Чарльз Диккенс
«Барнеби Радж (BARNABY RUDGE). 04.»

"Барнеби Радж (BARNABY RUDGE). 04."

ГЛАВА СОРОКОВАЯ

Нимало не подозревая, что в плодовитом мозгу его дальновидного командира возник план этого счастливого брака, Хью шел не останавливаясь, пока гиганты св. Дунстана не оповестили его, который час*. Тут он схватился за рукоятку ближайшего насоса и, подставив голову под кран, стал обливаться так усердно, что вода текла ручьями с каждого волоска его всклокоченной гривы, и скоро он был весь мокрый до пояса. Хорошо освежив таким образом и тело и мозг, почти протрезвившись, Хью кое-как вытерся и, перейдя улицу, энергично постучал молотком в ворота Миддл-Тэмпла*.

Привратник выглянул через решетку и сердито крикнул: "Кто там?" - на что Хью ответил ему так же резко и потребовал, чтобы его поскорее впустили.

- Здесь пива не продают! - крикнул привратник. - Чего надо?

- Войти, - ответил Хью, ударив ногой в ворота.

- А куда именно?

- В Пейпер Билдингс.

- Чья квартира?

- Сэра Джона Честера.

Каждый ответ Хью сопровождал новым ударом ногой в ворота.

Поворчав, привратник, наконец, отпер их и впустил ночного гостя, подвергнув его предварительно строгому осмотру.

- Это ты являешься к сэру Джону Честеру, да еще среди ночи!

- Да, я, - сказал Хью. - А что?

- А то, что я тебе не очень-то верю. Придется пойти с тобой.

- Что ж, пойдемте.

Подозрительно поглядывая на Хью, привратник с ключами и фонарем проводил его до дверей сэра Честера. Хью с такой силой грохнул молотком в эту дверь, что тусклый огонек лампы над дверью вздрогнул и заметался, а по темной лестнице прокатилось эхо, как зловещий призыв из потустороннего мира.

- Ну, как, теперь верите, что меня ждут? - сказал Хью.

Раньше, чем привратник успел ответить, за дверью послышались шаги, замелькал свет, и сэр Джон в халате и ночных туфлях отпер дверь.

- Простите, сэр Джон, - сказал привратник, снимая шапку. - Тут какой-то парень вас спрашивает. Для посетителей час поздний, вот я и подумал, что лучше самому сходить да проверить...

- Ага, это вы, посыльный? - воскликнул сэр Джон, глядя на Хью. -

Входите же. Да, да, мой друг, - это относилось уже к привратнику, -

благодарю вас, такая осторожность весьма похвальна. Не беспокойтесь. Спасибо и покойной ночи.

Удостоиться похвалы, благодарности и любезного прощания со стороны человека, чье имя произносится не иначе, как с титулом "сэр", и который после своей фамилии ставит две буквы Ч. П.*, было привратнику очень лестно.

Смиренно извинившись, он ретировался, а сэр Джон провел позднего гостя в комнату и, усевшись перед камином в кресло, которое он повернул так, чтобы лучше видеть Хью, стоявшего у двери с шапкой в руке, смерил его взглядом с головы до ног.

Сэр Честер не переменился. Все то же лицо, невозмутимо спокойное и приветливое, все такой же юношески-свежий румянец, та же улыбка, неизменное изящество в одежде, прекрасные белые зубы, холеные руки, сдержанность и самообладание - словом, все как прежде, никаких следов прожитых лет и страстей, зависти, ненависти, неудовлетворенности. Все тот же безмятежно-веселый и благодушный джентльмен, на которого приятно было смотреть.

Он писал теперь после своей фамилии "Член Парламента". Как это вышло? А вот как. Джон Честер был благодушный из знатной семьи, более знатной, чем богатой. Ему грозил арест за долги - визит судебных приставов, затем тюрьма, самая обыкновенная тюрьма, в которую попадает всякая мелкая сошка, люди с очень скромными доходами. Суровый закон не дает исключений для джентльменов из хороших домов, привилегиями пользуются люди из одного только Большого Дома: члены парламента. И у мистера Джона Честера нашелся высокопоставленный родственник, который имел возможность провести его туда. Он решил помочь мистеру Честеру - не заплатить его долги, нет, а сделать его депутатом в парламент от одного отдаленного городка на то время, пока его собственный сын не достигнет совершеннолетия, что должно было произойти через двадцать лет, если этот сын до тех пор не умрет.

Это было не хуже, чем перспектива попасть в тюрьму в качестве несостоятельного должника, и неизмеримо приличнее. Так что мистер Джон Честер стал членом парламента.

А как он превратился из мистера Честера в сэра Джона Честера? Да ничего нет легче и проще. Одно прикосновение королевской шпаги - и превращение свершилось. Члену парламента Джону Честеру довелось раз-другой побывать при дворе - подносить адрес, возглавлять какую-то депутацию. Столь изысканные манеры, светский лоск и дар красноречия не могли остаться незамеченными. И как было обращаться со словом "мистер" к человеку со всеми этими блестящими достоинствами? Судьба капризна: столь благородному джентльмену следовало бы родиться герцогом, тогда как есть герцоги, которым следовало бы быть простыми рабочими. Мистер Джон Честер понравился королю и, преклонив колено гусеницей, встал бабочкой. Джон Честер, эсквайр, получил титул и стал называться "сэр Джон".

- Ну-с, мой уважаемый друг, - начал сэр Джон после довольно долгого молчания, - когда вы сегодня вечером уходили от меня, вы, кажется, обещали вернуться очень скоро?

- Я так и думал, хозяин.

- А вернулись когда? - Сэр Джон посмотрел па часы. - По-вашему, это называется скоро? Хью, не отвечая, переминался с ноги на ногу, теребил шапку, смотрел на пол, на стены, на потолок - и в конце концов, бросив взгляд на приятное лицо сэра Джона, поспешно опустил глаза.

- А чем же вы занимались до сих пор? - спросил сэр Джон, лениво вытягивая ноги и кладя одну на другую. - Где побывали? Много ли, накуролесили?

- Вовсе я не куролесил, - смиренно пробормотал Хью. - Все делал, как вы приказали.

- Как я - что? - перебил его сэр Джон.

- Ну, как вы... советовали, - смущенно поправился Хью. - Сказали, что мне следовало бы... или что я мог бы сделать... или что вы бы это сделали на моем месте. Не будьте же так строги, хозяин!

Что-то похожее на торжество мелькнуло на миг в лице сэра Джона, когда он увидел, каким покорным орудием его воли стал этот буян, но лицо его тотчас приняло прежнее выражение, и, принимаясь подрезать ногти, он сказал:

- Вы употребили слово "приказал", это можно понять так, что я заставил вас делать что-то для меня, что-то, нужное мне для каких-то моих целей, -

ясно? Но, разумеется, нечего и объяснять, какая это бессмыслица, - вы, наверное, просто обмолвились. Впредь, - тут он устремил глаза на Хью, -

осторожнее выбирайте выражения. Обещаете?

- Я вовсе не хотел вас обидеть, - сказал Хью. - Не Знаю, как и быть, уж очень круто вы со мной обходитесь.

- С вами скоро еще и не так круто обойдутся, мои милый, гораздо круче, будьте уверены, - спокойно отрезал его покровитель. - Кстати, мне следовало бы удивиться не тому, что вы так долго отсутствовали, а тому, что вы вообще пришли сюда. Что вам нужно?

- Вы же знаете, сэр, я не мог прочитать ту бумажку, что подобрал, -

сказал Хью. Вот я и принес ее вам. По тому, как она была свернута, я сразу смекнул, что в ней что-то особенное.

- Что же, вы не могли попросить кого-нибудь другого прочесть ее вам, медведь вы этакий? - возразил сэр Джон.

- Мне больше некому довериться, сэр. Вот уже пять лет как Барнеби Радж куда-то пропал, - и с тех пор я ни с кем, кроме вас, и не говорю.

- Это для меня, конечно, большая честь.

- Я все время ходил к вам, сэр, всякий раз, когда бывали новости, потому что знал, что иначе вы на меня будете гневаться, - выпалил Хью после растерянного молчания. - И еще потому, что хотелось вам угодить... Вот оттого я и сегодня пришел. Вы сами это знаете.

- Однако и лицемер же вы! - сказал сэр Джон, в упор глядя на него. -

Двуличный человек! Разве вы сегодня вечером здесь, в этой самой комнате, не приводили мне совсем другую причину? Не говорили, что ненавидите кое-кого, кто вас ни в грош не ставит, оскорбляет и всегда обращается с вами грубо, как будто вы дворовый пес, а не такой же человек, как он?

- Говорил, это верно! - воскликнул Хью, мгновенно разъярившись, как и предвидел его собеседник. - Говорил и еще повторю. Я на все готов, чтобы как-нибудь отплатить ему. И когда вы мне объяснили, что ему и всем католикам здорово достанется от тех, кто написал это объявление, я сказал, что пойду с ними, хотя бы ими командовал сам дьявол. Вот и пошел! Увидите, крепко мое слово или нет, и сумею ли я выйти на первое место. Пусть башка у меня работает не так быстро, как у других, - но на то ее хватает, чтобы помнить моих обидчиков. Придет время, увидите и вы, и он, и сотни людей, что я -

парень не робкого десятка. Я не так громко лаю, как больно кусаю. Уж поверьте, некоторым людям лучше встретиться с диким львом, чем со мной, когда я сорвусь с цепи!

Сэр Джон, следивший за Хью с многозначительной усмешкой, куда более выразительной, чем всегда, указал ему на старинный шкафчик, и пока Хью наливал себе стакан вина и затем пил его, сэр Джон не сводил с него глаз и за его спиной усмехался еще выразительнее.

- Вы что-то очень сегодня расхвастались, мой друг, -сказал он, когда Хью, выпив, обернулся к нему.

- Вовсе нет, хозяин, - возразил Хью с жаром. - Я и половины того не сказал, что думаю, - язык-то у меня суконный. Ну, да в нашем Союзе хватает говорунов и без меня. Я буду не болтать, а действовать.

- Значит, вы и в самом деле уже связались с этими людьми? - промолвил сэр Джон с видом глубочайшего безразличия.

- Ну, да, я пошел в тот дом, про который вы мне говорили, и записался.

Был там еще и другой парень, Деннисом его звать.

- Деннис, вот как? - со смехом воскликнул сэр Джон. - Должно быть, славный малый?

- Весельчак, сэр, и разбитной парень - люблю таких. А за наше дело горой стоит - горяч, как огонь!

- Да, я о нем слышал, - небрежно бросил сэр Джон. - А вы случайно не знаете, чем он занимается?

- Нет, он это скрывает. Никак не хотел сказать.

- Ха-ха-ха! Странная причуда, - сэр Джон снова рассмеялся. - Но я готов поручиться, что вы скоро узнаете его секрет.

- Мы с ним уже подружились, - вставил Хью.

- Что ж, это вполне понятно. И, конечно, пили вместе? - продолжал сэр Джон. - Вы, кажется, сказали, но я забыл - куда вы с ним отправились из дома лорда Джорджа?

Хью вовсе не говорил этого, да и не собирался говорить. Тем не менее, отвечая на последовавший за этим ряд вопросов, он постепенно рассказал обо всем, что произошло в этот вечер в трактире и на улице, каких людей он встретил, сколько их было, о чем они говорили, чего ждут и каковы их намерения. Допрос велся так искусно, что Хью воображал, будто он сообщает все сведения добровольно, а вовсе не потому, что их у него выпытывают. Ему так ловко это внушили, что, когда мистер Честер, наконец, зевнул и объявил, что он ужасно утомлен, Хью начал неуклюже извиняться за свою болтливость.

- Ну, убирайтесь, - сказал сэр Джон, открывая дверь. - Напроказили вы сегодня немало! Говорил я вам, чтобы вы не совались туда, - еще чего доброго наживете беды. Но вам непременно хочется насолить вашему спесивому приятелю Хардейлу, и ради этого вы готовы, я вижу, идти на любой риск. Так, что ли?

- Верно! - подтвердил Хью, остановившись на пороге. - Но о каком риске вы говорите, сэр? Чем я рискую, что могу потерять? Друзей, родной дом? Их у меня нет. И наплевать, не надо ничего! Мне подавайте хорошую драку, чтобы я мог свести старые счеты, да смелых товарищей, с которыми я пойду вместе драться, а там - будь, что будет, мне все равно.

- Куда вы девали ту бумажонку? - спросил вдруг сэр Джон.

- Она при мне.

- Как выйдете, бросьте ее куда-нибудь. Такие вещи держать у себя не стоит.

Хью кивнул и, приподняв шапку со всей почтительностью, на какую был способен, вышел на улицу. А сэр Джон запер за ним дверь, вернулся к себе и, снова сев у камина, долго еще сосредоточенно размышлял о чем-то, глядя в огонь.

- Все складывается удачно, - сказал он вслух, и лицо его расплылось в довольную улыбку. - Можно рассчитывать на успех. Ну-ка, сообразим. Мой благодетель и я - самые ревностные протестанты и желаем всякого зла сторонникам римско-католической церкви. А с Сэвилем*, который внес их билль в парламент, у меня к тому же личные счеты. Однако каждому своя рубашка ближе к телу, - и мы не можем себя компрометировать, связавшись с таким безумцем, как этот Гордон, - ведь совершенно очевидно, что он помешан.

Теперь надо будет втихомолку раздувать недовольство, им посеянное, пользуясь таким покорным орудием, как мой дикарь. Это может, пожалуй, способствовать нашим истинным целям. И, хотя мы в принципе и согласны с лордом Джорджем, надо будет при всяком удобном случае в умеренной и приличной форме порицать его действия, - таким путем непременно приобретешь репутацию человека справедливого и честного, а это весьма полезно и придаст мне весу в обществе. Прекрасно! Это, так сказать, мотивы общие. Ну, а в частности, признаюсь, я буду чрезвычайно рад, если эти бездельники и в самом деле поднимут бунт и немного проучат Хардейла, как довольно деятельного члена своей секты. Да, это мне доставило бы истинное удовольствие! И это опять-таки прекрасно - пожалуй, даже лучше всего остального.

Сэр Джон понюхал табаку и стал неторопливо раздеваться. Рассуждения свои он с улыбкой заключил следующими словами:

- Ох, боюсь, ужасно боюсь, что мой приятель быстро пойдет по стопам своей матери! В его дружбе с мистером Деннисом есть что-то роковое. Впрочем, нечего и сомневаться, что он все равно рано или поздно кончил бы так же. И если я чуточку его подтолкну, разница будет только та, что он успеет выпить на своем веку немного меньше галлонов, или бочонков, или бочек вина. Эка важность! О такой мелочи и думать не стоит.

Он взял еще понюшку табаку и лег в постель.

ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ

Из мастерской под Золотым Ключом раздавался звон железа, такой веселый и задорный, что всем, кто слышал эту музыку, невольно думалось: наверное, там работает человек, любящий свое дело. Тот, для кого работа - лишь скучная обязанность, никак не мог бы извлекать из железа или стали такую веселую музыку. На это способен только человек жизнерадостный, здоровый, всем на свете довольный и доброжелательный. Будь он хоть простой котельщик, медь под его руками звучала бы мелодично, и даже если бы он трясся в телеге, нагруженной железными брусьями, - то, вероятно, и тогда сумел бы извлечь из них гармоничные звуки.

Дзинь, дзинь, дзинь! - пело железо, звонко, как серебряный колокольчик, и особенно внятно, когда на улице затихал грохот. "Мне все нипочем, я никогда не унываю и непременно хочу быть счастливым", - слышалось в этом звоне. Перебранивались женщины, пищали дети, грохотали тяжелые телеги, во всю силу своих легких орали разносчики, но среди всего этого шума и гама звон был все-таки слышен, всегда одинаковый, не громче и не тише, не звонче и не гуще, ничуть не навязчивый, но не дающий более громким звукам заглушить себя. Дзинь, дзинь, дзинь!..

Он совершенно напоминал человеческий голос, негромкий и ясный, без малейшей хрипоты или сиплости, без каких бы то ни было признаков насморка иди нездоровья. Прохожие замедляли шаг, с удовольствием прислушиваясь к нему, а те обитатели соседних домов, кто в это утро проснулся в желчном настроении, чувствовали, как у них становится легче на душе, и понемногу оживлялись; матери под этот звон подбрасывали на руках детишек. А волшебное

"дзинь-дзинь!" все так же весело неслось и неслось из мастерской под Золотым Ключом.

Кто, как не Гейбриэл Варден, мог тешить людей такой веселой музыкой? В открытое окно заглянуло солнце, и лучи его, пронизав темную мастерскую, широким снопом упали на слесаря, словно их тянула к себе светлая душа этого человека. Он работал у наковальни, засучив рукава, сдвинув парик с лоснящегося лба, и его раскрасневшееся лицо светилось довольством, -

казалось, никому на свете не живется так беззаботно, счастливо и спокойно, как Гейбриэлу Вардену. Около него сидел холеный кот, мурлыча и жмурясь на солнце, - он до того разомлел от тепла, что частенько закрывал глаза и впадал в ленивую дремоту. А с высокой скамейки, стоявшей вблизи, ухмылялся хозяину Тоби, сияя весь, от широкой коричневой физиономии до слабее обожженных и потому более светлых пряжек на башмаках. Даже развешанные по стенам ржавые замки, казалось, сияли благодушием и смахивали на старых веселых подагриков, готовых посмеяться над собственными немощами. Ничто угрюмое или суровое не омрачало окружающей картины. Невозможно было себе представить, что какой-либо из этих бесчисленных ключей предназначен для денежного сундука скряги или тюремной камеры. Нет, пивные и винные погреба, комнаты, согретые ярко пылающим в камине огнем, полные книг, веселой болтовни и смеха, - вот куда эти ключи должны были открывать доступ. А места, где гнездятся недоверие, жестокость и угнетение, ключи Гейбриэла Вардена могли только запирать накрепко, навеки.

Дзинь, дзинь, дзинь!.. Наконец слесарь наш перестал работать и утер лоб. Внезапно наступившая тишина разбудила кота. Соскочив на пол, он бесшумно подобрался к двери и хищным взглядом тигра уставился на клетку с птицей в окне напротив. А Гейбриэл поднес ко рту Тоби и сделал основательный глоток.

Когда он выпрямился, откинув назад голову и выпятив мощную грудь, стало заметно, что на нем солдатские штаны. А на стене за его спиной были развешаны на нескольких колышках красный мундир, кушак, шляпа с пером и сабля. Всякий сведущий человек сразу мог бы сказать, что все это вместе составляет военную форму сержанта Королевских Волонтеров Восточного Лондона.

Поставив опустевшую кружку обратно на скамейку, с которой только что улыбался ему Тоби, слесарь весело оглядел эти части своего костюма, склонив голову набок, словно для того, чтобы охватить их все одним взглядом, и, опершись на молот, сказал вслух:

- Когда-то, помню, меня с ума сводило желание надеть вот этакий мундир.

Если бы в то время кто-нибудь, кроме родного отца, посмел сказать мне, что это глупо, - как бы я распетушился! А ведь, по правде сказать, я тогда и в самом деле был дурак дураком.

- Ах! - со вздохом подхватила незаметно вошедшая в рту минуту миссис Варден. - Ты и до сих пор дурак. В твои годы, Варден, ты мог бы быть благоразумнее.

- Чудачка ты, Марта, право! - сказал слесарь, с улыбкой оборачиваясь к ней.

- Ну, конечно, - с глубочайшим смирением отозвалась миссис Варден. -

Конечно, чудачка. Я это знаю, Варден. Благодарю тебя.

- Да я хотел сказать... - начал было слесарь.

- Знаю, что ты хотел сказать. Ты говоришь так ясно, Варден, что понять тебя нетрудно. Спасибо, что приноровляешься к моему пониманию, это очень любезно с твоей стороны.

- Полно, полно, Марта, нечего обижаться из-за пустяков. Я просто хотел сказать, что напрасно ты ругаешь волонтеров - ведь мы хотим защищать тебя же и всех других женщин, защищать семьи всех добрых людей, если в этом будет нужда!

- Это не по-христиански, - объявила миссис Варден, качая головой.

- Не по христиански? Да почему же, черт возьми?..

Миссис Варден подняла глаза к потолку, словно ожидая, что после таких богохульных слов он немедленно обрушится на ее супруга вместе с кроватью под балдахином на четырех столбиках из третьего этажа и всей мебелью парадной гостиной из второго. Но так как этой кары божьей почему-то не последовало, почтенная матрона только испустила глубокий вздох и с видом покорности судьбе предложила супругу не стесняться в выражениях, кощунствовать сколько душе угодно, - ведь он же знает, как ей приятно это слушать!

Слесарю в первую минуту, кажется, очень хотелось воспользоваться ее разрешением и отвести душу, но он сделал над собой усилие и ответил кротко:

- Я хочу знать, почему ты считаешь, что это не по-христиански? Что же, по-твоему, должен делать настоящий христианин, Марта, - сидеть сложа руки в то время, как чужеземные войска будут грабить наши дома? Или выйти на бой, как следует мужчине, и прогнать их? Хороший бы я был христианин, если бы в своем доме, забившись в камин, покорно смотрел, как банда косматых дикарей уносит Долли и тебя?

При словах "и тебя" миссис Варден оттаяла и невольно улыбнулась: в предположении супруга было все же нечто лестное для нее.

- Ну, если бы до того дошло, тогда, конечно... - жеманно пролепетала она.

- "Если бы до того дошло!" - повторил слесарь. - Будь уверена, с этого бы началось. Даже на Миггс нашлись бы охотники. Какой-нибудь чернокожий барабанщик в громадном тюрбане на голове непременно утащил бы ее. И, если только он не заговорен от щипков и царапин - горе ему! Ха-ха-ха! Этому барабанщику я простил бы его вину и ни за что на свете не стал бы мешать ему, бедняге!

И слесарь снова расхохотался до слез, к великому негодованию миссис Варден, которая считала, что похищение такой ревностной протестантки и достойной девицы, как Миггс, да еще язычником, негром - возмутительный и недопустимый скандал.

Картина, нарисованная Гейбриэлом, грозила ему серьезными последствиями и без сомнения вызвала бы их, до, к счастью, в эту минуту за дверью послышались легкие шаги, в мастерскую вбежала Долли и, повиснув у отца на шее, крепко поцеловала его.

- Вот и она, наконец! - воскликнул слесарь. - Как ты мила сегодня, Долли, и как долго тебя не было, моя девочка!

"Мила"! Только-то? Да если бы он истощил весь человеческий словарь восторженных прилагательных, их не хватило бы, чтобы описать Долли. Где и когда вы видели другую такую пухленькую, хорошенькую, яркоглазую плутовку, такую пленительную, очаровательную, прелестную, обворожительную кошечку, как Долли? Разве можно сравнить ту Долли, с которой мы познакомились пять лет назад, с этой Долли? Какое множество каретников, седельщиков, столяров и знатоков других полезных ремесел, влюбившись в нее, забыли отцов, матерей, сестер, братьев, а главное - кузин! Сколько неизвестных джентльменов, предполагаемых обладателей если не высоких титулов, то по крайней мере громадных состояний, подстерегали в сумерки за углом неподкупную Миггс и, соблазняя ее золотыми гинеями, просили передать Долли письмо с предложением руки и сердца! Сколько неутешных отцов, солидных торговцев, посещали Вардена с этой же целью и рассказывали печальную повесть любовных мук своих сыновей, которые теряли аппетит, запирались в темных комнатах или бродили, бледные и унылые, в уединенных местах, - и всему виной была красота и жестокость Долли Варден! Какое множество молодых людей, ранее примерных и степенных, начинали вдруг безумствовать от неразделенной любви и в исступлении срывать дверные молотки и опрокидывать будки ревматиков-сторожей! Сколько молодых новобранцев для службы на суше и на море приобрел король благодаря Долли, которая довела до полного отчаяния всех его влюбчивых подданных в возрасте от восемнадцати до двадцати пяти лет! Сколько молодых девиц чуть не со слезами заявляли во всеуслышание, что на их вкус Долли Варден чересчур мала ростом или чересчур высока, слишком бойка или слишком холодна, слишком толста или непозволительно худа, слишком белобрысая или слишком черная -

словом, все у нее в излишке, только не красота. Сколько пожилых дам в дружеских беседах между собой благодарили бога за то, что дочки их не похожи на Долли Варден, выражали опасение, что она кончит плохо, утверждая в то же время, что хорошо кончить она никак не может, и недоумевали, что в ней находят хорошего, и приходили к заключению, что красота ее уже "отцветает", или что она никогда и не знала расцвета, что эта красота - просто миф и всеобщее заблуждение!

Тем не менее Долли была все та же, любо было смотреть на ее улыбающееся личико с ямочками на щеках, а так как она до сих пор еще называлась Долли Варден, то легко догадаться, что она была все так же капризна и разборчива, и страдания тех пяти-шести десятков молодых людей, которые в данное время жаждали на ней жениться, трогали ее так мало, как будто это были влюбленные устрицы, которых глотают живыми.

Как мы уже видели, Долли кинулась обнимать отца. Потом она поцеловала мать и прошла вместе с ними в маленькую столовую, где уже был накрыт обеденный стол и мисс Миггс - еще более прямая и костлявая, чем пять лет назад, - встретила ее какой-то истерической гримасой, которая должна была изображать улыбку. Сняв шляпку и накидку (та и другая были убийственно эффектны и соблазнительны), Долли отдала их сей юной деве и сказала со смехом, который смело мог соперничать с недавней музыкой в мастерской слесаря:

- Как радостно всегда бывает вернуться домой!

- А уж мы-то как тебе рады, Долл! - сказал отец, отводя с ее лба темные кудряшки, падавшие на блестящие глаза. - Поцелуй меня!

Если бы кто-либо из представителей мужского пола мог видеть, как она целовала старого слесаря! Но, к счастью, никто из них здесь не присутствовал.

- Как жаль, что ты живешь в Уоррене, - сказал Варден. - Я очень скучаю без тебя... Ну, что там у них нового, Долл?

- Думаю, эти новости тебе уже известны, - отозвалась Долли. - Я просто уверена, что ты все знаешь.

- Как так? - воскликнул слесарь, - О чем ты толкуешь?

- Ну, ну, отлично знаешь, - сказала Долли. - Ты мне лучше скажи, почему мистер Хардейл - ох, как он опять стал мрачен! - вот уже несколько дней где-то пропадает? И почему он то и дело уезжает из дому, а племяннице не говорит, куда едет и зачем? Только из писем видно, что он не сидит в Лондоне, а разъезжает по разным местам?

- Ручаюсь, что мисс Эмма вовсе и не стремится это узнать, - возразил слесарь.

- Не знаю, как она, а я по крайней мере хочу это знать! - воскликнула Долли. - Объясни мне, почему у него завелись какие-то секреты от Эммы и всех? И что это за история о привидении, которую запрещено рассказывать мисс Эмме? История эта, видно, как-то связана с его отъездом? Я же вижу, что ты знаешь, - ага, даже покраснел!

- Что это за история, что она означает и какое отношение имеет к отъезду мистера Хардейла, я знаю не больше тебя, милочка, - возразил слесарь. - И думаю, что все это просто - дурацкая фантазия Соломона и выеденного яйца не стоит. Ну, а мистер Хардейл... Он, я полагаю, уехал...

- Куда? - перебила Долли.

- Полагаю, - повторил слесарь, ущипнув ее за щеку, - что по своим делам. А по каким - это уже совсем другой вопрос. Прочитай-ка про "Синюю Бороду", дружок, и не будь слишком любопытна. Поверь, нас с тобой это не касается. А вот и обед - как нельзя более кстати!

Несмотря на то, что обед был подан, Долли непременно запротестовала бы против такого решительного прекращения разговора на интересующую ее тему, но когда слесарь упомянул о "Синей Бороде", вмешалась миссис Варден; она объявила, что по совести не может сидеть спокойно и слушать, как ее дочери предлагают знакомиться с похождениями какого-то турка и мусульманина, а тем более - турка мифического, каким она считала этого барона. Миссис Варден находила, что в такие тяжкие и тревожные времена для Долли будет гораздо полезнее подписаться на "Громовержца", на страницах которого печатаются дословно все речи лорда Джорджа Гордона, ибо чтение их может принести душе гораздо больше отрады и утешения, чем сто пятьдесят басен вроде "Синей Бороды". Сказав это, миссис Варден обратилась за поддержкой к прислуживавшей за столом мисс Миггс, и та подтвердила, что действительно чтение

"Громовержца", а в особенности напечатанной в нем на прошлой педеле статьи под заголовком "Великобритания утопает в крови", умиротворило ее душу так, что этому даже поверить трудно. Та же статья оказала на ее замужнюю сестру

(проживающую на площади Золотого Льва номер двадцать семь, второй звонок справа) весьма благотворное действие: когда она, женщина хрупкого здоровья и притом ожидающая прибавления семейства, прочла эту статью, с ней сделалась истерика, и с этого дня она не перестает проклинать инквизицию в назидание мужу и всем знакомым. Далее мисс Миггс объявила, что всем бесчувственным людям она советует самим послушать лорда Джорджа, и стала восторгаться его стойкой преданностью протестантской вере, потом его красноречием, потом его глазами, его носом, его ногами, наконец всей его фигурой, которая могла бы служить моделью скульптору для любой статуи - принца или ангела. Целиком согласившись с таким мнением, миссис Варден остановила взор на копилке в виде красного домика с желтой крышей и точным подобием дымовой трубы.

Копилка стояла на камине и добровольные жертвователи опускали в нее золотые и серебряные монеты, а то и медяки. На стене домика красовалась медная дощечка, весьма похожая на настоящую, с четкой надписью "Союз Протестантов".

Устремив глаза на эту надпись, миссис Варден сказала, что поведение мужа для нее - источник тяжких страдаций: никогда он не опускает ничего из своих сбережений в этот храм и только раз потихоньку - как она потом дозналась -

бросил туда два осколка от сломанной трубки. Дай бог, чтобы ему этого не припомнили на Страшном суде! Да и Долли, к сожалению, так же скупится на пожертвования и предпочитает тратить деньги на ленты и всякие побрякушки, вместо того чтобы содействовать великому делу, которое сейчас претерпевает тяжкие невзгоды. Поэтому она, мать, умоляет Долли (ее отца она уже не надеется тронуть своими мольбами) следовать прекрасному примеру Миггс, которая четверть своего жалования швырнула, словно камень, в лицо папе римскому.

- Ах, мэм, - с живостью вмешалась Миггс, - не стоит об этом говорить. Я вовсе не стремлюсь, чтобы люди это узнали. Мои пожертвования - просто лепта вдовицы. Я даю, что имею, - тут Миггс, ни в чем не знавшая меры, разразилась потоком слез, - но уповаю, что мне воздается сторицей.

Последнее было совершенно верно, хотя, пожалуй, не в том смысле, какой Миггс хотела придать этим словам: так как она свои добровольные пожертвования делала неизменно на глазах у хозяйки, то получала от нее за свое рвение столько даров в виде чепчиков, платков и других предметов туалета, что, в общем, вклады в красный домик-копилку оказывались самым выгодным помещением ее скромного капитала, какое Миггс могла придумать, ибо они приносили ей семь-восемь процентов прибыли деньгами и по меньшей мере на пятьдесят процентов повышали ее репутацию и доверие к ней хозяйки.

- Не надо плакать, Миггс, - сказала миссис Варден, ко и сама прослезилась. - Вам нечего стыдиться, ваша бедная хозяйка всецело с вами согласна.

При этих словах Миггс заголосила еще отчаяннее и объявила, что знает, как хозяин ее ненавидит, что ужасно тяжело жить в доме, где тебя не любят и где ты ничем не можешь угодить; что она ни за что не хочет, чтобы из-за нее были раздоры в семье, - совесть ей этого не позволит. И если хозяину угодно с ней расстаться, то самое лучшее так и сделать, и она надеется, что после этого он будет чувствовать себя счастливее, и желает ему всяких благ. Дай бог, чтобы он нашел на ее место кого-нибудь, кто будет ему более по вкусу.

Конечно, добавила Миггс, для нее разлука с такой хозяйкой будет очень тяжела, но когда совесть ей говорит, что она поступает, как должно, никакие страдания ее не пугают, и она готова даже на разлуку. Вряд ли она переживет это, и если ее здесь ненавидят и смотрят на нее косо, то, пожалуй, лучше ей умереть поскорее, ее смерть будет для всех желанным исходом. После такого драматического заключения мисс Миггс снова залилась обильными слезами и принялась громко рыдать.

- И ты можешь спокойно смотреть на это, Варден? - спросила миссис Варден, отложив нож и вилку.

- Не очень-то, друг мой, да что поделаешь? - отозвался слесарь. -

Креплюсь, насколько могу.

- Не стоит за меня вступаться, мэм, - всхлипывая, прокричала Миггс. -

Лучше всего нам расстаться. Не хочу, чтобы в доме из-за меня были раздоры, ни за что на это не соглашусь, хотя бы мне сулили золотые горы, да еще на всем готовом, с чаем и сахаром.

Чтобы вывести из затруднения читателя, который, верно, недоумевает, чем была так сильно расстроена мисс Миггс, мы скажем ему по секрету, что она, по своей привычке подслушивая у дверей, слышала разговор Гейбриэла с женой и его шутку насчет чернокожего барабанщика. Такая насмешка вызвала целую бурю злобы в се прекрасной груди, и это-то и было причиной той вспышки, которую мы наблюдали. Видя, что положение критическое, слесарь, как всегда, сдался, чтобы восстановить мир и спокойствие в доме.

- Ну, чего ты плачешь, голубушка? - сказал он. - И откуда ты взяла что тебя здесь ненавидят? Я никакой ненависти не питаю ни к тебе и ни к одному человеку на свете. Утри глаза и, ради бога, не мучь ты нас. Будем все веселы, пока можно.

Союзные державы, решив, что будет правильной стратегией удовлетвориться этим извинением и считать, что неприятель признал свою вину, утерли слезы и приняли слова слесаря благосклонно. Мисс Миггс объявила, что она всем желает добра, даже злейшему своему врагу, и чем больше ее обижают, тем большей любовью она отвечает обидчикам. Миссис Варден в самых высокопарных выражениях похвалила ее за такую кротость и незлобивость, а в виде заключительного пункта мирного договора потребовала, чтобы Долли сегодня вечером пошла с ней на собрание Союза Протестантов. Это было ярким доказательством ее предусмотрительности и ловкости: она с самого начала к этому клонила, но, втайне опасаясь возражений мужа (всегда проявлявшего смелость и упорство, когда дело касалось Долли), поддержала Миггс, чтобы, воспользовавшись его невыгодным положением, настоять на своем. Маневр блестяще удался, Гейбриэл ограничился лишь недовольной гримасой, но не посмел и пикнуть, так как только что происшедшая сцена служила ему предостережением.

Кончилось тем, что Миггс получила от хозяйки платье, а от Долли -

полкроны в виде награды за великий подвиг добродетели. Миссис Варден, по своему обыкновению, не преминула выразить надежду, что ее супруг запомнит урок и впредь будет великодушнее. Обед между тем успел остыть, а бурная сцена никому не прибавила аппетита, так что обедали, по выражению миссис Варден, "как подобает христианам".

В тот день был назначен смотр Королевским Волонтерам, и слесарь не пошел больше в мастерскую работать. Расположившись поудобнее, с трубкой в зубах, обняв одной рукой хорошенькую дочку и нежно поглядывая на супругу, он весь с головы до пят сиял добродушием. А когда пришло время облачиться в военные доспехи и Долли, вертясь вокруг него с грациозными и обольстительными ужимками, помогала ему застегиваться, затягивать разные пряжки и ремешки и, наконец, влезть в теснейший из всех мундиров, когда-либо сшитых портным, он чувствовал себя самым счастливым отцом во всей Англии.

- Вот ведь как ловко управляется со всем, плутовка, - сказал он о Долли, обращаясь к миссис Варден, которая стояла перед ним, сложив руки (в эту минуту и она весьма гордилась мужем), между тем как Миггс держала наготове его шапку и саблю, далеко отставив руку, словно опасаясь, как бы это оружие по собственному почину не проткнуло кого-нибудь насквозь. - А все же, Долли, милочка моя, ни за что не выходи за солдата!

Долли не спросила почему, не вымолвила ни слова и, низко-низко опустив голову, стала завязывать отцу кушак.

- Всякий раз, как надеваю мундир, вспоминается мне бедняга Джо, -

сказал добросердечный слесарь. - Он всегда был моим любимцем. Бедный Джо!..

Душа моя, не затягивай так туго!

Долли засмеялась, но как-то неестественно, совсем не как всегда, и еще ниже опустила голову.

- Да, жаль Джо! - заключил слесарь, словно говоря сам с собой. - Эх, приди он тогда ко мне, я, может, сумел бы их помирить. Старый Джон сделал большую ошибку! Не следовало ему так обращаться с парнем.... Ну, скоро ты кончишь, девочка?

Что за несносный кушак! Он опять развязался и волочился по земле. Долли пришлось стать на колени и начать все сначала.

- Нашел о ком говорить, - сказала миссис Варден, нахмурив брови. - Ты мог бы, я думаю, выбрать кого-нибудь более достойного внимания, чем твой Джо Уиллет.

Мисс Миггс громко фыркнула, чтобы поддержать хозяйку.

- Полно, Марта, - воскликнул слесарь. - Не будь к нему так сурова.

Может, его уже и в живых нет, так будем его хоть поминать добром.

- Это беглого-то шалопая! - возмутилась миссис Варден, а Миггс тем же фырканьем выразила ей сочувствие.

- Беглый, но не шалопай, - возразил слесарь кротко. - Вел он себя всегда примерно и был красивый, славный паренек. Напрасно ты его ругаешь, Марта.

Миссис Варден кашлянула. То же самое немедленно сделала Миггс.

- Если хочешь знать, Марта, он очень старался тебе понравиться, -

продолжал слесарь, с улыбкой потирая подбородок. - Да, да! Как сейчас помню

- раз вечером, когда я уезжал из "Майского Древа", он вышел за мной на крыльцо и стал просить, чтобы я никому не рассказывал, что с ним здесь обращаются, как с мальчишкой... Не хотел, чтобы у нас дома это узнали. Но тогда я не понял... "А как поживает мисс Долли, сэр?" - спросил он потом.

Бедный Джо! - с грустью вспоминал слесарь.

- Господи помилуй! - воскликнула вдруг Миггс. - Вот тебе раз!

- Ну, что там еще? - спросил Гейбриэл, круто обернувшись.

- Посмотрите-ка на мисс Долли, - ответила служанка, наклонясь и заглядывая Долли в лицо. - Ведь она плачет, разливается! Ох, мэм! Ох, сэр!

Верите ли, я, как увидела, так и обомлела, перышком меня теперь сшибить можно, - завопила эта чувствительная девица, прижав руку к груди, словно для того, чтобы сдержать сильное биение сердца.

Слесарь бросил на мисс Миггс взгляд, говоривший, что он был бы не прочь иметь сейчас в руках такое перышко, потом удивленно проводил глазами убегавшую из комнаты Долли, за которой тотчас последовала преисполненная сочувствия Миггс, и, обращаясь к жене, пробормотал:

- Что с Долли, не заболела ли она? Или опять я в чем-то виноват?

- Виноват ли он! - укоризненно воскликнула миссис Варден. - Ох, уж лучше бы ты уходил поскорее!

- Да что я такого сделал? - допытывался бедный Гейбриэл. - Мы с тобой условились никогда не поминать про мистера Эдварда, - так я же не говорил о нем. Не говорил ведь?

Миссис Варден ответила только, что он хоть кого выведет из терпения, после чего устремилась из комнаты вслед за ушедшими. А бедняга Гейбриэл сам завязал свой кушак, прицепил саблю, взял шапку и вышел.

- Не такой уж я мастер военного дела, - рассуждал он про себя. - Но там по крайней мере меньше беды наживешь, а тут, как ни ступи, - оплошал! Каждый человек для чего-то родится на свет, и мне, видно, судьба - без всякого умысла заставлять всех женщин плакать. Нелегко это, видит бог.

Но, не успев дойти до угла, он уже забыл о своем огорчении и зашагал вперед с сияющим видом, кивая по дороге соседям, и его дружеские приветствия изливались па всех как теплый весенний дождь.

ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ

Королевские Волонтеры Восточного Лондона в этот день представляли эффектное зрелище: построившись шеренгами, каре, кругами, треугольниками и всякими другими способами, они под барабанный бой, с развевающимися знаменами проделывали множество сложных маневров, и во всех сержант Варден принимал деятельное участие. Показав свою воинскую удаль во время этого парада, волонтеры стройными рядами промаршировали в Челси и до темноты пировали в соседних тавернах. 3атем, созванные боем барабанов, снова построились и под громкие приветствия подданных его величества вернулись на то место, откуда пришли.

Обратное шествие порядком замедлилось из-за неприличного поведения некоторых капралов, Эти люди, степенные у себя дома, но весьма неуравновешенные за его пределами, разбили штыками несколько окон и вынудили своего начальника вести их дальше под усиленным конвоем, но и с конвойными они дорогой то и дело имели стычки. Было уже девять часов вечера, когда Варден вернулся домой. У дверей стояла наемная карета, и, когда слесарь проходил мимо, из окна кареты его окликнул мистер Хардейл.

- От души рад вас видеть, сэр, - сказал слесарь, подходя. - Как жаль, что вы не зашли к нам, вместо того чтобы ждать здесь...

- У вас, оказывается, никого нет дома, - пояснил мистер Хардейл. - К тому же я бы хотел, чтобы разговор с вами был как можно более секретным.

- Гм! - Слесарь оглянулся на свой дом. - Отправились, конечно, с Саймоном Тэппертитом в этот знаменитый Союз!

Мистер Хардейл предложил ему сесть в карету и, если он не устал и не торопится домой, прокатиться вместе - чтобы по дороге спокойно поговорить.

Гейбриэл охотно согласился, и кучер, взобравшись на козлы, погнал лошадь.

- Варден, - начал мистер Хардейл, помолчав минуту. - Вы, наверное, будете удивлены, когда услышите, зачем я приехал. Вам это покажется очень странным.

- Не сомневаюсь, сэр, что цель у вас разумная. Если бы в ней не было смысла, вы бы не приехали. Вы только сейчас вернулись из поездки, сэр?

- Да, всего лишь полчаса назад.

- Разузнали что-нибудь про Барнеби и его мать? - спросил слесарь с сомнением в голосе. - Нет? Эх, сэр, я с самого начала думал, что это безнадежная затея. Ведь как только они уехали, вы пустили в ход все, чтобы их найти, и ничего не вышло. Сызнова начинать поиски после того, как прошло столько времени, - бесполезны, сэр, совершенно бесполезно.

- Но куда же они пропали? - с раздражением сказал мистер Хардейл. - Или их уже нет в живых?

- Кто знает! - отозвался слесарь. - Немало моих знакомых пять лет назад ходили по земле, а теперь почивают в ней, и могилы их заросли травой... Да если Мэри и Барнеби и живы, поверьте, сэр, напрасно будете их искать. Мир велик. Может, время или случай раскроют и эту тайну, если будет на то воля божья.

- Ах, Варден, дорогой мой, недаром я так стремлюсь именно сейчас отыскать их, у меня более серьезные причины, чем вы думаете, - возразил мистер Хардейл. - Это не каприз, не случайный возврат к прежним попыткам, это серьезное, очень серьезное решение. Все мои мысли им заняты, оно не выходит у меня из головы, я, как одержимый, не знаю покоя ни днем ни ночью.

Голос мистера Хардейла звучал настолько необычно, в нем, как и в жестах, заметно было такое сильное волнение, что пораженный Гейбриэл не отвечал ни слова, Он сидел молча и в темноте пытался рассмотреть выражение его лица.

- Не спрашивайте меня ни о чем, - продолжал мистер Хардейл. - Если бы я попробовал объяснить вам, что меня мучает, вы бы подумали, что я сошел с ума и стал жертвой навязчивой фантазии. Достаточно вам знать, что я не в состоянии, да, не в состоянии сидеть сложа руки, - я должен делать то, что вам покажется странным.

- А с каких же пор вы в таком беспокойстве, сэр? - спросил слесарь, помолчав.

Мистер Хардейл ответил не сразу, - он, казалось, был в нерешимости.

- С той ночи, как бушевала буря. С девятнадцатого марта.

И, словно боясь, что Варден сейчас станет удивляться или расспрашивать его, мистер Хардейл поспешно продолжал:

- Знаю, вы подумаете, что я в заблуждении. Может, и так. Но во всяком случае мое подозрение - не плод больной фантазии, а вывод здравого ума, основанный на фактах. Вы знаете, что в доме миссис Радж все осталось как было, и он, по моему распоряжению, стоит запертый со дня ее отъезда - только раза два в неделю старуха соседка заходит, чтобы разогнать крыс. Я сейчас еду туда.

- Зачем? - спросил слесарь.

- Проведу там ночь, - пояснил мистер Хардейл. - И не одну, а много ночей. Для всех это секрет, но вам я его открыл на случай, если произойдет что-нибудь непредвиденное. Приходите туда ко мне только в случае крайней необходимости, я буду там с сумерек до утра. Эмма, Долли и все остальные уверены, что меня нет в Лондоне - я действительно вернулся только час назад.

Не говорите им ничего! Вот за этим я и приехал. Знаю, что на вас можно положиться, я прошу вас - ни о чем пока меня не спрашивайте.

И, вероятно, для того, чтобы переменить тему, мистер Хардейл стал расспрашивать ошеломленного слесаря о его столкновении с разбойником на дороге, о нападения в ту же ночь на Эдварда Честера, о встрече с этим разбойником в доме миссис Радж и всех последующих необычайных происшествиях.

Он даже - как бы между прочим - осведомился, какого роста и сложения этот человек; какая у него наружность и не показался ли он ему, Вардену, похожим на кого-нибудь... - ну, например, на Хью или другого знакомого. Много еще подобных вопросов задавал Вардену мистер Хардейл, а тот, считая, что это делается лишь для того, чтобы отвлечь его внимание, отвечал на все рассеянно

- первое, что приходило в голову.

Они доехали, наконец, до той улицы, где стоял дом миссис Радж, и здесь мистер Хардейл, сойдя на углу, отпустил кэб.

- Если хотите сами убедиться, что я здесь хорошо устроюсь, войдемте в дом! - с грустной усмешкой сказал он Вардену.

Гейбриэл, которому все прежние неожиданности казались пустяком по сравнению с этой новой, молча пошел за ним по узкому тротуару. Дойдя до входной двери, мистер Хардейл бесшумно отпер ее принесенным с собой ключом, вошел, пропустив вперед Вардена, и запер ее изнутри.

Они очутились в полной темноте и ощупью добрались до комнаты в нижнем этаже. Здесь мистер Хардейл зажег свечу, которую предусмотрительно захватил с собой. Только сейчас, когда огонек осветил его лицо, слесарь заметил, как оно побледнело и осунулось, как сильно исхудал и переменился мистер Хардейл.

Видно было, что он действительно в таком тяжелом состоянии, как говорил дорогой. После всего услышанного Гейбриэл с вполне естественным интересом всмотрелся ему в лицо. Выражение этого лица было настолько разумно и серьезно, что Варден даже устыдился своего минутного подозрения и, встретив взгляд мистера Хардейла, отвел глаза, словно боясь выдать свои мысли.

- Хотите обойти дом? - предложил мистер Хардейл и, покосившись на окно, закрытое ветхими ставнями, добавил: - Только говорите потише.

Предупреждение было излишне - эти комнаты будили какое-то жуткое чувство, заставлявшее невольно понижать голос. Гейбриэл шепнул "хорошо" и пошел за мистером Хардейлом наверх.

Там все имело такой же вид, как и тогда, когда он приходил сюда в последний раз. Но было душно, царила гнетущая тишина, словно самый дом загрустил от долгого одиночества. Занавески на окнах и у кровати, прежде такие чистенькие и веселые, уныло повисли, и в складках их густым слоем залегла пыль; на потолке, стенах и полу пятнами проступала сырость. Половицы скрипели под ногами вошедших, словно протестуя против неожиданного вторжения, а проворные пауки, ослепленные светом, замерли па стенах или падали на пол, как мертвые. Тикал где-то жук-точильщик, которого народ называет "часы смерти", и за панелями шумели поспешно убегавшие крысы и мыши.

При виде обветшавшей мебели Гейбриэлу и мистеру Хардейлу с удивительной живостью вспомнились те, кто раньше владел ею, сжился с нею. Казалось, Грип снова восседает на высокой спинке стула, Барнеби лежит в своем любимом уголке у камина, а его мать сидит на обычном месте и, как бывало, издали наблюдает за сыном. И даже когда обоим посетителям удавалось отогнать эти призраки, возникшие в их воображении, те, казалось, все же незримо витали вокруг, таились за дверьми, в чуланах, готовые вновь появиться и внезапно заговорить хорошо знакомыми голосами.

Мистер Хардейл и Варден вернулись в комнату на первом этаже. Хардейл снял шпагу и положил ее на стол вместе с парой карманных пистолетов, затем вышел со свечой в переднюю проводить слесаря.

- Тоскливо вам будет тут одному, сэр, - заметил Гейбриэл. - Разве нельзя кому-нибудь побыть с вами?

Мистер Хардейл молча покачал головой, так ясно выразив этим свое желание остаться в одиночестве, что слесарь не решился настаивать. Через минуту он был уже на улице и видел, как в доме огонек свечи снова перекочевал наверх, затем вернулся в комнату на первом этаже и ярко засветился сквозь щели в ставнях.

Кто пожелал бы увидеть человека в тяжком смятения и крайней растерянности, тому стоило в этот вечер посмотреть на Гейбриэла Вардена.

Даже когда он уютно устроился у камина напротив миссис Варден в ночном чепчике и ночной кофте, а рядом с ним села Долли (в самом соблазнительном дезабилье), и, завивая свои локоны, улыбалась так весело, будто она никогда в жизни не плакала и не умела плакать, а Миггс (впрочем это уж не так важно)

клевала носом в глубине комнаты, - даже тогда, с Тоби под рукой и трубкой в зубах, Варден не мог отделаться от мучившего его беспокойства. У него из головы не выходила мысль о мистере Хардейле, угрюмом, измученном заботами, ловившим в пустом доме каждый звук, пока утренняя заря не заставит померкнуть огонек свечи и не положит конец его одинокому ночному бдению.

ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ

Утро не принесло слесарю успокоения, в тревоге прошли второй, третий и ряд следующих дней. С наступлением темноты он часто ходил на улицу, где стоял так хорошо ему знакомый дом; там сквозь щели ставень неизменно мерцал огонек одинокой свечи, но внутри не слышно было ни звука, - унылая тишина могилы! Боясь рассердить мистера Хардейла, если нарушит его строгий приказ, Варден ни разу не решился постучать в дверь или другим способом дать знать о своем присутствии. Но любопытство и горячее сочувствие мистеру Хардейлу приводили его сюда довольно часто, и, когда он ни приходил, сквозь ставни по-прежнему мерцал свет.

Если бы Варден и мог видеть, что происходит в доме, это все равно не помогло бы ему разгадать причину таинственных ночных бдений. Мистер Хардейл в сумерки запирался в доме, а на рассвете покидал его. Он не пропускал ни одной ночи, приходил и уходил всегда один и никогда ни на йоту не менял этого порядка.

Что же он делал в этом доме? С наступлением вечера входил, как тогда с Гейбриэлом, зажигал свечу и, обходя комнаты, тщательно осматривал все уголки. Затем возвращался в нижнюю комнату и, положив на стол шпагу и пистолеты, просиживал там до утра.

Он обычно приносил с собой книгу и пытался читать, но и на пять минут не мог сосредоточиться. Глаза его то и дело отрывались от страницы, ухо настороженно ловило малейший шорох снаружи, и при каждом звуке шагов на тротуаре у него екало сердце.

Чтобы подкрепиться во время долгих часов одиночества, он приносил с собой в кармане сандвичи с мясом и вино в маленькой фляжке. Вино разводил большой порцией воды, выпивал его с лихорадочной жадностью, как будто у пего постоянно сохло в горле, но еды в рот не брал - за всю долгую ночь пожует разве иногда кусочек хлеба.

Быть может (как после некоторого размышления предположил Варден), мистер Хардейл добровольно лишал себя сна и покоя, потому что суеверно ожидал, что сбудется какая-то мечта или предчувствие, связанные с событием, которое столько лет камнем лежало у него на сердце; а быть может, он ждал появления какого-то призрака, который бродит по ночам, когда добрые люди спокойно спят в своих постелях. Как бы то ни было, в нем не заметно было никакого страха или сомнений. В чертах его сурового лица, сдвинутых бровях и складке крепко сжатого рта читалась непреклонная воля и твердая решимость.

Если он и вздрагивал при каждом звуке, это была не дрожь страха, а дрожь надежды, он хватался за шпагу, как человек, дождавшийся, наконец, своего часа, крепко сжимал ее в руке и с выражением жадного нетерпения в сверкающих глазах прислушивался, пока шум не утихал.

Такие разочарования бывали часто, их вызывал чуть ее каждый шорох, но и это не могло поколебать решимости мистера Хардейла. Каждая ночь заставала его на посту, как бодрствующего бессменно часового. Ночь проходила, наступало утро, а там - снова в карауле.

Так шли недели. Он снял себе квартиру в Воксхолле*, здесь проводил дневные часы и отдыхал, отсюда, пользуясь приливом, доезжал в лодке от Вестминстера к Лондонскому мосту, избегая людных улиц.

Как-то раз к вечеру, незадолго до сумерек, он шел обычной дорогой по набережной Темзы, намереваясь пройти через Вестминстер-Холл* на Пелес-Ярд*, а оттуда, как всегда, доехать лодкой до Лондонского моста. У здания парламента толпилось множество людей, они глазели на входивших и выходивших членов палаты и громогласно выражали им свое одобрение или недовольство.

смотря по их политическим убеждениям. Пробираясь через толпу, мистер Хардейл слышал раз-другой выкрики "Долой папистов!", становившиеся уже привычными для ушей лондонцев. Мистеру Хардейлу "антипаписты" внушали мало почтения, к тому же он заметил, что здесь собрался всякий сброд, и, не обращая на выкрики никакого внимания, равнодушно шел своей дорогой.

В Вестминстер-Холле люди стояли маленькими группами. Некоторые смотрели вверх, любуясь великолепными сводами в блеске заходившего солнца - его косые лучи вливались сквозь узкие окна и постепенно меркли, поглощенные царившим внизу мраком. Шумными компаниями проходили ремесленники, торопясь домой с работы, своими голосами они будили в зале гулкое эхо и то и дело заслоняли пролет низенькой двери в глубине, теснясь к выходу на улицу. Иные медленно прохаживались взад и вперед, оживленно толкуя о политике, о своих делах, пли, не поднимая глаз, с усиленным вниманием слушали собеседников. Тут десяток мальчишек дрались, поднимая адский шум, там - одиноко ходил какой-то мужчина, не то клерк, не то нищий, в лице и даже походке его чувствовалась угнетенность изголодавшегося человека; мимо него пробежал мальчишка-посыльный, размахивая во все стороны корзинкой и пронзительным свистом рассекая, кажется, не только воздух, но даже балки на потолке, а неподалеку какой-то школьник посмирнее прятал на ходу в карман мяч, завидев издали шедшего ему навстречу сторожа. Была та предвечерняя пора, когда человеку, если он закроет глаза и тотчас их откроет, кажется, что темнота наступила сразу в одну секунду, а вовсе не сгущалась постепенно в течение последнего часа. Отшлифованные ногами прохожих пыльные плиты пола словно взывали к высоким стенам, беспрерывно отражая шарканье и топот ног, и по временам стук одной из массивных дверей, раскатившись громом по всему зданию, заглушал все другие звуки.

Мистер Хардейл мимоходом поглядывал на ближайшие к нему группы, да и то рассеянно, как человек, мысли которого далеко. Но когда он уже дошел до конца Зала, его внимание привлекли двое людей впереди. Один из них был одет весьма щегольски и шел походкой фланера, небрежно вертя в руке трость.

Второй, подобострастно вихляясь всем телом, слушал собеседника с видом заискивающим и смиренным, подняв плечи чуть не до ушей и потирая руки. Он только изредка угодливо вставлял слово-другое или отвечал наклонением головы, - это был не то знак согласия, не то поклон, выражающий самое глубокое почтение.

Собственно, ничего особенно примечательного в этой паре не было, ибо преклонение перед нарядным костюмом и дорогой тростью (не говоря уже о золотых и серебряных жезлах, которые являются символом власти) - явление у нас довольно обычное. Но было в этом щеголе, да и в его спутнике что-то такое, что неприятно поразило мистера Хардейла. Он вдруг остановился в нерешимости и хотел уже свернуть в другую сторону, чтобы избежать встречи, но в рту минуту шедшие впереди быстро обернулись и столкнулись с ним лицом к лицу.

Джентльмен с тростью приподнял шляпу и начал было извиняться. Мистер Хардейл поспешно ответил тем же и хотел уйти, но тот остановился и воскликнул:

- Как, это вы, Хардейл? Бог мой, вот так неожиданность!

- Да, - нетерпеливо отозвался мистер Хардейл, - Это я и...

- Дорогой мой, куда вы так спешите? - воскликнул джентльмен с тростью, удерживая его. - Ну ради нашего старого знакомства подарите мне минутку.

- Я тороплюсь, - возразил мистер Хардейл. - Никто из нас не искал этой встречи, так не стоит длить ее. Прощайте.

- Фи, как нелюбезно! - сказал сэр Честер (это был он). - А мы как раз говорили о вас. Быть может, вы даже слышали, как я произнес ваше имя? Нет, не слышали? Жаль, право, очень жаль. Вы, конечно, знакомы? Помните нашего общего друга, Хардейл? Ах, какая удивительная встреча!

"Друг", на которого указал сэр Джон, явно чувствовал себя неловко. Он даже осмелился дернуть сэра Джона за рукав и всячески давал ему понять, что желал бы избежать разговора. Но так как у сэра Джона на этот счет были свои соображения, он делал вид, что не замечает его безмолвных протестов, и даже указал рукой на своего спутника, чтобы обратить на него внимание мистера Хардейла.

"Другу" волей-неволей пришлось изобразить на лице приятную улыбку и, когда мистер Хардейл посмотрел на него, заискивающе отвесить поклон. Видя, что Хардейл узнал его, он неловким жестом протянул ему руку, и смущение его еще возросло, когда рукопожатие было презрительно отвергнуто.

- А, мистер Гашфорд! - сухо сказал Хардейл. - Значит, то, что я слышал,

- правда: вы обратились от тьмы к свету и теперь со всем ожесточением ренегата ненавидите тех, чьи убеждения раньше разделяли. Впрочем, вы делаете честь всякому делу, за какое ни возьметесь. Тех, к кому вы сейчас примкнули, можно поздравить с таким ценным приобретением.

Секретарь потирал руки и кланялся, словно хотел своим смирением обезоружить противника. А сэр Джон Честер снова воскликнул самым веселым тоном с никогда не изменявшим ему самообладанием: "Ах, как замечательно, что мы вас встретили!" - и взял из табакерки щепотку табаку.

- Мистер Хардейл, - начал Гашфорд, украдкой подняв глаза, но тотчас опустив их под пристальным взглядом Хардейла. - Такой достойный, благородный и совестливый человек, как вы, не станет, конечно, объяснять низким расчетом честную перемену взглядов. Хотя я не верю больше в то, во что верите вы, вы слишком великодушны и справедливы, слишком хорошо понимаете человеческую душу, чтобы...

- Ну, что же вы хотели мне сказать, сэр? - с саркастической усмешкой спросил мистер Хардейл, когда секретарь запнулся и умолк.

Гашфорд только слегка пожал плечами и молчал, по-прежнему не поднимая глаз.

Тут к нему на выручку поспешил сэр Джон.

- Нет, вы только подумайте, - воскликнул он. - Подумайте, какая странная случайность! Извините, Хардейл, друг мой, мне кажется, вы недостаточно уяснили себе, как это необычайно. Вдруг мы, трое старых школьных товарищей, словно сговорившись, сходимся в Вестминстер-Холле! Три бывших пансионера скучной и унылой Сент-Омерской семинарии - вы оба, католики, воспитывались там, так как вынуждены были учиться вне Англии, а я, тогда подававший надежды молодой протестант, был отправлен туда учиться французскому языку у настоящих парижан.

- Прибавьте к этому, сэр Джон, еще одну странность, - отозвался мистер Хардейл, - то, что некоторые из вас, подающих надежды протестантов, в настоящее время объединились вон в том здании с целью помешать нам получить неслыханно-высокую привилегию обучать наших детей грамоте здесь, в Англии, где ежегодно тысячи католиков идут служить в ее войсках, защищают ее свободу, гибнут в кровавых битвах на чужбине. А другим протестантам, - их, говорят, в вашем Союзе уже несколько тысяч, - этот самый Гашфорд внушает, что все мои единоверцы - дикие звери. Прибавьте к этому то, что подобный человек принят в обществе, среди бела дня разгуливает по улицам... (я хотел сказать "с высоко поднятой головой", но это было бы неверно), - и вам все в Англии покажется странным, очень странным, уверяю вас!

- О, вы очень строги к нашему другу, - возразил сэр Джон с обольстительной улыбкой, - право же, слишком строги.

- Оставьте его, сэр Джон, пусть говорит что хочет, - сказал Гашфорд, теребя свои перчатки. - Я умею прощать обиды. Если такой человек, как вы, почтил меня своим доверием, так что для меня мнение мистера Хардейла! Мистер Хардейл - один из пострадавших от наших законов, как же я могу рассчитывать на дружеские чувства с его стороны?

- Напротив, я к вам настолько хорошо отношусь, сэр, что рад видеть вас в такой подходящей компании, - отрезал мистер Хардейл, метнув злой взгляд на сэра Джона. - Оба вы, конечно, достойные представители вашего славного Союза.

- Нет, в этом вы ошибаетесь, - сказал сэр Джон еще благодушнее, чем прежде. - Нет, Хардейл, как это ни странно, вы, при всей своей непогрешимости, жестоко заблуждаетесь. Я не состою в Союзе. Я чрезвычайно уважаю его членов, но в Союзе не состою. Впрочем, я действительно против возвращения прав католикам. Мне это стоило тяжкой борьбы с самим собой, но такова печальная необходимость - я считаю долгом чести возражать против этого... Не угодно ли воспользоваться моей табакеркой? Если вы не возражаете против надушенного табака, вам понравится его тонкий аромат.

- Прошу прощения, сэр Джон, - сказал мистер Хардейл, жестом отклоняя это любезное предложение, - За то, что приравнял вас к тем рядовым исполнителям чужой воли, кто действует открыто, на глазах у всех. Мне следовало отдать должное вашим способностям. Люди вашею чипа действуют тайно и безнаказанно, предоставляя глупцам занимать видные и опасные посты.

- Ради бога, не извиняйтесь, - любезно сказал сэр Джон. - Между такими старыми друзьями, как мы, позволительны некоторые вольности, черт возьми!

Тут Гашфорд - он все время беспокойно топтался на месте и ни разу не поднял глаз - решился, наконец, обратиться к сэру Джону и пробормотал, что ему пора идти, так как милорд, вероятно, ждет его.

- Не беспокойтесь, сэр, - сказал ему мистер Хардейл, - я сейчас ухожу и не буду вас стеснять.

Он действительно хотел уже уйти без дальнейших церемоний, но его остановил шум и галдеж в другом конце зала, и, бросив взгляд в ту сторону, он увидел лорда Джорджа Гордона, который шел к ним, окруженный толпой.

Физиономии обоих союзников лорда Джорджа выразили (хотя и совсем по-разному) плохо скрытое торжество, и это, естественно, раззадорило мистера Хардейла: решив не отступать перед их вождем, а остаться на месте, пока тот пройдет, он выпрямился и, заложив руки за спину, с высокомерно-презрительным видом ожидал лорда Джорджа, который шел к ним медленно, с трудом пробираясь сквозь теснившуюся вокруг него толпу.

Лорд Джордж только что вышел из палаты общин и направился прямо в Вестминстер-Холл - как всегда, с новостями. Он на ходу сообщал своим единомышленникам, что сегодня говорилось в парламенте о папистах, и какие петиции поданы в их защиту, и кто из выступавших их поддерживал, и когда будет внесен билль о льготах, когда лучше всего подать петицию от Великого Союза Протестантов. Все это он громогласно излагал слушателям, сопровождая свои слова усиленной и неуклюжей жестикуляцией. Те, кто был поближе, обсуждали эти вести; слышался ропот и угрожающие возгласы. Задние кричали:

"Тише!" или "Пропустите!" - и пытались силой пробиться вперед. Так все они двигались, беспорядочно, нестройно, как всегда движется толпа.

Подойдя уже совсем близко к тому месту, где стояли его секретарь, сэр Джон и мистер Хардейл, лорд Джордж обернулся и, прокричав несколько фраз с большим жаром, но бессвязно, закончил обычным возгласом "Долой папистов", предложив поддержать его троекратным "ура". И в то время как его свита с большим воодушевлением выполняла это, лорд выбрался из давки и подошел к Гашфорду. Секретаря и сэра Джона все эти люди хорошо знали, и толпа отхлынула назад, оставив их вчетвером.

- Лорд Джордж, позвольте вам представить мистера Хардейла, - сказал сэр Джон Честер, видя, как испытующе лорд смотрит на незнакомого ему человека. -

К сожалению, он католик. Да, католик, к несчастью, но человек почтенный и мой старый знакомый. И не только мой, но и мистера Гашфорда. Дорогой Хардейл, это - лорд Джордж Гордон.

- Если бы я и не знал в лицо его светлость, я мог бы догадаться, что это он, - сказал мистер Хардейл. - Думаю, что никто другой во всей Англии не стал бы, обращаясь к темной и возбужденной толпе, говорить о значительной части своих сограждан в тех оскорбительных выражениях, какие я только что слышал. Стыдно, стыдно, милорд!

- Я не считаю возможным говорить с вами, сэр, - громко отпарировал лорд Джордж, в явном смущении и волнении отмахнувшись от него. - Между нами нет ничего общего.

- Напротив, у нас много общего, очень много: все то, что дано нам Создателем, - возразил мистер Хардейл. - И хотя бы обязательное для всех милосердие, не говоря уже о здравом смысле и простой порядочности, должно было удержать вас от таких выходок. Если бы даже у всех этих людей было сейчас в руках то оружие, которое они жаждут пустить в ход, я все равно не ушел бы отсюда, не сказав вам, что вы позорите свое звание.

- Я вас не слушаю, сэр, - сказал лорд Джордж тем же тоном. - Я не стану вас слушать, и мне безразлично, что вы думаете. Молчите, Гашфорд, не возражайте ему, - добавил он, так как его секретарь сделал вид, будто хочет вступиться. - Не будем препираться с идолопоклонниками.

Говоря это, он посмотрел на сэра Джона, а тот поднял брови, поднял руки, словно ужасаясь несдержанности мистера Хардейла, и умильно улыбался, глядя то на толпу, то на ее вождя.

- Не хватало только, чтобы он стал мне возражать! - воскликнул Хардейл.

- Да вы знаете ли, милорд, что это за человек?

Лорд Джордж вместо ответа доверчиво положил руку на плечо съежившегося секретаря.

- Этот человек, - продолжал мистер Хардейл, смерив Гашфорда взглядом с головы до ног, - уже в детстве был воришкой и по сей день остался лживым и трусливым подлецом. Всю жизнь он пресмыкался, готовый каждый миг укусить руку, которую лизал, нанести тяжкую рану тем, перед кем вилял хвостом. Это льстец и наушник, не знающий, что такое честь, правда и мужество, человек, который обольстил дочь своего благодетеля и, женившись на ней, вогнал ее в могилу побоями и жестокостью. И этот пес, который скулил под окнами кухонь, ожидая объедков, нищий, выпрашивавший медяки на паперти нашей церкви, теперь является апостолом веры, и его чуткая совесть отвергает наши алтари, перед которыми были всенародно изобличены его пороки! Да знаете ли вы этого человека?

- Ах, право же, вы чересчур суровы к нашему другу! - воскликнул сэр Джон.

- Оставьте, пусть мистер Хардейл говорит что хочет, - сказал Гашфорд, изможденное лицо которого во время этой речи покрылось крупными каплями пота. - Поверьте, сэр Джон, меня его слова ничуть не трогают. Мне они так же безразличны, как милорду. Если он, как вы сами слышали, поносит милорда, так неужели же он меня оставит в покое?

- Разве мало того, - продолжал мистер Хардейл, - что я, такой же дворянин, как и вы, вынужден, чтобы сохранить свое имущество, прибегать ко всяким уловкам, на которые даже власти смотрят сквозь пальцы, понимая, что старые законы слишком уж суровы? Мало того, что нам не позволяют учить наших детей в школах и внушать им общечеловеческие понятия о добре и зле, -

неужели мы должны еще терпеть оскорбления от таких вот людишек, как этот, и будем отданы им во власть? Да, нечего сказать, вполне подходящий вождь для тех, кто орет "Долой папистов!" Какой позор!

Пораженный лорд Джордж уже не раз поглядывал на сэра Джона Честера, словно спрашивая, есть ли доля правды в том, что он слышит здесь о Гашфорде, а сэр Джон отвечал только пожатием плеч или выразительным взглядом, ясно говорившим: "Боже мой, конечно, нет!" Наконец лорд сказал все так же громогласно и с той же нескладной жестикуляцией, что и раньше:

- Мне нечего вам отвечать, сэр, и я не желаю больше вас слушать. Прошу вас прекратить этот разговор и ваши нападки. Уверяю вас, никакая хула, от кого бы она ни исходила, от папских агентов или нет, не помешает мне выполнить долг перед родиной и соотечественниками. Пойдемте, Гашфорд.

Во время всего этого разговора они успели пройти короткое расстояние до дверей и сейчас вместе вышли на улицу. Мистер Хардейл, ни с кем не прощаясь, направился к лестнице, спускавшейся к Темзе почти у самых дверей Вестминстер-Холла, и окликнул единственного незанятого лодочника.

Однако в передних рядах толпы, сопровождавшей лорда Гордона, слышали каждое сказанное им слово; быстро распространилась весть, что этот незнакомец - папист и оскорбляет лорда, который стоит за народ. Толпа в беспорядке хлынула следом за мистером Хардейлом, вынесла вперед милорда, его секретаря и сэра Джона, так что они оказались во главе этого движения, и остановилась на верхних ступеньках лестницы, неподалеку от мистера Хардейла, ожидавшего лодки.

Они еще бездействовали, по языки их действовали воьсю. За глухим ропотом последовали свист и крики и, постепенно нарастая, перешли в настоящую бурю. Потом кто-то крикнул: "К черту папистов!", его поддержали довольно дружным "ура!" - и только. Но после минутного затишья один человек заорал: "Побить его камнями!", другой - "В реку его!", третий гаркнул:

"Долой папистов", и этот излюбленный клич подхватила уже вся толпа, в которой было человек двести.

До этой минуты мистер Хардейл спокойно сюял пл 14 Чаргьз Диккенс, т ft верхней ступеньке, когда же раздались крики, он бросил через плечо презрительный взгляд на толпу и не спеша стал спускаться вниз. Он уже почти дошел до лодки, когда Гашфорд, словно невзначай, обернулся, - и тотчас чья-то рука метнула из толпы увесистый камень, который угодил мистеру Хардейлу в голову с такой силой, что он Зашатался, как пьяный.

Из раны обильно лилась кровь на кафтан. Мистер Хардейл круто обернулся и, взбежав вверх по ступеням так стремительно и смело, что все невольно попятились, спросил:

- Кто это сделал? Укажите мне того, кто бросил камень!

Никто не шелохнулся, только где-то в задних рядах несколько человек шмыгнули из толпы на другую сторону улицы и остановились там с видом безучастных зрителей.

- Я спрашиваю, кто это сделал! - повторил мистер Хардейл. - Уж не ты ли, подлец? Знаю, если не сам ты бросил камень, все равно - это твоих рук дело! Знаю я тебя!

С этими словами он бросился на Гашфорда и сбил его с ног. Толпа заволновалась, и несколько человек подскочили к мистеру Хардейлу, но его обнаженная шпага заставила всех отступить.

- Милорд! Сэр Джон! - крикнул он. - Один из вас будет драться со мной!

Вы мне ответите за это оскорбление. Я жду - обнажите шпаги, если вы джентльмены!

Он ударил сэра Джона шпагой плашмя в грудь и, весь красный, с горящими глазами, стоял в оборонительной позе, один против целой толпы.

На один миг, всего на миг, быстрый, как мысль, лицо сэра Джона, всегда такое безмятежное, приняло выражение, какого никогда никто не видел на этом лице. Но через секунду он уже шагнул к мистеру Хардейлу и, положив одну руку ему на плечо, другую протянул вперед, пытаясь этим жестом утихомирить толпу.

- Хардейл, дорогой мой, вы ослеплены гневом! Это вполне понятно, но гнев мешает вам отличить друзей от врагов.

- Нет, сэр, я умею отличать их и хорошо знаю, кто мне враг, - отрезал мистер Хардейл уже вне себя от гнева. - Сэр Джон, лорд Джордж, вы слышали, что я сказал? Или вы трусы?

- Оставьте их, сэр, - промолвил какой-то человек, пробравшись к нему сквозь толпу, и с дружеской настойчивостью подтолкнул его к лестнице. - Ни к чему эти вопросы. Ради бога, уходите отсюда поскорее. Что вы сделаете один против такой оравы? А на соседней улице их еще столько же, и они сейчас кинутся сюда. (Действительно, из-за угла уже бежал народ.) У вас от этой раны сразу же в первой стычке голова закружится. Уходите, уходите, сэр, иначе, поверьте, вам плохо придется, хуже, чем если бы вся эта орава состояла из баб, и каждая была бы Кровавой Марией. Ну же, сэр, живее! Не мешкайте!

Мистер Хардейл, у которого уже действительно кружилась голова и подкашивались ноги, понял, как разумен этот совет, и стал сходить вниз, поддерживаемый незнакомым другом. Джон Груби (это был он) помог ему сесть в лодку и, оттолкнув ее с такой силой, что она сразу очутилась в тридцати футах от пристани, крикнул перевозчику, чтобы он греб как подобает настоящему британцу. После этого он поднялся на лестницу так спокойно, как будто только что высадился на берег.

В первую минуту толпу возмутило это вмешательство, но хладнокровие Джона, его бросавшаяся в глаза физическая сила и притом его ливрея, показывавшая, что он - слуга лорда Гордона, отбили у забияк охоту связываться с ним. Они удовольствовались тем, что послали вдогонку лодке град камней, но эти метательные снаряды шлепались в воду, не принося никому вреда, так как лодка успела уже проскочить под мостом и мчалась посредине реки.

После этого неудавшегося развлечения ревностные протестанты двинулись дальше, барабаня по дороге в двери домов, разбивая кое-где фонари и нападая на встречных констеблей. Но едва пронеслась весть, что против них выслан отряд лейб-гвардии, все поспешно пустились наутек, и улица вмиг опустела.

ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ

Когда толпа схлынула, беспорядочными группами рассеявшись в разные стороны, на месте происшествия остался один человек. Эта был Гашфорд. Он больно ушибся при падении, но еще мучительнее было воспоминание о пережитом только что позоре и публичном разоблачении. Он бродил, прихрамывая, взад и вперед, бормоча себе под нос проклятия и угрозы.

Однако не в его характере было изливать свой гнев попусту. Дав волю кипевшей в нем злобе, он все время зорко следил за двумя людьми, которые, убежав вместе со всеми, когда поднялась тревога, затем вернулись; при свете луны видно было, как они прохаживались неподалеку, толкуя о чем-то между собой.

Гашфорд, не приближаясь к ним, терпеливо ждал на темной стороне улицы, пока они, устав, наконец, бродить взад и вперед, не пошли прочь. Тогда он двинулся следом за ними, но на некотором расстоянии, чтобы, не теряя их из виду, не быть заподозренным в слежке, а если удастся, остаться и вовсе не замеченным.

Они прошли по улице Парламента, мимо церкви св. Мартина и вышли на Тоттенхем-Корт-роуд; к востоку от нее в те времена находились так называемые

"Зеленые тропы", глухое место, пользовавшееся не очень-то хорошей славой, а дальше уже начинались поля. Груды золы, стоячие прудки, густо заросшие ряской и сорными травами, сломанные рогатки и одиноко торчавшие колья давно разобранных на дрова заборов, грозившие рассеянному прохожему острыми ржавыми гвоздями, - таков был окружающий пейзаж. Там и сям осел или заморенная кляча, привязанные к столбу, щипали чахлую жесткую траву, свой единственный жалкий корм. Они вполне гармонировали с окружающей картиной и свидетельствовали (впрочем, об этом же достаточно красноречиво говорили и дома) о бедности здешних жителей, ютившихся в ветхих лачугах, и о том, как рискованно прилично одетому человеку, имеющему при себе деньги, появляться здесь одному, - разве что среди бела дня.

Бедняки, как и богачи, имеют свои прихоти и вкусы. Некоторые домишки были украшены башенками, у других, на источенных плесенью стенах -

нарисованы фальшивые окна, а один даже был увенчан подобием часов на шаткой четырехфутовой башенке, маскировавшей дымовую трубу. При каждом домике в крохотном палисаднике непременно стояла простая, грубо сколоченная скамейка или беседка. Обитатели "Зеленых троп" кормились тем, что собирали и продавали кости, тряпье, битое стекло, старые колеса, торговали птицами и собаками, которые содержались в палисадниках, в различных (смотря по роду этого "товара") хранилищах и наполняли воздух далеко не приятными ароматами, оглушали криками, лаем, визгом и воем.

В этот-то уголок Лондона попал секретарь, следуя за двумя людьми, которые привлекли его внимание, и здесь увидел, как они вошли в одну из самых жалких лачуг, состоявшую из одной только комнаты, да и то очень небольшой. Подождав на улице, пока не услышал их голоса и нестройное пение, ясно показывавшее, что они навеселе, он только тогда прошел к дому по качающейся доске, переброшенной через канаву, и постучал в дверь.

- Мистер Гашфорд! - с явным изумлением воскликнул отворивший ему мужчина, вынимая трубку изо рта. - Вот не думал, не гадал, что вы окажете мне такую честь! Входите же, мистер Гашфорд, входите, сэр!

Не ожидая вторичного приглашения, Гашфорд вошел с самой любезной миной.

На ржавой решетке очага горел огонь (несмотря на то, что весна наступила давно, вечера были холодные), а на табурете у огня сидел Хью и курил. Деннис придвинул гостю единственный стул и сам сел на табурет, с которого только что встал, чтобы открыть дверь.

- Что слышно, мистер Гашфорд? - спросил он, снова сунув трубку в рот и бросив искоса взгляд на секретаря. - Есть уже какой-нибудь приказ из штаба?

Приступаем, наконец, к делу?

- Пока ничего, - отозвался секретарь, приветливым кивком здороваясь с Хью. - Но лед тронулся! Сегодня уже была небольшая буря, не так ли, Деннис?

- Ну, какая это буря! - проворчал палач. - Так, безделица. И вполовину не то, что было бы мне по вкусу.

- И не по мне тоже такие безделицы! - подхватил Хью. - Дайте нам дело боевое, чтобы разгуляться как следует, хозяин! Ха-ха-ха!

- Но вы же не хотели бы такого дела, которое пахнет кровью? - промолвил секретарь с самым зловещим выражением лица, но самым вкрадчивым тоном.

- Не знаю, - ответил Хью. - Что прикажут, то и буду делать. Я не привередлив.

- И я тоже, - гаркнул Деннис.

- Молодцы! - сказал секретарь тоном пастыря, благословляющего их на великий подвиг доблести и мужества. - А кстати, - он сделал паузу и погрел руки над огнем, затем вдруг поднял глаза. - Кто это сегодня бросил камень?

Мистер Деннис крякнул и покачал головой, словно говоря: "В самом деле, непонятно!" А Хью продолжал молча курить.

- Меткий удар! - продолжал секретарь, снова протянув руки к огню. -

Хотелось бы познакомиться с этим человеком.

- В самом деле? - переспросил Деннис и посмотрел ему в лицо, точно желая убедиться, что он говорит серьезно. - Хотите познакомиться?

- Разумеется.

- Ну, так, с божьей помощью, познакомитесь. - Палач хрипло захохотал и концом трубки указал на Хью. - Вот он перед вами. Он самый. И клянусь небом и веревкой, мистер Гашфорд, - добавил он шепотом, придвинувшись вплотную к секретарю и подталкивая его локтем, - презанятный парень, доложу я вам! Его, как настоящего бульдога, все время приходится держать на привязи. Если бы не я, он бы сегодня прикончил этого католика и в одну минуту взбунтовал бы народ.

- А почему бы и нет? - воскликнул Хью сердито, услышав последние слова Денниса. - Что толку тянуть да откладывать? Куй железо пока горячо - вот это По-моему!

- Ишь какой торопыга! - отозвался Деннис, покачав головой с видимым снисхождением к наивности своего молодого приятеля. - Ну, а если железо еще не горячо, братец? Раньше чем поднять народ, надо хорошенько разогреть в нем кровь. А сегодня не было ничего такого, что могло бы достаточно рассердить его - это я тебе говорю. Если бы не я, ты испортил бы нам всю будущую потеху и погубил бы нас.

- Это верно, - сказал Гашфорд примирительно. - Деннис совершенно прав.

Он хорошо знает жизнь.

- Как же мне ее не знать, мистер Гашфорд, когда я стольким людям помогал расстаться с нею? - шепнул палач, прикрывая рот рукой и многозначительно ухмыляясь.

Секретарь хихикнул, чтобы удовлетворить Денниса, Затем обратился к Хью:

- Вы легко могли заметить, что я придерживаюсь именно такой тактики, о какой говорит Деннис. Вот, например, сегодня я упал, как только на меня набросился Этот Хардейл. Я не хотел сопротивляться, чтобы, боже упаси, не вызвать преждевременной вспышки...

- Истинная правда, черт возьми! - воскликнул Деннис с громким хохотом.

- Преспокойно шлепнулись на землю, мистер Гашфорд, и растянулись во всю длину. Я даже подумал: "Ну, конец, видно, нашему мистеру Гашфорду!" Отродясь не видывал, чтобы живой человек лежал так тихо и смирно! С этим папистом шутки плохи, что и говорить!

В то время как Деннис гоготал и, сощурив глаза, переглядывался с вторившим ему Хью, лицо секретаря могло бы служить моделью для изображения дьявола. Он сидел молча, пока оба приятеля не угомонились, а тогда сказал, озираясь вокруг:

- Здесь у вас очень уютно, Деннис, и я охотно посидел бы подольше, хотя отсюда и небезопасно возвращаться одному вечером. Но милорд настойчиво просил меня отужинать с ним сегодня, и мне пора идти. Как вы и сами догадались, я, собственно, пришел к вам по делу... Да, я хочу дать вам небольшое поручение, очень для вас лестное. Если мы рано или поздно будем вынуждены... а ручаться ни за что нельзя, в нашем мире все так ненадежно...

- Верно, мистер Гашфорд! - перебил его палач, с важностью кивнув головой. - Господи, сколько я на своем веку перевидал случайностей и неожиданных перемен! Мне ли не знать, какая ненадежная штука - человеческая жизнь!

Решив, вероятно, что тема эта слишком обширна, попросту неисчерпаема, Деннис умолк, запыхтел трубкой и посмотрел на собеседников.

- Так вот, - продолжал секретарь медленно и с подчеркнутой выразительностью, - нельзя знать, как все сложится. И на тот случай, если нам придется против воли прибегнуть к силе, милорд - он сегодня был обижен так тяжко, как только могут обидеть человека, - милорд, которому я вас обоих рекомендовал как надежных и верных людей, поручает вам почетное дело -

наказать этого Хардейла. Можете расправиться, как хотите, с ним и его семьей, и помните - никакой пощады! Разнесите его дом, камня на камне не оставьте. Грабьте, жгите, делайте, что вам заблагорассудится, дом нужно сровнять с землей! Пусть Хардейл и все его близкие останутся без крова, как брошенные матерью новорожденные младенцы. Вы меня поняли? - Гашфорд замолчал и медленно потер руки.

- Как не понять, хозяин? - воскликнул Хью. - Чего яснее! Вот это здорово, ей-богу!

- Я так и знал, что это поручение придется вам по душе, - сказал Гашфорд, пожимая ему руку. - Ну, до свиданья. Не провожайте меня, Деннис, не надо. Я сам найду дорогу. Мне, может быть, прядется еще бывать здесь - так лучше, если не придется всякий раз вас затруднять. Покойной ночи!

Он вышел и закрыл за собой дверь. А Хью и Деннис переглянулись и подмигнули друг другу. Деннис помешал огонь.

- Это уже как будто похоже на дело, - сказал он.

- Еще бы! - подтвердил Хью. - Это я люблю.

- Я слыхал, что у мистера Гашфорда замечательная память и железная воля, - сказал палач. - Он ничего не забывает и ничего не прощает. Выпьем за его здоровье.

Хью охотно согласился - на этот раз он не пролил на пол ни капли. И они выпили за здоровье секретаря, ибо это был человек вполне в их вкусе.

ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ

В то время как низкие люди, покорствуя своим дурным страстям, готовили черное дело и покров религии, которым прикрывались гнуснейшие безобразия, грозил стать погребальным саваном для всего лучшего и мирного, что было в тогдашнем обществе, произошло нечто, снова изменившее жизнь двух людей, с которыми мы давно расстались и к которым нам теперь следует вернуться.

В одном провинциальном городке Англии, жители которого кормились трудами рук своих - обрабатывали и плели солому для шляп и других принадлежностей туалета, а также разных украшений - жили теперь, скрываясь под вымышленной фамилией, Барнеби и его мать. Жили в неизменной бедности, без всяких развлечений, но и без особых забот, если не считать тяжкой борьбы изо дня в день за кусок хлеба насущного, который зарабатывали в поте лица.

Ничья нога не ступала на порог их убогого жилища с тех пор, как они пять лет назад нашли приют под его кровлей, и все эти годы они не поддерживали никакого общения с тем миром, из которого бежали. Спокойно трудиться и посвятить все силы, всю жизнь своему несчастному сыну - вот чего хотела вдова. И если можно говорить о счастье тех, кого грызет тайная печаль, -

миссис Радж была теперь счастлива. Спокойствие, покорность судьбе и горячая любовь к тому, кто так нуждался в ее любви, составляли весь тесный круг ее утешений, и, пока ничто не врывалось в него, она была довольна.

Для Барнеби время летело стрелой. Дни и годы проносились, не озаряя ни единым лучом его разум, и в глубоком мраке его не видно было просвета.

Барнеби часто целыми днями сиживал на низенькой скамеечке у огня или на пороге их коттеджа, работал (он тоже выучился ремеслу, которым занялась вдова) и слушал сказки, которые мать рассказывала ему, пытаясь этим удержать его подле себя. Барнеби не запоминал их, и выслушанная вчера сказка назавтра уже казалась ему новой. Увлеченный ими, он терпеливо сидел дома и, с жадностью ребенка внимая всему тому, что рассказывала мать, усердно работал от зари до полной темноты, когда уже ничего нельзя было разглядеть.

Но бывали периоды, когда он отправлялся бродить и пропадал где-то с раннего утра до вечера, - тогда их скудного заработка едва хватало на еду и то самую неприхотливую. В этих местах было очень мало людей праздных, здесь даже детям приходилось работать, и Барнеби для прогулок не находил товарищей. Да если бы даже их был целый легион, вряд ли кто мог бы за ним угнаться. Но ему вполне заменяли людей десятка два соседских собак. В сопровождении двух-трех, а иной раз и целых полдюжины этих псов, которые с лаем неслись за ним по пятам, он отправлялся странствовать на целый день.

Когда они к ночи возвращались домой, собаки были еле живы от усталости, с трудом волочили стертые в кровь ноги, а Барнеби назавтра как ни в чем не бывало вставал с зарей и опять убегал с новой свитой и вечером возвращался таким же манером. Во всех этих экскурсиях неизменно участвовал Грип, сидя в своей корзинке за плечами хозяина, и, если погода бывала хороша и компания настроена весело, ни одна собака не лаяла так громко, как этот ворон.

Удовольствия, которым они предавались на прогулках, были довольно просты. Корка хлеба и кусочек мяса, запитые водой из ручья или родника, составляли всю их еду. Барнеби любил ходить, бегать и прыгать, а устав, ложился в высокую траву, или на меже среди зреющих хлебов, или в тени какого-нибудь высокого дерева; следил за легкими облачками, бегущими по голубому небу, и слушал серебряные трели жаворонка, заливавшегося в вышине.

Он любил рвать полевые цветы - ярко-красные маки, хрупкие колокольчики, белую буквицу, шиповник, - наблюдать за птицами, рыбами, муравьями, червяками, за кроликами и зайцами, которые стрелой перебегали дальнюю лесную тропинку и скрывались в чаще. Вокруг были миллионы живых тварей, и все они интересовали Барнеби. Лежа в траве, он подстерегал их и, когда они убегали, хлопал в ладоши и кричал от восторга. А когда их поблизости не было или надоедало следить за ними - как приятно было любоваться игрой солнечных лучей, которые косо скользили между листьев, а потом прятались где-то в глубине леса, где трепещущие ветви деревьев словно купались и плескались в озере расплавленного серебра.

Радовали Барнеби и сладкие ароматы лета, нежное благоухание цветущих полей клевера и бобов, свежий запах влажных листьев и мха, полный таинственной жизни трепет деревьев и беспрерывная смена теней. А когда он, утомленный, изнемогая от блаженства, закрывал глаза, на смену тихим радостям приходила дремота. Убаюканный музыкой легкого ветерка, Барнеби засыпал, и все вокруг сливалось для него в дивный сон.

Их хижина - ибо жилище это трудно назвать иначе - стояла на окраине городка, неподалеку от большой дороги, но в месте глухом и уединенном, куда во всякое время года только случайно забредал какой-нибудь путник. При домике был разбит небольшой садик, содержавшийся в порядке, - за ним ухаживал Барнеби, когда на него находили припадки усердия. А мать трудилась без устали дома и вне дома, чтобы прокормить себя и сына, и ни град, ни дождь, ни снег, ни жаркое солнце не могли помешать ей.

Прошлое осталось далеко позади, и как ни мало она надеялась и мечтала побывать когда-нибудь опять в родных местах, ее, по-видимому, мучило необъяснимое желание узнать, что творится в этом покинутом ею бурном мире. С жадностью подбирала она каждую брошенную газету, ловила каждый слух, каждую весть из Лондона. Волнение, которое эти известия вызывали в ней, было далеко не радостным, лицо ее в такие минуты выражало сильнейшее смятение и страх, но чувства эти ничуть не уменьшали жадного любопытства. В ненастные зимние вечера, когда ветер выл и бесновался вокруг дома, на лице вдовы появлялось прежнее выражение застывшего ужаса, и ее трясло, как в лихорадке. Барнеби редко замечал это: она ценой огромных усилий всегда брала себя в руки прежде, чем сыну бросалась в глаза перемена в ней.

Грип был далеко не праздным и не бесполезным членом этого бедного семейства. Отчасти уроки Барнеби, отчасти же свойственная этой породе птиц способность живо все схватывать и большая наблюдательность помогли Грипу стать таким мудрым и ученым, что он прославился на много миль вокруг. О его красноречии и удивительных талантах шла молва повсюду, и посмотреть на чудо-ворона приходило немало людей, а так как никто из них не забывал вознаградить его за старания (если ему угодно бывало дать представление, что случалось не всегда, ибо гении капризны), то его заработок составлял изрядную долю доходов семьи. Ворон как будто сам понимал это и знал себе цену: сохраняя полную свободу и непринужденность наедине с Барнеби и его матерью, он в присутствии посторонних напускал на себя необыкновенную важность и никогда не снисходил до даровых - представлений, - разве только клюнет в ногу уличного мальчишку (его любимое развлечение), заклюет при случае одного-двух цыплят или сожрет обед какой-нибудь из соседских собак, -

даже самым злым из них он внушал трепет и величайшее почтение.

Так шло время, и ничто не нарушало и не меняло их образа жизни. Как-то летним вечером, в июне, Барнеби и его мать отдыхали в своем садике от дневных трудов. У миссис Радж еще лежала на коленях работа, а на земле была рассыпана солома. Барнеби стоял, опираясь на лопату, и любовался яркими красками заката, тихонько напевая что-то.

- Какой славный вечер, - правда, мама? Если бы у нас в карманах звенело хоть немножко того золота, что рассыпано в небе, мы стали бы богачами на всю жизнь.

- Будем довольны тем, что имеем, - спокойно улыбаясь, сказала мать. -

Не надо нам золота, не будем и думать о нем, даже если бы оно лежало у нас под ногами. Нам и так хорошо.

- Хорошо-то хорошо, - отозвался Барнеби. Он по-прежнему стоял, скрестив руки на лопате, и задумчиво смотрел на закат, - но с золотом лучше. Как жаль, что я не знаю, где его достать. Будь оно у нас, мы с Грипом сумели бы многое сделать, уж в этом не сомневайся!

- А что бы вы стали делать с этим золотом? - спросила миссис Радж.

- Да мало ли что! Мы бы нарядно оделись - не Грип, конечно, а ты и я, -

завели бы лошадей, собак, накупили пестрой богатой одежды и красивых перьев.

- Мы не работали бы, как теперь, и жили бы припеваючи. Ого, поверь, мама, уж мы бы придумали, что делать с золотом, мы употребили бы его с пользой! Если б только знать, где оно лежит, я не пожалел бы сил и откопал его!

- Нет, ты еще не знаешь, - миссис Радж встала и положила руку на плечо сыну, - ты не знаешь, Барнеби, как грешили люди ради золота, а потом они узнавали - слишком поздно, - что оно блестит так ярко только издали, а в руках у людей теряет весь свой блеск.

- Вот как! - Барнеби все с тем же сосредоточенным вниманием смотрел на закат. - А все-таки, мама, хотелось бы попробовать...

- Разве ты не видишь, какое оно красное? - возразила мать. - Это цвет крови: ни на чем нет столько крови, как на золоте. Беги от него. Нам с тобой больше, чем кому бы то ни было, следует ненавидеть даже это слово. Ты забудь о нем и думать, родной! Из-за него нам на долю выпало такое горе, какое мало кто знал в жизни, да и не дай бог никому узнать. Лучше мне сойти в могилу с тобой вместе, чем увидеть тебя когда-нибудь в погоне за золотом.

Барнеби на мгновение отвел глаза от неба и удивленно посмотрел на мать.

Затем, попеременно глядя то на багровую полосу заката, то на родимое пятно у себя на руке, словно сравнивая их цвет, он вдруг стал серьезен; он хотел, видно, задать матери какой-то вопрос, но тут нечто новое отвлекло его неустойчивое внимание, и он тотчас забыл о своем намерении.

За изгородью, отделявшей их садик от проселочной дороги, стоял какой-то мужчина без шапки, в запыленной одежде и таких же пыльных башмаках.

Осторожно наклонясь вперед, он, казалось, прислушивался к их разговору и ждал случая вставить слово. Лицо его тоже было обращено в сторону пылавшего заката, но заметно было, что человек слеп и не видит его.

- Да будут благословенны ваши голоса, - промолвил, наконец, прохожий. -

Слушая их, я сильнее чувствую красоту вечера. Они заменяют мне глаза.

Говорите же еще, порадуйте сердце бедного странника.

- У вас разве нет поводыря? - спросила вдова после некоторого молчания.

- Только этот, - отвечал он, указывая посохом на солнце. - А в ночную пору мне иногда указывает путь другой поводырь, послабее, но сейчас он отдыхает.

- Издалека ли идете?

- Да, я прошел длинный и трудный путь, - сказал прохожий, качая головой. - И я устал, очень устал... Сейчас я палкой нащупал бадью вашего колодца. Будьте так добры, леди, дайте мне глоток воды.

- Зачем вы меня величаете "леди"? - сказала вдова. - Мы такие же бедняки, как и вы.

- Я могу судить о людях только по их речам, а ваша речь так вежлива и приятна на слух. Я ведь не вижу, как вы одеты, и отличить дерюгу от тончайшего шелка могу разве только на ощупь.

- Пойдемте! Вот сюда, - сказал Барнеби. Он успел выйти за калитку и стоял сейчас вплотную около слепого. - Давайте руку. Так вы слепой, и, значит, вокруг вас всегда темно? А вам не страшно в темноте? Вы видите иногда во сне много-много лиц, которые скалят зубы и что-то бормочут?

- Увы, я не вижу ничего, - ответил слепой, - ни наяву, ни во сне.

Барнеби с интересом посмотрел на его глаза и даже потрогал их пальцами, как любопытный ребенок, затем повел его к дому.

- Значит, вы пришли издалека? - сказала вдова, встречая гостя. - Но как же вы находили дорогу?

- Недаром говорится, что привычка и нужда хоть кого научат, - промолвил слепой и, сев на стул, к которому Барнеби подвел его, положил шапку и палку на кирпичный пол. - Дай бог, чтобы ни вам, ни вашему сыну никогда не пришлось у них учиться. Ох, какие это суровые учителя!

- Но вы все же сбились с большой дороги, - сочувственно заметила вдова.

- Возможно, возможно. - Слепой вздохнул, но едва заметная усмешка скользнула по его лицу. - Что поделаешь, дорожные столбы и указатели мне ничего не говорят. Да, похоже, что я заплутался. Большое спасибо вам за то, что позволили мне отдохнуть у вас и утолить жажду.

С этими словами он поднес ко рту кружку с водой. Вода была свежая, холодная, кристально-чистая, но, видно, страннику не пришлась по вкусу, или жажда вовсе не так уж его томила, - он только омочил в ней губы и отставил кружку.

На шее у него, на длинном ремне, висел какой-то мешок или котомка для провизии. Миссис Радж положила перед ним на стол хлеб и сыр, но он, поблагодарив ее, объяснил, что добрые люди сегодня уже дали ему поесть, и он не голоден. Сказав это, он развязал свою суму и достал несколько пенсов -

видимо, все, что в ней было.

- Могу я попросить, - он повернулся туда, где стоял Барнеби, не сводивший с него глаз, - чтобы тот, кому небо даровало зрение, купил мне на эти деньги хлеба на дорогу? Благослови, господь, молодые ноги, которые потрудятся для меня, беспомощного калеки.

Барнеби посмотрел на мать, она утвердительно кивнула ему в ответ, и через минуту он умчался выполнять поручение. Слепой настороженно прислушивался к его удалявшимся шагам долго еще после того, как вдова перестала их слышать, и вдруг сказал, совершенно переменив тон:

- Слепота, знаете ли, мэм, бывает разного сорта и разной степени. Есть слепота супружеская - быть может, она вам знакома по собственному опыту? Это слепота упрямая, слепота людей, которые сами себе завязали глаза. Есть слепота политических деятелей, - это слепота бешеного быка, очутившегося среди полка солдат в красных мундирах. Есть слепая доверчивость юности, это слепота новорожденных котят, у которых еще не открылись глаза на мир. Есть физическая слепота, мэм, - вот я поневоле могу служить ее наглядным примером. И, наконец, мэм, есть слепота умственная, как у вашего славного сына. А так как у таких слепцов бывают иногда проблески рассудка, то их слепоте вряд ли можно вполне доверять. Потому-то, мэм, я и позволил себе услать на короткое время вашего сына, пока мы с вами тут кое-что обсудим.

Эту предосторожность я принял исключительно из деликатности и внимания к вам, так что вы, конечно, меня простите.

Окончив свою витиеватую речь, слепой достал из-за пазухи плоскую глиняную фляжку и, вытащив зубами пробку, долил изрядную порцию ее содержимого в кружку с водой. Затем, галантно объявив, что пьет за здоровье хозяйки и всех женщин вообще, осушил кружку и, с наслаждением причмокнув губами, поставил ее на стол.

- Я - гражданин мира, мэм, - сказал он, закупоривая фляжку, - и этим объясняется мое поведение, которое могло показаться вам несколько вольным.

Вы, разумеется, спрашиваете себя, кто я такой и что привело меня сюда.

Хорошо зная человеческую душу, я угадал это, хотя не могу читать ваших чувств по лицу. Ваше любопытство, мэм, будет немедленно удовлетворено.

Не-ме-дленно!

Он шлепнул ладонью по фляжке, спрятал ее под кафтан, перекинул ногу за ногу, скрестил руки, уселся поудобнее и тогда только опять заговорил.

Перемена в его тоне и манерах была настолько разительна и неожиданна, и эта откровенная наглость так не вязалась с его физической беспомощностью

(ибо мы привыкли в тех, кто обижен природой, встречать вместо отнятой у них физической способности нечто высшее, не от мира сего), что миссис Радж в испуге не могла выговорить ни слова. Слепой помолчал, ожидая ответа, но, не дождавшись, продолжал:

- Сударыня, моя фамилия Стэгг. Один из моих друзей вот уже пять лет жаждет чести увидеться с вами, и я пришел по его поручению. Разрешите шепнуть вам на ушко имя этого джентльмена. Черт возьми, разве вы глухи, мэм?

Вы не слышали, что я сказал? Я хочу шепнуть вам на ухо имя моего друга.

- Можете не называть его, - сказала вдова, подавляя вздох. - Я отлично знаю, кто вас послал.

- Нет, мэм, мне честь дорога, и я хочу, чтобы в моих полномочиях никто не мог усомниться, - тут слепой ударил себя в грудь. - Я позволю себе все-таки назвать этого джентльмена... Нет, нет, не вслух, - добавил он, уловив, должно быть, чутким ухом невольный жест миссис Радж. - С вашего позволения, мэм, я шепну его вам на ухо.

Она подошла и наклонилась к нему. Слепой шепнул ей одно слово, и она, ломая руки, заметалась по комнате, как безумная. А он преспокойно вытащил опять свою фляжку, налил себе новую порцию, потом спрятал фляжку и, время от времени отхлебывая из кружки, молча следил за миссис Радж, поворачивая голову туда, где слышались ее шаги.

- Однако вы не разговорчивы, милая вдовушка, - сказал он немного погодя, в промежутке между двумя глотками. - Придется, видно, толковать в присутствии вашего сына.

- Чего вы от меня хотите? - спросила она. - Что вам нужно?

- Мы бедны, вдовушка, мы очень нуждаемся, - ответил он, протянув к ней правую руку и выразительно тыча большим пальцем в ладонь.

- Бедны! - воскликнула она. - А я не бедна?

- Сравнения тут ни к чему, - возразил слепой. - Ничего я не знаю и знать не хочу. Я сказал: мы бедны. Дела моего друга не блестящи, и мои тоже.

Если вы не откупитесь, мы будем настаивать на своих правах. Ну, да вы это понимаете не хуже меня, к чему же лишние разговоры?

Миссис Радж все еще металась из угла в угол. Наконец она круто остановилась перед слепым и спросила:

- Он близко?

- Близехонько. Рукой подать.

- Тогда я пропала!

- Не пропали, моя милая, а нашлись. Ну, что же, позвать его?

- Боже упаси! - вскрикнула она, содрогнувшись.

- Отлично, как хотите. (За минуту перед тем слепой сделал вид, будто хочет встать и уйти, теперь же он снова развалился на стуле, вытянув ноги.)

Я думаю, мы обойдемся без него. Так вот: оба мы хотим жить. Чтобы жить, надо есть и пить. А на еду и питье нужны деньги. Ясно?

- Да вы знаете ли, как мы бедны, в какой мы нужде? Нет, не знаете, да и где вам знать это? Если бы вы были Зрячим и могли увидеть нашу убогую лачугу, вы бы сжалились надо мной. Ох, неужели собственное несчастье не смягчило вашего сердца и вы не пощадите меня?

Слепой щелкнул пальцами.

- Об ртом не может быть и речи, мэм! Нет, нет, и речи быть не может! У меня нежнейшее сердце на свете, да что толку? Этим сыт не будешь. Немало есть джентльменов, которых вывозит дубовая башка, но мягкое сердце - только великая помеха в жизни. Слушайте, что я вам скажу. Я пришел к вам по делу, нежные чувства тут ни при чем. Я ваш общий друг и хочу уладить все наилучшим образом. А это вполне возможно. В том, что вы сильно нуждаетесь, вы сами виноваты. У вас есть друзья, которые всегда готовы помочь вам. Мой приятель в самом тяжелом положении, он одинок и беден, а так как вас с ним связывают общие интересы, он, естественно, ждет от вас помощи. Я приютил его и кормил долгое время (ибо, как я уже вам говорил, у меня нежное сердце) и вполне одобряю его решение. У вас всегда был кров над головой, а он - бездомный изгнанник. У вас есть сын, утеха и опора, у него - ни одного близкого человека. Несправедливо, чтобы все выгоды были у одной стороны. Вы с ним плывете в одной лодке, так надо распределить балласт немного равномернее.

Миссис Радж хотела что-то сказать, но слепой, не дав ей вставить ни слова, продолжал:

- А сделать это можно только одним-единственным способом: вы должны время от времени уделять моему другу малую толику своих доходов. И я вам очень советую согласиться на это. Насколько я знаю, он не питает к вам никакой вражды. Хотя вы не раз обходились с ним жестоко и, скажем прямо, выгоняли его вон, он к вам так расположен, что, если даже вы и на этот раз обманете его ожидания, он, я думаю, все же не откажется взять под свое попечение сына и сделать из него человека.

Последние слова он выразительно подчеркнул и замолк, словно проверяя, какое они произведут впечатление. Миссис Радж плакала и ничего не отвечала.

- А вашего сынка можно склонить к чему угодно, - сказал слепой как бы в раздумье. - И он не прочь попытать счастья в жизни, если судить по сегодняшнему разговору с вами, который я слышал из-за изгороди. Впутается еще в какую-нибудь передрягу! Ну, решайтесь же! Коротко говоря, моему приятелю крайне нужны двадцать фунтов. Если вы отказались от пенсии, значит и уделить ему такую мелочь вам нетрудно. Не хотелось бы причинять вам неприятности. Вы, кажется, здесь хорошо устроились и, чтобы все осталось по-старому, стоит раскошелиться. Двадцать фунтов, милая вдовушка, - это очень скромное требование. Вы знаете, где их добыть, - напишите туда, и вам их пришлют следующей почтой. Двадцать фунтов!

Миссис Радж снова попыталась ответить, но он тотчас перебил ее:

- Не торопитесь решать, чтобы потом не каяться. Подумайте. Двадцать фунтов из чужого кармана - какой пустяк! Поразмыслите, а я подожду. Мне не к спеху. Вечер близко, и мне все равно придется заночевать, если не здесь, то где-нибудь поблизости. Двадцать фунтов! Даю вам двадцать минут на размышление, по минуте на каждый фунт, - этого более чем достаточно. А я тем временем пойду подышу свежим воздухом, - очень приятная погода в здешних местах.

Нащупывая палкой дорогу, он пошел к двери, захватив с собой стул. На дворе он уселся под развесистой жимолостью, вытянув ноги через порог, чтобы никто не мог ни войти в дом, ни выйти без его ведома, достал из кармана трубку, огниво, кремень и закурил. Был чудесный тихий вечер - в эту пору года сумерки бывают особенно хороши. Пуская из трубки дым, медленно поднимавшийся кольцами в воздух, вдыхая благодатный аромат цветов, слепой сидел в непринужденной позе (можно было подумать, что он у себя дома и живет здесь всю жизнь), ожидая ответа вдовы и возвращения Барнеби.

ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ

Когда Барнеби вернулся с хлебом, даже его, кажется, удивил благочестивый странник, расположившийся у них совсем как дома и безмятежно покуривавший трубочку, - особенно когда этот почтенный старец, взяв от него хлеб, вместо того чтобы уложить его в свою котомку, как драгоценный запас, небрежно бросил его на стол и, достав фляжку, пригласил Барнеби присесть и выпить с ним.

- Как видите, у меня с собой всегда есть что-нибудь подкрепляющее, -

сказал он. - Отведайте-ка. Что, нравится?

Барнеби хлебнул и так сильно раскашлялся, что у него слезы выступили на глазах, но ответил утвердительно.

- Выпейте еще, - предложил слепой. - Смелее! Не часто приходится вам пробовать такую прелесть, а?

- Не часто? - повторил Барнеби. - Да никогда.

- Денег не хватает? - спросил слепой со вздохом. - Да-а, обидно. Ваша бедная мать была бы счастливее, если бы у вас было больше денег.

- Вот это самое и я ей говорил как раз сегодня, перед вашим приходом, когда небо было в золоте, - сказал Барнеби, придвинувшись к слепому и жадно глядя ему в лицо. - Вы не знаете какой-нибудь способ разбогатеть? Как бы мне тоже узнать его!

- Какой-нибудь способ? Да их сотня!

- Неужели правда? А какие?.. Ну, ну, мама, я ведь ради тебя хочу это узнать, а вовсе не для себя! Скажите, что же надо делать?

Слепой с выражением торжества повернулся туда, где в безмолвном отчаянии стояла миссис Радж.

- Видишь ли, дружок, домоседам золота никогда не добыть.

- Домоседам! - воскликнул Барнеби, хватая его за рукав. - Да я вовсе не домосед. Нет, нет, вы ошибаетесь. Я часто встаю раньше солнца и убегаю из дому, а возвращаюсь, когда оно уже ушло на покой. Я прихожу в лес раньше, чем солнце заглянет в его тенистую чащу, и часто серебряная луна еще застает меня там, когда выходит из-за ветвей, чтобы полюбоваться на вторую луну, ту, что живет в воде. И где бы я ни бродил, я всегда ищу в траве и мху те блестящие денежки, ради которых мама работает с утра до ночи, а когда их не было, проливала столько слез. Когда я засыпаю в тени, я вижу их во сне; мне снится, что я откапываю их целые груды, что высмотрел их под кустами, где они сверкают, как роса на листьях. Но наяву я нигде, нигде их не нахожу.

Скажите, где же прячется золото? Я пойду туда, хотя бы пришлось идти целый год, потому что, когда я вернусь домой с золотом, она повеселеет. Ну, говорите же. Расскажите мне, что вы знаете о нем, я готов слушать хоть всю ночь.

Слепой слегка провел рукой по лицу бедного помешанного. Убедившись, что Барнеби сидит, опершись локтями на стол, а подбородком - на скрещенные руки, подавшись вперед в позе нетерпеливого ожидания, он помолчал минуту, как будто для того, чтобы дать миссис Радж хорошенько заметить это, а потом сказал:

- Видишь ли, удалец, золото можно найти только в шумном, веселом мире, а не в той глуши, где ты живешь. Оно там, где толпы людей, где кипит жизнь.

- Чудесно! - воскликнул Барнеби, потирая руки. - Это я люблю, и Грип тоже. Да, да, это замечательно и нам обоим придется по вкусу.

- Золото есть в таких местах, которые нравятся молодым людям, и там добрый сын за один месяц может сделать для своей матери, да и для себя самого больше, чем здесь за целую жизнь - конечно в том случае, если у него есть друг и советчик, - сказал слепой.

- Слышишь, мама? - восторженно крикнул Барнеби, оглядываясь на мать. -

И не говори мне больше, что золото не нужно нам, даже если оно будет лежать у нас под ногами. Почему же мы так нуждаемся? Почему ты так тяжело работаешь с утра до ночи?

- Правильно, - поддержал его слепой. - Правильно! Ну, что же, мэм, вы ничего не отвечаете?.. Вы еще не решились? - добавил он с расстановкой.

- Нам надо поговорить с глазу на глаз.

- Хорошо. Возьмите меня за рукав, - сказал Стэгг, вставая из-за стола,

- и ведите куда хотите. Не унывай, дружок Барнеби! Мы еще потолкуем с тобой насчет этого - ты мне очень полюбился. Подожди меня здесь. Ну, пойдемте, вдовушка.

Миссис Радж вывела его в садик, и там они остановились.

- Он выбрал себе подходящего посредника, - сказала она, едва переводя дух. - Вы достойны того, кто вас послал.

- Я передам ему ваши слова, - ответил Стэгг. - Он вас почитает и после вашей похвалы еще больше (если это возможно) будет ценить меня. Итак, мэм, мы отстаиваем свои права.

- Права! Да знаете ли вы, что стоит мне сказать слово, и...

- Ну, что же вы не договариваете? - спокойно спросил слепой после долгого молчания. - Знаю ли я, что стоит вам сказать слово - и моему другу придется протанцевать в воздухе последнюю фигуру пляски жизни? Да, знаю. Ну и что же? Вы этого слова никогда не скажете, вдовушка!

- Вы в этом уверены?

- Вполне. Так уверен, что не стану и обсуждать этот вопрос! Не за тем я сюда пришел. Повторяю - мы либо вернем себе наши права, либо потребуем отступного. И не тяните, иначе я вернусь к моему юному другу, ибо я глубоко сочувствую ему и хочу научить его, как добывают золото. Знаю, что вы скажете, - добавил он торопливо, - можете не повторяться. Вас удивляет, как это я, слепой, не хочу пожалеть вас? Нет, не пожалею! Почему я, живущий в вечном мраке, должен быть добрее зрячих? С какой стати? Что же, разве я, безглазый, обязан богу большим, чем вы, которым он дал глаза? Все вы считаете долгом ужасаться, когда слепой ворует, плутует, разбойничает. Ну, как же, ведь слепому, который еле кормится на те жалкие гроши, что ему бросают на улице прохожие, это менее простительно, чем вам, хотя вы -

зрячие, вы можете работать и не нуждаетесь в подачках. Ох, будьте вы прокляты! Вы, обладающие всеми пятью чувствами, разрешаете себе грешить вволю, а от нас, калек, лишенных самого главного и вынужденных кормиться своим несчастьем, требуете высокой добродетели! Вот оно, истинное милосердие и справедливость богачей к обездоленным везде, во всем мире!

Он замолчал, услышав, что в руках у миссис Радж зазвенели деньги.

- Ага! - воскликнул он, сразу переменив тон. - Вот Это дело! Так мы быстрее договоримся, вдовушка.

- Сначала ответьте мне на один вопрос, - сказала миссис Радж. - Вы сказали, что он близко. Значит, из Лондона он ушел?

- Раз он здесь, моя милая, следовательно там его нет, - отозвался слепой.

- Вы отлично понимаете, о чем я спрашиваю. Я хочу знать, навсегда ли он оставил Лондон.

- Да. Дальнейшее пребывание там грозило ему неприятностями. Вот по этой-то причине он и ушел.

- Слушайте, - миссис Радж стала отсчитывать монеты, кладя их одну за другой на скамью подле слепого. - Считайте.

- Шесть, - сказал тот, внимательно прислушиваясь к звону монет. - А еще?

- Это все мои сбережения за пять лет: тут шесть гиней.

Он протянул руку, взял у нее одну монету, тщательно взвесил ее на ладони, попробовал на зуб, постучал ею по скамье. Затем сделал миссис Радж знак, чтобы она подала ему остальные.

- Я экономила на всем и с трудом скопила эти деньги на черный день, когда болезнь или смерть разлучит меня с сыном и он останется один. Чтобы их скопить, я часто голодала, вечно работала, не давая себе роздыху. Если вы способны взять их у меня, - берите, но с условием, что вы тотчас же уйдете отсюда, не входя больше в дом, где он сидит и ждет вас.

- Шесть гиней, - слепой покачал головой. - Хотя бы они были самые полновесные из всех монет на свете, тут еще очень много не хватает до двадцати фунтов.

- Вы же знаете, - чтобы достать столько денег, я должна написать людям, которые живут очень далеко отсюда, и дождаться ответа. На это нужно время.

- Ну, сколько? Два дня? - сказал слепой.

- Больше.

- Четыре?

- Неделя. Приходите через неделю в этот же час, но в дом не входите.

Ждите меня на углу.

- А вы придете туда? - спросил слепой, хитро прищурившись.

- Конечно. Куда же я от вас скроюсь? По вашей милости я стала нищей, отдала все, что с таким трудом сберегла, для того только, чтобы остаться жить здесь, - так неужели вам этого недостаточно?

- Гм! Ну, ладно, - сказал слепой после некоторого размышления. -

Поверните меня лицом к тому месту, про которое вы говорите, и выведите на дорогу... Так это здесь?

- Дa.

- Значит, ровно через неделю с сегодняшнего дня, после захода солнца. И помните о том, кто ждет вас в доме. Ну, пока до свиданья!

Она не ответила, да он и не стал ждать ответа и медленно пошел по дороге. По временам на ходу оборачивался или останавливался, прислушиваясь,

- видно, проверял, не следят ли за ним. Вечерние тени быстро сгущались, и скоро слепой скрылся во мраке. Но вдова все-таки прошла весь проулок из конца в конец и только когда убедилась, что Стэгг действительно ушел, вошла в дом, поспешно заперла двери и закрыла окно.

- Что ты делаешь, мама? И где же слепой? - спросил Барнеби.

- Ушел.

- Ушел! - крикнул Барнеби, вскакивая с места. - А мне непременно надо еще поговорить с ним. По какой дороге он пошел?

- Не знаю, - ответила мать и обняла его. - Не выходи больше сегодня.

Вокруг дома бродят привидения.

- Ой, неужели? - спросил Барнеби испуганным шепотом.

- Да. И ходить опасно. А завтра мы совсем уйдем отсюда.

- Уйдем? А как же дом? И наш огород?

- Все равно. Уйдем завтра на заре. Нужно идти в Лондон. Во всяком другом месте нас легко найти, а в таком большом городе, как Лондон, мы затеряемся бесследно. Из Лондона пойдем дальше и поселимся где-нибудь в новом месте.

Барнеби не надо было долго уговаривать, он готов был примириться с чем угодно, если это сулило какую-нибудь перемену. В первый момент он пришел в дикий восторг, минуту спустя опечалился при мысли о разлуке со своими друзьями - собаками, потом опять развеселился, потом вспомнил слова матери о привидениях, сказанные для того, чтобы помешать ему выйти из дому, и в ужасе засыпал ее самыми нелепыми вопросами. В конце концов беспечность взяла верх, он лег, не раздеваясь, чтобы утром быть в полной готовности, и скоро уже крепко спал у чуть тлевшего на очаге огня.

А мать оставалась на страже. Всю ночь просидела она подле него, не смыкая глаз. При каждом легком шуме ветра ей чудились за дверью знакомые шаги, которых она так боялась, или казалось, что чья-то рука стучит щеколдой у двери. И эта мирная летняя ночь была для нее ночью ужасов.

Наконец наступил желанный день. Окончив все сборы и со слезами помолившись богу, она разбудила Барнеби, который весело вскочил при первом ее оклике.

Узелок с одеждой был совсем не тяжел, а нести Грипа было для Барнеби самой приятной обязанностью. Как только первые лучи солнца брызнули на землю, мать и сын закрыли за собой двери покинутого ими дома и двинулись в путь. Небо было ясно-голубое, воздух свеж и напоен тысячью ароматов. Барнеби шагал, глядя вверх, и веселился от всей души. В такие дни он обычно предпринимал дальние прогулки. И сегодня одна из неизменно сопровождавших его собак, самая безобразная, побежала за ним, радостно прыгая вокруг.

Барнеби пришлось сердито прикрикнуть на нее, чтобы она вернулась домой.

Сделал он это скрепя сердце. Собака сначала побежала обратно, но тотчас вернулась и, глядя на него недоверчивыми и умоляющими глазами, остановилась поодаль.

То был последний призыв отвергнутого товарища и верного друга. Барнеби не выдержал: качая головой и жестами прогоняя собаку, он залился слезами.

- Ох, мама, мама, как ей будет грустно, когда она станет скрестись в нашу дверь, а ей никто не откроет!

В этих словах звучала такая привязанность к домашнему очагу, что миссис Радж, хотя и у нее глаза были полны слез, не променяла бы этой минуты ни на какие блага мира и не хотела бы, чтобы она стерлась когда-нибудь в ее памяти и памяти ее сына.

ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ

В неисчерпаемом списке милостей, дарованных небом человеку, наша способность при самых тяжких испытаниях находить в чем-то каплю утешения должна по праву занимать первое место. Способность эта поддерживает и укрепляет нас, когда мы более всего нуждаемся в поддержке, и притом в ней, в этом источнике утешения, мы с полным основанием угадываем божественное начало, которое даже грешнику подает надежду на искупление, - нечто такое, что людей равняет с ангелами. Оно живет в нас с тех древних времен, когда ангелы еще ходили по земле, оно оставлено нам небесами из милосердия.

Как часто миссис Радж во время их странствий говорила себе, что, не будь Барнеби лишен рассудка, он не был бы так беззаботно весел и так привязан к ней, - и при этой мысли в ее сердце просыпалось чувство благодарности судьбе. Сколько раз она напоминала себе, что, если бы не его болезнь, он мог вырасти угрюмым брюзгой, черствым, чуждым ей, а быть может, даже и порочным и жестоким. Как часто она находила утешение в его силе, жизнерадостности, в его простодушии! Даже то, что он благодаря своему слабоумию так быстро забывал пережитое, вспоминая его разве только урывками, при коротких, как молния, вспышках сознания, служило матери утешением. Ведь для Барнеби жизнь была полна радостей, каждое дерево, каждая травка, цветок, каждая птица, животное, крохотное насекомое, сброшенное на землю дуновением летнего ветерка, приводили его в восторг, - а его радости были ее радостями.

Сколько разумных сыновей приносят только горе своим матерям, а этот бедный, беспечно-веселый дурачок наполнял ее сердце лишь благодарностью и любовью.

Денег у них было очень мало, но, отдавая слепому свои сбережения, миссис Радж утаила одну гинею. Эта гинея да еще оставшиеся у нее несколько пенсов составляли целый капитал для двух столь неприхотливых людей, как она и ее сын. Кроме того, с ними был Грип - и когда гинее уже грозил размен, им стоило заставить ворона показать свои штуки перед дверью придорожной харчевни, или на деревенской улице, или в парке какой-нибудь богатой усадьбы, - и десятки людей, которые из милосердия не дали бы им ни гроша, охотно платили за развлечение, доставленное говорящей птицей.

В один из таких дней (двигались они медленно и, хотя не раз подсаживались на попутные фургоны и телеги, были уже целую неделю в пути)

Барнеби, шедший впереди с Грипом на плече, дойдя до чистенькой сторожки у ворот чьей-то усадьбы, попросил разрешения пройти к большому дому в конце аллеи и показать господам своего ворона. Привратник хотел уже было впустить их, но в эту минуту подъехал верхом тучный джентльмен с длинным хлыстом в руке - его багровая физиономия наводила на мысль, что он уже с утра изрядно угостился, - и, пересыпая свои слова ругательствами гораздо обильнее, чем этого требовали обстоятельства, стал кричать, чтобы ему немедленно открыли ворота.

- Что это за люди? - спросил джентльмен сердито, когда привратник широко распахнул перед ним ворота и поклонился, сняв шляпу. - Небось попрошайки? Эй, женщина, вы что тут делаете?

Миссис Радж, почтительно присев, сказала, что они - бедные путники.

- Ну, конечно, бродяги, - подхватил джентльмен, - бродяги и праздношатающиеся. Хотите, видно, познакомиться с тюрьмой, а? Не пробовали еще тюремных колодок да плетей у позорного столба? Откуда вы взялись?

Смущенная хриплыми окриками и сердитой, красной физиономией, этого джентльмена, миссис Радж робко попросила его не гневаться, потому что они -

люди безобидные и сейчас уйдут.

- Это мы еще посмотрим! - возразил джентльмен. - Мы не позволим бродягам шляться здесь. Знаю, чего вам надо, - высматриваете небось, где можно стащить белье, что сушится на заборе, или зазевавшуюся курицу. Что у тебя в корзинке, бездельник?

- Грип, Грип, Грип! Умница Грип, проказник Грип, Грип - хитрец! Грип, Грип, Грип! - закричал вдруг ворон, которого Барнеби упрятал в корзинку, когда подъехал суровый джентльмен. - Я - дьявол! Дьявол, дьявол!.. Не вешай носа, не трусь! Ура! Полли, подай чайник, мы все будем пить чай!

- Вынь эту тварь из корзины, негодник, и покажи ее мне! - крикнул джентльмен.

Повинуясь этому требованию, выраженному в столь любезной форме, Барнеби со страхом и трепетом вынул Грина из корзины и пустил его на землю. Ворон немедленно откупорил по меньшей мере полсотни бутылок и принялся плясать.

При этом он все время удивительно нагло поглядывал на джентльмена, вертя головой так энергично, как будто задался целью во что бы то ни стало вывихнуть себе шею.

Откупоривание бутылок, видимо, поразило джентльмена больше, чем умение ворона говорить, - должно быть, эти звуки были особенно знакомы и близки его сердцу. Он пожелал услышать их еще раз, но, несмотря на его повелительный окрик и на ласковые уговоры Барнеби, Грип остался глух к этому требованию и хранил гробовое молчание.

- Неси его за мной туда, - сказал джентльмен, указывая на дом. Однако наблюдательный Грип, увидев этот жест, опередил хозяина и побежал вприпрыжку по аллее, не переставая хлопать крыльями и кричать: "Кухарка! Кухарка!" -

вероятно, он давал этим понять, что идут гости, которые не прочь закусить.

Барнеби и его мать шли по обе стороны лошади, а ехавший на ней джентльмен время от времени высокомерно и неприязненно поглядывал на них и громовым голосом задавал вопросы, резкий тон которых так смущал Барнеби, что он не находил ответа и молчал. Когда джентльмен в раздражении намеревался уже, кажется, пустить в ход свой хлыст, вдова набралась смелости и со слезами на глазах шепотом объяснила ему, что сын ее - слабоумный.

- Идиот! Вот как! - сказал джентльмен, глядя на Барнеби. - И давно?

- Она знает, - робко ответил Барнеби, указывая на мать. - Кажется, я...

всегда...

- Да, с рождения, - сказала миссис Радж.

- Не верю, - рявкнул джентльмен. - Ни за что не поверю! Это - выдумка, отговорка, чтобы увильнуть от работы. Самое лучшее средство в таких случаях

- порка. Ручаюсь, что я бы его вылечил в десять минут!

- Господь за два десятка лет не мог сделать этого, сэр, - возразила вдова кротко.

- Тогда почему не засадить его в сумасшедший дом? Немало с нас дерут денег на эти заведения, черт бы их побрал! Но тебе, конечно, выгоднее таскать его повсюду за собой, чтобы тебя жалели и подавали больше. Знаю я вас!

Этому джентльмену, надо вам сказать, близкие приятели давали разные лестные прозвища. Его называли и "славным провинциалом старого закала" и

"образцом джентльмена", а иные твердили, что он - "истый британец",

"подлинный Джон Буль". И все единодушно сходились на том, что, к сожалению, таких людей теперь мало и потому страна быстро идет к разорению и гибели. Он занимал должность мирового судьи и умел почти разборчиво подписать свое имя и фамилию, а главное - обладал целым рядом других, более замечательных качеств: сурово преследовал браконьеров, был лучший стрелок и самый неутомимый наездник во всем графстве, держал лучших лошадей и собак, и никто не мог в один присест столько съесть и столько выпить вина, ложиться каждый вечер вдрызг пьяным, а наутро вставать трезвым. Лошадей он умел лечить, пожалуй, не хуже любого коновала, уходу за ними мог бы поучить своего старшего конюха, и ни одна свинья в его поместье не могла сравняться с ним в обжорстве. Членом парламента он не был, но, преисполненный высокого патриотизма, всегда собственными руками тащил своих избирателей к урнам. Он был горячим приверженцем церкви и государства и в свой приход допускал только таких священников, которые могли выпить три бутылки, не поморщившись, и отличались в охоте на лисиц. Он не верил в честность грамотных бедняков и втайне завидовал собственной жене (на этой молодой леди он, по выражению его приятелей, "следуя доброй старой английской традиции", женился потому, что имение ее отца примыкало к его собственному), которая в искусстве читать и писать далеко превзошла его. Словом, если Барнеби был полоумный, а Грип -

тварь с чисто животными инстинктами, то очень трудно решить, к какой же категории отнести почтенного судью.

Он подъехал к красивому дому, где у подножия высокой лестницы уже дожидался слуга, чтобы принять его лошадь. Бросив ему поводья, джентльмен вошел первый в зал, в котором, несмотря на его внушительные размеры, воздух был спертый и пахло вином после вчерашней попойки. Повсюду валялись плащи, хлысты для верховой езды, уздечки, сапоги, шпоры и тому подобные предметы.

Они да громадные оленьи рога и несколько портретов собак и лошадей составляли главное убранство этой комнаты.

Плюхнувшись в глубокое кресло (в нем он, кстати сказать, частенько храпел всю ночь, когда более обычного заслуживал данной ему почитателями характеристики "славный провинциал старого закала"), судья послал слугу доложить госпоже, что он просит ее сойти вниз. Она тотчас же пришла, явно обеспокоенная столь необычным приглашением. Легко было заметить, что она гораздо моложе супруга, слаба здоровьем и не очень-то счастлива.

- Ну вот, ты не любишь охотиться с собаками, как подобает настоящей англичанке, так полюбуйся-ка: авось хоть это тебя развлечет, - сказал ей судья.

Молодая леди улыбнулась, села поодаль и сострадательно посмотрела на Барнеби.

- Эта женщина говорит, что он слабоумный, - сказал джентльмен, качая головой. - Но я ей не верю.

- Вы ему мать? - спросила леди.

Миссис Радж ответила утвердительно.

- Бесполезно спрашивать ее, - сказал хозяин дома, засовывая руки в карманы. - Разумеется, она скажет, что это ее сын. А вернее всего, она его просто наняла на время. Эй, ты! Заставь-ка птицу показать свои штуки.

Грип на этот раз был покладистее и, вняв просьбам Барнеби, прокричал множество фраз из своего репертуара, затем проделал все трюки, имевшие огромный успех. Откупоривание бутылок и возгласы: "Не вешай носа! Не трусь!", очень понравились судье, и он требовал повторения этих номеров до тех пор, пока Грип не удалился в свою корзину и решительно не отказался вымолвить хотя бы еще одно слово. Молодую хозяйку ворон тоже очень позабавил, а мужа ее даже упрямство Грипа привело в такой восторг, что он хохотал до упаду и осведомился, сколько они хотят за птицу.

Барнеби посмотрел на него с недоумением, как будто не понимая, чего от него требуют. Вероятно, он и в самом деле не понимал этого.

- Я спрашиваю, сколько он стоит, - пояснил джентльмен, побрякивая деньгами в кармане. - Сколько ты за него возьмешь?

- Он не продается, - ответил, наконец, Барнеби, поспешно закрыв корзину крышкой и вешая ее на ремне через плечо, - Мама, пойдем!

- Видишь теперь, моя ученая леди, каков этот дурачок, - сказал судья, презрительно взглянув на жену. - Знает, как цену набить. Ну-с, сколько за твоего ворона, старуха?

- Он - верный товарищ моего сына, - сказала миссис Радж. - И мы его не продадим, сэр.

- Не продадите! - закричал судья, и физиономия его стала в десять раз краснее, а голос - еще более хриплым и громовым. - Не продадите!

- Нет, сэр, право, не можем, - повторила миссис Радж. - Нам никогда и в голову не приходило с ним расстаться, уверяю вас, сэр.

У достойного джентльмена явно был уже на языке весьма резкий ответ, но тут жена шепнула ему несколько слов, он круто повернулся к ней и спросил:

- А? Что?

- Мы не можем требовать, чтобы они продали птицу, если они этого не хотят, - повторила она, запинаясь. - Раз они предпочитают оставить ее у себя, то...

- "Пред-по-читают!" - передразнил ее муж. - Скажите пожалуйста, эти бродяги, которые рыскают повсюду, бездельничают и воруют все, что попадется,

"предпочитают" не продавать птицу, когда ее хочет купить землевладелец и судья! Старуха училась в школе, вижу, что училась! Не смей возражать, знаю, что училась! - заорал он на миссис Радж.

Она признала себя в этом виновной, но выразила надежду, что в учении нет ничего дурного.

- Ничего дурного! - повторил судья. - Вот как! Ничего дурного, старая бунтовщица! Ничего, разумеется! Жаль, нет здесь моего писаря, а то не миновать бы вам обоим колодок, посидели бы в тюрьме за то, что шляетесь повсюду, цыганское отродье, да высматриваете, что бы стянуть! Эй, Саймон, гони в шею этих воришек, вышвырни их за ворота, чтоб и духу их тут не было!

Ага, птицу продать вы не хотите, а попрошайничать - это ваше дело? Если они сию минуту не уберутся, выпусти на них собак!

Барнеби и его мать, не дожидаясь дальнейших напутствий, обратились в бегство, предоставив судье бушевать в одиночестве (бедная жена его уже раньше ушла к себе) и тщетно пытаясь успокоить Грипа. Взбудораженный шумом, он все время, пока они бежали по аллее, откупоривал бутылки в таком количестве, что их хватило бы на пир для целого города, и, кажется, был чрезвычайно горд тем, что из-за него поднялась такая суматоха. Когда они уже добежали до сторожки, из-за кустов вынырнул слуга; делая вид, будто усердно помогает гнать их, он украдкой сунул вдове крону, шепнув, что это от леди, и выпроводил их за ворота.

Когда они, пройдя несколько миль, остановились на отдых в харчевне, им довелось там услышать, как расхваливают судью его приятели. Вспоминая все, что с ними произошло, миссис Радж подумала, что, пожалуй, чтобы называться

"образцом провинциального джентльмена", "истым британцем", "настоящим Джоном Булем", мало иметь вместительный желудок и питать страсть к псарне и конюшне и что этих наименований судья не только не заслуживает, но, можно сказать, позорит их. Ей тогда и на ум не могло прийти, что такое незначительное происшествие повлияет на их будущее, но время и опыт доказали ей это.

- Мама, - сказал Барнеби на другой день, когда они ехали в фургоне, который должен был довезти их до одной деревни в десяти милях от столицы. -

Ты говорила, что мы первым делом поедем в Лондон. А встретимся мы там со слепым?

Ей хотелось крикнуть "Упаси бог!", но она сдержалась и ответила:

- Не думаю. А почему ты спрашиваешь?

- Он - очень умный человек, - сказал Барнеби задумчиво. - Жаль, если мы с ним больше не встретимся. Как это он сказал про золото? Что его можно найти только там, где живет много людей, а не в лесу и других тихих местах?

Из его слов видно, что он тоже любит золото. А в Лондоне много народу - так наверно мы встретим его там.

- Да на что он тебе, родной? - спросила миссис Радж.

- Видишь ли, - Барнеби серьезно поглядел на мать, - с ним можно было бы потолковать насчет золота, а золото - замечательная вещь, и что ни говори, а ты, я знаю, была бы не прочь его иметь. Притом этот слепой появился и исчез так неожиданно, совсем как те седые старички, что приходят иногда по ночам к моей кровати. Они что-то говорят, но днем я забываю, что они говорили.

Слепой обещал мне вернуться - не понимаю, почему он не сдержал слова!

- Но ты же прежде никогда не думал о богатстве, милый мой! Ты всем был доволен.

Барнеби засмеялся и попросил ее повторить эти слова, после чего закричал: "Да, да, это верно!" И захохотал еще громче. Через минуту его уже что-то отвлекло, и другие впечатления вытеснили из его памяти и слепого и золото.

Однако и в тот день и на следующий Барнеби еще не раз вспоминал о слепом, и из его замечаний было видно, что мысль об этом человеке, а главное

- слова слепого о золоте сильно занимают его. Как знать, почему? Родилась ли у него мысль о богатстве впервые в тот вечер, когда он смотрел на золотое закатное небо (ведь часто какие-то предметы или внешние впечатления рождали в его мозгу образы, имеющие с ними весьма мало общего), или их убогое и трудное существование уже давно, в силу контраста, вызывало мысли о счастье, которое приносит с собой золото? Было ли всему причиной случайное (как он думал) появление слепого и слова, так совпавшие с его собственными мыслями, или его так сильно поразила слепота этого человека, отличавшая его от всех, с кем приходилось встречаться до тех пор? Мать всячески пыталась выяснить это, но все ее старания были тщетны: вряд ли и сам Барнеби отдавал себе в этом отчет.

Миссис Радж тревожило то, что он упорно возвращается к вопросу о золоте, и она всякий раз спешила занять его чем-нибудь другим, - это было единственное, что она могла сделать. Она опасалась, что, если предостеречь сына против Стэгга, показать, какой страх и недоверие он внушает ей, это только обострит интерес Барнеби к слепому и желание опять встретиться с ним.

Оставалось одно - надеяться, что в лондонской сутолоке опасный преследователь потеряет их след, а они, избавившись от него, уедут куда-нибудь подальше и там, соблюдая как можно большую осторожность, смогут жить в безвестности, тихо и спокойно.

Через некоторое время они доехали до заранее намеченной остановки в десяти милях от Лондона и там переночевали, сговорившись с владельцем телеги, которая порожняком возвращалась в Лондон и должна была выехать туда в пять часов утра, что он за небольшую плату довезет их до столицы. Он выехал точно в назначенное время, дорога была хорошая - если не считать пыли, потому что погода стояла сухая и жаркая. Ровно в семь часов утра в пятницу, 2 июня 1780 года, мать и сын сошли у Вестминстерского моста и, простившись с возчиком, остановились на раскаленном тротуаре, одинокие в этом громадном городе. От ночной прохлады не осталось и следа, солнце сияло нестерпимо ярко.

ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ

Не зная, куда идти теперь, ошеломленные толчеей на улицах, по которым, несмотря на ранний час, уже двигалась густая толпа, миссис Радж и Барнеби присели отдохнуть в одной из ниш на мосту. Они скоро заметили, что людской поток несется в одном направлении - из Мидлсекса в Сэррей*, причем бросалась в глаза необыкновенная торопливость и возбуждение этой огромной толпы.

Большинство шло группами по двое, по трое, кое-где - и впятером или вшестером, разговаривали мало. а многие всю дорогу молчали и шагали быстро, как люди, поглощенные мыслью о том, что впереди, и спешившие все к одной цели.

И еще Барнеби и его мать с удивлением заметили, что в этой толпе, которая безостановочно текла и текла мимо них, почти у всех мужчин на шляпах

- синие кокарды, а случайно попавшие в эту толпу прохожие, у которых не было на шляпах такого украшения, боязливо жались к стенам, стараясь остаться незамеченными, и уступали другим дорогу, чтобы умилостивить их и избежать нападения. Опасения их были довольно понятны, ибо людей с кокардами было в сорок или пятьдесят раз больше. Впрочем, никаких ссор не возникало, синие кокарды потоком неслись мимо, обгоняя друг друга, развивая такую быстроту, какая возможна в толпе, и только обменивались взглядами - да и то не часто -

с теми, кто был без кокард.

Вначале толпа двигалась по тротуарам и только кое-кто из отставших, торопясь догнать своих, бежал по мостовой. Но не прошло и получаса, как улица была уже запружена во всю ширину, и страшная давка, которую увеличивали встречные телеги и кареты, задерживавшие движение, вынуждала людей идти все медленнее, по временам даже стоять на месте пять, а то и целых десять минут.

Часа через два толпа стала заметно редеть и, постепенно рассеиваясь, очистила, наконец, мост, - только порой какой-нибудь человек с кокардой на шляпе, разгоряченный и весь в пыли, пробегал, запыхавшись, боясь опоздать, или останавливался, чтобы расспросить, в какую сторону прошли его товарищи, а получив ответ, мчался дальше, воспрянув духом. Когда наступили относительное безлюдье и тишина, казавшиеся такими странными и неожиданными после недавней сутолоки, миссис Радж тут только решилась осведомиться о причине недавнего столпотворения у старика, который присел около них.

- Как! Откуда же вы явились, что не слыхали о лорде Джордже Гордоне и его великом Союзе? - сказал старик. - Сегодня лорд Гордон - дай бог ему здоровья! - вносит в парламент петицию против католиков.

- А причем же тут вся эта толпа? - спросила вдова.

- Причем? Вот так вопрос! Неужто не знаете? Ведь милорд объявил, что он не подаст петиции, если его не будут сопровождать до самых дверей палаты хотя бы сорок тысяч верных протестантов. Их-то вы и видели.

- Да, вот это толпа так толпа! -сказал Барнеби.- Слыхала, мама? Сорок тысяч!

- А собралось, говорят, еще гораздо больше, - отозвался старик. -

Добрых сто тысяч. Да, да, на лорда Джорджа можно положиться. Он свою силу знает. Там, за этими тремя окнами наверху, - он указал на здание палаты общин, высившееся над рекой, - немало людей побледнеет как смерть, когда наш славный лорд Джордж войдет туда сегодня. И недаром! Ого, положитесь на лорда Джорджа! Он знает, что делает!

Бормоча это, хихикая и помахивая большим пальцем, старик с трудом поднялся, опершись на палку, и заковылял дальше.

- Мама, а эти парни, про которых он говорил, - молодцы, правда? Пойдем за ними.

- Только не за ними! - воскликнула мать.

- Почему же? Да, да, пойдем! - Барнеби потянул ее за рукав.

- Ты не знаешь, сколько зла они могут натворить! - возразила мать. - Не знаешь, куда они могут завести тебя! Барнеби, милый, ну ради меня...

- Ради тебя? - Барнеби погладил ее руку. - Так ведь это именно ради тебя, мама! Помнишь, что сказал слепой про золото? Пойдем! Его надо искать там, где много людей. Или подожди здесь, пока я вернусь. Да, да, подожди меня здесь!

Миссис Радж со всей настойчивостью, порожденной страхом, пыталась отговорить его от этого намерения, но все ее усилия были тщетны. Барнеби нагнулся, чтобы застегнуть пряжку на башмаке, и в эту минуту из быстро проезжавшей мимо кареты раздался голос, приказывавший кучеру остановиться.

- Эй, молодой человек! - окликнул Барнеби тот же голос.

- Кто меня зовет? - спросил Барнеби, подняв глаза.

- Есть у вас такое украшение? - Незнакомец протянул ему синюю кокарду.

- Ради бога, не надо, умоляю вас, не давайте ему этого! - воскликнула вдова.

- Не отвечайте за него, женщина! - сухо сказал человек в карете. -

Пусть юноша решает сам, он достаточно взрослый и нечего ему цепляться за ваш фартук. Он и без вас знает, хочет он носить кокарду честного англичанина или нет.

Барнеби, дрожа от нетерпения, чуть не в десятый раз закричал: "Да, да, хочу!" Незнакомец бросил ему кокарду, крикнул: "Бегите на Сент-Джордж-Филдс"

- и, велев кучеру ехать поскорее, укатил.

В то время как Барнеби дрожащими от волнения руками прикреплял на шляпу новое украшение и, стараясь получше его приладить, торопливо отвечал что-то на мольбы плачущей матери, по другой стороне улицы проходили двое мужчин.

Заметив мать и сына и видя, чем занят Барнеби, они остановились, пошептались и, перейдя улицу, подошли к миссис Радж.

- Чего вы тут сидите? - сказал один из них, мужчина с длинными прямыми волосами, в простой черной одежде и с массивной тростью в руке. - Почему не пошли со всеми?

- Сейчас иду, сэр, - ответил Барнеби. Он уже прикрепил кокарду и с гордостью надел шляпу. - Мигом добегу туда.

- Надо говорить не "сэр", а "милорд", когда имеешь честь беседовать с его светлостью, - поправил его второй джентльмен. - Если вы, молодой человек, с первого взгляда не узнали лорда Джорджа Гордона, так пора хоть сейчас узнать его.

- Ну, ну, Гашфорд, - промолвил лорд Джордж в то время, как Барнеби, сорвав с головы шляпу, отвешивал ему низкий поклон. - Стоит ли говорить о таких пустяках сегодня, в великий день, который все англичане будут вспоминать с восторгом и гордостью. Надень шляпу, друг, и ступай следом за нами, потому что ты опаздываешь. Уже одиннадцатый час. Разве тебе неизвестно, что сбор назначен к десяти?

Барнеби отрицательно замотал головой, переводя блуждающий взгляд с одного на другого.

- А следовало бы знать это, - заметил Гашфорд. - Ведь было ясно сказано, что в десять. Как же это вы не знаете?

- Он ничего не знает, сэр, - вмешалась миссис Радж, -бесполезно и спрашивать его. Мы только сегодня утром приехали сюда издалека.

- Наше дело пустило, видно, глубокие корни и распространилось широко, -

сказал лорд Джордж своему секретарю. - Возблагодарим бога за эту радостную весть!

- Аминь, - подхватил Гашфорд с торжественной серьезностью.

- Вы не так меня поняли, милорд, - сказала вдова. - Простите, но вы жестоко ошибаетесь. Мы ничего не знаем обо всех здешних делах. И не желаем и не имеем права участвовать в том, что вы затеяли. Мой бедный сын -

слабоумный. Он мне дороже жизни. Ради всего святого, милорд, идите своей дорогой без него, не вовлекайте его в опасное дело.

- Милая моя, как вы можете говорить подобные вещи! - возмутился Гашфорд. - О какой опасности вы толкуете? Что же, по-вашему, милорд - лев рыкающий, который бродит вокруг, ища кого бы растерзать? О, господи!

- Нет, нет, милорд, простите, - взмолилась вдова, прижав обе руки к груди и от волнения едва сознавая, что делает и говорит. - Но я недаром умоляю вас внять моей горячей материнской просьбе и не уводить от меня сына.

О, не делайте этого! Он не в своем уме, да, да, милорд, верьте мне!

- Вот какова испорченность нашего века! - сказал лорд Джордж, отпрянув от протянутых к нему рук и густо краснея. - Тех, кто стремится к правде и стоит за святое дело, уже объявляют сумасшедшими. И у вас хватает духу говорить так о родном сыне! Какая же вы после этого мать?

- Вы меня поражаете, - подхватил Гашфорд с кроткой укоризной. - Какой печальный пример развращенности!

- Он вовсе не похож на... - начал лорд Джордж, взглянув на Барнеби, и докончил шепотом на ухо секретарю: - ...на помешанного. Как по-вашему? И если даже это правда, не следует каждую пустячную странность объявлять безумием. Если бы это стало правилом, кто из нас... - тут лорд снова покраснел, - мог бы избегнуть такого клейма?

- Никто, - согласился секретарь. - Чем больше рвения, способностей и верности делу проявлял бы человек, чем громче звучал бы в нем глас божий, тем больше все были бы уверены в его безумии. А что касается этого юноши, милорд, - добавил Гашфорд и, кривя губы, бросил взгляд на Барнеби, который стоял перед ними, вертя шляпу в руках и украдкой, знаками приглашал их идти поскорее, - так у него, по-моему, здравого смысла и силы воли не меньше, чем у всех, кого я знаю.

- Значит, ты хочешь стать членом нашего великого Союза? - обратился лорд Джордж к Барнеби. - И уже собирался это сделать?

- Да, да, - подтвердил Барнеби, и глаза его ярко заблестели. - Конечно, хочу! Я только что говорил ей это.

- Ага, я так и думал, - отозвался лорд Джордж, неодобрительно посмотрев на несчастную мать. - Тогда иди с нами, и твое желание исполнится.

Барнеби с нежностью поцеловал мать в щеку и, наказав ей быть веселой, так как теперь их ждет счастливая жизнь, пошел за лордом и его секретарем. А она, бедняжка, следовала за ними - трудно описать, как печально и тревожно было у нее на душе.

Они быстро прошли по Бридж-роуд, где все лавки были закрыты (ибо торговцы, увидев валившую мимо толпу, испугались за целость своих товаров и, полагая, что толпа будет возвращаться обратно той же дорогой, поспешили запереть двери), а в верхних этажах жильцы теснились у окон и смотрели вниз.

На лицах этих людей выражались различные чувства: у кого - страх, у кого -

любопытство, нетерпеливое ожидание или негодование. Одни аплодировали, другие свистели. Но лорд Джордж, не обращая ни на что внимания, все ускорял шаг, так как издали уже слышался гул громадной толпы, отдававшийся в его ушах, как рев прибоя. И, наконец, они пришли на Сент-Джордж-Филдс.

В те времена это было еще поле, обширное поле, и тут-то сейчас собралось несметное множество людей со знаменами различного вида и размеров, но одного цвета - синего, как и кокарды. Одни отряды в боевом порядке маршировали взад и вперед, другие стояли, построившись в каре или шеренги.

Большинство маршировавших и стоявших на месте пели гимны или псалмы. Кто бы это ни придумал, мысль была хороша: хор тысяч голосов, сливавшихся в воздухе, не мог не волновать сердца энтузиастов, хотя бы и заблуждающихся.

На аванпостах всей этой громадной армии стояли дозорные, которые должны были сообщить о прибытии вождя. Как только они прибежали с этой вестью, она быстро облетела всех, и на несколько мгновений огромная толпа замерла в такой неподвижности, что стоило ветерку зашевелить где-нибудь одно из знамен, как это тотчас бросалось в глаза и приковывало внимание. Затем раздался громовой клич, за ним - другой, третий, они раскалывали и колебали воздух, как пушечные залпы.

- Гашфорд! - воскликнул лорд Джордж, крепко сжав руку секретаря; его голос и внезапная перемена в лице выдавали сильное волнение. - Гашфорд, вот теперь я знаю, чувствую, что бог возложил на меня великую миссию! Я - вождь всего этого великого воинства. Пусть бы они сейчас единодушно потребовали, чтобы я повел их на смерть, - я сделал бы это. Да, повел бы их и первым пал бы в бою.

- Какое замечательное зрелище! - сказал секретарь. - Сегодня великий день для Англии и для нашего святого дела во всем мире. Примите же, милорд, тот знак почтения, какой я, ничтожный, но смиренно преданный нам человек, могу...

- Что вы делаете! - крикнул лорд Джордж, хватая за обе руки секретаря, который сделал вид, будто хочет стать перед ним на колени. - Дорогой Гашфорд, не расстраивайте меня, иначе я не смогу выполнить священную обязанность, предстоящую мне в этот торжественный день. - Бедный лорд говорил это со слезами на глазах. - Пойдемте же к ним, нам еще надо найти в каком-нибудь отряде место для нашего новобранца. Давайте руку!

Гашфорд вложил свою холодную предательскую руку в руку лорда, и так они, в сопровождении Барнеби и его матери, вмешались в толпу.

А толпа уже снова пела, и, когда ее предводитель проходил между рядами, люди заливались еще громче. Многие из них, якобы объединившиеся для защиты своей религии и готовые умереть за нее, отроду не слыхивали ни одного гимна или псалма. Но эти молодцы обладали здоровенными легкими и не прочь были погорланить, - вот они и распевали сейчас вместо гимнов всякую бессмыслицу или непристойности, какие только приходили им в голову: в общем хоре все равно не слышно было слов, да, впрочем, не очень-то они и беспокоились об этом. И подобные импровизации распевались под самым носом у лорда Джорджа Гордона, а он, не понимая их смысла, шествовал, как всегда, чопорно и торжественно, очень довольный и умиленный благочестием своих приверженцев.

Так шли они и шли, то вдоль одной шеренги, то вдоль другой, обходили каре и круги, а впереди были все новые ряды, каре и круги, необозримые и неисчислимые. Стало уже очень жарко, солнце беспощадно обливало поле жгучими лучами, знаменосцы просто с ног валились, обессиленные тяжелой ношей, и большинство собравшихся, не вытерпев, расстегивали кафтаны и жилеты, снимали шейные платки. А в гуще толпы, где из-за тесноты жара была еще невыносимее, некоторые в полном изнеможении ложились на траву и предлагали все, что у них было с собой, за глоток воды. Однако ни один из этих мучеников не ушел с поля. А лорд Джордж, обливаясь потом, все шествовал вдоль рядов об руку с Гашфордом. И Барнеби и его мать следовали за ними по пятам.

Они дошли до конца длинного ряда, в котором человек восемьсот стояли

"колонной", и лорд Джордж оглянулся, услышав громкий возглас удивления.

Голос прозвучал как-то глухо и странно, как всегда звучит одинокий голос па открытом воздухе, в густой толпе, - и в тот же миг из рядов с громким хохотом выскочил какой-то парень. Хлопнув Барнеби по спине своей могучей лапой, он закричал:

- Вот чудеса! Да это же Барнеби Радж! Век тебя не видел. Где эго ты пропадал так долго?

Барнеби в эту минуту думал о том, что истоптанная трава пахнет здесь совсем так, как на чигуэлском лугу, где он в детстве играл в крикет.

Ошеломленный внезапным и шумным приветствием, он растерянно уставился на окликнувшего его человека и сказал только:

- Как, это ты, Хью?!

- Я ли это? Ну, конечно, я, Хью из "Майского Древа"! А помнишь моего пса? Он до сих пор жив, и ручаюсь, что узнает тебя... Ага, и ты носишь нашу кокарду? Молодчина! Ха-ха-ха!

- Так вы знаете этого юношу? - спросил лорд Джордж.

- Знаю ли, милорд?.. Конечно, знаю, как собственную правую руку... И мой командир тоже знает его. Все мы тут его хорошо знаем.

- Значит, примете его в свой отряд?

- Еще бы! У нас в отряде не найдется ни одного такого славного, проворного парня, как Барнеби Радж, - сказал Хью. - Хотел бы я знать, кто посмеет спорить против этого! Иди к нам, Барнеби! Он пойдет между мной и Деннисом, милорд, и понесет знамя, - Хью взял знамя из рук утомленного знаменосца, - самое красивое шелковое знамя в нашей доблестной армии.

- Ради бога, не троньте его! - пронзительно крикнула миссис Радж, бросаясь к сыну. - Барнеби!.. Милорд!.. Вот увидите, он не захочет меня оставить!.. Барнеби! Барнеби!..

- Женщины в строю? - рявкнул Хью, став между вдовой и сыном и отталкивая ее. - Эй! Капитан, сюда!

- Что тут за шум? - закричал, подбегая, разгневанный Саймон Тэппертит.

- Такой-то у вас порядок?

- Я и сам говорю, что это непорядок, - отвечал Хью, продолжая удерживать миссис Радж. - Это против всех правил: женщины отвлекают от дела наших храбрых солдат. Отдайте команду, капитан, не то все разбегутся! Живо!

- Сомкнуть ряды! - прокричал Саймон во всю силу своих легких. -

Стройся! Шагом марш!

Миссис Радж была отброшена и упала. Толпа пришла в движение. Барнеби увлекли в этот людской водоворот, и мать потеряла его из виду.

ГЛАВА СОРОК ДЕВЯТАЯ

Собравшаяся здесь масса людей с самого начала была разбита на четыре отряда - Лондонский, Вестминстерский, Саутуоркский и Шотландский. В каждом из них были свои части, и так как построены они были по-разному, то в общей системе могли разобраться лишь немногочисленные командиры и вожаки этой армии; остальным эта система была так же непонятна, как план большого сражения - рядовому солдату. Однако в этом строю был, видимо, какой-то порядок, ибо, придя в движение, вся толпа очень скоро разделилась на три части и, как было заранее условлено, приготовилась переходить Темзу через разные мосты, чтобы затем с трех сторон подойти к зданию парламента.

Во главе того отряда, которому предстояло идти через Вестминстерский мост, стал лорд Гордон, имея по правую руку Гашфорда. Его окружали какие-то головорезы самого отталкивающего вида, составлявшие нечто вроде штаба.

Командование вторым отрядом, которому путь лежал через мост Блекфрайерс, было поручено целой группе, состоявшей человек из двенадцати, а третьим отрядом, который должен был идти по Лондонскому мосту и главным улицам, чтобы все увидели, как их много, и оценили серьезность их намерений, командовал Саймон Тэппертит (в помощники себе он взял несколько

"Непоколебимых"), палач Деннис, Хью и другие.

Раздалась команда, и каждый из трех громадных отрядов двинулся по своему маршруту в полном порядке и без всякого шума. Тот, который должен был пройти через Сити, был гораздо многочисленнее двух остальных и растянулся настолько, что, когда хвост его только пришел в движение, первые ряды были уже почти на четыре мили впереди, несмотря на то, что люди шли по трое в ряд и тесно сомкнутым строем.

Барнеби шел в авангарде, куда по сумасбродной прихоти поставил его Хью, между этим опасным покровителем и палачом. Среди тысяч людей, впоследствии вспоминавших этот день, многие хорошо помнили Барнеби. В своем экстазе ничего не замечая вокруг, с сияющими глазами и раскрасневшимися щеками, не чувствуя тяжести большого знамени, которое он нес, и только любуясь, как ярко его шелк горит на солнце, как плещется под летним ветерком, он шагал, гордый, ликующий, безмерно счастливый, среди всей этой толпы единственный, кто шел с легким сердцем и без корыстных расчетов.

- Ну, как тебе это нравится? - спросил у него Хью, когда они проходили по людным улицам, поглядывая вверх, на окна, у которых теснились зрители. -

Ишь, все высыпали на улицу поглазеть на наши знамена! Что скажешь, Барнеби?

Ведь ты же сейчас - самый видный человек во всей нашей компании. Твое знамя

- самое большое да и самое нарядное. Кто может сравниться с Барнеби? Все смотрят только на него. Ха-ха-ха!

- Будет тебе галдеть, братец! - сердито пробурчал палач, обращаясь к Хью, но в то же время не очень-то ласково глядя на Барнеби. - Уж не воображает ли он, будто ему придется только таскать эту синюю тряпку да резвиться, как школьник на каникулах? Ты, надеюсь, не откажешься и от настоящего дела, а? Эй, тебе говорю! - добавил он, грубо толкнув Барнеби локтем. - На что это ты глаза пялишь? Почему не отвечаешь?

Барнеби, до этой минуты погруженный в созерцание своего знамени, рассеянно перевел глаза на Денниса, потом на Хью.

- Он твоих намеков не понимает, - сказал последний. - Постой, я сейчас ему все растолкую. Барнеби, дружок, слушай внимательно, что я скажу.

- Слушаю, - отозвался Барнеби, с беспокойством озираясь по сторонам. -

Только почему ее нигде не видать?

- Кого это? - спросил Деннис ворчливо. - Уж не влюблен ли ты, чего доброго? Это никуда не годится, брат! Нам здесь влюбленные ни к чему.

- Она бы так гордилась мной, если бы могла меня сейчас видеть, правда, Хью? - сказал Барнеби. - Сам посуди, разве ей не было бы приятно увидеть меня в первом ряду такой большой процессии? Да она бы заплакала от радости, знаю, что заплакала бы! Куда она могла деваться? Она никогда еще не видела меня таким нарядным и веселым. А что мне с того, что я гляжу молодцом, если ее нет здесь?

- Что это еще за сюсюканье? - сказал мистер Деннис с глубочайшим презрением. - Не хватало нам тут влюбленных слюнтяев!

- Успокойся, друг! - воскликнул Хью. - Он говорит о матери.

- О ком? - переспросил Деннис, сопровождая этот вопрос крепким ругательством.

- О матери.

- Так неужели я связался с этим отрядом и пришел сюда в такой великий день только затем, чтобы слушать болтовню о мамашах? - прорычал Деннис с величайшим возмущением. - Мне и о любовницах слушать тошно, а тут - о матери! Тьфу! - Его негодование дошло до таких пределов, что он только плюнул и умолк.

- Нет, Барнеби прав, - возразил Хью, ухмыляясь, - прав, я тебе говорю!

Послушай, мой храбрый солдатик, ее здесь нет, потому что я о ней позаботился: послал к ней полдюжины джентльменов, всех с синими знаменами, -

правда, далеко не такими красивыми, как твое, - и они торжественно поведут ее в роскошный дом, весь увешанный золотыми и серебряными флагами. Там она будет тебя ожидать, и у нее будет вволю всего, что только душа пожелает.

- Правда? - сказал Барнеби, просияв. - Ты это сделал? Как я рад! Какой ты добрый, Хью!

- То ли еще впереди, дружок! - продолжал Хью, подмигнув Деннису, который теперь с великим изумлением уставился на нового соратника. - Это пустяки по сравнению с тем, что нас ждет.

- Неужели? - ахнул Барнеби.

- А как же! - подтвердил Хью. - Деньги, шляпы с перьями, красные камзолы с золотым позументом. Самые красивые вещи, какие есть, были и будут на белом свете, все будет наше, если мы останемся верны тому благородному джентльмену, лучшему человеку на свете, если несколько дней походим с этими знаменами и сохраним их в целости. Вот и все, что от нас требуется.

- Только-то! - воскликнул Барнеби, крепче сжав древко своего знамени.

Глаза его загорелись. - Ну, так я тебе ручаюсь, что оно будет в сохранности.

Ты отдал его в надежные руки. Ты меня знаешь, Хью. Никому не удастся вырвать его у меня.

- Хорошо сказано! - восхитился Хью. - Ха-ха! Благородные слова! Узнаю моего смельчака - Барнеби, с которым мы столько раз вместе лазали и бегали повсюду. Я знал, что Барнеби не подведет!

- Разве ты не видишь, - шепнул он Деннису, заходя с другой стороны, -

что он дурачок и его можно заставить делать что угодно, только сумей за него взяться. Он нас и повеселит, и силен, в драке стоит десяти, можешь мне поверить! Вот попробуй поборись с ним, - сам узнаешь. Одним словом, предоставь все дело мне, и скоро вы все увидите, подходит он нам или нет.

Мистер Деннис выслушал эти пояснения Хью, выражая свое удовольствие многочисленными кивками и подмигиванием, и с этой минуты его обращение с Барнеби заметно смягчилось. А Хью, приставив палец к носу, вернулся на свое место, и они продолжали путь молча.

В третьем часу дня все три главных отряда сошлись у Вестминстера и, слившись в одну громадную армию, потрясли воздух громовым кличем. Так они оповестили о своем прибытии и вместе с тем дали кому следует сигнал занять все подступы к зданию парламента, кулуары обеих палат и лестницу, ведущую на галереи.

Хью и Деннис ринулись прямиком на эту лестницу, а с ними и новобранец Барнеби, передавший свое знамя человеку, оставленному у двери снаружи, чтобы охранять все знамена. Сзади напирала толпа, и, подхваченные стремительным потоком, Хью, Деннис и Барнеби были отнесены к самому входу на галерею.

Вернуться назад было уже невозможно, даже если бы они этого и хотели: толпа наводнила все коридоры. Говоря о густой толпе, мы часто употребляем выражение: "Можно было пройти по головам". И здесь действительно так и было: мальчишка, который каким-то образом затесался сюда, увидев, что ему грозит опасность быть задавленным, вскочил на плечи соседа и по шляпам и головам выбрался на улицу, пройдя таким способом две лестницы и длинную галерею. Да и снаружи давка была не меньше: брошенная кем-то в толпу корзинка запрыгала с головы на голову, с плеча на плечо, кружась и вертясь, пока не скрылась из виду, ни разу не упав и даже не приблизившись к земле.

Сквозь эту-то огромную толпу, в которой, конечно, попадались и честные фанатики, но большинство составляли подонки общества (количество их в Лондоне все росло благодаря суровым уголовным законам, плохому режиму в тюрьмах и никуда не годной полиции), пришлось прокладывать себе дорогу тем членам парламента, которые имели неосторожность опоздать. Их экипажи были остановлены и сломаны, колеса выворочены, стекла разбиты вдребезги, стенки вдавлены внутрь, кучера, лакеи и их господа сброшены в грязь. Лордов, преподобных епископов, членов палаты общин - всех, не разбирая, что за человек и какой он партии - толкали, угощали пинками и щипками: они перелетали из рук в руки, подвергаясь всяким оскорблениям, пока в конце концов не появлялись в палате среди своих коллег в самом жалком виде: одежда висела на них клочьями, парики были сорваны, и они с ног до головы были осыпаны пудрой, выколоченной из этих париков. Они едва переводили дух, не могли выговорить ни слова. Один лорд так долго пробыл в руках черни, что пэры решили в полном составе отправиться к нему на выручку и уже двинулись было на улицу, но тут он, к счастью, появился среди них, весь в грязи и синяках, избитый так, что его с трудом узнавали самые близкие знакомые. Шум и гам усиливался с каждой минутой, воздух сотрясали ругательства, гиканье, свист, вой. Чернь бесновалась и ревела без передышки, подобно осатаневшему чудовищу, каким она и была, и каждое новое издевательство над жертвами еще сильнее раздувало ее ярость.

Внутри здания парламента положение было еще более угрожающее. Лорд Джордж в сопровождении человека, несшего впереди на наплечной подушке, какие употребляют грузчики, длиннейшую петицию, прошел по коридору к двери в палату общин. Петиция была принята двумя чиновниками парламента и развернута на столе для официального рассмотрения, после чего лорд Джордж занял свое место в палате, хотя было еще рано и спикер не начинал молитвы. В это время приверженцы лорда, как мы уже знаем, хлынули внутрь здания и сразу заполнили все кулуары и проходы. Таким образом, члены обеих палат подвергались насилиям не только на улице, но и в стенах парламента, а шум снаружи и внутри был такой оглушительный, что те, кто пробовал говорить, едва слышали собственный голос; члены палаты не имели возможности ни посовещаться относительно того, как действовать в такой трудный момент, ни подбодрить друг друга и дать черни достойный и решительный отпор. Всякий раз, как с улицы появлялся еще один депутат, растрепанный, в изодранной одежде, и проталкивался к дверям в зал заседаний, толпа в коридоре поднимала торжествующий вой, а когда дверь зала осторожно приоткрывалась изнутри, чтобы впустить его, и стоявшим поближе удавалось на миг заглянуть внутрь, они еще больше свирепели, как хищные звери при виде добычи, и наваливались на дверь так яростно, что все замки и запоры с трудом выдерживали напор и даже балки потолка дрожали.

Галереи для публики, расположенные прямо над входной дверью, приказано было закрыть при первой же вести о беспорядках, и потому они были пусты.

Один только лорд Джордж время от времени заходил туда: с галереи ему было удобнее выходить на лестницу и сообщать своим людям, что происходит в зале.

На этой именно лестнице и стали на посту Барнеби, Хью и Деннис. Лестница состояла из двух параллельных рядов ступеней. Эти короткие, крутые и узкие лесенки вели к двум дверям, открывавшимся в низкий проход на хоры. Между ними был пролет с незастекленным окном, через которое свет и воздух проникали в кулуары, находившиеся на двадцать футов ниже.

На одной из этих лесенок - не на той, куда выходил лорд Джордж, а на другой - стоял Гашфорд, облокотясь на перила и подпирая рукой щеку, с обычным своим хитрым и непроницаемым видом. Каждый раз, как он едва заметно менял позу - хотя бы это было самое легкое движение руки, - крики не только на лестнице, но и внизу, в коридорах, явно усиливались. Должно быть, оттуда кто-то, служивший связным, все время наблюдал за Гашфордом и подавал толпе сигналы.

- Смирно! - скомандовал Хью, покрыв своим голосом весь шум и гомон, когда лорд Джордж появился да верхней площадке лестницы. - Милорд идет с вестями!

Однако, несмотря на появление лорда Джорджа, шум не утихал, пока Гашфорд не оглянулся. Тут сразу наступила тишина даже в наружных коридорах и на других лестницах, где люди не могли ничего увидеть или услышать: сигнал был передан с поразительной быстротой.

- Джентльмены, - начал лорд Джордж, бледный и взволнованный, - мы должны твердо стоять на своем. Там говорят об отсрочке, но мы ни на какие отсрочки не пойдем. Они хотят отложить рассмотрение нашей петиции до будущего вторника, но мы потребуем, чтобы ее обсуждали сегодня. Все складывается неблагоприятно для нас, но мы должны победить - и победим!

- Мы должны победить - и победим! - эхом откликнулась толпа.

Лорд Джордж раскланялся и под одобрительные крики и хлопки ушел в зал, но скоро вернулся. Снова жест Гашфорда - и сразу мертвая тишина.

- Боюсь, джентльмены, что у нас мало надежды на поддержку в парламенте,

- сказал лорд на этот раз. - Но наши требования должны быть удовлетворены.

Мы соберемся снова. Будем уповать на бога, и он благословит наши усилия.

Эта речь, несколько более сдержанная, чем предыдущая, принята была уже не так восторженно. Когда шум и возбуждение достигли крайних пределов, лорд Джордж снова вышел и сказал, что тревога распространилась на много миль вокруг, и когда король услышит, что их собралось такое множество, он несомненно отдаст тайный приказ удовлетворить их просьбу. В том же духе -

по-детски нерешительно, так же туманно, как туманны были все его идеи, -

лорд продолжал говорить, как вдруг из дверей, у которых он стоял, появилось двое мужчин.

Протиснувшись мимо него, они сошли на две-три ступени ниже и остановились перед толпившимся здесь пародом.

Такая смелость ошеломила бунтовщиков. Они еще больше опешили, когда один из джентльменов, обернувшись к лорду Джорджу, произнес громко, чтобы его слышали все, и совершенно спокойно и хладнокровно:

- Милорд, не угодно ли вам объяснить этим людям, что я - генерал Конвей*, о котором они, конечно, слышали, и что я против петиции, против всего, что творите вы и они. Скажите им, что я - солдат и своей шпагой буду защищать неприкосновенность этого места. Вы видите, милорд, - члены парламента сегодня все вооружены, и знаете, что вход сюда узок. Вам должно быть ясно, что в этих стенах есть люди, решившиеся защищать вход в палаты до последней капли крови, так что, если ваши сторонники будут упорствовать, погибнут многие. Подумайте, что вы делаете!

- А еще, милорд - сказал второй джентльмен, обратясь к нему таким же тоном, как первый, - я хочу, чтобы все здесь слышали и то, что скажу я, полковник Гордон, ваш близкий родственник. Если хоть один из этой толпы, оглушающей нас своими криками, перешагнет порог палаты общин, клянусь - я в ту же минуту пущу в ход свою шпагу и проткну не его, а вас!

После этих слов оба джентльмена, не поворачиваясь спиной к толпе, поднялись по ступеням назад, к двери, подхватили под руки злосчастного лорда, втащили его в коридор и, захлопнув дверь, тотчас накрепко заперли ее изнутри. Это произошло так быстро, и оба джентльмена, люди немолодые, проявили столько мужества и решительности, что толпа была смущена, и все только обменивались испуганными и вопросительными взглядами. Многие пытались протолкнуться к двери, наиболее малодушные кричали, что лучше всего убраться отсюда поскорее, и требовали, чтобы задние их пропустили. Смятение и паника все росли, но тут Гашфорд шепнул что-то Хью.

- Куда! - гаркнул Хью, оборачиваясь. - С какой стати нам уходить? Где еще мы можем добиться своего? Эй, ребята, навалимся дружно на эту дверь да на нижнюю, и дело будет в шляпе. Кто там внизу трусит, - отойди прочь, а кто смел - вперед! Ну, кто первый пройдет в нижнюю дверь? Вот так, глядите! Эй, там, внизу, берегись!

И, не теряя ни секунды, он стремглав ринулся через перила, прыгнул в нижний коридор. Не успел он коснуться ногами пола, как Барнеби был уже рядом.

Помощник капеллана и несколько членов парламента, упрашивавшие народ в нижнем коридоре разойтись, тотчас ретировались. Тогда вся толпа в беспорядке бросилась к дверям, и тут уже началась настоящая осада палаты общин.

При втором натиске неизбежно произошло бы столкновение с теми, кто стоял внутри, намереваясь оборонять палату, было бы много жертв и пролито много крови. По вдруг задние ряды нападающих отступили, и из уст в уста стал передаваться слух, что через реку был послан гонец за войсками, что войска уже прибыли и строятся на улице. Боясь, что начнут обстреливать узкие проходы, в которых они были стиснуты, бунтовщики хлынули на улицу так же стремительно, как раньше - внутрь здания.

Когда весь людской поток сразу повернул, Барнеби и Хью были унесены им.

Толкаясь, работая локтями, топча впавших и падая другим под ноги, они вместе с толпой выбрались наружу как раз в тот момент, когда им навстречу двигался большой отряд конной и пешей гвардии, очищая улицу на своем пути так быстро, что толпа словно таяла при их приближении.

Послышалась команда "стой!", солдаты выстроились вдоль улицы.

Бунтовщики, запыхавшиеся, утомленные недавними усилиями, тоже построились, но кое-как, без всякого порядка. Офицер гвардейского отряда поспешно выехал вперед. Его сопровождали член городскою магистрата и чиновник палаты общин,

- два кавалериста уступили им своих лошадей. Был прочитан вслух Закон о мятеже*, и толпе предложили разойтись. Но никто и не шелохнулся.

В первом ряду мятежников стояли плечом к плечу Барнеби и Хью. Когда Барнеби вышел из парламента на улицу, кто-то сунул ему в руки его драгоценное знамя. Свернутое и завязанное вокруг древка, оно походило на громадную дубину, и Барнеби, крепко сжимая его, стоял в воинственной позе.

Если был когда-нибудь на свете человек, всем сердцем и душой веривший, что он борется за правое дело и обязан до последней капли крови защищать своего вождя, то это был бедняга Барнеби, а вождем своим он считал лорда Джорджа Гордона.

После бесплодной попытки заставить себя слушать, член магистрата отдал приказ, и конные гвардейцы врезались в толпу. Но даже после этого он еще разъезжал перед рядами, уговаривая народ разойтись, а солдатам - хотя их забросали камнями и некоторые из них были тяжело ранены или ушиблены - было приказано только арестовать наиболее отчаянных бунтовщиков и разогнать остальных, действуя саблями плашмя. Как только лошади были направлены в толпу, она во многих местах подалась назад, и гвардейцы, воспользовавшись этим, начали быстро очищать площадь. Двое или трое передних, отрезанные от товарищей окружившей их толпой, поскакали прямо на Барнеби и Хью (на которых им, вероятно, указали, как на зачинщиков, так как они первые прыгнули с лестницы в нижний коридор), по пути нанося удары направо и налево - и не без успеха: самые воинственные из бунтовщиков, не желавшие отступать, были легко ранены, и то тут, то там кто-нибудь падал на руки соседей среди общего смятения, воплей и стонов.

При виде окровавленных, рассеченных лиц, которые, мелькая перед ним, тотчас заслонялись другими, Барнеби побледнел и был близок к обмороку, но стойко оставался на месте, еще крепче сжав в руках древко. Он не сводил глаз с ближайшего солдата, кивками головы отвечая Хью, который, сердито хмурясь, шептал ему что-то.

Солдат, пришпорив лошадь, оттеснил толпившихся вокруг людей, колотя саблей по рукам, протянутым, чтобы схватить поводья и осадить его коня назад, и одновременно знаками звал на помощь других гвардейцев, - а Барнеби, не отступая ни на шаг, ожидал его. Товарищи кричали ему "беги!", и несколько человек уже хотели окружить его и спасти от ареста, как вдруг в воздухе над их головами мелькнуло древко знамени - и солдата больше не было в седле.

В тот же миг Барнеби и Хью бросились бежать. Толпа расступалась, пропуская их, и сразу смыкалась так быстро, что невозможно было уследить за беглецами. Разгоряченные, запыхавшись и изнемогая от усталости, они благополучно домчались до Темзы, поспешили сесть в лодку и скоро очутились там, где им уже не грозила непосредственная опасность.

Плывя по реке, они ясно услышали радостные крики и, вообразив, что их товарищи одолели солдат, на несколько минут перестали грести, раздумывая, не вернуться ли. Однако вскоре по Вестминстерскому мосту повалила толпа, и они поняли, что это расходятся по домам бунтовщики. Хью правильно рассудил, что донесшиеся до них крики "ура!" были ответом на обещание олдермена отозвать солдат, если все немедленно разойдутся, - и, значит, ему и Барнеби лучше не возвращаться. Поэтому он предложил доехать до моста Блекфрайерс и, высадившись там, сразу идти в "Сапог", где можно и весело провести время и надежно укрыться. К тому же там они наверняка встретятся со многими товарищами. Барнеби был на все согласен, и они двинулись к мосту Блекфрайерс.

Момент был опасный, но, к счастью для них, они высадились как раз вовремя. На Флит-стрит царило необычайное оживление; спросив, что случилось, они узнали, что здесь сейчас проскакал отряд гвардейской конницы, конвоируя арестованных бунтовщиков, которых они для безопасности везли в Ньюгет. Хью и Барнеби, ничуть не сожалея о том, что разминулись с гвардейцами, и не теряя времени на дальнейшие расспросы, двинулись к "Сапогу" со всей быстротой, которая, по мнению Хью, была совместима с осторожностью, то есть не могла показаться странной и привлечь нежелательное внимание встречных.

ГЛАВА ПЯТИДЕСЯТАЯ

Они добрались до таверны одни из первых, но не прошло и получаса, как туда стали приходить беспорядочными группами люди, с которыми они вместе осаждали парламент. Среди них были Саймон Тэппертит и мистер Деннис. Оба, а в особенности мистер Деннис, очень обрадовались Барнеби и горячо похвалили его за проявленную им доблесть.

- Здорово было сделано, черт возьми! - сказал Деннис. Поставив свою дубинку в угол и повесив на нее шляпу, он подсел к их столу. - Даже вспомнить приятно... Этакий удобный случай... и все-таки ничего у нас не вышло! Не знаю, что теперь и делать будем. Народ нынче пошел никудышный...

Эй, подайте чего-нибудь выпить и закусить!.. Опротивел мне весь род людской!

- Это почему же? - спросил мистер Тэппертит, погрузивший уже разгоряченное лицо в кружку с пивом емкостью в полгаллона. - Разве плохое сегодня начало?

- А кто мне поручится, что это начало, а не конец? - возразил палач. -

Когда тот солдат слетел с седла, Лондон мог бы быть в наших руках. Так нет же - мы стояли и глазели, разинув рты! А потом этот судья... жаль, что ему не всадили по пуле в каждый глаз! И всадили бы, если бы взялись за дело по-моему... Этот судья объявляет: "Ребята, если дадите слово разойтись, я отзову солдат", - и наши начинают кричать "ура", бросают все козыри, что были у них на руках, и удирают, поджав хвосты, как свора трусливых собак.

Трусы и есть. Эх! - В тоне палача слышалось глубочайшее отвращение. - Как тут не покраснеть от стыда за людей? Лучше бы я родился быком, ей-богу!

- Бык из вас получился бы, я думаю, такого же ангельского нрава, какой у вас сейчас, - бросил Саймон Тэппертит, величественно удаляясь.

- Напрасно так думаете! - крикнул ему вдогонку палач. - Будь я сейчас быком с человеческим разумом, я бы выпустил кишки всем нашим людишкам, кроме этих двух, - он указал на Хью и Барнеби, - за их сегодняшнее поведение.

Дав такую мрачную оценку людям и событиям, мистер Деннис пробовал искать утешения в пиве и холодной говядине, однако даже их благотворное действие не только не смягчило, но, кажется, еще усилило его недовольство: лицо его сохраняло угрюмое и сердитое выражение.

В другое время обруганная им компания отплатила бы ему столь же крепкими словами, а то и рукоприкладством, но сейчас все были слишком утомлены и подавлены. Большинство с утра ничего не ело, и всех страшно измучила невыносимая жара. Они накричались до того, что были совсем без голоса, и от всех волнений и усталости так обессилели, что еле держались на ногах. Притом они не знали, что делать дальше, опасались последствий своего бунта и понимали, что не только не достигли цели, но несомненно ухудшили положение. Через какой-нибудь час из "Сапога" ушли многие, и бывшие среди них по-настоящему честные и искренние люди давали себе слово никогда больше не связываться с такими товарищами. Иные остались здесь только для того, чтобы подкрепиться, а затем и они ушли домой в таком же подавленном состоянии духа. После этого дня некоторые завсегдатаи "Сапога" стали даже избегать это заведение. Пять-шесть человек, арестованных гвардейцами, молва размножила уже до целой полусотни, и унылая весть об этих арестах окончательно отрезвила уцелевших. Они настолько пали духом и утратили энергию, что к восьми часам в трактире остались только Хью, Деннис и Барнеби, да и те уже крепко спали, сидя за столом, и разбудил их только приход Гашфорда.

- О, господи! Так вот вы где! - сказал секретарь.

- А где же еще нам быть, мистер Гашфорд? - отозвался Деннис.

- О, нигде, нигде, - тон секретаря был преувеличенно мягок. - Улицы кишат синими кокардами, вот я и думал, что вы там, среди них. Очень рад, что вы здесь.

- Так у вас есть для нас поручение, хозяин? - спросил Хью.

- Нет, что вы! Какие я могу давать поручения? Разве вы у меня на службе?

- Мистер Гашфорд, но мы же служим нашему общему делу, не так ли? -

возразил Деннис.

- Делу? - повторил секретарь, глядя на него каким-то отсутствующим взглядом. - Дела больше нет. Дело проиграно.

- Проиграно!

- Ну, да! Разве вы не слышали? Петиция отвергнута сто девяносто двумя голосами против шести. Это конец. Не стоило столько хлопотать. Только это меня огорчает да гнев милорда. Всем остальным я вполне доволен.

Говоря это, он достал из кармана перочинный нож и, положив шляпу на колено, стал спарывать с нее синюю кокарду, которой щеголял весь день. При этом он мурлыкал себе под нос псалом, звучавший сегодня особенно часто на Сент-Джордж-Филдс, с кроткой грустью подчеркивая слова.

Оба его союзника переглянулись, затем уставились на него, словно недоумевая, как понимать его поведение. Наконец Хью, которого мистер Деннис всячески поощрял, подмигивая ему и подталкивая локтем, решился прервать молчание и спросил у Гашфорда, почему это он снимает кокарду.

- А потому, - подняв глаза, сказал секретарь, не то сердито, не то шутя, - потому, что носить ее, когда сидишь сложа руки, носить ее, когда спишь или удираешь от опасности, - это просто насмешка. Вот и все, приятель.

- А что же прикажете нам делать? - воскликнул Хью.

- Ничего, - Гашфорд пожал плечами. - Ничего. Когда милорда осыпали упреками и грозили ему за то, что он защищает ваши интересы, я, как человек осторожный, не требовал, чтобы вы что-то сделали. Когда солдаты топтали вас лошадьми, я не ждал, что вы тут что-нибудь сделаете. Когда один из солдат был выбит из седла чьей-то дерзкой рукой и я видел смятение и ужас на их лицах, я не требовал, чтобы вы что-нибудь сделали, - и вы действительно ничего не делали. Ага, вот он, этот юноша, такой неосторожный и смелый! Как мне жаль его!

- Жаль, хозяин? - воскликнул Хью.

- Жаль, мистер Гашфорд? - сказал и Деннис.

- Если завтра будет вывешено объявление, в котором за поимку его обещают пятьсот фунтов иди другую пустячную сумму, если в этом объявлении то же самое будет сказано о другом человеке, том, что прыгнул с лестницы в нижний коридор, - вы по-прежнему не делайте ничего, - сказал Гашфорд холодно.

- Черт возьми, хозяин! - Хью вскочил. - Почему вы так с нами разговариваете? Что мы сделали?

- Ничего, - ответил Гашфорд с иронией. - Если вас посадят за решетку, если этого молодца, - он пристально взглянул на внимательно слушавшего Барнеби, - оторвут от нас, его друзей, и от родных, тех, кого он любит и кого, быть может, убьет его смерть, если его будут гноить в тюрьме, а потом повесят у них на глазах, - все равно, не делайте ничего. Вы, конечно, сочтете такое поведение самым правильным.

- Идемте! - крикнул Хью и шагнул к двери. - Деннис, Барнеби, идем!

- Куда? Зачем? - спросил Гашфорд, опередив его и загородив собой дверь.

- Куда-нибудь, все равно! Посторонитесь, мистер Гашфорд, иначе выскочим в окно. Пустите!

- Хаха-ха! Ишь какой... горячий! - промолвил Гашфорд, сразу меняя тон на самый добродушный и приятельски-шутливый. - Настоящий порох! Но перед уходом вы не откажетесь выпить со мной?

- Ну, конечно! - прогудел Деннис, отирая рукавом свой всегда жаждущий рот. - Не сердись, брат Хью! Выпьем с мистером Гашфордом.

Хью утер вспотевший лоб и облегченно улыбнулся. А ловкач секретарь громко расхохотался.

- Подайте чего-нибудь, да живее, не то этот отчаянный убежит, не дождавшись! - сказал Гашфорд, а мистер Деннис поддержал его, усиленно кивая и бормоча ругательства. - Когда его расшевелишь, ему удержу нет!

Хью со всего размаха треснул Барнеби по спине своей здоровенной лапой, заверяя его, что ему нечего бояться. Они пожали друг другу руки - бедный Барнеби был совершенно уверен, что он находится среди благороднейших и бескорыстнейших людей в мире, настоящих героев, - а Гашфорд снова рассмеялся.

- Слыхал я, - промолвил он вкрадчиво, стоя среди них с большой бутылью в руках и наполняя стаканы так же быстро и часто, как их ему протягивали. -

Слыхал, но не знаю, правда ли это, будто народ, что шатается сегодня вечером по улицам, не прочь разнести две-три католические церкви и только ждет, чтобы кто-нибудь повел его. Мне даже называли эти церкви - на Дьюк-стрит, в Линкольнс-Инн-Филдс, на Уорвик-стрит, на Голденсквер. Но слухам, вы знаете, не всегда можно верить... Вы ведь не собираетесь туда идти?

- Значит, советуете нам ничего не делать. Так, хозяин? - гаркнул Хью. -

Ну, нет, мы с Барнеби не желаем идти ни в тюрьму, ни на виселицу. Надо их так пугнуть, чтобы у них пропала охота связываться с нами. Вожаки, говорите, нужны? Идем, ребята!

- Ох, буйная головушка! -воскликнул секретарь. - Ха-ха! Что за бесстрашный, неистовый, горячий парень! Такой человек...

Фразу кончать не стоило, потому что они уже выбежали из трактира и не могли ее слышать. Гашфорд сразу перестал смеяться, прислушался... Натянув перчатки и заложив руки за спину, он долго еще ходил взад и вперед по опустевшей комнате, потом отправился бродить по шумным улицам.

Улицы были полны народа, так как события этого дня наделали много шуму.

Те, кому не хотелось выходить из дому, стояли у дверей или окон, и везде разговор шел о том же. Одни уверяли, что мятеж окончательно подавлен, другие

- что он опять вспыхнул. Рассказывали, что лорд Джордж Гордон под усиленным конвоем отправлен в Тауэр, что было покушение на жизнь короля, что снова вызваны войска и откуда-то с окраин города какой-нибудь час назад ясно слышалась пальба. С наступлением темноты все эти слухи стали казаться еще страшнее и таинственнее. Стоило пробегавшему мимо перепуганному обывателю крикнуть, что бунтовщики идут сюда, что они уже близко, как все двери моментально захлопывались и запирались изнутри, окна в нижних этажах закрывались ставнями, начиналась такая паника, как будто в город вступила вражеская армия.

Гашфорд крадучись бродил в толпе, ко всему прислушивался и где опровергал, а где подтверждал услышанный ложный слух, смотря по тому, что ему было на руку. Весь поглощенный этим занятием, он уже в двадцатый раз направился было к Холборну, как вдруг увидел бегущих навстречу женщин и детей. Они все сильно запыхались, на бегу часто оглядывались назад, и в уши секретарю хлынул слитный гул множества голосов, доносившийся издали. По этим признакам и красному зареву, осветившему дома по обе стороны улицы, Гашфорд понял, что и в самом деле приближаются его союзники; юркнув в первую приоткрытую дверь, он попросил приюта на несколько минут и вместе с другими побежал наверх, к окнам, чтобы увидеть надвигавшуюся толпу.

У многих в руках были факелы, и при свете их хорошо видны были лица бежавших впереди вожаков. Легко было угадать, что эти люди только что громили католический храм; об этом свидетельствовали трофеи, награбленная добыча, которую они несли: облачения священников и дорогая церковная утварь.

Впереди, как бешеные, неслись Барнеби, Хью и Деннис. Вид их был ужасен - с головы до ног они были в саже, в грязи, в известке и пыли, одежда превратилась в лохмотья, волосы были всклокочены, руки и лица исцарапаны ржавыми гвоздями, покрыты кровоточащими ранами. 3я ними, теснясь и толкаясь, валила густая толпа. Горланили песни, оглашали воздух торжествующими криками, перебранивались и на бегу грозили зрителям... Те, кто нес какие-то деревянные обломки, изливали на них свою ярость, как на живые существа: ломали их на мелкие куски и подбрасывали высоко в воздух. Некоторые в диком опьянении, казалось, и не замечали ран и ушибов, полученных при падении кирпичей, балок, камней. Среди толпы несли кого-то на сорванной ставне, -

страшную своей неподвижностью ношу, прикрытую грязной холстиной... Все это -

ряды сатанински свирепых лиц, освещенных кое-где дымным огнем факелов, безумные глаза, качавшийся в воздухе лес палок и железных прутьев, ошеломляющий кошмар, открывавший взору так много и вместе так мало, казавшийся таким длительным, что промелькнувший в один миг, множество фантастических видений, которые врезались в память на всю жизнь, и вместе с тем множество подробностей, которые невозможно было охватить за один этот страшный миг, - все пронеслось мимо и скрылось.

А когда промчалась толпа, сеявшая на своем пути ярость и разрушение, на улице раздался вдруг душераздирающий вопль. Несколько человек бросились туда, откуда он донесся, а с ними и Гашфорд, только что вышедший на улицу.

За спинами других ему было не видно и не слышно, что там случилось, но кто-то, опередивший его, рассказал, что кричала женщина, вдова, увидевшая в толпе бунтовщиков своего сына.

- Только-то? - сказал секретарь, уходя домой. - Ну, кажется, наши молодцы на этот раз принялись за дело как следует!

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ

Однако неистовства черни, которые Гашфорд называл "настоящим делом" и на которые возлагал большие надежды, в ту ночь дальше не пошли. Снова были вызваны солдаты, снова они арестовали человек пять-шесть, а остальные разбежались после короткой и бескровной схватки. Как ни были они пьяны, как ни разыгрались в них страсти, - они еще не решались перейти все границы, презреть законы и бросить вызов правительству. Их еще сдерживала доля привычного уважения к власти, установленной обществом для защиты своих интересов, и если бы эта власть вовремя отстояла свой авторитет, секретарю лорда Гордона пришлось бы пережить горькое разочарование.

К полуночи улицы были уже тихи и безлюдны, все приняло свой обычный вид, и только в двух частях города, на тех местах, где солнце в час заката освещало еще красивые и богато украшенные здания, сейчас остались одни расшатанные стены да груды обломков и мусора. Даже католики, которых много было среди дворян и купцов в Лондоне и его предместьях, не боялись больше за свою жизнь и имущество и не очень возмущались тем, что разрушены и разграблены их церкви. Они верили в правительство, под защитой которого жили много лет, они с полным основанием рассчитывали на добрые чувства к ним и справедливость большей части населения, людей, с которыми, несмотря на разницу вероисповеданий, всегда сохраняли близкие и дружеские отношения, - и это их поддерживало при всех издевательствах и насилиях, которым они подверглись. Они были убеждены, что все честные протестанты так же невиновны в недавних позорных событиях, как невиновны были они, католики, в пытках на дыбе, сожжении на кострах, казнях на плахе и виселице в царствование жестокой королевы Марии.

Был уже час ночи, а Гейбриэл Варден, его супруга и мисс Миггс все еще не ложились и ожидали чего-то в маленькой гостиной. Их присутствие здесь в столь поздний час, и нагар на фитилях тускло горевших свечей, и царившее в комнате безмолвие, а более всего - ночные чепчики служанки и ее госпожи свидетельствовали, что какая-то уважительная причина помешала им лечь спать в обычный час и вынудила засидеться допоздна.

Если требовалось еще более убедительное доказательство, то им вполне могло служить поведение мисс Миггс: дойдя до того беспокойного я нервного состояния, которое всегда вызывается долгим бдением, она беспрестанно потирала и пощипывала нос, вертелась и ерзала на стуле, как будто сидела на иголках, почесывала брови, кашляла, издыхала или даже тихо стонала, шмыгала носом, шумно сопела или судорожно вздрагивала - и всем этим до того раздражала слесаря, что у него, наконец, лопнуло терпение: молча понаблюдав за нею некоторое время, он не выдержал и сказал:

- Миггс, голубушка, ступай-ка ты спать! Иди, иди, а то ты можешь надоесть хуже, чем сто бочек дождевых капель, которые стучат в окно, или сотня мышей, когда они скребутся за панелью. Это, ей-богу, невыносимо!

Сделай милость, иди спать!

- Вам легко говорить, сэр, - возразила мисс Миггс, - ведь вас раздевать и расстегивать не нужно, а хозяйку - нужно. И пока вы не ляжете, мэм, -

обратилась она к миссис Варден,- до тех пор и я не смогу уснуть со спокойной совестью, - нет, ни за что, хотя бы мне сию же минуту вылили за шиворот не сто бочек, а в двадцать раз больше холодной воды!

Объявив это, мисс Миггс стала всячески извиваться, пытаясь почесать плечи в недоступном месте, и при этом содрогалась вся с головы до ног, как бы давая зрителям понять, что воображаемый холодный душ действует уже вовсю, но сознание долга придает ей мужество и заставляет ее терпеть это и все другие мучения.

Миссис Варден так клонило ко сну, что она не стала вмешиваться, и, когда Миггс высказалась, слесарю оставалось только вздохнуть и вооружиться терпением.

Однако сидеть спокойно, имея перед глазами такого василиска, было невозможно. Гейбриэл старался смотреть в другую сторону, но представлять себе, как она трет щеку, или дергает себя за ухо, или моргает глазами, или проделывает бог знает что со своим носом, было еще мучительнее, чем видеть все это. Если она на миг прекращала подобные упражнения, то только потому, что у нее немела ступня, или сводило руку или ногу, или ее всю корчило от какого-нибудь другого недомогания. Когда же наступала минута передышки и Миггс, закрыв глаза и разинув рот, неподвижно застывала на стуле, то через мгновение она начинала клониться вперед, потом, вздрогнув и очнувшись, разом останавливалась, потом снова клонилась вперед, вздрагивала и выпрямлялась, медленно начинала опять клониться все ниже и ниже, а когда уже казалось несомненным, что через секунду она потеряет равновесие, и слесарь в испуге готов был ее окликнуть, чтобы она не свалилась со стула и не проломила себе череп, она совершенно неожиданно оказывалась опять сидящей очень прямо, словно аршин проглотила, глаза ее были открыты и упрямое, вызывающее выражение сонной физиономии ясно говорило: "Я готова поклясться, что ни на минуту не сомкнула глаз".

Наконец, когда часы пробили два, за входной дверью послышался стук, словно кто-то нечаянно наткнулся на дверной молоток. Мисс Миггс моментально вскочила и, захлопав в ладоши, крикнула, путая со сна духовное с мирским:

- Аллилуйя, мэм! Это стучит Симмун!

- Кто там? - спросил Гейбриэл.

- Я! - крикнул хорошо знакомый голос мистера Тэппертита.

Слесарь отпер дверь и впустил его.

Мистер Тэппертит имел сейчас не очень презентабельный вид: человеку его роста всегда плохо приходится в давке, а так как он к тому же принимал деятельное участие в событиях вчерашнего утра, то одежда его буквально превратилась в лохмотья, шляпа смялась и потеряла всякую форму, а задники башмаков были стоптаны до того, что они напоминали ночные туфли. Кафтан висел на нем клочьями, пряжки с подвязок и башмаков были сорваны, от шарфа на шее осталась только половина, сорочка на груди была разорвана. Однако, несмотря на беспорядок в костюме, на то, что Сим изнемогал от жары и усталости и был весь в грязи и пыли, как в футляре, под которым уже нельзя было различить его естественную оболочку (то есть кожу или облекавшую ее одежду), он вошел в гостиную величавой поступью, с высокомерным видом и, сев в кресло, с мрачным достоинством обозревал все общество, тщетно пытаясь засунуть руки в карманы коротких штанов, вывернутые наружу и болтавшиеся по бокам, словно кисточка.

- Саймон, - начал слесарь серьезным тоном, - что это значит, что ты приходишь домой так поздно ночью да еще в подобном виде? Можешь ты дать мне слово, что не безобразничал на улицах вместе с бунтовщиками? Если можешь, я не стану больше упрекать тебя.

- Сэр, - отвечал мистер Тэппертит, устремив па него презрительный взгляд, - удивляюсь, как это у вас хватает наглости предъявлять мне такие требования.

- Ты пьян, - сказал слесарь.

- Говоря вообще, - возразил Сим с полным самообладанием, - вы лжец, сэр, и в самом оскорбительном смысле этого слова! Но в данном случае вы нечаянно - да, нечаянно, сэр - сказали правду.

- Марта, - обратился слесарь к жене, сокрушенно качая головой, хотя вид этой торчавшей перед ним нелепой фигуры вызывал невольную улыбку на его открытом лице. - Марта, я все же надеюсь, что этот бедняга не попал в руки тех подлецов и дураков, о которых мы так часто толковали с тобой и которые натворили столько зла. Но если он сегодня ночью был на Уорвик-стрит или Дьюк-стрит, то...

- Он не был ни тут, ни там, сэр, - воскликнул мистер Тэппертит громким голосом и, внезапно перейдя на шепот, повторил, в упор глядя на слесаря: -

Не был ни тут, ни там, да!

- Этому я от души рад, - сказал слесарь торжественно, -потому рад, Марта, что если бы он там был и стало бы известно, то твой Великий Союз оказался бы для него той телегой, в которой человека везут на виселицу. Да, клянусь жизнью, не миновать бы ему болтаться в воздухе!

Миссис Варден ничего не отвечала, ее слишком ужасал вид Саймона и его резко изменившийся тон, и она еще раньше была напугана рассказами о бунте.

Она даже не прибегла к своей обычной супружеской тактике. А мисс Миггс - та уже рыдала и ломала руки.

- Да, Гейбриэл Варден, он не был ни на Дьюк-стрит, ни на Уорвик-стрит,

- сказал Саймон сурово. - Но он был в Вестминстере. И возможно, сэр, что он там надавал пинков какому-нибудь депутату графства. Быть может, он пустил кровь лорду - да, да, сколько бы вы ни таращили на меня глаза, сэр, а я повторяю - кровь там рекой лилась из носов, и возможно, что я стукнул какого-нибудь лорда. Кто знает? Вот смотрите, - тут он запустил руку в жилетный карман и извлек оттуда большой зуб, при виде которого и Миггс и миссис Варден громко взвизгнули, - это зуб епископа. Так что берегитесь, Гейбриэл Варден!

- Я бы охотно отдал пятьсот фунтов, чтобы ничего этого не было, - с живостью сказал слесарь. - Да понимаешь ли ты, болван, какая тебе грозит опасность?

- Понимаю, сэр, - ответил подмастерье, - и горжусь этим. Я был там у всех на глазах, я стал видным человеком. И готов нести последствия.

Слесарь, не на шутку расстроенный, молча ходил из угла в угол, поглядывая на своего бывшего подмастерья. Наконец, остановившись перед ним, он сказал:

- Ложись, поспи час-другой. Авось, когда проспишься, немного образумишься и пожалеешь о том, что натворил. Если раскаешься, мы постараемся тебя спасти... Разбужу его часов в пять, - обратился Варден к жене, - тогда он успеет привести себя в порядок, добраться до Тауэрской лестницы и с приливом уплывет в Грейвзенд раньше, чем его здесь начнут разыскивать. Оттуда ему легко будет попасть в Кентербери*, где твой кузен даст ему работу, пока вся эта буря уляжется. Не знаю, хорошо ли я делаю, что спасаю, его от заслуженной кары... Но он прожил у нас в доме двенадцать лет, мальчиком еще пришел... и жаль будет, если из-за одного этого злосчастного дня он плохо кончит. Запри входную дверь, Миггс, и, когда пойдешь наверх, смотри, чтобы с улицы не увидели свет. Ну, Саймон, живо в постель!

- Так, по-вашему, сэр, я такой ничтожный подлец, что приму ваше унизительное предложение? - хрипло возразил мистер Тэппертит заплетающимся языком - его медленная речь составляла резкий контраст с живостью и выразительностью слов его доброго хозяина. - После этого вы сами негодяй, сэр.

- Мели что хочешь, Саймон, но ложись скорее, каждая минута дорога!

Давай свечу, Миггс.

- Да, да, иди скорее спать! - в один голос взмолились обе женщины.

Мистер Тэппертит встал, оттолкнул стул, чтобы показать, что он в поддержке не нуждается, и, пошатываясь, болтая головой так, словно она не была никак соединена с телом, изрек:

- Вы сказали "Миггс"?.. К черту Миггс, сэр!

- Ах, Симмун! - пролепетала эта девица замирающим голосом. - Ах, мэм!

Ах, сэр! Боже милосердный, какой удар!

- И всю вашу компанию к черту! - отрезал мистер Тэппертит, с улыбкой невыразимого презрения взглянув на потрясенную Миггс. - Всех, кроме миссис Варден. Я пришел сюда, сэр, только ради нее. Миссис Варден, вот возьмите эту бумагу. Это охранная грамота, мэм. Она может вам понадобиться.

И он протянул ей грязную, измятую бумажку. Слесарь перехватил ее, развернул и прочел:

- "Надеюсь, что никто из сочувствующих нашему делу не тронет имущества истинных протестантов. Удостоверяю, что владелец этого дома - верный и достойный наш союзник. Джордж Гордон".

- Это еще что? - буркнул слесарь, меняясь в лице.

- Она вам очень и очень пригодится, молодой человек, - отвечал его подмастерье. - Сами увидите! Храните ее как зеницу ока в таком месте, чтобы она была у вас под рукой, как только понадобится. А завтра вечером напишите мелом на двери своего дома "Долой папистов!" и не стирайте эту надпись всю неделю. Вот и все.

- Документ подлинный, - сказал слесарь. - Знаю, потому что уже видел этот почерк. Какую еще беду предвещает твоя бумажонка? Что за дьявол опять сорвался с цепи?..

- Свирепый, огненный дьявол, - перебил его Сим. - Не становитесь у него на дороге, иначе вам каюк. Я вас вовремя предупреждаю, Гейбриэл Варден.

Прощайте!

Но обе женщины загородили ему дорогу. Особенно энергично действовала мисс Миггс: она налетела на него так стремительно, что Сим оказался пригвожденным к стене, и в трогательных выражениях заклинала не уходить, пока он не протрезвится, отдохнуть, поразмыслить, а потом уже принять решение.

- Сказано вам, что решение я уже принял, - сказал мистер Тэппертит. -

Истекающая кровью родина призывает меня, и я иду! Миггс, пропустите сейчас же, или я вас ущипну!

Мисс Миггс, навалившаяся всем телом на мятежника, вдруг пронзительно вскрикнула - неизвестно, от избытка ли горести или оттого, что он привел в исполнение свою угрозу.

- Отвяжитесь от меня, - продолжал Саймон, вырываясь из ее целомудренных объятий, в которых он застрял, как муха в паутине. - Я позабочусь о вас, и после переустройства нашего общества вы благодаря мне будете жить припеваючи. Надеюсь, вы довольны? Пустите!

- Ах, Симмун! - воскликнула мисс Миггс. - Мой славный Симмун! О мэм!

Если бы вы знали, что я чувствую в эту трудную минуту!

Чувства были, видно, и в самом деле бурные: ночной чепец мисс Миггс во время ее борьбы с Саймоном свалился с головы, а сама она очутилась на коленях и являла собой какую-то причудливую смесь синих и желтых папильоток, растрепанных прядей, болтавшихся корсетных шнурков и завязок уже совершенно неизвестного назначения. Она задыхалась, сжимала руки, закатывала глаза, проливала обильные слезы и проявляла все другие признаки сильнейших душевных мук.

- Я оставляю наверху сундучок с моими вещами, - сказал Саймон хозяину, не обращая ни малейшего внимания на девичье горе Миггс. - Делайте с ними что хотите, мне они не нужны. Я сюда больше не вернусь. Ищите себе, сэр, другого работника, а я буду служить родине. Отныне это будет моим делом.

- Через два часа можешь делать что хочешь, а сейчас ложись спать, -

слесарь заслонил собой дверь. - Марш в постель! Слышишь?

- Слышу, Варден, но не повинуюсь, - отрезал мистер Тэппертит. - Сегодня вечером я был за городом и обсуждал план одного дела, которое поразит и наполнит ужасом вашу слесарскую душонку. Для этого дела мне нужно собрать все силы. Пропустите меня!

- Только сунься к двери, так я тебя с ног сшибу, - пригрозил ему Варден. - Иди-ка ты лучше спать.

Саймон, не отвечая, выпрямился и со всей быстротой, на какую еще был способен, нагнув голову, как бык, бросился на хозяина. Оба выкатились в мастерскую, так усиленно работая руками и ногами, что могло показаться, будто их не двое, а пятеро или шестеро. При этом Миггс и миссис Варден вопили за десятерых.

Вардену ничего не стоило бы одолеть противника и связать его по рукам и ногам. Но ему не хотелось пользоваться беспомощностью пьяного, и он только отражал его удары, а когда это не удавалось, кротко сносил их и упорно не подпускал Сима к выходу, выжидая удобного момента, чтобы загнать его наверх, в его комнату, и запереть там. Однако слесарь наш в простоте души слишком понадеялся на слабость противника, забыв, что пьяные, даже когда они уже нетвердо держатся на ногах, часто способны быстро бегать. Саймон Тэппертит, хитро улучив минуту, сделал вид, что падает, и, внезапно ринувшись вперед, пробежал мимо Вардена, открыл входную дверь (секрет этого замка был ему хорошо известен) и, как бешеный, помчался по улице. Слесарь оторопел от неожиданности и только через минуту пустился бежать за ним.

Все благоприятствовало погоне: в этот поздний час жару сменила прохлада, улицы опустели, так что фигура беглеца была хорошо видна издалека

- он мчался, а за ним по пятам неслась его длинная тень. Однако где было слесарю с его одышкой угнаться за молодым и худощавым Симом! Прошло то время, когда он мог бы вмиг догнать его. Расстояние между ними быстро увеличивалось, и, когда лучи восходящего солнца осветили Саймона, огибавшего в эту минуту дальний угол, Гейбриэл Варден был вынужден отказаться от погони и присесть на чьем-то крылечке, чтобы перевести дух. А мистер Тэппертит между тем летел, не останавливаясь, и все с такой же быстротой, к "Сапогу", где, как он знал, ночевало несколько человек из его отряда. В этом почтенном заведении его всю ночь поджидали друзья и сейчас еще там дежурили, ибо он уже успел прославиться, как человек, которому грозит тяжкая кара за нарушение законов.

- Что же, Сим, ты сам выбрал себе дорогу, - сказал вслух слесарь, отдышавшись. - Я сделал, что мог, чтобы спасти тебя, беднягу, и спас бы, -

ну, а теперь... Боюсь, теперь петля уже все равно что у тебя на шее.

Бормоча это и безутешно качая головой, он повернул обратно и скоро пришел домой, где миссис Варден и верная Миггс с нетерпением ожидали его возвращения.

Миссис Варден (а следовательно, и мисс Миггс) втайне тревожило сознание своей вины: ведь она, насколько это позволяли ей скромные средства, поддерживала Союз и, значит, способствовала возникшим беспорядкам, которые еще неизвестно чем кончатся! Она чувствовала себя отчасти виноватой и в том, что сегодня произошло у них в доме. Теперь настал черед Гейбриэла торжествовать и упрекать ее. Миссис Варден так остро сознавала это и настолько приуныла, что, пока ее супруг гнался за своим бывшим подмастерьем, она спрятала под стул красный домик-копилку с желтой крышей, чтобы не было лишнего повода возвращаться к неприятной теме. Когда Варден вошел, она постаралась еще больше укрыть копилку своими юбками.

Но слесарь по дороге домой как раз вспомнил о копилке. Войдя в комнату и не видя ее, он сразу спросил, куда она девалась.

Миссис Варден не оставалось ничего другого, как достать ее из-под стула, что она и сделала, разразившись рыданьями и бессвязными уверениями, что если бы только она предвидела...

- Ну, разумеется, я понимаю, - сказал Варден, - и вовсе не намерен укорять тебя, дорогая. Но на будущее время ты запомни, что извращать хорошее и заставлять его служить дурным целям - хуже, чем просто творить Зло. Когда религия идет не по тому пути, она - великое Зло. Не будем больше говорить об этом, дорогая.

Он швырнул на пол красную копилку и, наступив на нее, раздавил на мелкие куски. Полупепсы, шестипенсовики и другие доброхотные даяния раскатились во все стороны, но никто не стал подбирать их.

- Вот и все, - сказал слесарь. - С этим легко разделались. Дай-то бог, чтобы и со всем, что натворил этот Союз, можно было так же легко покончить.

- Нам еще повезло, Варден, - отозвалась его жена, утирая слезы. - Если опять будут какие-нибудь беспорядки... впрочем, я надеюсь, от души надеюсь, что их не будет...

- Я тоже, дружок.

- Но, если они будут - у нас, к счастью, есть бумага, которую принес этот бедный заблудший Сим.

- Ах, да! Где она, эта бумажка? - спросил слесарь, быстро оборачиваясь к жене.

Миссис Варден остолбенела от ужаса, когда он взял протянутую ему бумагу, разорвал ее на мелкие куски и бросил в камин.

- Разве нельзя было ею воспользоваться? - спросила она.

- Воспользоваться? - крикнул Варден. - Нет! Пусть приходят, пусть обрушат нам на голову крышу, пусть сожгут дом и выгонят нас! Не надо мне покровительства их вожака, и не напишу я мелом на своей двери те слова, что они орут, хотя бы они за это убили меня на пороге моего собственного дома.

Воспользоваться этой бумагой! Нет, пусть приходят и делают с нами что хотят.

Первый, кто переступит этот порог, пожалеет, зачем он не за сотню миль отсюда. Ну, а там - будь что будет! Я не стану просить, не стану откупаться, хотя бы у меня в мастерской вместо каждого фунта железа было сто фунтов золота. Иди спать, Марта. А я открою ставни и примусь за работу.

- Так рано? - удивилась жена.

- Да, так рано, - уже весело сказал слесарь. - Когда бы они ни пришли, они увидят, что мы не прячемся, не боимся пользоваться своей долей дневного света и вовсе не намерены весь отдать им. Ну, покойной ночи, моя милая, и приятных снов!

Он крепко поцеловал жену, советуя поторопиться, иначе не успеет она лечь, как уже пора будет вставать. Миссис Варден отвечала ему дружелюбно и кротко и тотчас пошла наверх в сопровождении Миггс. Эта девица, хоть и порядком притихшая, все-таки не могла удержаться, чтобы не показать, как ее удивила дерзость хозяина: идя за своей госпожой, она то выразительно покашливала, то фыркала, то разводила руками.

Чарльз Диккенс - Барнеби Радж (BARNABY RUDGE). 04., читать текст

См. также Чарльз Диккенс (Charles Dickens) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :