Чарльз Диккенс
«Очерки Лондона.»

"Очерки Лондона."

Нравоописательные очерки Ч. Диккенса.

1. ЛОНДОНСКИЯ УЛИЦЫ УТРОМ.

Вид, представляемый улицами Лондона в летнюю пору; за час до восхождения солнца, покажется весьма поразительным даже и для тех, которые, благодаря или жалкому стремлению за удовольствиями, или необходимости снискать себе трудами дневное пропитание, уже давно знакомы с этой сценой. Холод и пустота среди безмолвных улиц, на которых мы во всякое другое время дня привыкли видеть деятельные и шумные толпы народа, среди на-глухо закрытых зданий, в которых днем совершаются различные хлопоты и кипит жизнь, производят сильное впечатление.

С наступлением утра улицы заметно пустеют. Начиная от полночного труженика до разгульного весельчака, все и все исчезает на них. Вот уже последний гуляка, который спешит возвратиться домой до рассвета, прошел по улице нетвердыми шагами, напевая вакхическую песню протекшей ночи; вот уже и бездомный бродяга, которого нищета и полиция оставили на улицах, свернулся в глухом уголке,чтобы хотя во сне полакомиться вкусным блюдом и отдохнуть в теплом приюте.... Более трезвая и скромная часть народонаселения не пробуждалась еще к трудам наступившего дня, и над всем городом могильная тишина. Серый и угрюмый свет наступающего утра придает улицам еще более холодный и безжизненный вид. Извощичьи биржи на углах многолюднейших улиц совершенно пусты; публичные дома закрыты... Почти ни души на улицах....

Иногда только покажется на перекрестке полицейский страж, который безмолвно устремляет внимательный взгляд на отдаленный конец безлюдного проспекта; или изредка, крадучись пробежит через улицу блудная кошка и с хитрою осторожностью спустится в нижние апартаменты своего жилья. Сначала она вскочит на дождевую кадку, потом спрыгнет на мусорную яму и наконец уже тихонько прокрадется к лестнице, как будто вся репутация её зависит от того, чтобы её ночные похождения не обратили на себя внимания сонного народонаселения. Местами вы видите полуоткрытые окна в верхних этажах, обличающия душный воздух в комнате или беспокойный сон; а иногда увидите тусклый огонек ночной лампады, верной предвестницы мучительной бессонницы или тяжелаго недуга. Не будь этих немногих исключений, и вы не заметили бы на улицах ни малейших признаков жизни, не решились бы подумать, что в домах обитают живые создания....

Но вот проходит час времени. Церковные шпицы и кровли высоких зданий мало по малу озаряются бледно-розовым светом восходящего солнца, и на улицах мало по малу обнаруживается движение и раздается шум. В отдаленных концах их появляются рыночные телеги: сонный вагонщик нетерпеливо понукает своих усталых лошадей или тщетно старается разбудить мальчика, который, беспечно развалившись на корзинах с фруктами, погруженный в упоительное самозабвение, забывает чудеса столицы, давно возбуждавшие его любопытство.

Грубые, немытые, с заспанными глазами, создания странного вида, что-то среднее между дворником и конюхом, начинают вынимать ставни из окон ранних гостинниц, и на известных местах показываются небольшие деревянные столы, с обыкновенными приготовлениями для уличного завтрака. Множество мужчин и женщин (преимущественно последних), с тяжелыми корзинами фруктов на голове, тихо пробираются к Ковент-Гарденскому рывку, но той стороне Пикадилли, которая усажена деревьями, и, следуя друг за другом в близком расстоянии, образуют, от самого начала Пикадилли до поворота к мосту Найт, длинную, беспрерывно изменяющуюся линию.

Иногда вы увидите каменьщика, который, с обедом в носовом платке, отправляется на дневную работу, а иногда встретите несколько ребятишек, которые тайком от своих родителей весело бегут по мостовой купаться. Их шумная радость производит сильный контраст с угрюмым выражением маленького трубочиста, который, простучав в скобу и прозвонив в колокольчик до боли в руках, терпеливо сидит у порога и ждет, когда изволит проснуться горничная или кухарка сонного дома.

Ковент-Гарденскии рынок, с переулками, ведущими к нему, унизан телегами всех родов, величин и описаний, начиная от огромнейшего грузового вагона с четверкой рослых, здоровых лошадей до дребезжащей таратайки яблочника с чахоточным ослом. Мостовая уже усыпана завялыми капустными листьями, охапками сева и все-возможным сором, составляющим неотъемлемую принадлежность фруктового и зеленного рынка. Мужчины кричат, телеги переходят с места на место, лошади ржат, ребятишки дерутся, торговки болтают, пирожницы превозвосят до небес свои произведения, ослы пронзительно визжат. Все эти голоса и сотни других сливаются в один нестройный гул, довольно неприятный для слуха лондонского жителя, но еще более неприятный для тех провинцияльных жителей, которые в первый раз явились в Лондов и поселились в гостиннице, ближайшей к Ковент-Гардену.

Проходит еще час, и день вполне начался. Служанка, и вместе с тем исполнительница всех возможных домашних работ, не обращает ни малейшего внимания, конечно, по поводу крепкого сна, на звонки своей госпожи, которые продолжались по крайней мере с полчаса. Она получает наконец приказание вставать чрез господина, которого госпожа нарочно посылает самого для этой цели, и который, выступив в постельном костюме на площадку лестницы, повелительным голосом восклицает, что уже половина седьмого часа, и что пора подумать о хозяйстве. При этом служанка внезапно вскакивает, выражает изумление, с недовольным видом спускается в нижние апартаменты и так лениво выбивает огонь, как будто думает, что он сам собою воспламенится. Сделав первый приступ к дневным занятиям, служанка отворяет уличную дверь, чтобы принять молоко, как вдруг, по самому невероятному стечению обстоятельств, оно открывает, что соседняя служанка также вышла принять молоко, и что молодой прикащик мистера Тодда, по той же самой необыкновенной причине, вышел открыть ставни своего дома. Неизбежным следствием подобного открытия бывает то, что служанка, с кувшином молока в руке, подходит к ближайшему сосp3;днему дому, собственно затем, чтоб поздороваться с Бэтси Кларк, и что молодой прикащик мистера Тодда переходит через улицу, затем только, чтобы поздравить обеих соседок "с добрым утром". А так как помянутый молодой прикащик мужчина прекрасной наружности и такой же любезный кавалер, как и сам булочник, мистер Тодд, то между соседями быстро завязывается самый интересный разговор, и, вероятно, продолжение его было бы в тысячу раз интереснее, если бы госпожа Бетси Кларк, которая следит за каждым движением своей служанки, не постучала весьма сердито в окно своей спальни. При этом сигнале молодой прикащик, стараясь сохранить приличное хладнокровие, начинает что-то насвистывать и возвращается к своему дому удвоенным шагом, а соседки-служанки бегут по местам и, затворив за собой дверь, с изумительной тишиной, через минуту высовываются из окна гостиной. Другой пожалуй вздумает, что оне смотрят на почтовую карету, которая в эту минуту проезжает мимо окон: о, нет! тот ошибется, кто подумает это. Оне высунулись из окон для того, чтобы еще раз взглянуть на молодого прикащика, который в свою очередь большой охотник любоваться почтовыми каретами, а еще более добрыми соседками, и на этом основании бросает беглый взгляд на карету и самый продолжительный на Бетси Кларк и её подругу.

Между тем почтовая карета мчится своим чередом к конторе дилижансов, пассажиры, выезжающие из Лондона в раннем дилижансе, с величайшим изумлением смотрят на пассажиров въезжающих. Вытянутые лица последних принимают плачевный вид и покрываются каким-то жолто-синеватым цветом. По всему видно, что они находятся под влиянием того странного ощущения, которое рождается во время отъезда, - ощущения, производящего то, что события вчерашнего утра кажутся как бы случившимся по крайней мере месяцев шесть тому назад. В конторе дилижансов заметна необыкновенная деятельность. Дилижансы, готовые отправиться в дорогу, окружены неизбежной толпой евреев и других промышленных людей, которые постоянно пребывают в полном убеждении, Бог знает только почему, что ни один пассажир не сядет в дилижанс не купив пол-дюжины грошовых апельсинов, или перочинного ножика, памятной книжки, прошлогоднего календаря, медного рейсфедера, кусочка грецкой губы или наконец собрания оборванных каррикатур.

Проходит еще полчаса, и уже солнце весело бросает свои яркие лучи на улицы, в половину еще пустые, и светит с достаточным блеском для того, чтобы разогнать утреннюю лень прикащика, который, выметая лавку и вспрсыкивая мостовую, поминутно оставляет свою работу, чтобы сообщить другому прикащику (точно также лениво занимающемуся подобной же работой), что сегодня будет очень жарко. Иногда он облокотится одной рукой на метлу, а другой отенит себе глаза и пристально начнет смотреть на "Чудо", или "Молнию", или "Нимрода", или на какой нибудь другой дорожный экипаж, и смотрит до тех пор, пока дилижанс не скроется, в пыльном тумане, на отдаленном конце улицы. Тогда он совершенно оставляет свое занятие и с унылым духом возвращается в лавку. У него возродилась зависть к пассажирам, которые умчались из душного Лондона; он вспомнил о своей далекой и милой родине, о красном кирпичном домике, в который он ходил учиться. Жалкие порции молока, разведенного водой, толстые куски хлеба, чуть-чуть намазанные маслом, уничтожаются перед сладкими воспоминаниями о зеленых полях, на которых он резвился с другами ребятишками, о широком пруде, который постоянно покрывался яркою зеленью, и за который его высекли, потому что он осмелился упасть в него, и наконец о тысяче других предметов, тесно связанных с счастливым школьным временем.

Но вот на улицах начинают показываться кэбы. Одни шаг за шагом тянутся по мостовой, другие быстро несутся к конторам дилижансов или к пароходам, что легко можно заметить по чемоданам и узлам, чрезвычайно уютно размещенным на извощичьих козлах. Извощики кэбов и колясок, поставленных у бирж, деятельно занимаются полировкою орнаментных частей своих закоптелых возниц. Первые из них не могут надивиться, каким образом благомыслящие люди решаются предпочитать "огромнейшие, чудовищные омнибусы прекраснейшему кэбу с чудным рысаком", а последние никаким образом не могут объяснить себе опрометчивость людей, которые рискуют головой, "нанимая эти дряхлые, никуда негодные кабы, в то время, как им, по видимому, ничто бы не мешало взять легонькую коляску, с парой отличных лошадей, которых никто еще не обгонял."

Магазины и лавки почти все уже открыты, и прикашики друг перед другом стараются выказать свое усердие, очищая и украшая окна на предстоящий день. Пекарни в городе наполнены множеством слуг и детей, которые с нетерпением ожидают, когда появится первый выпуск булок. В предместиях города эта операция уже совершилась давным-давно, потому что народонаселение Сомерстоуна, Камдентоуна, Эйлингтона и Пентонвила состоят по большей части из конторских прикащиков и писцов, которые с наступлением раннего утра целыми толпами спешат в Сити или направляют свой путь к судебным местам. Пожилые мужчины, жалованье которых, увы! не увеличивается пропорционально приращению семейства, довольно быстро совершают свой путь, по видимому, не имея перед собой никакой другой цели, кроме счетной конторы. Они знают по взгляду почти всех, кто встречается им, или кого они перегоняют, потому что те же самые лица попадаются им почти ежедневно в течение двадцати лет, хотя эти встречи отличаются совершенным безмолвием с той и другой стороны. Если им и случится свести личное, или, лучше сказать, мимоходное знакомство, то оно выряжается при встрече быстрым приподнятием шляпы, без всякого привета. Они не считают себя вправе остановиться на секунду и обменяться пожатием руки или взять под руку доброго приятеля, потому что это удовольствие не включено в их жалованье. Мелкие писцы, юные сподвижники на поприще торговой бухгалтерии, которые обратились в мужей не побывав юношами, торопятся к своим местам попарно, в огромных шляпах, в первый раз надетых и тщательно вычищенных фраках и в белых панталонах, или, лучше сказать, в панталонах, которые были белы в прошлое воскресенье, но с того времени уже порядочно покрылись пылью и черными пятнами. Кто не согласится, что нужно иметь твердую силу воли для избежания употребить часть обреченных дневному пропитанию денег на покупку черствых тортов, соблазнительно разложенных на железных листах у дверей пирожной давки? Но сознание собственного достоинства, семь шиллингов жалованья в неделю и блестящая перспектива на получение в непродолжительном времени восьмого шиллинга являются на помощь нашим друзьям, и вследствие этого они еще более набекренивают свои шляпы и заглядывают под шляпки молоденьких швеек и модисток. Бедные девушки! мы не знаем, существует ли в Лондоне, кроме их, другой класс общества, который так тяжело трудится, и который получает за свои труды такую ничтожную плату!

Пробило одинадцать часов, и новый класс народа наполняет улицы. Товары в окнах магазинов расставлены весьма заманчиво. Магазинщики и прикащики, в белых галстуках и щегольских фраках, не дают вам ни малейшего повода сделать заключение, что они занимались утром уборкою лавки; вы непременно подумаете, глядя на них, что они ни за что не примут на себя столь низкого занятия, даже если бы от того зависела их жизнь. Телеги с Ковент-Гарденского рынка исчезли. Огородники возвратились домой с пустыми вагонами. Писцы засели за свои дела; кабриолеты, кэбы, омнибусы и верховые лошади развозят по служебным местам людей более достаточных. По улицам толпятся люди богатые и бедные, праздные и трудолюбивые, в щегольских костюмах и в лохмотьях. Мы следим за ними и незаметно вступаем в зной, шум и деятельность полудня.

II. ЛОНДОНСКИЯ УЛИЦЫ НОЧЬЮ.

Если вы хотите видеть улицы Лондона в полном великолепии, то надобно взглянуть на них в темную, пасмурную ночь, когда воздух бывает пропитан влагой, которая, незаметно спускаясь на мостовую, покрывает не жидкою скользкою грязью, или когда тяжелая неподвижная мгла, обнимая каждый предмет, делает свет газовых фонарей гораздо ярче и блестящее освещение магазинов гораздо ослепительнее. Счастлив тот, кому судьба не предназначала находиться на улице в подобную ночь! он по возможности старается приютить себя в своем уголку, и прохожие на улицах имеют полное право позавидовать тем счастливцам, которые беззаботно сидят подле ярких каминов.

В лучших улицах города вы видите, что занав 123;си столовых плотно задернуты, огни вод очагами пылают ярко, и вкусный, аппетитный запах обеда приятно поражает обоняние голодного пешехода, в то время, как он, утомленный, тихо проходит мимо железных решоток, прикрывающих подвальные этажи. В предместиях города, по узенькой улице, пробирается мальчик-разнощик сдобных лепешек, и пробирается гораздо тише, чем ему хочется, потому что едва мистрисс Маклин, из No 4, открыла дверь и самым громким голосом прокричала: "лепешки!", как в ту же минуту из окна No 5 высовывается голова мистрисс Вокар и повторяет тот же самый призыв. И едва только слова мистрисс Вокар слетели с её уст, как мистрисс Пепло, из противоположного дома, спускает с рук своего сына, который летит по улице с такой быстротой, какую могли внушить одне только "сдобные лепешки", хватает разнощика и насильно влечет его к своему дому. Между тем мистрисс Маклин и мистрисс Вокар, чтоб избавить бедного разнощика от лишних хлопот, и чтоб сказать своей соседке пару дружеских слов, перебегают через улицу и покупают лепешки у дверей мистрисс Пепло. Из добровольного признания мистрисс Вокар мы узнаем, что "чайник её кипит, и что на столе уже давно расставлены чашки", а так как погода на дворе чрезвычайно неприятная, то она решилась выпить чашку вкусного горячаго чаю. С этим заключением, по какому-то весьма непостижимому стечению обстоятельств, соглашаются и прочия лэди.

После непродолжительного разговора о суровости погоды и о достоинствах горячаго чаю, о всеобщей склонности детей к шалостям и об исключении из этого правила скромного поведения мастера Пенло, мистрисс Вокар примечает в отдаленном конце улицы своего супруга. А так как бедняжка супруг ея, после тяжелой работы в доках, захочет выпить чашку горячаго чаю, то она быстро бросается к дому. Мистрисс Маклин следует примеру мистрисс Вокар, и, обменявшись на прощанье еще несколькими словами, обе оне скрываются за двери, которые остаются после этого закрытыми до следующего утра и открываются разве только для "разнощика нива", который является с лотком, освещенным тусклым фонарем, и, передавая мистрисс Вокар кружку нива и нумер старой газеты, сообщает ей, что "он не помнит такой холодной ночи, исключая разве той, когда на соседнем поле замерз человек."

Поговорив на перекрестке с полицейским стражем касательво весьма вероятной перемены в погоде и наступления жестокого мороза, вечерний разнощик пива возвращается к хозяину и в течение остального вечера прилежно занимается помешиваньем каменного огня, а между делом вмешивается в интересный разговор особ, которые собрались вокруг камина.

Улицы, соседния с Маршгэтом и театром Виктории, представляют в подобную ночь непривлекательный вид. Топкая грязь нисколько не уменьшается в них от беспрестанного движения народа, который толпами снует около этого места. Даже маленький оловянный сосуд, посвященный печеному картофелю и окруженный пестрыми фонарями, потерял свою привлекательность; а что касается до прилавка с пирогами из почек, то его привлекательность совсем исчезла. Свеча в прозрачном фонаре - домашнего приготовления из пропитанной маслом бумаги - раз пятьдесят уже потухала, так что пирожник, утомленный, бегая взад и вперед к ближайшему винному погребу за огнем, с отчаянием отказался от своей иллюминации, и единственными признаками его местопребывания служат блестящия искры, которые каждый раз, как только пирожник открывал свою портабельную печь, далеко разносятся по улице.

Продавцы рыбы, устриц и фруктов томятся в своих конурах, тщетно стараясь привлечь покупателей. Оборванные ребятишки, которые, несмотря ни на какую погоду, привыкли проводить свободное время на улицах, скорчившись, стоят небольшими группами под дверными навесами или под парусинным зонтом у окна сырной лавки, где яркие рожки газового света озаряют огромные круги красного и бледно-жолтого сыру, копченых окороков, языков и различного рода и величины темных колбас. Здесь ребятишки забавляются повторением театральных сцен, которых они были свидетелями, выражением восторга при воспоминании страшной канонады, которая каждый вечер без всяких изменений повторяется на театре Виктории, и наконец красноречивыми похвалами в честь неподражаемого Билля Томнсова, за его акробатические подвиги и непостижимые телодвижения в национальном морском танце.

Вот уже одинадцать часов. Холодный мелкий дождь, который так долго все еще накрапывал, начинает теперь падать крупными каплями. Печеный картофель оставил улицу до следующего утра; пирожник с своей подвижной кладовой отправился к дому; сырная лавка закрыла свои ставни, и ребятишки исчезли. Безпрерывный стук деревянных башмаков по скользкой мостовой, шорох зонтиков и глухое завывание ветра свидетельствуют о беспощадной погоде, и полицейский страж, в лакированном плаще, плотно застегнутом вокруг его особы, бедный, никак не может поздравить себя с блестящей перспективой, особливо в то время, когда он хочет отвернуться от сильного порыва ветра и дождя и скрыться за углом, где эти две стихии нападают на него еще свирепее.

Мелочная лавочка, с разбитым звонком на дверях, который уныло дребезжит при каждом требовании каких нибудь под-унца чаю и четверти фунта сахару, запирается на ночь. Толпы народа, которые сновали взад и вперед в течение целаго дня, быстро начинают редеть, Шум, крики и брань, вылетающие из трактиров и винных погребков, составляют почти единственный гул, нарушающий грустное безмолвие ночи.

Правда, среди этого безмолвия раздается другой, раздирающий звук; но он замолк почти при самом начале. Несчастная женщина, с ребенком на руках, бережно завернутым в оборванную шаль, делала попытку пропеть какую-то народную балладу, в надежде вынудить несколько пенсов от сострадательных прохожих. Но этот подвиг - это жалкое усилие жалкой нищеты - был встречен безчеловечным смехом. Слезы градом покатились по бледному, изнуренному лицу матери. Ребенок озяб, голоден; его тихие, полу-подавленные стоны еще более усиливают мучительную тоску матери, и она с воплем опускается на мокрое, холодное крыльцо ближайшего дома. О, как мало найдется таких людей, которые, проходя мимо подобного создания, представляют себе пытку сердца и падение духа, производимые в несчастной даже одним только усилием пропеть что нибудь! Болезнь, лишения и голод грустно отзываются в каждом слове знакомой песенки, которая часто оживляла часы вашего досужного веселья. Зачем же вы смеетесь над этим пением? Неужели вы не слышите, что в трепетном голосе певицы высказывается ужасная повесть нищеты? Неужели вы не подумали, что, не дав докончить этой раздирающей душу песни, несчастная мать отвернется от вашего пренебрежения для того только, чтоб умереть от холода и голода, и умереть с невинным младенцем на руках?

Час ночи. Но грязным улицам возвращаются партии из различных театров. Кэбы, коляски и омнибусы шумно катятся по мостовой. Лодочники, с тусклыми, грязными фонарями в руках и огромными медными бляхами на груди, возвращаются к своим пловучим жилищам или на покой, или наслаждаться удовольствием за кружкой крепкого пива и трубкой табаку. Покровители партера стремятся к домам, где во всякое время могут найти для себя подкрепление. Котлеты, почки, кролики, устрицы, портер и сигары подаются среди облаков табачного дыму, беготни, стукотни ножами и клокотанья бутылочной жидкости и множества других подобных звуков.

Более музыкальная часть театрального общества отправляется на какой нибудь гармонический митинг. Из любопытства пойдемте вслед за ними и посмотримте, что творится на этих одушевленных собраниях.

В высокой и довольно просторной комнате сидят от восмидесяти до ста человек гостей. Все они без милосердия стучат по столу рукоятками ножей и произносят оглушительные крики одобрения. С первого взгляда вы отнюдь не отгадаете, что все это значит. Но мы постараемся рассеять ваше недоумение и скажем, что этот стук и эти крики служат выражением чистосердечной похвалы веселой круговой песне, которая только что перед нашим приходом была торжественно пропета тремя "певцами-джентльменами", которые сидят по средине стола. Один из них, маленький человечек с надменным видом и лысой головой, которая высовывается из воротника зеленого фрака; другой, как видно, одарен от природы расположением к тучности и кроме того пронзительно-визгливым дискантом; третий имеет длинное смуглое лицо и черный костюм. Маленький человечек - особа весьма замечательная: о, если бы вы знали, как он снисходителен к ближнему и какой у него удивительный голос!

- У него удивительнейший бас! замечает своему товарищу молодой джентльмен в голубом платке: едва ли кто может спускаться так низко, как он спускается. Да, милостивый государь, так низко, что всегда вы не в состоянии расслышать его голоса.

И действительно, слова молодого джентльмена были совершенно справедливы, Кажется, ничего не могло быть в свете восхитительнее, как только слушать его октаву, когда она постепенно спускается ниже и ниже, до тех пор, пока подняться наверх не будет никакой возможности. Без душевного волнения и трогательного впечатления невозможно было слышать его сердечных излияний в торжественных песнях: "Я оставил свое сердце в шотландских горах", или "Мой старый храбрый друг Гаук". Толстый человек в свою очередь пускался в сантиментальность. С нежностью певицы и самым пленительным тоненьким голоском он ворковал и ""Лети, лети со мной, моя подруга Бесси!" и тому подобные нежные романсы.

- Сделайте одолжение, джентльмены, приказывайте себе подавать, что вам угодно! пожалуста приказывайте! кричал бледнолицый мужчина с рыжей головой, и требования на джин, вино, портер и сигары громогласно посыпались из всех частей комнаты.

"Певцы-джентльмены" находятся на самом верху своей славы; самым кротким и покровительным образом она рассыпают снисходительные поклоны и награждают ласковыми словами более известных им посетителей комнаты.

А вот этот коротенький круглолицый джентльмен, в узком коричневом сюртуке, в белых чулках и башмаках, разъигрывает роль комика. Посмотрите, до какой степени он привлекателен. С каким самоотвержением и сознанием собственных своих способностей принимает он предлагаемый стул.

- Джентльмены! говорит бас-джентльмен - он же и председатель собрания - сопровождая свой возглас ударом молотка. - Джентльмены! позвольте мне завладеть вашим вниманием.... наш друг мистер Смуггинс желает быть полезным и любезным для всего собрания.

- Браво! раздается се стороны собрания.

Смуггинс продолжительно прокашлялся - так, для симфонии - раза два чихнул, к беспредельному восторгу публики, а начал петь комическую песню припевая: "фал-де-рал, тол-де-рал", после каждой строфы, которая всегда оказывалась вдвое короче припева. Эта песня оканчивается оглушительным рукоплесканием, с окончанием которого председатель общества снова ударяет молотком и восклицает:

- Джентльмены! не угодно ли вам пропеть круговую песню?

Предложение принимается с шумным восторгом, для сильнейшего выражения которого некоторые энергические джентльмены отбивают донышки у рюмок. Девиз этот не лишен юмора, но часто служит поводом к легкой брани и именно при конце заседания, когда лакей сделает предложение удовлетворить его за пострадавшую посуду.

Подобные сцены продолжаются до трех и до четырех часов утра. Хотя оне и не оканчиваются этим заседанием, потому что плодовитая изобретательность пирующих друзей открывает широкое поле для новых подвигов, но для описания их потребовался бы целый том, содержание которого при всей назидательности, лишено бы было интереса. А потому мы делаем низкий поклон и опускаем занавес.

III. МАГАЗИНЫ И ЛАВКИ С ИХ ОБИТАТЕЛЯМИ.

Какой неистощимый источник для размышления представляют нам улицы Лондона! Мы ни под каким видом не модем согласиться с сожалением Стерна о человека, который, объехав пол-света, сказал, что видел одну лишь пустыню; не хотим и сами иметь ни малейшего сожаления к человеку, который, взяв шляпу и трость, прогулялся бы от, Ковент Гардена до ограды св. Павла, и обратно, и потом сказал бы, что не извлек из этой прогулки не только удовольствия, но даже пользы. А надобно правду сказать, подобные люди существуют на белом свете: мы каждый день встречаемся с ними. Огромные черные шейные платки, светлые жилеты, замысловатые трости и недовольные лица составляют главную их характеристику. Другой человек быстро проходит мимо нас, серьезно отправляясь к занятиям или беспечно гоняясь за удовольствиями. Напротив того, эти люди безмолвно и медленно катаются по улице и выражают на своих лицах необыкновенное счастие и одушевление. Ничто, по видимому, не производит на них впечатления; ни что, кроме толчка со стороны какого нибудь невежды-дворника или быстрого кэба, не может нарушить их холодного ко всему равнодушия. Вечером, в хорошую погоду, вы всегда встретите их в табачном магазине, из окон которого они выглядывают, прикрытые от нескромных взглядов синими кисейными занавесками. Только там они вполне наслаждаются своим существованием; приглаживают свои роскошные бакенбарды, играют огромной золотой цепочкой и в полголоса выражают нежный вздор хозяйке магазина, молоденькой лэди, которая, при ярком блеске газового света, служит предметом восторга для всех служанок из целаго квартала и предметом зависти для модных магазинщиц на две мили в окружности.

К числу главных наших удовольствий принадлежит удовольствие наблюдать на постепенным ходом, за возвышением или падением некоторых магазинов. С весьма многими из них, расположенными в различных частях города, мы уже успели не только свести довольно короткое знакомство, но и подробно узнать всю их историю. Мы сразу можем насчитать до двадцати таких магазинов, которые не платили пошлины в течение последних шести лет. Они никогда не любовались своими владетелями более двух месяцев сряду, но зато были свидетелями всех возможных родов мелочной торговли.

Мы представим вам один из этих магазинов, который может служить образцем для всех других, и в судьбе которого мы постоянно принимали живейшее участие, будучи знакомы с ним с тех пор, как он открылся в городе под названием мелочной лавочки. Он расположен на Сюрревской стороне Темзы, недалеко от Мэршгэта. С самого начала это был частный дом, весьма благовидной наружности; но впоследствии времени обстоятельства владельца этого дома приведены были в крайне стеснительное положение, так что дом поступил в казенное управление, хозяин дома выехал, и его родное пепелище постепенно стало превращаться в жалкие руины. Вот с этого-то периода и начинается наше знакомство: когда штукатурка и краска во многих местах совершенно исчезли, спуск в подвальный этаж покрылся зеленой плесению и грязью, водосточные трубы во многих местах были переломаны, - словом сказать, когда весь дом представлял из себя жалкую картину запустения. Ребятишки из здешнего квартала находили беспредельное удовольствие собираться на крыльце этого дома и по очереди стучать в уличную скобу, к величавшему удовольствию соседей вообще и в особенности нервной старой лэди, жившей через дом. Жалобам на шалунов не было числа, и даже пробовали отучить их от этого места холодной водой, неожиданно орошавшей их с головы до ног, - но без всякого успеха. При таком положении дела, содержатель лавки на ближайшем углу, в которой продавались корабельные принадлежности, самым обязательным образом снял медную скобу с уличных дверей, продал ее, и с той поры несчастный дом принял вид гораздо печальнее прежняго.

Обстоятельства принудили нас расстаться с нашим приятелем на несколько недель. Но можете представить себе наше изумление, когда, возвратившись, мы не нашли следов существовавшие заброшенного дома! На его месте очутилась прекрасная лавка, быстро приближающаеся к принятию титула "магазина". На ставнях и в окнах её были выставлены объявления, извещающия публику, что "в самом непродолжительном времени будет открыта продажа шолковых, шерстяных, бумажных и полотняных материи самого высшего достоинства и по самым сходным ценам." И действительно, магазин открылся в надлежащее время и над окнами его закрасовалась надпись владетеля и "К®". Золотые буквы этой надписи до такой степени были ослепительны, что невозможно было смотреть на них, не подвергая опасности свое зрение. А какие ленты, какие шали выглядывали из окон! какие прекрасные молодые люди находились внутри магазина! с какими чистыми манишками и белыми шейными платками! Что касается владетеля магазина, то он решительно ничего не делал, как только ходил взад и вперед по магазину, подавал стулья прекрасному полу, являвшемуся за покупками, или держал весьма серьёзные совещания с помянутыми прекрасными молодыми людьми, которые, судя по опыту и дальновидности; соседей, принадлежали к числу членов "К®". Мы смотрели на все это с чувством глубокого сожаления: мы предвидели роковую участь магазина, и предчувствие не обмануло вас. Падение его было медленно, но верно. В окнах начали показываться билетики с назначением пониженных цен на товары; после того на удачных дверях появилось объявление об отдаче в наем нижнего этажа "без мебели"; потом один из молодых людей исчез, неизвестно куда; прочие его товарищи надели черные галстуки и глухие жилеты, а содержатель магазина обнаружил сильную наклонность к употреблению горячительных напитков. Магазин сделался грязным; разбитые окна оставались без починки и товары стали исчезать по целым кускам без посредничества покупателей. Наконец компания сняла золотую вывеску, и содержатель магазина, при искреннем своем почтении, препроводил ключ от дома по принадлежности.

Новый жилец был содержатель модного магазина. Магазин хотя и был украшен скромнее прежнего, но в нем во всех частях обнаруживалась чистота и опрятность. Несмотря на то, мы всегда считали и это дело неблагонадежным. При всем нашем желании новому жильцу всякого благополучия, мы трепетали за его успех. По видимому, он был вдовец и имел другия занятия, потому что каждое утро проходил мимо нас по направлению к Сити. Торговля в магазине производилась его старшей дочерью. Бедняжка! для этого занятия ей не нужно было помощников. Иногда нам случалось заметить в задней половине магазина двух-трех детей, одетых, по примеру матери, в глубокий траур; а вечером мы никогда не проходили не видав у окна содержательницы магазина за какой нибудь работой для детей или для продажи. Когда бледное лице ея, освещенное тусклым светом сальной свеча, казалось нам печальнее и задумчивее обыкновенного, мы всегда думали, что если бы безразсудные матери семейств, которые так стараются, как говорятся, сбыть с рук своих дочерей, если бы оне хотя вполовину знали страдания и лишения, которым подвергаются их дочери, для того только, чтобы честным трудом приобресть себе дневное пропитание, то, может быть, оне очень умерили бы старания видеть дочерей своих как можно скорее замужними и чрез минутное удовлетворение тщеславия не подвергали бы их страшной нищете!

Но возвратимся к магазину. Мы продолжали наблюдать за ним и видели ясно, что нищета в нем усиливалась с каждым днем. Правда, дети постоянно были чисты и опрятны, но их платьица покрылись безчисленным множеством заплаток. Верхняя часть дома отдавалась в наем, для уплаты части арендного содержания; но охотников поселиться в ней не являлось. Медленный, изнурительный недуг старшей дочери лишил ее возможности продолжать вечерния занятия. Наступил срок платежа аренды. Владетель дома пострадал от неудачи последнего жильца, а потому не имел никакого сострадания к безуспешному предприятию содержателя модного магазина. Он подал ко взысканию, и в одно прекрасное утро мы имели несчастие быть свидетелями, как прикащики "Лондонского Дядюшки" вывозили из дому скудную мебель, и на самом доме увидели новый билет с крупною надписью "отдается в наем". Что сделалось впоследствии с жильцами, для нас закрыто непроницаемой завесой, но полагаем, что бедная мать, совершив свое трудное земное поприще, навсегда освободилась от скорби и страданий.

Любопытство, сильно подстрекало нас узнать, что будет в домом после этого. Теперь уже ясно было видно, что это место несчастливо. Билет был вскоре снят, и внутри магазина делались некоторые изменения. Мы находились в лихорадочном ожидании. Догадки ваши истощились: мы перебрали в нашем уме все роды торговли, но ни один из них не согласовался с предубеждением в постепенное раззорение новых постояльцев. Наконец магазин открыли, и мы удивились, что до сих пор не могли отгадать настоящего положения дела. Магазин - весьма небольшой даже и в цветущую свою пору - разделился на две лавки: одна была занята шляпным мастером, а другая табачником, который кроме табаку продавал трости и палки и был коммиссионером воскресной газеты. Обе лавки отделялись одна от другой тоненькой перегородкой, обклеенной яркими полосатыми шпалерами.

Табачник занимался своим промыслом дольше всех постояльцев, которые сохранились в нашей памяти. Это был краснолицый, нахальный, негодный человек, по видимому, привыкший принимать вещи, как оне есть, и из самых дурных обстоятельств извлекать, по возможности, лучшее. Сигары он продавал по мере требований, а остальные выкуривал сам. Он содержал свою лавку до тех пор, пока на нарушались мирные отношения между ним и хозяином дома, но при первом нарушении спокойствия он прехладнокровно запер лавку и исчез. С этого времени две маленькие конурки подвергались безчисленным переменам. Табачнику наследовал театральный парикмахер, который украсил свое окно грошевыми отпечатками театральных сцен и страшных кровопролитных сражений. Место шляпного мастера заступил зеленщик, а парикмахер, в свою очередь, уступил давку портному. Короче сказать, перемены постояльцев до того были многочисленны, что мы не успевали замечать их. Однакожь, в последнее время в доме обнаружились верные признаки постоянных жильцов. Эта перемена случилась самым незаметным образом. Содержатели лавок постепенно отдавали в наем одну комнату за другою, так что под конец принуждены была стеснить себя до крайности. Прежде всего появилась на отдельной двери медная дощечка с надписью "Пансион для девиц". Спустя немного времени, мы заметили другую медную дощечку, потом колокольчик и потом другой колокольчик.

Остановившись перед фасадом нашего старого приятеля и замечая эти несомненные признаки распространения бедности в доме, мы заключили, по предъидущим фактам, что дом достиг последнего предела своего периодического назначения, и что скоро совершенно опустеет. Но на этот раз мы ошиблись. Когда случай привел нас в последний раз пройти мимо дома, то в подвальном этаже его учреждено было молочное заведение, и мы своими глазами видели, как стадо тощих дворовых птиц вбегало в одне двери и выбегало в другия. Прочие этажи были пусты.

IV. ШОТЛАНДСКИЙ ДВОР.

Шотландский двор занимает небольшую, очень небольшую полосу земли, которая граничит с одной стороны грязной водой реки Темзы, а с другой - садами Нортумберландского дворца, и примыкает с одного конца к Нортумберландовой улице, а с другого - к задней половине площади Вайт-Голл. Когда эта область была в первый раз и случайным образом открыта провинциальным джентльменом, заблудившимся несколько лет тому назад на улице Странд, то коренными обитателями в ней оказались: портной, трактирщик, два содержателя съестных лавок и пирожник. Кроме этих лиц открылось еще племя сильных и рослых людей, которые регулярно каждое утро, около пяти и шести часов, отправлялись к пристани Шотландского двора, нагружали каменным, углем тяжелые вагоны, отправлялись с этими вагонами в отдаленные места Лондова и за Лондов и снабжали тамошних жителей горючим материалом. Разгрузив вагоны, они снова отправлялись за свежим запасом, и эта история продолжалась изо дня в день в течение целаго года.

Так как поселенцы извлекали средства к своему существованию из удовлетворения нужд этих неутомимых промышленников, то предметы, назначаемые в продажу, и места, где они продавались, носили на себе сильные отпечатки применения ко вкусу и желаниям покупателей. Портной, например, выставлял в своем окне пару лиллипутских кожаных штиблет и самого миниатюрного вида кафтан, а при входе в его мастерскую на каждой половине дверей приколочены были образцы угольных мешков. Содержатели съестных лавок выставляли на показ огромнейшие части жареной говядины и массивные пудинги, достоинство которых могли оценить одни только угольщики. Из окна пирожника выкатывались белые куски печеного теста, с красноватыми пятнами, которыми обнаруживалось место пирожной начинки, и всегда возбуждали аппетит проходящих работников.

Но самое лучшее мp3;сто из всего Шотландского двора; это - старый трактир, расположенный на углу. Здесь, в мрачной комнате старинного вида, озаряемой ярким каминным огнем и украшенной огромными стенными часами с белым цыферблатом и черными цыфрами, сидят мужественные угольщики, поглощая страшные кружки барклеевского портера и выпуская клубы табачного дыму, который клубится над их головами и покрывает комнату густым, мрачным облаком. Из этой комнаты в зимние вечера часто раздаются веселые голоса и достигают до самой реки, особливо когда пение совершается целым хором или когда на некоторых выразительных словах песни потребуется сделать ударение.

В этой же комнате рассказываются старинные предания о, том, что такое была Темза в прежние годы, когда еще не было выстроено бумаго-прядильной мануфактуры, и когда о Ватерлоосском мосте никто еще не думал. При подобных случаях заключение всякого рассказа сопровождалось киванием голов и выражением ужаса, к глубочайшему назиданию подростающего поколения угольщиков, которые столпились вокруг расскащиков и спрашивали, к чему ведут все эти изменения. При этом вопросе портной торжественно оставлял свою трубку и отвечал, что, без всякого сомнения, это ведет, к лучшему, но только в том он сомневается, хорошо ли это будет для Шотландского двора. Это таинственное мнение, выраженное с видом полу-предсказания, никогда не оставалось без одобрительного согласия со стороны всего собрания. Беседа продолжается часов до десяти. В это время является жена портного, уводит его домой, и общество расходится, для того только, чтоб на следующий вечер, в тот же самый час, снова встретиться в той же самой комнате и потолковать решительно о тех же самых предметах.

Около этого времени, до дня, отправляющиеся вверх по Темзе, начали привозить на Шотландский двор городские слухи, что будто бы лорд-мэр грозил срыть до основания старый лондонский мост и выстроить новый. Слухи эти приняты были с самого начала за простые городские сплетни, не имеющия ни какого основания, потому что на Шотландском дворе никто не сомневался, что если лорд-мэр действительно задумал подобный план, то, прежде чем приступит к исполению, его посадят в Товер и будут судить военным судом, как государственного изменника.

Между тем слухи распространялись быстрее и быстрее и принимали вид правдоподобия. Наконец одна лодка, нагруженная лучшим валсэндским углем, привезла утвердительные сведения, что уже несколько сводов старого лондонского моста закрыто, и что сделаны уже обширные приготовления для постройки нового моста. О! какое волнение произвела эта новость в посетителях старинной комнаты на Шотландском дворе! Каждый член собрания, бледный от изумления и страха, смотрел в лицо своего собеседника и читал на нем отголосок грустных ощущений, которые теснили его собственную грудь. Самый старший угольщик, для утешения себя и своих товарищей, старался доказать, что в ту минуту, как только разрушат перемычки и своды старого моста, вся вода из Темзы выбежит и оставит сухое дно. Что тогда будет с угольными лодками? что станет с торговлей Шотландского двора и его народонаселением? Портной печальнее прежнего качал головой, уныло посматривал на дно портерной кружки и говорил: "подождите немного.... вы увидите, что из этого будет.... Не будь я портной Шотландского двора, если военный суд не приговорит лорда-мэра; к смертной казни."

Угольщики ждали. Лодка за лодкой являлись на Шотландский двор, а о приговоре военного суда не было и помину. Вот, уже положен и основный камень, и положен герцогом, родным братом короля. Прошли годы, и мост был открыт самим королем. Вслед за тем перемычки и старый мост были срыты до основания; и изумление обитателей Шотландского двора было беспредельно, когда они, проснувшись на другое утро с полным убеждением, что пройдут к пловучей пристани не замочив подошвы башмаков, увидели, что вода по прежнему находилась в своем месте.

Результат этого первого нововведения, хоти ни в каком отношении не согласный с ожиданиями обитателей Шотландского двора, произвел, однако же, над ними полное свое действие. Один из содержателей съестной давки начал придерживаться общему народному мнению и искать себе посетителей между новым классом народа. Он разостлал на своих маленьких столах чистые скатерти и пригласил городского маляра сделать некоторые изменения в вывеске и кроме того написать на окнах красными буквами объявление, что горячия блюда можно видеть в его лавке от двенадцати до двух часов. Улучшения всякого рода и нововведения быстрыми шагами распространялись по Лондону и подступали к самому порогу Шотландского двора. На Гуегерфордской пристани открылся новый рывок, и в Вайт-Голле учредилась Контора Полицейских Коммиссионеров. Торговля на Шотландском дворе увеличилась. К числу членов Нижнего Парламента прибавлено еще несколько человек. Провинцияльные депутаты нашли, что Шотландский двор может служить к сокращению дороги; примеру же их последовали и многие другие пешеходы.

Мы замечали развитие цивилизации и смотрели на него с глубоким сожалением. Содержатель съестной лавки, который мужественно сопротвлялся введению салфеток и скатертей, терял свое место с каждым днем, между тем как его противник выигрывал, и вследствие этого между обеими сторонами родилась смертельная вражда. Угольщики нового поколения не хотели пить портера в трактире Шотландского двора, но отправлялись наслаждаться грогом в Парламентскую улицу. Пирожник все еще продолжал посещать старинную комнату, но полюбил сигары, начал именоваться кандитером и читать газеты. Старые угольщики по прежнему собиралась, к знакомому камину, но беседа их сделалась печальна, и уже громкие крики и веселые песни не оглашали более окрестностей Шотландского двора.

Но посмотрите, что такое Шотландский двор в настоящее время. О! как заметно изменились его древние обычаи! и куда девалась прежняя простота нравов тамошних обитателей! Старый, ветхий трактир обращен в обширные и великолепные погреба. Листовое золото было употреблено в значительном количестве для сооружения букв, которые украшали вход в эти погреба, а рука неизвестного поэта тут же начертала весьма привлекательные вакхические стансы. Портной выставил в своем окне образец модного коричневого сюртука с меховым воротником, с шолковыми пуговицами и меховыми обшлагами. Он носит штрипки на своих панталонах, и кроме того мы зам 23;тили, что его подмастерья (у него уже есть подмастерья!) занимались работой на широком столе, также в штрипках; неизвестно только, делалось ли это из подражания своему хозяину, или из подражания моде.

В другом конце небольшого ряда домиков поселился сапожник и выставил для продажи сапоги - настоящие веллингтоновские сапоги! - о которых несколько лет тому назад никто из обитателей Шотландского двора не только не имел понятия, но и никогда не слышал. Вслед за сапожником появился дамский портной; и в то время, как мы полагали, что стремление к нововведению не может произвесть более никаких изменений, вдруг появился ювелир, и, не довольствуясь тем, что выставил в своем окне огромнейший запас золоченых колец и бронзовых браслеток, он еще привесил объявление, которое и теперь можно увидать в его окне, что "в его мастерской промыкаются дамские уши". Дамский портной нанимает молодую лэди, которая носит передник с карманами; а портной извещает почтеннейшую публику, что джентльмены могут делать у него заказы из своих материалов.

Среди всех этих перемен, среди всех улучшений и нововведений существует на Шотландском дворе один только старик, который, по видимому, оплакивает падение этого древнего места. Он ни с кем не говорит, но, обыкновенно, сидит на деревянной скамейке, подле стены, обращенной к Вайт-Голлу, и любуется ласками и прыжками тучных породистых собак. Его можно назвать господствующим духов Шотландского двора. Годы и годы промчались над его головой; но в хорошую погоду и в дурную, в теплую и холодную, в мокрую и сухую, в снег, град и дождь старик всегда сидит на одном и том же месте. Нищета и страдания сделали сильный отпечаток на его лице; уже стан его согнулся от старости; уже голова его убелилась сединою от тяжких испытаний, но он не покидает своего места и с грустью вспоминает о прошедшем. Он не перестанет влачить туда дряхлых своих членов, пока глаза его не закроются на веки не только для Шотландского двора, но и для целаго мира.

Пройдут годы, и антикварий новейшего поколения, взглянув в какую нибудь заплесневелую рукопись о борьбе и страстях, волновавших мир в эти времена, быть может, заглянет и на страницы, которые мы только что написали. Но, несмотря на его обширные сведения в истории прошедших веков, несмотря на всю его книжную премудрость, на искусство собирать драгоценные книги, на сухия занятия в течение продолжительной жизни, на фолианты, которые покрыты слоями полу-вековой пыли, и которые стоили ему огромнейшего капитала, ему не отъискать того места, где находился Шотландский двор, - не отъискать даже по приметам, которые мы выставили в этом описании.

V. СЕМЬ УГЛОВЪ

Мы всегда такого мнения, что если бы никто из поэтов не обезсмертил Семи Углов, то Семь Углов сами непременно приобретут себе бессмертие. Семь Углов! Это - страна музыки и поэзии, страна первых излияний пламенного сердца и замечательных предсмертных изречений, страна, освещенная именами Катнака и Питтов, тесно связанными с яблочниками и шарманками, в ту пору, когда дешевые литературные журналы наполнялись аршинными балладами, и когда, к смягчению наказаний за уголовные преступления, не предпринималось в Парламенте никаких решительных мер.

Взгляните на устройство этого места. Вы на каждом шагу встречаете здесь гордиев узел, встречаете лабиринт Гамптон-Корта, лабиринт Бюла-Спа (Гамптон-Корт и Бюла-Спа - загородные увеселительные места, с прекрасными садами.); встречаете узлы белаго шейного платка, трудность завязать которые можно сравнить только с очевидною невозможностью развязать. Вообще говоря, какая путаница может сравниться с путаницей Семи Углов? где вы найдете другой подобный лабиринт улиц, дворов, переулков и аллей? где вы найдете такое скопище англичан и ирландцев, какое встречается в этой запутанной части Лондона.

Чужеземец, очутившись в первый раз у Семи Углов и остановившись у семи мрачных переулков, с видимою нерешимостью, который из них избрать для своего дальнейшего шествия, невольным образом посвятит значительное время для удовлетворения своего любопытства и внимения. От весьма неправильного сквера, на который случайно забрел путешественник, тянутся улицы и переулки по всем возможным направлениям, до тех пор, пока не скроются в вредных испарениях, которые нависли над вершинами домов, и от которых мрачная и грязная перспектива делается еще неопределеннее и сжатее. На каждом углу вы увидите толпы праздного народа, которые собрались сюда как будто затем, чтоб подышать чистым воздухом, непроникающим в мутные улицы и аллеи. Наружность этих людей и их жилищ внушают невольное удивление во всех, кому придется взглянуть на них; быть может, на одного только коренного жителя Лондона не произведут они никакого впечатления.

Вон там, на том углу, собралась небольшая толпа вокруг двух женщин, которые, опорожнив в течение утра три различные сосуда джину и горькой, поссорились из за какого-то домашнего распоряжения и наконец готовы даже покончить свою ссору кулаками, к величайшему удовольствию и участию других женщин, которые жили в том же доме и которые весьма охотно являлись партизанками той или другой стороны.

- Почему ты, Сара, не вцепишься в нее? восклицает полуодетая баба. - Чего ты думаешь? Да еслиб только она сделала со мной подобную штуку, я не стала бы долго думать: и в ту же минуту выцарапала бы ей глаза.... Этакая дрянь!

- О чем мы шумите ? в чем дело? спрашивает другая женщина, только что явившаеся на место брани.

- В чем дело?! воскликнула первая ораторша с бешеным негодованием указывая на обвиняемую преступницу: - в чем дело?! Бедная мистрисс Сулливин! Пятеро детей на руках - да не смей еще выйти со двора достать для них кусок хлеба!... Где это видано, чтобы стали приходить без неё всякие шлюхи да таскать мужа на прогулки по аллеям!... Ведь вот ужь в Фомин Понедельник двенадцать лет, как они женаты..... я своими глазами видела свидетельство, когда пила вместе с ними чай в Страстную Пятницу.... Этакие шлюхи!...

- Кого ты называешь шлюхами? прерывает защитница другой стороны, обнаруживая сильное желание принять на свою долю часть предстоящей схватки.

- Ай да, Мэри! вот так! хорошенько ее, хорошенько! восклицает соседний лавочник.

- Кого ты называешь шлюхами? снова повторяет освирепевшая Мэри.

- Не твое дело, отвечает противница, весьма выразительно: - не в свое дело не суйся.... убирайся домой да проспись сначала, а потом принимайся штопать чулки.

Этот нескромный намек не только на нетрезвое поведение, но и на ветхое состояние гардероба доводит раздражение буйной соперницы до высочайшей степени, и вследствие того она с жаром убеждает окружающих вступиться за нее, и мужественно вступает в бой. Схватка начинается всеобщая и оканчивается прибытием полицейских чиновников

В дополнение к многочисленным группам, которые или толпятся около питейных лавок, или ссорятся посреди дороги, каждый фонарный столб на открытом месте имеет своего обладателя, который, прислонившись к этому столбу, безмолвно проводит целые часы. Странно довольно, но мы заметили, что один класс лондонского народонаселения считает за величайшее наслаждение простоять несколько часов прислонившись к стене или к столбу. Мы никогда не видели, чтобы лондонский каменьщик принимал участие в каких нибудь других удовольствиях, за исключением драки, в которую он готов вступить во всякое время. Пройдите вечерком по улице Ст.-Джойлз в какой угодно день недели, и вы непременно увидите их у фонарных столбов, в их бумазейных костюмах, забрызганных известью и покрытых грязноватою пылью. Прогуляйтесь в воскресенье мимо Семи Углов, и вы снова увидите их у столбов в чистых полосатых панталонах, в светлых сапогах, в синих куртках и огромных желтых камзолах. Они как будто нарочно затем и надевают свои лучшие платья, чтоб простоять целый день прислонившись к фонарному столбу!

Особенный характер этих улиц и необыкновенное сходство их между собою нисколько не уменьшают того замешательства, в которое бывает поставлен неопытный пешеход при посещении Семи Углов. Он проходит улицы грязи и разбросанных зданий, встречается с обширными дворами, наполненными как безобразными и непропорциональных размеров домами, так и полу-нагими ребятишками, которые валяются в собачьих конурах. Местами показываются мрачные мелочные лавки с разбитым колокольчиком, который привешен позади дверей и который или возвещает о приходp3; покупателя, или изменнически предает таинственное появление молодого джентльмена, у которого страсть к чужой собственности и в особенности к лавочным выручкам развита превосходно еще с самой юности. Иногда как будто напоказ встречается высокое, прекрасное здание, которое прикрывает собой вязкий и грязный соседний трактир. В длинных рядах полу-разбитых и местами заклеенных бумагой окнах выставлены в горшках, грязных как и сами Семь Углов, цветы, которые существуют, может быть, с самого основания Семи Углов. Лавка для покупки тряпок, костей, старого железа, кухонной посуды не уступают в чистоте птичникам и клеткам для кроликов.... Лавки подержанных и заложенных вещей, учрежденные, по видимому, самыми гуманными существами (потому что оне служат прибежищем целым легионам моли) и усеянные безчисленным множеством объявлений о пансионах, о грошовых театрах, о ходатаях по чужим делам, о мебели, о музыке для балов и раутов дополняют местную картину, а грязные мужчины, оборванные женщины, полу-нагие ребятишки; шумные воланы, дымящиеся трубки, гнилые фрукты, более чем сомнительные устрицы, тощия кошки, печальные собаки и сухия как скелеты курицы оживляют эту картину и придают ей невыразимую прелесть.

Если наружность домов или взгляд на обитателей этих домов представляют мало привлекательного, то мы не полагаем, чтобы более близкое знакомство с ними изменило первое впечатление. Каждая комната имеет отдельного жильца, и каждый жилец обыкновенно бывает главою многочисленнейшего семейства.

Для примера заглянем хоть в один дом. Вот этот лавочник, занимающийся продажею по части печенья, или по части горючих материялов, или по другой какой нибудь части, которая требует для ежедневного оборота от полутора до двух шиллингов, проживает со всем своим семейством в самой лавке и в задней маленькой комнатке. В задней половине кухни живет ирландский поденщик с семейством, а в передней - какой нибудь разнощик, также с семейством. В передней половине первого яруса живет другой мужчина с женой и семейством, а в задней подовине, - "молодая женщина, которая занимается тамбурной работой и одевается весьма джентильно, которая часто говорит о своей подруге из знатной фамилии и терпеть не может вульгарностей." Второй этаж и его обитателей можно назвать вторым изданием первого, разве только на исключением джентльмена оборванца, занимающего чердачек. Этот джентльмен каждое утро получает пол-кружки кофе из ближайшей кофейной, которая помещается в крошечной конурке, и над камином которой, в деревянной рамочке, красуется надпись, учтиво предлагающая посетителям, "для избежания недоразумений, деньги за требуемые предметы платить предварительно". Джентльмен-оборванец служит для здешнего квартала весьма загадочным предметом. Но так как он ведет затворническую жизнь и на исключением пол-кружки кофе и пенсовой булки покупает иногда перья и чернила, то немудрено, что он прослыл за сочинителя. У Семи Углов распространились даже слухи, что он пишет поэмы для мистера Варрена.

Если кому нибудь придется проходить мимо Семи Углов в летний знойный вечер и видеть, как дружелюбно разговаривают женщины, то невольным образом подумает, что это согласие между ними никогда не нарушается, и что обитатели Семи Углов могли бы служить прекрасным примером для других. Но, увы! мы по опыту знаем наверное, что лавочник как нельзя хуже обходится со своим семейством, что разнощик - он же большой мастер выколачивать пыль из ковров - часто обращает свое искусство на жену. Передния жильцы первого этажа находятся в непримиримой вражде с передними жильцами второго этажа, за то, что последние имеют обыкновение заводить танцы в то время, когда первые ложатся спать. Жильцы второго этажа ссорятся из за детей с обитателями кухни. Ирландский поденьщик каждый вечер возвращается домой в нетрезвом виде и нападает решительно на всех. Короче сказать, между всеми этажами существует непрерывная вражда; даже самые подвалы принимают в ней живейшее участие. Мистрисс А. колотит ребенка мистрисс Б. за то, что он делает гримасы. Мистрисс Б. обливает холодной водой ребенка мистрисс А. зато, что он употребляет неприличные выражения. Мужья вступаются: делается общая ссора, следствием которой бывает драка, а результатом - полицейский чиновник.

VI. РАЗМЫШЛЕНИЯ НА УЛИЦЕ МОНМАУТ.

Мы всегда питали в душе особенную привязанность к улице Монмаут, как к самому верному и самому главному складочному месту поношенного платья. Улица Монмаут почтенна по своей древности и вполне заслуживает уважение на пользу, которую она приносит. Улицы Голивел мы не жалуем; а рыжих евреев, которые насильно тащат вас в свои грязные жилища и против всякого с вашей стороны желания навязывают вам платье, мы просто презираем.

Обитатели улицы Монмаут весьма много отличаются от прочих классов лондонского народонаселения. Это - мирное и отшельническое племя, которое заключает себя по большей части в глубоких подвалах или в темных задних комнатках, и которое очень редко показывается на Божий свет,- разве только под сумерки прохладного летнего вечера. Тогда они выходят на улицу, выносят с собой стулья, располагаются на тротуаре, курят трубки, любуются детскими играми. Выражение их лиц носит задумчивый, угрюмый отпечаток - верный признак приверженности к торговым предприятиям. Жилища их отличаются той небрежностью к украшению и комфорту, которое так обыкновенно между людьми, постоянно преданными глубоким размышлениям и кабинетным занятиям.

Мы не без основания намекнули на древность вашего любимого места. "Позументный кафтан с улицы Монмаут" - служило поговоркой лет сто тому назад; но мы находим, что улица Монмаут и в настоящее время все та же самая. Правда, хотя великолепные, с длинными полами, позументные кафтаны уступили свое место лоцманским пальто с деревянными пуговицами; хота шитые узорами камзолы с огромными фалдами и заменились двух бортными жилетами с откидными воротниками; хотя треугольная форма шляп переменилась на круглую, но ведь эта перемени касается одного только времени. На улицу Монмаут она не сделала никакого влияния; улица Монмаут осталась та же самая. При всех возможных переворотах и изменениях, улица Монмаут постоянно оставалась кладбищем переходчивой моды, и этим кладбищем, судя по всем признакам, она останется до тех пор, пока мода не будет более нуждаться в подобном месте.

Гулять по этому обширному и в своем роде замечательному кладбищу и предаваться размышлениям, которые невольно рождаются в душе во время прогулки, принадлежит к числу наших любимых удовольствий. Здесь мы, время от времени, примеряем или фрак, уснувший для моды сном непробудным, или бренные останки пестрого жилета, украшавшего кого нибудь из подобных нам созданий, и стараемся, по виду и фасону одежды, представить себе бывшего владетеля. Мы углубляемся в подобные размышления до такой степени, что казалось, как будто целые ряды разнокалиберных фраков опрометью спрыгивали с своих гвоздиков и застегивались вокруг стана воображаемых нами лиц; разноцветные панталоны, в таком же количестве, бросались на встречу своим собратам; жилеты рвались от нетерпения присоединиться к своим неизменным товарищам; и наконец пол-акра башмаков быстро находили себе ноги и выступали на безмолвную улицу с таким стуком и шумом, что мы невольно пробуждались от наших сладких мечтаний и с видом замешательства уходили домой, представляя из себя предмет изумления для добрых обитателей улицы Монмаут и предмет сильного подозрения для полицейских надзирателей, на противоположном углу улицы.

Однажды, занимаясь этим приятным развлечением, мы старались подобрать пару полу-сапожек для составленного в вашем воображении идеала, но, как будто нарочно, ни одна из пар не приходилась по мерке. Мы уже хотели оставить свое намерение, как вдруг взоры ваши остановились на нескольких парах платья, выставленных напоказ из окна. Эта неожиданность поразила нас. Хотя платья были сделаны для различных периодов человеческого возраста, но видно было, что все они принадлежали одной и той же особе, что они носились этой особой, и теперь, по одному из тех странных стечений обстоятельств, которые случаются довольно редко, явились для продажи в одну и ту же лавку. Идея показалась нам весьма прихотливою, и мы еще раз взглянули на платья, с твердою решимостью не отрываться от них скоро. Чем более мы смотрели на них, тем сильнее убеждались в безошибочности первого впечатления. На этих тленных нарядах была написана целая человеческая жизнь, и написана так ясно, как будто перед нами лежал пергамент с автобиографией какого нибудь человека.

Первый из выставленных нарядов похож был на изношенный и перепачканный остов пары платья. Это был один из тех прямых синих суконных чехлов, которыми обыкновенно покрывались дети до употребления туник и перевязей - этих изобретательных выдумок для обнаружения полной симметрии детских форм, особливо, когда последния зашнуруются в чрезвычайно узкие корсажи, украшенные на обоих плечах двумя рядами пуговиц, и когда над этими корсажами наденутся панталоны так высоко, что ноги принимают самый неестественный вид: как будто оне начинаются прямо от верхней части груди. Мы с первого раза решили, что эта одежда детская, и что она принадлежала лондонскому мальчику, судя по коротеньким размерам рук и ног, которые так свойственны юному возрасту, встречаемому на улицах Лондона, и по мешковатости или выпуклости на панталонах около колен. Очевидно было, что мальчик принадлежал к числу вольноприходящих какого нибудь пансиона. Еслиб он был постоянный пансионер, то, вероятно, ему не позволили бы так много возиться на поду и до такой степени обшмыгать панталоны. Безчисленное множество пятен около карманов, от какой-то липкой материи, - пятен, которых не могло вывести искусство опытного лавочника, ясно обнаруживали, что у мальчика была добрая мать и часто баловала его деньгами на лакомства. Родители его были люди порядочные, но необремененные богатством, иначе он не таскал бы так долго этой пары платья, и другой, состоящей из полосатых панталон и курточки, в которых ходил в ближайшую школу учиться писать, и притом весьма черными чернилами, если судит по месту, об которое он постоянно вытирал свое перо.

Этот наряд заменен был впоследствии миниатюрным фраком. После кончины отца, мать поместила мальчика в какую-то контору. Долго носилась эта пара платья: время обнаружило на ней белые полосы около швов и самую ткань; но, несмотря на то, она сохранила ту чистоту, с которой вышла из под руки портного. Бедная женщина! Мы воображаем её принужденную радость и веселье за скудной трапезой и её сбережения лакомых блюд для своего любимого детища. Ея постоянное беспокойство за будущее благополучие сына, её гордость за его прекрасное поведение отравлялось иногда самою горькою, ядовитою мыслию. Ну что, если с достижением возмужалаго возраста охладеет в нем прежняя любовь, если изгладится из его души сыновняя привязанность, если забудутся все его прежния обещания? О! это было бы убийственно для матери! Одно беспечное слово, один холодный взгляд навсегда разрушили бы ея. обворожительные надежды!.,. Воображение так живо рисовало нам все эти сцены, как будто оне совершались, перед нашими глазами.

Каждому из нас известно, что подобные вещи случаются ежечасно. Но, несмотря на то, когда мы увидели, или, лучше сказать, вообразили, что, впрочем, одно и тоже, перемену в молодом человеке, нам сделалось до такой степени грустно, как будто возможность подобной перемены представлялась нам в первый раз. Следующая пара платья была прекрасна, но неопрятна; она обнаруживала большие притязания на щегольство, но в чистоте далеко уступала своей изношенной предместнице. Признаки праздности и общества разгульных товарищей говорили, нам, что спокойствие матери в этот период быстро исчезало. Нам нетрудно было представить себе этот наряд... представить?... мы легко могли видеть его! мы даже видели его сотни раз, когда он, в обществе трех или четырех других костюмов точно такого же покроя, шатался ночью около буйных скопищь.

Для испытания, мы выбрали в той же лавке под-дюжины таких костюмов нарядили в них мальчиков от пятнадцати до двадцати-летнего возраста, дали им сигары в зубы, засунули им руки в карманы и стали следить за ними. Оставив улицу Монмаут, они с наглыми шутками и беспрерывно повторяемыми криками завернули за угол. Мы ни на минуту не теряли их из виду: видели, как они нахлобучили на бок своя шляпы, приняли надменную осанку и наконец вошли в трактир. Пользуясь этим случаем, мы отправляемся в одинокий; отдаленный дом, где бедная мать одна-одинешенька просиживает далеко за полночь. Мы наблюдаем за ней в то время, как она, под влиянием лихорадочного беспокойства, то сделает несколько шагов по комнате, то отворит дверь, пристально посмотрит в мрачную и опустелую улицу, и снова возвратится в унылую комнату, и снова предается т 123;м же грустным и тщетным ожиданиям. Мы видим взгляд, в котором выражается все её терпение и с которым переносит она брань и угрозу; мало того:мы видим удары, которые наносит ей пьяный, но все еще любимый сын.... мы слышим тихия рыдания, которые вылетают из скорбной души матери, в то время, как она, удалившись в свою жалкую комнату, падает на колени и в пламенной молитве ищет утешения.

Прошел длинный промежуток времени, и в костюме сделалась значительная перемена. Молодой человек обратился в видного, широкоплечаго, здорового мужчину. Взглянув на широкополый зеленый сюртук, с огромными металлическими пуговицами, мы сразу догадались, что владетель этого костюма редко выходит из дому без собаки и без приятеля, такого же беспечного гуляки, как и он сам. Пороки юности вполне укоренились и в зрелом его возрасте. Мы представили в своем воображении его семейный дом, если только можно допустить, что дом его заслуживал название семейнаго.

И вот перед нами комната, лишенная необходимой мебели и наполненная женой и детьми, бледными, голодными, изнуренными. Мужчина удаляется в винный погреб, из которого только что воротился, и посылает брань на жену и больного младенца, которые приступили к нему и просят кусок хлеба; мы слышим борьбу, брань и наконец удары, нанесенные несчастной матери несчастного семейства.... Вслед за тем воображение уводит нас в один из рабочих домов столицы, расположенный среди многолюдных улиц и аллей, наполненных вредными испарениями и оглушаемый шумными криками. Мы видим там старую, больную женщину. На смертном одре она молит о прощении сыну. Подле неё не;т никого из близких сердцу, чтобы в последний раз пожать её изсохшую, холодную руку: нет никого, чтобы навеять прохладу на её тяжелые вены. Чужой человек закрывает ей глаза и принимает предсмертные слова из бледных и полузакрытых уст.

Грубый фрак с изношенным, бумажным шейным платком и другими принадлежностями самого обыкновенного наряда заключают всю историю. Финал её весьма неутешительный: мы видим тюрьму, слышим судебный приговор, в котором слова: "ссылка из отечества или галеры", печально поражают наш слух. О! чего бы не отдал этот человек в ту пору, чтоб только еще раз сделаться довольным, смиренным прикащиком купеческой конторы, чтоб только на неделю, на день, на час, на минуту,- словом сказать, на такое время возвратиться к прежней жизни, которое дало бы ему возможность высказать несколько слов чистосердечного раскаяния и выслушать хотя бы один только звук прощения от холодного и бездушного трупа матери, который давно уже предан земле на кладбище нищих! Его дети бродят по улицам Лондона, его жена остается бесприютной вдовой! Как дети, так и жена носят на себе неизгладимое пятно позора отца и мужа и под гнетом прямой необходимости стремятся к пропасти, которая увлекла несчастного к медленной смерти, продолжавшейся, быть может, многие годы, за несколько тысячь миль от отечества. Мы не имеем намерения следить далее за этим грустным рассказом, конец которого каждый из наших читателей сам легко может представить себе.

Чтобы настроить наши мысли на более веселый тон, мы отходим от прежнего места, делаем несколько шагов вперед, устремляем наш взор на обширный ящик, наполненный безчисленным множеством сапогов и башмаков, и начинаем примерять их на воображаемые нами ноги с такой быстротой, которая изумила бы любого артиста по части сапожной. Вот, например, эта пара сапогов в особенности обращает на себя ваше внимание. Сшиты эти сапоги довольно аккуратно, имеют средние размеры и какой-то особенно приятный, привлекательный вид, так что, спустя пол-минуты после нашего знакомства, мы уже выбрали для них владельца, прекрасного, румяного и веселаго рыночного садовника. Они как раз пришлись ему впору, как будто нарочно были шиты для него. Посмотрите, как живописно свисли над отворотами его полные икры и обнаружились его синие чулки и пестрые подвязки; взгляните на его синий передник, заткнутый за пояс, на его пунцовый шейный платок, синюю куртку и белую шляпу, немного натянутую набок. Посмотрите, какая приятная улыбка озаряет его разумное лицо, когда он стоит перед своим цв 23;тником и насвистывает песенку, как будто ему кроме того, чтоб только быть счастливым и спокойным, другой идеи никогда не приходило на ум.

Вот этот человек пришелся нам, как говорится, по душе. Мы знаем о нем всю подноготную. Мы пол-тысячи раз видели, как он в своей зеленой тележке, на небольшой крутенькой лошадке, приезжал на Ковент-Гарденский рынок. В то время, как мы с удовольствием продолжали любоваться его сапогами, перед нами внезапно явился образ кокетливой служанки в датских атласных башмаках, стоявших подле сапогов садовника. Мы сразу узнали эту баловницу, потому что видели ее в прошедший вторник, возвращаясь из Ричмонда. Это та самая девушка, которую садовник встретил по ту сторону Гаммерсмитского подъемного моста и сделал ей предложение вместе доехать до города.

Между тем является бойкая женщина, в прекрасной модной шляпке, вступает в сp3;рые прюнелевые ботинки, обшитые сверху черной шолковой тесьмой, а снизу - лакированной кожей. Она тщательно выставляет носочки своих ботинок, по другую сторону сапогов садовника, и, по видимому, всеми силами старается обратить на себя внимание. Но мы не замечаем, чтобы подобные прелести поражали нашего приятеля-садовника: он, понимая вполне прямую цель их и намерение, бросает на них только одни косвенные, но выразительные взгляды, и затем как будто вовсе не замечает их. Впрочем, его равнодушие щедро вознаграждается чрезвычайною любезностью престарелаго джентльмена, в руках которого находится трость с огромным серебряным набалдашником, который примеряет самые просторные башмаки, поставленные в отдаленном углу садика, и вместе с тем делает самые разнообразные жесты, выражающие его восторг при виде лэди в прюнелевых ботинках. Все это совершается к беспредельному удовольствию молодого человека, которому надели мы пару лакированных сапогов, и у которого от смеха едва не лопается фрак, бросившийся на него с ближайшей вешалки.

Мы уже несколько времени и с величайшим удовольствием любовались этой пантомимой, как вдруг, к нашему беспредельному изумлению, заметили, что все действующия лица, включая в то число весь corps de ballets сапогов и башмаков, которыми обули мы такое множество ног, каким могло располагать наше воображение, приготовились к танцам. Раздалась музыка и балет начался. Мы с особенным восторгом любовались ловкостью и гибкостью садовника. Его сапоги грациозно выступали то в одну сторону, то в другую, то балансировали, то шаркали, то пристукивали перед датскими атласными башмачками, то приступали к ним, то отступали, то делали круг и потом снова повторяли прежния движения, не обнаруживая при этом случае ни малейшей усталости.

В свою очередь и атласные башмачки не уступали в ловкости сапогам садовника. Они также припрыгивали, пристукивали и шаркали во всех возможных направлениях. Правда, хотя они не так верно соблюдали такт музыки, как прюнелевые ботинки, но мы ясно видели, что все их движения совершались от души, и потому, по всей справедливости, должны были отдать им предпочтение. Самым интересным предметом из всего собрания был старый джентльмен в просторных башмаках, потому что, кроме смешных его усилий казаться юным и влюбленным, что уже само по себе было довольно забавно, молодой человек, которого мы обули в лакированные сапоги, располагал своими движениями так ловко, что с каждым приближением старого джентльмена к лэди в прюнелевых ботинках он наступал всею своей тяжестью на кончики пальцев старика, заставлял его кричать от страшной боли и, разумеется, производил во всем собрании чистосердечный и продолжительный смех.

Среди полного восторга от этой очаровательной сцены, мы вдруг услышали пронзительный и ни под каким видом не музыкальный возглас:

- Надеюсь, что вы узнали меня, любезнейший!

Мы пристально взглянули в ту сторону, откуда прилетели эти звуки, и узнали, что они происходили вовсе не от лэди в прюнелевых ботинках, как показалось вам с первого раза, но от тучной женщины пожилой наружности, которая сидела на стуле при самом входе в лавку, по видимому, с тою целью, чтобы присматрввать за распродажею подержаных вещей.

Шарманка, оглушительно игравшая позади вас, замолкла. Люди, которых мы обули в сапоги и башмаки, все разбежались, при первом прервании звуков шарманки. Углубленные в наши размышления, мы вовсе не замечали, что простояли целых полчаса, всматриваясь в лицо почтенной лэди. Это было с нашей стороны весьма невежливо, и потому мы немедленно свернули в сторону и вскоре погрузились в непроницаемый мрак окрестностей Семи Углов.

VII. БИРЖИ ДЛЯ НАЕМНЫХ КАРЕТЪ

Мы можем почти утвердительно сказать, что наемные караты принадлежат исключительно одной столице. Конечно, другие могут возразить на это, что биржи для таких карет находятся и в Эдинбурге; но зачем пускаться за возражением в такую даль: можно бы просто напомнить нам, что Ливерпуль, Манчестер "и другие огромные города" (употребляя парламентское выражение) имеют свои биржи для наемных карет. Мы весьма охотно допускаем этим местам содержание возниц, которые, если хотите, точно также грязны и отличаются точно такою же медленностию езды, как и лондонские наемные кареты, но ни под каким видом не можем согласиться, и даже утвердительно отрицаем, что эти экипажи, в отношении бирж, извощиков и лошадей, отнюдь не могут быть похожи на столичные.

Для примера возьмите настоящую лондонскую карету - огромную, полновесную, старого фасона карету - и осмельтесь сказать, что вы когда нибудь и где нибудь кроме Лондона видали подобный экипаж. Не так давно и с чувством глубокого сожаления, мы заметили на некоторых биржах новомодные кареты и коляски ярко-зеленого или жолтого цвета, с колесами точно такого же цвета, между тем как каждому, кто только изучал этот предмет, известно, что в наемных каретах одно колесо непременно должно отличаться от другого и краской и величиной. По неволе скажем, что это все нововведения, улучшения, или, вернее, несомненные признаки непостоянства вкуса и пренебрежения в обычаям, освященным давностию времени. Ну, согласитесь сами, к чему наемные кареты должны быть чисты? Наши предки находили, что оне очень хороши и в грязном виде; в этом самом виде оне дошли и до нас. К чему мы, под влиянием лихорадочного нетерпения "прокатиться", станем желать быстрой езды, в то время, как наши предки оставались как нельзя более довольны самой ровненькой рысцей? Не правда ли, что наши замечания весьма справедливы?... Зачем же допустили кэбам и омнибусам наводнить нашу столицу? зачем позволяют людям весьма быстро проехать милю за восемь пенсов, в то время, как следует проехать ту же самую милю за шиллинг и притом весьма тихо? Мы затрудняемся сделать ответ на эти вопросы и, не надеясь даже придумать его в скором времени, переходим к описанию нашего предмета.

Надобно заметить, что наше знакомство с биржами наемных карет продолжается с давнего времени. Мы можем похвастаться этим знакомством, потому что оно обратило нас в подвижную таксу на экипажи. Мы знакомы на взгляд со всеми лодочниками на три мили от Ковент-Гарденского рынка и готовы утвердительно сказать, что на том же самом пространстве нас знали бы на взгляд все наемные лошади, еслиб большая часть из них не поражена была слепотою. Мы принимаем самое живое участии в наемных каретах, не никогда не решимся править лошадьми, в том убеждении, что при первой нашей попытке мы непременно будем опрокинуты. Мы большие охотники до лошадей, но никогда не ездим верхом. Предоставляя это средство быстро носиться по земной поверхности тем, кому оно нравится, мы смирно обращаемся к биржам и начинаем делать свои наблюдения.

Вот, например, под самым нашим окном, у которого мы пишем, стоит биржа наемных карет. На ней теперь только одна грязно-желтоватая карета, но зато какая огромная, какая тяжелая, какая безобразная! Дверцы с крошечными стеклами, но с большими рамами, украшены полинялым гербом; оси окрашены красной краской, а большая часть колес - зеленой. Козла по бокам покрыты сукном из старых кафтанов, из чрезвычайного множества фуражек и других принадлежностей мужского наряда. Из под подушки, обтянутой засаленной парусиной, торчат соломенки и как будто соперничают с сеном, которое высовывается из щелей ящика под козлами. Лошади, с понуренными головами, с выщипанными гривами и хвостами, стоят на мокрой соломе и время от времени дрожат и брянчат сбруей. Иногда одни из них поднимает свою морду на ухо своей подруги и как будто шепчет, что готова всякую минуту терзать своего хозяина. Извощик удалился в водокачальную будку, содержатель которой отогревает себе ноги, выплясывая перед помпой национальный танец.

Но вдруг служанка соседнего дома отворяет дверь, и из ней бросаются четверо маленьких детей, которые хором кричат: "карету!" Танцор-водопойщик бросается к бирже, хватает уздечки и тащит лошадей и карету к соседнему дому и вместе с тем самым громким голосом прикывает извощика. Дверь водокачальной будки распахнулась, и извощик, в деревянных башмаках, бросается к своей вознице. Отголосок от стука деревянных башмаков замолкнет, но зато начинаются страшная борьба и шум около кареты, когда извощик и водовоз, общими силами и к беспредельному восторгу маленьких детей, стараются поставить карету таким образом, чтобы дверцы ей пришлись аккуратно против уличных дверей соседнего дома. О, какое всеобщее волнение происходит в этом доме! Старушка лэди, бабушка семейства, отгостила определенный срок и теперь возвращается домой, куда-то далеко в провинцию. Из дверей выносят коробку за коробкой, чемодан за чемоданом, и вскоре одна половина кареты набивается битком. Дети суетятся, вмешиваются в общую суматоху, и вот один из них, самый маленький, хватает зонтик, бросается на улицу, падает на лестнице, и его, разбитого и вопиющего, уносят домой. Но вот семейство исчезает с улицы; наступает пауза, в течение которой, вероятно, бабушка прощается с внучатами. Наконец и она появляется на улице, сопровождаемая замужней дочерью с семейством и двумя служанками,которые, при помощи извощика и водовоза, усаживают старушку в загруженную карету. Замужняя дочь подает салоп и маленькую корзиночку, в которой наверное помещены маленькая фляжка с желудочными каплями и сверточек сандвичей. Ступеньки кареты поднимаются, дверца хлопает. "К Золотому Кресту в контору дилижансов" - прокричал водовоз, "прощайте, бабушка!" - провизжали дети, и карета с звонким дребезгом покатилась по улице самой скромной рысью. Мама и дети удаляются в покои; один только шалун опрометью бросается на улицу и заставляет преследовать себя молоденькую горничную, которая не без удовольствия пользуется этим случаем и обнаруживает всю свою ловкость и грациозность. Возвратясь с беглецом к крыльцу, она бросает через дорогу выразительный взгляд (не знаем только, на кого - на нас или молодого лавочника), запирает дверь, и биржа перед нашим окном совершенно опустела.

Часто, и притом с особенным удовольствием, любовались мы беспредельным восторгом какой нибудь служанки, когда она поместится в карету, которую наняла для своих господ, или тем неизъяснимым удовольствием, которое испытывают мальчики, когда им сделают подобное поручение и когда они взберутся на козлы. Но не помним забавнее сцены, которую представила нам свадебная партия, в одно прекрасное утро, на улице Тоттенхам. Эта партия выступила из маленькой улицы, расположенной близ сквера Фитцрой, и состояла из невесты в белом кисейном платье, из свадебной подруги - маленькой, полненькой и веселой молодой женщины, одетой в точно такой же костюм, как и невеста - из жениха и его избранного друга, в синих фраках, жолтых жилетах, белых панталонах и, в добавок, в берлинских лайковых перчатках. Все они остановились на углу улицы и кликнули карету с видом неизъяснимого достоинства. Едва только поместились они, как подруга невесты сняла с себя пунцовую шаль, небрежно набросила ее на дверцы и прикрыла нумер кареты,- вероятно, с тою целью, чтобы привести в заблуждение простодушных прохожих, заставив их подумать, что карета не наемная, но принадлежит частному лицу. Вполне уверенная в успех этой выдумки, партия продолжала свой путь в полном удовольствии, вовсе не подозревая, что позади кареты прибит был изменнический нумер, огромный как аспидная доска какого нибудь школьника. Шиллинг за милю! да это неслыханная дешевизна! За подобное удовольствие право можно заплатить и пять шиллингов, особливо при свадебной оказии.

Если вникнуть во все подробности наемной кареты, от начала её существования до окончательного разрушения, то, без сомнения, из этого вышла бы преинтересная брошюрка. По нашему мнению, автобиография наемной кареты, окончившей свое земное поприще, должна быть так же интересна, как и автобиография какого нибудь непризнанного драматурга. Сколько повестей мы бы услышали о людях, которых возила она по поводу занятий, удовольствий или печальных происшествий! сколько грустных рассказов об одних и тех же людях, не в различные периоды: о молоденькой провинциялке, обратившейся впоследствии в модную и нарядную женщину, а наконец в нищую! о неопытном прикащике, обратившемся впоследствии в расточительного мота и наконец в позорного мошенника!

Говорить ли что нибудь о кэбах? Кэб весьма хороший экипаж, особливо, когда дело пойдет на быстроту, когда вы рискуете своей головой, когда вам дается на выбор жизнь или смерть - ваше временное жительство или вечное. Кроме недостатка в кэбе той величественной осанки, которую мы с первого взгляда усматриваем в наемной карете, не должно забывать и того, что кэб принадлежит к числу новейших экипажей, и что он никогда не подвергался превращениям. Кэб всегда, от первого его появления в свет, был и будет кэбом, между тем как наемная карета служит верным выражением минутного блеска и великолепия: это - жертва прихотливой моды, возница какой нибудь старинной английской фамилии, носящей герб, - парадный экипаж, украшаемый некогда ливрейными лакеями. Прошла пора, мода изменилась - и карета, лишенная всех блестящих украшений, быстро перенесла все степени унижения, поступила на руки извощиков и наконец является на бирже!

VIII. ЛОНДОНСКИЯ УДОВОЛЬСТВИЯ.

Желание людей среднего сословия подражать нравам и обычаям тех, кого богатство и почести введи в высший круг общества, очень часто составляет довольно замечательный предмет и нередко рождает в душе благоразумного человека искреннее сожаление. Негоциянты и конторщики, с супругами, преданными чтению фэшионебельных романов, и с дочерьми, непременными членами какой нибудь столичной библиотеки для чтения, составляют, в виде скромного подражания балам Алмака (Балы Алмака известны в Лондоне своим великолепием. Они бывают по пятницам, в течение летнего сезона, и образуются исключительно из членов лучших английских фамилий. Несколько дам из высшего аристократического круга назначаются покровительницами этих собраний. Желающий участвовать в этих балах должен сначала записаться в книгу, которая ведется самими покровительницами (что для некоторых лиц бывает сопряжено с большими затруднениями), и потом платят за каждое посещение по пяти шиллингов. Прим. перев.), свои собственные собрания и прогуливаются в закоптелой "огромной зале" второстепенной гостиницы с таким самодовольствием, какое понятно одним только весьма немногим избранным, получившим право выказать все свое наружное великолепие в этом исключительном скопище моды и модного сумасбродства. С молоденькими лэди, прочитавшими пламенное описание "волшебной ярмарки в аристократическом кругу", внезапно делается стремление к человеколюбивым подвигам. Перед их хорошенькими глазками начинают возникать очаровательные видения страстных поклонников и супружеской жизни. Оне вдруг открывают, что какое-то благотворительное и вполне заслуживающее покровительства заведение, о котором, по неизъяснимому случаю, никогда не было слышно, находится в самом жалком положении. Вследствие этого открытия, немедленно нанимается огромная зала какого нибудь Томсона или Джонсона, и вышесказанные лэди, из одного лишь человеколюбия, обрекают себя выставке на целые три дня, с двенадцати до четырех часов, и собирают добровольное приношение в пользу страждущего заведения! Впрочем, за исключением этого класса общества и весьма немногих безразсудных и незначительных лиц, мы не думаем, чтобы страсть к подражанию была развита в других в высшей степени. Наблюдая с удовольствием различную характеристику удовольствий, которым предаются различные сословия, мы выбрали ее предметом этой статьи и почти уверены, что она не будет лишена интереса для наших читателей.

Если можно допустить, что коренной житель Сити, оставив в пять часов кофейный дом Ллойда (Кофейный дом Ллойда находится близь Лондонской биржи и служит любимым собранием негоциянтов, маклеров, конторщиков и других торговых лиц и служит также местом справок о прибытии и отбытии кораблей. Для этой цели ведутся здесь особенные книги. Морские новости являются сюда ранее всяких других мест. Прим. перев.) и отправившись в Хаким, Клаптон, Стамфорд или другое загородное место, станет искать себе удовольствия, то он нигде не отъишет его, как только в своем садике. В этом садике он решительно ничего не делает своими руками, но, несмотря на то, чрезвычайно гордится им, и если вы хотите, чтобы любезность ваша к младшим дочерям богатого негоциянта не осталась без внимания со стороны родителя, то старайтесь как можно больше выхвалять каждый кустик, каждый цветочек, каждую травку в его садике. Если вы не имеете особенного дара красноречия и не находите предметов для интересного разговора за обедом, то во всяком случае, чтобы остаться во мнении хозяина любезным человеком, мы советуем вам выражать как можно сильнее похвалу и восхищение его садику,- но отнюдь не его вину. Утром, перед отправлением в город, он непременно обойдет вокруг садика и сделает замечания насчет сохранения чистоты в рыбном пруду. Если вы приедете к нему в праздничный день, в летнюю пору, за час до обеда, то непременно найдете его на лугу против заднего фасада дома, где он, в креслах, читает воскресную газету. Вблизи от него вы, весьма вероятно, увидите прекрасного попугая, в огромной медной клетке. Можно держать пари десять против одного, что старшие две дочери прогуливаются в одной из боковых аллей, в обществе двух молодых джентльменов, которые держат над девицами зонтики и гуляют вместе с ним, вероятно, для того только, чтоб прикрывать их от солнца, между тем как самая младшая отрасль фамилии, под присмотром няньки, безмолвно бродит в тени. За исключением этих случаев, любовь к садику проистекает, по видимому, более от сознания, что он владеет им, нежели от действительного наслаждения. Когда он увозит вас в будничный день к своему обеду, то обыкновенно он бывает очень утомлен утренними занятиями и в добавок чрезвычайно сердит. Но когда скатерть со стола исчезнет и когда он выпьет рюмки четыре своего любимого портвейна, тогда отдаст приказание открыть французские окна столовой, которые, без всякого сомнения, выходят в сад, накидывает на голову шолковый платок и, развалившись в кресла, начинает исчислять все прелести сада и все издержки, которые употребляются на его содержание. Конечно, это делается для того, чтоб произвесть на вас впечатление и дать вам понятие о существенных достоинствах сада и о богатстве его владетеля. Вы, как друг семейства, слушаете с величайшим вниманием, и когда предмет разговора совершенно истощится, богатый владетель прекрасного сада без всяких церемоний отправляется спать.

Кроме этого бывает еще другой, совершенно различный класс народа, для которого сад составляет неисчерпаемый источник удовольствий. Особа этого класса обитает где нибудь поблизости Лондона: положим хоть на Хампстэдской нли Килбурнской дороге, или на какой нибудь другой дороге, где домики весьма миниатюрны и имеют позади крошечные садики. Он и его жена, которая также опрятна и полна, как и супруг, живут в одном и том же домике лет двадцать, и именно, с тех пор, как он оставил все свои занятия. Семейства у них нет. Был, впрочем, некогда сынок, но и тот на пятом годике скончался. Портрет ребенка висит над камином в лучшей гостиной, и маленькая тележка, которую он любил возить по садику, хранится как самые редкая драгоценность.

В хорошую погоду старый джентльмен почти безвыходно бывает в садике. Если сырость не позволяет ему выйти из комнаты, то он любуется своим садиком из окна. Он всегда чем нибудь занят в своем садике: вы всегда увидите, что он или копает землю, или подметает дорожки, или подрезывает и пересаживает цветы, и делает это с чистосердечным удовольствием. Весной, нам кажется, не бывает конца посеву семян и втыканию над ними палочек, с билетиками, которые выглядят безчисленным множеством надгробных эпитафий. Вечером же, при захождении солнца, вы непременно изумитесь, увид 23;в, с каким он усердием таскает огромную лейку и поливает куртинки. Другое и не последнее его удовольствие составляет газета, которую он прочитывает каждый день от начала до конца, и во время завтрака сообщает своей половине самые интересные новости. Старушка-лэди в особенности любит цветы: это подтверждается кустами гиацинтов и герания в переднем полисаднике. Садиком, впрочем, она немало гордится, и когда на одном из четырех кустов крыжовника величина ягод окажется более обыкновенной, то подобные ягоды тщательно собираются и выставляются на стол под стеклянным колпаком, в назидание посетителям, которых надлежащим образом уведомляют, что плод этот дало растение, посаженное собственными руками мистера такого-то. В летний вечер, когда огромная водяная кадка наполнится и опорожнится по крайней мере раз пятнадцать и когда старая чета совершенно утомится от поливки цветов, вы увидите их в маленькой бес 123;дке, где они наслаждаются тихими и теплыми сумерками и наблюдают тени, которые падают на сад и которые, постепенно делаясь гуще и мрачнее, затемняют наконец все краски любимых цветов. Не правда ли, что эти сумерки и эти тени изображают эмблему тех годов, которые безмолвно пролетели над головами счастливой четы, постепенно заглушая в своем течении блестящий радужный цвет ранних надежд и ощущений. Вот в чем состоит любимое удовольствие этих двух созданий, и они не гонятся за другим. Они имеют в самих себе обильные материялы спокойствия и довольствия. Единственное желание каждого из них: это - умереть одному прежде другого.

Пусть не подумает читатель, что представленные нами два лица вымышленные. Прежде бывало таких стариков довольно много; но в настоящее время число их значительно уменьшилось и, может быть, еще более уменьшится. Женское ли воспитание новейших времен, или стремление за безразсудными требованиями света сделали нынешних женщин неспособными к подобной спокойной домашней жизни, в которой оне показались бы гораздо прекраснее, нежели в самых многолюднейших собраниях? Вот предметы, которые составляют вопрос; но разрешать его мы не имеем особенного расположения.

Обратимся теперь к другой части лондонского народонаселения, которой удовольствия представляют такой резкий контраст, какой только можно вообразить. Мы хотим сказать здесь несколько слов о тех людях, которые ищут удовольствия по одним только воскресеньям, и потому просим наших читателей представить себе, что они стоят рядом с нами в каком нибудь известном деревенском "чайном садике" ("Tea gardens" - "чайные садики". Это название придается всем вообще небольшим загородным публичным местам. Прим. пер.).

Подуденный зной сегодня невыносим, и толпы людей прибывают ежеминутно. Какой ужасный шум, какая пыль! Мужчины и женщины, мальчики и девочки, хорошенькие девицы и счастливые супруги, грудные ребенки на руках и маленькие дети в миниатюрных колясках, трубки и шримсы, сигары и цветы, чай и табак! Джентльмены, в ярких жилетах, с стальными цепочками, прогуливаются по узеньким аллейкам, по трое в ряд, с изумительной важностью. Лэди, в огромными, длинными белыми носовыми платками, похожими на небольшие скатерти, гоняются одни за другой по зеленому лужку самым игривым и интересным образом, с той целью, чтобы привлечь к себе внимание помянутых трех джентльменов. Мужья, в отдалении, с беспечным видом приказывают подать имбирного пива своим супругам, в то время, как последния, с тою же беспечностью к своему здоровью и без всякого внимания на дурные последствия, уничтожают огромные количества шримсов. Юноши, с огромными шолковыми шляпами, балансируюшими у них на затылках, курят сигары и стараются показать вид, что они большие любители их и знатоки. Джентльмены в розовых рубашках и синих жилетах время от времени спотыкаются на свои трости или поставляют этим орудием преграду для других пешеходов.

Некоторые украшения этих людей вызывают улыбку на ваши лицо; но заметьте, что все гости опрятны, счастливы и как нельзя более расположены к удовольствию, к добродушию и дружелюбию. Посмотрите, как дружелюбно и доверчиво говорят между собою вот эти две молоденькие женщины, в хорошеньких шолковых платьях, несмотря, что знакомство их продолжается не более получаса. Предметом разговора их служит маленький мальчик, самый миниатюрный образчик смертных в трех-угольной розовой атласной шляпе с черными перьями. Этот мальчик принадлежит одной из разговаривающих женщин. Мужья этих женщин, в синих фраках и каштановых панталонах, с трубками, гуляют взад и вперед по аллее. Партия в беседке, противоположной нашей, может послужить прекрасным образцом большинства здешних посетителей. Это - отец, мать и бабушка; молодой человек, молодая женщина и еще одна особа, которую величают "дядюшкой Биллем" и который, как видно по всему, служит душою общества. При всем этом собрании находится с пол-дюжины детей.... но едва ли нужно упоминать об этом, потому что подобное явление считается здесь дедом весьма обыкновенным.

Заметьте невыразимый восторг старушки-бабушки при неподражаемой шутке дядюшки Билля, когда он потребовал "чаю для четверых, а хлеба с маслом для сорока"; заметьте громкий взрыв смеха, который следует за тем, как Дядюшка Билль прилепил бумажный хвостик к фалдам нерасторопного лакея. Молодой человек, как видно, весьма неравнодушен к племяннице дядюшки Билля, а дядюшка Билль делает в полголоса своего рода замечания, как, например: "не забудьте и меня пригласить к обеду", "я, право, не прочь бы от свадебного пирога", "я буду крестным отцом первого новорожденного, на которого заранее держу пари, что он будет мальчик", и так далее; замечания эти сколько загадочны для молодых людей, столько же и восхитительны для стариков. Что касается бабушки, то она находится в полном восхищении и смеется до такой степени непринужденно, что её смех обращается в припадки кашля, которые прекращаются, по совету дядюшки Билля, несколькими глотками легонького грога, составленного дядюшкой Биллем для всего общества, именно с тою целью, чтобы предотвратить вредное влияние вечерней атмосферы, особливо после такого изумительно знойного дня!

Но вот наступают сумерки, и в толпах народа заметно необыкновенное движение. Поле, идущее к городу, усеяно народом; маленькие коляски и тележки везутся с крайним изнеможением. Дети утомились и утешают себя и общество весьма немузыкальным криком или прибегают к более приятному развлечению, и именно: ко сну. Матери начинают желать поскорее быть дома. Девицы становятся сантиментальнее обыкновенного, потому что час разлуки быстро наступает. Чайные сады, при свете двух тусклых фонарей, повешенных на деревьях, для удобства курящей публики, принимают печальный вид, и лакеи, которые в течение шести часов беспрерывно бегали по саду, начинают чувствовать усталость и вместе с тем пересчитывать посуду и высчитывать свои барыши.

IX. ТЕМЗА.

"Любите ли вы воду?" вот вопрос, который беспрестанно услышите в знойную летнюю пору от многих молодых людей.

- Как нельзя больше.

Это бывает общим ответом на предъидущий вопрос.

- А вы тоже любите ?

- Я все время провожу на воде или в воде, отвечает молодой человек, пополняя свой ответ множеством восклицаний, выражающих всю его преданност к этой стихии.

С глубоким уважением к мнению общества вообще и речным клубам в особенности, мы смиренно утверждаем, что с акватическими удовольствиями, в каждом человеке, который когда либо решался прогуляться по Темзе, соединяются самые грустные воспоминания. Скажите, слышал ли кто нибудь, чтя хотя бы одна речная прогулка совершилась благополучно? или, предлагая вопрос в более определительной форме, мы скажем: видел ли кто нибудь, чтобы эти прогулки венчались полным успехом? Мы сами бывали на подобных прогулках безчисленное множество раз и торжественно признаемся, что не припомним ни одного случая, который бы не был отмечен печальными событиями в гораздо большем числе, нежели сколько можно было бы ожидать в течение осьми или девяти часов. Всегда что нибудь да приключится: или выскочит пробка из бутылки с салатным соусом, или не явится нетерпеливо ожидаемый член предполагаемой прогулки, или явится самый неприятный человек, которого вовсе не ожидали, или выкупается в воде несколько детей, или окажется, что джентльмены, которые вызвались грести, вовсе не понимают этого дела и производят самые изумительные движения: то запустят весло в воду так глубоко, что недостанет силы вытащить его, и чрез это валятся через скамейку и производят страшный беспорядок, то вовсе не окунут весла в воду, но сильно промахнут им по воздуху, к невыразимому ужасу прекрасного пола, или наконец джентльмен, вызвавшийся управлять рулем, чрез оплошность свою подвергает опасности жизнь всего собрания.

Мы согласны, что берега Темзы очаровательны в Ричмонде, Твикенгаме и в других отдаленных пунктах, к которым часто стремятся, да редко достигают; но от Редаса и до Блакфрайарского моста сцена заметно изменяется. Прибрежные части города украшены многими превосходными зданиями, - только любоваться ими в летний вечер приятно издали. Но когда, возвращаясь домой, вы принуждены бываете приблизиться к берегу, когда румянец на щочках молоденьких лэди разъигрывается сильнее прежнего и оне пристально начнут смотреть на противоположный берег, когда пожилые лэди начнут покашливать и устремят свои взоры в мутную воду Темзы, вы чувствуете в себе какую-то неловкость, особливо, если часа два тому назад имели вы расположение к сантиментальности.

Хотя заключение наше о речных прогулках основано на опыте и личных страданиях, но мы ни под каким видом не хотим оставаться слепыми к тем удовольствиям; которые наблюдатель может извлечь из аматёров речного катанья. Что может быть интереснее пристани Серл в прекрасное воскресное утро? Эти настоящий Ричмондский прилив, и целые дюжины лодок готовятся для приема партий, которые их наняли. Два-три гребца, в широких грубых панталонах и матросских рубашках, приготовляют эти лодки исподволь, то придут к пристани с парою весел и подушкой, то поговорят с "Джэком", который, подобно всей своей собратии, по видимому, ни к чему более не способен, как только бить баклуши, то снова отправятся домой и возвратятся к пристани с рулем и веревками и снова поболтают с кем нибудь из зевак, то засунут свои руки в широкие карманы и станут удивляться и придумывать причины, по которым "джентльмены заказали им приготовить шестивесельный ялик". Один из этих лодочников, старшина своей партии, с засученными внизу панталонами - вероятно, для того, чтобы вода свободнее покрывала его ноги, человек весьма замечательный и разделяет с покойным устричным обжорой одно и тоже знаменитое имя "Дандо". Полюбуйтесь им в то время, как он сядет отдохнуть на несколько минут на борт своей шлюпки и меховой фуражкой станет надувать прохладу на свою могучую грудь. Взгляните на его великолепные, хотя немного рыжие бакенбарды, и заметьте в нем врожденный юмор, с которым он подтрунивает над ребятишками или лукаво вынуждает джентльмена поднести ему стаканчик джину, которого он в течение дня проглотит более того, сколько бы нужно было для шести обыкновенных человек, и, несмотря на это количество джина, Дандо не изменится ни на волосок.

Но вот начинает появляться общество избранных друзей, и Дандо, совершенно готовый сняться с якоря, сбрасывает с себя беспечность, вскакивает на ноги и обращается весь в деятельность. Общество приближается, в полных акватических костюмах, в синих куртках, в полосатых рубашках и фуражках всех возможных размеров и фасонов, начиная от бархатной ермолки французского надела до легкого головного убора, знакомого всем, кто только учился во старинным азбукам сочинения высокопочтенного мистера Дилворта, и составляющего, судя по портрету, часть костюма этого джентльмена.

Теперь-то только и наступает самое интересное время для наблюдения над настоящими аматёрами праздничных речных прогулок. Весьма вероятно, что до этой поры главные члены общества друг перед другом старались выказать свои познания в науке мореплавания, но при виде воды храбрость их быстро охлаждается, и самоотвержение, с которым каждый из них убеждает другого взяться за весло, не лишено забавного интереса. Наконец, после множества перемен и споров, неизбежных при выборе места, после открытия, что одному неловко управлять веслом на этой стороне, другому на другой, что третий вовсе не умеет взять весла в руки, экипаж шлюпки расселся по местам. "Отваливай!"кричит рулевой, который смотрит на всю эту процессию с таким хладнокровием и спокойствием, как будто он правит рулем в Бискайском заливе. Приказание исполнено и шлюпка делает поворот и направляет свой нос прямо к вестминстерскому мосту, среди таких всплесков и качаний, каких никогда еще не было видано, за исключением разве одного только случая, когда корабль Ройял-Джорж отправился на дно.

- Заднее весло пусть гребет назад! восклицает Дандо, с пристани. - Назад! назад!

При этом крике каждый из гребцов, полагая, что приказание относится прямо к нему, начинает табанить веслом: шлюбка принимает задний ход и снова возвращается к пристани.

- Задний джентльмен один должен табанить, а передний загребать! еще раз восклицает Дандо, с видом крайнего неудовольствия.

- Том! тебе нужно загребать, а ты что делаешь! замечает один из гребцов.

- Вовсе нет! мне тоже нужно табанить, а вот ты так должен загребать, отвечает Том, с видом знатока.

- Да ведь Том не самый передний: он сидит в середине, замечает один из джентльменов.

- Как не передний?! посмотрите хорошенько! восклицает другой джентльмен.

И несчастный молодой джентльмен, рискуя надорвать себе кровеносный сосуд, принимается грести, и гребет до тех пор, пока шлюбка не примет направления к Воксальскому мосту.

- Ну вот так! Теперь гребите все! кричит Дандо и вполголоса прибавляет, обращаясь к товарищам; - туда же суются кататься по воде, а сами не смыслят и весла взять в руки!

Шлюбка между тем удаляется по извилистому направлению, благодаря действию весел, которые одно за другим опускаются в воду. И пристань снова пустеет до прибытия новой партии речных охотников.

-

Гонка шлюбок на Темзе представляет весьма интересную сцену. Поверхность реки бывает усеяна шлюбками всех возможных видов и размеров. Открытые места на угольных лодках и пристанях покрываются толпами зрителей. Табак и пиво требуются с непомерном количестве. Мужчины, женщины и дети ожидают погони с нетерпением. Шести и осьмивесельные катера плавно скользят по различным направлениям, ожидая начала гонки, чтобы в течение её провожать своих proteges. Хоры музыкантов дополняют одушевление, если только не гармонию всей сцены. Группы лодочников собрались у разных пристаней и рассуждают о достоинствах гребцов, вступивших в состязание. Верейка, назначенная в приз, медленно буксируется двумя яликами и служит предметом всеобщего любопытства и интереса.

Бьет два часа, и все взоры с беспокойством устремляются к мосту, из под которого должны выступить соперники. Половина третьяго, и внимание публики начинает утомляться, как вдруг раздается выстрел, и громкое "ура!" оглашает оба берега реки. Зрители наклоняются вперед. Шум и крик распространяются более и более. Шлюбки, стоявшие под мостом, мгновенно бросаются оттуда, сопровождаемые прекрасным и хорошо вооруженным катером, с которого раздаются крики одобрения.

"Вот оне, вот оне!" делается общим восклицанием, и вслед за тем показывается первая шлюбка. Люди в ней почти полу-нагие, для того, чтобы дать свободу каждому мускулу. Прочия четыре шлюбки следуют за первой почти подле самой кормы. Крики становятся ужасны, и внимание народа достигает высочайшей степени.

- Продолжай, Розовый,- продолжай! вот так! (Каждый из гребцов, вступивших в состязание, получает название того цвета, из которого составлен его легкий костюм. Прем. пер.)

- Дай ей больше ходу, Красный!

- Сильнее! сильнее, Жолтый!

- Браво, Джордж!

- Э-эх, Том, как ты отстал! закидывай дальше свои весла!

- Десять шиллингов против одного, на Жолтаго!

И проч. и проч.

Вот только эти слова и можно расслышать, среди оглушительного народного крика. Каждый незначительныий трактир беспрерывно стреляет из ружей и поднимает над зданием флаг. С окончанием гонки, толпы народа стремятся отдохнуть в этих гостиницах. Невозможно представить себе того шума, крина, брани, похвалы, которыми заключается все торжество и описание которых дало бы читателю весьма слабое понятие.

-

Одно из самых любопытных и более других известных нам мест на Темзе: это - пароходная пристань подле Лондонского моста или подле Екатерининских доков, особливо в субботу утром, в летнее время, когда грэвзендские и маргэтские пароходы бывают набиты битком. А так как мы успели ужь несколько познакомить наших читателей с верхней половиной Темзы, то надеемся, что они не откажутся прогуляться вместе с нами на Грэвзэндском пароходе.

Экипажи ежеминутно подъезжают к пристани, и вас как нельзя более занимает суетливость пассажиров, поручающих себя и свой багаж на руки носильщиков, которые хватают все чемоданы без всякого разбора и исчезают с ними бог знает куда. Маргэтский пароход стоит подле самой пристани, а Гравзендский (который отправляется первым)" возле Маргэтскаго. Временное сообщение между обоими пароходами, образуемое посредством доски с железными перилами, нисколько не уменьшает беспорядка, неизбежного в подобных случаях.

- Который из них отправляется в Грэвзэнд? спрашивает огромный отец огромного семейства, которое следует за ним под руководством матери и служанки, рискующих потерять кого нибудь из членов юной отрасли. - Который из них отправляется в Грэвзэнд?

- Проходите дальше, сэр, отвечает пароходный служитель. - Не угодно ли вам пожаловать на другой пароход.

При этом почтенный отец семейства, опасаясь быть жертвою мистификации, и попечительная мать черезчур озабоченная опасным положением семейства, располагаются на Маргэтском пароходе. Поздравив себя с приобретением прекрасного и спокойного места, отец отправляется к трубе взглянуть на свой багаж, который, судя по слабому воспоминанию, он отдал какому-то человеку, чтобы снести куда ему угодно. Но, к крайнему изумлению джентльмена, между грудами чемоданов, узлов, ящиков и коробов не открылось даже ни малейшего сходства с его поклажей. Джентльмен немедленно обращается к полицейскому чиновнику и объясняет ему свое недоумение в присутствии другого джентльмена - отца другого семейства - маленького, худенького человека, который вполне соглашается с предположением, что в этом пароходном обществе начинают быстро наводиться беспорядки, и что для искоренения их непременно нужно бы принять самые строгия меры, что пассажиры ни под каким видом не обязаны жертвовать своим достоянием, и что если пропавшая поклажа не будет немедленно отъискана, то он непременно постарается распубликовать об этом в газетах, потому что публика никогда не должна быть жертвою такой обширной монополии. В свою очередь, чиновник возражает на это, что Общество Екатерининских доков, с самого начала своего существования, постоянно старалось охранять жизнь и имущество людей, которые избирали его в посредники; что он нисколько не стал бы удивляться, еслиб подобное обстоятельство случилось в Обществе пароходов "Лондонского моста", потому что на нравственность того Общества едва ли кто поручится; что, наконец, он убежден, что тут скрывается какое нибудь недоразумение, и что джентльмен отъищет свою поклажу прежде, чем приедет в Маргэт.

Наш джентльмен, воображая, что он сразу опровергнет все возражения полицейского чиновника, объявляет, что он и не думает ехать в Маргэт, и что на его чемодане весьма ясными двух-дюймовыми буквами сделана надпись: "принадлежит Грэвзэндскому пассажиру", При этом открытии, чиновник немедленно разъясняет ошибку, вследствие чего все семейство почтенного джентльмена со всевозможною скоростью переправляется на Грэвзэндский пароход и открывает, к своему особенному удовольствию, что чемодан их покоится на палубе, а к крайнему неудовольствию, что покойные места давно уже заняты. Вслед за тем раздается звонок, подающий сигнал к отплытию парохода, и между пассажирами начинается необыкновенное движение. Вы замечаете, что многие под такт звонка убегают с парохода и вбегают на него. Звонок замолкает. Пароход отваливает. Те, которые прощались с своими друзьями на пароходе, уносятся в Грэвзэнд против всякого желания, а те, которые прощались на пристани, открывают, что они очень не кстати растянули церемонию прощального обряда. Те из пассажиров, которые имеют билет для целаго сезона, спускаются в каюту завтракать; те;, которые купили нумер утренней газеты, располагаются читать ее; и, наконец, те, которые в первый раз плывут по Темзе, отправляются к носу парохода и любуются живописными берегами Темзы.

Одушевление пассажиров начнет распространяться вместе с тем, как пароход, достигнув Блаквола, примет более быстрый ход. Старые женщины, которые принесли с собой огромные плетеные корзины, весьма серьёзно принимаются за уничтожение тяжелых сандвичей и с видимым удовольствием прикасаются к рюмочке, передают ее своим друзьям и время от времени пополняют ее из плоской фляжки с желудочными каплями. Не забывается при этом случае и джентльмен в высокой фуражке, который играет на арфе, и угощается, частию для выражения удовольствия, какое он доставил своей пленительной игрой, а частию и для того, чтоб заставить его проиграть какую нибудь национальную плясовую песню, под звуки которой маленький Алик, пузатый ребенок в красных шерстяных чулках, к невыразимому удовольстию семейного кружка, делает на палубе несколько неловких прыжков. Девицы, которые принесли в своих ридикюлях первый том нового романа, делаются чрезвычайно задумчивы и весьма красноречиво начинают распространяться перед мистером Броуном или мистером О'Бриеном о лазури неба по прозрачности воды. Мистер Броун или мистер О'Бриен, смотря по обстоятельствам, замечает при этом случае, что с недавнего времени он сделался совершенно нечувствителен к красотам природы, что все его мысли и желания сосредоточены на одном только предмете. При этом признании молоденькая лэди поднимает голову и, не умея скрыть своего смущения, снова опускает ее и перевертывает следующий листок романа с большим затруднением, - вероятно, для того, чтобы воспользоваться случаем продолжительного пожатия руки.

Телескопы, сандвичи и холодный грог требуются в большом количеств 23;. Более скромные мужчины, которые до этого посматривали в машину, находят, к величайшему своему удовольствию, предмет, на котором завязывается между ними разговор, и предмет этот не только интересен, но и весьма назидателен, а именно: водяные пары и применение их к машинам всякого рода.

- Удивительная вещь этот пар! замечает один джентльмен.

- Ах, да! с глубоким вздохом отвечает другой.- Вы говорите совершенную правду, сэр.

- Какая необыкновенная сила в нем!

- Огромная! ужасная!

- Чего только ныньче не делается посредством паров!

- Правда ваша, милостивый государь!

И глубокий вздох снова повторяется и при этом случае сопровождается весьма выразительным киваньем головы.

- Но при всем том он еще в младенчестве... требует больших усовершенствований.

Подобные замечания, обыкновенно, служат ни только началом разговора, который продолжается до окончания поездки, но очень часто основанием знакомства между полдюжтною джентльменов, которые имеют в Грэвзэнде семейства, берут на целый сэзон билет на пароход и обедают на этом пароходе регулярно каждый день.

X. ОМНИБУСЫ.

Кто из наших читателей не согласятся, что публичные средства к переезду из одного города в другой и даже из одной улицы в другую доставляют обширное поле для удовольствия и для наблюдения. Из всех публичных средств к сообщению, которые учреждались с незапамятных и до наших времен, омнибусы более всех других знакомы нам. Правда, мы знакомы также и с почтовыми каретами; но признаемся, что хотя этот род экипажей прекрасен во всех отношениях, но в нем замечается весьма важный недостаток, и именно: вы не находите в нем никакой перемены никакого разнообразия, особливо на длинной станции, когда внутри кареты поместилось шесть человек и когда эти люди остаются вашими спутниками до конца дороги. Кроме того, после первых двенадцати часов езды пассажиры делаются весьма серьёзны и начинают обнаруживать сильное расположение ко сну; а нужно ли говорить, что когда вы увидите человека в спальном колпаке, то теряете к нему всякое уважение? по крайней мере так случается с нами. Далее: на гладкой дороге пассажиры становятся черезчур прозаичны и начинают рассказывать вам длинные истории; даже и те пускаются в ораторство, которые вообще небольшие охотники да пустословия, а это - обстоятельство, согласитесь, весьма неприятное, особливо для путешественника, которому предстоит проехать несколько сот миль. Однажды нам самим случилось проехать четыреста миль с толстым джентльменом, который при каждой перемене лошадей требовал, чтобы ему подали в окно кареты стакан горячаго грога. А ведь это куда как неприятно! В другой раз нам случилось ехать с белокурым юношей весьма болезненного вида и с незаметной шеей, который возвращался в город из школы, под покровительством кондуктора, и которому предназначено было остаться в местечке Кросс-Кийс впредь до востребования. А это нам показалось в тысячу крат хуже джентльмена с беспрерывными стаканами горячаго грога. Далее: вы испытываете целый ряд злополучий, неизбежных при выходе пассажира, и, в добавок ко всему этому, весьма часто случается, что в ту минуту, как вы начинаете засыпать, у кондуктора является необходимость в коричневом свертке, который сколько ему помнится, положен под вашим сиденьем. Вы привстаете: начинаются шум и шаренье по ящикам, и когда ваше расположение ко сну совершенно исчезает, когда ноги ваши едва не цепенеют от ненатурального, скорченного положения, кондуктору внезапно приходят на память, что он положил этот сверток в ящик под козлами. Дверца кареты затворяется; сверток отъискивается; карета трогается с места, и кондуктор начинает трубить в свой рожок так громко и пронзительно, как будто нарочно затем, чтоб надсмеяться над вашей досадой.

В омнибусах вы никогда не встретитесь с подобными беспокойствами. Между почтовой каретой и омнибусом не существует ни малейшего сходства. Пассажиры в омнибусе переменяются в течение дороги так часто, как фигуры калейдоскопа, и хотя они игривостью своею и привлекательностию далеко уступают фигурам калейдоскопа, но зато в тысячу раз бывают интереснее и забавнее. Мы не знаем еще до сих пор ни одного примера, чтобы пассажиры спали в омнибусах. Что касается длинных рассказов, то решится ли кто нибудь на это предприятие? а если и решится, то от этого никто не пострадает: по всей вероятности, или расскащик сам не кончит своего рассказа до конца дороги, или никто из пассажиров не дослушает конца расскава, а другой не услышит и начала; словом сказать, никто не поймет о чем он ораторствует. Дети хотя и встречаются в омнибусах, но не так чисто, и притом они бывают как-то не заметны, особливо когда экипаж полон пассажиров. Короче сказать, что после здравого размышления и продолжительного опыта мы остаемся такого мнения, что, начиная от модной кареты, в которой возили нас в церковь для совершения таинства крещения, до той печальной колесницы, в которой, по всей вероятности, мы должны совершить наше последнее земное путешествие, в целом мире не найдется ничего подобного омнибусу.

Нам особенно понравилась одна машина, в которой мы совершаем наши ежедневные поездки от самого начала Оксфордской улицы до Сити; не знаем только, почему она поправилась: по наружности ли своей, которая не имела никаких украшений, по простоте ли её внутренности, или по врожденному хладнокровию кондуктора. Этот молодой человек представляет из себя замечательный пример преданности собственной своей персоне. Его необузданная ревность к пользе и выгодам своего хозяина постоянно вводит его в неприятные хлопоты, а иногда и прямо в исправительный дом. Едва только он отделается от одной неприятности, как снова, и с удвоенным рвением, принимает на себя обязанности своей профессии. Главное его отличие состоит в деятельности. Он постоянно хвалится уменьем "поддеть на дороге старого джентльмена, ловко втолкнуть его в карету и пуститься в дальнейший путь, прежде чем джентльмен узнает, куда его везут." Эту проделку он выполняет беспрестанно, к беспредельному удовольствию каждого из пассажиров, за исключением помянутого джентльмена, который касательно этой шутки остается в совершенном неведении.

Мы до сих пор не знаем, какое число пассажиров должен вмещать в себе омнибус; но, судя по решительным действиям кондуктора, мы успели заметить, что в вашем омнибусе столько может поместиться, сколько встретится желающих проехать в нем.

- Есть ли место? восклицает с тротуара усталый пешеход.

- Сколько вам угодно, сэр, отвечает кондуктор, постепенно отворяя дверцы и не обнаруживая внутреннего положения оминбуса, до тех пор, пока пешеход не очутится на ступеньках.

- Где же тут место? спрашивает жертва обмана, делая попытку отступить.

- По обеим сторонам, сэр, возражает кондуктор.

И вместе с тем вталкивает джентльмена и захлопывает дверцы.

- Пошел, Билль! восклицает кондуктор, отворачиваясь в сторону.

Ретирада невозможна. Новоприбывший пассажир делает движение вперед, получает толчок от толчка омнибуса, опускается где попало и остается тут до конца своей дороги.

Мы, обыкновенно, отправляемся в Сити за несколько минут до десяти часов и заранее знаем, что с нами в омнибусе будут ехать пятеро тех же самых попутчиков. Мы принимаем их на тех же самых частях города и предоставляем им в омнибусе те же самые места; они всегда бывают одеты в теже самые платья, и постоянно ведут разговор о тех же самых предметах, и именно: о распространении между кэбами чрезвычайно быстрой езды и о бесстыдном нахальстве омнибусных кондукторов. До нашего прихода постоянно бывает в омнибусе угрюмый старик с напудренным париком. Он всегда сидит по правую сторону у самого входа, с руками, сложенными на рукоятку зонтика. Он бывает чрезвычайно нетерпелив и сидит на этом месте собственно затем, чтобы строго наблюдать за кондуктором, с которым он, обыкновенно, заводит беглый разговор. Он очень вежлив: помогает пассажирам входить и выходить и весьма охотно толкает кондуктора зонтиком, когда кто нибудь захочет выйти. Он, обыкновенно, предлагает дамам заранее приготовить шесть пенсов, чтобы при выходе из омнибуса не было остановки: а если кто из пассажиров откроет окно и если он может достать рукой это окно, то непременно закроет его.

- Ты к чему остановился? каждое утро спрашивает старик, в ту минуту, как только предвидится прием лишнего пассажира.

И вслед за тем между ним и кондуктором завязывается следующий разговор:

- Ты к чему остановился?

Кондуктор начинает свистать и показывает вид, что не слышит этого вопроса.

- Послушай! (при этом делает толчек зонтиком) ты к чему остановился?

- К тому, чтобы взять пассажиров. В Ба-а-а-нк! в Си-и-и-ти!

- Я знаю, чтобы взять пассажиров; но знаешь ли ты, что здесь нет больше места. К чему же ты остановился, я тебя спрашиваю.

- Гм! на ваши слова весьма трудно отвечать. Я думаю, для того остановился, чтобы постоять немного да потом снова поехать.

- Послушай, негодяй! восклицает старик. с видимым негодованием. - Я с тобой завтра же разделаюсь. Я давно обещал тебе это и теперь непременно исполню.

- Благодарю покорно, сэр, отвечает кондуктор, прикасаясь к шляпе, с нахальным выражением благодарности.- Чрезвычайно много обязан вам.

При этом в омнибусе между молодыми людьми поднимается смех; старик краснеет как вареный рак и начинает приходить в бешенство.

Толстый джентльмен, в белом шейном платке, поместившийся в самом отдаленном конце омнибуса, принимает весьма серьезный вид и говорит, что в отношении этих негодяев непременно нужно принять какие нибудь решительные меры: иначе наглости их никогда не будет конца. Оборванец-джентльмен вполне соглашается с этим мнением, и соглашался, сколько нам известно, каждое утро в течение шести месяцев.

Приближаясь к Линкольнскому двору, к Бедфордским рядам и другим судебным местам, мы выпускаем большую часть наших первоначальных пассажиров и принимаем новых, которые пользуются весьма неблагосклонной встречей. Замечательно, что люди, поместившиеся в омнибусе, всегда смотрят на вновь прибывших пассажиров с тем выражением лица, которым обнаруживаются внутренния помышления; они как будто хотят сказать: "ну, к чему эти люди лезут сами!" В этом отношении мы вполне убеждены, что маленький старичок считает появление новых пассажиров за непрестительную дерзость.

Разговор теперь совершенно прекращается. Каждый из пассажиров устремляет свой взор в противоположное окно, и при этом каждый полагает, что сосед его пристально смотрит на него. Если один из пассажиров выйдет у переулка Шу, а другой на улицы Фаррингдон, маленький старичок ворчит и делает последнему замечание такого рода, что если бы и он вышед у переулка Шу, то избавил бы весь омнибус от лишней остановки. При этом замечании между молодыми людьми снова поднимается смех. Старичок-джентльмен смотрит весьма серьёзно и ни слова не промолвит до самого Банка. Здесь он чрезвычайно быстро выскакивает из омнибуса, предоставляя нам сделать тоже самое. Мы следуем его примеру и, вступив на тротуар, от всей души желаем оставшимся пассажирам насладиться хотя бы частию того удовольствия, которое мы извлекли из нашей поездки.

XI. ЦИРК АСТЛИ (*).

(*) Astley's - так назывался в старые годы нынешний Королевский Амфитеатр. Первоначально это место было обнесено забором и служило открытым манежем для желающих учиться верховой езде. В 1780 году его подвели под крышу и обратили в цирк. После того он несколько раз сгорал до основания и возобновлялся. Со времени появления труппы Дукро, который совершенно преобразовал внутреннее устройство цирка, это место пользуется особенным покровительством лондонской полиции. Прим. пер.

Каждый раз, как только случалось нашим взорам встретиться с огромными, изумительными римскими заглавными буквами - в книге ли, в окнах ли магазинов, или на вывесках - и в душе нашей немедленно рождалось неясное, безотчетное воспоминание о той счастливой поре, когда приступлено были к посвящению нас в таинства букваря. Мы живо представляем себе острый кончик булавки, который следит за каждой буквой, для того, чтобы сильнее запечатлеть форму этой буквы в нашем детском слабом воображении. Мы невольно содрагаемся при воспоминании костлявых сгибов пальцев правой руки, которыми почтенная старушка-лэди, внушавшая нам, за десять пенсов в неделю, первые правила воспитания, любила награждать наши юные головки, ради того, чтобы бы привести в порядок смутные идеи, которым мы нередко предавались. Это неопределенное чувство преследует нас во многих других случаях; но, кроме цирка Астли, нам кажется, нет ни одного места, которое бы так сильно пробуждало в нашей душе воспоминание о детском возрасте. Цирк Астли в ту пору не носил еще громкого названия Королевского Амфитеатра, тогда еще не являлся Дукро, чтобы пролит свет классического вкуса и портабельного газа над песчаной площадкой, служившей для конского ристалища. Впрочем, общий характер того места остался тот же самый: пьесы давались теже самые, шутки паяцов были теже самые, берейторы были одинаково величественны, комические актеры - одинаково остроумны, трагики одинаково хриплы, и лошади одинаково одушевлены. Цирк Астли изменился к лучшему,- и только мы переменились к худшему. Вкус к театральным представлениям совершенно покинул нас, и, к стыду нашему, должно признаться, что мы гораздо более находим удовольствия, наблюдая зрителей, нежели мишурный блеск, который открывается на сцене и который некогда там высоко ценился нами.

В свободное время мы считаем большим удовольствием любоваться посетителями Астли, любоваться па и ма (Pa и ma - слова, заменяющий в разговорном языке англичан papa и mama. Прим. пер.), девятью или десятью детьми, от пяти с половиной до двух с половиной футов ростом, от четырнадцати до четырех-летнего возраста. Однажды мы только что заняли место в ложе против самой середины цирка, как увидели, что соседняя ложа стала наводняться обществом, которое как нельзя более согласовалось с нашим beau ideal, составленным в воображении для описания группы посетителей Астли.

Прежде всех вошли в ложу три маленькие мальчика и маленькая девочка и, по приказанию папа, довольно громко отданному в полу-отворенные двери, заняли переднюю скамейку. Потом явились еще две маленькие девочки, под присмотром молодой лэди, - весьма вероятно, гувернантки. За двумя девочками следовали еще три мальчика, одетые, подобно первым, в синия курточки и панталоны, и с откидными воротничками; потом - еще ребенок, в камзоле, обшитом снурками, с выражением на лице беспредельного изумления я с большими круглыми глазами. Его подняли через скамейки и при этом процессе обнаружили его розовенькие ножки. Вслед за ребенком вошли па и ма и, в заключение, старший сын, мальчик лет четырнадцати, который, весьма очевидно, старался показать себя, как будто он вовсе непринадлежал этому семейству.

Первые пять минут употреблены были на снимание платков с девочек и на поправку бантов, которыми украшались их волосы. После того внезапно открылось, что одному мальчику пришлось сидеть против столба, который закрывал от него всю сцену, а потому, для устранения такого неудобства, необходимо было нужно переменить места маленького мальчика и гувернантки. После того па оправил платье мальчиков и сделал наставление, как должно держать носовые платочка; а ма сначала кивнула головой гувернантке, потом мигнула ея, чтобы та несколько поболее открыла плечики у девочек, и наконец приподнялась, чтоб осмотреть свое маленькое войско. Смотр этот, по видимому, кончился к полному её удовольствию, потому что она бросила самодовольный вид на па, который стоял в отдаленном конце ложи. Па ответил точно таким же взглядом и весьма выразительно высморкал нос. Бедная гувернантка выглядывала из за столба и робко старалась уловить взгляд ма, чтобы, в свою очередь, выразить ей восхищение при виде такого милаго семейства. Двое мальчиков рассуждали о том, действительно ли Астли вдвое больше Друри-Лэнского театра, и наконец для решения столь трудного вопроса обратились в Джоржу. При этом Джорж, который был никто другой, как молодой вышепомянутый джентльмен, обратился весь в негодование и - нельзя сказать, чтобы в нежных выражениях - заметил своим братьям, как грубо и неприлично звать его по имени в публичном месте. Разумеется, дети приняли это замечание с чистосердечным смехом, и, в добавок, один из мальчиков заключил смех весьма справедливым мнением, что "Джорж начинает считать себя большим человеком". Па и ма засмеялись при этом заключении, а Джорж, проворчав, что "Вильяму всегда потакают все его дерзости", принял на себя вид глубокого презрения и оставался с этим видом до самого вечера.

Началось представление, и вниманию мальчиков не было пределов. Па также принимал живейшее участие в игре, хотя и старался показать вид, что она вовсе не интересует его. Что касается ма, то восторг её от шуток главного комедианта доходил до изступления: она так усердно хохотала, что ни один бант на её огромном чепчике не оставался в покое. Гувернантка отворачивалась от столба, и каждые раз, как только глава её встречались с глазами ма, она прикрывала платком нижнюю часть лица и, как следует, предавалась судорожному сме;ху. В то время, как один из актеров, в блестящих датах, давал клятву увезти прекрасную девицу, или погибнуть в предприятии, рукоплескания мальчиков были оглушительны, особливо одного из них, который, повидимому, был гостем в семействе и который весь вечер говорил любезности маленькой двевадцатилетней кокетке, представлявшей из себя прекрасную модель своей мама.

Но вот начались конские ристалища, и восхищение детей удвоилось. Желание видеть, что происходило впереди, окончательно победило достоинство родителя; поднявшись на ноги, он апплодировал громче каждого из своих детей. Гувернантка между тем, нагнувшись к матери семейства сообщала ей остроумные замечания своих питомцев на сценические происшествия. Мама, в беспредельном восторге от этих замечаний и от сцены, награждала гувернантку пожатием руки, а гувернантка, совершенно довольная тем, что успела обратить на себя внимание, прислонялась к столбу с лицом, сияющим от радости; короче сказать, общество казалось совершенно счастливым, исключая мистера Джоржа, который был слишком велик, чтобы принимать участие в детских удовольствиях, и слишком незначителен, чтобы обратить на себя внимание посторонних. Он, время от времени, развлекал себя, приглаживая те места, где через несколько лет должны показаться бакенбарды, и оставался как нельзя более доволен великолепием своей персоны.

Мы не думаем, чтобы кто нибудь, побывав в Астли два-три раза, и следовательно получив способность оценить постоянство, с которым одни и те же фарсы повторяются вечер за вечером, сезон за сезоном, мы не думаем, чтобы он не находил удовольствия по крайней мере хота в одной части всего предстявления. Что до нас, то при первом поднятии занавеса мы испытываем точно такое же удовольствие, какое выражает самый младший из описанного нами семейства, и, по старой привычке, присоединяемся ко всеобщему смеху, сопровождающему пронзительный крик паяца: "вот и мы к вашим услугам!" Мы не можем даже изменить старинному чувству уважения к берейтору, который, с бичем в руке, следует за паяцом и делает перед публикой грациозный поклон. Он не принадлежит к числу обыкновенных грумов, в нанковых куртках, обшитых коричневыми снурками; напротив того, он выглядит настоящим джентльменом, в военном виц-мундире, под которым подложено несколько фунтов ваты. Скорее он похож..., но к чему мы станем покушаться описывать то, о чем никакое описание не может сообщить посредственного понятия? Мы скажем одно: что каждый из наших читателей знаком с этим человеком; каждый из них помнит его полированные сапоги, его грациозную осанку, немного стянутую (как другие весьма справедливо замечают), его прекрасную голову, украшенную черными, зачесанными кверху волосами, для того, чтобы придать лицу выражение глубокомыслия и поэтической меланхолии. Его звучный и приятный голос находится в прекрасной гармонии с его благородными движениями, которыми он вызывает паяца на шутки. Поразительное воспоминание о его достоинстве, когда, он восклицает: "Ну-с, милостивый государь, что же вы мне скажете о мисс Вудфорд?" оставило в душе нашей неизгладимое впечатление. А его удивительная ловкость, с которой он выводит мисс Вудфорд на арену, сажает ее на седло и следует по цирку за её легким скакуном, постояано и сильно волновала грудь хорошеньких горничных, внимательно следивших за каждым его шагом и каждым движением.

Когда мисс Вудфорд, её лошадь и оркестр внезапно останавливались, чтобы перевести дух, берейтор вступал с паяцом в разговор обыкновенно следующего рода:

- Послушайте, милостивый государь, начинает паяц.

- Что вам угодно, сэр?

(Разговор продолжается с обеих сторон самым учтивым образом.)

- Неужели вам не случалось слышать, что я учился берейторскому искусству?

- Первый раз имею удовольствие слышат об этом.

- Ах, как же! учился; не угодно ли, я покажу вам это на деле ?

- Неужели вы покажете?

- Не угодно ли, я покажу вам это сейчас.... сию минуту ?

- Сделайте одолжение, сэр, но только живее.... как можно живее.

И вместе с этим раздается удар бича.

- А так вот в чем дело! Нет, милостивый государь, мне это больно не нравится, отвечает паяц и в то же время бросается на землю и начинает выказывать различные гимнастические конвульсии. То перегнется надвое, то снова разогнется и, к шумному восторгу всей галлереи, старается показать из себя человека, который находится в самых ужасных мучениях. Второй удар бича прекращает в паяце все крвилянья, и берейтор приказывает: "взглянуть, чего же дает мисс Вулфорд!"

Паяц вскакивает на ноги и восклицает:

- Ах, мисс Вулфорд! что вы прикажете сделать для вас: принесть ли что подать ли, отнесть ли ? прикажите, и я готов сделать все, что вам угодно.

Мисс Вулфорд, с сладенькой улыбкой, объявляет, что ей нужны два флага. Флаги являются и вручаются ей с смешными гримасами со стороны паяца, который, исполнив эту церемонию, делает берейтору следующее замечание:

- Ага! что взяли! а ведь мисс Вулфорд знает меня с прекрасной стороны: вы, вероятно, изволили видеть, как она улыбнулась мне.

Бич снова хлыщет по воздуху, оркестр раздается, лошадь бросается в галоп, и мисс Вулфорд, к беспредельному восторгу зрителей, и старого и малаго, снова носится по цирку. Следующая остановка представляет новый случай к повторению тех же самых шуток, которые разнообразятся забавными гримасами со стороны паяца, каждый раз, как, только берейтор отвернется в сторону, и заключаются тем, что паяц кувыркается через барьер, но предварительно постарается отвлечь внимание публики совсем в другую сторону.

Неужели никто из наших читателей не замечал того класса народа, который находит особенное удовольствие толпиться в течение дня у подъездов дешевых театров? Вы редко-редко пройдете мимо одного из этих мест не заметив группы в два или три человека, которые разговаривают на тротуаре, с тем заносчивым видом, который можно заметить в комнатном ораторе какого нибудь трактира и который составляет исключительную принадлежность людей этого класса. По видимому, они всегда воображают себя созданными для сценической выставки; воображают, что театральные лампы освещают их и днем. Вот, например, этот молодой человек в полинялом коричневом пальто и весьма широких светло-зеленых панталонах беспрестанно обдергивает нарукавники своей пестрой рубашки, с таким самодовольным видом, как будто она сделана из тонкого батиста, и так щегольски загибает на правое ухо свою бедую, запрошлогоднюю шляпу, как будто вчера только купил ее из модного магазина. Взгляните на грязные белые перчатки и дешевый, шолковый платок, которого полу-чистый уголок торчит из наружного кармана, на груди изношенного пальто. Неужели вы не догадаетесь с первого взгляда,что это тот самый джентльмен, который вечером оденет синий сюртук, чистую манишку и белые панталоны и через полчаса заменит их полуоборванным своим нарядом,- которому каждый вечер предстоит выхвалять свои несметные сокровища, между тем как строгая действительность наводит его на грустное воспоминание о двадцати шиллингах жалованья в неделю, - которому приходится говорить перед публикой о богатых поместьях своего родителя и в то же время вспоминать о маленькой своей квартирке в предместьях Лондона, - выказывать себя лестным женихом богатой наследницы, которому все льстят и завидуют, и между тем не забывать, что вследствие недостатков его ожидают дома большие неприятности?

Вслед за этим молодым человеком, быть может, вы замечали худощавого бледного мужчину, с весьма длинным лицом, в истертой до лоска паре черного платья, задумчиво постукивающим камышевою тростью ту часть своих сапогов, которая некогда носила название "высоких каблуков". Заметьте, что этот мужчина принимает на себя самые трудные роли, как-то: попечительных отцов, великодушных лакеев, почтенных куратов, фермеров и так далее.

Мимоходом, сказав об отцах, мы должны упомянуть о нашем всегдашнем желании увидеть пьесу, в которой все действующия лица были бы круглыми сиротами. А то почти в каждой пьесе непременно явится отец и всегда делает герою или героине длинное объяснение о том, что происходило до поднятия занавеса, и обыкновенно начинает таким образом!

"Вот уже прошло девятьнадцать лет, мое безценное дитя, с тех пор, как покойная твоя мать (при этом голос старого родителя дрожит от сильного душевного волнения) поручила тебя моему попечению. Ты был (или была) тогда еще невинным ребенком", и проч. и проч.

Или вдруг он открывает, что тот, с кем он находился в постоянных сношениях в течение трех длинных действий, оказывается его родным детищем. При этом неожиданном открытии он делает самые патетичные восклицания:

- Аж, Боже мой! что я вижу! Этот браслет! эта улыбка! эти документы! эти глаза! - Могу ли я верить своим чувствам? не ошибаюсь ля я? О, нет! это ясно, это так и быть должно! - Да, да! это мое дитя, мое безценное дитя!

- Мой отец! восклицает новооткрытое дитя. Оба падают в объятия друг друга и поглядывают через плечо, какое действие произведи они на публику. Разумеется, самое сильное, потому что публика три раза принимается рукоплескать.

Но пора оставить наше отступление, которое мы сделали потому, чтобы объяснить читателю, к какому классу принаддежат люди, которые толпятся у подъездов дешевых театров. У цирка Астли их всегда бывает более, нежели в других местах. Тут вы всегда увидите двух или трех оборванцев-джентльменов, в пестрых шейных платках, в жолто-бледных рубашках, с узелком под мышкой, в котором хранятся тоненькие башмаки для сцены, завернутые в лоскуток старой газеты. Несколько лет тому назад, мы имели привычку разиня рот смотреть на этих людей,- смотреть на них с чувством таинственного любопытства, одно воспоминание о котором вызывает улыбку на наше лицо. Мы ни под каким видом не решились бы поверить тогда, что эти создания, окруженные блеском мишуры и сиянием газа, одетые в белоснежные туники и голубые шарфы,- создания, которые каждый вечер порхали перед нами на прекрасных лошадях, среди громких звуков оркестра и искуственных цветов, могли быть те же самые бледные, изнуренные существа которых мы усматривали днем.

Мы с трудом верим этому даже и теперь. О низшем классе актеров мы уже имеем некоторое понятие и находим, что не нужно много утруждать наше воображение для того, чтобы в лице подозрительного человека представить себе исполнителя ничтожных ролей, в трактирном ораторе - комического певца, в пьянице и буяне - трагика; но есть из них и такие таинственные существа, которые никогда не выходят из пределов цирка, которых нигде не увидите, как только на сцене. За исключением Дукро, которого ни под каким видом нельзя причислить к классу этих людей, кто может похвастать знакомством с наездниками цирка Астли, или кто может сказать, что видал их где нибудь за пределами цирка? Неужели и почтенный друг наш решится показаться в изношенном платье или надеть на себя обыкновенный костюм, не подбитый ватой? нет! этого быть не может! Мы не можем.... мы даже не хотим и верить этому.

Чарльз Диккенс - Очерки Лондона., читать текст

См. также Чарльз Диккенс (Charles Dickens) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Очерки лондонских нравов.
1. РАЗМЫШЛЕНИЯ О ЛОНДОНСКОМ НАРОДОНАСЕЛЕНИИ. Должно заметить, что в Ло...

Повесть о двух городах. 01.
Пер. с англ. Е. Бекетовой. СОДЕРЖАНИЕ ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА Часть первая ...