который почти совершенно заслонил его огромным малиновым мешком. Положив этот мешок на столе перед глазами своего принципала, м-р Моллард разменялся дружеским поклоном с Перкером и удалился. Затем вошло еще несколько сержантов, и один из них, жирный и краснолицый толстяк, раскланялся по-дружески с м-ром сержантом Сноббином, заметив при этом, что сегодня прекрасная погода.

- Кто этот красненький джентльмен, сказавший нашему сержанту, что сегодня прекрасная погода?- шепнул м-р Пикквик своему адвокату.

- Это оппонент наш, почтеннейший, сержант Бузфуц,- отвечал м-р Перкер,- он будет защищать вашу противницу. A другой джентльмен, что стоит позади Бузфуца, м-р Скимпин, его помощник. Преумные ребята, почтеннейший.

М-р Пикквик, проникнутый справедливым негодованием к наглости и бесстыдству юридических крючков, хотел было спросить, каким образом м-р сержант Бузфуц, защитник кляузного дела, осмелился заметить его собственному сержанту, что сегодня прекрасная погода, но в эту минуту все юридические парики с шумом поднялись со своих мест, и палатские смотрители за порядком громко закричали: - "Тише! Тише!" Оглянувшись назад, м-р Пикквик увидел, что вся эта суматоха произведена прибытием в палату вице-президента.

Господин вице-президент Стерлейх, явившийся в присутствие за болезнью президента, был джентльмен чрезвычайно низенького роста и жирный до такой степени, что, казалось, весь его организм состоял из жилета и толстой головы. Он поковылял на своих маленьких ножках к президентской ложе и, отвесив на все стороны нижайшие поклоны, уселся на свое место, засунув свои ноги под стол и положив свою треугольную шляпу на стол. Только его и видели. От всей фигуры вице-президента для посторонних наблюдателей остались только миньятюрные рысьи глазки, заплывшие жиром, широкое розовое лицо и около половины огромного, чрезвычайно комического парика.

Лишь только вице-президент занял свое место, смотритель за порядком в партере закричал повелительным тоном: - "тише!" и вслед затем смотритель за порядком в галерее забасил во все горло: - "тише!" и этот же самый крик повторили на разные распевы четверо других блюстителей благочиния в судебной палате. Когда таким образом возстановилась требуемая тишина, джентльмен в черном костюме, заседавший подле вице-президента, начал перекликать громким голосом имена присяжных, и после этой переклички оказалось, что только десять специалов были на лицо в судебной палате. Надлежало двух остальных, для дополнения законного числа, выбрать из обыкновенных смертных, которые имели право быть не специальными присяжными, и выбор господина сержанта Бузфуца пал на зеленщика и аптекаря, которых в ту же минуту подвели к президентской кафедре.

- Отвечайте на ваши имена, джентльмены,- сказал джентльмен в черном костюме,- Ричард Опвич.

- Здесь,- откликнулся зеленщик.

- Фома Гроффин.

- Здесь,- откликнулся аптекарь.

- Возьмите книгу, господа. Вы дадите клятву, что будете по чистой совести и...

- Прошу извинить, милорд,- сказал аптекарь, мужчина тонкий и высокий с гемороидальным цветом лица,- я не могу быть присяжным и надеюсь, что вы освободите меня от этой обязанности.

- На каком основании, сэр?- сиросил вице-президент Стерлейх.

- В аптеке моей нет провизора, милорд,- сказал аитекарь,

- Это до меня не касается, сэр,- возразил м-р вице-президент Стерлейх.- Почему неть y вас провизора?

- Еще не приискал, милорд,- отвечаль аптекарь.

- Это весьма дурно и неосторожно с вашей стороны,- сказал вице-призедент сердитым тоном. Было известно всем и каждому, что y м-ра Стерлейх чрезвычайно вспыльчивый и раздражительный темперамент.

- Знаю, что дурно, милорд; но теперь уж этому пособить нельзя,- сказал аптекарь,- позвольте мне идти домой.

- Привести к присяге этого господина!- закричал вице-президент.

Джентльмен в черном костюме начал выразительным и громким голосом:

- Вы дадите при сем торжественную клятву, что будете по чистой совести и....

- Стало быть, милорд, вы непременно требуете, чтоб я был присяжным?- перебил аптекарь.

- Непременно.

- Очень хорошо, милорд: в таком случае, я должен объявить, что прежде, чем кончится здесь этот процесс, в доме моем произойдет убийство. Можете располагать мною, если угодно.

И прежде, чем вице-президент собрался произнести ответ, несчастный аптекарь приведен быль к присяге.

- Я хотель только заметить, милорд,- сказал аптекарь, усаживаясь на скамье присяжных,- что в аптеке моей остался один только мальчик, рассыльный. Он довольно умен и расторопен, милорд, но еще не успел ознакомиться с аптекарскими аппаратами и, сверх того, забрал себе в голову, будто acidum hydrocianicum, синильная кислота, милорд, приготовляется из лимонного сока, растворенного в микстуре из английской соли. Я уверен, милорд, что в мое отсутствие он сделает гибельный опыт. Впрочем, теперь уже это будет ваше дело, и совесть моя спокойна.

С этими словами аптекарь принял самую комфортабельную позу, и веселое лицо его выразило совершеннейшую преданность судьбе.

Поведение аптекаря поразило глубочайшим ужасом чувствительную душу м-ра Пикквика, и он уже собирался предложить по этому поводу несколько интересных замечаний, как вдруг внимание его было развлечено другим, более назидательным предметом. По всей палате раздался смутный говор, возвестивший о прибытии м-с Бардль. Сопровождаемая и поддерживаемая приятельницею своею, м-с Клоппинс, интересная вдовица, склонив голову и потупив глаза, выступала медленно и неровными шагами на середину залы, и услужливые адвокаты приготовили ей место на противоположном конце той самой скамейки, где сидел м-р Пикквик. М-р Додсон и м-р Фогг немедленно распустили над её головою огромный зеленый зонтик, чтоб укрыть свою прекрасную клиентку от взоров нескромной толпы. Затем появилась м-с Сандерс, ведя под руку юного Бардля. При взгляде на возлюбленного сына, м-с Бардль затрепетала, испустила пронзительный крик и облобызала его с неистовым выражением материнской любви, после чего с нею сделался глубокий обморок. Добрые приятельницы мало-по-малу привели ее в чувство, и м-с Бардль, бросая вокруг себя отуманенные взоры, спросила голосом слабым и дрожащим, куда ее привели и где она сидит. В ответ на это м-с Клоппинс и м-с Сандерс, оглядываясь во все стороны, пролили горючие потоки слез, между тем как Додсон и Фогт умоляли ее успокоиться ради самого неба. Сержант Бузфуц крепко вытер свои глаза большим белым платком и бросил искрометный взгляд на всех присяжных. Вице-президент тоже, казалось, был расстроган до глубины души, и многие из посторонних зрителей проливали самые искренния слезы.

- Мастерская обстановка, почтеннейший!- шепнул Перкер м-ру Пикквику.- Додсон и Фогг повели отлично свое дело...

Когда Перкер говорил, м-с Бардль начала мало-по-малу приходить в себя, между тем как приятельница её м-с Клоппинс, после тщательного обозрения пуговиц юного Бардля, поставила его на полу, спиною к матери и лицом к президентской кафедре, чтобы таким образом он удобнее мог пробудить чувства соболезнования и симпатии в сердцах присяжных и судей. Этот маневр сопровождался, однакож, значительными затруднениями и упрямством со стороны неопытного сына вдовицы: невинный младенец вообразил в простоте сердечной, что поставить его пред глазами грозного судьи значило - подвергнуть его заморской ссылке на вечные времена за преступление неизвестного рода. Поэтому он долго плакал и кривлялся, прежде чем, при содействии господ Додсона и Фогга, удалось сообщить правильную позицию его организму.

- Бардль и Пикквик,- провозгласил наконец джентльмен в черном костюме, вооруженный теперь огромным листом бумаги.

- Милорд, я имею честь быть защитником вдовы,- сказал м-р сержант Бузфуц.

- Кто будет вашим ассистентом, брат Бузфуц?- спросил судья.

При этом вопросе м-р Скимпин поклонилси и выступил вперед, давая таким образом уразуметь, что он имеет честь быть ассистентом м-ра сержанта Бузфуца.

- Я защитник ответчика, милорд,- сказал м-р сержант Сноббин.

- Кто ваш ассистент, брат Сноббин?

- М-р Функи, милорд.

- Сержант Бузфуц и м-р Скимпин защищают истца,- проговорил судья, записывая имена их в свою книгу.- Ответчика защищают сержант Сноббин и м-р Мунки.

- Прошу извинить, милорд,- Функи.

- Очень хорошо,- сказал судья:- я никогда не имел удовольствия слышать фамилию этого джентльмена.

Здесь м-р Функи поклонился и улыбнулся; судья то же поклонился и улыбнулся; и потом м-р Функи, раскрасневшись до самых ушей, старался принять на себя по возможности спокойный и беззаботный вид.

- Продолжайте,- сказал судья.

Еще раз блюстители палатского благочиния прокричали по всей зале - "тише! тише!" М-р Скимпин взял бумагу, обратился к присяжным и в буквальном смысле промурлыкал перед ними экстракт, где в коротких словах изложена была сущность всего процесса. ГИрисяжные буквально не услышали ни одного слова, и содержание процесса теперь, как прежде, осталось для них таинственною загадкой.

С величайшим достоинством и важностью сержант Бузфуц поднялся со своей скамейки, переговорил с м-ром Додсоном, пошептался с м-ром Фоггом, накинул на плечи свою судейскую мантию, поправил свой парик и твердыми ногами взошел на кафедру для произнесения своей речи в назидание присяжных. Приступ речи был обыкновенный.

"Милостивые государи,- начал сержант Бузфуц,- с той поры, как началась моя служебная деятельность, и вплоть до настоящей минуты я еще ни разу не всходил на эту кафедру с теми чувствами глубочайшего волнения, которые теперь проникают весь мой организм при мысли об ужасной ответственности за дело, добровольно принятое мною под свою защиту. Несмотря на совершеннейшую уверенность в правоте этого дела, я бы никогда, однакож, не решился защищать его публично, если бы заранее глубоко не был убежден, что вы, господа присяжные, при своей обычной проницательности и светлом уме, легко изволите усмотреть невинность моей клиентки и будете, вероятно, так же, как и я, сочувствовать её душевным скорбям и безотрадному положению, в какое поставила ее судьба, олицетворенная на этот раз в жалком образе закоснелой безнравственности и порока".

Присяжные переглянулись с видимым удовольствием друг на друга, и каждый из них почувствовал в эту минуту удивительную светлость в своем уме и необычайную проницательност в своем мозгу.

"Вы уже слышали, милостивые государи, от моего ученого друга,- продолжал сержант Бузфуц, зная очень хорошо, что присяжные физически не могли расслышать ни одного слова из уст его ученого друга:- вы уже слышали, милостивые государи, от моего ученого друга, что дело, в настоящем случае, идет о нарушении обещания вступить в законное супружество, при чем правая сторона требует неустойки в тысячу пятьсот фунтов стерлингов британской монеты. Но вы не могли слышать от моего ученого друга, в чем состоят факты и дальнейшие подробности этого дела. Эти то факты, милостивые государи, и эти-то дальнейшие подробности я и обязан, по долгу своего призвания, изложить перед вами.

"Клиентка моя - вдова... да, милостивые государи, моя клиентка - вдова. Покойный м-р Бардль, служивший с честью и славой своему отечеству при сборе таможенной пошлины и наслаждавшийся несколько лет безмятежными удовольствиями счастливого супружества, почти незаметно отлетел от этой жизни в другой, лучший мир, искать того успокоения, которого не могла доставить ему британская таможня".

При этом патетическом описании кончины м-ра Бардля, которому незадолго до переселения его в лучший мир проломили голову медной кружкой в одной харчевне, голос ученого сержанта задрожал, колебался, и он продолжал с величайшим волнением:

"Незадолго до своей смерти м-р Бардль напечатлел свой образ и совершеннейшее подобие на этом невинном отроке, которого вы видите, милостивые государи. С этим невинным младенцем, единственным залогом и наследием от покойного супруга, м-с Бардль отступила от житейских треволнений и удалилась в тихую Гозуэлльскую улицу, чтобы безмятежно предаваться своей грусти. Здес-ьто милостивые государи, на одном из окон своею домика она прибила билетик с простою надписью, начертанною её собственной рукой: - "Отдаются комнаты внаймы с мебелью и со всеми удобствами для холостого джентльмена. О цене спросить хозяйку".

Здесь сержант Бузфуц приостановился. Некоторые из присяжных сочли нужным внести этот документ в свои книги.

- От какого числа был этот билетик?- спросил один из присяжных.

- На этом билетике, милостивые государи, вовсе не было выставлено числа,- отвечал сержант Бузфуц,- но мне достоверно известно, что он был прибит на одном из её окон ровно за три года от настоящего времени. Прошу господ присяжных вникнуть глубже в истинный смысл этого документа. "Отдаются комнаты внаймы с мебелью и со всеми удобствами для холостого джентльмена!" Не видите-ли вы здесь, милостивые государи, явного предпочтения, оказываемого моею клиенткою мужскому полу перед женским? Неудивительно. Тогдашнее мнение м-с Бардль о мужчинах основывалось на продолжительном наблюдении безценных качеств её покойного супруга. Страх, опасение, недоверчивость, тревожные сомнения не имели ни малейшего места в её чистом и - увы! неопытном сердце. "М-р Бардль, говорила вдова,- м-р Бардль был честный человек; м-р Бардль никогда не нарушал честного слова, никогда не был обманщиком; м-р Бардль тоже в свое время был холостым джентльменом, прежде чем женился на мне. От холостого джентльмена только могу я ожидать покровительства, помощи, утешения, душевной отрады. Один только холостой джентльмен может мне напоминать, некоторым образом, самого м-ра Бардля, когда он в первый раз пленил и очаровал мое юное и чистое сердце. И так - одному только холостому джентльмену я должна отдать внаймы свои меблированные покои." Действуя под влиянием этого прекрасного и трогательного побуждения, которое, без сомнения, служит наилучшим украшением нашей натуры, милостивые государи, печальная и одинокая вдова осушила свои слезы, омеблировала первый этаж своего домика, прижала невинное дитя к своему материнскому сердцу и прибила вышеозначенный билетик на одном из окон своей чистой и опрятной гостиной. Но долго-ли он там оставался? Нет. Змей-соблазнитель стоял на страже, сети были расставлены, подкопы подведены, фитиль подожжен - последовал взрыв, страшный, роковой взрыв. Едва прошло три дня,- только три дня, милостивые государи, как гнусное двуногое существо со всеми внешними признаками мужчины, а не чудовища, постучалось в двери дома м-с Бардль. Ему отворили: оно вошло, переговорило о цене, наняло квартиру, и на другой день вступило во владение прекрасных меблированных комнат, снабженных всеми удобствами для холостого джентльмена. Это двуногое животное - Пикквик, милостивые государи, не кто другой, как Пикквик, жалкий ответчик по делу моей клиентки".

Сержант Бузфуц приостановился, чтоб перевести дух после всех этих патетических мест, произнесенных с таким горячим одушевлением, что лицо оратора даже побагровело от натуги. Внезапная тишина пробудила господина вице-президента Стерлейха, покоившагося сладким сном во все это время: немедленно он схватил перо и, не обмакнув его в чернила, принялся энергически скрипеть по бумаге, при чем физиономия его приняла самый глубокомысленный вид, и присяжные уверились душевно, что м-р Стерлейх привык размышлять с закрытыми глазами. Сержант Бузфуц продолжал:

"Об этом Пикквике я не намерен долго распространяться, и вот по каким причинам: во-первых, предмет этот сам по себе не представляет никаких привлекательных сторон, и, во-вторых, язык мой невольно отказывается от изображения характера грязного, в высшей степени возмутительного для человека с благородным сердцем и душою. Я убежден, милостивые государи, что каждый из вас с презрением отвратит свои взоры от этой личности, унижающей достоинство человеческой природы. "

Здесь м-р Пикквик, уже давно сидевший как будто на иголках, судорожно подпрыгнул на своей скамейке, и в душе его мгновенно родилась мысль заушить бессовестного сержанта Бузфуца в полном присутствии британских законоведов и многочисленной публики, собравшейся смотреть на его позор. К счастью, Перкер благовременно удержал своего необузданного клиента, и м-р Пикквик, снова усаживаясь на скамье, продолжал слушать ученого джентльмена, исподволь бросая на него страшные взоры негодования, разительно противоречившие умилительным взглядам м-с Клоппинс и м-с Сандерс.

- Я сказал, милостивые государи, что характер Пикквика грязен и в высшей степени унизителен для достоинства человеческой природы,- продолжал оратор, вперив свои глаза прямо в лицо м-ра Пикквика и стараясь говорить, как можно громче,- и когда я сказал, что характер Пикквика грязен и в высшей степени унизителен для достоинства человеческой природы,- продолжал оратор, вперив свои глаза прямо в лицо м~ра Пикквика и стараясь говорить как можно громче: - и когда я сказал, что характер Пикквика грязен, отвратителен и низок, я желал бы в то же время, для общей пользы человечества, обратить свою речь к самому Пикквику, если только он в суде,- меня известили, что он действительно в суде,- желал бы убедить его во имя чести, совести и закона отказаться на будущее время однажды навсегда от этой гнусной системы постоянного разврата, обращенного на погибель его ближних, Легко станется, что и теперь этот человек, закоснелый в бесстыдстве, внимает с безумным негодованием словам закона; но да будет ему известно, милостивые государи, что закон не смотрит на бессильное выражение злобы, и обличительная его сила всегда будет распространена на всякого закоренелаго и отъявленного нечестивца, будь его имя Пикквик или Нокс, или Стоксь, или Стайльс, или Браунь, или Томпсон, или Пиккуикс".

Это маленькое и совершенно импровизированное отступление от главной материи сделано, конечно, с тою благою целью, чтоб обратить глаза всех зрителей на м-ра Пикквика. Достигнув этой цели с блистательным успехом, сержант Бузфуц продолжал.

"Два года, милостивые государи, Пикквик жил постоянно в доме м-с Бардль, и во все это время м-с Бардль ухаживала за ним с редким самоотвержением женщины, проникнутой бескорыстной любовью к ближним. Собственными руками она приготовляла ему кушанье, убирала его комнаты; собственными руками отдавала в стирку его грязное белье, принимала его от прачки, проветривала, просушивала и, словом, употребляла все свои старания, чтоб окружить комфортом и довольством жизнь этого человека, которого, в простоте своего сердца, она считала благородным и честным. Случалось, милостивые государи, Пикквик дарил сыну своей хозяйки по шести пенсов, по шиллингу, даже более, и я могу доказать неопровержимыми свидетельствами, что несколько раз он гладил малютку по голове, расспрашивая при этом во что и с какими детьми он играет. Так, однажды предложил он вопрос, сколько малютка выиграл мраморных шариков в известной игре, употребительной между детьми нашего города, и потом, еще раз погладив по головке с особенною нежностью,- прошу вас обратить особенное внимание на этот пункт,- Пикквик - спросил: "желал-ли бы ты иметь другого отца, мой милый?" Этот факт, милостивые государи, слишком ясен сам по себе и не требует, конечно, особенных толкований... Но за год перед этим Пикквик вдруг начал отлучаться из своей квартиры чаще и чаще, притом на весьма длинные промежутки, как будто обнаруживая злостное намерение прервать исподволь тесную связь с моей клиенткой. Само собою разумеется, что такой переворот в его грубой натуре произошел не вдруг: с одной стороны, он, видимо, боролся с угрызениями своей совести, если только была y него совесть, с другой, физические и нравственные совершенства моей клиентки одерживали покамест очевидный перевес над его грязными и порочными наклонностями. Как бы то ни было, только в одно достопримечательное утро Пикквик, по возвращении из деревни, прямо и без всяких обиняков предложил ей свою руку, приняв предварительно все необходимые меры, чтоб не было никого из посторонних свидетелей при заключении этого торжественного контракта. Злодей, как видите, думал этим способом увернуться от прозорливых очей правосудия и закона; но судьба распорядилась иначе: собственные его друзья, милостивые государи, сделались свидетелями, разумеется, невольными свидетелями этого поразительного факта. В ту минуту, как они вошли в его комнату, Пикквик держал в объятиях свою невесту, ласкал ее, утешал, уговаривал, лелеял!..."

Эта часть ученой речи произвела видимое впечатление на всех слушателей и слушательниц многочисленного собрания судебной палаты. Вынув из портфеля два небольшие лоскута бумаги, сержант Бузфуц продолжал:

"Еще одно только слово, милостивые государи. Вот два документа, писанные рукою самого ответчика,- два краткие документа, но которые, к счастию, красноречивее огромных томов. Это собственноручные письма Пикквика к вдове Бардль, обличающия самые грязные стороны в характере этого человека. Тут вы не найдете пламенных, открытых, благородных, красноречивых излияний нежной страсти - совсем нет! Это не иное что, как коротенькие и, повидимому, сухия записки, такие, однакож, которые в настоящем случае говорят сами за себя красноречивее самых ярких и роскошных выражений, придуманных фантазиею какого-нибудь поэта. Но видно с первого взгляда, что их писала злонамеренная и хитрая рука: здесь, как и везде, Пикквик поступал таким образом, чтоб отстранить от себя всякое подозрение, еслиб, сверх чаяния, послания его попались в посторонния руки. Прочтем первую записку:

"Гаррэуэ. Двенадцать часов.- Любезная м-с Бардль.- Котлетки и соус под картофелем.- Ваш Пикквик."

"Что-ж это значит, милостивые государи? Котлетки и соус под картофелем. Вaш Пикквик. Котлетки! Великий Боже! Соус под картофелем! О, небо!... Кто не видит здесь этой короткости отношений, которая могла быть подготовлена не иначе, как продолжительной дружбой? Ваш Пикквик! Не ясно ли, что он как бы заранее считал себя супругом этой женщины, ожидавшей от него покровительства и защиты? На другой записке не выставлено ни дня, ни часа, что уже само по себе наводит на подозрения известного рода. Вот она:

"Любезная м-с Бардль, я не возвращусь домой до завтра. Медленный дилижанс". И затем следует весьма замечательное выражение:

"Не беспокойтесь насчет жаровни с углями".

" Э, Боже мой! Да кто же и когда беспокоится насчет жаровни с углями? Вам, конечно, известно, милостивые государи, что такою жаровнею заботливые хозяйки нагревают постели своих жильцов в известное время: кого же, спрашивается, может обезпокоить нагретая постель? Не должно ли, напротив, вывести противоположное заключение, что нагревальник есть самая комфортабельная мебель, придуманная для поддержания здоровья и, следовательно, для распространения спокойствия в домашнем быту? Вашей проницательности, милостивые государи, предоставляю угадать, о каком беспокойстве идет здесь речь. Если бы Пикквик не был увертлив и лукав, он бы выразился, конечно, проще и яснее, потому что он действительно знал, какими страшными беспокойствиями могут сопровождаться для бедной невесты ночные отсутствия её жениха.- A что должно понимать под этими двумя словами - "Медленный дилижанс?" (Slow Coach - буквально "медленный дилижанс"; но эти же два слова на простонародном языке употребляются для выражения медленности и вялости движений какого-нибудь человека; в таком случае Slow coach значит рохля, увалень, ротозей. Оратор играет этими словами. Прим. перев.) Неужели ответчик моu предполагать, что бедной хозяйке его интересно знать, в каком дилижансе разъезжает он в ту пору, когда другия, более важные мысли должны были тяжелым бременем лежать на её душе? Нет, милостивые государи, тот слишком прост, кто не видит с первого взгляда условного, фигурального значения этих слов. Для меня, напротив, не подлежит ни малейшему сомнению, что этот медленный дилижанс есть не иной кто, как сам Пикквик, увертливый наш ответчик, привыкший и словами, и делами уловлять в свои хитросплетенные сети неопытные души и сердца. Отдадим ему справедливость: медленный дилижанс, останавливаемый наглостью и бесстыдством, слишком лениво тянется по дороге справедливости и чести; но закон, олицетворяемый вами, милостивые государи, неизбежно ускорит его ход и сообщит быстрое движение его колесам".

Сержант Бузфуц приостановился на этом месте, чтобы видеть впечатление, произведенное на присяжных этими шуточками, которые казались ему чрезвычайно остроумными. Никто, однакож, не улыбнулся, кроме зеленщика, припомнившего в эту минуту, с какою медленностью сам он, на своей nележке, развозил по домам различные произведения растительного царства.

- "Но довольно, милостивые государи,- продолжал м-р сержант Бузфуц.- Трудно смеяться, когда сердце готово разорваться на части от напора болезненных ощущений, и невозможно шутить, как скоро наглость и бесстыдство издеваются над глубочайшими симпатиями нашей природы. Надежды моей клиентки разрушились однажды навсегда, и обычный ход её занятий прерван без милосердия и пощады. Билетик прибит снова на окне первого этажа, но нет более жильца в доме бедной вдовы. Холостые джентльмены снуют беспрестанно мимо окон и ворот, но уже никто из них не думал занять опустелую квартиру. Мрак, пустота и молчание водворились в гостеприимном домике на Гозуэлльской улице, смолк и заглох веселый голос резвого дитяти, и уже никто более не принимает радушного участия в его играх. Бедный мальчик сидит, задумавшись, по целым часам и уныло смотрит на свою плачущую мать. Но Пикквик, милостивые государи, Пикквик, этот безжалостный разрушитель домашнего оазиса в пустыне Гозуэлльской улицы, Пикквик, возмутивший кладезь безмятежной тишины и спокойствия в скромном семейном быту, Пикквик, выступивший сегодня перед нами со своими бессовестными котлетами и нагревальниками,- Пикквик, милостивые государи, еще дерзает поднимать свою голову с необузданною наглостью и бесстыдно издевается над развалинами, произведенными его злодейской рукой. Взыскание законных проторей и убытков, милостивые государи,- вот единственное наказание, которому вы можете подвергнуть этого злодея, и вместе с тем единственное вознаграждение, ожидаемое моею клиенткой. В этом собственно и заключается покорнейшая просьба, с которою м-с Бардль обращается к просвещенным, великодушным, благородным, беспристрастным и сострадательным соотечественникам, способным и готовым защищать силою закона страждущую невинность".

Заключив таким образом свою прекраснейшую речь, м-р сержант Бузфуц сел на скамью адвокатов, и в ту же минуту вице-президент Стерлейх пробудился на свой кафедре.

- Позовите Елизавету Клоппинс,- сказал сержант Бузфуц, приподнимаясь на своем месте.

Первый ближайший докладчик (usher) закричал: - Елизавету Топпинс; другой, стоявший подальше, потребовал Елизавету Джокинс; третий бросился со всех нот искать Елизавету Моффинс.

Между тем, при общем содействии м-с Бардль, м-с Сандерс и господ Додсона и Фогга, м-с Клоппинс была возведена на верхнюю ступень свидетельской ложи, и в ту же минуту сама м-с Бардль утвердилась на нижней ступени, держа в одной руке белый платочек, a в другой - скляночку со спиртом, приготовленную для неё на всякий случай. М-с Сандерс стояла с зонтиком в руках, изъявляя совершеннейшую готовность развернуть его над головою неутешной вдовы.

- М-с Клоппинс,- сказал сержант Бузфуц,- успокойтесь, сударыня.

И лишь только он произнес эти слова, м-с Клоппинс залилась горючими слезами, обнаруживая притом разные возмутительные признаки истерического припадка.

- Помните-ли вы, милостивая государыня,- начал сержант Бузфуц после других незначительных вопросов,- помните-ли вы, что вы были в коридоре y м-с Бардль в июле прошлаго года, в одно замечательное утро, когда м-с Бардль убирала комнаты своего жильца?

- Помню, милорд и господа присяжные, очень помню.

- Гостиная м-ра Пикквика находилась в первом этаже, если не ошибаюсь?

- Так точно, сэр, в первом этаже.

- Что-ж вы делали в коридоре, сударыня?- спросил судья.

- Милорд и господа присяжные,- сказала м-с Клоппинс с возрастающим волнением,- я не стану обманывать вас.

- И не должны, сударыня,- сказал вице-президент.

- М-с Бардль не знала, что я y неё в коридоре,- продолжала м-с Клоппинс,- Вот как это случилось, господа. Пошла я на рынок покупать для своихь ребятишек почек и баранины, которую они очень любят. Прохожу я мимо домика м-с Бардль и вижу совсем неожиданно, что калитка y неё отворена. Отчего бы, думаю себе, так рано отворена калитка y м-с Бардль? Подумала да и вошла во двор, а со двора в коридор. Вошла, сэр, и слышу, что в передней комнате, где квартировал м-р Пикквик, раздаются громкие голоса. Я остановилась ...

- Для того, конечно, чтобы подслушать,- перебил сержант Бузфуц.

- Прошу извинить, сэр,- перебила м-с Клоппинс величественным тоном,- я ненавижу подобные проделки. Голоса были так громки, что, можно сказать, насильно пробивались в мои уши.

- Стало быть, вы не подслушивали, но просто слышали?

- Слышала, сэр, слышала.

- Очень хорошо. Различили-ли вы голос м-ра Пикквика?

- Различила, сэр, различила.

- О чем же говорил м-р Пикквик?

Отвечая на этот вопрос, м-с Клоппинс рассказала с мельчайшими подробностями уже известную нашим читателям беседу м-ра Пикквика с хозяйкой.

Присяжные задумались, и лица их выразили самые мрачные подозрения. Сержант Бузфуц улыбнулся и сел. Мрачные подозрения увеличились еще больше, когда сержант Сноббин объявил, что он не намерен подвергать эту свидетельницу вторичному допросу, потому что показание ея, по признанию самого м-ра Пикквика, в сущности было справедливо.

Видя к себе милостивое внимание вице-президента и присяжных, м-с Клоппинс решилась воспользоваться благоприятным случаем, что бы войти в некоторые рассуждения о своих собственных домашних делах, и судьи немедленно услышали, что она, м-с Клоппинс, имеет честь быть матерью восьми прекрасных детей и что на этих днях она, с помощью Божиею, надеется подарить своего супруга девятым младенцем. При этих интересных подробностях вице-президент вспылил и сделал грозный жест, на основании которого обе интересные дамы, м-с Клоппинс и м-с Сандерс, были учтиво выведены из присутствия без дальнейших объяснений. М-р Джаксон проводил их домой.

- Натаниель Винкель!- провозгласил м-р Скимпин.

- Здесь!- отозвался слабый и дрожащий голос.

И вслед затем м-р Винкель, отвесив вице-президенту учтивый поклон, поднялся на верхнюю ступень свидетельской ложи. Глаза его неподвижно устремились на м-ра Стерлейха.

- Не смотрите на меня, сэр,- сказал вице-президент строгим тоном,- внимание ваше должно быть обращено на господ присяжных.

М-р Винкель машинально повиновался, обратив наудачу свои глаза в ту сторону, где должны были заседать присяжные. Он был так взволнован и расстроен, что не видел почти ничего перед собою.

М-р Скимпин, весьма интересный юноша лет сорока двух или трех, приступил к допросу с самым искренним желанием сбить с толку свидетеля, подозреваемого в пристрастии к противной стороне.

- Ну, сэр,- сказал м-р Скимпин,- потрудитесь теперь объяснить милорду и присяжным, как ваше имя и фамилия.

Предложив этот вопрос, м-р Скимпин склонил свою голову на один бок и насторожил ухо таким образом, чтоб не проронить ни одного звука из ожидаемого ответа, при чем глаза его, обращенные на присяжных, говорили весьма выразительно и ясно, что он считает этого свидетеля способным ко всякому обману и что, по всей вероятности, он объявит теперь подложное имя.

- Винкель,- отвечал свидетель.

- Как ваше имя, сэр?- гневно спросил вице-президент.

- Натаниэль, сэр.

- Даниэль, сэр; Натаниэль, милорд.

- Как же это? Натаниэль Даниэль, или Даниэль Натаниэль?

- Нет, милорд, Натаниэль только.

- Зачем же вы сказали, сэр, что ваше имя Даниэль?- спросил гневный судья.

- Я не говорил, милорд,- отвечал бедный Винкель.

- Вы сказали,- возразил судья, грозно нахмурив брови.- Откуда же Даниэль очутился в моей книге, если вы не произнесли этого имени?

Нечего было отвечать на этот неотразимый аргумент.

- М-р Винкель забывается немножко, милорд,- сказал м-р Скимпин, бросив многозначительный взгляд на присяжных.- Законы, надеюсь, освежат его память, милостивые государи.

- Советую вам быть осторожнее, сэр,- сказал вице-президент, бросив на свидетеля мрачный взгляд.

Несчастный Винкель поклонился и старался по возможности принять спокойный вид.

- Теперь, м-р Винкель, не угодно-ли вам быть внимательнее к моим вопросам,- сказал м-р Скимпин,- рекомендую вам, сэр, для собственной же вашей пользы постоянно держать на уме совет, сделанный вам милордом. Извольте отвечать: принадлежите-ли вы, как я, впрочем, не сомневаюсь, к числу искренних друзей м-ра Пикквика, ответчика по делу вдовы Бардль?

- Я имею честь пользоваться знакомством и дружбой м-ра Пикквика с той поры ...

- Сделайте одолжение, м-р Винкель, не увертывайтесь от моего вопроса. Повторяю вам еще, и вы отвечайте без уклончивости: друг вы или нет ответчика по делу м-с Бардль?

- Я хотел сказать, сэр, что ...

- Угодно вам или нет отвечать на мой вопрос, сэр?

- Если вы не станете отвечать, мы принуждены будем арестовать вас, сэр,- заметил вице-президент, небрежно перелистывая свою записную книгу.

- Что же, сэр?- сказал м-р Скимпин.- Да или нет?

- Да, сэр.

- Что же такое - да?

- Я друг м-ра Пикквика.

- Конечно, друг, это мы очень хорошо знаем. Почему же вы не объявили этого сначала? Быть может, вы знаете также м-с Бардль - да, м-р Винкель?

- Я не знаю м-с Бардль; но я видел ее.

- О, вы не знаете, но вы видели ее? Потрудитесь же, сэр, объяснить господам присяжным, что вы под этим разумеете?

- Я хотел сказать, что я не был коротко с нею знаком; но я видел м-с Бардль, когда приходил к м-ру Пикквику в его квартиру на Гозуэлльской улице.

- A сколько раз вы ее видели?

- Сколько раз?

- Да, м-р Винкель, сколько раз? Я готов повторить вам этот вопрос еще тысячу раз, если вы желаете этого.

И м-р Скимпин, приложив свою руку к губам, бросил опять многозначительный взгляд на всех присяжных.

Но при этом вопросе для несчастного свидетеля возникли затруднения непреодолимого свойства. Сначала м-р Винкель объявил по долгу совести и чести, что ему невозможно припомнить, сколько раз он видел м-с Бардль. Потом, когда спросили, не видел-ли он ее двадцать раз, м-р Винкель отвечал скороговоркой:

- Конечно, даже более.

- Стало быть, видели ее раз сотню?

- Нет, меньше.

- Семьдесят пять раз?

- Меньше, я полагаю.

- Раз тридцать?

- Больше.

- Что-ж это значит, сэр?- спросил гневный судья.- То более, то менее: отвечайте положительно, без обиняков.

- Он увертывается, милорд,- сказал м-р Скимпин.- Не можете ли, по крайней мере, объявить,- продолжал он, обращаясь к трепещущему свидетелю,- что вы видели м-с Бардль около пятидесяти раз?

- Да, раз пятьдесят, я думаю, видел.

- Еще повторяю, сэр: будьте осторожны, иначе я принужден буду напомнить, с кем и в каком месте вы говорите,- сказал грозный м-р Стерлейх.

Все эти предварительные допросы и замечания окончательно сбили с толку бедного свидетеля, так что он представлял из себя жалкую фигуру уличного вора, пойманного в покраже карманного платка.

- Позвольте теперь спросить вас, м-р Вилкель: не были-ли вы в комнатах ответчика на Гозуэльской улице в одно достопамятное утро, в июле прошлаго года?

- Был.

- Не находились-ли тогда с вами еще два человека: один по имени Топман, a другой по имени Снодграс?

- Да, я пришел к м-ру Пикквику со своими друзьями.

- Здесь-ли они теперь?

- Здесь,- отвечал м-р Винкель и тут же обратил свои глаза к тому месту, где были его друзья.

- Сделайте одолжение, м-р Винкель, будьте внимательнее к моим словам; успеете наглядеться после на своих друзей,- сказал м-р Скимпин, окидывая выразительным взором скамью присяжных.- Друзья ваши могут объявить свои показания без предварительного соглашения с вами, 3сли только вы еще не успели сговориться. Теперь, сэр, не угодно-ли вам объявить по чистой совести господам присяжным, что изволили вы усмотреть в комнате м-ра Пикквика, когда пришли к нему со своими друзьями? Скорее, сэр, нечего тут обдумывать: закон откроет истину рано или поздно.

- Ответчик, м-р Пикквик, держал свою хозяйку в объятиях, то есть, обхватив её стан своими обеими руками,- отвечал м-р Винкель, переминаясь и заикаясь,- м-с Бардль, казалось, была в обмороке.

- Не произносил-ли тогда ответчик каких-нибудь слов?

- Он называл м-с Бардль добрым созданием, и я слышал, как он увещевал ее успокоиться, говоря, между прочим: хорошо-ли это будет, если кто-нибудь придет в его квартиру и застанет их в этом положении?

- И вы утверждаете клятвенно, что он именно произносил эти слова?

- Да.

- Довольно!

И м-р Скимпин сел на скамью адвокатов с торжествующим лицом.

Таким образом дело м-ра Пикквика запутывалось с минуты на минуту, и трудно было сообщить ему счастливый оборот. Но м-р Функи попытался.

- Я думаю, м-р Винкель,- сказал м-р Функи,- что м-р Пикквик уже немолодой человек?

- О, да, совсем немолодой,- отвечал м-р Винкель,- он мог бы быть моим отцом.

- Вы сказали моему ученому товарищу, м-р Винкель, что вы уже давно знакомы с м-ром Пикквиком. Случалось-ли вам когда-нибудь замечать или слышать, что он обнаруживал намерение вступить в брак?

- О, никогда, никогда!- отвечал м-р Винкель с такою запальчивостью, что опытный юрист, на месте м-ра Функи, тотчас же бы озаботился вывести его из свидетельской ложи.

Дурные свидетели, по юридической теории, бывают двух родов: свидетели упрямые, от которых с трудом добьешься какого-нибудь звука, и свидетели запальчивые, обнаруживающие неуместную страсть к словоохотливости. М-р Винкель, смотря по обстоятельствам, мог принадлежать к обоим разрядам. Функи не понимал этого.

- Я пойду дальше, сэр,- продолжал м-р Функи чрезвычайно ласковым и одобрительным тоном.- Случалось-ли вам из отношений м-ра Пикквика к женскому полу выводить заключение, что он, по какому бы то ни было поводу, одобрял женитьбу стариков?

- Никогда, никогда!- отвечал м-р Винкель.

- Как он вообще обходится с женщинами?

- Учтиво, учтиво.

- Но эта учтивость противоречит-ли в нем степенности человека, достигшего в своем возрасте до преклонных лет?

- Нет, не противоречит. Нисколько.

- Стало быть, вы хотите сказать, что м-р Пикквик обходится с женщинами, как отец со своими дочерьми?

- Именно так. Как отец со своими дочерьми?

- И вы никогда в сношениях его с ними не замечали никакого предосудительного поступка?- сказал м-р Функи, готовясь уже сесть на свое место, потому что сержант Сноббин сильно начинал хмуриться при этих вопросах.

- Ни ... ни ... никогда,- отвечал заикаясь м-р Винкель,- кроме разве одного незначительного случая, который, впрочем, легко можно объяснить столкновением непредвиденных обстоятельств.

По свойству всех этих вопросов, не имевших прямой связи с сущностью дела, сержант Бузфуц имел полное право остановить и свидетеля, и допросчика при самом начале вторичного допроса; но он этого не сделал, рассчитывая весьма основательно, что словоохотливость Винкеля может быть полезною для его целей. Лишь только последния слова сорвались с языка неосторожного свидетеля, м-р Функи опрометью бросился к адвокатской скамейке, и сержант Сноббин приказал Винкелю сойти со ступеней свидетельской ложи, что он и поспешил выполнить с полною готовностью; но в ту самую пору, как м-р Винкель был уже на последней ступени, сержант Бузфуц круто повернул его назад.

- Остановитесь, м-р Винкель, остановитесь,- сказал сержант Бузфуц.- Милорд, не угодно-ли вам спросить этого господина, что собственно разумеет он под тем незначительным случаем, который, по его словам, делает в известной степени предосудительными отношения старого Пикквика к женскому полу?

- Вы слышите, милостивый государь, чего требует от вас ученый друг мой?- сказал вице-президент, обращаясь к несчастному м-ру Винкелю, трепещущему и бледному, как смерть.

- Благоволите, сэр, изложить подробности этого незначительного случая.

- Милорд,- сказал м-р Винкель,- мне ... я ... да ... мне бы не хотелось, милорд ...

- Очень может быть, но вы должны, сэр,- отвечал судья повелительным тоном.

И среди глубокого безмолвия, водворившагося в судебной палате, м-р Винкель, объясняя незначительный случай, рассказал со всеми подробностями, как почтенный старец, годившийся ему в отцы, забрался ночью в спальню незамужней леди, потерявшей по этому поводу своего жениха, и как по тому же самому поводу он, Пикквик и все его друзья были представлены перед грозные очи м-ра Нупкинса, городского мэра в Ипсвиче.

- Оставьте свидетельскую ложу, сэр,- сказал сержант Сноббин.

Быстро оставил ложу м-р Винкель и еще быстрее побежал в гостиницу "Коршуна и Джоржа", где, через несколько часов, трактирный слуга нашел его в самой печальной и безотрадной позе: несчастный лежал на кушетке, схоронив свою голову между подушками, и страшные стоны вырывались из его груди!

Треси Топман и Август Снодграс, потребованные к допросу, подтвердили во всей силе свидетельство своего несчастного друга, после чего скорбь и тоска овладели их чувствительными сердцами.

Возвели на верхнюю ступень Сусанну Сандерс, и допросили ее: сперва сержант Бузфуц, потом вторично сержант Сноббин. Результаты оказались удовлетворительные, Сусанна Сандерс говорила всегда и верила душевно, что м-р Пикквик женится на м-с Бардль. Знала, что, после июльского обморока, это дело считали решенным на их улице, и последнему мальчишке было известно, что скоро будет свадьба. Слышала это собственными ушами от м-с Модбери, содержательницы катка, и от м-с Бонкин, привилегированной прачки. Слышала также, как м-р Пикквик спрашивал малютку, желает-ли он иметь другого отца. Заподлинно не знала, что м-с Бардль стояла в ту пору на короткой ноге с булочником на Гозуэлльской улице, но знала наверное, что булочник тогда был холостой человек, a теперь женат. Не могла объявить под присягой, что м-с Бардль была тогда влюблена в этого булочника, но думала, однакож, что сам булочник не был влюблен в м-с Бардль, иначе он женился бы на ней. Была уверена, что м-с Бардль лишилась чувств в июльское утро оттого, что м-р Пикквик просил ее назначить день свадьбы. Знала, что и сама она, Сусанна Сандерс, упала в глубокий обморок, когда м-р Сандерс, в качестве жениха, попросил ее о назначении этого дня, и верила сердечно, что всякая порядочная женщина с душой и сердцем непременно должна при таких обстоятельствах падать в обморок. Слышала, что м-р Пикквик гладил малютку по головке, дарил ему деньги и принимал деятельное участие в его детских забавах.

Допрошенная вторично, Сусанна Сандерс объявила между прочим, что м-р Сандерс, когда был женихом, писал к ней любовные письма и она получала их, потому что все леди получают и читают любовные письма от своих женихов. Помнит очень хорошо, что при этой корреспонденции м-р Сандерсь часто называл ее "уткой", "уточкой", "утицей", "утенком"; но знает наверное, что никогда он не называл ее ни "котлетками", ни "картофельным соусом". М-р Сандерс очень любил уток. Еслиб он также любил котлетки или соус под картофелем, очень может статься, что он употребил бы в своих письмах эти названия для выражения особенной нежности к своей невесте.

Наконец, сержант Бузфуц поднялся со своего места с торжественною важностью и провозгласил громогласно:

- Потребовать Самуэля Уэллера!

Но не было никакой надобности в формальном требовании Самуэля. Лишь только произнесли его имя, он храбро взбежал на ступени свидетельской ложи, положил свою шляпу на пол, облокотился руками на перила, бросил орлиный взгляд на присяжных, подмигнул на сержанта Бузфуца и весело взглянул на вице-президента Стерлейха.

- Как ваша фамилия, сэр?- спросил вице-президент Стерлейх. и

- Самуэль Уэллер, милорд.

- Одно "Л" или два?

- Пожалуй, хоть и три, как вздумается вашей чести, милорд,- отвечал Самуэль,- сам я, с вашего позволения, всегда пишу два "Л", так что и выходит - Уэллллерр - Самуэль Уэллер, милорд.

- Браво, Самми, браво, друг мой!- закричал изо всей силы чей-то голос из галлереи,- пишите двойное "люди", милорд, двойное "люди"!

- Кто там смеет кричать?- сказал вице-президент, обращая глаза кверху.- Докладчик!

- Что угодно вашей чести?- откликнулся ближайший докладчик.

- Приведите ко мне этого невежу.

- Слушаю, милорд.

Но докладчик не нашел и, следовательно, никого не мог представить перед глаза раздраженного судьи. Задыхаясь от негодования, вице-президент обратился к Самуэлю и спросил:

- Знаете-ли вы, сэр, кто это кричал?

- Думать надобно, милорд, что это мой родитель.

- Видите-ли вы его теперь?

- Нет, милорд, не вижу,- отвечал Самуэль, пристально устремив свои глаза на потолочное окно судебной залы.

- Если б вы могли указать, я бы приказал посадить его под арест,- заметил вице-президент.

Самуэль поклонился в знак благодарности за снисхождение к его отцу и весело подмигнул на сержанта Бузфуца.

- Ну, м-р Уэллер,- сказал сержант Бузфуц.

- Ну, сэр,- отвечал Самуэль.

- Вы, если не ошибаюсь, состоите на службе y м-ра Пикквика,- ответчика по этому делу. Говорите, м-р Уэллер, говорите.

- И буду говорить, сколько вам угодно, сэр,- сказал Самуэль,- я подлинно состою на службе y этого джентльмена, и могу уверить, что это - отличная служба.

- Дела мало, денег пропасть, не так ли, м-р Уэллер?- сказал сержант Бузфуц веселым тоном.

- Да таки нешто, сэр, есть и деньжонки, как говаривал один прохвост после того, как ему влепили в спину триста пятьдесят палок.

- Нам нет надобности до прохвостов или до кого бы то ни было, с кем вы знакомы,- перебил вице-президент Стерлейх,- это не относится к делу.

- Очень хорошо, милорд, очень хорошо, отвечал Самуэль.

- Не помните-ли вы каких-нибудь особенных происшествий, случившихся в то самое утро, когда вы только что поступили в услужение к этому джентльмену?- спросил сержант Бузфуц.

- Как не помнить, сэр! Очень помню,- отвечал Самуэль.

- Потрудитесь рассказать о них господам присяжным.

- Извольте прислушать, господа присяжные,- сказал Самуэль. - В тот самый день, как я поступил в услужение к м-ру Пикквику, для меня был куплен новый фрак со светлыми пуговицами и чудесная пуховая шляпа, которую, впрочем, я уже износил; и если вы, господа присяжные, возьмете в рассчеть, что до той поры фрачишка был y меня старенький, шляпенка ледащая, дырявая, как вентилятор, то можете представить, как я был тогда благодарен м-ру Пикквику. Это было самое важное и необыкновенное происшествие, случившееся в тот день.

Все захохотали. Вице-президент Стерлейх нахмурил брови и сказал сердитым тоном:

- Советую вам быть осторожнее, сэр.

- Вот это же самое говорил мне и м-р Пикквик, когда снабдил меня новым платьем. "Будьте, говорит, осторожнее, Самуэль, не то платье скоро износится". И я, действительно, был осторожен, милорд, потому что родитель приучиль меня с издетства слушаться благих советов.

Вице-президент пристально и сурово посмотрел минуты две на Самуэля: но черты его лица были так спокойны, ясны, и обличали такую младенческую кротость, что м-р Стерлейх не сказал ничего и только махнул рукою в знак того, что допрос может быть возобновлен.

- Хотите-ли вы сказать, м-р Уэллер,- начал сержант Бузфуц, сложив руки на груди и бросив многозначительный взгляд на присяжных,- хотите-ли вы сказать, что вы не заметили никаких особенных обстоятельств, сопровождавших обморок м-с Бардль в ту пору, как она лежала на руках вашего господина?

- Ничего не заметил, сэр, да и не мог заметить. Я стоял в коридоре до тех пор, пока не потребовали меня в комнату, и когда я вошел, старухи уже не было там.

- Послушайте, сэр Уэллер,- сказал сержант Бузфуц, обмакивая перо в чернильницу с тем, чтобы запугать Самуэля, который должен был увидеть, что ответы его будут записаны слово в слово,- вы были в коридоре, и, однакож, говорите, что не видели ничего, что было впереди. Сколько y вас глаз, м-р Уэллер?

- Два только, сэр, два человеческих глаза. Если бы это были микроскопы, увеличивающие предметы во сто миллионов раз, тогда, быть может, я увидел бы что-нибудь через доски, кирпич и штукатурку; но при двух обыкновенных глазах, сэр, зрение мое ограничено, сэр.

Зрители захохотали, вице-президент улыбнулся, сержант Бузфуц сделал преглупейшую мину, Самуэль Уэллер продолжал стоять спокойно, бросая на всех самые светлые взгляды. Последовала кратковременная консультация с господами Додсоном и Фоггом, и потом сержант Бузфуц, подойдя к свидетельской ложе, сказал:

- Ну, м-р Уэллер, я намерен теперь, с вашего позволения, предложить вам вопрос относительно другого пункта.

- Позволяю, сэр, позволяю! Можете спрашивать, сколько угодно,- отвечал Самуэль веселым и добродушным тоном.

- Помните-ли вы, м-р Уэллер, как вы приходили в дом м-с Бардль вечером в конце прошлаго ноября?

- Помню, сэр, очень хорошо.

- А! Так вы помните это, м-р Уэллер, даже очень хорошо,- сказал сержант Бузфуц, начиная, повидимому, выходить из своего затруднительного положения.- Теперь, авось, мы добьемся от вас чего-нибудь.

- Как не добиться, сэр. Добьетесь всего, что вам угодно.

Присяжные переглянулись: зрители захохотали.

- Вы приходили, конечно, потолковать с м-с Бардль насчет этого процесса: не так ли, м-р Уэллер, а?- сказал сержант Бузфуц, озираясь на присяжных.

- Я приходил собственно за тем, чтобы внести квартирные деньги; но вы угадали, сэр, что мы таки, нешто, потолковали малую толику насчет этого дельца.

- А! так вы потолковали?- сказал сержант Сноббин с просиявшим лицом, обнаруживая очевидную надежду дойти до важнейших открытий.- Как же вы потолковали? Не угодно-ли вам объяснить это господам присяжным?

- От всего моего сердца и от всей души, сэр,- отвечал Самуэль.- Прежде всего надобно вам доложить, господа присяжные, что м-с Бардль - старуха разухабистая....

- Что вы под этим разумеете, сэр?

- Что она - дама почтенная во всех отношениях и гостеприимная до такой степени, что на ту пору собственными руками поднесла мне рюмку настойки. У ней были тогда в гостях вот эти две почтенные женщины, что говорили недавно здесь, как свидетельницы в этом деле. М-с Бардль сказала, какие хитрые вещи готовились устроить на четырнадцатое февраля господа Додсон и Фоггь, и все оне чрезвычайно удивлялись необыкновенному благоразумию вот этих двух джентльменов, которые сидят здесь на этой скамейке, недалеко от вас, господа присяжные.

Взоры всей публики обратились на господ Додсона и Фогга.

- Итак, все эти дамы, как вы говорите, удивлялись необыкновенной честности господ Додсона и Фогга,- сказал м-р Бузфуц.- Продолжайте, сэр.

- Оне восхищались также необыкновенным великодушием господ Додсона и Фогга, потому что эти господа не потребовали никакого предварительного вознаграждения за свои хлопоты, рассчитывая, что м-с Бардль отблагодарит их с лихвой, когда они вытянут денежки из кармана м-ра Пикквика.

При этом неожиданном ответе зрители снова засмеялись. Додсон и Фогт торопливо подошли к сержанту Бузфуцу и шепнули ему что-то на ухо.

- Ваша правда, господа, ваша правда,- громко сказал сержант Бузфуц, стараясь принять спокойный вид.- Милорд, непроницаемая глупость этого свидетеля отнимает всякую надежду уяснить через него сущность нашего дела. Я не стану больше беспокоить господ присяжных предложением ему бесполезных вопросов.- Сэр, можете удалиться на свое место.

- Господа, не угодно-ли кому-нибудь из вас допросить меня вторично?- спросил Самуэль, приподнимая свою шляпу.

- Нет, м-р Уэллер, покорно вас благодарю,- сказал сержант Сноббин, улыбаясь.

- Сойдите с этого места,- сказал сержант Бузфуц, нетерпеливо махнув рукою.

Самуэль ушел, радуясь душевно, что он успел поддедюлить господ Додсона и Фогга, сколько это возможно было при его положении и средствах. Не сказать ничего о м-ре Пикквике и повредить разухабистой старухе - вот все, что имел он в виду, приготовляясь быть свидетелем в этом деле.

- Милорд,- сказал сержант Сноббин,- я не имею никаких возражений против того, что клиент мой, м-р Пикквик, владеет независимым состоянием и не состоит на действительной службе.

- Очень хорошо,- сказал сержант Бузфуц,- мы внесем это в протокол.

Затем сержант Сноббин, обращаясь к присяжным, начал свою великолепную речь в защиту ответчика. Долго и красноречиво говорил он, изображая самыми яркими красками добродетели великого человека и заслуги его в ученом мире; но мы не считаем нужным приводить здесь буквально эту речь, так как читатели наши уже имеют, конечно, самое высокое понятие о нравственных и умственных достоинствах президента Пикквикского клуба. Оратор изъяснил с удовлетворительной отчетливостью, что записки м-ра Пикквика к вдове Бардль, не заключая никакого аллегорического смысла, имели только непосредственное отношение к его обедам и хозяйственным распоряжениям в его спальне. Словом, м-р сержант Сноббин сделал все, что мог, в пользу великого человека.

Наконец, вице-президент Стерлейх произнес, в назидание присяжных, краткую, но сильную и выразительную речь, увещевая их действовать в настоящем случае по долгу совести и чести. Вот сущность этой речи:

"Милостивые государи, если вдова Бардль не виновата, то не подлежит никакому сомнению, что виноват старик Пикквик, и если, напротив, Пикквик не виноват, то вся вина должна падать на вдову Бардль. Вы слышали показания, отобранные от Елизаветы Клоппинс: можете им верить, если они удовлетворительны, и можете не верить, как скоро находите их неудовлетворительными. Если обещание вступить в законный брак действительно было нарушено, то вы можете, милостивые государи, подвергнуть нарушителя взысканию законных проторей и неустойки; если же, напротив, окажется, что ответчик не давал такого обещания, вы можете, по благоусмотрению, освободить его от всяких проторей и от всякой неустойки. Во всяком случае, я убежден, милостивые государи, что, произнося свой приговор, вы будете действовать по долгу совести и чести."

Затем, как и следует, присяжных заперли в их особенной комнате, где они должны были, после предварительных обсуждений, решить дело единодушно и единогласно. Вице-президент, между тем, удалился в свою особенную комнату, чтоб освежить себя на досуге бараньими котлетами и стаканом ост-индской мадеры.

Минут через двадцать мучительного ожидания присяжные снова воротились в залу и вслед за ними вошел господин вице-президент Стерлейх. М-р Пикквик надел очки и устремил тревожный взгляд на старшину.

- Господа,- сказал вице-президент,- все-ли вы поступали единодушно при составлении окончательного приговора?

- Все,- отвечал старшина.

- Кого же вы обвинили, господа: просительницу или ответчика?

- Ответчика.

- Сколько должен он внести Бардль?

- Семьсот пятьдесят фунтов.

М-р Пикквик неистово сдернул очки со своего носа, вытер стекла и положил их в карман. Затем, надевая довольно медленно свои лайковые перчатки, он машинально последовал за Перкером из судебной палаты.

На минуту они остановились в боковой комнате, где Перкер должен был расплатиться за судебные издержки. Здесь м-р Пикквик соединился со своими друзьями, и здесь также глаза его наткнулись на господ Додсона и Фогга, потиравших свои руки от душевного восторга.

- Ну, господа,- сказал м-р Пикквик.

- Ну, сэр,- отозвался Додсон за себя и своего товарища.

- Вы, конечно, уверены, господа, что я заплачу эти деньги:- так ли?- сказал м-р Пикквик.

Фогг отвечал, что это очень вероятно; Додсон улыбнулся и прибавил, что они могут их вытребовать через суд.

- Вы можете судить меня тысячу лет сряду, господа Додсон и Фогг,- сказал м-р Пикквик с необыкновенною запальчивостью,- но вам не вытащить из моего кармана ни одного фартинга, хотя бы мне пришлось целую жизнь просидеть в тюрьме.

- Ха, ха, ха!- закатился Додсон.- Это мы увидим, сэр, увидим!

- Хи, хи, хи!- залился м-р Фоггь.- Нельзя-ли вам, м-р Пикквик, немножко поубавить своей храбрости?

Остолбенелый и безмолвный от сильнейшего негодования, Пикквик позволил себя, без малейшего сопротивления, увести к воротам, где дожидался его Самуэль Уэллер y наемной кареты.

Лишь только м-р Уэллер откинул подножки и приготовился сам вспрыгнуть на козлы, как чья-то рука слегка ударила его по плечу: он оглянулся и увидел перед собой своего почтенного родителя, который только-что вышел из суда. Старец был пасмурен, угрюм, и на лице его выразилась глубокая, душевная скорбь, когда он проговорил густым басом:

- Я заранее знал и чувствовал, какую механику собирались подсмолить эти сутяги. Эх, Самми, Самми, почему бы тебе не навести на разум своего доброго старшину! В одном только alibi было его спасенье!

Чарльз Диккенс - Посмертные записки Пиквикского Клуба. 08., читать текст

См. также Чарльз Диккенс (Charles Dickens) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :