Чарльз Диккенс
«Давид Копперфильд. Том 2. 03.»

"Давид Копперфильд. Том 2. 03."

Глава XIII

ЗЛОЕ ДЕЛО

Агнесса с отцом приехали к Стронгам погостить у них недели две. Мистер Уикфильд был давнишним другом доктора, и старый ученый, желая ему добра, хотел серьезно поговорить с ним. Агнесса во время своего последнего пребывания в Лондоне поделилась кое-чем с доктором Стронгом, и приезд Уикфильдов был следствием этого. Я не очень был удивлен, услышав, что Агнесса обещала найти по соседству квартирку для миссис Гипп. По словам маменьки Уриа, ей из-за ревматизма необходимо было переменить место, и она была в восторге очутиться при этом в таком приятном обществе. Не удивило меня и то, что на следующий день Урия, как подобает почтительному сынку, сам привез свою достойную маменьку, желая лично устроить ее на новом месте.

- Видите ли, мистер Копперфильд, - начал он, увязавшись за мной, когда я вышел пройтись по докторскому саду, - влюбленные всегда немного ревнивы и жаждут не спускать глаз со своей любимой,

- Кто же теперь возбуждает вашу ревность? - спросил я.

- Благодаря вам, мистер Копперфильд, в данное время я ни к кому в частности не чувствую ревности, во всяком случае, не к мужчине.

- Не хотите ли вы этим сказать, что ревнуете к женщине?

Он искоса посмотрел на меня своими зловещими красными глазами и засмеялся.

- Знаете, мистер Копперфильд, - проговорил он, - вы так, умеете выпытывать, что словно пробочником меня откупориваете. И вот откровенно скажу вам, что я никогда вообще не пользовался симпатией у дам, а в частности у миссис Стронг.

Его пытливо устремленные на меня подлые, хитрые глаза в этот момент как-то позеленели.

- Что вы под этим разумеете? - спросил я.

- Да то, что хотя я и адвокат, но в данном случае разумею именно то, что говорю, - ответил он с сухим смешком.

- А что означает ваш взгляд? - снова спросил я со спокойным видом.

- Мой взгляд? Ну, Копперфильд, это уже похоже на допрос. Что хочу я сказать своим взглядом?

- Да, - повторил я, - именно вашим взглядом.

Видимо, наш разговор очень забавлял его, и он расхохотался так, как только был способен хохотать. Потом, поглаживая себе тихонько подбородок и уставившись в землю, он очень медленно начал:

- Когда я был скромным конторщиком, миссис Стронг еще тогда с презрением смотрела на меня. Она всегда возилась с Агнессой, дружески относилась к вам, мистер Копперфильд, а я был слишком ничтожен для нее, и она меня не замечала.

- Ну, хорошо, - сказал я, - предположим, что это так.

- Был я ничтожен и для "него", - с задумчивым видом, все поглаживая свой подбородок, продолжал он.

- Да неужели вы так мало знаете доктора Стронга, что можете вообразить, будто он, не имея вас перед глазами, способен помнить о вашем существовании?

Уриа опять искоса посмотрел на меня и, как-то вытянув подбородок, чтобы удобнее было его гладить, ответил:

- Ах, господи! Я вовсе не доктора, беднягу, имел в виду. Конечно, нет! Я говорю о мистере Мэлдоне.

У меня сердце так и замерло. Я вспомнил все свои сомнения, страхи и вмиг понял, что тайна, проникнуть в которую я не смог, счастье и спокойствие доктора Стронга - в руках этого кривляки-негодяя!

- Каждый раз, приходя в контору, он выпроваживал меня, - продолжал Уриа. - И это делал ваш светский молодой человек! Хорошо, нечего сказать! Я, конечно, был и теперь продолжаю быть человеком смиренным, но мне и тогда это не нравилось и теперь не нравится.

Тут Уриа перестал поглаживать себе подбородок и так втянул обе щеки, что они, казалось, совсем сошлись внутри, При этом он то и дело искоса поглядывал на меня.

- Что и говорить! Она одна из ваших дам-красавиц, - снова начал он, перестав втягивать щеки, - и я понимаю, что она не может дружески относиться к такому человеку, как я. Она именно та особа, которая могла бы подыскать моей Агнессе женишка покрупнее. И вот, мистер Копперфильд, хотя я и не во вкусе дам, но зоркие глаза у меня давным-давно имеются. Да вообще мы, люди смиренные, наиболее умеем пользоваться своим зрением.

Я старался сделать вид, что ничего не понимаю и совершенно спокоен, но по его лицу я видел, что мне это не удается.

- Теперь, мистер Копперфильд, я не позволю себя втоптать в грязь, - продолжал он со злобным торжеством, поднимая ту часть своей физиономии, где росли бы его рыжие брови, если бы у него они имелись, - и я сделаю все, чтобы положить конец дружбе между моей Агнессой и этой дамой. Я против такой дружбы! Не хочу скрывать от вас, что характер у меня довольно-таки злобный, и я отброшу всякого, кто стоит у меня поперек дороги. Зная о строящихся против меня кознях, я, конечно, не допущу их.

- Вы сами всегда строите козни и по себе судите о других, - заметил я.

- Быть может, и так, мистер Копперфильд, - ответил он, - но у меня ведь есть для этого "побудительная причина", как любит говорить мой компаньон, и я иду к "намеченной цели", пуская в ход, так сказать, и зубы и когти. Не хочу я, чтобы меня, скромного человека, слишком одурачили. Не хочу, чтобы становились мне поперек дороги! И вы увидите, мистер Копперфильд, я их выставлю!..

- Я не понимаю вас, - сказал я.

- Не понимаете? - повторил он, корчась по-змеиному. - Меня это удивляет, мистер Копперфильд, - обыкновенно вы так сообразительны. Ну что ж! В другой раз постараюсь говорить пояснее. А поглядите-ка, сэр, этот верховой, что звонит у ворот, не мистер ли Мэлдон?

- Похож на него, - ответил я как только мог спокойнее.

Уриа остановился, как вкопанный, засунул свои ручищи между костлявыми коленями и, согнувшись вдвое, стал смеяться. Но смех этот был безмолвен, ни один звук не вырвался из его рта. Мне так было отвратительно его мерзкое поведение, особенно последняя выходка, что я бесцеремонно повернул к нему спину и оставил его посреди сада скорченным, как воронье пугало без подпорки.

Хорошо помню, что не в этот вечер, а в следующий, в субботу, я повез Агнессу познакомиться с Дорой. Я заранее сговорился об этом с мисс Лавинией, и нас с Агнессой ждали к чаю.

Я был и горд и озабочен: гордился своей дорогой маленькой невестой и в то же время боялся, вдруг она не понравится Агнессе. Ехали мы до Путнея порознь - Агнесса внутри дилижанса, а я на империале. Всю дорогу я рисовал себе Дору в самые выгодные для нее моменты и никак не мог решить, в каком виде ей лучше всего было бы показаться Агнессе. Конечно, меня нисколько не смущала мысль, что Дору можно найти некрасивой, но случилось так, что никогда не видал я ее более красивой, чем в этот вечер. Доры не было в гостиной, когда я представлял Агнессу ее маленьким тетушкам, - она убежала смутившись. Но я знал теперь, где ее искать, и действительно нашел в соседней комнате. Как и тогда, она, заткнув себе уши, стояла за той же старой мрачной дверью. Сначала она вовсе не хотела выходить, затем стала молить, чтоб я дал ей сроку ровно пять минут по моим часам. Когда же наконец она просунула свою ручонку под мою руку, чтобы я отвел ее в гостиную, личико ее было, как маков цвет, и никогда она не была прелестнее. Войдя в комнату, она сразу побледнела, но от этого стала еще красивее.

Дора боялась Агнессы. По ее словам, она была уверена, что та "слишком умна". Но, увидев, как Агнесса глядит на нее своими умными, серьезными и вместе с тем такими добрыми и веселыми глазами, она от радостного изумления вскрикнула, обняла ее, прижалась своей детской щечкой к ее щеке.

Никогда я не был так счастлив, никогда так не радовался, как в этот вечер, видя, что они обе сидят рядышком и моя любимая девочка так непринужденно смотрит в приветливое лицо Агнессы, а та не сводит с нее своих чудных, полных нежности глаз. Мисс Лавиния и мисс Кларисса каждая по-своему радовались вместе со мной. Кажется, никогда не бывало на свете более приятного чаепития. Председательствовала, то есть разливала чай, мисс Кларисса. Я резал и раздавал сладкий пудинг с коринкой (маленькие тетушки, подобно птичкам, любили клевать сладкую коринку). У мисс Лавинии был благодушно-покровительственный вид, словно наше юное счастье с Дорой было делом исключительно ее рук. И все мы были совершенно довольны и собой и друг другом.

Милая веселость Агнессы завоевала ей все сердца. Казалось, она и появилась, чтобы дополнить наш счастливый кружок. С каким спокойным вниманием относилась она ко всему, что интересовало Дору. Как она сейчас же завоевала расположение Джипа! Как ласково уговаривала она Дору сесть по обыкновению возле меня, когда тa, конфузясь, упиралась. Как скромно и мило сумела она вызвать Дору на откровенность, и моя девочка, раскрасневшаяся от смущения, поведала ей на ушко все свои тайны.

- Я так рада, - воскликнула после чая Дора, - что я вам понравилась! Совсем не ожидала этого! А мне особенно нужно, чтобы ко мне дружески относились теперь, когда уехала Джулия Мильс.

А вот я и забыл упомянуть об этом. Мисс Мильс отплыла в Индию. Мы с Дорой ездили в Грэвсенд проводить ее. На огромном судне Ост-Индской компании нас угощали за завтраком засахаренным имбирем, гуавами11 и тому подобными прелестями. Простившись, мы оставили мисс Мильс в слезах, сидящей на складном стуле на палубе корабля. Подмышкой у нее была толстая тетрадь для дневника, куда она собиралась вносить ежедневно свои глубокие мысли, навеянные ей созерцанием океана. Конечно, этот дневник должен был храниться под замком.

Агнесса высказала опасение, что, наверное, я изображал ее в не совсем привлекательных красках, но Дора сейчас же опровергла это.

- Нет, нет! - воскликнула она, встряхивая (для меня, конечно) своими локонами. - Он так расхваливал вас, так дорожит вашим мнением, что я просто боялась, какой вы меня найдете.

- Как бы хорошо ни было мое мнение, оно нисколько не может усилить его любви к "кому-то" - улыбаясь, проговорила Агнесса, - так что оно не имеет ровно никакого значения.

- Но все-таки, пожалуйста, будьте обо мне неплохого мнения, если только можете, - своим ласковым голоском попросила Дора.

Мы все тут принялись подшучивать над тем, как Доре хочется нравиться. А она, чтобы отомстить мне, сказала, что я простофиля и она меня ни капли не любит. Мы шутили, говорили глупости, и вечер промелькнул так быстро, что мы совеем и не заменили, как подошло время возвращаться в Лондон. С минуты на минуту за нами должен был заехать дилижанс. Я стоял один у камина, когда Дора потихоньку подкралась ко мне, чтобы, как всегда перед моим уходом, поцеловать меня.

- Как вы думаете, Доди, - промолвила она, и ее ясные глазки сняли особенно ярко, а правая ручка машинально крутила одну из пуговиц моего сюртука, - если бы я давным-давно подружилась с Агнессой, была бы я умнее?

- Любимая моя! Какие вы говорите глупости! - воскликнул я.

- Правда, глупости? - проговорила Дора, не глядя на меня. - Вы уверены в этом?

- Конечно, уверен!

- Я забыла, дорогой мой, гадкий мальчик, - продолжала Дора, все так же крутя мою пуговицу, - какой родственницей вам приходится Агнесса?

- Родства между нами никакого, - ответил я, - но мы росли с ней вместе, как брат и сестра.

- Удивляюсь, как вы могли влюбиться в меня, - сказала Дора, принявшись крутить другую пуговицу моего сюртука.

- Да видеть вас, Дора, и не влюбиться было невозможно.

- А если бы вы никогда меня не встретили? - спросила Дора, начиная вертеть и третью пуговицу.

- А если бы мы с вами вообще не родились? - весело отозвался я.

Я спрашивал себя, о чем думает она в то время, как я любуюсь ее нежной ручкой, перебирающей пуговицы моего сюртука, ее локонами, ее опущенными ресницами. Наконец Дора подняла на меня свои глазки и, став на цыпочки, с видом более задумчивым, чем обыкновенно, не раз, а целых три раза поцеловала меня и исчезла.

Через пять минут все снова собрались в гостиной, и от Дориной задумчивости не осталось и следа. Ее обычная веселость вернулась к ней, и ей пришло в голову до отхода дилижанса показать нам все усвоенные Джипом штуки. На это ушло немало времени (не потому, что штуки эти были разнообразными, а главным образом из-за его упрямства), и представление еще не было закончено, когда у дверей остановился дилижанс. Агнесса наспех, но очень нежно простилась с Дорой.

Они условились переписываться, причем Дора просила Агнессу не обращать внимания на то, что письма ее будут глупыми.

И они во второй раз простились у дверей дилижанса и в третий раз, когда Дора, вопреки предостережениям мисс Лавинии, подбежала к окошку дилижанса напомнить, чтобы Агнесса непременно писала ей. А по моему адресу она тут еще раз тряхнула кудрями.

Этот дилижанс должен был высадить нас близ Ковентгарденского парка, где нам предстояло пересесть в хайгейтский дилижанс. Я с нетерпением ждал момента, когда мы пойдем с Агнессой от одной остановки дилижанса до другой и она сможет похвалить мне Дору. И что это были за похвалы! С какой любовью, с каким жаром внушала она мне, как должен я заботиться о маленьком наивном, прелестном существе, сердечко которого я завоевал! Как серьезно и вместе с тем скромна говорила она мне о том, какой долг лежит на мне по отношению к этому ребенку, круглой сироте!

Никогда, никогда не любил я Дору так глубоко и так верно, как в эту ночь! Когда мы снова высадились из дилижанса и пошли при свете звезд по тихой дороге к дому доктора, я сказал об этом Агнессе и прибавил, что это дело ее рук.

- Когда вы сидели подле Доры, мне казалось, и теперь кажется, что вы не только мой, но и ее ангел-хранитель, - сказал я.

- Ну, положим, до ангела мне далеко, а друг я верный, - проговорила она таким веселым голосом, что я не мог не обрадоваться и не сказать ей:

- Знаете, Агнесса, мне сегодня казалось, что к вам вернулась ваша спокойная веселость, свойственная вам одной, и у меня проснулась надежда, что вам лучше стало жить дома.

- Лично я стала счастливее, - ответила она, - у меня на душе весело и легко.

Я взглянул на безмятежное лицо, взиравшее на небо, и подумал, что сияние звезд делает его еще более благородным.

- Дома у нас все идет по-старому, - после некоторого молчания проговорила Агнесса.

- Значит, ничего нового? - сказал я. - Не хотел бы я огорчать вас, но не могу удержаться, чтобы не спросить относительно того, о чем мы говорили с вами, когда виделись в последний раз в Кентербери.

- Нет ничего нового, - ответила она.

- А я с тех пор столько думал обо всем этом! - сказал я.

- Думайте меньше об этом. Помните, что я верю в победу чистой любви и правды. Не беспокойтесь обо мне, Тротвуд, - прибавила она, помолчав немного, - я никогда не сделаю того шага, который вас так страшит.

Хотя, мне кажется, в спокойном состоянии я никогда, в сущности, не боялся того шага, на который она намекнула, но тем не менее я почувствовал несказанное облегчение, услышав эти слова из ее правдивых уст, и сейчас же с жаром сказал ей об этом.

- Пожалуй, пока вы гостите здесь, нам больше не придется говорить с вами, - заметил я. - Когда вы, дорогая Агнесса, снова предполагаете быть в Лондоне?

- Должно быть, не скоро, - ответила она. - Мне кажется, что ради папы мне лучше сидеть дома. Вряд ли в ближайшее время придется нам часто встречаться. Но мы часто будем переписываться с Дорой, и таким образом и вы и я - мы будем знать друг о друге.

В это время мы уже вошли во дворик докторской дачи. Было поздно, но окно комнаты миссис Стронг еще светилось. Агнесса, указав на то, что приятельница еще не спит, стала прощаться.

- Не мучьте себя нашими несчастьями и тревогами, - сказала она, пожимая мне руку. - Ничто не может так осчастливить меня, как ваше счастье. Если же мне когда-нибудь понадобится ваша помощь, будьте уверены, я обращусь к вам. Да благословит вас господь!

На лице ее, когда она говорила это, сияла такая улыбка, а голос так весело звучал, что мне показалось, будто я все еще вижу и слышу подле нее мою маленькую Дору.

Агнесса ушла. Сердце мое было переполнено любовью и благодарностью. Я постоял некоторое время у крыльца, глядя на звезды, а затем медленно направился к выходу. Я должен был ночевать в приличном соседнем трактире, где заранее снял себе комнату, и уже собирался выйти из ворот, когда, случайно повернув голову, увидел свет в кабинете доктора. Я почувствовал некоторое угрызение совести, представляя себе, что он один, без моей помощи, работает над своим словарем. Желая убедиться в этом и, во всяком случае, пожелать ему покойной ночи, я воротился, тихонько прошел через переднюю и, осторожно открыв дверь, вошел в кабинет. Первым, кого я, к удивлению, увидел при слабом cветe лампы, затемненной абажуром, был Уриа. Он, стоя близко от лампы, держал одну руку, напоминающую скелета, у рта, а другой опирался о письменный стол. Доктор сидел в своем рабочем кресле, закрыв лицо руками. Мистер Уикфильд, очень встревоженный и опечаленный, нагнулся к доктору и как-то нерешительно поглаживал его руку.

В первую минуту у меня мелькнула мысль, что доктор нездоров. Под этим впечатлением я сделал шаг вперед, но, встретившись глазами с Уриа, вдруг понял, в чем тут дело. Я хотел сейчас же уйти, но доктор жестом дал мне понять, чтобы я остался.

- Во всяком случае, нам нужно закрыть дверь, - проговорил Уриа, изгибаясь своим неуклюжим телом. - Совсем нет надобности, чтобы это стало достоянием всего города.

С этими словами он на цыпочках подошел к двери, которую я оставил открытой, и осторожно закрыл ее. Вернувшись, он стал у стола в прежней позе. В голосе Уриа и манере себя держать была назойливая услужливость, в которой проглядывало сострадание, и мне лично это качалось более несносным, чем всякое другое проявление чувств с его стороны.

- Я счел своим долгом, мистер Копперфильд, - начал Уриа, - указать доктору Стронгу на то, о чем мы с вами уже беседовали. Впрочем, вы, помнится, тогда не совсем меня поняли.

Я только посмотрел на него, но ничего не ответил и, подойдя к моему сланному старому учителю, сказал ему несколько утешительных, подбадривающих слов. Доктор положил свою руку мне на плечо, подобно тому, как он делал это, когда я был маленьким мальчуганом, но седой своей головы так и не поднял.

- Раз вы меня тогда не поняли, мистер Копперфильд, - снова заговорил Уриа тем же назойливым тоном, - а мы Здесь свои люди, то я хочу сообщить вам, что позволил себе обратить внимание доктора Стронга на поведение миссис Стронг. Поверьте, Копперфильд, мне совсем не понутру впутываться в такую неприятную историю, но что делать! Все мы в жизни бываем замешаны в то, во что совсем не желали бы вмешиваться... Так вот о чем я говорил вам, сэр, когда вы не изволили понять меня.

Припоминая теперь его наглый взгляд, я удивляюсь, как не схватил я этого мерзавца за горло и не попытался придушить его.

- Вероятно, я тогда не особенно ясно выразился, - продолжал Уриа, - а вы промолчали. Понятно, мы оба с вами не были склонны углубляться в такие вопросы. Но в конце концов я решил действовать начистоту и все рассказать доктору Cтронгу... Вы, кажется, изволили что-то сказать, сэр?

Эта последняя фраза относилась к доктору, у которого вырвался стон, и стон этот, я думаю, способен был тронуть каждого, кроме Уриа. На него же это не произвело ни малейшего впечатления.

- Итак, я обратил внимание доктора Стронга, - продолжал он, - на то, что всем бросается в глаза: до чего нежно относятся друг к другу мистер Мэлдон и очаровательная, прелестная супруга доктора Стронга. Действительно, настало время, когда надо было сказать доктору Стронгу то, что всякому было ясно, как божий день, еще до отъезда в Индию мистера Мэлдона. Также нельзя было умолчать и о том, что вернулся мистер Мэлдон не из-за чего иного, как из-за этой нежности, и поэтому он, можно сказать, не выходит отсюда. Как раз, когда вы вошли, мистер Копперфильд, я убеждал моего компаньона, - тут он повернулся к мистеру Уикфильду, - сказать по чести и совести доктору Стронгу, какого мнения на этот счет был он с давних пор... Ну, мистер Уикфильд! Будьте добры высказаться! Поведайте нам, сэр, какого мнения вы придерживаетесь - моего или иного? Да говорите же, компаньон!

- Ради бога, дорогой доктор, - начал мистер Уикфильд, снова нерешительно дотрагиваясь до руки старика, - не придавайте слишком большого значения тем подозрениям, какие могли у меня возникнуть.

- Вот видите! - воскликнул Уриа, качая головой, - Какое печальное подтверждение моих слов! Не правда ли? Ведь говорит это такой старый друг!.. Боже мой! Копперфильд! Ведь я был еще только писцом в его конторе, когда не раз, а двадцать раз видел, как его выводило из себя то, что мисс Агнесса причастна к делам, от которых ей следовало бы быть подальше, - это было так естественно со стороны отца и никак не может быть поставлено ему в вину.

- Дорогой Стронг, - проговорил мистер Уикфильд дрожащим голосом, - добрейший мой друг, вам известно, что у меня всегда была слабость искать у каждого человека побудительные причины его действий и прилагать ко всем одно и то же мерило. Быть может, из-за этой самой слабости и возникли мои сомнения.

- Так, значит, сомнения были у вас, Уикфильд? - проговорил доктор, не поднимая головы. - Были сомнения?

- Говорите же, компаньон! - понукал Уриа.

- Одно время такие подозрения действительно у меня были, - сказал мистер Уикфильд. - Я думал, да простит меня бог, что и у вас они имеются.

- Нет, нет, нет! - вырвалось с глубокой душевной мукой у доктора.

- Было время, когда мне казалось, - продолжал мистер Уикфильд, - что вы хотите услать Мэлдона за границу именно с целью удалить его навсегда из вашего дома.

- Нет, нет, нет! - возразил доктор. - Только чтобы сделать удовольствие Анни, я старался устроить судьбу ее товарища детства. Тут ничего не было другого.

- Конечно, раз вы говорите, я не могу в этом сомневаться, но я думал, - умоляю не забывать моей слабости судить обо всем со своей, предвзятой точки зрения, - я думал, что при такой разнице в годах...

- Видите, мистер Копперфильд, вот как надо смотреть на вещи! - воскликнул Уриа с лицемерным и оскорбительным состраданием.

- Такая юная и очаровательная девушка, - продолжал мистер Уикфильд, - несмотря на все уважение, питаемое ею к вам, должна была руководствоваться при выходе замуж только житейскими соображениями. Я не принял во внимание бесчисленного количества всяких добрых чувств, какие могли играть тут роль. Ради бога, не забывайте об этом.

- Как он деликатно все это излагает! - кивая головой, вставил Уриа.

- Повторяю, я мог многое упустить из-за того, что смотрел на нее с одной только точки зрения, - продолжал мистер Уикфильд. - Заклинаю вас, мой старый друг, всем, что для вас дорого, помнить об этом! Но теперь я должен сознаться, раз уж нет другого исхода...

- Конечно, нет, если дело дошло до этого, - подхватил Уриа.

- ...должен сознаться, что подозревал ее, - проговорил мистер Уикфильд, беспомощно и растерянно глядя на своего компаньона, - подозревал и считал, что она нарушает свой долг по отношению к вам, и уж если говорить начистоту, то, признаюсь, иногда мне бывало неприятно, что моя Агнесса в таких с ней дружеских отношениях и может видеть то, что я сам вижу. Никогда никому я об этом не заикался. Никогда не думал, что это может быть известно кому-нибудь другому. И хотя сейчас вам ужасно это слышать, - прибавил мистер Уикфильд с убитым видом, - но если бы вы знали, как ужасно мне это говорить, то вы пожалели бы меня!

Добрейший доктор протянул мистеру Уикфильду руку, и тот держал ее некоторое время, поникнув головой.

- Несомненно, - заговорил Уриа, извиваясь, как угорь, - касаться такого дела чрезвычайно неприятно для каждого из нас, но раз уж мы зашли так далеко, то я позволю себе указать на то, что и Копперфильд замечал это.

Я повернулся к нему и спросил, как смеет он ссылаться на меня.

- О! Это очень похвально с вашей стороны, Копперфильд, - ответил Уриа, продолжая извиваться, - и мы все знаем, какой у вас чудесный характер, но, сознайтесь, вы очень хорошо меня поняли, когда я тогда вечером говорил об этом. Да, Копперфильд, вы прекрасно поняли, не отрицайте этого! Конечно, вы делаете это с наилучшими намерениями, но все-таки лучше вам не делать этого, Копперфильд!

На мгновение кроткие глаза добрейшего доктора остановились на мне, и я почувствовал, что он не мог не прочесть на моем лице былых воспоминаний и сомнений, - они слишком ясно были написаны на нем. Но не стоило жалеть об этом: тут ничего нельзя было исправить, нельзя было отказаться от того, что он прочел на моем лице.

Снова водворилось молчание. Наконец доктор встал, два-три раза прошелся по комнате, затем вернулся к тому месту, где стояло его кресло, прислонился к спинке и, поднося время от времени носовой платок к влажным глазам, стал говорить с таким безыскусственным благородством, которое, по-моему, делало ему больше чести, чем если бы он вздумал скрывать свою скорбь.

- Я виноват, - начал он, - думаю, что даже очень виноваит. Я подверг любимое мной существо испытаниям и подозрениям, которым без меня оно никогда не подвергалось бы.

Уриа засопел, вероятно желая выразить этим сочувствие.

- Если бы не я, никогда Анни не стала бы предметом таких подозрений, - продолжал доктор. - Джентльмены, вы знаете, я стар, а сейчас чувствую, что мне не для чего больше жить. Но головой ручаюсь, да, головой, за честь и верность дорогой мне женщины.

Не думаю, чтобы среди лучших представителей рыцарства и самых идеальных романтических типов, когда-либо изображенных художниками, нашелся такой, который мог бы сказать это с более трогательным достоинством, чем сказал прямодушный старый доктор.

- Но, - продолжал он, - если прежде у меня были какие-нибудь иллюзии на этот счет, то в настоящее время, поразмыслив, я не могу отрицать, что вовлек эту женщину в несчастный для нее брак. Я человек, совершенно не привыкший наблюдать, и потому я более склонен доверять наблюдениям людей разного возраста и разного положения, чем своим собственным.

Я и раньше упоминал, что меня всегда восхищали его кротость и доброта к молодой жене, но теперь эта благородная нежность, с которой он говорил о ней, то почти благоговение, с которым он отвергал малейшее сомнение в ее невиновности, еще гораздо больше возвысили его в моих глазах.

- Я женился на этой молодой леди, когда она была еще очень юна, - рассказывал доктор. - Я взял ее, когда характер ее только складывался. Влиять на образование этого характера былo для меня счастьем. Я хорошо знал ее отца, хорошо знал ее. Видя, какое это прекрасное, одаренное существо, я учил ее, чему только мог. Теперь я боюсь, что поступил очень дурно, как бы злоупотребив (неумышленно, конечно,) ее благодарностью в привязанностью ко мне, и в душе горячо прошу у нее прощения!

Он прошелся по комнате и стал на прежнее место. Взволнованный он дрожащей рукой оперся о кресло и глухим голосом снова, заговорил:

- Я думал, что буду служить для нее как бы прибежищем среди опасностей и превратностей жизни. Я уверил себя, что, несмотря на разницу в годах, она будет жить со мной спокойно и счастливо. Я не закрывал глаз на то, что наступит момент, когда я ее покину еще молодой и красивой, но уже созревшей! Поверьте, джентльмены, я думал об этом.

Благородство и великодушие преобразили невзрачную фигуру старика, и каждое слово его дышало силой.

- Жизнь моя с этой молодой леди была очень счастлива. До самого сегодняшнего вечера я не переставал благословлять тот день, в который я совершил - теперь вижу - такую великую к ней несправедливость.

Тут голос его стал слабеть и совсем замолк. Через несколько минут он снова нашел в себе силы продолжать:

- Пробудившись теперь от своих грез, - я ведь всю жизнь предавался им то в одной, то в другой области, - я вижу, как естественно ей с некоторым сожалением думать о своем сверстнике и товарище детства. Боюсь, весьма правдоподобно, что она порой, глядя на него, с невинным вздохом рисует себе, как все могло бы быть иначе, не будь меня в ее жизни. За последний, тяжело пережитый мною час многое, что я видел раньше, но на что не обращал внимания, представилось мне в новом свете. Тем не менее, джентльмены, помните, что никогда не только сомнение, но даже намек на него не должен коснуться имени дорогой мне женщины.

На короткое время глаза его загорелись и голос окреп. Помолчав немного, он снова начал:

- Теперь мне остается одно - переносить покорно, насколько я в силах, сознание причиненного мною зла. Не мне надо упрекать ее, а ей - меня. Отныне мой долг - спасти ее от жестоких подозрений, возможных, видимо, даже у моих друзей, Чем уединеннее мы будем жить, тем легче мне будет выполнить этот долг. А когда настанет время мне умереть, - дай господи, чтобы это было только скорее! - и этим освободить ее от пут, я с безграничным доверием и любовью взгляну на ее благородное лицо и навеки закрою глаза с радостной мыслью о том, что ее ожидают впереди более светлые, более счастливые дни...

Я не видел доктора из-за слез, до того я был растроган его добротой, простотой, жаром, с каким говорил он. Направляясь к двери, старик прибавил:

- Джентльмены, я открыл вам свое сердце. Надеюсь, что вы с уважением отнесетесь к моим чувствам. Мы никогда больше не будем касаться того, о чем говорили сегодня. А теперь, Уикфильд, дайте мне опереться на руку старого друга и проводите меня наверх.

Мистер Уикфильд поспешил исполнить его просьбу, и оба они тихо вышли, не проронив ни слова. Уриа проводил их глазами.

- Ну, мистер Копперфильд, - сказал Уриа, с добродушным видом поворачиваясь ко мне, - дело приняло несколько иной оборот, чем можно было ожидать, из-за того, что старый ученый (а какой это прекрасный человек!) слеп, как крот. Но все равно: теперь, думается мне, семейка эта уже не страшна.

Достаточно было мне услышать самый звук его голоса, чтобы притти в такую ярость, в какую я никогда не приходил ни до этого, ни после.

- Мерзавец вы этакий! - закричал я. - Как посмели вы впутывать меня в свои низкие интриги? Как смеете вы, лживый подлец, и теперь говорить со мной так, как будто я с вами заодно?

Мы стояли друг против друга. И я ясно читал на его физиономии скрытое торжество, что, впрочем, не было для меня неожиданностью. Я прекрасно знал, что он нарочно сделал вид, будто я в курсе его интриг, нарочно завлек меня в эту западню, чтобы поиздеваться надо мной. Но это уж было выше моих сил. Его тощая щека так заманчиво торчала передо мной, что я не выдержал и закатил ему пощечину.

Он схватил меня за руку, и мы стояли, глядя друг на друга. Долго мы так простояли, и у меня на глазах белые следы, оставшиеся на его щеке от моих пальцев, успели превратиться в багровые пятна.

- Копперфильд, - наконец произнес он едва слышно, - вы распрощались с вашим рассудком, что ли?

- С вами распрощался! - крикнул я, вырывая от него руку. - Отныне, собака вы этакая, я вас больше не знаю!

- Вот как! - проговорил он, невольно прикладывая руку к, очевидно, очень болевшей щеке, - Но, может быть, этого вы не в силах будете сделать. Однако какой вы неблагодарный, Копперфильд!

- Я не раз показывал вам, как я презираю вас, - сказал я, - сейчас я высказал это только более ясно. Мне нечего бояться, что вы станете вредить окружающим. Вы и так не перестаете это делать.

Он прекрасно понял, на что я намекаю, понял, что заставляло меня до сих пор быть сдержаннее с ним. Я даже думаю, не уверь меня сегодня вечером Агнесса, что она ни под каким видом не пойдет за нею, я, пожалуй, и теперь не дал бы ему пощечины и не сделал бы никаких намеков. Но, впрочем, это не так важно.

Hacтупилo снова продолжительное молчание. В то время как он смотрел на меня, глаза его принимали все цвета, какие только могли усилить их безобразие.

- Копперфильд, - наконец заговорил он, отнимая руку oт щеки, вы всегда были против меня, еще тогда, когда жили у мистера Уикфильда. Я прекрасно это знаю.

- Вы можете думать, что вам угодно, ответил я, все еще охваченный неистовой яростью.

- А между тем, я всегда был расположен к вам, Копперфильд, - продолжал он.

Не удостоив его ответом, я взял шляпу и собрался уйти, когда он загородил мне дорогу, став перед дверью.

- Копперфильд, - сказал он, - для ссоры нужны две стороны, а я не хочу быть одной из них.

- Убирайтесь к чopту!- крикнул я.

- Не кричите так! - остановил он меня. - Вы потом будете сами жалеть об этом. Как можете вы подобным образом унижаться передо мной, выходя так из себя? Но я прощаю вам.

- Вoт как! Вы меня прощаете? - с презрением бросил я.

- Да, я прощаю вам, и вы не в силах тут ничего поделать. Подумать только, как могли вы напасть на меня, человека, бывшего всегда вашим другом! Но, повторяю, ссора может быть, только когда две стороны враждебны, а я этого не желаю. Я хочу насильно остаться вашим другом! Теперь вы знаете, чего можете ждать от меня.

Необходимость вести разговор вполголоса, из-за боязни в такой поздний час разбудить весь дом, не улучшила моего настроения, хотя ярость моя начала уже несколько остывать.

Сказав ему, что я и впредь жду oт него того, чего всегда ждал и в чем никогда не ошибался, я вышел, причем так прижал его дверью, словно он был грецким орехом, который я хотел раздавить. Но ему также надо было итти ночевать к своей матери, и не успел я сделать нескольких сот шагов, как он нагнал меня.

- А ведь, по правде сказать, Копперфильд, вы сейчас в незавидном положении, - сказал он мне на ухо, так как я продолжал итти, не поворачивая головы.

Я сознавал, что он прав, и это еще больше выводило меня из себя.

- Поступок ваш далеко не красив, а вы никак не можете запретить мне простить вас. Я не намерен говорить об этом матушке и вообще кому бы то ни было на свете. Я решил простить вас. Но меня удивляет, как могли вы поднять руку на человека, который, вы знали, был всегда так смиренен!

Я тут почувствовал себя чуть ли не ничтожнее его. Мерзавец знал меня лучше, чем я сам себя. Ответь он ударом или бранью, мне было бы несравненно легче, а он своим смирением как бы поджаривал меня на медленном огне, и я промучился добрую половину ночи.

Утром, когда я вышел на улицу, еще только звонили к ранней обедне, но Уриа уже прогуливался со своей маменькой. Он обратился ко мне так, словно между нами ровно ничего не произошло, и что оставалось мне делать, как не ответить ему! Я так сильно ударил его, что, видимо, разбил зубы. Во всяком случае, щека его была повязана черным шелковым платком, поверх которого он нахлобучил шляпу. Нельзя сказать, чтобы это очень красило его. Потом я узнал, что в понедельник утром он ездил в Лондон рвать себе зуб. Хочу надеяться, что это был коренной.

Доктор Стронг объявил, что он не совсем здоров, и все время, пока у него гостили мистер Уикфильд с дочерью, большую часть дня проводил один в своей комнате. Только через неделю после отъезда Уикфильдов мы принялись с доктором за нашу обычную работу. Накануне он передал мне в незапечатанном конверте записку, где в нескольких ласковых словах просил меня никогда не упоминать о том, что говорилось в тот вечер. Я об этом рассказал только одной бабушке - никому другому. Мог ли я о таких вещах говорить с Агнессой! И, конечно, она не подозревала о том, что произошло.

Я был также уверен, что ничего об этом не ведает и миссис Стронг. В течение нескольких недель я не замечал в ней ни малейшей перемены. Но тем не менее перемена эта совершалась так же медленно, как надвигается туча в безветренную погоду. Сначала, казалось, ее удивляло нежное сострадание, с которым доктор говорил с нею. Не меньше удивило ее то, что он настаивал на приезде к ним ее матери, мотивируя это тем, что та внесет некоторое разнообразие в монотонность ее жизни. Часто, когда, бывало, мы с доктором работаем, а она тут же сидит подле нас, я замечал, что она вдруг оставит свое рукоделье и бросит на мужа тот памятный для меня взгляд. Потом я не раз видел, как она вдруг поднимется и уйдет им комнаты, с глазами, полными слез. Мало помалу какая то пагубная тень стала с каждым днем, все сгущаясь, омрачать ее красоту. Миссис Марклегем переселилась к ним в дом, но она только безумолку болтала, а замечать ничего не замечала.

Когда с Анни, прежде, как солнце, озарявшей дом доктора, произошла перемена, то и доктор стал казаться и стал как-то серьезнее. Однако его кротость, спокойная доброта, нежная заботливость о жене только еще больше возросли, если это вообще было возможно.

Однажды утром, в день рождения Анни, когда она, придя в кабинет, где мы работали над нашим словарем, села у окна, доктор подошел к ней, взял ее обеими руками за голову, поцеловал и, видимо, чувствуя себя слишком растроганным, поспешно вышел. Она долго, неподвижно, словно статуя, простояла на том месте, где он ее оставил, а потом, склонив голову, всплеснула руками и горько, горько заплакала.

После этого мне иногда казалось, что когда мы с ней остаемся один, ей хочется заговорить со мной о чем-то. Но так она никогда и не заговорила. Доктор беспрестанно предлагал Анни с матерью разные развлечения. Миссис Марклегем, большая до них охотница, была в восторге и восхваляла зятя до небес за его желание повеселить женушку. Но Анни безучастно шла туда, куда ее вели, а в сущности, качалось, ничто ее не занимало.

Я не знал, что и думать. В таком же недоумении была и бабушка. Это заставило ее пройти по нашим комнатам разновременно миль сто. Но что являлось более всего удивительным, так это то, что единственно, кто мог внести некоторое облегчение в таинственное семейное горе Стронгов, был мистер Дик.

Замечал ли мистер Дик то, что происходило в доме Стронгов, что думал он об этом, я не могу сказать, да он и сам вев состоянии был бы помочь мне разобраться в этом деле. Но мистер Дик питал безграничное благоговение к доктору Стронгу. А в истинной привязанности, если ее чувствует к человеку даже какое-нибудь животное, всегда проявляется такая тонкая наблюдательность, которая может дать несколько очков вперед даже самому острому уму. И вот благодаря этому, если можно так выразиться, "рассудку сердца" и сверкнули, быть может, в голове мистера Дика лучи истины.

С гордостью вступил он в прежние свои права прогуливаться с доктором по саду, как, бывало, делал это на "докторской" аллее в Кентербери. Прогулки эти до того нравились мистеру Дику, что он начал вставать раньше по утрам, чтобы посвящать им больше времени. Он и прежде бывал счастливейшим человеком, когда доктор читал ему выдержки из своего замечательного творения - словаря. Теперь же он чувствовал себя совершенно несчастным, пока доктор не вытаскивал из кармана листики этого словаря и не начинал читать их. Когда мы с доктором бывали погружены в нашу работу, мистер Дик обыкновенно проводил время с миссис Стронг, ухаживал за ее цветами, полол ей грядки. Он, вероятно, не произносил и дюжины слов в течение часа, но тихое участие, светившееся на его задумчивом лице, проникало в душу обоих супругов. Каждый из них знал, что другой любит Дика и Дик любит их обоих. И он стал для них тем, чем никто не мог быть, - связующим звеном.

Как сейчас вижу мистера Дика с его глубокомысленным лицом, когда он прогуливается по саду с доктором Стронгом. С каким восторгом вслушивается он в головоломные, совершенно непонятные для него греческие слова. А вот он несет за Анни огромную лейку с водой; вот он, ползая по земле на четвереньках, в большущих перчатках полет грядки, усердно вырывая среди крошечных растеньиц микроскопическую травку. И всем этим он лучше иного мудрого философа умел деликатно показать ей свою дружбу. Участие, верность и любовь как бы лились из каждой дырочки его лейки. Помню, как, инстинктивно чувствуя несчастье этой семьи, он сам стал разумнее: в саду Стронгов он никогда не заикался о голове злосчастного короля Карла, всей душой стремился быть полезным и, смутно понимая, что между супругами Стронг что-то неладно, жаждал примирить их. Когда я вспоминаю все это, мне делается даже несколько стыдно, что этот не совсем нормальный человек был полезнее меня, с моим здравым умом.

- Никто, кроме меня, Трот, не знает, что это за человек! - с гордостью восклицала бабушка, когда мы с ней заговаривали об этом. - Вот увидите: Дик еще покажет себя!

Прежде чем закончить эту главу, я должен рассказать еще об одном обстоятельстве.

Когда в доме доктора гостили Уикфильды, мне бросилось в глаза, что каждое утро почтальон приносил два-три письма для Уриа Гиппа. Он, пользуясь перерывом в работе, продолжал жить в Хайгейте, пока здесь оставался его компаньон. Все эти письма были от мистера Микобера, который, судя по конвертам, уже успел приобрести круглый канцелярский почерк. На основании этих незначительных признаков я с радостью заключил было, что мистер Микобер преуспевает, и потому был очень удивлен, получив от его милой супруги письмо такого содержания:

"Кентербери. Понедельник вечером.

Дорогой мистер Копперфильд! Вы, наверное, будете удивлены, получив это письмо. Еще больше удивит вас его содержание. Но, пожалуй, наиболее поразит вас то, что я прошу все сообщаемое вам держать в строжайшем секрете. Как жена и мать я должна облегчить свою душу. Не желая советоваться со своими родичами (и без того относящимися недоброжелательно к мистеру Микоберу), я не знаю никого, к кому я могла бы обратиться с таким доверием, как к моему старому другу и бывшему жильцу.

Вам, дорогой мистер Копперфильд, должно быть хорошо известно, что между мной и мистером Микобером (которого я никогда не покину) всегда царил дух взаимного доверия. Случалось, конечно, что мистер Микобер подписывал какой-нибудь вексель без моего ведома или скрывал действительный срок какого-нибудь платежа. Это, правда, бывало. Но вообще мистер Микобер не имел секретов от любящего его сердца, - я говорю о его жене, - и всегда, когда мы удалялись на покой, он рассказывал обо всем, что случилось в течение дня.

Вы легко представите себе, дорогой мистер Копперфильд, как я убита, когда узнаете, что мистер Микобер совершенно переменился. Он стал сдержанным. Он стал скрытным. Жизнь его теперь - тайна для товарища его радостей и горестей, - я опять-таки имею в виду его жену. Я только знаю, что жизнь его протекает с утра до ночи в конторе.

Но это еще не все. Мистер Микобер стал угрюмым, суровым. Он чуждается наших старших детей - сына и дочери, не гордится больше нашими близнецами и даже холодно смотрит на невинного младенца, недавно ставшего членом нашей семьи. С огромным трудом получаю я от него те, можно сказать, гроши, которые трачу на хозяйство, причем он часто, давая их, грозит отправить себя на тот свет (подлинные его слова). При всем этом он безжалостно отказывается объяснить свое, способное свести с ума, поведение. Это невыносимо! Это надрывает мне сердце! Если вы, зная мои слабые силы, дадите мне совет, как разрешить эту необыкновенную дилемму, то прибавите еще одну услугу ко всем, оказанным вами раньше. Мои старшие дети шлют вам привет, а новый пришелец, к счастью, ничего еще не сознающий, улыбается вам. Я же, дорогой мистер Микобер, остаюсь ваша опечаленная Эмма Микобер".

Какой совет я мог дать такой опытной жене, как миссис Микобер, кроме того, чтобы она попыталась повлиять на мистера Микобера кротостью и терпением (что, я знал, она я сама делает)! Но все же письмо это заставило меня сильно призадуматься.

Глава ХIV

ЕЩЕ ОДИН ВЗГЛЯД В ПРОШЛОЕ

Еще раз позвольте мне остановиться на памятном периоде моей жизни. Дайте мне заглянуть в ушедшие дни - они словно видения в легкой дымке несутся передо мной... Проносятся недели, месяцы, времена года... Они мне кажутся немногим больше летнего дня и зимнего вечера. То мы бродим с Дорой по цветущим золотистым лугам, то вокруг нас сугробы снега, из-под которых не видно даже кустов вереска. Вот река. По ее берегам мы гуляем с Дорой в праздничные дни. Она вся сверкает под лучами летнего солнца. А не успеешь оглянуться - и эту самую реку рябит зимний ветер, еще миг - и по ней уже плывут ледяные глыбы... Но быстрее всякой реки, когда-либо мчавшей к морю свои воды, мелькают, заволакиваются туманом и исчезают эти видения ушедших дней...

Ничто не изменилось в доме маленьких тетушек-птичек: все так же тикают часы на камине, все так же висит барометр в передней. Ни часы, ни барометр никогда не показывают правильно, но мы свято верим обоим.

Я достиг совершеннолетия: мне двадцать один год. Но это общий удел. Посмотрим, чего я добился.

Я постиг лютую тайну стенографии. Она дает мне недурной заработок, я на прекрасном счету и вхожу в число двенадцати стенографов, записывающих парламентские дебаты12 для одной утренней газеты. Ночь за ночью переношу я на бумагу предсказания, которые никогда не выполняются, объяснения, цель которых лишь вводить в заблуждение. Я захлебываюсь в словах. Злосчастная Британия всегда рисуется мне в виде курицы, связанной алой лентой и проткнутой во всех направлениях канцелярскими перьями бюрократии. Я достаточно хорошо знаю изнанку политической жизни, чтобы ценить ее по достоинству. Да, в этом отношении я совсем неверующий и никогда не буду обращен.

Мой старый друг Трэдльс также пытался заняться стенографией, но неудачно. Он очень добродушно отнесся к своему провалу и напомнил мне, что всегда считал себя туповатым. Время от времени он получает работу в той же газете, добывая сырой материал, который потом обрабатывается и приукрашивается людьми с более изобретательными мозгами. Трэдльс вступил в корпорацию адвокатов, предварительно скопив с удивительным терпением и самоотверженностью еще одну сотню фунтов стерлингов для оплаты необходимых при этом расходов. Немало горячего портвейна было выпито нами по такому счастливому случаю.

Я выступил и на другом поприще. Однажды со страхом и трепетом взялся я за перо и тайком от всех написал маленькую вещицу. Без подписи я послал ее в журнал. Напечатали. Тут я увлекся этим делом, и у меня появилось довольно много, правда - небольших рассказов. Оплачивается это недурно и регулярно. И вообще мои денежные дела процветают. Когда я по пальцам левой руки подсчитываю свои доходы, то останавливаюсь на среднем суставе четвертого пальца, - триста пятьдесят фунтов стерлингов - вещь не шуточная.

Мы с бабушкой переехали с Букингамской улицы в хорошенький маленький коттедж по дороге в Хайгейт. Бабушка, выгодно продавшая свой дом в Дувре, однако не собирается остаться здесь и намерена поселиться в еще меньшем коттедже рядом. Что же это значит? Неужели я женюсь? Да!

Да, я скоро женюсь на Доре. Мисс Лавиния и мисс Кларисса уже дали на это свое согласие. Как тут засуетились тетушки-канарейки! Мисс Лавиния взяла на себя заботу о белье и платьях моей дорогой невесты. Она по целым дням вырезывает выкройки из коричневой бумаги и препирается с весьма почтенным молодым человеком с портняжными принадлежностями под мышкой. Портниха, грудь которой всегда утыкана иголками, днюет и ночует в их доме, не расставаясь, кажется, с наперстком ни за едой, ни во сне. Они положительно превращают мою любимую в манекен, то и дело посылая за ней для примерки. Весь вечер мы не можем и пяти минут насладиться своим счастьем, без того чтобы в двери не постучала какая-нибудь назойливая особа женского пола со словами: "Ах, мисс Дора, пожалуйста, поднимитесь наверх!"

Мисс Кларисса и бабушка рыщут по Лондону в поисках мебели для нас с Дорой. Выбрав подходящие, по их мнению, вещи, они предоставляют нам окончательное решение. Уж лучше бы они все сами закупали, а то бывают такие случаи: Дора, вместо, того, чтобы купить кухонные принадлежности, предпочитает приобрести для Джипа китайский домик с колокольчиками на крыше. Немало времени уходит потом на то, чтобы приучить, Джипа, к его новой резиденции. Каждый раз, когда он входит и выходит, колокольчики звенят, и песик дрожит от страха.

Пиготти приехала помочь нам и тотчас же принялась за работу. Видимо ее специальностью было без конца чистить каждую вещь. Она трет все что только можно тереть, пока оно не засияет как ее собственное милое лицо...

Время от времени я встречаю брата Пиготти, одиноко бродящего ночью по темным улицам. Он всматривается во встречные женские лица. В такие часы я никогда не заговариваю с ним; слишком хорошо я знаю кого он ищет с таким серьезным видом и чего боится....

Почему у Трэдльса был такой торжественный вид, когда он сегодня заходил ко мне в "Докторскую общину", где я еще иногда бываю в свободное время?- Да потому, что осуществляются грезы моей юности: я получаю разрешение на брак!

Как много значит этот маленький документ! Трэдльс смотрит на меня полувосхищенно, полупочтительно. В этом документе рядом стоят, как и в былых моих радостных мечтах, имена Давида Копперфильда и Доры Спенлоу. Вверху штамп учреждения, гербовые марки, без которых человеку нельзя сделать и шагу; в углу казенная печать; здесь же красуется чрезвычайно дешево стоившее нам благословение архиепископа кентерберийского.

Тем не менее все это кажется мне волнующим, счастливым, мимолетным сном... Я не могу поверить, что это вот-вот свершится, но вместе с тем и не могу также поверить, чтобы каждый встречный не догадывался о том, что послезавтра я женюсь.

В консистории меня знают и принимают от меня клятву в том, что я не женат, просто, по-домашнему, без формальностей и волокиты. Трэдльс, хотя в этом и нет нужды, все же сопровождает меня.

- Надеюсь, мой дорогой, в следующий раз вы придете сюда уж ради самого себя, - говорю я Трэдльсу, - и надеюсь, это будет скоро.

- Благодарю вас, дорогой Копперфильд, за добрые пожелания. Я также надеюсь на это. Приятно знать, что моя невеста будет сколько угодно ждать меня и что она действительно чудеснейшая девушка.

- Когда вам, Трэдльс, надо встречать ее в конторе дилижансов?

- В семь часов, - отвечает он, глядя на свои плоские серебряные часы, те самые часы, из которых он вынул когда-то в школе колесико для игрушечной водяной мельницы. - Кажется, почти в это же время приезжает и мисс Уикфильд, не правда ли, Копперфильд?

- Немного позже. Она будет здесь в половине девятого.

- Уверяю вас, дорогой мой мальчик, - говорит Трэдльс,- ваше счастье радует меня почти так же, как если бы я сам женился. А потом, я не знаю, как и благодарить вас за то, что вы оказали такую честь Софи, пригласив ее вместе с мисс Уикфильд в подружки невесты. Чрезвычайно тронут этим.

Я слушаю его, пожимаю ему руку; мы говорим, гуляем, обедаем и так далее, но я не верю в реальность всего этого.

Софи в положенное время приезжает в дом тетушек Доры. У нее приятнейшее лицо, Она не красавица, но чрезвычайно мила. Это одно из самых веселых, прямых и привлекательных созданий, какие я когда-либо видел. Трэдльс с гордостью представляет ее нам и после этого целых десять минут, по часам, потирает руки, а когда я, отведя моего друга в угол, поздравляю его с выбором, каждый волос на его голове становится дыбом.

Я привел Агнессу с кентерберийского дилижанса. И вот она, веселая, красивая, снова среди нас. Агнессе очень нравится Трэдльс. Как хорошо, что они встретились! До чего сияет лицо Трэдльса, когда он знакомит ее с "самой милой на свете девушкой"!

Мне все еще не верится, что это возможно... Мы проводим восхитительный вечер, бесконечно счастливы, но все-таки я не верю. Никак не могу сосредоточиться, не могу охватить своего счастья. Чувствую себя в каком-то тумане, совсем выбитым из колеи. Точно встал я очень рано неделю или две назад и с тех пор так и не ложился. Я положительно не в силах определить, когда было "вчера": мне кажется, что уже несколько месяцев я ношу в кармане разрешение на брак.

На следующий день, когда мы всей компанией идем смотреть наш дом, наш с Дорой дом, я совершенно не в состоянии чувствовать себя его хозяином. Здесь я словно с чьего-то разрешения. Я чуть ли не жду, что вот-вот появится настоящий хозяин и любезно скажет, как он рад меня видеть. А что за великолепный домик! Все в нем так ново, все так блестит! Цветы на коврах выглядят так, как будто они только что сорваны, а зеленые листья на обоях точно сейчас распустились! Какие белоснежные занавеси! Какая розовая мебель! А Дорина шляпка с голубой лентой, уже висящая на крючке! Как она напоминает мне ту, другую шляпку, в которой я полюбил Дору, когда впервые увидел ее! А гитара в футляре, чувствующая себя в углу как дома! А пагода13 Джипа, о которую все спотыкаются, ибо она слишком велика для такого помещения.

Проходит другой счастливый вечер, совершенно такой же нереальный, как и всё вокруг меня. Прежде чем уйти, я прокрадываюсь в комнату наших обычных прощаний с Дорой. Ее там нет. Вероятно, еще не окончили с примерками. Заглядывает мисс Лавиния и таинственно сообщает мне, что Дора сейчас придет. Проходит, однако, немало времени, пока я слышу шорох у двери и стук.

- Войдите!

Но стук повторяется.

Я иду к двери, не понимая, кто там, и вижу блестящие глаза и раскрасневшееся лицо - глаза и лицо Доры. Мисс Лавиния одела ее в подвенечное платье и парадную шляпку, чтобы показать мае. Я прижимаю к сердцу мою женушку... Мисс Лавиния вскрикивает при виде падающей шляпки, Дора и смеется и плачет, чувствуя, в каком я восторге, а мне все это кажется еще более сказочным, чем когда-либо...

- Вы находите все это красивым, Доди? - спрашивает Дора.

Красивым! Еще бы не находить!

- И вы уверены, что я вам очень нравлюсь?

Эта тема связана с такой опасностью для шляпки, что мисс Лавиния вторично вскрикивает и просит меня понять, что на Дору можно только смотреть, но ни в коем случае не прикасаться к ней. И вот Дора стоит минутку, две в очаровательном смущении, предоставляя мне любоваться собою, затем снимает шляпку, убегает с нею и вскоре, приплясывая, возвращается обратно уже в своем обычном платье. Тут она спрашивает Джипа, красивая ли женушка у Доди и простит ли ей песик ее замужество, а после этого становится на колени и в последний раз в своей девичьей жизни заставляет своего любимца служить на поваренной книге.

Я иду к себе, в нанятое по соседству помещение, абсолютно не веря в то, что со мной происходит...

На следующее утро я встаю очень рано, чтобы ехать в Хайгейт за бабушкой.

Никогда не видывал я свою бабушку такой нарядной! На ней шелковое платье цвета лаванды и белая шляпка. Она восхитительна! Дженет, одев бабушку, осталась посмотреть на меня. Моя Пиготти тоже принарядилась и собирается в церковь, где с хоров будет смотреть на наше венчание. Мистер Дик, мой посаженый отец, завил себе волосы, Трэдльс, с которым, как было условлено, мы встретились у заставы, представляет собой поразительное сочетание кремового и небесно-голубого цвета. Оба они с мистером Диком имеют чрезвычайно франтоватый вид.

Несомненно, я вижу все это, а вместе с тем я до того растерян, что как будто ничего не вижу и ничему не верю. Тем не менее, когда мы едем в открытой коляске, эта сказочная свадьба кажется мне до известной степени реальной, и я чувствую сострадание к несчастным людям, не принимающим в ней участия, и даже удивляюсь, как они могут подметать свои лавки, заниматься будничными делами.

Бабушка сидит рядом со мной и всю дорогу держит меня за руку. Когда мы останавливаемся недалеко от церкви, чтобы дать сойти Пиготти (мы привезли ее с собой на козлах), бабушка крепко жмет мне руку и целует меня.

- Да благословит вас господь, Трот! Больше не могла бы я любить и родного сына! Сегодня я все время думаю о бедной дорогой крошке...

- И я думаю о ней, а также обо всем, дорогая бабушка, что вы сделали для меня...

- Тсс... дитя мое! - заставляет меня замолчать бабушка и в избытке чувств подает руку Трэдльсу.

Трэдльс подает руку мистеру Дику, Дик берет за руку меня, и вот мы все у церковной двери...

В церкви, конечно, довольно тихо. Но я уверен, что будь здесь паровая машина на полном ходу, я и ее не заметил бы, до того я взволнован.

Все остальное кажется мне более или менее бессвязным сновидением. Как во сне, вводят подружки Дору, и нас выстраивает перед алтарем, словно сержант на ученье, церковная сторожиха; как во сне, спрашиваю я себя с удивлением, почему это церковные сторожихи всегда самые неприятные женщины на свете: неужели религия так ужасно, словно заразы, боится добродушия, что на пути в небеса ей необходимо ставить такие "сосуды с уксусом"? Как во сне, появляется священник со служкой. За ним входят несколько лодочников и еще какие-то люди. Смутно чувствую я за своей спиной старого моряка, от которого на всю церковь разит ромом.

Вот священник басом начинает службу, и мы все внимательно слушаем. Мисс Лавиния, как бы играющая роль добавочной подружки невесты, первая начинает плакать, воздавая своими слезами, как я понимаю, дань памяти мистера Пиджера. Мисс Кларисса тут пускает в ход флакон с нюхательным спиртом. Агнесса ухаживает за Дорой. Бабушка стремится казаться образцом суровости, но по щекам ее непрерывно струятся слезы. Маленькая Дора вся дрожит и отвечает на вопросы едва слышным шопотом...

Будто во сне, стоим мы с Дорой рядом на коленях. Дора дрожит все меньше и меньше, но не перестает держать Агнессу за руку. Спокойно и торжественно проходит служба. Когда она оканчивается, мы с женушкой смотрим друг на друга, улыбаясь, словно апрельское солнце, сквозь слезы. В ризнице Дора вспоминает своего бедного, дорогого папу и истерически рыдает.

Но это длится недолго. Она уже снова весела, и мы расписываемся в церковной книге. Я иду на хоры за Пиготти, желая, чтобы она также расписалась. Няня обнимает меня и вспоминает о том, как она была на свадьбе у моей дорогой мамы. Все кончено, и мы выходим...

С какой любовью и гордостью веду я под руку из церкви свою прелестную женушку, прохожу, как и тумане, мимо людей, скамей, могильных плит, органа, церковных окон, навевающих на меня столько воспоминаний...

До меня доносится шопот: "Какая юная пара, какая прелестная маленькая новобрачная!" Как весело болтаем мы в коляске по дороге в Путней! Софи рассказывает нам, что она едва не лишилась чувств, когда у Трэдльса спросили данное ему мной разрешение на брак: она была убеждена, что он или потерял его, или у него украли его из кармана. Агнесса весело смеется, а Дора так любит ее, что все еще не выпускает ее руки из своей.

Припоминаю я и свадебный завтрак со множеством разных красивых и вкусных вещей. Ем я их, как во сне, совершенно не отдавая себе отчета в их вкусе. Я так полон любовью, что пища, как и все остальное вокруг, как бы не существует для меня.

Так же, как во сне, произношу я речь, не имея представления о том, что, собственно, я хочу сказать. Мы все очень дружелюбно настроены и счастливы (и это я чувствую, словно во сне). Джип получает кусок свадебного пирога, о чем позже ему приходится пожалеть.

Но вот почтовые лошади у подъезда. Дора уходит переодеться. Бабушка и мисс Кларисса остаются с нами. Мы прогуливаемся в саду. Бабушка, произнесшая за завтраком целую речь в честь тетушек Доры, с удовольствием и даже не без гордости вспоминает об этом подвиге.

Дора готова, и мисс Лавиния порхает вокруг нее, сожалея о потере красивой игрушки, доставлявшей ей так много приятных забот. К своему удивлению, Дора снова и снова обнаруживает, что она забыла множество своих вещиц, и все бегут в разные стороны разыскивать их.

Когда наконец Дора начинает прощаться, ее все окружают и провожающие своими яркими платьями и лентами напоминают цветочную клумбу. Моя дорогая женушка наполовину задушена этими цветами. Плача и смеясь в одно и то же время, она бросается в мои ревнивые объятия.

Я хочу взять на руки Джипа (он едет с нами), но Дора не позволяет, уверяя, что ей непременно нужно нести его самой иначе песик подумает, что, выйдя замуж, она разлюбила его и будет страшно огорчен.

Мы выходим под руку. Дора останавливается и, обернувшись к провожающим, говорит:

- Если я была когда-нибудь нехорошей или неблагодарной по отношению к кому-нибудь из вас, забудьте это, - заливается слезами.

Еще мгновение - Дора машет ручкой, и мы направляемся к коляске. Но Дора еще раз останавливается, оглядывается бежит к Агнессе и в последний раз на прощанье целует ее.

Наконец мы уезжаем, и я как бы пробуждаюсь от сна. Вот когда я верю всему этому! Рядом со мной моя дорогая дорогая, крепко любимая маленькая женушка!

- Счастливы ли вы теперь, глупый мальчик, и уверены ли в том, что не раскаиваетесь? - спрашивает Дора.

Я как бы отошел в сторону, чтобы поглядеть на вереницу прежних дней, видениями проносящихся к своему прерванному повествованию.

Глава ХV

НАШЕ ХОЗЯЙСТВО

Когда окончился наш медовый месяц и подружки разъехались по домам я, оставшись в нашем собственном домике наедине с Дорой, почувствовал, что чудесное занятие ухаживания уже позади и я как бы не у дел.

Казалось так удивительно видеть Дору постоянно подле себя! Было так странно, что не нужно никуда отправляться чтобы увидеть ее, не нужно беспокоиться о ней, не нужно писать ей, не нужно ломать себе голову над тем, как умудриться остаться с ней наедине. Порой вечером я, подняв глаза от своей работы и видя, что она сидит против меня, откидывался на спинку стула и думал, как чудно, что мы здесь вместе одни, точно это так и полагается, и никому нет до нас дела, как чудно, что наш роман - уже весь в прошлом и нам не остается ничего, как только до конца дней наших радовать друг друга.

Когда в парламенте затягивались прения и я задерживался, мне казалось так странно думать, идя домой, что меня ждет Дора. Сперва было так поразительно, когда она тихо спускалась вниз, в столовую, и разговаривала со мной, пока я ужинал. Было так удивительно знать, что она завивает себе волосы папильотками, и было совершенно изумительным событием видеть, как она это делает.

Я сомневаюсь, чтобы пара птичек меньше умела вести свое хозяйство, чем мы с моей хорошенькой Дорой. У нас, конечно, была служанка. Эта Мари-Анна так мучила нас, что я в глубине души стал подозревать в ней тайную дочь миссис Крупп.

Ее фамилия была Парагон14. Когда мы приглашали ее, нас уверяли, что ее фамилия еще не вполне выражает все ее достоинства. У нее был аттестат, пространный, как воззвание, и, согласно ему, она могла исполнять все известные мне домашние работы и множество других, о которых я никогда ничего не слыхал. Была она женщина во цвете лет, сурового вида, постоянно разукрашенная огненно-красными прыщами; особенно много их было на руках. У нее имелся кузен в лейб-гвардии, с такими длинными ногами, что производил впечатление чьей-то вечерней тени. Его мундир был так же мал для него, как сам он был громоздок для нашего домика. Благодаря его присутствию наш коттедж казался меньше, чем был на самом деле. Кроме того, стены коттеджа были довольно тонки, и когда этот великан проводил вечер в нашей кухне, мы всегда знали об этом по несмолкающему рокоту, несущемуся оттуда.

Наше сокровище было рекомендовано нам как особа трезвая и честная. Поэтому я хочу верить, что с ней был припадок, когда мы нашли ее валяющейся на полу у плиты, а также, что исчезновение чайных ложечек - дело рук мусорщика.

Эта Мари-Анна держала нас в ужасном страхе. Мы так чувствовали свою неопытность и беспомощность! Конечно, мы могли бы рассчитывать на милосердие, если бы таковое у нее имелось, но это особа отличалась полным бессердечием. Она же явилась причиной нашей первой маленькой ссоры.

- Моя дорогая, - сказал я однажды Доре, - как вы думаете, имеет ли Мари-Анна какое-нибудь представление о времени?

- Почему вы это говорите, Доди? - простодушно спросила Дора, поднимая глаза от своего рисунка.

- Потому, любимая моя, что сейчас пять часов, а мы должны были обедать в четыре.

Дора внимательно посмотрела на часы и заметила, что они, должно быть, спешат.

- Наоборот, дорогая моя, - сказал я, взглянув на свои часы, - они даже отстают на несколько минут.

Моя женушка подошла и села ко мне на колени, желая успокоить меня, и провела своим карандашом линию вдоль моего носа. Это было очень приятно, но пообедать этим я не мог.

- Не думаете вы, дорогая моя, что было бы лучше вам поговорить с Мари-Анной? - заметил я.

- О, пожалуйста, не надо! Я не могу, Доди.

- Почему не можете, любимая моя? - спросил я ласково.

- Да потому, что я такая глупышка, а она знает это.

Такое мнение Мари-Анны о моей жене показалось мне столь несовместимым с возможностью Доры воздействовать на нее, что я немного нахмурился.

- Какие уродливые морщины на лбу моего скверного мальчика, - промолвила Дора и, все еще сидя на коленях у меня, провела карандашом по моему лбу.

При этом она поднесла карандаш к своим розовым губкам, чтобы он стал чернее, и принялась разрисовывать мой лоб с таким комично-милым усердием, что я невольно, в восторге, расхохотался.

- Вот - славный мальчик! Вы гораздо красивее, когда смеетесь!

- Но, дорогая моя...

- Нет, нет, пожалуйста! - крикнула Дора, целуя меня. - Не будьте негодной Синей Бородой! Не будьте серьезны!

- Женушка моя драгоценная, надо ведь иногда быть серьезным. Ну, садитесь на этот стул, поближе ко мне. Дайте мне сюда карандаш. Вот так. Поговорим разумно. Вы знаете, дорогая... (как мала была эта ручка, которую я держал, какое тоненькое обручальное колечко виднелось на ней!) вы знаете, любимая, не особенно удобно уходить из дому, не пообедав. Не правда ли?

- Д-д-да, - робко пробормотала Дора.

- Как вы дрожите, моя любимая!

- Потому что, я знаю, вы сейчас будете бранить меня! - жалобно воскликнула Дора.

- Душа моя, я только собираюсь рассуждать.

- О, рассуждать - хуже, чем бранить! - закричала Дора в отчаянии. - Я не затем выходила замуж, чтобы со мной рассуждали! Если вы собираетесь рассуждать с таким бедным маленьким существом, как я, вы должны были сказать мне об этом раньше, злой мальчик!

Я пытался умиротворить Дору, но она отвернула свое личико, потряхивала локонами и все повторяла: "Вы злой, злой мальчик!" Я положительно не знал, что мне делать, в нерешительности прошелся несколько раз по комнате и снова вернулся к ней.

- Дора, любимая моя!

- Нет, я вовсе не ваша любимая! Вы, должно быть, жалеете, что женились на мне, иначе вы не стали бы рассуждать со мной, - возразила Дора.

Я почувствовал себя настолько обиженным несправедливостью такого обвинения, что это дало мне силу остаться серьезным.

- Ну, Дора, дорогая моя, вы настоящий ребенок и говорите глупости. Вы, наверно, помните, что я вынужден был вчера уйти с половины обеда и что днем раньше я почувствовал себя очень плохо, потому что поел наспех недожаренной телятины. Сегодня я совсем без обеда и уж почти не решаюсь сказать, как долго мы утром ждали завтрака, а вода все-таки была подана некипяченой. Я не думаю упрекать вас, дорогая моя, но это неудобно.

- О, вы злой, злой мальчик! Сказать, что я неприятная жена, - закричала Дора, заливаясь слезами.

- Ну, что вы, дорогая Дора, вы ведь знаете, что я никогда не говорил этого.

- Вы сказали, что со мной неудобно.

- Я сказал, что "при таком хозяйничанье" неудобно.

- Это совершенно то же самое! - крикнула Дора. И она, видимо, так и думала, ибо заплакала еще горше.

Я опять прошелся по комнате, горя любовью к моей хорошенькой женушке, и готов был в раскаянии разбить себе голову о дверь. Снова я сел и сказал:

- Я не порицаю вас, Дора. Нам обоим надо еще многому учиться. Я только пробую указать вам, дорогая моя, что вы должны, действительно должны (я был полон решимости не уступать в этом) приучить себя присматривать за Мари-Анной, а также немножко делать что-нибудь для себя самой и для меня.

- Я удивляюсь, как можете вы быть так неблагодарны, - рыдала Дора, - когда знаете, что стоило вам на днях заикнуться о рыбе, как я прошла много миль, желая сделать вам сюрприз, и заказала рыбу.

- И это было очень мило с вашей стороны, моя дорогая. Я так был тронут этим, что даже не намекнул вам, что вы купили лосося, слишком большого для нас двоих, и что он стоил один фунт и шесть шиллингов, что нам совсем не по карману.

- А все-таки вы с большим удовольствием ели его, - рыдала Дора, - и еще сказали, что я ваш "мышонок"!..

- И я снова тысячу раз готов сказать вам это, моя дорогая.

Но, видимо, я ужасно поранил нежное сердечко Доры: ее никак нельзя было утешить. Она так трогательно плакала и так горевала, что мне самому стало казаться, будто я сказал ей нечто невероятно обидное. А между тем уйти из дому немедленно было совершенно необходимо. Работа задержала меня до поздней ночи, и все время меня не переставали мучить угрызения совести. Я чувствовал себя несчастным, казался себе убийцей, совершившим ужасное злодеяние.

Я попал домой только в два или три часа утра. Дома меня ждала бабушка.

- Случилось что-нибудь, бабушка? - спросил я в ужасе.

- Ничего, Трот! Сядьте! Цветочек был немного опечален, и я осталась с ним. Вот и все.

Я склонил голову на руку и чувствовал себя, глядя на огонь камина, более грустным и подавленным, чем мог бы этого ожидать так скоро после того, как осуществились мои самые светлые упования. Сидя в задумчивости, я случайно встретился с устремленным на меня взором бабушки. На ее лице я прочел беспокойство, но оно тотчас же исчезло.

- Поверьте, бабушка, я все время чувствовал себя совершенно несчастным, думая о том, что переживает Дора! Но у меня не было другого намерения, как только нежно и ласково поговорить с ней о нашем хозяйстве.

Желая ободрить меня, бабушка кивнула головой.

- Вам надо вооружиться терпением, Трот, - промолвила она.

- Конечно. Но, бабушка, богу известно, что я вовсе не хочу быть несправедливым!

- Верю, верю! - отозвалась бабушка. - Но наш Цветочек - очень нежный цветочек, на него и ветерок должен дуть с осторожностью.

Я был очень благодарен бабушке за ее нежность к моей женушке и был уверен, что она чувствует это. Некоторое время я молча смотрел на огонь.

- Не думаете ли вы, бабушка, что вы могли бы время от времени немного помочь Доре своим советом, к нашей обоюдной с нею пользе?

- Нет, Трот, - проговорила бабушка не без волнения, - нет, не просите меня об этом.

Это было сказано таким серьезным тоном, что я с удивлением посмотрел на нее.

- Видите ли, дитя мое, - начала бабушка, - когда я оглядываюсь назад на свою жизнь, я теперь вижу, что к некоторым людям, которые уже в могиле, я могла быть добрее. Если я сурово осуждала ошибки в супружестве других людей, то, быть может, потому, что я немало делала ошибок в своей семейной жизни. Но лучше не будем говорить об этом. Долгие годы я была ворчливой, несносной женщиной. Была, есть и буду такой. Но мы с вами, Трот, сделали друг для друга кое-что хорошее, - во всяком случае вы, дорогой мой, сделали мне немало добра, - и не нужно, чтобы теперь между нами могли возникнуть какие-нибудь недоразумения.

- Недоразумения между нами?! - воскликнул я.

- Дитя, дитя! - повторила бабушка, оправляя свое платье. - Не будучи пророком, можно предсказать, что начни я только вмешиваться в ваши семейные дела, так сейчас же у нас с вами появились бы недоразумения. А каким из-за меня несчастным стал бы наш Цветочек! Я же хочу, чтобы наш баловень любил меня и был весел, словно мотылек. Вспомните второй брак вашей матушки и никогда не предлагайте мне делать то, что может и мне и ей принести огорчение.

Я сразу понял, что бабушка была права, и вполне оценил ее великодушное отношение к моей дорогой женушке.

- Ваша семейная жизнь, Tрот, только началась, - продолжала бабушка. - Рим строился не день и даже не год. Вы сами сделали свой выбор (мне показалось, что ее лицо на миг омрачилось), и вы выбрали очень красивую и очень любящую девочку. А раз вы ее выбрали, вы должны и вам доставит радость ценить ее такой, какая она есть, ценить в ней те качества, которые у нее имеются, а качества, которых у нее нет, вы сами должны развить в ней. Если же вы не сумеете этого сделать (тут бабушка потерла себе нос), то вы, дитя мое, должны приучить себя обходиться без недостающих ей качеств. Но помните, дорогой мой, ваше будущее с Дорой только в ваших и ее руках. Вам самим надо поработать над ним. Никто не может помочь вам в этом. Вот что такое брак, Трот! Да благословит господь вас обоих! Вы со своей женушкой напоминаете мне детей, заблудившихся в лесу.

Проговорила это бабушка веселым тоном, подкрепив свои слова поцелуем.

- А теперь, Трот, - сказала она, - зажгите фонарик и проводите меня через сад в мой игрушечный домик. Когда же вернетесь к себе, передайте Цветочку мой поцелуй. Но смотрите, Трот, что бы вы ни делали, не вздумайте создавать пугало из Бетси Тротвуд!

Сказав это, бабушка по-своему повязала себе голову платком, и я проводил ее домой. Когда она стояла в своем саду, подняв фонарик, чтобы посветить, снова мне показалось, что она глядит на меня с озабоченным видом, но я не обратил на это особенного внимания: слишком я был занят обдумыванием того, что она мне сказала, слишком большое впечатление произвела на меня мысль, что мы с Дорой сами должны создавать свое будущее и никто не может помочь нам в этом. Это никогда раньше не приходило мне в голову.

Теперь, когда я вернулся один, Дора, крадучись в своих ночных туфельках, спустилась ко мне. Положив свою головку мне на плечо, она плакала и говорила, что я был жестокосерден, а она - нехорошая. Кажется, и я говорил в том же духе, и все было кончено. Мы тут же порешили, что эта первая размолвка будет последней и, проживи мы сто лет, она никогда уже больше не повторится.

Источником наших дальнейших домашних испытаний были опять-таки служанки. Кузен Мари-Анны дезертировал и спрятался в нашем угольном сарае, откуда и был извлечен, к нашему великому изумлению, пикетом его вооруженных товарищей, закован в ручные кандалы и уведен, опозорив наш дом. Это придало мне духу избавиться от Мари-Анны. Она ушла, так спокойно приняв расчет, что это даже удивляло меня, пока я не обнаружил пропажи чайных ложек и тех мелких займов, которые она делала от моего имени у соседних лавочников. Ее сменила приходящая старушка, слишком слабая, чтобы справиться со своими обязанностями. После нее мы нашли другое сокровище, милейшую женщину, имевшую, однако, склонность постоянно падать с посудой то на лестнице, то в столовой. Опустошения, производимые этой несчастной, вынудили нас расстаться с ней. За ней последовал длинный ряд служанок-инвалидов, завершившийся юной особой милой наружности, уходившей гулять в шляпке Доры. После этого я не помню ничего, кроме бесконечной вереницы неудач.

Казалось, что все, с кем мы сталкивались, стремились обмануть нас. Наш приход в магазин был как бы сигналом для появления на прилавке недоброкачественных товаров. Если мы покупали омара, он оказывался полон воды, мясо бывало всегда крайне жестким, а хлеб невыпеченным. В поисках рецепта изготовления ростбифа я заглянул в поваренную книгу и, следуя ее указаниям, все же никак не мог добиться успеха: ростбиф выходил то сырым, то пережаренным. Просматривая счета, я обнаружил, что мы расходовали очень много масла. Невероятно много выходило у нас и перца. Но наиболее удивительным являлось то, что при всем этом у нас в доме никогда ничего не было. Случалось, что прачка отдавала в заклад наше белье и приходила к нам в пьяном виде каяться в своем прегрешении. Впрочем, я думаю, это бывало не раз и с другими. Но я считаю, что нам особенно не повезло, когда мы наняли служанку - любительницу спиртных напитков: наши счета на портер в трактире обогатились такими непонятными приписками, как: "кварта15 рому (миссис К.)", "полкварты джина16 (миссис К.)", "стакан рому и перцовки (миссис К.)", причем всегда предполагалось, как обнаруживали расспросы, что все эти крепкие напитки поглощала Дора...

Одним из первых наших подвигов на хозяйственном поприще был маленький обед в честь Трэдльса. Я встретил его утром в городе и пригласил к себе обедать. Он охотно согласился, и я написал Доре, что приведу его с собой. Была прекрасная погода, и всю дорогу мы говорили о моем семейном счастье. Трэдльс был увлечен моими рассказами и заявил, что он будет счастливейшим человеком в тот день, когда Софи станет ожидать его с обедом в таком домике, как наш.

Я не мог бы желать более красивой женушки за своем столом, но, конечно, мог бы пожелать немного больше простора. Я не знаю, как это получилось, но, хотя обыкновенно нас было только двое, нам всегда было тесно. В то же время было как будто и слишком много простора, так как терялась то одна вещь, то другая. Я подозреваю, что происходило это потому, что ни одна вещь не имела у нас своего определеного места, исключая пагоды Джипа, которая всегда у всех бывала на дороге.

За этим обедом Трэдльс был так стиснут пагодой, футляром от гитары, мольбертом, за которым Дора рисовала свои цветы, и моим письменным столом, что я серьезно опасался, будет ли он в состоянии действовать ножом и вилкой. Но он протестовал со своим обычным добродушием.

- Что вы! Да это океанские просторы! Уверяю вас, Копперфильд, настоящие океанские просторы!

Второе, чего бы мне хотелось, это чтобы не поощрялись прогулки Джипа по нашему обеденному столу. Я начинал думать, что это вообще вносит некоторый беспорядок, даже не имей он привычки, расхаживая по столу, влезать лапкой в соль и в масло. На этот раз он, видимо, счел своей специальной задачей держать в страхе Трэдльса: он лаял на моего друга и делал налеты на его тарелку с таким бесстрашием и настойчивостью, что, можно сказать, целиком овладел разговором.

Однако, зная нежное сердечко моей дорогой Доры и ее чувствительность ко всему, что касалось ее любимца, я даже и не пробовал протестовать. По тем же соображениям я не позволил себе ни одного намека на слетевшие со стола и разбившиеся тарелки.

- Любимая моя, - сказал я Доре, - что у вас на этом блюде?

Я не мог догадаться, почему Дора начала делать мне милые гримаски, точно желая поцеловать меня.

- Устрицы, дорогой мой! - наконец проговорила женушка.

- Это ваша идея? - воскликнул я в восторге.

- Д-да, Доди.

- Очень счастливая идея: Трэдльс - большой любитель устриц.

- Д-да, Доди, и я купила целый чудесный бочоночек этих устриц, продавец очень хвалил их. Но я... я боюсь, что с ними что-то случилось, они как будто не настоящие.

Тут Дора покачала головой, и в ее глазках сверкнули бриллианты.

- Они лишь полураскрыты, - сказал я, взглянув, - надо совсем открыть их, дорогая!

- Но они не хотят открываться! - воскликнула в отчаянии Дора, делая невероятные усилия раскрыть устрицу.

- Знаете, Копперфильд, - сказал Трэдльс, весело поглядывая на блюдо с устрицами, - я думаю, дело в том... дело в том, что эти превосходные устрицы еще совершенно не открыты.

Они в самом деле были совершенно не открыты, а у нас не имелось устричного ножа. Да и будь он у нас, все равно мы не сумели бы им воспользоваться. Так, глядя на устрицы, мы ели баранину; по крайней мере, мы съели ту ее часть, которая оказалась дожаренной, приправляя ее капорцами17. Если бы я только позволил Трэдльсу, то он, превратись в совершеннейшего дикаря, съел бы почти сырое мясо, лишь бы показать, насколько он доволен обедом. Но я не допустил, чтобы подобная жертва была принесена на алтарь дружбы, и мы вместо этого поели холодной свиной грудинки, к счастью обнаруженной в кладовой.

Моя бедная маленькая женушка сначала очень было огорчилась, думая, что я недоволен. Но потом, увидев, что я и не думаю сердиться, пришла в такой восторг, что и мое смущение по поводу неудачи с устрицами скоро рассеялось, и мы провели приятный вечер. Дора сидела, опершись ручкой на мой стул, и, в то время как мы с Трэдльсом попивали вино, то и дело шептала мне на ухо, как хорошо с моей стороны не быть злым, ворчливым старикашкой. Затем она напоила нас чаем и при этом так мило хлопотала, точно играла в куклы, что я не обратил внимания, каков был этот напиток. После чая мы с Трэдльсом сыграли в карты, а Дора пела нам, аккомпанируя себе на гитаре, и мне казалось, что наша любовь и свадьба - прекрасный сон и вечер, когда я впервые слушал ее пение, все еще длится.

Когда Трэдльс ушел и я, проводив его, вернулся в гостиную, моя женушка придвинула свой стул к моему и села рядом со мной.

- Знаете, Доди, я очень огорчена, - начала она. - Не потребуете ли вы поучить меня?

- Сначала я сам должен поучиться. Я знаю не больше вашего, моя любимая, - ответил я

- Ну, вы-то можете выучиться, - возразила она, - вы ведь умный, такой умный!

- Пустяки, моя мышка!

После долгого молчания моя женушка промолвила:

- Мне бы уехать на год и пожить это время с Агнессой.

Она положила свои руки мне на плечо, уткнулась в них подбородком и спокойно глядела на меня своими голубыми глазками.

- Почему? - спросил я.

- Мне кажется, она могла бы исправить меня, и я многому научилась бы у нее.

- Все в свое время, моя любимая. Вспомните, что на Агнессе уже много лет лежит забота об отце. Еще будучи почти ребенком, она уже была той Агнессой, которую мы знаем.

- А скажите, будете ли вы называть меня так, как мне хочется? - вдруг, не меняя позы, спросила Дора.

- Как? - улыбаясь, поинтересовался я.

- Это глупое прозвище, - промолвила она, встряхнув локонами: - называйте меня "женой-деткой".

Я, смеясь, спросил мою жену-детку, откуда взялась у нее такая фантазия.

- Я вовсе не хочу сказать, глупый вы мальчик, что вы должны называть меня этим прозвищем, а не Дорой, - мне только хочется, чтобы вы так думали обо мне. Собираясь рассердиться на меня, скажите себе: "Да это ведь только жена-детка!" Когда я буду очень разочаровывать вас, подумайте; "Я ведь знал, давно знал, что она будет только женой-деткой!" Когда вы увидите, что я не то, чем бы хотела быть и никогда не буду, подумайте: "Все же моя глупенькая жена-детка любит меня!" Так как в самом деле я люблю вас, Доди!

В первый момент я не отнесся серьезно к ее словам, думая, что она шутит, но я так ласково отозвался на них, что ее любящее сердечко радостно забилось, и, прежде чем на глазах ее высохли слезы, ее личико уже снова сияло улыбкой.

Она действительно была моей "женой-деткой": сидя на полу возле пагоды, она один за другим дергала все колокольчики, чтобы наказать Джипа за его недавнее скверное поведение. А Джип, щуря глазки, лежал в дверях пагоды, головой наружу, слишком ленивый, чтобы далее сердиться.

Все-таки просьба Доры - помнить о том, что она только моя "жена-детка", - произвела на меня сильное впечатление.

Теперь, оглядываясь на то время, я вызываю из туманного прошлого тот горячо любимый образ, хочу, чтобы он еще раз повернул ко мне свою прелестную головку. Откровенно признаюсь, что сказанные Дорой тогда слова не перестают звучать в моем сердце. Конечно, в ту минуту я не понял всего их значения: ведь я был молод и неопытен. Но к ее наивной просьбе я не был глух.

Вскоре после этого Дора сказала мне, что она собирается стать "поразительной" хозяйкой. И действительно, она почистила аспидные дощечки, очинила карандаш, купила необъятную расходную книгу, заботливо сшила ниткой все листы поваренной книги, изодранные Джипом, и вообще делала отчаянные усилия "быть хорошей", как она называла это. Но цифры проявляли прежнее упрямое нежелание складываться. Когда она с трудом заносила в свою расходную книгу две-три обширные записи, Джип, прогуливаясь по странице, смазывал все своим хвостом. Ее маленький средний пальчик правой руки весь пропитывался чернилами, и это, кажется, был единственный результат всех ее усилий.

Иногда вечером, когда я оставался дома и работал, - а теперь я немало писал и начинал понемногу приобретать имя в литературе, - я откладывал перо и наблюдал, как моя "жена-детка" старалась "быть хорошей". Прежде всего она приносила свою необъятную расходную книгу и с глубоким вздохом клала ее на стол. Потом она раскрывала ее на том месте, где вчера похозяйничал Джип, и звала его полюбоваться на то, что он натворил. Это доставляло Джипу развлечение, а его носу, пожалуй, немного чернил в наказание. Затем она приказывала Джипу немедленно лечь на стол в позе льва, - это была одна из его штучек, хотя, на мой взгляд, сходство со львом далеко не было разительным, - и если он бывал в послушном настроении, то повиновался этому приказу. Затем она брала перо и начинала писать. В пере оказывался волосок. Она брала второе перо и начинала писать, но перо делало кляксы. Она брала третье перо и начинала писать, тихонько-тихонько приговаривая: "О, это перо скрипит, оно помешает Доди!" Наконец она совсем бросала эту досадную работу и откладывала в сторону расходную книгу, притворно замахнувшись на "льва".

Когда же она бывала в очень спокойном и серьезном настроении, то усаживалась за аспидные дощечки и корзиночки со счетами и другими документами, более всего похожими на папильотки, и с их помощью старалась чего-то добиться. Очень тщательно она сравнивала их друг с другом, делала записи на дощечках, стирала их, снова и снова пересчитывала все пальцы левой руки от мизинца до большого пальца и обратно. И при этом у нее был такой огорченный унылый вид, казалась она до того несчастной, что мне была больно смотреть на ее всегда сияющее, а теперь омраченное из-за меня личико. И я тихонько подходил к ней и спрашивал:

- В чем дело, Дора?

Она безнадежно смотрела на меня и отвечала:

- Ничего не выходит. У меня от этих счетов только заболела голова. Они совсем не слушаются меня.

- Ну, теперь давайте попробуем вместе. Я сейчас покажу вам, Дора! - говорил я.

И вот я начинал обучать ее обращению со счетами, а Дора с глубоким вниманием слушала меня минут пять. Потом она начинала испытывать ужасную усталость, принималась навивать на пальцы мои волосы, пробовать, идет ли мне расстегнутый и откинутый на плечи воротник сорочки. Если я молча останавливал ее и настаивал на продолжении работы, ее личико принимало испуганный и еще более безнадежный вид. Тогда я вспоминал ее природную веселость и тот день, когда мы впервые встретились с нею, а также, что она моя "жена-детка", и, упрекая себя, бросал карандаш и просил ее взяться за гитару.

У меня было много работы и немало забот, но по тем же соображениям я держал их про себя. Теперь я далеко не уверен, что это было правильно, но я делал это ради своей жены-детки. Я совершенно искренен в этом повествовании и сознаю, что чего-то мне тогда нехватало, но это не вносило горечи в мою жизнь. Порой, гуляя один в хорошую погоду, я вспоминал о тех летних днях, когда самый воздух, казалось, был напоен моей юной восторженностью. И мне приходило в голову, что не всё из моих мечтаний осуществилось. По временам я чувствовал потребность иметь жену-товарища, с более сильным и настойчивым характером, которая могла бы поддержать меня и благотворно на меня влиять, заполняя подчас ощущаемую мною пустоту. Но мне казалось, что такое счастье невозможно в этом мире.

По годам я был мальчик. Я не знал еще других горестей, кроме рассказанных здесь. Если я наделал немало ошибок, виною этому была моя слепая любовь и неопытность.

Итак, я взял на себя одного все тяготы и заботы нашей жизни. Наше хозяйство шло почти так же, как прежде, но я привык к этому и с удовольствием видел, что Дора теперь редко огорчается. Она была беззаботно-детски весела, очень меня любила и была счастлива среди своих прежних забав.

Когда в парламенте затягивались прения и я поздно возвращался домой, Дора, услышав мои шаги, всегда спускалась встретить меня. Если же мои вечера были свободны от стенографирования и я работал дома, она, как бы ни было поздно, тихо сидела возле меня и была так молчалива, что часто я спрашивал себя, не заснула ли она. Но стоило мне, бывало, поднять голову, и я видел ее голубые глаза, устремленные на меня с тем же спокойным вниманием, о котором я уже упоминал здесь.

- Бедный мальчик, как он устал! - воскликнула однажды ночью Дора, когда я, запирая стол, встретился с ней глазами.

- Вернее было бы сказать: "Бедная девочка, как она устала!", - отозвался я. - В другой раз, моя дорогая, вы должны ложиться спать, для вас это слишком поздний час.

- Нет, не отсылайте меня спать! - взмолилась Дора, прижимаясь ко мне. - Пожалуйста, не надо.

- Дора!

К моему изумлению, она рыдала у меня на плече.

- Вам нездоровится, моя дорогая? Вас что-то огорчает?

- Нет, я вполне здорова и очень счастлива, - сказала Дора, - но обещайте позволить мне сидеть возле вас и смотреть, как вы пишете.

- Что за зрелище для таких славных глазок в полночь! - возразил я.

- А они в самом деле славные? - спросила, смеясь, Дора. - Как я рада, что они славные!

- Вот тщеславная крошка! - воскликнул я.

Но это не было тщеславием: она простодушно радовалась тому, что я восхищаюсь ею. Я прекрасно знал это сам, раньше чем она сказала мне.

- Если вы находите мои глаза красивыми, скажите, что я могу всегда оставаться с вами и смотреть, как вы пишете. Вы и вправду находите их красивыми?

- Очень красивыми!

- Тогда позвольте мне всегда оставаться и смотреть, как вы пишете.

- Боюсь, что это повредит их красе, Дора!

- Напротив. Видите ли, мой умный мальчик, тогда вы хотя и уйдете в свои грезы, а все-таки не будете забывать меня. Но вы не рассердитесь на меня, если я скажу вам что-то глупое, очень глупое, еще глупее, чем всегда? - прибавила Дора, заглядывая через плечо мне в глаза.

- Что это за диковинка? - спросил я.

- Пожалуйста, позвольте мне держать ваши перья, - сказала Дора: - я хочу быть чем-нибудь занята в те долгие часы, когда вы так трудитесь. Ну, так можно мне держать ваши перья?

При воспоминании, как ее прелестное личико засияло от радости, когда я согласился на это, у меня навертываются слезы на глаза. В следующий же раз, когда я сел писать, и всегда потом, как только я принимался за работу, она усаживалась на свое прежнее место с большой пачкой гусиных перьев. Торжествующий вид моей жены-детки от сознания, что она участвует в моей работе, ее восторг каждый раз, когда мне требовалось новое перо (а я частенько делал вид, что оно мне необходимо), навели меня на мысль, как еще можно ее порадовать. И вот время от времени я стал притворяться, что мне очень нужно переписать одну-две страницы моей рукописи. И тут Дора бывала наверху блаженства! Как она готовилась к этому великому делу! Надевала кухонный передник с нагрудником для защиты от чернильных пятен, затрачивала уйму времени, без конца останавливаясь, чтобы посмеяться с Джипом, точно песик понимал все происходящее. Она была убеждена, что ее работа не может быть законченной, пока она не подпишет своего имени внизу. А с каким школьническим видом приносила она мне свою работу! И, когда я хвалил ее, как она обнимала меня. Все это - трогательные для меня воспоминания, как бы ни казались они другим наивны...

Скоро после этого она прибрала к рукам ключи, и они звякали на весь дом в корзиночке, висящей у ее пояса.

Я редко находил что-либо запертым, и ключи были лишь игрушкой для Джипа. Но Доре это доставляло удовольствие, и этого было достаточно для меня. Она была совершенно удовлетворена этой видимостью хозяйничанья и была так весела, как будто мы с ней играли в кукольный дом.

Вот как мы жили. Дора была почти так же нежна с бабушкой, как и со мной, и часто вспоминала то время, когда боялась ее, считая "старой ворчуньей". Я никогда не видел, чтобы бабушка кому-нибудь так потворствовала, как Доре. Она ухаживала за Джипом, хотя тот никогда не был благосклонен к ней. День за днем она слушала игру Доры на гитаре, совсем не будучи поклонницей музыки. Никогда не нападала на наших негодных служанок, хотя, наверное, соблазн был очень велик.

Она проделывала пешком огромные концы, чтобы сделать Доре сюрприз и доставить ей какой-либо пустяк, о котором та мечтала. Придя к нам через сад и не застав Дору внизу, она всегда останавливалась у лестницы и весело кричала на весь дом:

- Где же Цветочек?

Глава ХVI

ПРЕДСКАЗАНИЕ БАБУШКИ ОТНОСИТЕЛЬНО МИСТЕРА ДИКА СБЫВАЕТСЯ

Прошло уже некоторое время с тех пор, как я перестал работать у доктора Стронга. Но, живя по соседству, я часто с ним виделся, и все мы два-три раза были у него на обеде и чае. Старый Полководец, теща, окончательно поселилась у доктора. Она осталась совершенно тою же, что и была, и те же бессмертные бабочки порхали над ее чепцом.

Подобно многим другим матерям, которых я знал в своей жизни, миссис Марклегем любила разные удовольствия больше, чем ее дочь. Она жаждала развлечений и, добиваясь их, делала вид (хитрый Старый Полководец!), что приносит себя в жертву своему ребенку. Желание доктора, чтобы Анни развлекалась, было весьма наруку этой чудесной мамаше, и она превозносила до небес благоразумие своего зятя.

Я не сомневаюсь, что, сама этого не зная, она, конечно, растравляла душевную рану доктора. Его страшила мысль, что он в тягость своей юной жене и между ними нет душевной близости. Теща усиливала в нем этот страх, усердно расхваливая его желание облегчить Анни бремя жизни.

- Дорогой друг, - как-то сказала она ему в моем присутствии, - вы несомненно понимаете, что для Анни было бы не очень весело постоянно сидеть здесь взаперти.

Доктор благодушно кивнул головой.

- Когда она будет в возрасте своей матери, - продолжала миссис Марклегем, играя веером, - дело будет иное! Посадите меня в тюрьму в обществе милых людей с колодой карт - и я не буду стремиться выйти оттуда. Но я - не Анни, и Анни - не ее мать.

- Конечно, конечно! - согласился доктор.

- Вы - лучший из людей! Нет, прошу вас (доктор сделал протестующее движение), я должна сказать вам в лицо, как всегда говорю у вас за спиной, что вы - лучший из людей, но вы не можете, не так ли, иметь те же стремления и вкусы, что Анни?

- Не могу, - грустно проговорил доктор.

- Понятно, не можете, - подхватил Старый Полководец. - Возьмите, например, ваш словарь. Какой полезный, какой необходимый труд! Значение слов! Но ведь нельзя же ожидать, чтобы словарь, да еще незаконченный, мог интересовать Анни, не правда ли?

Доктор кивнул головой.

- Вот почему я так одобряю, - сказала миссис Марклегем, кокетливо ударяя зятя веером по плечу, - вашу заботливость. Это показывает, что вы не рассчитываете, как многие старики, найти старые головы на юных плечах. Вы изучили характер Анни и поняли его. Это, по-моему, восхитительно!

Под тяжестью этих комплиментов доктор Стронг, несмотря на свое спокойствие, болезненно морщился.

- Итак, мой дорогой доктор, вы можете распоряжаться мною во всякое время дня и года. Поймите, что я целиком к вашим услугам. Я готова ходить с Анни в оперу, на концерты, выставки, в любые места, и вы никогда не увидите меня уставшей. Долг, мой дорогой доктор, превыше всего в мире!

И маменька не изменила своему слову. Она была из тех людей, которые могут вынести множество развлечений, и она никогда не отступала перед ними. Взяв газету (она ежедневно в течение двух часов читала ее через лорнет, сидя в самом мягком во всем доме кресле), она почти всегда находила в ней то или другое, что Анни, по ее мнению, охотно посмотрела бы. Напрасно Анни протестовала, что она устала от всего этого. Мать всегда возражала ей:

- Дорогая Анни, вам, конечно, лучше знать, но я должна сказать вам, что вы недостаточно цените доброту доктора Стронга.

Обычно это говорилось в присутствии доктора, что, по моему мнению, больше всего и заставляло Анни уступать. Но часто она сразу подчинялась матери и шла туда, куда ее вел Старый Полководец.

Редко случалось теперь, чтобы мистер Мэлдон сопровождал их. Иногда моя бабушка и Дора получали приглашение составить им компанию и отправлялись с ними вместе. Прежде мне было бы не по душе отпускать Дору, но теперь, поразмыслив над тем, что в тот вечер произошло в кабинете доктора, я изменил свое отношение: поверил, что доктор прав, и перестал подозревать его жену.

Иногда, когда мы с бабушкой оставались одни, она говорила мне, потирая нос, что ровно ничего не понимает в том, что происходит у Стронгов, что хотела бы видеть эту чету более счастливой, но не считает, чтобы "наш воинственный друг" (так она всегда называла Старого Полководца) мог способствовать этому.

Все свои надежды в этом деле она возлагала на мистера Дика. У этого человека, по ее мнению, была какая-то идея в голове, и, сумей он когда-либо уточнить и выразить ее, он должен был сделать что-то необыкновенное.

А между тем мистер Дик, не подозревая об этом предсказании, держал себя в отношении доктора и миссис Cтронг совершенно так же, как и прежде.

Но однажды вечером, через несколько месяцев после моей женитьбы, мистер Дик просунул голову в комнату, где я, сидя один, писал (Дора с бабушкой отправилась на чай к тетушкам-птичкам), и спросил, многозначительно покашливая:

- Скажите, не помешаю ли я вам, Тротвуд, своим разговором?

- Конечно, нет, мистер Дик! Входите.

- Тротвуд! - сказал мистер Дик, пожав мне руку и приложив палец к носу. - Прежде чем сесть, я хочу сделать одно замечание. Вы знаете свою бабушку?

- Немножко знаю, - ответил я.

- Она - самая удивительная женщина в мире, сэр!

Выпалив эту фразу, мистер Дик сел с видом более серьезным, чем обычно, и посмотрел на меня.

- Теперь, мой мальчик, я собираюсь задать вам вопрос.

- Сколько вам угодно! - воскликнул я.

- Как смотрите вы на меня, сэр? - спросил мистер Дик, скрестив руки.

- Как на старого, дорогого друга.

- Благодарю вас, Тротвуд! - воскликнул мистер Дик, смеясь и вскакивая с очень веселым видом, чтобы пожать мне руку. - Но я, мой мальчик, другое имею в виду, - прибавил он, вновь делаясь серьезным. - Что вы думаете обо мне вот в этом отношении?.. (Он показал себе на лоб.)

Я был смущен, но он сам вывел меня из затруднения.

- Слабоват? - промолвил он.

- Ну, да, - ответил я нерешительно, - в этом роде...

- Именно так! - воскликнул мистер Дик, казалось, восхищенный моим ответом. - Видите ли, Тротвуд, когда из головы (вы знаете, чьей) вынули некоторые мучительные мысли и переложили их (вы знаете, куда), там образовался... - Тут мистер Дик быстро завертел руками, изображая хаотический беспорядок. - Вот что сделали со мной.

Я кивнул ему, и он мне также ответил кивком.

- Одним словом, мой мальчик, - проговорил Дик, понижая голос до шопота, - я глуповат.

Я хотел было смягчить этот вывод, но он остановил меня.

- Да, я глуп! Она уверяет, что это - не так. Она не хочет слышать об этом. Но я таков - сам знаю это. Не будь она моим другом, сэр, я уже давным-давно сидел бы взаперти, и моя жизнь была бы ужасна. Но я думаю о ней. Я никогда не трачу денег, заработанных перепиской, я откладываю их в копилку. Я сделал завещание и все оставляю ей. Она будет богата, - знатна!

Мистер Дик вынул носовой платок, вытер им глаза, тщательно сложил его, спрятал в карман и, казалось, перестал думать о бабушке.

- Вы учились, Тротвуд, - снова заговорил мистер Дик, - много учились и знаете, какой большой ученый и какой большой человек доктор. Вы знаете тоже, какую он мне всегда оказывал честь. Он совсем не гордится своей ученостью, он скромен. Скромен и снисходителен даже к бедному Дику - простаку и невежде. Я отправил его имя на клочке бумаги по бечевке змея, когда тот был в небе, среди чаек. Змей был рад получить его, сэр, а небо просто засияло!

Я привел его в восторг, с жаром сказав, что доктор действительно заслуживает нашего глубочайшего уважения и почтения.

- А его красавица-жена - звезда! - заявил мистер Дик. - Лучезарная звезда! Я видел ее сияние, сэр! Но... - тут он придвинул свой стул и положил мне на колено руку, - тучи, сэр, тучи...

Я сочувственно покачал головой.

- Что же это за тучи? - проговорил мистер Дик.

Он так пристально смотрел мне в лицо и так жаждал понять, что я постарался ответить как можно медленнее и отчетливее, словно объясняя ребенку.

- Между ними имеется, к несчастью, какое-то недоразумение, какой-то злополучный повод к расхождению, какая-то тайна. Быть может, здесь играет роль разница в годах. А могло также это возникнуть из-за какого-либо пустяка.

Мистер Дик с озабоченным видом кивал головой после каждой моей фразы, а когда я кончил, задумался, глядя мне в лицо и держа свою руку на моем колене.

- Но доктор ведь не сердился же на нее, Тротвуд? - спросил он немного погодя.

- Нет, он боготворит ее.

- Тогда, мой мальчик, я понял, в чем дело! - воскликнул мистер Дик.

В порыве радости он хлопнул меня по колену, откинулся на спинку стула и невероятно высоко поднял брови, так что я, больше чем когда-либо, усомнился в его рассудке. Так же внезапно он опять стал серьезным и снова, нагнувшись вперед, промолвил:

- А самая удивительная женщина на свете - почему она, Тротвуд, ничего не сделала, чтобы поправить дело?

- Слишком деликатное это дело, и потому трудно вмешаться в него.

- Ну, а такой высокоученый человек, - продолжал мистер Дик, дотрагиваясь до меня пальцем, - почему он ничего не сделал?

- По той же самой причине, - ответил я.

- Так теперь, мой мальчик, я знаю, в чем тут дело! - объявил мистер Дик.

И он выпрямился передо мною с еще более ликующим видом, закачал головой и раз за разом стал ударять себя в грудь.

- И вот бедняга, простак, слабоумный, словом - я, - заговорил мистер Дик, продолжая бить себя в грудь, - сделаю то, чего не могут сделать самые удивительные на свете люди. Я их сведу, мой мальчик! Попробую! Меня они не осудят. Мне они не будут возражать. На меня они не будут сердиться, если я и сделаю что-нибудь не так. Я ведь только мистер Дик. А кто обращает внимание на Дика? Дик - ничто! Фу! - презрительно дунул он, словно желая сдуть самого себя.

Хорошо, что он успел высказаться, так как в этот момент мы услышали стук экипажа, подъехавшего к воротам нашего садика, - это вернулись бабушка с Дорой.

- Ни слова, мой мальчик! - прошептал он. - Предоставьте все Дику! Простаку Дику! Сумасшедшему Дику! Я уже давно думаю, что начинаю понимать, а теперь совсем понял. После того, что вы сказали мне, я уверен, что понял. Все в порядке!

Мистер Дик не проронил больше ни слова, но в течение получаса изображал из себя телеграф и, очень волнуя этим бабушку, знаками давал мне понять, чтобы я не разглашал его тайну.

Будучи в достаточной мере заинтересован в том, что получится из попыток мистера Дика, в течение двух или трех недель ничего больше не слыша по этому поводу, я удивлялся, так как, не говоря уже о всегдашней доброте моего старого друга, на этот раз в его словах как бы блеснула искра здравого смысла. Но в конце концов я стал думать, что он при своей душевной болезни мог либо забыть, либо оставить свое намерение.

Однажды вечером мы вдвоем с бабушкой направились в коттедж доктора. Доре захотелось остаться дома. Стояла осень, не было парламентских прений, способных омрачить свежий вечерний воздух; запах сухих листьев напоминал мне наш сад в Блондерстоне, а ветер навевал былую грусть.

Когда мы подошли к коттеджу, уже смеркалось. Миссис Стронг как раз выходила из сада, где мистер Дик, вооруженный ножом, все еще помогал садовнику заострять колья. В кабинете у доктора сидел кто-то, но миссис Стронг сказала нам, что он сейчас освободится, и просила нас обождать. Мы прошли за ней в гостиную и в полутьме сели у окна. Между нами, как между старыми друзьями и соседями, никогда не существовало никаких церемоний.

Нe пробыли мы в гостиной и нескольких минут, как поспешно вошла, суетливая, как всегда, миссис Марклегем с газетой в руках и прерывающимся голосом воскликнула:

- Боже мой, Анни! Почему вы не сказали мне, что в кабинете есть кто-то?

- Но, дорогая мама, - спокойно ответила та, - я не могла догадаться, что это может интересовать вас.

- Интересовать меня! - воскликнула миссис Марклегем, опускаясь на диван. - За всю мою жизнь со мной не случалось ничего подобного!

- Значит, вы были в кабинете, мама?

- Была, моя дорогая, - ответила та с пафосом, - была и застала этого прекрасного человека... вы только представьте себе мои чувства, мисс Тротвуд и Давид!.. застала за составлением своего завещания.

Дочь быстро оглянулась на нее.

- Да, за составлением духовного завещания... Какая предусмотрительность! Какая любовь! Я должна рассказать вам, как все это было! Право, мне нужно это сделать ради такого чудного человека! Так вот, слушайте... Вы, вероятно, знаете, мисс Тротвуд, что в этом доме не зажигают свечей, пока вы буквально не начинаете слепнуть над газетой, и во всем доме (кроме как в кабинете) нет стула, на котором можно было бы по-настоящему прочесть газету. Это и привело меня в кабинет, где я увидела свет. Открываю я дверь. Вместе с дорогим доктором стоят у стола два каких-то человека, как видно, юристы. У дорогого доктора в руке перо. До меня долетают слова: "Это просто доказывает, джентльмены (Анни, дорогая, вы послушайте только!), мое доверие к миссис Стронг, в силу которого я оставляю ей все мое состояние без всяких условий". Один из юристов повторяет: "Все состояние без всяких условий""

Тут я, как естественно для матери, бормочу: "Боже мой, боже! Прошу извинить меня", спотыкаюсь о порог и мчусь сюда...

Миссис Стронг открыла дверь и, выйдя на веранду, применилась к колонне.

- Ну, а теперь, мисс Тротвуд, и вы, Давид, скажите, не радостно ли встретить человека в возрасте доктора Стронга, сохранившего всю силу своего ума и способного поступить, как он! - с жаром воскликнул Старый Полководец. - Это только доказывает, как была права я, сказав Анни, когда доктор просил у меня ее руки, что он сделает для нее больше, чем обещает.

В это время раздался звонок и шум шагов уходивших посетителей.

- Ну, все кончено, без сомнения, - сказал, прислушиваясь, Старый Полководец. - Чудесный человек подписал, поставил печать, отдал завещание на хранение и успокоился. Что за ум у этого человека! Анни, дорогая, теперь я иду в кабинет с моей газетой: я положительно несчастное существо без новостей!.. Мисс Тротвуд, Давид, милости просим к доктору!

Когда вслед за ней мы направились в кабинет, я в полумраке комнаты заметил мистера Дика, который в эту минуту складывал садовый нож. А бабушка, помнится, свой гнев на "воинственного друга" срывала на собственном носу, яростно растирая его. Не помню, кто первым вошел в кабинет и как миссис Марклегем моментально уселась в свое кресло. Не помню и того, как мы с бабушкой оказались возле двери. Возможно, что она намеренно удержала меня у порога. Но помню, что мы увидели доктора за столом, посреди, его любимых фолиантов18, раньше, чем он заметил нас. Он спокойно сидел, склонив голову на руку. В этот момент в дверь скользнула бледная, дрожащая миссис Стронг. Мистер Дик поддерживал ее. Положив другую руку на плечо доктора, мистер Дик заставил его рассеянно повернуть голову. В этот момент Анни опустилась перед мужем на колени и, глядя на него, умоляюще подняла руки. При виде этого миссис Марклегем уронила газету и так вытаращила глаза, что больше всего стала походить на статую "Удивление".

Как был ласков удивленный доктор! Какое достоинство сохраняла в своей умоляющей позе его жена! Какое трогательное участие проявлял мистер Дик! С каким серьезным видом бабушка шептала: "Вот вам и сумасшедший!" Я как будто сейчас все это вижу и слышу...

- Доктор! - обратился к нему мистер Дик. - В чем дело? Взгляните сюда!

- Анни! - воскликнул доктор. - Не надо, не надо! Встаньте, дорогая!

- Нет, не встану, - сказала она. - Я прошу и молю всех остаться. О муж мой и отец! Надо покончить с этим долгим молчанием! Выясним оба, наконец, что произошло между нами...

Миссис Марклегем тем временем снова обрела дар речи и, исполненная фамильной гордости и материнского негодования, воскликнула:

- Анни! Немедленно встаньте и не унижайте своих родных подобным поведением, если не желаете, чтоб я сейчас сошла с ума!

- Мама, - отозвалась Анни, - не тратьте даром слов: я обращаюсь к своему мужу, и даже вы здесь не имеете голоса.

- Не имею голоса?! - воскликнула миссис Марклегем. - Я не имею голоса! Дитя потеряло рассудок! Дайте мне стакан воды!

Мое внимание было слишком приковано к доктору и его жене, чтобы откликнуться на ее просьбу; никакого впечатления она не произвела и на остальных, и ей оставалось только издыхать, таращить глаза, обмахиваться веером.

- Анни, - заговорил доктор, нежно обнимая ее, - моя дорогая! Если что-либо изменилось с течением времени в нашей семейной жизни, то в этом не приходится обвинять вас. Вина моя и только моя. Поверьте, ничто не изменилось в моей любви, восхищении и уважении к вам. Я хочу сделать вас счастливой. Я искрение люблю и почитаю вас. Встаньте, Анни! Прошу вас!

Но она не встала. Придвинувшись ближе, она поглядела на него, положила руку ему на колени и, склонив голову, сказала:

- Если у меня есть здесь друг, который может по этому вопросу сказать что-либо мне или моему мужу, если у меня есть здесь друг, который может во всеуслышание высказать подозрение, возможность существования которого порой тревожила меня, если у меня есть здесь друг, который почитает моего мужа или когда-либо был расположен ко мне, и он знает что-либо, могущее помочь нам, - я умоляю этого друга сказать свое слово!

Наступило глубокое молчание. После нескольких мгновений мучительных колебаний я заговорил:

- Миссис Стронг, - сказал я, - я знаю кое-что, о чем доктор Стронг убедительно просил меня молчать и о чем я не говорил до этой минуты. Я думаю, что настало время, когда дальнейшее молчание было бы ложной деликатностью. Ваш призыв освобождает меня от данного мною слова.

Она на мгновение повернула ко мне свое лицо, и я понял. что мне надо было так поступить.

- Наш будущий мир, - сказала она, - в ваших руках. Я свято верю, что вы ничего не скроете. Я заранее знаю, что ничто и никто не может набросить тень на благородное сердце моего мужа. А меня не бойтесь задеть. Потом я буду сама за себя говорить перед ним и перед богом.

И вот после такой мольбы, не испросив разрешения у доктора, я правдиво рассказал все, что произошло в тот вечер в этой самой комнате, лишь несколько смягчив грубые выражения Уриа Гиппа. Невозможно описать растерянный вид миссис Марклегем во время моего рассказа и те резкие восклицания, какими она время от времени прерывала его.

Когда я кончил, Анни несколько мгновений молчала, склонив голову. Затем она взяла руку доктора (он сидел все в той же позе), прижала ее к груди и поцеловала. Мистер Дик осторожно поднял ее, и, опираясь на него, она начала говорить, не сводя глаз с мужа.

- Все, что было у меня на душе со времени свадьбы, - тихо сказала она покорным и нежным голосом, - я раскрою перед вами. После того, что я теперь узнала, я не могла бы жить, скрывая что-либо.

- Ну что вы, Анни - ласково сказал доктор, - Я никогда не сомневался в вас, дитя мое! Не нужно, прaво, не нужно ничего говорить дорогая моя!

- Нет, очень нужно, - ответила она. - Нужно раскрыть целиком мое сердце перед великодушным и правдивым человеком, которого я, видит бог, год за годом, день за днем все больше, любила и уважала.

- Действительно! Если я вообще что-либо тут понимаю... - прервала миссис Марклегем.

- Ничего вы не понимаете, старая болтунья! - бросила негодующим шопотм бабушка.

- ...но позвольте мне заметить, что совершенно незачем входить в эти подробности, - докончила миссис Марклегем.

- Мама, никто, кроме моего мужа, не может судить об этом, - заявила Анни, не сводя глаз с лица доктора, - а он выслушает меня. Если же я скажу то, что вам больно будет слышать, мама, простите меня. Сама ведь я часто и подолгу страдала.

- Честное слово... - пробормотала миссис Марклегем.

- Когда я была очень юной, - начала Анни, - когда я была еще маленькой девочкой, мои первые сведения обо всем окружающем меня я почерпнула от терпеливого друга и учителя - друга моего покойного отца. Ничего я не могу вспомнить из того, что я знаю, не вспомнив об этом дорогом для меня человеке. И эти знания, думается мне, не были бы для меня таким благом, получи я их из каких-либо других рук.

- Видите, она ни во что не ставит свою мать! - воскликнула миссис Марклегем.

- Это не так, мама, - сказала Анни, - но я отдаю ему должное. Я обязана сделать это. Кода я выросла, он для меня был все тем же. Я гордилась, что он интересуется мной. Я была глубоко, нежно, благодарно привязана к нему, Я смотрела на него, как на отца, руководителя. Похвала его была мне дороже всех похвал, а вера в него была так глубока, что, усомнись я во всех на свете, я не переставала бы верить ему. Вы сами знаете, мама, как я была молода и неопытна, когда вы неожиданно представили его мне в качестве жениха.

- И об этом говорила всем здесь по крайней мере пятьдесят раз, - заметила миссис Марклегем.

- Тогда молчите, ради бога, и не упоминайте больше об этом! - проворчала бабушка.

- Это являлось такой огромной переменой и в первый момент казалось мне такой утратой, - рассказывала Анни все тем же тоном, - что я волновалась и мучилась. Была я еще девочкой, и мне, видимо, жаль было своего привычного отношения к нему. Но ничто уже не могло вернуть прошлого. Я все-таки гордилась тем, что он счел меня достойной себя, и мы повенчались...

- В церкви святого Альфонса в Кентербери, - вставила миссис Марклегем.

- Чорт возьми эту женщину! - воскликнула бабушка. - Она никак не может успокоиться!

- Я никогда не думала, - продолжала Анни, краснея, - О том, что замужество принесет мне такие блага! Простите меня, мама, если я вам скажу, что вы первая подали мне мысль о том, что люди могут оскорбить его и меня жестоким подозрением, будто бы в нашем браке играли роль деньги.

- Я! - воскликнула миссис Марклегем.

- Ах, конечно, вы! - бросила бабушка. - И вам веером не отмахнуться от этого, друг мой воинственный!

- Это было первым несчастьем в моей новой жизни. Это явилось источником всех бесчисленных за последнее время огорчений, но поводом для них было не то, что вы думаете, великодушный мой муж: у меня нет мысли, воспоминания или надежды, которые не были бы неразрывно связаны с вами.

Когда она говорила, сжимая руки, со взором, обращенным вверх, она казалась мне воплощением красоты и верности.

С этой минуты доктор не сводил с нее глаз, так же как и она с него.

- Я не упрекаю маму: она ничего не просила у вас для себя, и ее намерения были всегда безупречны, я уверена в этом, но я очень страдала, видя, как вас осыпали просьбами от моего имени и как вы были великодушно щедры, к огорчению мистера Уикфильда, так заботящегося о вашем благосостоянии. Как мучила меня мысль, что меня могут подозревать в том, будто я продала вам свою любовь! Я не в силах передать вам (а мама не может представить себе) весь мой ужас и тоску при одной этой мысли, в то время как я всегда сознавала, что день моей свадьбы был счастливейшим в моей жизни.

- Вот какова благодарность детей за заботу о них! - со слезами воскликнула миссис Марклегем.

- Именно в это время, - продолжила Анни, - мама была особенно озабочена судьбой моего кузена Мэлдона. Я была очень привязана к нему. (Она сказала это тихо, но без всякого колебания). В детстве мы были немного влюблены друг в друга. При других обстоятельствах я, быть может, даже уверила бы себя, что действительно люблю его, и, на свое несчастье, вышла бы за него замуж. Ничего не может быть печальнее брака, в котором у супругов нет единства взглядов и стремлений.

Меня поразили эти слова, точно в них было особенное значение и они могли иметь какое-то применение, о котором я еще не догадывался. "Ничего не может быть печальнее брака, в котором у супругов нет единства взглядов и стремлений", мысленно все повторял я.

- У нас с кузеном нет ничего общего, - продолжала Анни, - я давно уже поняла это. Не будь у меня столько других поводов быть признательной моему мужу, я была бы благодарна ему уже за одно то, что он спас меня от первого, ложного порыва моего неопытного сердца.

Говоря это, она стояла так же неподвижно, и голос ее был так же спокоен, но в нем звучала такая искренность, что нервная дрожь пробежала у меня по телу.

- Когда вы были ради меня так щедры по отношению к нему, я страдала. Я считала, что было бы лучше с его стороны самому пробивать себе дорогу. Я говорила себе, что будь я на его месте, я поступила бы именно так, несмотря ни на какие трудности. Но все же я мирилась с этим до самого отъезда в Индию. А в этот вечер, при прощании, я убедилась в его неблагодарности и вероломстве. Тогда я заметила недоверие ко мне в глазах мистера Уикфильда и впервые прочла в них жестокое подозрение, омрачившее мою жизнь.

- Подозрение, Анни! - воскликнул доктор. - Нет! нет! нет!

- У вас его не было, я знаю, - возразила она. - В тот вечер я пришла к вам со своим горем и стыдом, собираясь рассказать вам, что под вашей кровлей родственник мой, ради меня облагодетельствованный вами, говорил мне такие вещи, которых не должен был бы говорить мне даже при самом дурном обо мне мнении. Я хотела рассказать вам это, но у меня нехватило сил нанести вам такой удар, и я промолчала - и молчала до этой минуты.

Миссис Марклегем откинулась со стоном на спинку кресла и закрылась веером.

- С тех пор я не сказала ему ни одного слова, - иначе как в вашем присутствии и лишь тогда, когда это было необходимо, чтобы избежать объяснений. Прошли годы с тех пор. Доброта, с которой вы тайком помогали его карьере, а потом сообщали мне о его успехах, думая порадовать меня этим, только увеличивала мои страдания.

Она тихо опустилась к ногам доктора, хотя он и старался помешать этому, и, со слезами глядя на него, промолвила:

- Не прерывайте меня, дайте мне сказать еще несколько слов... Худо ли это, или хорошо, но, если б суждено было всему этому повториться, я, вероятно, опять поступила бы так же. Вы не можете понять, что значило любить вас и знать, что меня считают вероломной и что такое подозрение может казаться правдоподобным. Я была очень молода, и мне не у кого было спросить совета: мы с мамой совершенно расходились во всем, что касалось вас. Я замкнулась в себе, скрывая нанесенную мне обиду, потому что почитала вас всей душой и горячо желала, чтобы настал день, когда и вы сможете почитать меня.

- Анни! Чистая душа! Моя дорогая девочка! Этот день уже давно настал, и он кончится лишь вместе с моей жизнью,

- Еще последнее словечко!.. сегодня вечером я узнала причину совершившейся в вас перемены - перемены, которая так мучила меня. Подчас я почти догадывалась, в чем тут дело. Случайно я также узнала сегодня вечером, насколько вы, несмотря ни на что, доверяете мне. При всей моей любви и почтении к вам, я не надеюсь стать когда-либо достойной такого вашего доверия. Но я могу торжественно заявить, что я никогда, даже мимолетно, не подумала плохо о вас, никогда не поколебалась в своей любви и верности вам.

Она обняла его, и он склонил к ней голову.

- Прижмите меня к вашему сердцу, муж мой! Никогда не отталкивайте меня! Никогда не думайте и не говорите, что между нами существует неравенство: оно только в моих многочисленных недостатках. С каждым годом я все больше убеждалась в этом и все больше и больше ценила вас. Прижмите меня к своему сердцу, муж мой! Любовь моя - скала, и она непоколебима.

Среди наступившего молчания бабушка неспеша, торжественно подошла к мистеру Дику, обняла его и звонко поцеловала,

- Вы - замечательный человек, Дик! - с восхищением заявила 6абушка. - И никогда не пытайтесь быть другим. Я лучше знаю вас.

Тут бабушка потянула его за рукав, кивнула мне, и мы трое тихонько выскользнули из кабинета и направились домой,

- Это, во всяком случае, осадит нашего воинственного друга, - заметила по дороге бабушка, - а я хорошо усну, не говоря уже о других поводах радоваться.

- Боюсь, она была в совершенном отчаянии, - сказал с состраданием мистер Дик.

- Что? Да разве вы видели когда-нибудь крокодила в отчаянии? - спросила бабушка.

- Не думаю, чтобы я когда-либо видел крокодила, - мягко ответил мистер Дик.

- У них вообще ничего не было бы, если бы не эта старая бестия, - убежденно сказала бабушка. - Как было бы хорошо, если бы некоторые маменьки оставляли в покое своих вышедших замуж дочерей и не преследовали их насильственной нежностью. Эти, маменьки, кажется, воображают, что в благодарность за то, что они произвели на свет несчастных молодых женщин, - как будто те просили родить их, - они имеют право сживать их с этого света. А вы, Трот, о чем вы так задумались?

Я думал обо всем сказанном. Мне все вспоминались некоторые поразившие меня фразы: "Ничего не может быть печальнее брака, в котором у супругов нет единства взглядов и стремлений", "первый ложный порыв неопытного сердца"", Но мы уже подходили к дому. Сухие листья шуршали под ногами. Дул осенний ветер.

Чарльз Диккенс - Давид Копперфильд. Том 2. 03., читать текст

См. также Чарльз Диккенс (Charles Dickens) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Давид Копперфильд. Том 2. 04.
Глава ХVII ВЕСТИ Мне кажется, если память не обманывает меня, я был же...

Давид Копперфильд. Том 2. 05.
Глава ХХIV ЕЩЕ ОДИН ВЗГЛЯД В ПРОШЛОЕ Еще раз должен я прервать свое по...