Чарльз Диккенс
«Барнеби Радж (BARNABY RUDGE). 01.»

"Барнеби Радж (BARNABY RUDGE). 01."

ПРЕДИСЛОВИЕ

Покойный мистер Уотертон однажды высказал мнение, что вороны у нас в Англии постепенно вымирают, и мне хочется в своем предисловии рассказать об этих птицах то немногое, что я наблюдал сам.

Грип в моем романе соединяет в себе черты двух замечательных воронов, которые жили у меня в разное время и были предметом моей гордости. Первого, совсем еще молодого, один мой знакомый нашел где-то в глухом закоулке Лондона и подарил мне. С самого начала обнаружилось, что ворон этот "богато одарен" (как говорит сэр Хью Ивенс об Анне Пейдж)* и развивал свои способности весьма успешно благодаря любознательности и прилежанию. Ночевал он в конюшне (обычно - на спине у лошади) и своей сверхъестественной мудростью и ученостью внушал такой трепет моему ньюфаундленду, что не раз нам доводилось видеть, как он безнаказанно утаскивал из-под носа у собаки весь ее обед, - такова сила умственного превосходства! Мой ворон быстро приобретал всякие новые познания и достоинства.

Но в один злосчастный день в конюшню, где он жил, пришли маляры красить стены. Ворон внимательно наблюдал за ними, приметил, что они заботливо прячут краску, и немедленно возгорелся желанием завладеть ею. Когда рабочие ушли обедать, он сожрал все, что они оставили в конюшне, - фунта два свинцовых белил. Конечно, за эту юношескую неумеренность он заплатил жизнью.

Я безутешно горевал о нем, и другой мой приятель, живший в Йоркшире*, прислал мне взамен ворона постарше, еще более одаренного. Он нашел его в деревенском трактире и упросил хозяина продать ему. Мудрая птица первым делом вступила во владение имуществом своего предшественника, вырыв все кусочки сыра и медяки, которые тот зарыл в саду, - это потребовало длительного обследования и огромного труда, и ворон пустил в ход всю силу своего ума. Выполнив эту задачу, он занялся изучением терминов и выражений, которые слышал на конюшне, и скоро так хорошо их усвоил, что целыми днями, сидя под моим окном, с большим знанием дела погонял воображаемых лошадей. Но я, должно быть, все-таки не слышал его в наилучшем его репертуаре: бывший хозяин прислал вместе с ним сопроводительное письмо, в котором, свидетельствуя мне свое почтение, сообщал, что, если я хочу увидеть самый лучший "помер" ворона, мне следует показать ему пьяного. Но этого я так и не сделал, ибо меня, к сожалению, окружали одни только трезвенники. Да и все равно - как бы ни подействовало это средство на моего ворона, уважение мое к нему вряд ли возросло бы, - оно и так уже было безгранично. Но он, увы, не платил мне тем же. Он вообще ни в грош не ставил никого в доме, за исключением кухарки. Ее он жаловал, по боюсь, что не бескорыстно, - так же как тот полисмен, которого она угощала на кухне.

Раз я неожиданно встретил моего ворона в полумиле от дома: он шествовал посреди людной улицы, окруженный толпой зрителей, которым, по собственному почину, демонстрировал свои таланты. Никогда не забуду, с каким достоинством он вел себя в этом трудном положении и как храбро потом защищался, укрываясь за водокачкой и не давая унести себя домой, пока не вынужден был уступить превосходящим силам противника.

Но, видно, такие великие гении недолговечны, или, может быть, и этот ворон проглотил что-нибудь неудобоваримое (что довольно вероятно, так как он разделал под кружево большую часть садовой стены, выклевывая из нее известку, разбил бесчисленное множество оконных стекол, выковыряв всю замазку из рам, а деревянную лесенку из шести ступеней с площадкой почти всю превратил в щепки и щепки эти съел) - как бы то ни было, он прожил у меня только три года, а потом заболел и умер в кухне у огня. Умирая, он до последней минуты не спускал глаз с жарившегося на очаге мяса и вдруг замогильным голосом крикнул "ку-ку" и, опрокинувшись на спину, испустил дух.

С тех пор я не завожу больше воронов.

О мятеже Гордона, насколько я знаю, не писал до сих пор ни один романист, а между тем это событие изобилует весьма примечательными и необычайными подробностями. Потому у меня и явилась мысль написать о нем повесть*.

Не приходится говорить, что этот безобразный бунт, покрывший несмываемым позором и эпоху, его породившую, и всех его зачинщиков и участников, - хороший урок последующим поколениям. Лозунги, которые мы неправильно называем религиозными, охотно провозглашаются людьми, у которых нет никакого бога, которые в своей повседневной деятельности пренебрегают самыми элементарными требованиями морали и справедливости. Такие

"религиозные" бунты продиктованы нетерпимостью и жаждой насилия, они бессмысленны, жестоки, они - просто взрывы закоренелого фанатизма одуревших людей. Всему этому учит нас история. Но, быть может, мы еще до сих пор недостаточно усвоили ее уроки, и даже такой пример, как мятеж 1780 года под лозунгом "Долой папистов", не пошел нам на пользу.

Если мне и не удалось с достаточным совершенством отобразить на страницах моей повести дни мятежа, во всяком случае они описаны беспристрастно, человеком, который отнюдь не является сторонником папизма, хотя у меня, как у большинства моих соотечественников, есть весьма уважаемые друзья среди людей, исповедующих римско-католическую веру.

При описании главных событий я руководствовался самыми авторитетными источниками и документами той эпохи, так что рассказ мой обо всех главных событиях мятежа в основном исторически верен.

Процветание в те времена ремесла мистера Денниса (чем он постоянно хвастает) - никак не выдумка автора, а страшная правда. Перелистайте любой комплект старых газет или любой том Ежегодника* - и вы в этом легко убедитесь.

Даже в истории Мэри Джонс, которую с таким смаком рассказывает тот же Деннис, ни одна подробность не является плодом авторской фантазии. Все факты изложены в моей повести точно так, как они были в свое время изложены на заседании палаты общин. Неизвестно только, доставила ли история Мэри Джонс этому собранию веселых джентльменов такое же развлечение, как другие потрясающие факты, о которых сообщает Сэр Сэмюел Ромилли*.

Так как дело Мэри Джонс убедительно говорит само за себя, я приведу здесь отрывок из речи "О частых казнях" сэра Уильяма Мередита* на заседании парламента в 1777 году:

"На основании закона о краже в лавках была осуждена и казнена некая Мэри Джонс, историю которой я сейчас вам изложу. Случилось это в то время, когда поднялась тревога по поводу Фальклендских островов и был издан указ о принудительной вербовке*. Мужа этой женщины взяли во флот, все их имущество забрали в уплату за какие-то долги, и Мэри Джонс с двумя малыми детьми вынуждена была просить милостыню на улицах. Не следует забывать, что она была еще очень молода (ей шел только девятнадцатый год) и замечательно хороша собой. Она вошла в лавку торговца полотном, взяла с прилавка кусок дешевого полотна и сунула его под накидку. Торговец заметил это, и Мэри Джонс тут же положила полотно на место. За это покушение на кражу она была повешена. На суде она в свою защиту сказала (протокол у меня в кармане), что жила честно, люди ее уважали и ни в чем их семья не нуждалась, пока вербовщики не увели ее мужа. А теперь у нее даже постели больше нет, нечем кормить детей, и все они раздеты и разуты. Может, она и поступила дурно, но она себя не помнила, не сознавала, что делает. Приходские власти подтвердили все, что рассказала Мэри. Но в то время в Ледгете часто бывали кражи, и решено было, для острастки, кого-нибудь примерно наказать - вот эту женщину и повесили в угоду торговцам на Ледгет-стрит*. На суде она была совершенно подавлена и проявляла признаки умственного расстройства. Когда ее везли на казнь, на руках у нее лежал ребенок, и она кормила его грудью".

БАРНЕБИ РАДЖ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В году 1775-м на краю Эппингского леса, милях в двенадцати от Лондона, считая от Корнхилской вышки или вернее - от того места, где некогда стояла эта вышка, находилась деревенская гостиница под названием "Майское Древо"*, и, для сведения всех неграмотных путешественников (а шестьдесят шесть лет назад среди путешествовавших и сидевших дома жителей нашей страны неграмотных было не счесть), у дороги напротив этого заведения водружен был в качестве эмблемы ствол молодого стройного ясеня, если и не таких внушительных размеров, как в старину бывали "майские древа", то все же высотой в тридцать футов и прямой, как ни одна стрела, когда-либо пущенная рукой английского йомена*.

"Майское Древо" (под этим мы в дальнейшем будем разуметь не эмблему, а самую гостиницу) представляло собой старинное строение с таким множеством коньков на крыше, что не у всякого лентяя хватило бы терпения в жаркий день сосчитать их, и огромными зигзагообразными дымовыми трубами, из которых, казалось, дым мог выходить не иначе, как клубами самой сверхъестественно-фантастической формы; за домом тянулись большие, мрачные конюшни, теперь полуразрушенные и пустовавшие. Дом этот, как говорили, построен был в Царствование короля Генриха Восьмого*, и, по преданию, сама королева Елизавета*, когда охотилась в здешних местах, провела однажды ночь в этом доме, в обшитой дубовыми панелями комнате с окном-фонарем; мало того, наутро королева-девственница, стоя перед крыльцом на колоде, с которой всадники садились на лошадей, и вдев уже одну ногу в стремя, наградила за какие-то промахи несколькими тумаками и оплеухами своего незадачливого пажа.

Люди, лишенные воображения и готовые во всем сомневаться (а такие, увы, всегда имеются в любом обществе, имелись они и среди завсегдатаев "Майского Древа"), склонны были считать это предание недостоверным, но, так как хозяин старой гостиницы призывал в свидетели колоду перед домом и торжествующе указывал, что она и поныне лежит на том самом месте, скептики неизменно смирялись перед мнением огромного большинства, а все искренне верующие ликовали, словно одержав великую победу.

Правдой или выдумкой были эти рассказы и многие другие в таком же роде, но дом, в котором помещалась гостиница, был несомненно старый, очень старый дом, ему, вероятно, было столько лет, сколько ему приписывали, а быть может, и больше, как это иногда бывает с домами неизвестного и дамами известного возраста. Окна у него были старинные, с ромбовидными стеклами, с частым свинцовым переплетом, полы покоробились и осели, потолки с массивными балками почернели от времени. Дверь дома выходила на старинное крыльцо с затейливой, весьма своеобразной резьбой. Здесь в летние вечера постоянные посетители курили, выпивали, а порой затягивали веселую песню, расположившись на двух внушительных скамьях с высокими спинками, которые, подобно двум сказочным драконам, стерегли вход.

В каминных трубах пустующих комнат уже много лет ласточки вили гнезда, а под карнизами с ранней весны до поздней осени чирикали и щебетали целые колонии воробьев. На дворе за домом и во всех надворных строениях ютилось столько голубей, что счет им знал разве только сам хозяин. Стаи вертунов, зобачей, веерохвостых, коротышей и других голубей весело кружили и кувыркались над домом; это не совсем, пожалуй, гармонировало с его важным и солидным видом, но зато их однообразное воркованье, не утихавшее весь день, вполне ему соответствовало и, казалось, баюкало дом, навевая на него сладкую дремоту. Если присмотреться, этот старый дом с его выступавшими вперед верхними этажами, мутными, словно сонными стеклами в окнах и выпяченным, нависшим над дорогой фасадом был похож на старика, который, задремав, клюет носом. Без особых усилий воображения можно было открыть в нем и другие черты сходства с человеком. Кирпич, из которого сложены были его стены, когда-то темно-красный, выцвел и стал желтоватым, как кожа старика; крепкие балки гнили, как испорченные зубы, и плющ местами тесно льнул зелеными листьями к источенным временем стенам, как теплая одежда, защищающая от холода одряхлевшее старческое тело.

Однако то была старость еще бодрая и крепкая; в летние и осенние вечера, когда яркий блеск заходящего солнца освещал дубы и каштаны соседнего леса, старый дом, получая свою долю этого блеска, казался их достойным товарищем, у которого впереди еще много счастливых лет.

Вечер, с которого мы начнем наш рассказ, был не летний и не осенний, -

то были сумерки мартовского дня, и ветер уныло завывал в обнаженных ветвях деревьев, громыхал в широких трубах, хлестал дождем в стекла, давая завсегдатаям "Майского Древа", находившимся здесь в этот час, неоспоримый повод посидеть подольше. К тому же, хозяин предсказывал, что погода непременно прояснится в одиннадцать часов, ровно в одиннадцать (по удивительному совпадению обстоятельств, он именно в этот час обычно закрывал свое заведение).

Человека, на которого в этот вечер сошел дух пророчества, звали Джон Уиллет. Это был дородный, большеголовый мужчина с мясистым лицом, на котором легко было прочесть редкое упрямство, неповоротливость ума и глубочайшую веру в свою непогрешимость. В миролюбивом настроении Джон Уиллет имел обыкновение хвалиться тем, что он всегда действует хоть и медленно, но верно; первое было несомненно, - быстротой ума и действий Джон действительно никогда не отличался, и при этом был одним из самых упрямых и самонадеянных людей на свете, твердо убежденным, что все его мнения и поступки правильны, а каждый, кто думает, говорит или поступает иначе, безусловно не прав, -

последнее Джон считал раз навсегда установленным и столь же незыблемым, как законы природы и воля Провидения.

Мистер Уиллет не спеша подошел к окну, прижал свой толстый нос к холодному стеклу и, заслонив глаза, чтобы ему не мешали красные отблески огня, выглянул наружу. Затем он так же медленно вернулся на свое место в уголке у камина, расположился здесь и, слегка поежившись, как человек, который вспомнил о холоде и тем больше наслаждается теплом, сказал, обводя взглядом посетителей:

- Прояснится к одиннадцати. Не раньше и позже. Ни до, ни после, а именно в одиннадцать.

- С чего вы это взяли? - спросил из противоположного угла человечек небольшого роста. - Полнолуние кончилось, луна восходит теперь в девять часов.

Джон невозмутимо и важно уставился на говорившего и взирал на него до тех пор, пока не обмозговал хорошенько его замечания. Только после этого он ответил топом, который давал понять, что наблюдение за луной - исключительно его дело и больше никого не касается:

- Насчет луны уж вы не беспокойтесь. Про нее говорить не будем. Луну вы не троньте, - и я не трону вас.

- Надеюсь, вы на меня не обиделись? - сказал человечек в углу.

Джон и на этот раз не спешил с ответом. Только когда второй вопрос дошел до его сознания и был разжеван как следует, он ответил: "Пока нет", разжег трубку и принялся курить в безмятежном молчании. Время от времени он искоса поглядывал на мужчину в широком костюме для верховой езды с огромными обшлагами, украшенными потускневшим серебряным шитьем, и с большими металлическими пуговицами, - человек этот сидел в стороне от компании постоянных посетителей, низко надвинув шляпу и заслонив лицо рукой, которой подпирал голову. Он производил впечатление сурового нелюдима.

В комнате, поодаль от камина, сидел еще один гость в сапогах со шпорами; судя по его нахмуренным бровям и скрещенным на груди рукам, а также по тому, что стакан вина стоял перед ним нетронутый, мысли его были далеко от всего окружающего и от тем, которые здесь обсуждались. Это был молодой человек лет двадцати восьми, выше среднего роста и, несмотря на некоторую худощавость, крепкого и красивого сложения. Его темные волосы не были прикрыты париком, а костюм для верховой езды и высокие сапоги (фасоном несколько напоминавшие ботфорты современных лейб-гвардейцев) носили на себе явные следы путешествия по плохой дороге. Впрочем, несмотря на дорожную грязь на его платъе и обуви, видно было, что одет он хорошо и даже богато, но без излишнего щегольства, - как человек высшего круга, настоящий джентльмен.

Подле него на столе лежали небрежно брошенные увесистый хлыст и шляпа с широкими полями, надетая им сегодня, вероятно, для защиты от ненастной погоды; Тут же лежала пара пистолетов в кобурах и короткий дорожный плащ.

Лицо трудно было разглядеть, и длинные темные ресницы скрывали опущенные глаза, но во всем облике молодого человека заметна была беспечная непринужденность, естественное изящество; впечатление эго дополняли даже мелкие принадлежности его костюма все они были новые и красивые, обличали хороший вкус их владельца.

На молодого джентльмена мистер Уиллет взглянул только раз - так, словно хотел спросить, заметил ли тот своего молчаливого соседа. Было очевидно, что Джон и этот молодой человек давно знакомы. Так как на его немой вопрос не последовало никакого ответа, а может быть, он и вовсе не был замечен тем, к кому был обращен, Джон сосредоточил всю силу своего взгляда на мужчине в надвинутой на глаза шляпе и смотрел на него так упорно и пристально, что это встревожило сидевших у камина друзей Джона; они все, как один, вынув трубки изо рта, тоже уставились на незнакомца.

У дюжего хозяина "Майского Древа" были большие глупые рыбьи глаза, а у человечка, который позволил Себе замечание относительно луны (это был звонарь и причетник из ближней деревушки Чигуэлла), - черные круглые и блестящие глазки-бусинки; кроме того, у маленького звонаря на коленях порыжевших штанов, на столь же порыжевшем черном сюртуке и на длинном широком жилете сверху донизу были нашиты забавные пуговки, которые ни с чем нельзя было сравнить, кроме как с его глазками, - зато на глазки они были до того похожи, что, когда поблескивали и переливались в свете огня, отражавшегося и в блестящих пряжках его башмаков, то казалось, что причетник весь с ног до головы состоит из глаз и всеми ими смотрит на незнакомого гостя. Такое наблюдение хоть кого могло смутить, не говоря уже о том, что столь же внимательно созерцали мужчину в надвинутой шляпе, следуя примеру своих приятелей, Том Кобб, лавочник и почтарь, и долговязый лесничий, Фил Паркс.

Незнакомец вдруг стал проявлять признаки беспокойства. Причиной этому мог быть перекрестный огонь чужих взглядов, но вернее всего - его собственные размышления: когда он переменил позу и поспешно оглянулся, он невольно вздрогнул, только тут заметив, что за ним зорко наблюдают, и метнул на сидевших у камина сердитый и подозрительный взгляд. Немедленно все глаза обратились в сторону камина, и только Джон Уиллет, захваченный врасплох и

(как мы уже говорили) не отличавшийся проворством и особой находчивостью, продолжал оторопело глазеть на незнакомца.

- Ну-с? - произнес тот.

"Ну-с". Речь была недолга, и немного из нее можно было почерпнуть.

- Вы, кажется, что-то хотели заказать? - вымолвил хозяин после нескольких минут молчания.

Незнакомец снял шляпу, и теперь видно было его лицо, суровое лицо человека лет шестидесяти, испитое и огрубевшее. Черный платок, который он носил вместо парика, отнюдь не делал приятнее его жесткие от природы черты.

Платок туго обхватывал голову, закрывая лоб и брови почти до самых глаз.

Если незнакомец хотел им закрыть след глубокой раны, которая когда-то, видимо, рассекла щеку до кости и оставила на память о себе безобразный рубец, то он не очень-то достиг цели: рубец нельзя было не заметить с первого взгляда. Лицо незнакомца было мертвенно бледно, обросло неровной седоватой щетиной, не бритой уже недели три.

Таков был человек (очень бедно и небрежно одетый), который сейчас встал и, неслышными шагами пройдя через всю комнату, сел в углу у камина, на место маленького звонаря, которое тот из учтивости или страха поспешил ему уступить.

- Разбойник с большой дороги! - шепнул Том Кобб лесничему Парксу.

- По-твоему, у разбойников не хватает средств одеваться получше? -

возразил Паркс. - Это ремесло прибыльнее, чем ты думаешь. Том, и разбойникам нет нужды ходить в отрепьях. Да они в них и не ходят, можешь мне поверить.

Между тем тот, о ком они толковали, оказал, наконец, честь заведению мистера Уиллета, велев подать себе вина, и оно тотчас было принесено хозяйским сыном Джо, рослым, широкоплечим парнем лет двадцати, которого отец все еще упорно считал мальчишкой и соответственно с ним обходился. Грея руки у жаркого огня, незнакомец повернул голову к остальной компании и, окинув всех быстрым взглядом, сказал голосом, вполне гармонировавшим с его внешностью:

- Что это за дом стоит примерно в миле отсюда?

- Харчевня? - спросил Джон Уиллет со своей обычной неторопливостью.

- Помилуй, отец, какая харчевня! - воскликнул Джо. - На милю вокруг нет ни одной харчевни. Это, наверно, Большой Дом Уоррен. Вы говорите о кирпичном доме с парком, не так ли, сэр?

- Ну, да, - подтвердил незнакомец.

- Пятнадцать-двадцать лет назад парк этой старой усадьбы был в пять раз больше, но постепенно он вместе с другими, еще лучшими угодьями, участок за участком переходил в чужие руки. Так все и уплыло. А это очень жаль! -

продолжал Джо.

- Та-ак... Но я спрашиваю о владельце, а не об усадьбе. Какова она была, меня не интересует, а какова она теперь, я и сам видел.

Законный наследник Джона Уиллета прижал палец к губам и, покосившись на описанного выше молодого джентльмена (который, едва речь зашла о большом доме, повернулся в их сторону), сказал, понизив голос:

- Владелец его - Хардейл, мистер Джеффри Хардейл. - Джо опять покосился на молодого человека. Весьма достойный джентльмен... Кха, кха!..

Обратив на этот предостерегающий кашель так же мало внимания, как раньше - на многозначительный жест Джо, незнакомец продолжал расспросы:

- Ехавши сюда, я сбился с дороги и попал на тропку, которая ведет к этому парку. У дома я видел какую-то девушку, она садилась в карету. Это не дочь ли его?

- Почем мне знать, кого вы там видели, добрый человек? - ответил Джо.

Делая вид, что поправляет дрова в камине, он подошел вплотную к незнакомцу и потихоньку дернул его за рукав. - Ведь я-то не видел этой молодой леди. Уф!

Опять ветер поднялся... И дождь... Ну, и погодка!

- Погода дрянная! - согласился незнакомец.

- Но вам она, наверное, нипочем? Привыкли? - заметил Джо, хватаясь за любую тему, лишь бы отвлечь собеседника от прежнего разговора.

- Да, порядком, - ответил тот. - Так кто же все-таки эта девушка? У мистера Хардейла есть дочь?

- Нет, нет, - сказал Джо уже с досадой. - Он холостяк... Он... Ах, да прекратите вы, ради бога, этот разговор. Не видите разве, что он кое-кому не по нутру?

Но его мучитель, сделав вид, что не слышит этого тихого предостережения, с раздражающей настойчивостью продолжал:

- Что ж, случается и холостякам иметь дочерей... Девушка эта может быть дочерью Хардейла, хоть он и не женат.

- Что это вам в голову взбрело? - Джо опять подошел ближе и добавил вполголоса:

- Ох, наживете вы себе беды, помяните мое слово!

- Ничего худого я не думал и, кажется, ничего такого не сказал, - резко возразил незнакомец. - Человек я здесь чужой - вот и полюбопытствовал, как всякий проезжий, кто живет в этом красивом доме. А вы так всполошились, как будто я бунтую против короля Георга*. Может, вы, сэр, объясните мне, в чем тут дело? Потому что, повторяю, я здесь чужой и для меня все это - китайская грамота.

Последние слова он произнес, обращаясь к тому, кто явно был причиной замешательства Джо: к молодому человеку, который в эту минуту надевал свой дорожный плащ,* собираясь уйти. Тот ответил коротко, что ничего не может ему сообщить, затем кивком подозвал Джо и, расплатившись за вино, торопливо вышел, а молодой Уиллет, взяв свечу, чтобы посветить ему, последовал за ним на крыльцо.

Пока Джо отсутствовал, Уиллет-старший и его три друга со священной серьезностью продолжали курить, в глубоком молчании уставившись на медный котел, подвешенный над огнем. Спустя некоторое время Джон Уиллет медленно покачал головой, и тогда его друзья проделали то же самое. Но ни один из них не отвел глаз от медного котла и не изменил глубокомысленного выражения лица.

Наконец вернулся Джо. Теперь он был весьма разговорчив - видно чувствовал, что его будут бранить, и пытался умиротворить отца.

- Вот она, любовь! - начал он, придвигая себе стул к огню, и оглянулся на других, ища сочувствия. - Пешком отправился в Лондон! Всю дорогу до Лондона пройдет пешком! Лошадь его захромала после скачки в эту проклятую погоду и лежит себе на соломе у нас в конюшне, а он отказался от хорошего горячего ужина и лучшей нашей постели, и все только потому, что мисс Хардейл поехала в Лондон на маскарад, а ему загорелось ее повидать. Как она ни хороша, а меня бы на это не стало. Ну, да я ведь не влюблен... по крайней мере так мне кажется... В этом вся разница.

- А он влюблен? - спросил незнакомец.

- Еще бы! - ответил Джо. - Сильнее любить невозможно.

- Помолчите, сэр! - прикрикнул на него отец.

- Ах, Джо; и что ты за парень, право! -сказал долговязый Паркс.

- Экий непочтительный мальчишка! - пробормотал Том Кобб.

- Вечно суется вперед. Родного отца - и того готов щелкнуть по носу. -

Эту метафору употребил причетник.

- Да что я такого сделал? - недоумевал бедный Джо.

- Молчите, сэр! - отвечал ему отец. - Да как ты смеешь рот раскрывать, когда люди вдвое и втрое старше тебя молчат и даже не думают вымолвить ни словечка!

- Так ведь тут-то и самое подходящее время для меня поговорить! - не сдавался Джо.

- Подходящее время! Никакого подходящего времени для тебя нет.

- Вот это верно, - поддакнул Паркс, важно кивнув остальным двум, а те закивали в ответ и пробормотали себе под нос, что Джон совершенно прав.

- Да, никакого подходящего времени для вас, сэр, быть не может, -

повторил Джон. - В вашем возрасте я рта не раскрывал, мне даже никогда не хотелось его раскрыть: я только слушал других и учился у них. Да, сэр, вот как!

- Зато теперь, Джо, если кто вздумает поспорить с твоим отцом, Джон за словом в карман не полезет, - сказал Паркс.

- На этот счет я вот что тебе скажу, Фил, - отозвался мистер Уиллет, выпустив из угла рта длинную спираль дыма и задумчиво следя, как она расплывается в воздухе. - На этот счет, Фил, я так скажу: умение рассуждать

- природный дар. Если природа наделила им человека, он вправе этим пользоваться и не должен из ложной скромности отрицать, что у него есть такой дар, ибо это значило бы повернуться к природе спиной, проявить к ней неуважение, пренебречь ее драгоценными дарами и показать себя неблагодарной свиньей, перед которой не стоило метать бисер.

Тут хозяин "Майского Древа" сделал долгую паузу, и мистер Паркс, естественно, решил, что он окончил свой монолог. Поэтому, обратясь к Джо, он сказал ему с некоторой суровостью:

- Слышишь, Джо, что говорит твой отец? Полагаю, что у тебя теперь пропадет охота спорить с ним.

Если, - начал Джон Уиллет, оторвав взгляд от потолка, чтобы взглянуть в лицо Парксу, и произнеся это коротенькое слово с ударением, которое должно было внушить дерзкому, посмевшему перебить его, что тот, грубо выражаясь, суется не в свое дело, и притом с неприличной и непочтительной поспешностью.

- Если природа, сэр, наделила меня даром красноречия, почему бы мне не гордиться им? Да, сэр, в этом я силен. Вы правы, сэр, и я вам всем доказывал это много раз на деле в этой самой комнате. Вы, я думаю, сами это знаете. А если не знаете, - заключил Джон, снова сунув в рот трубку, - тем лучше. Я не спесив и не собираюсь этим хвалиться.

Дружный ропот трех друзей и их дружные кивки убедили Джона Уиллета, что они высоко ценят его таланты и не нуждаются в новых доказательствах его превосходства. Джон курил теперь с еще большим достоинством и молча поглядывал на остальных.

- Все это прекрасно, - буркнул Джо, беспокойно вертясь на стуле и жестами выражая свое нетерпение. Но если вы считаете, что мне и пикнуть нельзя...

- Молчать, сэр! - рявкнул его отец. - Да, ты должен всегда держать язык за зубами. Когда спросят твое мнение, отвечай. Когда к тебе обратятся, говори. Но если твоего мнения не спрашивают, не высказывай его, молчи! Нет, до чего переменился свет! Мне кажется, теперь совсем нет таких мальчиков, какие были в мое время! Все только младенцы или взрослые мужчины, а середины нет. Перевелись у нас все мальчики после смерти его величества, короля Георга Второго*.

- Замечание вполне правильное, только не в отношении маленьких принцев,

- вступился причетник. Он, как представитель церкви и государства в этом тесном кругу, считал своим долгом проявлять самые горячие верноподданнические чувства. - Если по законам божеским и человеческим мальчик в известном возрасте должен быть мальчиком и вести себя, как мальчик, то и принцы в этом возрасте должны быть мальчиками, иначе быть не может

- Слыхали вы когда-нибудь о русалках, сэр? - спросил мистер Уиллет.

- Ну, разумеется, - ответил причетник.

- Очень хорошо. Так вот, русалки эти самые так созданы, что в той части, в которой они не женщины, они - рыбы. А маленьким принцам, раз они не целиком ангелы, по законам божеским и человеческим в известном возрасте подобает быть мальчиками, поэтому они ими и бывают и ничем иным быть не могут.

Это разъяснение сложного вопроса встречено было такими знаками одобрения, что Джон Уиллет сразу пришел в благодушное настроение и удовольствовался тем, что еще раз приказал сыну молчать. Потом он обратился к незнакомцу:

- Если бы вы свои вопросы задали людям взрослым - мне или кому-нибудь из этих джентльменов, - вы не потратили бы даром слов и были бы удовлетворены. - Мисс Хардейл - племянница мистера Джеффри Хардейла.

- А отец ее жив? - спросил незнакомец как будто без всякого интереса.

- Нет, - отвечал Джон, - Не жив и не умер.

- Не умер!

- То есть не умер, как обыкновенно умирают люди, - пояснил хозяин гостиницы.

Его приятели кивнули друг другу, а мистер Паркс, качая головой, словно хотел сказать: "Не возражайте, все равно не соглашусь с вами", вполголоса объявил, что Джон Уиллет сегодня в ударе и мог бы состязаться с самим Главным Судьей*.

Незнакомец, помолчав, спросил отрывисто:

- Что вы хотите этим сказать?

- Больше, чем вы думаете, мой друг, - отозвался Джон Уиллет. - Да, да, в моих словах больше смысла, чем вам кажется.

- Возможно, - сказал незнакомец резко. - Но на кой черт говорить загадками? Сперва вы заявляете мне, что человека нет в живых, но он и не умер. Потом - что он умер не так, как все умирают, и, наконец - что ваши слова означают гораздо больше, чем я подозреваю. Последнее, по правде сказать, очень может статься, потому что я подозреваю, что они ровно ничего не означают. Так что же вы все-таки хотели этим сказать?

- Эту историю, - ответил Джон Уиллет, немного обескураженный грубостью собеседника, - вы услышите только в моей гостинице, ее здесь рассказывают вот уже двадцать четыре года. И ее по праву должен рассказывать только Соломон Дэйэи. Он один всегда ее рассказывал и будет рассказывать в этом доме.

Незнакомец посмотрел на причетника (чей самодовольный и важный вид ясно показывал, что речь идет о нем) и, увидев, что тот вынул трубку изо рта, сделав предварительно долгую затяжку, чтобы она не погасла, и явно собирается, без дальнейших приглашений, начать рассказ, плотнее запахнул свой широкий плащ и отодвинулся подальше; теперь его почти не было видно в темном углу и только временами, когда пламя, выбиваясь из-под большой вязанки Хвороста, вспыхивало вдруг ярче, оно освещало на миг его фигуру, которая затем снова погружалась в еще более густой мрак.

В дрожащем свете огня эта комната с массивными балками под потолком и деревянной обшивкой стен казалась выложенной полированным черным деревом;

вокруг дома выл ветер и, беснуясь, то стучал щеколдой, то заставлял скрипеть петли прочной дубовой двери, то с силой налетал на оконные рамы, словно хотел вдавить их внутрь. В такой-то располагающей обстановке Соломон Дэйзи начал свой рассказ:

- Мистер Рубен Хардейл, старший брат мистера Джеффри...

Тут он вдруг умолк и молчал так долго, что даже Джон Уиллет потерял терпение и спросил, почему он остановился.

- Кобб, - сказал вполголоса Соломон Дэйзи, обращаясь к почтарю, - какое сегодня число?

- Девятнадцатое.

- А месяц - март, - Соломон наклонился вперед. Девятнадцатое марта...

Как странно!

Все шепотом поддакнули ему, и он продолжал:

- Двадцать два года назад владельцем Уоррена был мистер Рубен Хардейл, старший брат мистера Джеффри. И, как вам уже сказал Джо... - конечно, ты этого помнить не можешь, Джо, ты слишком молод, но ты не раз слышал это от меня, - усадьба тогда была и гораздо больше, и красивее, и цена ей была не та, что сейчас. У мистера Рубена незадолго перед тем умерла жена, оставив ему дочку, ту самую мисс Хардейл, про которую вы спрашивали у Джо. Ей тогда не было еще и года...

Рассказчик обращался к человеку, так настойчиво расспрашивавшему только что о семье Хардейл, и сделал паузу, словно ожидая возгласа удивления или поощрения, но незнакомец молчал и виду не показывал, что рассказ его интересует. Поэтому Соломон повернулся к своим товарищам, носы которых были ярко освещены красным огнем трубок; в их внимании можно было не сомневаться, это он знал по опыту и решил показать незнакомцу, что считает его поведение прямо-таки неприличным.

- Мистер Хардейл, - сказал он, повернувшись спиной к неучтивому слушателю, - после смерти жены уехал из усадьбы, потому что очень тосковал в одиночестве, и несколько месяцев жил в Лондоне. Но и там ему было не легче -

так мне думается и так я слышал от людей, - а потому он неожиданно вернулся с дочуркой в Уоррен, и с ним приехали только две служанки, управляющий и садовник...

Мистер Дэйзи сделал паузу, чтобы затянуться, потому что трубка его почти погасла, и через минуту опять заговорил - вначале несколько отрывисто и в нос, так как с наслаждением курил, не отрываясь от трубки, но затем все более внятно:

- Да, значит, привез он двух служанок, управляющего и садовника. Все прочие оставались еще в Лондоне и должны были приехать на другой день... А этой самой ночью у нас в Чигуэлле умер один старик, который давно уже хворал, и в половине первого мне было приказано звонить по усопшему...

Тут в маленькой группе слушателей произошло движение, ясно показывавшее, как неприятно было бы каждому из них отправиться в столь поздний час выполнять подобное поручение. Звонарь это почувствовал и торжественно продолжал свой рассказ:

- Да, жутко мне было, что и говорить, тем более что идти пришлось одному. Могильщик лежал больной - он долго работал на кладбище, стоя в сырой яме, а потом сел пообедать на холодной плите и простудился. В такой поздний час нечего было и думать найти себе в подмогу кого-нибудь другого. Впрочем, во всем этом не было для меня ничего неожиданного. Старик много раз просил, чтобы, когда он умрет, по нем сразу же начали звонить, а его смерти ждали с часу на час. Собравшись с духом, я хорошенько закутался (потому что ночь была ужас какая холодная) и вышел с зажженным фонарем в одной руке и ключом от церкви в другой.

В углу, где сидел незнакомец, послышался шорох должно быть, он повернулся, чтобы лучше слышать. Соломон поднял брови и, незаметно указав пальцем через плечо, кивнул Джо, безмолвно вопрошая, так ли это. Джо, приставив ладонь к глазам, всмотрелся в угол, но ничего не заметил и отрицательно покачал головой.

- Ночь была точно такая как сегодня: на дворе бушевала настоящая буря, дождь лил как из ведра, а темень была - хоть глаз выколи. Ни до ни после той ночи не видывал я такой кромешной тьмы. А может, мне это казалось... Во всех домах окна были наглухо закрыты ставнями, все люди сидели дома, и, кроме меня, пожалуй только один человек видел, как темно было в ту ночь...

Я вошел в церковь, оставив дверь полуоткрытой и даже закрепив ее цепью, чтобы она не захлопнулась сами понимаете, у меня не было ни малейшей охоты оказаться запертым в церкви, - поставил фонарь на каменную скамью в том углу, где спущена веревка с колокольни, и присел на минутку, чтобы поправить свечу в фонаре...

Да, сел я, снял нагар со свечи, а все никак не могу решиться встать и приняться за дело. Уж не знаю почему, мне пришли на память все рассказы о привидениях, какие я слышал в своей жизни, даже те, что слышал еще мальчишкой, когда учился в школе, и давным-давно позабыл. И всплыли они у меня в памяти не один за другим, а все разом. Вспомнилось мне и наше деревенское поверье, будто бывает одна такая ночь в году (как знать, может, это и была та ночь), когда все покойники выходят из-под земли и сидят до утра на собственных могилах.

Вот, думаю, столько людей, которых я знавал, похоронены здесь на погосте, между церковью и воротами, и как было бы страшно пройти мимо них и узнать все эти мертвые, изменившиеся в земле лица. Мне были с детства хорошо знакомы каждая ниша, каждая арка в церкви, но в ту ночь я не мог убедить себя, что вижу на полу только их тени. Мне чудились какие-то жуткие фигуры, они словно прятались и выглядывали оттуда по временам. Тут еще подумал я о джентльмене, умершем этой ночью, и когда поднял глаза на темный алтарь, то готов был поклясться, что неподалеку от него вижу старика на обычном месте: он кутался в саван и дрожал словно от холода. Время шло, а я все сидел и прислушивался, еле дыша от страха. Наконец я решился встать и взял в руки веревку. И в этот самый миг раздался звон колокола - но не церковного колокола у меня над головой, потому что я едва успел притронуться к веревке, а какого-то другого!..

Да, я ясно слышал звон колокола, громкий, густой, но только одно мгновение, потом ветер отнес его куда-то в сторону. Я долго еще вслушивался, но все было тихо...

Мне доводилось слышать о призрачных свечках, которые загораются на могилах, - и вот я, вспомнив это, в конце концов убедил себя, что, наверное, слышал призрачный колокол, который сам по себе звонит в полночь но умершим.

Я принялся звонить в свой колокол - не помню уже, как и сколько времени я звонил. А потом со всех ног побежал домой и залег в постель.

Не сомкнув глаз всю ночь, я на другое утро встал рано и рассказал обо всем соседям. Одни слушали меня внимательно, другие - нет, но вряд ли кто-нибудь поверил, что так было на самом деле. Однако в то же утро мистера Рубена Хардейла нашли в его спальне убитым, и в руке у него был зажат обрывок веревки, протянутой из спальни к сигнальному колоколу на крыше.

Веревку, должно быть, перерезал убийца, когда мистер Хардейл ухватился за нее.

Этот-то колокол я и слышал ночью!

Ящик стола в спальне оказался взломанным, из него пропала шкатулка с деньгами, привезенная покойным мистером Хардейлом из Лондона, - в ней, как предполагали, были большие деньги. И управляющий и садовник исчезли. Обоих долгое время подозревали в убийстве, и сколько их ни разыскивали, так и не нашли. Бедного мистера Раджа, управляющего, могли бы еще долго искать без толку: много месяцев спустя его труп, который с трудом опознали - только по одежде, часам и перстню, - был найден на дне пруда, в парке, с глубокой ножевой раной в груди. Он был полуодет, и люди подумали, что он, должно быть, еще не ложился и читал у себя в комнате, когда на него напали и убили его. В его комнате было много кровавых следов.

После этого уже никто не сомневался, что убийца садовник. До нынешнего дня о нем ни слуху ни духу, по, помяните мое слово, мы еще о нем услышим.

Преступление было совершено ровно двадцать два года назад, день в день, девятнадцатого марта тысяча семьсот пятьдесят третьего года. И когда-нибудь

- не знаю, в каком году, но непременно девятнадцатого марта... потому что -

странное дело! - всегда именно в этот день что-нибудь напоминает нам ту старую историю - рано или поздно, девятнадцатого марта убийца будет найден.

ГЛАВА ВТОРАЯ

- Да, удивительный случай, - сказал человек, для которого предназначался этот рассказ. - И еще удивительнее будет, если ваше предсказание исполнится. Ну, и это все?

Столь неожиданный вопрос немало уязвил Соломона Дэйзи. Он так часто рассказывал эту историю со всякими прикрасами (как утверждала деревенская молва), порой подсказанными ему различными слушателями, что достиг настоящего совершенства. И вдруг после эффектного конца услышать такой вопрос! Нет, к этому Соломон Дэйзи не привык.

- Все ли? - повторил он. - Да, сэр, все. И, думаю, этого совершенно достаточно.

- Я тоже так думаю. Мою лошадь, молодой человек! Этой кляче, которую я нанял на придорожной почтовой станции, придется сегодня довезти меня до Лондона.

- Сегодня! - ахнул Джо.

- Да, сегодня. Ну, чего глаза выпучил? Право, в этом трактире сходятся, должно быть, все зеваки и бездельники здешних мест!

При таком явном намеке незнакомца на тот обстрел испытующими взглядами, которому он подвергался в начале вечера, Джон Уиллет и его приятели с поразительной быстротой снова устремили глаза на медный котел. Но не так повел себя Джо. Он был парень горячий и смелый и, стойко выдержав гневный взгляд незнакомца, возразил:

- Не велика дерзость - спросить, как вы решаетесь ехать в такую ночь.

Этот безобидный вопрос вам, наверное, задавали в других гостиницах и в лучшую погоду. Я думал, что вам дорога незнакома, - ведь вы, как видно, нездешний.

- Что такое? Дорога? - переспросил незнакомец сердито.

- Да. А разве вы знаете ее?

- Гм... Найду, не беспокойся, - незнакомец махнул рукой и повернулся спиной к Джо. - Хозяин, получите с меня!

Джон Уиллет с готовностью откликнулся на это предложение - в таких случаях он бывал достаточно расторопен и медлительность проявлял, только когда давал сдачу или предусмотрительно проверял каждую полученную монету, пробуя ее на зуб, на язык или еще каким-либо способом, а в сомнительных случаях подвергая ее целому ряду испытаний, которые обычно кончались отказом ее принять.

Расплатившись, посетитель поплотнее запахнул плащ, чтобы как можно лучше защититься от непогоды, и не простясь с присутствующими ни словом, ни кивком, вышел во двор. Здесь его уже дожидался Джо, укрывшись вместе с лошадью под ветхим навесом.

- Она, кажется, вполне согласна со мной, - сказал он, трепля лошадь по шее. - Держу пари, что, если бы вы решили ночевать здесь, ее это порадовало бы больше, чем меня.

- Мы с ней и тут не сходимся во мнениях, как было не раз и по дороге сюда, - отрывисто сказал незнакомец.

- Я так и подумал только что, дожидаясь вас. Видно, бедная лошадка отведала-таки ваших шпор.

Незнакомец, не отвечая, поднял воротник, закрыв им лицо до половины.

- Ты, я вижу, хочешь меня получше запомнить, чтобы узнать в другой раз,

- сказал он, уже сидя в седле, как бы в ответ на пытливый взгляд Джо.

- Как не запомнить человека, который отказывается от удобного ночлега и в такую ночь решается ехать по незнакомой дороге на загнанной лошади.

- У тебя, парень, как я вижу, не только глаз, но и язык острый.

- Может, и так. Да только он ржавеет от недостатка упражнений.

- Советую тебе глаза тоже упражнять поменьше. Прибереги их, чтобы перемигиваться с девчонками, - сказал незнакомец.

Он вырвал поводья из рук Джо, с силой ударил его по голове рукояткой хлыста и пустился вскачь.

Он мчался по грязной и темной дороге с такой бешеной скоростью, с какой ни один всадник не отважился бы скакать на дрянной лошаденке даже по хорошо знакомой местности, а того, кто совершенно не знал этой дороги, здесь на каждом шагу подстерегали неожиданные препятствия и опасности.

В те времена дороги даже в каких-нибудь десяти милях от Лондона мостились очень плохо, чинились редко и были в прескверном состоянии. Та, по которой пустился незнакомец, была изрыта колесами тяжелых фургонов и сильно попорчена сменявшими друг друга морозами и оттепелями прошедшей зимы, а может быть, и многих зим. Все ямы и рытвины во время недавних дождей наполнились водой и поэтому даже днем были издали не очень заметны: провалившись в такую яму, не устояла бы на ногах и лошадь покрепче той несчастной клячи, которая сейчас из последних сил мчалась вперед, подгоняемая всадником. Из-под ее копыт летели острые камни и галька. В темноте путешественник различал перед собой только голову своей клячи, а по сторонам мог видеть не дальше протянутой руки. К тому же все дороги в окрестностях столицы в те времена кишели разбойниками и грабителями, а в такую ночь они спокойно могли заниматься своим преступным ремеслом, не боясь, что их поймают.

Тем не менее ездок мчался вперед тем же галопом. Казалось, все ему нипочем - грязь, поливавший его дождь, непроглядная темнота и опасность наткнуться на каких-нибудь отчаянных головорезов. На каждом повороте или изгибе дороги, даже там, где таких поворотов менее всего можно было ожидать, а увидеть - только когда наткнешься на них, всадник твердой рукой натягивал поводья и держался все время середины дороги. Он летел все дальше, приподнявшись на стременах, наклонясь вперед так низко, что почти касался грудью шеи коня, и как бешеный махал над головой тяжелым хлыстом.

Когда разбушуются стихии, люди, склонные к дерзким предприятиям или волнуемые смелыми замыслами, добрыми или дурными, ощущают порой какую-то таинственную близость с мятежной стихией и приходят в такое же неистовство.

Немало страшных дел свершалось под рев бури и при блеске молний - люди, ранее владевшие собой, вдруг давали волю страстям, которых не могли больше обуздать. Демоны ярости и отчаяния, владеющие человеком, стремятся тогда превзойти тех, которые повелевают бурями и вихрями, и человек, доведенный до безумия воем урагана и шумом бурлящих вод, становится в эти часы столь же буйным и беспощадным, как сами стихии.

Бурная ли ночь горячила мысли путника и гнала его вперед, или у него были веские причины спешить к цели, но он несся не как человек, а как гонимый дух, и не умерял галопа до тех пор, пока на каком-то скрещении дорог не наткнулся на встречную повозку - да так внезапно, что, пытаясь избежать столкновения, осадил лошадь на всем скаку, а сам чуть не вылетел из седла.

- Эй! - крикнул мужской голос. -Что такое? Кто это там?

- Друг, -отвечал ездок.

- Друг? - повторил голос. - Что это за друг, который мчится, не жалея божьей твари и рискуя сломить шею не только себе, - это бы еще, может, с полбеды, по и другим людям!

- У вас, я вижу, есть фонарь, - сказал всадник, сойдя с лошади, -

дайте-ка его сюда на минутку! Кажется, вы ушибли мою лошадь колесом или оглоблей.

- Ушиб! - воскликнул мужчина в повозке. - Ваше счастье, что она не убита! С какой это стати вы мчитесь, как бешеный, по проезжей дороге?

- Дайте огня, - буркнул всадник, вырывая фонарь из рук говорившего, - и не приставайте с пустыми вопросами, я не расположен болтать с вами.

- Жаль, что я не знал этого раньше - тогда, может, и я был бы нерасположен светить вам, - отозвался голос из повозки. - Впрочем;

пострадали не вы, а бедная лошадка, так что я охотно предоставляю фонарь для того из вас, кто не кусается.

Всадник, не отвечая, поднес фонарь к лошади, которая тяжело дышала и была вся в мыле, и принялся осматривать ее ноги и брюхо. А второй путешественник тем временем спокойно сидел в своем экипаже (представлявшем собой нечто вроде коляски с багажником, в котором лежала большая сумка с инструментами) и внимательно наблюдал за ним.

Наблюдатель этот был плотный, дюжий и краснолицый мужчина с двойным подбородком и хрипловатым голосом, свидетельствовавшим о хорошей жизни, хорошем сне, веселом нраве и крепком здоровье. Он был уже далеко не молод, но время не ко всем бывает жестоко. Хоть оно и не дает отсрочки никому из детей своих, но рука его легко и бережно касается тех, кто пользовался им умело. Неумолимо превращая и их в стариков и старушек, оно оставляет им молодое, полное сил сердце и ясный ум. У таких людей седина - лишь как бы след благословляющей руки старого Отца-Времени, и каждая морщина - только пометка в мирной летописи хорошо прожитой жизни.

Человек, с которым неожиданно столкнулся наш путешественник, был именно такой старик, прямодушный, сердечный, энергичный и бодрый, в мире с самим собой и готовый быть в мире со всеми. Под всякой одеждой и платками (один из них был надет на голову и ловко завязан под складкой двойного подбородка для того, чтобы ветер не сорвал треугольной шляпы и круглого парика) угадывалось полное и крепкое тело. И даже следы грязи придавали его лицу только забавно-комичное выражение, ничуть не мешая ему сиять добродушной веселостью,

- У нее ничего не повреждено, - сказал через несколько минут путешественник, поднимая одновременно и голову и фонарь.

- Наконец-то вы убедились в этом, - отозвался старик в коляске. - Мои глаза дольше ваших смотрят на мир божий, однако я бы не поменялся с вами.

- Что такое?

- А то, что я еще пять минут назад мог бы сказать вам, что лошадь ваша цела и невредима. Давайте-ка сюда фонарь, приятель, да поезжайте себе, только потише. Прощайте.

Незнакомец протянул ему фонарь, и при этом свет упал прямо на лицо старика. Глаза обоих мужчин встретились - и в тот же миг незнакомец вдруг уронил фонарь на землю и разбил его ногой.

- Вы что, никогда в жизни не видели слесаря? Чего испугались, будто черта встретили? - воскликнул старик в коляске. - Или это только фокус, чтобы в темноте ограбить меня? - добавил он, торопливо сунув руку в мешок с инструментами и вытаскивая оттуда молоток. - Я эти дороги знаю, приятель, и когда езжу по ним, беру с собой не больше кроны. Говорю вам прямо, чтобы избавить нас обоих от лишних хлопот, - ничего у меня нет, кроме вот этой руки, достаточно сильной для моего возраста, да молотка, которым я после стольких лет работы орудую довольно-таки проворно. Предупреждаю не суйтесь лучше ко мне, ничего у вас не выйдет.

С этими словами слесарь приготовился защищаться.

- Я не такой человек, как вы думаете, Гейбриэл Варден, - возразил незнакомец.

- Ну тогда кто же вы такой? - спросил слесарь. Вы, я вижу, знаете мое имя, так назовите мне свое.

- Мне ваше имя известно, потому что надпись на вашей повозке возвещает его всему Лондону, - возразил путешественник.

- Эге, зрение-то у вас острее, чем я думал, когда вы осматривали лошадь, - сказал Варден, проворно вылезая из коляски. - Кто же вы все-таки?

Дайте-ка на себя взглянуть!

Прежде чем он успел сойти, незнакомец уже вскочил в седло и смотрел на старого слесаря сверху, а тот, лавируя вокруг лошади, которая не стояла на месте, потому что ее горячили туго натянутые поводья, упорно придвигался поближе.

- Дайте мне взглянуть на вас, слышите?

- Отойдите!

- Нет, вы эти маскарадные штучки бросьте! Не желаю, чтобы завтра в клубе болтали, будто Гейбриэл Варден испугался сердитого голоса в темноте.

Стоп, дайте на себя взглянуть!

Видя, что дальнейшее сопротивление неизбежно кончится схваткой с далеко не слабым противником, ездок отогнул воротник плаща и, наклонясь с лошади, в упор посмотрел на слесаря.

Вряд ли когда-либо стояли друг против друга два столь разных человека.

Рядом с румяным лицом слесаря еще более поражала бледность всадника, так что он казался каким-то бесплотным духом, и после бешеной скачки пот выступил на его лбу крупными темными каплями, как от сильной боли или в предсмертной агонии. Слесарь весело улыбался, ожидая, что сейчас увидит плутовское выражение в глазах или на губах этого грубияна, узнает в нем кого-нибудь из знакомых, вздумавшего ловко подшутить над ним, и сразу испортит ему все удовольствие. Но вместо этого он увидел угрюмое, свирепое и вместе испуганное лицо затравленного человека, готового отчаянно защищаться. Крепко сомкнутые челюсти и сжатый рот, а более всего - подозрительное движение руки под плащом указывали на опасные намерения, весьма далекие от невинных шуток и притворства.

С минуту оба молча смотрели друг на друга.

- Нет, - сказал слесарь, пристально вглядываясь в лицо всадника, - я вас не знаю.

- И не хотите познакомиться? - спросил тот, снова закрывая лицо воротником плаща.

- Не хочу, - подтвердил Гейбриэл. - По правде сказать, ваша физиономия

- плохая рекомендация для вас

- А мне это на руку, - отозвался незнакомец. Я как раз и хочу, чтобы люди меня сторонились.

- Ну, что ж, - сказал слесарь с грубоватой прямотой. - Думаю, вы этого легко добьетесь.

- Добьюсь во что бы то ни стало. И хорошенько запомните то, что я вам скажу - никогда еще ваша жизнь не была в такой опасности, как только что. За пять минут до смерти вы будете не так близки к ней, как были сегодня.

- Вот как! - сказал неунывающий слесарь.

- Да, да. Насильственной смерти.

- От чьей же руки?

- От моей, - отвечал всадник.

С этими словами он пришпорил лошадь и поехал прочь сначала рысью, глухо шлепая по грязи, потом все быстрее и быстрее, пока, наконец, стук копыт не замер вдали, унесенный ветром. Он продолжал свой путь тем же бешеным аллюром, каким мчался и до встречи со слесарем.

А Гейбриэл Варден стоял на дороге с разбитым фонарем в руке и ошеломленно прислушивался. Только когда затихло все и одни лишь жалобы ветра да частый плеск дождя нарушали безмолвие ночи, он, чтобы встряхнуться, сильно ударил себя раз-другой в грудь и с удивлением воскликнул:

- Чудеса, да и только! Кто бы он мог быть? Сумасшедший? Грабитель?

Разбойник с большой дороги? Не ускачи он так быстро, мы бы еще посмотрели, кому бы солоно пришлось, ему или мне! "Никогда вы не были так близки к смерти, как сегодня", - скажите пожалуйста! А я надеюсь, что и лет через двадцать буду так же далек от нее, как сегодня. Дай-то бог, чтобы не ближе!

Господи помилуй, ну и нахал - хвастать так перед человеком, нетрусливым и крепким! Тьфу!

Гейбриэл влез в свою коляску и, в раздумье озирая дорогу, откуда приехал незнакомец, бормотал про себя

- "Майское Древо"... Гм... До него отсюда две мили . Я нарочно поехал из Уоррена кружным путем, хотя и устал - ведь целый день чинил там замки и звонки... И только затем выбрал эту дорогу, чтобы не проезжать мимо

"Майского Древа", - ведь я дал слово Марте не заглядывать туда... А мое слово твердо... Но как же теперь быть? Ехать дальше в Лондон без фонаря опасно, а до первого постоялого двора на этой дороге еще добрых четыре мили, а то и четыре с половиной. И как раз тут-то больше всего и нужен фонарь... А до "Майского Древа" всего две мили! Я слово дал... так что же? Сказал, что не заеду - и не заехал. Мое слово твердо!

Неустанно повторяя эти три слова, словно ранее проявленная им стойкость могла оправдать слабость, которую он проявлял сейчас, Гейбриэл Варден преспокойно повернул обратно, решив заехать в "Майское Древо" за фонарем - и только.

Однако, когда он подъехал к гостинице и Джо, услыхав хорошо знакомый оклик, мигом выбежал к нему навстречу, оставив дверь настежь, а за этой дверью открылась заманчивая картина, сулившая тепло и веселье, и красный блеск огня, струившийся сквозь ветхие шторы, казалось, донес до него приятное жужжанье голосов, благоухание дымящегося грога и превосходного табака; когда на шторе замелькали тени, признак того, что в комнате все встали со своих мест, чтобы освободить для желанного гостя самое уютное местечко в углу (ах, как хорошо наш слесарь знал это местечко!), и вспыхнувший вдруг за окном яркий свет сказал ему, что в камине пылает и трещит доброе полено, как бы в честь его прибытия посылая вверх сверкающий сноп искр; когда, в довершение всех этих соблазнов, из дальней кухни коварно донеслось шипение мяса на сковороде, мелодичное звяканье тарелок и мисок, и запахи столь аппетитные, что даже буйный ветер благоухал ими, - Гейбриэл почувствовал, что его мужество быстро улетучивается. Он пытался проявить стоическую суровость, но лицо его невольно расплывалось в блаженную улыбку.

Он обернулся назад, и холодная черная пустыня глянула на него враждебно, словно отталкивала его и гнала в гостеприимные объятия "Майского Древа".

- Добрый человек и свою скотинку жалеет, - сказал слесарь. - Так что, Джо, я, пожалуй, войду ненадолго.

И как было не войти! Как нелепо было бы степенному и разумному человеку тащиться до потери сил по грязным дорогам, под резким ветром и проливным дождем, когда здесь был чистый пол, посыпанный хрустящим белым песком, жаркий огонь в хорошо вычищенном камине, здесь ждал его стол, накрытый белой скатертью, блестящие оловянные кружки и другие заманчивые предвестники хорошего ужина, и тут же дружная компания, готовая отдать честь этому ужину и разделить с вновь прибывшим гостем все удовольствия!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Так думал наш слесарь, усевшись в уютном уголке, пока понемногу проходила боль в глазах от резкого ветра. Боль эта была даже приятна мистеру Вардену, ибо, когда у человека так болят глаза, благоразумие и долг перед самим собой требуют, чтобы он укрылся где-нибудь от непогоды. Из тех же соображений он все время усиленно покашливал и во всеуслышание заявлял, что ему порядком нездоровится. Те же мысли занимали его и час спустя, когда ужин кончился, и он с веселой и лоснящейся физиономией опять сидел в теплом углу, слушая трещавшего, как сверчок, коротышку Дэйэи и сам принимая в беседе у камелька участие немаловажное, - его мнения выслушивались с полным уважением.

- Дай бог, чтобы он оказался честным человеком, вот все, что я могу сказать, - говорил Соломон Дэйзи, подводя итог множеству различных предположений насчет незнакомца, о котором и Гейбриэл сообщил кое-что, вызвав этим серьезное обсуждение. - Да, желал бы я, чтобы он оказался честным человеком.

- И мы все желали бы этого, не так ли? - заметил слесарь.

- Только не я, - возразил Джо.

- Не ты? - воскликнул слесарь.

- Нет. Этот подлый трус ударил меня хлыстом, пользуясь тем, что он сидел на лошади, а я стоял. Я был бы больше рад, если бы он оказался тем, кем я его считаю.

- А кем ты его считаешь, Джо?

- Негодяем, мистер Варден. Да, да, отец, качай головой, сколько угодно, а я повторяю: он негодяй. И готов бы повторить это еще сто раз, если бы этим мог вернуть его сюда, чтобы он получил от меня заслуженную трепку.

- Придержите язык, сэр! - сказал Джон Уиллет.

- Не буду молчать, отец! Ты один виноват в том, что он посмел ударить меня. Ты при нем обходился со мной, как с мальчишкой, одергивал меня, словно дурачка, - вот он и позволил себе наброситься на человека, у которого, как он думал, нет ни капли гордости. Да и почему ему было не подумать так? Но он ошибся, я ему когда-нибудь еще докажу это, и очень скоро докажу всем вам.

- Этот мальчишка сам не знает, что говорит! - воскликнул пораженный Джон Уиллет.

- Нет, отец, я знаю, что говорю, - возразил Джо. И я всегда слушаю тебя внимательно - а ты меня слушать не хочешь. От тебя я многое готов снести, но с презрением других людей не могу мириться, а ты унижаешь меня перед ними каждый день. Посмотри на других парней моих лет. Разве они лишены своей воли, свободы, права говорить? Разве они обязаны сидеть, как истуканы, не смея пикнуть? Разве ими помыкают так, что они становятся всеобщим посмешищем? Да ведь я во всем Чигуэлле стал притчей во языцех! Так вот, я тебе прямо говорю, отец, - честнее будет сказать это сейчас, чем ждать, пока ты умрешь и мне достанутся твои деньги: не сегодня-завтра я не выдержу и уйду из-под твоей власти, а тогда уже вини не меня, а себя, одного себя.

Смелость и ожесточение сына до того потрясли Джона Уиллета, что он сидел как пришибленный, бессмысленно глядя на котел, и тщетно старался собрать свои неповоротливые мысли и придумать достойный ответ. Гости, удивленные, пожалуй, не меньше хозяина, тоже были в большом замешательстве.

В конце концов они встали и собрались уходить, бормоча какие-то невнятные утешения и советы. Мозги их к этому времени были уже слегка отуманены грогом.

Один только славный слесарь обратился к обеим сторонам со словами связными и разумными. Он напомнил отцу, что Джо уже не мальчик, а почти взрослый мужчина, и не следует держать его в ежовых рукавицах, сыну же посоветовал терпеливо сносить отцовские причуды и стараться воздействовать на него спокойными уговорами, а не такими неуместными наскоками. Советы слесаря были приняты так, как всегда принимаются подобные советы. На Джона Уиллета они повлияли не больше, чем на столб у входа в его гостиницу, а Джо выслушал их правда весьма дружелюбно, и не находил слов, чтобы выразить советчику свою признательность, однако деликатно намекнул ему, что намерен все-таки идти своим путем и никто его с этого пути не собьет.

- Вы всегда были мне добрым другом, мистер Варден, - сказал он, когда оба они сошли с крыльца и слесарь стал снаряжаться в обратный путь. - И я очень вам благодарен за участие. Но, видно, пора мне расстаться с "Майским Древом".

- Кому на месте не сидится, тот добра не наживет, Джо. Знаешь пословицу: "Если камень катится, он мхом не обрастет"?

- Да и дорожный столб тоже мхом не обрастает, хоть и торчит всегда на одном месте. А я здесь торчу вроде такого столба и ничего на свете не вижу.

- Что же ты намерен делать, Джо? - сказал слесарь, задумчиво потирая подбородок. - Чем ты хотел бы заняться? Подумай хорошенько - куда ты пойдешь?

- Попытаю счастья, мистер Варден. Авось повезет.

- Везение - ненадежная штука, Джо. Вот уж не люблю, когда люди надеются на него! Я всегда говорю дочке, когда мы толкуем о ее будущем замужестве: не надейся, что повезет, убедись сперва, что парень будет добрым и верным мужем, - а тогда ничего не страшно... Чего ты там копаешься, Джо? С упряжью что-нибудь неладно?

- Нет, нет, - отвечал Джо, но продолжал усердно возиться с хомутом и ремнями и, казалось, был весь поглощен этим занятием. - А что мисс Долли, здорова?

- Спасибо, она молодцом. Выглядит хорошо, значит здорова. И все такая же славная девочка.

- Это вы верно говорите, сэр: она и собой хороша и добра.

- Да, да, слава богу.

- Сэр, - начал Джо немного нерешительно, - надеюсь, вы не станете рассказывать про этот обидный для меня случай... ну, что меня побили, как мальчишку... По крайней мере ничего не говорите, пока я не встречусь опять с этим человеком и не расквитаюсь с ним. Тогда будет о чем порассказать!

- Да что ты! Кому же я стану рассказывать о таких вещах? - возразил Варден. - Здесь уже все знают, а в другом месте вряд ли кому это будет интересно.

- Да, правда ваша, - со вздохом согласился молодой человек. - Я об этом не подумал.

Говоря так, Джо поднял голову (лицо его было красно - вероятно, от напряжения, с которым он застегивал ремни и пряжки), передал вожжи старому слесарю, успевшему уже сесть в коляску и, снова вздохнув, пожелал ему доброго пути.

- Прощай; Джо. Да подумай хорошенько о том, что я тебе сказал. Не делай ничего сгоряча, голубчик. Ты парень хороший, жаль, если пропадешь. Будь здоров!

Ответив с величайшей сердечностью на эти ободряющие прощальные слова, Джо Уиллет постоял еще, пока не затих стук колес, потом, уныло покачав головой, вошел в дом.

А Гейбриэл Варден ехал в Лондон, размышляя о множестве вещей, но более всего - о том, как бы получше расписать свое дорожное приключение, чтобы удовлетворительно объяснить миссис Варден, почему он заехал в "Майское Древо", несмотря на торжественное обещание, данное им этой даме. А результатом размышлений бывают не только новые идеи, но иногда и дремота. И чем дольше размышлял наш слесарь, тем сильнее его клонило ко сну.

Человек может быть совершенно трезв - или по крайней мере твердо стоять на грани между полной трезвостью и легким опьянением, но и в таком состоянии иногда путать действительность с тем, что ему мерещится, н смешивать все представления о людях, вещах, времени и месте; в такие минуты беспорядочные мысли в его голове теснятся, точно в калейдоскопе, образуя сочетания столь же неожиданные, как и мимолетные.

Именно в таком состоянии был Варден, когда, клюя носом, ехал в Лондон, предоставив своей лошади трусить по хорошо знакомой дороге и незаметно для себя все более приближаясь к дому. Он проснулся только раз, когда лошадь остановилась у заставы, пока поднимали шлагбаум, и зычным голосом крикнул

"здорово!" сборщику дорожной пошлины. Перед этим внезапным пробуждением ему мерещилось, что он пробует открыть замок в брюхе Великого Могола*, и, даже проснувшись уже, он со сна принял сборщика у шлагбаума за свою тещу, умершую двадцать лет назад. Не удивительно, что его скоро опять сморил сон, и он трясся в своей коляске, не сознавая, что едет дальше.

Слесарь наш уже подъезжал к огромному городу, который лежал впереди черной тенью, и неподвижный воздух над ним был пронизан тускло-красными отсветами, напоминавшими о лабиринтах улиц, о лавках и мастерских, о толпах озабоченно спешащих куда-то людей. Но чем ближе к городу, тем нимб его все более тускнел и постепенно глазам представали самые источники этого красноватого сияния. Уже можно было смутно различить линии слабо освещенных улиц, кое-где пересеченные ярким пятном там, где фонари кольцом окружали площадь, рынок или какое-нибудь большое здание; потом уже ясно стали видны и улицы и желтоватые круги фонарей, которые меркли один за другим, заслоненные строениями; потом стали слышны и голоса Лондона - бой башенных часов, отдаленный лай собак, стук экипажей; потом замаячили в воздухе высокие шпили, а ниже теснились крыши разной высоты под грузом дымовых труб. Звуки становились громче, явственнее, а контуры зданий отчетливее и еще многочисленнее, и вот, наконец, во мраке встал Лондон, освещенный не светом неба, а собственным слабым светом.

Слесарь, все еще в полусне, продолжал трястись в своей коляске, не сознавая, что до города уже рукой подать, как вдруг громкий крик впереди заставил его встрепенуться. С минуту он озирался в недоумении, как человек, перенесенный во время сна в какую-то неведомую страну, но затем, узнав давно знакомые места, лениво протер глаза - и, вероятно, уснул бы опять, но крик повторился не раз, не два, а много раз, и звучал он все отчаяннее.

Окончательно встряхнувшись, Гейбриэл, человек не робкого десятка, тотчас же погнал свою крепкую лошадку в том направлении, откуда доносились крики, с такой быстротой, словно дело шло о жизни или смерти.

Случай, по-видимому, был и в самом деле серьезный. Подъехав к месту, откуда слышались крики, Варден увидел какого-то человека, распростертого на дороге без признаков жизни; над ним стоял другой и, в диком возбуждении размахивая факелом, не переставал звать на помощь, - его-то крики и привлекли сюда Гейбриэла Вардена.

- Что тут такое? - спросил он, вылезая из коляски. - Чем я могу... Как, это ты, Барнеби?

Человек с факелом откинул свесившиеся ему на лоб длинные волосы и, стремительно приблизив лицо к самому липу слесаря, уставился на него. По выражению его глаз легко было прочесть его историю.

- Узнаешь меня, Барнеби? - спросил Варден. Тот быстро закивал головой.

Он проделал это раз двадцать с каким-то неестественным воодушевлением и вертел бы головой целый час, если бы слесарь, предостерегающе подняв палец и строго посмотрев на него, не заставил его успокоиться. Затем Варден с вопросительным видом указал на лежащего.

- На нем кровь, - сказал Барнеби, содрогаясь, я не могу на нее смотреть, мне худо...

- А откуда она взялась? - спросил Варден.

- Сталь, сталь, сталь! - исступленно прокричал Барнеби и взмахнул рукой, подражая удару шпаги.

- Его ограбили? - спросил слесарь.

Барнеби схватил его за плечо и утвердительно кивнул, затем указал в сторону города.

- Ага, понимаю - разбойник убежал туда? - промолвил Варден и, нагибаясь к неподвижному телу на мостовой, оглянулся на Барнеби, в бледном лице которого было что-то странное: его не озарял свет разумной мысли.

- Ладно, ладно, не думай о нем сейчас. Посвети-ка мне... Нет, подальше факел... вот так! А теперь стой смирно, я погляжу, куда он ранен.

Он стал внимательно осматривать неподвижное тело, а Барнеби, держа факел так, как ему было приказано, следил за ним молча, с участием или любопытством, но в то же время с каким-то сильным и тайным ужасом, от которого каждая жилка в нем дрожала.

Когда он стоял так, то отшатываясь назад, то наклоняясь поближе, его лицо и вся фигура, ярко освещенные факелом, видны были как среди бела дня.

Это был юноша лет двадцати трех, высокий, очень худой, но крепкого сложения.

Его густые и длинные рыжие волосы висели в беспорядке вдоль щек, падали на плечи и в сочетании с бледностью и стеклянным блеском больших выпуклых глаз придавали что-то дикое его лицу, ежеминутно менявшему выражение. Черты его были красивы, и что-то страдальческое сквозило в этом изнуренном и сером лице. Но живой человек, лишенный разума, - страшнее, чем мертвец, а несчастный юноша был лишен этого самого высокого и прекрасного из человеческих свойств.

Одежда на нем была зеленого цвета, безвкусно разукрашенная галуном, нашитым, вероятно, им самим, ярким в тех местах, где сукно особенно износилось и засалилось, и потертым там, где сукно сохранилось лучше. Шея его была почти обнажена, зато на руках болтались дешевые кружевные манжеты.

Шляпа была украшена пучком павлиньих перьев, сломанных, истрепанных и уныло свисавших на спину. На боку у него торчал железный эфес старой шпаги без клинка и ножен. Какие-то разноцветные обрывки лент и жалкие стеклянные побрякушки довершали шутовской наряд. Это пестрое тряпье было в полном беспорядке и не меньше, чем его порывистые и нескладные манеры, обличало умственное расстройство, еще сильнее подчеркивая бросавшееся в глаза безумное выражение лица.

- Барнеби, - сказал слесарь после поспешного, но тщательного осмотра, -

он не убит, но у него в боку рана, и он без сознания.

- А я его знаю, знаю! - воскликнул Барнеби, хлопая в ладоши.

- Знаешь?

- Tсc! - Барнеби приложил пальцы к губам. - Он сегодня ездил свататься.

Я даже за блестящую гинею не согласился бы на его месте опять ехать, потому что тогда чьи-то глаза затуманятся, а теперь они блестят, как...

Смотрите-ка, стоило мне заговорить про глаза, и на небо выходят звездочки! А звезды - чьи это глаза? Если глаза ангелов, так почему же они смотрят вниз, видят, как обижают хороших людей, - и только подмигивают да весело играют всю ночь до утра?

- Я что этот дурачок болтает, господи прости! пробормотал озабоченный Варден. - Откуда ему знать этого джентльмена? А ведь мать его живет тут неподалеку, - может, она мне скажет, кто это. Барнеби, дружок, помоги-ка уложить его в мою коляску, и едем вместе домой.

- Не могу! Я ни за что до него не дотронусь, крикнул помешанный, отскочив и дрожа как в лихорадке. - На нем кровь!

- Да, ведь этот страх у него с самого рождения, буркнул слесарь себе под нос, - и грешно его заставлять... Но одному мне не справиться...

Барнеби, дружок, если ты этого джентльмена знаешь и не хочешь, чтобы он умер и чтобы умерли с горя все, кто его любит, помоги мне его поднять и уложить в коляску.

- Тогда прикройте его, закутайте хорошенько, чтобы я не видел ее и не слышал ее запаха... И не говорите этого слова вслух. Не говорите!

- Ну, ну, не буду!.. Вот видишь, я его всего укрыл. Поднимай, только тихонько... Вот так, молодец!

Они вдвоем без труда перенесли раненого, так как Барнеби был силен и полон энергии. Но, помогая слесарю, он дрожал всем телом и, видимо, испытывал такой дикий ужас, что Вардену было мучительно жаль его.

Уложив раненого, Варден снял с себя пальто и укрыл его, после чего они быстро поехали дальше. Повеселевший Барнеби считал звезды, а слесарь в душе поздравлял себя с этим новым приключением, - если и оно не заставит миссис Варден хотя бы сегодня ночью помолчать насчет "Майского Древа", значит за женщин никогда ручаться нельзя!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

В почтенном предместье Клеркенуэле (когда-то это было предместье), в той стороне, что ближе к Картезианскому монастырю*, есть прохладные тенистые улицы, которые лишь кое-где еще сохранились в таких старых кварталах нашей столицы. Здесь каждое жилище подобно немощному старичку, давно ушедшему на покой и тихо доживающему свой век, - стоит себе и дремлет, пока не свалится, уступив место молодому наследнику, легкомысленному расточителю, щеголяющему лепными украшениями и суетной роскошью нынешних времен. В таком-то квартале и на такой улице происходило то, о чем рассказывается в этой главе.

В то время, когда это происходило, - а было это всего только шестьдесят шесть лет назад, - большей части нынешнего Лондона еще не существовало. Даже самым необузданным фантазерам и мечтателям и не снились еще в ту пору ни длинные ряды улиц, ныне соединяющих Хайгет* с Уайтчеплом*, ни дворцы, которые теснятся теперь на месте прежних болот, ни предместья, выросшие позднее в открытом поле. Правда, и тогда эта часть Лондона была изрезана улицами и густо населена, но она имела совсем другой вид. Многие дома были окружены садами, вдоль улиц росли деревья, и воздух здесь был такой свежий, какого мы тщетно стали бы искать в Лондоне наших дней. До лугов было рукой подать, и среди них текла извилистая речка Нью-Ривер. В летнее время здесь шумно и весело убирали сено. Тогда жители Лондона не были так далеки от лона природы, добраться до него им было не так трудно, как теперь. Хотя в Клеркенуэле процветали всякие ремесла и работали десятки ювелиров, здесь тогда было чище и ближе к деревне, чем могут себе представить многие жители современного Лондона, и неподалеку были места, очень подходящие для прогулок влюбленных, но места эти превратились в грязные дворы задолго до того, как родились влюбленные юноши и девушки нашего поколения.

На одной из таких улиц, самой чистенькой из всех, на тенистой ее стороне (ибо хорошие хозяйки заботливо берегут свою мебель от солнца, зная, как оно портит ее, и поэтому предпочитают тень назойливому солнечному свету)

стоял дом, в который нам не раз придется заглядывать.

Дом был скромный, небольшой и не слишком современной архитектуры; он не глазел нахально на прохожих большими окнами, а застенчиво щурился, и острая верхушка его конусообразной крыши торчала над подслеповатым чердачным окошком из четырех мелких стеклышек, как треуголка на голове одноглазого старичка. Это был не кирпичный и не горделивый каменный дом, а деревянный, оштукатуренный, построенный без скучной и утомительной симметрии: ни одно его окошко не походило на другое и, казалось, каждое существовало само по себе, не желая иметь ничего общего с остальными.

Мастерская (ибо в доме была мастерская) находилась не наверху, а внизу, как полагается всякой мастерской. Но на этом и кончалось сходство ее с другими. В нее не поднимались по нескольким ступенькам, и не входили прямо с улицы: нет, в нее приходилось спускаться по трем крутым ступенькам, как в погреб. Пол ее, как в настоящем погребе, был вымощен камнем и кирпичом, а окна со стеклами и переплетами здесь заменял просто большой черный деревянный ставень на высоте груди; днем этот ставень отодвигали, причем в мастерскую впускали холода не меньше, а частенько даже больше, чем света. За мастерской была обшитая деревянными панелями комнатка, выходившая на мощеный двор и небольшой садик, разведенный на насыпи в несколько футов высотой.

Человек посторонний, незнакомый с этим домом, мог бы подумать, что комната не имеет никакой другой связи с внешним миром, кроме двери, в которую он вошел. В самом деле, нетрудно было заметить, что большинство посетителей, пришедших сюда впервые, сильно призадумывались, словно решая в уме, как же снизу попадают в верхний этаж - уж не по приставной ли лестнице? Никому и в голову не могло прийти, что две имеющиеся в комнате узенькие двери, которые самый догадливый механик в мире непременно принял бы за дверцы стенного шкафа или чулана, открываются прямо на винтовую лестницу; да, ни четверти дюйма не отделяло эти дверцы от двух темных рядов ступеней - один ряд шел наверх, другой - вниз, и только эта лестница соединяла нижнее помещение с верхним этажом.

При всех странностях его архитектуры, это был самый безупречно чистенький, самый уютный домик в Клеркенуэле, в Лондоне, даже во всей Англии, и содержался он в педантичном порядке. Нигде вы не увидели бы так чисто вымытых окон, таких светлых полов, начищенных до блеска каминных решеток; нигде так не блестела мебель старинного красного дерева. Во всех домах этой улицы, вместе взятых, не скребли, не чистили, не полировали все с таким усердием, как здесь. Эта идеальная чистота и блеск достигались не без хлопот и расходов, и главным образом благодаря тому, что добрая хозяйка не жалела глотки, в чем часто убеждались соседи в дни генеральной уборки, когда она надзирала за всем и помогала приводить дом в надлежащий порядок.

Начиналась такая уборка каждый понедельник утром, а кончалась только в субботу вечером.

Хозяин этого дома, уже знакомый нам слесарь, наутро после того, как нашел на дороге раненого, стоял у входной двери и с безутешным видом смотрел на выкрашенный ярко-желтой краской "под золото" большой деревянный ключ, который в качестве вывески висел над входом и качался взад и вперед, уныло скрипя, словно жалуясь, что ему нечего отпирать. По временам слесарь заглядывал через плечо в свою мастерскую, загроможденную всякими принадлежностями его ремесла, закопченную дымом маленького кузнечного горна, у которого трудился сейчас его подмастерье, и такую темную, что непривычный глаз с трудом мог различить там что-нибудь, кроме разных инструментов странного вида и формы, больших связок ржавых ключей, кусков железа, полуготовых замков и тому подобных предметов, украшавших стены или гроздьями подвешенных к потолку.

Долго еще Гейбриэл Варден терпеливо созерцал золотой ключ, то и дело поглядывая через плечо, потом шагнул на мостовую и украдкой бросил оттуда взгляд на окна верхнего этажа. Случайно в эту минуту одно из них распахнулось, и слесарь увидел плутовское личико с ямочками на щеках и парой блестящих глаз, самых чудесных глаз, какие когда-либо доводилось видеть человеку, словом - хорошенькую улыбающуюся девушку, настоящее воплощение цветущей красоты и веселого нрава.

- Tсc! - шепнула девушка, высунувшись из окна, и, лукаво посмеиваясь, указала на другое окно, пониже. Мама еще спит.

- Еще спит? - тем же тоном повторил слесарь. Милочка, ты говоришь это так, как будто она проспала всю ночь. А между тем она уснула только каких-нибудь полчаса тому назад... Слава богу, что уснула. Сон - это истинное благо. - Последние слова он пробормотал себе под нос.

- И как только тебе не стыдно! Заставил нас ждать всю ночь и даже не дал знать, где ты, не прислал весточки, - сказала девушка.

- Ах, Долли, Долли! - Слесарь с улыбкой покачал головой. - А тебе как не стыдно было убежать наверх и залечь в постель? Сойди вниз завтракать, разбойница, да тихонько, смотри - не разбуди мать. Она, наверно, устала...

"Я тоже устал, право", - добавил он уже не вслух, а про себя.

Кивнув в ответ на кивок Долли, он пошел в мастерскую, все еще улыбаясь счастливой улыбкой, вызванной появлением дочери, как вдруг увидел бумажный колпак своего подмастерья, присевшего на корточки под окном, чтобы не быть замеченным. В тот же миг обладатель колпака метнулся от окна на свое место у горна и принялся изо всех сил стучать молотком.

"Опять Саймон подслушивал, - подумал Варден. - Безобразие! Интересно знать, почему он подслушивает только тогда, когда я разговариваю с девочкой?

Какого черта ему от нее надо? Скверная это привычка, Сим, подло это -

шпионить! Да, да, стучи себе сколько хочешь, бей молотком хоть до вечера, а моего мнения из меня не выбьешь!"

Размышляя так, он с серьезным видом покачал головой и, сойдя в мастерскую, остановился перед тем, к кому относились эти рассуждения.

- Хватит пока! - сказал он ему. - Перестань грохотать. Завтракать пора.

- Сэр, - ответил Сим с изысканной вежливостью и сделал нечто вроде поклона одной головой, не сгибая шеи. - Сэр, я немедленно последую за вами.

- Наверное, вычитал это в какой-нибудь из этих назидательных книжонок -

"Утеха подмастерья", или "Спутник подмастерья", или "Советы подмастерьям", или "Путь подмастерья к виселице". Теперь начнет прихорашиваться. Не слесарь

- сокровище! - пробурчал себе под нос Гейбриэл.

Нимало не подозревая, что хозяин наблюдает за ним из темного угла у двери, Сим снял свой бумажный колпак, соскочил с табурета и двумя шагами, представлявшими нечто среднее между катаньем на коньках и па менуэта, достиг рукомойника в дальнем конце мастерской. Здесь он принялся смывать с лица и рук следы работы у горна, не переставая все время с величайшей серьезностью проделывать такие же необыкновенные прыжки. Умывшись, достал из укромного местечка осколок зеркала и, смотрясь в него, пригладил волосы, удостоверился, не исчез ли вскочивший на носу прыщ. Закончив таким образом свой туалет, он поставил зеркало на низенькую скамеечку и, глядя через плечо, с величайшим самодовольством обозревал ту часть своих ног, какую мог отразить этот крохотный осколок.

Сим, как звали его в семье слесаря, или мистер Саймон Тэппертит, как он сам себя величал и требовал, чтобы его величали все, с кем он встречался вне дома в праздничные и воскресные дни, был старообразный человечек, остроносый и узколицый, с гладко прилизанными волосами и мышиными глазками. Ростом он был разве чуть-чуть выше пяти футов, но в душе питал глубокое убеждение, что он - выше среднего роста, или даже скорее высокого. Особенно восхищался он своей фигурой, довольно складной, но до крайности тщедушной, а уж ноги

(которые в узких до колен штанах выглядели на редкость тощими) приводили его в восторг, близкий к экстазу. Сим носился также с захватывающей, но сомнительной идеей о магнетической силе своих глаз, идеей, которую не вполне разделяли даже близкие его друзья. Он заходил даже так далеко, что хвалился, будто может покорить самую высокомерную красавицу, в один миг сделать ее своей рабой простым способом, который он называл "пронзить ее взглядом".

Однако надо сказать, что Симу ни разу не удалось доказать на деле ни , эту свою способность, ни другую, которой он тоже хвалился, а именно - умение укрощать взглядом бессловесных животных, даже бешеных.

Из всего этого видно, что в тщедушном теле мистера Тэппертита заключена была душа властолюбивая и беспокойная, полная честолюбивых стремлений.

Как иные напитки в тесном пространстве закрытых бочек бродят, бурлят и бьются о стенки своей тюрьмы, так пылкий дух мистера Тэппертита порой начинал бродить в драгоценном сосуде его тела и бродил до тех пор, пока с сильным свистом и шипением, кипя и пенясь, не вырывался наружу и не сметал все на своем пути. Подобные случаи Сим объяснял тем, что у него "душа ударила в голову"; это необычное состояние не раз доводило его до беды, и ему стоило немалого труда скрывать свои злоключения и эскапады от почтенного хозяина.

Среди множества фантазий, которыми вечно тешилась и упивалась душа Сима Тэппертита (а фантазии эти, подобно печени Прометея, постоянно возобновлялись*), было и весьма преувеличенное представление о роли корпорации, к которой он имел честь принадлежать. Служанка в доме слесаря слышала, как он открыто выражал сожаление, зачем подмастерья не ходят теперь, как бывало, с палицами, которыми они могли бы "дубасить" граждан, -

такое он употреблял сильное выражение. Слышали и другие, как он говорил, что на корпорацию их легла позорным пятном казнь Джорджа Барнуэлла*, ибо вместо того чтобы из подлой трусости допустить эту казнь, надо было потребовать от представителей закона (сперва миролюбиво, а потом, если бы понадобилось, то и с оружием в руках) выдачи Барнуэлла корпорации, чтобы она поступила с ним по собственному мудрому усмотрению. Размышляя об этом, Сим всегда приходил к заключению, что подмастерья могли бы быть могучей силой, если бы во главе их стоял человек великой души. При этом он, к ужасу слушателей, таинственно намекал, что знает несколько таких отчаянных смельчаков и второго Ричарда Львиное Сердце*, готового стать их предводителем и заставить трепетать самого лорд-мэра.

Предприимчивость и смелость Сима Тэппертита в не меньшей степени сказывались и в его одежде и в средствах, к каким он прибегал для украшения своей особы. Люди, словам которых безусловно можно верить, видели собственными глазами, как он, возвращаясь домой в воскресенье вечером, прежде чем войти, снимал на углу манжеты из тончайших кружев и предусмотрительно прятал их в карман. Так же достоверно то, что по большим праздникам он на том же углу, под дружеским прикрытием столба, водруженного здесь весьма кстати, заменял простые стальные пряжки на коленях блестящими стразовыми. Прибавьте к этому, что ему было только двадцать лет (хотя на вид гораздо больше), а воображал он себя мудрее двухсотлетнего старца, что он охотно слушал приятелей, подшучивавших над его увлечением хозяйской дочкой, и раз даже в каком-то дрянном кабаке, когда ему предложили выпить за здоровье дамы его сердца, он, усиленно подмигивая, с многозначительной улыбкой провозгласил тост за прелестное создание, чье имя начинается на букву "Д". Вот и все, что необходимо знать тому, кто хочет поближе познакомиться с Симом Тэппертитом, который сейчас отправился вслед за слесарем наверх завтракать.

Завтрак был основательный, стол ломился под тяжестью яств: сверх всего того, что обычно подается к чаю, здесь был солидный кусок говядины, большущий окорок, целые пирамиды йоркширского пирога с маслом, преаппетитно уложенного ломтями. Стояла тут и внушительных размеров кружка из докрасна обожженной глины. Она изображала старика, не лишенного сходства с нашим слесарем, и над лысой макушкой этого джентльмена поднималась пышная белая пена-точь-в-точь парик Вардена, - заставлявшая предполагать, что кружка наполнена сверкающим домашним пивом.

Но куда соблазнительнее превосходного домашнего пива, йоркширских пирогов, окорока, ростбифа и всех видов еды и питья, какие могут дать человеку земля, вода и воздух, была хозяйничавшая за столом румяная дочка слесаря. Глядя в ее темные глаза, человек забывал о ростбифе, и никакой хмельной напиток не пьянил так, как взгляд этих глаз.

Отцам ни в коем случае не следует целовать своих дочерей в присутствии молодых людей. Это уж слишком - есть предел человеческому терпению! Так думал Сим Тэппертит, когда мистер Варден чмокнул Долли в розовые губки, губки, которыми Сим любовался изо дня в день, которые были так близко и вместе с тем так далеко от него!

Сим уважал хозяина, но в эту минуту от души желал ему подавиться йоркширским пирогом.

- Папа, - сказала дочь слесаря, когда они поздоровались и сели за стол.

- Что это я слышала насчет прошлой ночи?..

- Все правда, дружок. Святая правда, Долли.

- Значит, на молодого мистера Честера напал грабитель, и ты нашел его раненого на дороге?

- Да, мистер Эдвард лежал на земле, а около него стоял Барнеби и во весь голос звал на помощь. Счастье еще, что я проезжал мимо... На дороге -

ни души, время позднее, холодище, а бедняга Барнеби с испугу еще больше одурел. Не подоспей - так молодой Честер мог очень легко отдать богу душу.

- Ох, подумать страшно! - воскликнула Долли, задрожав. - А как ты узнал его?

- Узнал, говоришь? Да как я мог его узнать - ведь я его никогда раньше не встречал, только много слышал о нем, - возразил слесарь. - Я его свез к миссис Радж, и как только она его увидела, она тотчас сказала мне, кто это.

- Ох, папа, мисс Эмма с ума сойдет, когда узнает... Да еще люди наверняка наскажут ей больше, чем есть на самом деле!

- Я тоже об этом подумал. И вот суди сама, сколько хлопот причиняет человеку доброе сердце, - сказал слесарь. - Мисс Эмма. была вчера с дядей на маскараде в Кэрлайл-Хаус, я это слышал от слуг в Уоррене, и еще они говорили, что ей очень не хотелось туда ехать. И как ты думаешь, что сделал этот старый дурак, твой отец? Посоветовавшись с миссис Радж, я, вместо того чтобы ехать домой и лечь в постель, мчусь в Кэрлайл-Хаус, уговариваю знакомого швейцара впустить меня и, раздобыв у него маску и домино, вмешиваюсь в толпу масок!

- Как это похоже на тебя! - воскликнула дочь и, обняв отца за плечи своей прелестной ручкой, горячо поцеловала его.

- Похоже на меня! - повторил Гейбриэл - несмотря на притворно-ворчливый тон, видно было, что он горд собой и похвала дочери ему приятна. - То же самое сказала и твоя мать... Ну, как бы то ни было, я вертелся в толпе и, поверь, мне здорово надоели эти маски, просто все уши прожужжали! Куда ни повернись, пищат: "Ты меня не знаешь!" или "Ага, я тебя узнала!"- и всякую другую чепуху. Я слонялся бы там без толку до утра, если бы не увидел в комнатке за большим залом молодую леди, которая сидела там одна и из-за жары сняла маску.

- Это была она? - быстро спросила Долли.

- Она. И только я шепнул ей, что случилось, - осторожно и деликатно, Долли, не хуже, пожалуй, чем ты сама бы это сделала, - как она вскрикнула и упала в обморок.

- И что же было дальше? Что ты сделал? - спросила Долли.

- Ох, тут набежала целая толпа этих масок, поднялся шум и-гам - слава богу, что удалось благополучно ноги унести! - ответил слесарь. - А как мне досталось, когда я вернулся домой, об этом ты можешь догадаться сама, если даже ничего не слышала. Так-то, дочка... Передай-ка мне Тоби, милочка! Надо же человеку хоть чем-нибудь потешить душу.

"Тоби" называлась та глиняная кружка, о которой я уже говорил. Слесарь, успевший произвести изрядные опустошения среди яств на столе, приложил губы к благожелательному челу почтенного старца Тоби и долго не отрывал их. Дно кружки потихоньку поднималось в воздух, и когда Тоби в конце концов уткнулся затылком в нос слесарю, тот, причмокнув, поставил кружку на стол, бросив на нее нежный взгляд.

Хотя Сим Тэппертит не принимал участия в разговоре и к нему ни разу не обращались, он не скупился на безмолвные знаки изумления, стремясь при этом как можно выгоднее использовать магнетическую силу своего взора. Решив, что наступившая пауза - самый благоприятный момент для того, чтобы воздействовать на дочь слесаря (он готов был поклясться, что она поглядывает на него в немом восхищении), Сим принялся гримасничать - морщить и судорожно кривить лицо, вращать глазами так жутко и неестественно, что случайно взглянувший на него слесарь остолбенел от удивления.

- Что такое с парнем, черт возьми? Подавился ты, что ли?

- Кто подавился? - спросил Сим с высокомерно-презрительным видом.

- Кто? Да ты, - отвечал его хозяин. - А если нет, так чего ты корчишь такие рожи, вместо того чтобы завтракать?

- А может, мне нравится корчить рожи? Это дело вкуса, сэр, - изрек мистер Тэппертит, в душе несколько обескураженный тем, что хозяйская дочь улыбалась, слушая их разговор.

- Полно, Сим, не валяй дурака, - возразил слесарь, весело расхохотавшись. - Вечно эта молодежь дурит, добавил он, обращаясь к дочери.

- Вот и Джо Уиллет вчера при мне ссорился со старым Джоном... хотя, признаться, парень был не так уж неправ. Боюсь, что он не сегодня-завтра убежит из дому искать невесть какого счастья и натворит сумасбродств... Что это, Долли, теперь и ты вздумала гримасничать? Ей-богу, в наше время девушки ничуть не лучше парней!

- Это от чая, - оправдывалась Долли, то краснея, то бледнея, что, вероятно, было следствием легкого ожога. - Он такой горячий!

Мистер Тэппертит с ледяной важностью смотрел на лежавший на столе четырехфунтовый каравай и тяжело дышал.

- Только-то? - сказал слесарь. - Так подлей в неге молока... Да, да, жалко мне Джо, славный он паренек, и чем чаще его вижу, тем больше он мне нравится. Но из дому он сбежит, помяни мое слово. Он сам мне эго говорил.

- Неужели? - дрогнувшим голосом промолвила Долли. - Неужели?

- Что, у тебя все еще щиплет в глотке, душенька? спросил слесарь.

Но дочь не успела ответить - ее вдруг одолел кашель, да такой сильный и мучительный, что у нее даже слезы выступили на глазах. Нежный отец хлопал ее по спине, пробовал помочь другими столь же деликатными средствами, и как раз в ту минуту от миссис Варден прибыл посол, которому было поручено сообщить всем, кого это интересует, что после сильных волнений и тревог прошлой ночи она чувствует себя плохо и не может встать с постели, и потому следует немедленно прислать ей черный чайничек с крепким чаем, несколько ломтиков поджаренного хлеба с маслом, не слишком большое блюдо тонко нарезанной ветчины и ростбифа, а также два томика "Наставлений протестантам". Как и некоторые другие дамы, некогда блиставшие в этом мире, миссис Варден становилась особенно набожна, когда бывала не а духе. Всякий раз, как у нее с мужем случались размолвки, "Наставления" бывали в великой чести.

Зная по опыту, что предвещают такие требования, триумвират наш мигом рассеялся в разные стороны. Долли пошла присмотреть, чтобы все желания матери были поскорее удовлетворены, слесарь уехал к заказчику, а Сим вернулся в мастерскую к своим каждодневным обязанностям, сохраняя все ту же ледяную важность, хотя каравай, избранный им мишенью для его магнетического взгляда, остался наверху.

Мало того, важности у Сима еще прибавилось, а когда он надел свой фартук, она возросла до гигантских размеров. Он несколько раз прошелся из угла в угол, скрестив руки на груди, шагая так широко, как только мог, расшвыривая ногой все мелкие предметы, попадавшиеся ему на дороге. Наконец он мрачно усмехнулся и тоном великолепного презрения произнес только одно слово: "Джо!"

- Я пронзил ее взглядом, когда он говорил про этого парня, - продолжал он вслух, - и, конечно, оттого она так смутилась. Джо тут ни при чем!

Он снова заходил по мастерской, теперь гораздо быстрее, шагая еще шире, чем прежде. По временам останавливался, чтобы взглянуть на свои ноги, по временам отрывисто выкрикивал все то же односложное слово: "Джо!" Минут через пятнадцать он снова надел свой бумажный колпак и попробовал работать.

Но тщетно: не работалось ему сегодня.

- Ничего больше делать не буду! - сказал он себе, швыряя молоток. -

Только точить. Наточу все инструменты. Самое подходящее занятие при таком настроении... Джо!

Жжж! - заработало точило, дождем посыпались искры. Вот это было под стать чувствам, бушевавшим в груди мистера Тэппертита!

Жжж! Жжж!

- Добром это не кончится! - сказал Сим с торжествующим видом, останавливаясь, чтобы утереть рукавом разгоряченное лицо. - Что-нибудь да будет! И дай бог, чтобы обошлось без кровопролития!

Жжж! Жжж!

ГЛАВА ПЯТАЯ

Управившись с работой, слесарь вечерком пошел проведать раненого джентльмена и узнать, лучше ли ему. Дом, где он оставил молодого Честера, стоял в глухом переулке Саутуорка*, неподалеку от Лондонского моста*. Туда и направился слесарь. Он очень спешил, решив вернуться домой как можно скорее и вовремя лечь спать.

Погода была бурная, немногим лучше, чем прошлой ночью. И такому грузному мужчине, как Варден, нелегко было удержаться на ногах и бороться на перекрестках с сильным ветром, который часто относил его на несколько шагов назад и, словно глумясь над всеми его усилиями, заставлял укрываться где-нибудь в подворотне или подъезде и пережидать, пока не утихнет ярость налетевшего вихря. По временам мимо проносились, как бешеные, чья-то шляпа, или парик, или то и другое вместе, кружась и ныряя в воздухе; гораздо опаснее были летевшие с крыш черепицы, шифер, валившиеся откуда-то перед самым носом груды штукатурки, кирпичи, куски каменных карнизов, с грохотом разбивавшиеся о мостовую. Все это никак не доставляло удовольствия слесарю и не делало его путь приятнее.

- Тяжеленько такому человеку, как я, выходить в этакую скверную погоду,

- сказал слесарь, дойдя до домика вдовы и тихонько постучав в дверь. - Видит бог, я предпочел бы сидеть сейчас у огня в трактире старого Джона.

- Кто там? - спросил изнутри женский голос.

Услышав ответ, женщина сразу отперла дверь и торопливо поздоровалась.

Ей было лет сорок, или, быть может, сорок с небольшим, и приветливое лицо ее, видно, было когда-то красиво. Оно носило следы забот и тяжкого горя, но рука Времени несколько сгладила эти старые следы. Достаточно было мельком взглянуть на Барнеби, чтобы угадать, что он - ее сын, так велико было сходство между ними; но в его диком взоре читалось безумие, а в глазах матери - терпеливое спокойствие и самообладание, следствие долгой борьбы с жизнью и покорности судьбе.

Однако было в этом лице что-то очень странное, поражавшее тех, кто вглядывался в него. Даже когда оно имело самое веселое выражение, чувствовалось, что оно способно в любую минуту выразить безграничный ужас.

Это не бросалось в глаза, не крылось в какой-то определенной черте лица.

Нельзя сказать, что если бы глаза, или рот, или линии щек были другие, то лицо этой женщины не производило бы такого странного впечатления. Однако какая-то неясная тень страха всегда таилась в нем смутная, но неизменная, никогда не исчезавшая. Эту тень, омрачавшую ее лицо, мог породить лишь пережитой когда-то сильнейший, невыразимый ужас, и, при всей своей неуловимости, она давала представление о силе этого ужаса, запечатленного в памяти, как приснившийся когда-то страшный сон.

Та же печать какого-то страха, но еще более смутная (должно быть, виной этому было его слабоумие) лежала и на лице ее сына. Увидев такие лица на картине, люди прочли бы на них какую-то страшную повесть и долго не могли бы забыть их. А те, кто знал о случившемся в Уоррене и помнил, какой была вдова до гибели мужа, ничему не удивлялись. На их глазах произошла в ней эта перемена, им было известно, что сын ее, родившийся в тот самый день, когда убийство было обнаружено, имел на руке родимое пятно, похожее на полустертое пятно крови.

- Здравствуйте, соседка, - сказал слесарь, с непринужденностью старого знакомого входя за ней в комнату, где в камине весело трещал огонь.

- Здравствуйте, - с улыбкой отозвалась женщина. Опять вы пришли, добрая душа? Вас ведь ничто не удержит дома, если где-нибудь нуждаются в вашей помощи или утешении. Не первый день я вас знаю!

- Полно, полно, соседка! - отозвался слесарь, растирая и отогревая у огня руки. -Уж вы наговорите! Ну, как наш больной?

- Спит сейчас. Под утро он стал очень беспокоен, несколько часов сильно метался в постели. А потом жар спал, доктор говорит, что он быстро поправится. Но до завтра его перевозить нельзя.

- Наверно, у него нынче были гости, да? - спросил Варден, лукаво подмигивая.

- Да. Старый мистер Честер пришел, сразу как за ним послали, и ушел только что, минуты за две до вашего прихода.

- А никакой молодой леди не было? - осведомился слесарь, с разочарованным видом поднимая брови.

- Нет. Только письмо, - отвечала вдова.

- Ага, и то хорошо! - воскликнул слесарь. - А кто его принес?

- Барнеби, разумеется.

- Ваш Барнеби - настоящее сокровище. Мы вот считаем себя разумнее его, а между тем ему легко удается то, что у нас никак бы не вышло. Надеюсь, он не ушел опять бродить?

- Слава богу, нет. Он уже в постели. Ведь всю ночь он не спал и весь день на ногах, так что совсем измучился. Ох, сосед, если бы я могла почаще удерживать его дома, обуздать его вечное беспокойство!..

- Все придет своим чередом. Угомонится и он, ласково утешил ее слесарь.

- Не падайте духом, Мэри. По-моему, он с каждым днем становится разумнее.

Вдова покачала головой. Все же, хотя она понимала, что слесарь вовсе этого не думает, а говорит так, чтобы ее утешить, ей было приятно услышать похвалу ее бедному безумному сыну.

- Да, да, поверьте мне, из него еще выйдет человек дельный, с головой,

- заключил слесарь. - Смотрите, как бы ваш Барнеби не заставил нас краснеть за себя, когда мы с вами к старости выживем из ума... Ну, а где же другой наш приятель? - добавил он, заглянув под стол и обводя глазами комнату. -

Где первейший плут и хитрец из хитрецов?

- У Барнеби в комнате, - ответила вдова с легкой улыбкой.

- Ведь все решительно понимает! - сказал Варден, качая головой. - Я бы поостерегся говорить при нем то, что надо держать в секрете. Ого, этому хитрецу пальца в рот не клади! Ей-богу, я готов поверить, что он, если захочет, может научиться даже считать, писать и читать... Что это - кажись, кто-то скребется у двери? Уж не он ли?

- Нет, это как будто с улицы стучат, - возразила вдова. - Да, вот опять! Кто-то тихонько стучит в ставень. Кто бы это мог быть?

Помня, что стены и потолки в доме очень тонкие, и боясь потревожить больного, спавшего наверху, оба все время говорили очень тихо. Таким образом, человек, стоявший под окном, не мог слышать их голосов, даже если стоял у самой стены; а так как сквозь щели пробивался свет и в комнате было тихо, человек этот мог подумать, что дома только одна хозяйка.

- Может, какой-нибудь озорник или вор? - предположил слесарь. -

Дайте-ка мне свечку.

- Нет, нет, - поспешно возразила вдова. - Такие гости никогда не пробуют вломиться в мое бедное жилье. Оставайтесь здесь. Если понадобится, я вас кликну. Я сама открою.

- Да отчего же? - спросил слесарь, неохотно отдавая ей свечу, которую взял было со стола.

- Оттого что... ну, я и сама не знаю отчего, но мне так хочется... Вот опять стучат! Пожалуйста, не удерживайте меня!

Варден смотрел на нее с величайшим удивлением, не понимая, почему эта женщина, всегда спокойная и кроткая сейчас в таком волнении и даже раздражении из-за какой-то безделицы. Она вышла из комнаты и старательно закрыла за собой дверь. Постояла минутку в прихожей, словно в нерешимости, положив руку на засов. Снаружи опять принялись стучать, и голос под окном -

слесарю он показался знакомым и смутно напомнил что-то неприятное - произнес шепотом: "Да ну же, скорее открывай!"

Слова эти были сказаны тихо, но внятно, таким голосом, который легко проникает в уши спящего и заставляет его проснуться в испуге. На миг даже слесарю стало жутко, он инстинктивно отскочил от окна и настороженно прислушался.

Гудевший в трубе ветер мешал ему ясно слышать, что происходит снаружи.

Однако он различил в прихожей стук отворенной двери, мужские шаги по заскрипевшим половицам... Наступившую затем мгновенную тишину прорезал вдруг странный звук - не то сдавленный крик, не то стон или зов на помощь, а затем слова: "Боже мой!", произнесенные так, что у слесаря захолонуло сердце.

Он кинулся в прихожую... И увидел на лице вдовы то страшное выражение, которое как будто было ему знакомо, - и все же впервые он его видел так ясно. Она стояла, как пригвожденная к месту, мертвенно бледная, с перекошенным от ужаса лицом, и застывшими глазами смотрела на вошедшего с улицы человека. Это был тот самый человек, с которым слесарь столкнулся прошлой ночью на темной дороге!

Он увидел Вардена, их взгляды скрестились. Это длилось один миг, быстрый, как молния, мимолетный, как тень от дыхания на стекле, - и незнакомец выскочил за дверь.

Слесарь бросился за ним. Уже он протянул руку, чтобы ухватить незнакомца за полы развевающегося плаща, но тут вдова крепко уцепилась за него и, упав на колени, преградила ему дорогу.

- Не туда, - крикнула она. - В другую сторону! Он убежал в другую сторону. Вернитесь!

- Нет, я видел его там, - слесарь указал рукой. Вот он мелькнул мимо фонаря. В чем тут дело? Кто это? Пустите меня!

- Назад, назад! - кричала женщина, продолжая удерживать его. - Не смейте его трогать! Я не хочу, чтобы вы гнались за ним. Из-за него могут погибнуть другие. Вернитесь!

- Что все это значит?! - воскликнул слесарь.

- Не спрашивайте меня, не говорите, не думайте об этом. Я не хочу, чтобы его выследили и задержали. Не ходите!

Удивленный слесарь смотрел во все глаза на цеплявшуюся за него женщину.

Уступая ее отчаянной настойчивости, он позволил втащить себя в прихожую.

Вдова с лихорадочной быстротой закрыла входную дверь на цепочку, заперла ее, дважды повернув ключ в замке, задвинула все засовы и увлекла слесаря в комнату. Только тут она подняла на него глаза с тем же застывшим выражением ужаса и; упав на стул, закрыла лицо руками. Она дрожала, как человек, которого коснулась рука смерти.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

До крайности пораженный всеми этими странными происшествиями, следовавшими друг за другом так стремительно и бурно, слесарь молча смотрел на съежившуюся и дрожавшую женщину, и это продолжалось бы долго, если бы сочувствие и жалость не развязали ему язык.

- Вы нездоровы, - сказал он. - Я позову кого-нибудь из соседок.

- Нет, нет, и не думайте! - Она сделала отрицательный жест, все еще не поворачивая головы, чтобы он не увидел ее лица. - Достаточно уже того, что вы оказались свидетелем...

- Да, более чем достаточно... А впрочем, нет, мне этого недостаточно, -

промолвил Гейбриэл.

- Пусть так, - отозвалась она. - Но не спрашивайте меня ни о чем, умоляю вас!

- Соседка, - начал слесарь, помолчав. - Сами посудите, разумно ли это, хорошо ли, справедливо ли это с вашей стороны? Вы знаете меня так давно и всегда советовались со мной... Право, я не узнаю вас! У вас с детства был такой сильный характер, такое мужественное сердце.

- Они мне понадобились в жизни, - сказала она. Но я старею телом и душой. Должно быть, годы и слишком тяжелые испытания сокрушили мои силы. Не спрашивайте, не говорите ничего!

- Да как же я могу молчать после того, что видел? - возразил слесарь. -

Кто этот человек и почему его приход так встревожил вас?

Она не отвечала и держалась за стул, словно боялась упасть.

- Я спрашиваю вас, Мэри, по праву старого друга, который всегда был к вам очень привязан и, как мог, доказывал вам это. Кто этот подозрительный человек и что может быть общего между вами? Почему он, как призрак, появляется только в темные и ненастные ночи? Откуда он вас знает и зачем бродит вокруг вашего дома, шепчется с вами, как будто вас связывает нечто такое, о чем ни вы, ни он не смеете даже говорить вслух? Кто он?

- Верно вы сказали, что он призрак, который бродит вокруг этого дома, -

тихо сказала вдова. - До сих пор только тень его всегда висела над моей жизнью и моим домом и в ночном мраке и при свете дня. А теперь он пришел сам, живой.

- Но он не ушел бы, если бы вы не цеплялись за меня, не давая мне сделать ни шагу, - уже с досадой возразил слесарь. - Все это для меня загадка.

- И должно навсегда остаться загадкой, - промолвила вдова, вставая. -

Ничего больше я не решусь вам сказать.

- Не решитесь? - повторил слесарь, все больше и больше недоумевая.

- Да. И вы не настаивайте. Я больна, измучена, у меня уже нет сил жить... Нет, нет, не прикасайтесь ко мне!

Гейбриэл сделал шаг вперед, чтобы поддержать ее, но при этом резком восклицании отступил и в безмолвном удивлении уставился на нее.

- Оставьте меня одну идти своей дорогой, - сказала она тихо. - Рука честного человека не должна сегодня касаться моей руки.

Она, пошатываясь, добрела до двери и, обернувшись, добавила с усилием:

- То, что вы здесь видели, - тайна, и я вынуждена довериться вам. Вы -

честный человек и всегда были очень добры ко мне, так не выдавайте же ее никому. Если мистер Честер из комнаты наверху слышал шум, придумайте какое-нибудь объяснение, скажите ему, что хотите, только ни звука о том, что видели! И никогда ни словом, ни взглядом не напоминайте мне о сегодняшнем. Я вам верю. Помните это! Вы и представить себе не можете, как много я сегодня доверила вам!

Секунду она смотрела ему в лицо, потом ушла, оставив его одного.

Не зная, что и думать, Варден долго еще стоял, устремив глаза на дверь, глубоко огорченный и растерянный. Чем больше размышлял он о случившемся, тем труднее было найти всему этому удовлетворительное объяснение. Неожиданное открытие, что вдова Радж, которая, как все полагали, столько лет вела жизнь уединенную и замкнутую, и безропотным мужеством, с каким переносила свое несчастье, завоевала себе доброе имя и уважение всех, кто ее знал, каким-то таинственным образом связана с человеком подозрительным и, хотя была сильно испугана его появлением, все-таки помогла ему скрыться, и поражало и мучило слесаря. А то, что он своим молчанием как бы дал согласие хранить все в тайне и вдова теперь на это рассчитывает, еще усиливало его душевное смятение. Надо было смелее и настойчивее потребовать от нее объяснений, не дать ей уйти, протестовать, вместо того чтобы молча согласиться на ее просьбу, - тогда ему сейчас было бы легче.

- И зачем я промолчал, когда она сказала, что это тайна и она мне ее доверяет! - рассуждал сам с собой Гейбриэл, сдвинув парик, чтобы удобнее было почесать затылок, и уныло глядя на огонь в камине. - Право, находчивости у меня не больше, чем у старого Джона, Зачем я не сказал ей твердо: "Вы не вправе иметь такие тайны, и я требую, чтобы вы объяснили, что все это значит?" Да, вот что надо было сказать, а не стоять, выпучив глаз"!

как идиот. Идиот и есть! Вся беда в том, что твердости у меня хватает только когда я имею дело с мужчинами, а женщины вертят мною как хотят!

Придя к такому заключению, он совсем снял парик, нагрел платок у огня и принялся тереть им свою лысину с таким усердием, что она заблестела, как полированная.

- А может, все это и пустяки, - сказал он вслух, прервав свое приятное и успокоительное занятие и уже снова улыбаясь. - Любой пьяный скандалист, вломившись в дом, мог испугать тихую, робкую женщину. Однако... - тут слесарь в своих размышлениях дошел до того, в чем была вся загвоздка. -

Почему это оказался тот самый человек? Чем объяснить, что он имеет над ней такую власть? Почему она помогла ему убежать от меня? А главное - ведь она могла сказать, что перепугалась от неожиданности - и все, но не сказала же этого. Больно, когда в одну минуту перестаешь верить человеку, которого знаешь столько лет и когда это к тому же твоя старая любовь! Но что поделаешь... Все это очень подозрительно!.. Кто там? Ты, Барнеби?

- Я! - крикнул Барнеби, появляясь на пороге, и несколько раз кивнул головой. - Конечно, я! Как вы догадались?

- По твоей тени, - пояснил слесарь.

- Ого! - Барнеби бросил взгляд через плечо. - Моя тень-веселая проказница и ходит со мной всегда, хоть я и дурачок. Мы с ней такие делаем прогулки! Скачем, бегаем, кувыркаемся на траве! Иногда она вытягивается до половины церковной колокольни, а иногда бывает такая маленькая, не больше карлика. То впереди бежит, то гонится за мной по пятам, крадется то с одной, то с другой стороны, - хитрая! Остановлюсь я - и она тоже останавливается, думает, что я ее не вижу, а я за ней все время зорко слежу. Ах, какая она потешная! Может, она тоже дурочка? Как по-вашему? По-моему, да.

- Почему ты так думаешь? - спросил Варден.

- Потому что она целыми днями меня передразнивает. И как это ей не надоест?.. А отчего вы не идете?

- Куда?

- Наверх. Он вас зовет. Постойте! Вот вы - разумный человек, так скажите мне: а где же его тень?

- При нем, Барнеби, при нем, вероятно, - ответил слесарь.

- Не угадали. - Барнеби отрицательно замотал головой. - Попробуйте еще раз.

- Так, может, она ушла гулять?

- Нет. Он обменялся тенью с одной женщиной, - шепнул Барнеби на ухо слесарю, глядя на него с торжествующей миной, и проворно отскочил. - И теперь ее тень всегда при нем, а его - при ней. Здорово, правда?

- Подойди ко мне, Барнеби, - сказал слесарь серьезно. - Подойди, дружок.

- Знаю я, что вы хотите мне сказать. Знаю! - Говоря это, Барнеби пятился от него. - Не бойтесь, я хитер, не проболтаюсь. Это я только вам все говорю. Ну, идете?

С этими словами он схватил свечу и, дико хохоча, замахал ею над головой.

- Потише, потише! - сказал ему слесарь, всеми силами стараясь его успокоить и заставить замолчать. А я ведь думал, что ты спишь.

- Я и спал, - отозвался Барнеби, глядя перед собой широко открытыми глазами. - Я видел какие-то большущие рожи - они проносились то у самого моего лица, то за милю от меня... И мне волей-неволей приходилось ползти за ними через какие-то пещеры и падать с высоких колоколен... Такие странные твари... Они целыми толпами прибегали и садились ко мне на кровать. Так это и называется сном?

- Да, это сны, Барнеби, сны, - сказал слесарь.

- Сны! - повторил Барнеби тихо, придвигаясь к нему. - Нет, это не сны.

- А что же это, по-твоему?

- Вот снилось мне только что, - Барнеби взял Вардена под руку и, близко заглядывая ему в лицо, заговорил шепотом. - Снилось мне, будто что-то, похожее с виду на мужчину, украдкой ходит со мной, все время не оставляет меня, но не показывается, а прячется, как кот, по темным углам, подстерегает меня... А когда оно выползло и, крадучись, пошло на меня, я... Видели вы, как я бегаю?

- Ты же знаешь, что видел, и не раз.

- Ну, так никогда еще я не бегал так быстро, как в этом сне. И все же оно ползком догоняло меня... И мне было жутко. Все ближе, ближе и ближе... а я бежал все быстрее... Проснулся я, вскочил с постели - и к окну! И вот внизу, на улице... Но он нас ждет. Вы идете?

- А что такое было внизу на улице, Барнеби? спросил Варден, заподозрив какую-то связь между его сном и действительными событиями этого вечера.

Барнеби снова заглянул ему в глаза, буркнул что-то невнятное и, захохотав, принялся размахивать свечой, потом крепче прижал к себе руку слесаря и уже молча повел его по лестнице наверх.

Они вошли в убогую спаленку, скудно обставленную стульями на старомодных журавлиных ножках, которые выдавали их возраст, и другой дешевой мебелью, но чистенькую и заботливо убранную. У камина в качалке полулежал бледный, ослабевший от потери крови Эдвард Честер, тот самый молодой человек, что накануне вечером первый уехал из "Майского Древа". Он протянул слесарю руку и сердечно поздоровался с ним, называя своим спасителем и другом.

- Полноте, сэр, полноте, - сказал Варден. - Я сделал бы то же самое для любого человека в такой беде, а для вас - тем более... Одна молодая леди, -

добавил он осторожно, - не раз оказывала нам добрые услуги, и мы, разумеется, всегда рады... Вы не сочтете это дерзостью с моей стороны, сэр?

Молодой человек с улыбкой покачал головой, но в ту же минуту беспокойно зашевелился в кресле - видимо, от сильной боли.

- Ничего, ничего, - промолвил он в ответ на сочувственный взгляд слесаря. - Я просто немного ослабел от легкой раны и потери крови, да и оттого, что сижу здесь взаперти без воздуха. Присаживайтесь, мистер Варден.

- Если позволите, я постою вот тут у вашего кресла, мистер Эдвард, -

сказал слесарь и наклонился к молодому человеку. - Так мы сможем говорить вполголоса. Барнеби сегодня что-то беспокоен, а в таких случаях всякие разговоры на него плохо действуют.

Оба посмотрели на Барнеби, который сидел по другую сторону камина и, бессмысленно улыбаясь, наматывал на пальцы бечевку из клубка, играя "в веревочку".

- Прошу вас, сэр, - начал Варден, еще больше понизив голос, -

расскажите, как все это случилось с вами прошлой ночью. Я спрашиваю не из пустого любопытства. Есть причины... Вы ушли из "Майского Древа" один?

- Да. И пошел домой пешком, а около того места, где вы меня нашли, услышал позади топот лошади, мчавшейся галопом.

- За вами? - переспросил слесарь.

- Да, да, за мной. Это был одинокий всадник, он скоро догнал меня и, остановив лошадь, попросил указать дорогу в Лондон.

- Вы, конечно, были начеку, сэр? Ведь по дорогам рыщут разбойники.

- Знаю, но при мне была только трость, а кобуру с пистолетами я имел неосторожность оставить в гостинице у Джо. Я стал объяснять этому всаднику, куда ехать, но не успел договорить, как он вдруг бешено налетел на меня, словно хотел затоптать. Я отскочил в сторону, поскользнулся и упал. Ну, а остальное вам известно - вы подобрали меня с этой вот ножевой раной и без кошелька. Правда, денег в кошельке он найдет мало, они не вознаградят его за труды. Ну, вот, мистер Варден, заключил Эдвард, пожимая руку слесарю, -

теперь вы знаете столько же, сколько и я, не знаете только, как глубоко я вам благодарен.

- Да, я знаю все, - сказал слесарь, еще ниже нагибаясь к Эдварду и опасливо поглядывая на их молчаливого соседа, - за исключением того, что касается самого разбойника. Опишите мне его, сэр. И, ради бога, говорите тише. Опасаться Барнеби, конечно, нечего. Но я его видывал чаще, чем вы, и уверен - как ни странно вам это покажется, - что он сейчас внимательно прислушивается к нашему разговору.

Нужно было очень доверять наблюдательности слесаря, чтобы согласиться с ним: Барнеби, казалось, был всецело занят своей игрой и ни на что больше не обращал внимания. Видно, в лице Эдварда слесарь прочел сомнение - он повторил свои слова еще более серьезным тоном и, покосившись на Барнеби, снова попросил описать наружность разбойника.

- Было так темно, - сказал Эдвард, - а он был закутан до самых глаз и напал на меня так внезапно, что я не мог рассмотреть его... Кажется...

Только не спрашивайте у него, сэр, - предостерег слесарь, увидев, что Эдвард смотрит на Барнеби. Я знаю, что он его разглядел. Но мне нужно знать, что заметили вы.

- Помню только одно: когда он на всем скаку осадил лошадь, у него слетела шляпа. Он поймал ее и снова надел но я успел заметить, что голова у него повязана черным платком. И вот еще что: в гостинице одновременно со мной был какой-то чужой. Я его не рассмотрел как следует, потому что сидел в стороне, - у меня на то были свои причины, - а когда я уходил, он уже пересел в темный угол у камина, и его не было видно.

Но если он и тот, кто напал на меня, - два разных человека, то голоса у них во всяком случае удивительно схожи: как только разбойник заговорил со мной на дороге, я узнал голос.

"Этого я и боялся. Он же сегодня приходил сюда! - подумал слесарь, меняясь в лице. - Что за всем этим кроется?"

- Эй! - крикнул вдруг у него над ухом хриплый голос. - Здорово, здорово! Гав-гав! Что тут такое? Эй!

Крикун, заставивший слесаря вздрогнуть, словно он узрел выходца с того света, был большой ворон, незаметно для обоих собеседников взлетевший па спинку кресла. Он слушал весь их разговор с учтивым вниманием и с таким необычайно серьезным видом, как будто понимал каждое слово, и при этом поворачивал голову то к одному, то к другому: казалось, он призван рассудить их, и ему важно не пропустить ни единого слова.

- Полюбуйтесь на него! - сказал Варден с восхищением и вместе с каким-то необъяснимым страхом перед вороном. - Есть ли на свете другой такой хитрец? Бес, а не птица!

Ворон, свесив набок голову и устремив на них глаза, светившиеся, как два бриллианта, несколько секунд хранил глубокомысленное молчание, а затем прокричал хрипло и так глухо, словно голос исходил не из горла, а откуда-то из-под его пышного оперения:

- Эй! Что тут такое? Веселей, не вешай носа! Кра-кра-кра! Я дьявол, я дьявол, я дьявол! Урра!

И, словно радуясь своей связи с адом, принялся громко свистать.

- Честное слово, я почти верю, что он и в самом деле дьявол. Ишь как смотрит на меня - будто понимает, что я говорю! - воскликнул Варден.

Тут ворон, раскачиваясь всем телом, словно в каком-то торжественном танце, прокричал опять: "Я дьявол, дьявол, дьявол!" - и захлопал крыльями, точь-в-точь как человек, который, надрываясь от хохота, ударяет себя по бедрам.

Глядя на него, Барнеби всплеснул руками и в приливе безудержного веселья стал кататься по полу.

- Престранная пара, не правда ли, сэр? - сказал слесарь, качая головой и поглядывая то на ворона, то на его хозяина. - Право, эта птица умна за двоих.

- Да, любопытный у Барнеби товарищ, - согласился Эдвард и протянул указательный палец ворону, а тот, в благодарность за внимание, немедленно ткнул его железным клювом. - Как вы думаете, он уже очень стар?

- Что вы, сэр, он еще только птенец, - возразил слесарь. - Ему лет сто двадцать, не больше. Эй, Барнеби, дружок, позови его, пусть уберется с кресла.

- Позвать его? - повторил Барнеби. Сидя на полу, он откинул волосы со лба и посмотрел на Вардена блуждающим взглядом. - Разве его заставишь подойти, если он не хочет? Это он зовет меня и заставляет идти с ним, куда ему вздумается. Он идет вперед, а я за ним. Он - господин, я - его слуга.

Ведь верно, Грип?

Ворон каркнул отрывисто и как-то благодушно, доверительно, словно говоря: "Не надо посвящать этих людей в наши тайны. Мы с тобой понимаем друг друга и этого довольно".

- Мне приказывать ему? - продолжал Барнеби, кивая на ворона. - А вы знаете, он никогда не спит, ни на минуту не смыкает глаз - и ночью, когда ни взглянешь они светятся в темноте, словно искры. Да, да, каждую ночь до утра он бодр, как днем, толкует сам с собой, придумывает, что делать завтра, куда нам с ним пойти и что ему стащить, и припрятать или зарыть. Мне ему приказывать? Ха-ха-ха.

После некоторого размышления ворон, видимо, решил добровольно сойти к Барнеби. Бегло обозрев позицию, бросив искоса взгляд сначала на потолок, потом на каждого из присутствующих, он слетел на пол и двинулся к Барнеби.

Не прыгал и не бежал, а шагал, как щеголь в тесных башмаках, который пытается идти быстро по разбитой мостовой. Дойдя, вскочил на протянутую ему руку Барнеби, милостиво уселся на ней и разразился каскадом звуков, слегка напоминавших хлопанье пробки, вылетающей из бутылки. Откупорив таким образом восемь - десять бутылок, он снова очень громко и внятно объявил о своем родстве с нечистой силой.

Слесарь только головой качал. Его, кажется, мучили сомнения, действительно ли этот ворон - не более, как птица; а, может быть, он жалел Барнеби, который, прижав к себе ворона, катался вместе с ним по полу. Отведя глаза от бедного юноши, слесарь встретился взглядом с его матерью, которая только что вошла в комнату и молча смотрела на эту картину.

Она была очень бледна, даже губы ее побелели, но уже владела собой и сохраняла свое всегдашнее спокойствие. Вардену показалось, что она избегает его взгляда и что она тотчас занялась раненым только для того, чтобы не говорить с ним, Варденом.

Она сказала, что мистеру Эдварду пора лечь спать, он и так просидел дольше, чем следует, целый час, а ведь утром его должны перевезти домой.

Поняв намек, слесарь стал прощаться.

- Да, кстати, - заметил Эдвард, пожимая ему руку и глядя то на него, то на миссис Радж. - Что это за шум был внизу? Я слышал и ваш голос. Хотел спросить об этом раньше, но мы заговорили о другом, и я забыл... Что случилось?

Слесарь покосился на миссис Радж и прикусил губы. А она, облокотясь на спинку стула, стояла молча, опустив глаза. Барнеби тоже притих - он слушал.

- Это был какой-то пьяный или сумасшедший, сэр, ответил, наконец, Варден, пристально глядя на вдову. Он ошибся дверью и хотел вломиться сюда.

Вдова вздохнула свободнее, но стояла все так же молча и неподвижно.

Когда слесарь пожелал всем доброй ночи и Барнеби схватил свечу, чтобы посветить ему на лестнице, миссис Радж отняла у сына свечу и, с непонятной торопливостью и суровостью приказав ему оставаться наверху, сама пошла проводить Вардена. Ворон отправился вслед за ними, чтобы удостовериться, все ли внизу в порядке. Когда они подошли к входной двери, он стоял уже на нижней ступени лестницы, без передышки откупоривая бутылки.

Вдова дрожащими руками сняла цепочку, отодвинула засов, повернула ключ в замке... Когда она взялась за ручку двери, слесарь сказал вполголоса:

- Мэри, я сегодня солгал только ради вас, по старой дружбе. Ни за что я не унизился бы до лжи, если бы дело касалось меня. Дай бог, чтобы эта ложь никому не причинила вреда и не привела к беде. Скажу вам прямо, вы вызвали в моей душе невольные подозрения, и я очень неохотно оставляю здесь мистера Эдварда. Смотрите, чтобы с ним не случилось ничего худого! Я теперь уже не уверен, что он здесь в безопасности. Хорошо, что он завтра уедет. Ну, выпустите меня.

Вдова закрыла лицо руками и заплакала. Видно было, что ей очень хочется что-то ответить, но, пересилив себя, она молча открыла дверь - ровно настолько, чтобы слесарь мог протиснуться, - и жестом попросила его уйти.

Едва он переступил порог, как она захлопнула дверь и заперла ее, а ворон, словно одобряя такую осторожность, залаял, как дворовый пес.

"Якшается с каким-то висельником... он бродит около ее дома, подслушивает... И Барнеби почему-то вчера ночью первым оказался на месте нападения... Неужели же она, которую люди всегда так уважали, могла втайне заниматься всякими темными делами? - рассуждал про себя слесарь. - Да простит мне бог, если я ее виню напрасно... Но она бедна, а искушения сильны... Каждый день приходится слышать и не такие вещи... Каркай, каркай, приятель! Если тут творится что-то недоброе, так я готов поклясться, что этому ворону все известно".

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Миссис Варден была, как говорится, женщина изменчивого нрава - это значит, что она с довольно стойкой неизменностью по мере сил портила всем жизнь. Так, например, когда другим бывало весело, миссис Варден непременно хмурилась, а когда другие грустили, миссис Варден проявляла неумеренную веселость. Словом, эта достойная женщина была настолько капризна, что с легкостью, которой позавидовал бы Макбет*, способна была в одну минуту переходить от мудрой рассудительности к нежеланию что-либо понять, от бешенства к сдержанности, от сочувствия к равнодушию. Мало того - иногда она умудрялась, меняя последовательность своих настроений в ту и другую сторону, за какие-нибудь четверть часа проходить через всю шкалу этих взлетов и падений, пуская в ход арсенал женского оружия с искусством и быстротой, поражавшими зрителя.

Эта славная женщина (не лишенная привлекательности, полная и цветущая, но, как и ее прелестная дочь, невысокого роста) становилась тем капризнее, чем лучше ей жилось, и замечавшие это друзья семейства Варден - как мужчины, так и почтенные матроны - брали на себя смелость утверждать, что, если бы она скатилась пониже на каких-нибудь полдюжины ступеней социальной лестницы

- ну, например, если бы лопнул банк, куда ее супруг поместил свои деньги, или случилась другая неприятность в таком роде, миссис Варден стала бы другим человеком и наверняка - одной из самых кротких жен на свете. Правы они были или нет, одно несомненно: чересчур хорошая жизнь часто портит характер, так же как чересчур обильная еда портит желудок, и в этих случаях как тело, так и душу с успехом исцеляют лекарства не только неприятные, но даже противные на вкус.

Правой рукой миссис Вардсн, главной потатчицей ее капризам, а в то же время и главной ее жертвой, козлом отпущения, на котором она вымещала свой гнев, была ее единственная служанка, мисс Миггс, которую в доме звали просто

"Миггс", в силу предрассудков нашего общества, разрешающих отрубать у бедных прислужниц вежливую приставку к фамилии.

Эта Миггс была рослая, худая девица, сварливая, с лицом, хотя и не безобразным, но довольно неприятным, так как оно всегда имело сердитое и кислое выражение; дома она ходила в патенах*. Миггс всех мужчин, как правило, считала презренным полом, совершенно недостойным ее внимания. Они, по ее глубокому убеждению, были коварны, лживы, пьяницы и подлецы, способны на самое ужасное вероломство - словом, народ отпетый. В минуты особенно сильного ожесточения против них (злые языки виновником этого ожесточения называли Сима Тэппертита, который явно пренебрегал ею) она с большой пылкостью высказывала пожелание, чтобы все женщины умерли, ибо только тогда мужчины поймут, какие сокровища были им ниспосланы, и пожалеют, что так мало ими дорожили. Сочувствие Миггс к представительницам ее пола доходило до того, что она порой выражала готовность с величайшей радостью повеситься, утопиться, зарезаться или отравиться назло мужчинам, если только ей будет гарантировано, что солидное, кругленькое число - ну, хотя бы десять тысяч -

молодых девиц последуют ее примеру.

Эта-то Миггс приветствовала слесаря, когда он постучал в дверь своего дома, пронзительным криком: "Кто там?"

- Я, я, - отозвался он.

- Как, сэр, уже вернулись? - делая удивленное лицо, сказала Миггс, когда отперла ему дверь. - А мы с хозяйкой только что надели ночные чепчики и собирались вас дожидаться. Ах, ей было так плохо!

Миггс сказала это с трогательным простодушием и участием, но, так как дверь в гостиную была открыта, Гейбрирл отлично понял, для чьих ушей предназначались эти слова, и, смерив Миггс далеко не одобрительным взглядом, прошел в комнаты.

- Хозяин вернулся, мэм, - воскликнула Миггс, забежав вперед. - Вы ошибались, мэм, а я была права. Я так и знала, что он не захочет и вторую ночь заставлять вас ждать допоздна. Настолько-то хозяин всегда внимателен к вам. Я так рада за вас, мэм!.. Да и меня тоже, - с жеманной улыбкой добавила Миггс, - немножечко клонит ко сну. Теперь я вам признаюсь в этом, хотя прежде уверяла, что совсем не хочу спать. Ну, да это, разумеется, никого не интересует.

- А коли клонит ко сну, так и шла бы ты спать, сказал слесарь, от души сожалея, что здесь нет ворона Барнеби и он не может вцепиться в лодыжки этой девы.

- Покорно благодарю, сэр, - отпарировала Миггс. Я не смогу спокойно помолиться и потом уснуть, если не уложу сначала мою хозяйку. По правде сказать, ей давно пора быть в постели.

- Уж больно вы разговорчивы стали, мисс, - заметил Варден, косо взглянув на нее и снимая кафтан.

- Я поняла ваш намек, сэр, и покорнейше благодарю за него, -

воскликнула Миггс, вся вспыхнув. - Но позволю себе заметить, что, если даже кого-нибудь здесь задевает моя забота о хозяйке, я не стану просить прощения и с радостью готова терпеть все неприятности и даже пострадать за это.

Тут миссис Варден (во время всего этого разговора она сидела, склонив голову в огромном ночном чепце, скрывавшем ее лицо, и, казалось, была всецело погружена в чтение "Наставлений протестантам") подняла глаза и отблагодарила Миггс за ревностную защиту лишь при казанием "придержать язык".

Все жилы на шее Миггс напряглись от обуревавшей ее дикой злобы, но она ответила только:

- Слушаю, мэм, придержу.

- Ну, как ты себя чувствуешь, мой друг? - спросил слесарь, садясь подле жены, которая снова углубилась в чтение, и энергично потирая колени.

- А тебя это очень интересует? - отрезала миссис Варден, не поднимая глаз от страницы. - На целый день оставил меня одну! Если бы я и умирала, ты и тогда бы не пришел.

- Что ты, Марта, милая!.. - начал слесарь.

Но супруга перевернула страницу, затем снова заглянула на предыдущую, -

вероятно, чтобы освежить в памяти последние строки, - и продолжала сосредоточенно, с живым интересом изучать текст "Наставлений".

- Ну, Марта, милая, - повторил слесарь, - как ты можешь говорить такую ересь! Ведь ты же отлично знаешь, что это не так. С чего бы тебе умирать? Да если бы ты была серьезно больна, я не отходил бы от тебя днем и ночью.

- Да, в этом я не сомневаюсь! - воскликнула миссис Варден, рыдая. -

Разумеется, ты кружил бы надо мной, как стервятник, ожидая, чтобы я испустила дух и чтобы тебе можно было жениться на другой.

Миггс стоном выразила сочувствие хозяйке, но тот час замаскировала этот стон кашлем, как бы говоря: "Что делать, я не могла удержаться при виде такой убийственной жестокости этого чудовища, моего хозяина".

- Да, не сегодня-завтра ты меня в гроб вгонишь, продолжала миссис Варден, уже менее воинственно. И тогда мы оба будем счастливы. Мне только хочется увидеть Долли хорошо пристроенной, а потом ты, как только пожелаешь, можешь от меня избавиться.

- Ax! - снова простонала Миггс и тотчас снова закашлялась.

Бедный слесарь больше рта не раскрывал и только теребил свой парик.

Прошло довольно много времени, прежде чем он осмелился кротко спросить:

- А Долли уже легла?

- Хозяин спрашивает вас, - сказала миссис Варден, строго поглядев через плечо на свою наперсницу.

- Нет, мой друг, я обращался к тебе, - возразил слесарь.

- Вы слышали, что я сказала, Миггс? - крикнула его упрямая супруга, топнув ногой. - Вы тоже меня уже ни в грош не ставите? Еще бы, когда перед глазами такой пример! Услышав столь жестокий упрек, Миггс, у которой слезы всегда были наготове и могли изливаться большими или малыми порциями при первой надобности и без малейших затруднений, разразилась бурными рыданиями, крепко прижав обе руки к сердцу, словно только так можно было помешать ему разбиться на мелкие кусочки. А миссис Варден, обладавшая не менее усовершенствованной способностью проливать слезы, зарыдала тоже, соревнуясь со своей служанкой, да так успешно, что через некоторое время Миггс сдалась, уступив хозяйке поле сражения, и только время от времени всхлипывала, словно угрожая снова дать волю своим чувствам. Видя, что превосходство ее безусловно признано, миссис Варден скоро успокоилась и впала в тихую меланхолию.

Облегчение, испытанное при этом мистером Варденом было так велико, а передряги прошлой ночи так его утомили, что он уже клевал носом и, наверное, проспал бы в кресле до утра, если бы голос супруги минут через пять не заставил его вздрогнуть и очнуться.

- Когда мне случается быть в хорошем настроении, - заговорила миссис Варден не сварливо, но тоном зудяшим, полным упрека, - когда я весела и расположена побеседовать - вот какое я встречаю к себе отношение!

- А уж как вы были веселы полчаса назад, мэм! воскликнула Миггс. -

Никогда еще я не видела вас в таком приятном настроении.

- Я никому на дороге не становлюсь и никогда ни во что не вмешиваюсь, -

продолжала миссис Варден. Я не спрашиваю, куда кое-кто беспрестанно уходит и откуда приходит, мои мысли заняты одним - как бы поэкономнее вести хозяйство, я в этом доме работаю, как вол, - и вот награда! Вот как меня здесь мучают!

- Помилуй, Марта, - взмолился слесарь, всеми силами стараясь показать, что он ни минуты не дремал и совершенно бодр, - чем ты недовольна? Право же, я пришел домой с самыми лучшими намерениями и от всей души хотел, чтобы все было хорошо. Ну, поверь мне!

- Чем я недовольна? Удивительно приятно, когда муж дуется и, как только пришел домой, тотчас засыпает! Когда он замораживает в тебе все чувства, выливает на тебя ушат холодной воды! Я знаю, что он ходил по делу, которое интересует меня больше, чем кого бы то ни было, и, естественно, ожидала, что он расскажет мне обо всем без всяких просьб с моей стороны. Я вас спрашиваю естественно такое желание или нет?

- Прости, Марта, - миролюбиво сказал слесарь. По правде говоря, я боялся, что ты не расположена сейчас к дружеской беседе. Я с удовольствием расскажу тебе все, моя милая.

- Нет, спасибо, Варден, - возразила его супруга, с достоинством поднимаясь с места. - Я не ребенок, которого можно наказать, а через минуту приласкать, для этого я, пожалуй, уже старовата, Варден! Возьми свечу, Миггс, и проводи меня. Ты-то по крайней мере можешь быть весела и счастлива.

Миггс, до этой минуты из сочувствия хозяйке пребывавшая в глубочайшей меланхолии, вдруг необычайно оживилась, энергично мотнула головой, бросив взгляд на Гейбриэла, схватила свечу и удалилась вместе с хозяйкой.

"И кто бы поверил, что эта женщина бывает мила и приветлива? - сказал себе Варден, пожав плечами и при двинув кресло поближе к огню. - А между тем это так. Ну, что поделаешь, у каждого свои слабости. Не мне осуждать ее за них - ведь мы так давно женаты".

Он скоро задремал опять, так же безмятежно - этого здорового духом человека трудно было вывести из равновесия. Сидя с закрытыми глазами, он не мог видеть, как приоткрылась дверь с лестницы и кто-то просунул голову в комнату, но, увидев его, поспешно ретировался.

- Хотел бы я, чтобы кто-нибудь женился на Миггс, пробормотал слесарь себе под нос, проснувшись от стука двери и обводя взглядом комнату. - Да, хорошо бы! Но это невозможно. Едва ли найдется на свете сумасшедший, который решится на это!

Утомленный столь серьезными размышлениями, Гейбриэл опять уснул и спал так долго, что огонь в камине успел догореть. Проснувшись, наконец, он, как обычно, запер входную дверь и, положив ключ в карман, пошел наверх в спальню.

Через несколько минут после его ухода дверь в темную теперь гостиную снова приоткрылась, и сначала в нее просунулась голова, а после этой рекогносцировки вошел Сим Тэппертит с лампой в руке. - И какого черта он торчал тут так долго? - бормотал этот джентльмен, проходя через комнату в мастерскую. Здесь он поставил лампу на горн. - Из-за него пропала добрая половина ночи! Ей-богу, только и пользы от моего проклятого ремесла, что я здесь в мастерской изготовил себе вот эту штуку!

Он вытащил из правого кармана грубо сделанный большой ключ и, осторожно вставив его в замок, тихонько отпер только что запертую хозяином дверь.

Затем опять спрятал в карман свое изделие и, не потушив лампы, так же бесшумно, со всякими предосторожностями заперев за собой дверь, шмыгнул на улицу. Этого никак не мог подозревать не только крепко спавший слесарь, -

это не снилось даже Барнеби, чьи сны были полны самых фантастических видений.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Выбравшись из хозяйского дома, Сим Тэппертит сразу отбросил всякую осторожность и, хорохорясь, с заносчивым и самоуверенным видом отчаянного парня, которому ничего не стоит убить человека и даже, в случае надобности, съесть его живьем, торопливо зашагал по темным улицам.

То и дело приостанавливаясь, чтобы ощупать карман и убедиться, что его замечательный ключ на месте, он дошел до Барбикена и, свернув в одну из самых узеньких уличек, расходившихся отсюда, только теперь замедлил шаг и утер разгоряченное лицо - видимо, дом, куда он направлялся, был уже близко.

Не очень-то подходящее это было место для ночных Прогулок - оно пользовалось более чем сомнительной репутацией, да и на вид было не из приятных. Из глухого переулка, куда свернул Сим, темный проход вел в тупик, нечто вроде немощеного и вонючего двора, где было темно, хоть глаз выколи. В эту-то мрачную яму ощупью пробрался предприимчивый подмастерье слесаря и, остановившись перед облупленным, грязным домом, на фасаде которого в качестве вывески подвешено было грубое подобие бутылки, качавшейся взад и вперед, как преступник на виселице, трижды ударил ногой по железной решетке.

Не дождавшись ответа на свой сигнал, мистер Тэппертит рассердился и опять трижды стукнул по решетке.

На этот раз изнутри откликнулись довольно скоро. У ног Сима Тэппертита словно разверзлась земля, и из отверстия выглянула чья-то лохматая голова.

- Это вы, старшина? - спросил сиплый голос, внушавший так же мало доверия, как и голова.

- Я. А кто же еще? - надменным тоном отозвался мистер Тэппертит, спускаясь вниз.

- Да ведь уже так поздно, что мы и ждать вас перестали, - сказал обладатель сиплого голоса, остановившись, чтобы запереть решетку. -

Опаздываете, сэр.

- Ступайте вперед, - с угрюмой важностью скомандовал мистер Тэппертит.

- И оставьте свои замечания при себе, пока вас не спрашивают. Вперед! Живей!

Последнее приказание звучало несколько театрально и было, пожалуй, излишним, поскольку спускаться по узким, крутым и скользким ступеням нужно было очень осторожно: всякая поспешность или уклонение с проторенной дороги грозило им купаньем в зиявшем внизу огромном чане с водой. Но мистер Тэппертит подобно некоторым другим великим мужам, любил эффектные жесты и позы. Он снова крикнул "вперед!"" стараясь, чтобы голос звучал хрипло, и, скрестив на груди руки, нахмурив брови, первым сошел в подвал. Здесь в углу стояли небольшой медный котел, два-три стула, стол, скамья и низенькая кровать на колесиках, покрытая рваным лоскутным одеялом. На очаге мерцал слабый огонь.

- Добро пожаловать, наш благородный старшина! приветствовал новоприбывшего какой-то долговязый и тощий субъект таким голосом, каким говорят спросонья.

"Старшина" кивнул ему и, сняв верхнее платье, стоял неподвижно в величественной позе, сверля глазами своего подчиненного.

- Что вового? - осведомился он, наконец, когда, казалось, уже заглянул ему в самую душу. - Ничего особенного, - ответил тот, потягиваясь. Это был такой верзила, что сейчас, когда он выпрямился во весь рост, на него даже страшно было смотреть. - Почему вы так поздно?

- Это мое дело, - был единственный ответ, каким удостоил его старшина.

- Что, зал готов?

- Готов.

- А новичок здесь?

- Здесь. И еще несколько человек - слышите, как шумят?

- В кегли играют! - сказал недовольно старшина. - Вот пустые головы!

Нетрудно было угадать, чем именно развлекаются эти "пустые головы": под сводом душного подвала стук раздавался, как отдаленные раскаты грома. Если другие два погреба были похожи на тот, в котором происходил этот отрывистый разговор, то на первый взгляд действительно казалось странным, что люди выбрали для развлечений такое место: пол был сырой, глиняный, голые кирпичные стены и потолок испещрены следами улиток и слизней, а воздух -

спертый, затхлый, тошнотворно-зловонный. Едким и острый запах, заглушавший все остальные, наводил на мысль, что в погребах этих еще недавно хранили сыры, чем и объяснялась липкая влажность воздуха; это же вызывало приятное предположение, что здесь водятся крысы. Кроме того, от естественной сырости все углы заросли не только мхом, но целыми кустами плесени.

Хозяин этого восхитительного убежища и обладатель вышеупомянутой взлохмаченной головы (парик на нем был облезлый и растрепанный, как старая метла трубочиста) между тем успел спуститься вниз. Он молча стоял в стороне, то потирая руки, то поглаживая седую щетину на подбородке, и только усмехался. Глаза его были зажмурены, - да будь они даже широко открыты, по напряженно-внимательному выражению лица, болезненно бледного, как у всех, кто живет без воздуха в подвалах, и до беспокойному дрожанию век легко было угадать, что он слеп.

- Даже Стэгг - и тот заснул, вас дожидаясь, - сказал долговязый, кивнув в сторону слепого.

- Да, да, спал как убитый! - воскликнул тот. - Что будет пить мой благородный начальник - коньяк, ром, виски? Настойку на порохе или кипящее масло? Скажите только слово, о Львиное Сердце, и мы добудем вам все, что угодно, - даже вино из епископских погребов или расплавленное золото с Монетного двора короля Георга.

- Чего-нибудь покрепче, - важно сказал мистер Тэппертит, - да неси скорее! А откуда ты его возьмешь, мне все равно. Хоть из винных погребов самого дьявола!

- Сильно сказано, благородный старшина! - отозвался слепой. - Вот это речь, достойная Вождя Подмастерьев! Ха-ха! Из чертовых погребов! Славная шутка! Старшина острит. Ха-ха-ха!

- Вот что, приятель, - изрек мистер Тэппертит, устремив свой

"пронзительный" взор на хозяина, который, подойдя к стенному шкафу, ловко и уверенно, как зрячий, достал оттуда бутылку и стакан. - Если будешь так шуметь, то сейчас убедишься, что старшина шутить вовсе не намерен. Заруби это себе на носу!

- Ох, он на меня смотрит! - воскликнул Стэгг, останавливаясь и делая вид, будто заслоняется бутылкой. Я чувствую на себе его взгляд, хотя не вижу его. Не смотрите на меня, благородный старшина! Ваши глаза сверлят, как бурав!

Мистер Тэппертит мрачно усмехнулся и, еще раз метнув взгляд в сторону слепого, который прикинулся страшно испуганным, уже менее грозным тоном приказал ему подойти и впредь держать язык за зубами.

- Слушаю, начальник. - Стэгг подошел к нему вплотную и наполнил стакан доверху, не пролив ни капли, так как держал мизинец на краю стакана и перестал наливать, как только жидкость смочила палец.

- Пейте, благородный старшина! Смерть всем хозяевам и да здравствуют их подмастерья! Да будут любимы все красотки! Выпейте, храбрый генерал, и пусть вино разгорячит ваше мужественное сердце!

Мистер Тэппертит милостиво взял стакан из его протянутой руки. Пока он пил, слепой опустился на одно колено и с видом смиренного восхищения стал осторожно гладить его икры.

- Ах, если бы я был зрячий! - приговаривал он. - Если бы я мог полюбоваться на моего старшину! Ах, за чем мои глаза не могут увидеть эту пару точеных ног, угрозу семейному счастью всех мужей на свете!

- Пусти! - сказал мистер Тэппертит, глянув вниз на свои обожаемые конечности. - Оставь меня в покое, слышишь, Стэгг?

- Когда я после этого трогаю свои собственные, продолжал слепой, сокрушенно ударяя себя по ляжкам, я начинаю их презирать. Рядом с дивными ножками моего капитана они кажутся просто деревяшками.

- Еще бы! - воскликнул мистер Тэппертит. - Вздумал сравнивать мои ноги со своими старыми зубочистками. Этого только недоставало! На, возьми стакан.

А ты, Бенджамен, веди меня туда. За работу!

С этими словами Сим опять скрестил руки на груди, сурово нахмурил брови и величественно проследовал за своим товарищем к низенькой двери в другом конце под вала. Оба скрылись за этой дверью, а Стэгг, оставшись один, погрузился в размышления.

Помещение, куда вошли мистер Тэппертит и его спутник, представляло собой такой же слабоосвещенный погреб с усыпанным опилками полом. Он находился между передним погребом, откуда они пришли, и тем, где, судя по шуму и гомону, происходила игра в кегли. По сигналу долговязого галдеж и стук там разом сменились мертвой тишиной, и тогда этот молодой джентльмен, подойдя к небольшому шкафу, достал из него берцовую кость, которая некогда составляла, должно быть, неотъемлемую часть какого-то столь же долговязого парня.

Кость эту Бенджамен вручил мистеру Тэппертиту, а тот, приняв ее, как принимают скипетр или жезл, эмблему власти, лихо заломил набекрень свою треуголку и вскочил на большой стол, на котором для него уже было заранее поставлено председательское кресло с веселенькими украшениями - двумя человеческими черепами.

Как только мистер Тэппертит занял это почетное место, появился второй молодой джентльмен, который нес большую книгу с застежками, прижимая ее обеими руками к груди; с низким поклоном в сторону Тэппертита он передал книгу Бенджамену, затем приблизился к столу и, повернувшись к нему спиной, застыл в позе Атласа*. Тогда и долговязый Бенджамен влез на стол и, сев в другое кресло, пониже председательского, торжественно положил огромную книгу на спину безмолвного участника этой церемонии, раскрыл ее, действуя так уверенно, словно перед ним не чужая спина, а деревянный пюпитр, - и приготовился вносить в нее записи пером соответствующей величины.

Окончив все эти приготовления, Бенджамен посмотрел на мистера Тэппертита, и тот, повертев в воздухе костью, ударил ею девять раз по одному из черепов. После девятого удара из подвала, где играли в кегли, появился третий молодой джентльмен и, низко поклонясь, остановился в ожидании.

- Подмастерье! - произнес славный вождь Тэппертит. - Кто там ждет?

Подмастерье доложил, что в погребе ожидает новичок, который желает вступить в тайное общество Рыцарей-Подмастерьев и приобрести ту свободу и те права и привилегии, которыми пользуются члены этого общества. Тут мистер Тэппертит опять взмахнул костью и, угостив изрядным ударом в нос второй череп, провозгласил:

- Впустить его!

Услышав приказ, подмастерье опять отвесил низкий поклон и удалился туда, откуда пришел.

Вскоре из той же двери появились двое других, они сопровождали третьего, с завязанными глазами. На нем был парик с кошельком*, широкополый кафтан, обшитый вытертым галуном, и на боку - шпага, ибо устав предписывал наряжать новичка при вступлении в Общество в этот парадный костюм, который держали здесь для таких случаев, пересыпав его для сохранности лавандой.

Один из конвоиров держал ржавый мушкетон, направив его прямо в ухо новичку, другой - старинную саблю, которой он на ходу кровожадно размахивал, кромсая с ловкостью анатома воображаемых противников.

Когда эта безмолвная группа приблизилась к столу, мистер Тэппертит надвинул шляпу на самые брови, а новичок склонился перед ним, прижав руку к груди. Достаточно насладившись этими знаками смиренной покорности, старшина приказал снять с глаз новичка повязку и стал испытывать на нем силу своего магнетического взора.

- Так! - глубокомысленно произнес он, наконец, после этого испытания. -

Приступайте! Верзила Бенджамен прочел вслух: - Марк Джилберт, девятнадцати лет. Работает у Томаса Керзона, чулочника, на Голден-Флис, в Олдгете. Любит дочь Керзона. Любит ли она его, - не может сказать с уверенностью, но думает, что любит. На прошлой неделе во вторник Керзон надрал ему уши.

- Что я слышу! - крикнул старшина, содрогаясь.

- Да, с вашего позволения, сэр, - надрал мне уши за то, что я смотрел на его дочку, - подтвердил новичок.

- Впишите Керзона в список осужденных, - приказал старшина. - И доставьте против его фамилии черный крест.

- С вашего позволения, сэр, - это еще не самое худшее, - сказал новичок. - Он обзывает меня лодырем и, если недоволен моей работой, не дает мне пива. Меня кормит голландским сыром, а сам ест честер. Со двора отпускает не каждое воскресенье, а только раз в месяц.

- Вопиющее дело! - объявил мистер Тэппертит сурово. - Отметьте Керзона не одним, а двумя черными крестами.

- Хорошо бы, если бы ваше братство, - начал новичок, хилый, кривобокий, неказистый с виду парень с впалыми, близко посаженными глазами, - сожгло его дом, потому что он не застрахован, или задало ему хорошую трепку, когда он вечером возвращается из клуба домой, и помогло мне увезти его дочь и обвенчаться с ней тайно - во Флите обвенчают кого угодно, все равно, хочет она этого или нет*.

Но мистер Тэппертит взмахнул своим зловещим жезлом, предупреждая этим, чтобы его не перебивали, и при казал поставить против фамилии Керзона три черных креста.

- Это означает "месть страшная и неумолимая", милостиво пояснил он. -

Ученик, чтишь ли ты Консти туцию?*.

На это новичок, согласно наставлениям своих "поручителей", отвечал:

- Чту.

- Чтишь ли Церковь, Государство и все, что у нас в Англии установлено законом, - за исключением хозяев? И снова новичок ответил:

- Чту.

Дав такой ответ, он покорно выслушал речь старшины, приготовленную заранее для таких случаев. Мистер Тэппертит объяснил ему, что в силу этой самой Конституции (которая хранится где-то в железном сундуке - где именно, так и не удалось выяснить, иначе он сумел бы раздобыть себе копию)

подмастерьям в былые времена жилось привольно: им очень часто предоставлялись свободные дни, они разбивали головы десяткам людей, не повиновались хозяевам и даже совершили несколько знаменитых убийств на улицах. Но постепенно все эти привилегии у них отняли, и теперь они ограничены в своих благородных стремлениях. Столь позорное и унизительное ограничение их прав несомненно - следствие новых веяний, и вот они объединились для борьбы против всяких новшеств и перемен, за восстановление добрых старых обычаев и будут бороться, чтобы победить или умереть.

Целесообразность такого движения вспять старшина доказывал ссылками на мудрых крабов и на довольно обычную тактику мулов и ослов. Затем он изложил новообращенному основные цели их братства, которые в немногих словах можно формулировать так: мщение тиранам-хозяевам (в их жестоком, нестерпимом деспотизме ни минуты не сомневается ни один подмастерье) и восстановление всех прежних прав подмастерьев. К выполнению этой миссии братство их еще не готово, ибо состоит пока только из двадцати смельчаков, но они дали клятву во что бы то ни стало добиться своей цели - хотя бы огнем и мечом, если это понадобится.

Затем мистер Тэппертит изложил текст присяги*, которую обязан был дать каждый член их небольшой группы, жалкого остатка доблестной старой корпорации: эта внушительная и грозная присяга обязывала членов общества по первому требованию оказывать сопротивление лорд-мэру, меченосцу, капеллану и шерифу, ни во что не ставить Совет олдерменов, но, когда придет время всеобщего восстания подмастерьев, ни в коем случае не причинять вреда Тэмпл-Бару, ибо это - оплот Конституции* и к нему должно относиться с полным уважением.

Изложив все эти пункты с большим жаром и красноречием и не преминув сообщить новичку, что мысль создать такое братство возникла в его, мистера Тэппертита, плодовитом мозгу под влиянием все нараставшего чувства ненависти ко всякой несправедливости я угнетению, старшина спросил новичка, хватит ли у него мужества принести такую присягу, или он предпочитает, пока не поздно, отказаться от вступления в братство.

Тот объявил, что готов дать требуемую клятву, чем бы это ему ни грозило, и церемония была проделана с соблюдением всех жутких подробностей, среди которых прежде всего следует отметить освещение обоих черепов при помощи вставленных внутрь огарков и беспрестанные манипуляции берцовой костью, не говоря уже о довольно-таки устрашающих упражнениях мушкетом и саблей и доносившихся откуда-то жутких завываниях невидимых подмастерьев.

Когда, наконец, был совершен весь таинственный и зловещий ритуал, стол отодвинули к стене, кресло сняли, скипетр старшины убрали и положили на место, шкаф заперли на замок, а двери между всеми тремя погребами раскрыли настежь, и "Рыцари-Подмастерья" предались веселью.

Но мистер Тэппертит был выше этого жалкого стада, и сознание собственного достоинства редко позволяло ему веселиться вместе с другими. Он развалился на скамье с видом человека, изнемогающего под бременем своего величия, и равнодушно наблюдал за игрой в кегли, карты и кости, всецело занятый мыслями о дочке слесаря и о печальной участи того, кому выпало на долю жить в такие гнусные времена.

- А наш благородный старшина ни во что не играет, не поет и не танцует!

- промолвил хозяин погреба, подсев к мистеру Тэппертиту. - Так выпейте хотя бы, мой храбрый генерал!

Мистер Тэппертит осушил до дна поданный ему бокал и, заложив руки в карманы, с мрачным видом стал расхаживать по кегельбану, а его соратники

(таково влияние гения на толпу) задерживали катившиеся шары, с немым почтением оберегая его тощие голени.

"Эх, мне бы родиться пиратом, корсаром, рыцарем больших дорог или патриотом, это ведь одно и то же, думал мистер Тэппертит, бродя между кеглями. - То-то было бы славно! А влачить такое презренное существование в полной неизвестности... Ну, да ничего!.. Терпение! Я еще прославлюсь.

Какой-то внутренний голос шепчет мне постоянно, что я буду велик. Не сегодня-завтра я сорвусь с цепи, и тогда какая сила меня удержит? При этой мысли вся кровь бросается мне в голову..."

- Налей-ка еще! А где же наш новичок? - осведомился затем мистер Тэппертит не то чтобы громовым голосом (ибо, по правде говоря, голос у него был надтреснутый и довольно визгливый), но весьма внушительно.

- Здесь он, старшина! - отозвался Стэгг. - Я чувствую, что около меня стоит кто-то чужой.

- А что, - спросил мистер Тэппертит, устремив взгляд на стоявшего поблизости человека, который действительно оказался новоиспеченным

"рыцарем", успевшим уже переодеться в свой обычный костюм. - Есть у тебя восковой слепок ключа от хозяйского дома?

Додговязнй Бенджамен предупредил ответ новичка, достав с полки слепок.

- Отлично, - сказал мистер Тэппертит, внимательно осматривая его при глубоком молчании окружающих (по таким слепкам он изготовлял секретные ключи для всех членов Общества и, быть может, этим ничтожным обстоятельством отчасти объяснялся его высокий авторитет (вот от каких пустых случайностей зависит иногда судьба великих мужей!).*- По этому слепку сделать ключ легко.

Подойди сюда, приятель.

Положив слепок в карман, он знаком отозвал новичка в сторону и все так же без слов, жестом предложил ему пройтись вместе по залу.

- Итак, значит, ты любишь хозяйскую дочь? - спросил он, сделав несколько рейсов из конца в конец погреба.

- Люблю, - ответил новичок. - Честное слово, люблю. Стану я врать, что ли!

- А скажи, - продолжал мистер Тэппертит, хватая его за руку и впиваясь в него взором, который мог бы отразить всю силу смертельной злобы, если бы Симу не помешала неожиданная икота. - Есть у тебя соперник?

- Насколько я знаю, нет, - ответил подмастерье.

- А если бы был, что бы ты... гм.."

Вместо ответа парень свирепо сжал кулаки,

- Довольно! - с живостью воскликнул мистер Тэппертит. - Мы понимаем друг друга. За нами наблюдают... Благодарю!

С этими словами он отпустил парня и уже один быстро прошелся несколько раз взад и вперед. Затеяв подозвав долговязого Бенджамена, велел ему немедленно написать и наклеить на стену приказ, которым некий Джозеф Уиллет

(известный под именем Джо) из Чигуэлла объявлялся вне закона, и всем Рыцарям-Подмастерьям, под страхом исключения из Общества, запрещалось оказывать ему какую бы то ни было помощь и поддержку и даже общаться с ним, а также предписывалось всячески досаждать и вредить этому Джозефу, задевать и оскорблять его, затевать с ним ссоры, где бы и когда бы они его ни встретили.

Облегчив душу этой решительной мерой, мистер Тэппертит соблаговолил подойти к столу, за которым пировали Рыцари, и, постепенно оттаяв, согласился председательствовать. В конце концов он даже порадовал компанию, спев песенку. Он простер свою любезностъ до того, что проплясал под скрипку

(на которой играл один талантливый член Общества) матросский танец так лихо, с такой необычайной живостью и блеском, что зрители просто не знали, как выразить свой восторг, а слепой Стэгг со слезами на глазах объявил, что никогда еще он так не сожалел о своей слепоте.

Но, удалившись на время от общества, - вероятно, для того, чтобы наедине оплакивать свое несчастье, - хозяин скоро вернулся и объявил, что до рассвета остался какой-нибудь час, не больше, и петухи Барбикена уже кричат во все горло, как будто их режут. Услышав это, Рыцари поспешно встали из-за стола и гуськом, один за другим поднявшись наверх, разбрелись в разные стороны. Их вождь вышел последним.

- Покойной ночи, старшина, - шепотом сказал слепой, выпустив его. -

Прощайте, храбрый генерал! Пора вам бай-бай, знаменитый вождь... Счастливого пути тебе, пустая башка, чванный осел, хвастун, коротконогий идиот!

После этого последнего напутствия, которое он прехладнокровно произнес вслух, прислушиваясь к удалявшимся шагам старшины, слепой запер решетку и сошел вниз. Здесь он развел огонь под котелком и без всякой посторонней помощи принялся за свое дневное занятие: он продавал наверху, во дворе, суп, бульон и вкусный пудинг по одному пенни за порцию, стряпая все это из разных объедков, которые к вечеру можно было за гроши купить оптом на Флитском рынке. Сбывал он свою стряпню главным образом по знакомству, так как место было глухое и далеко не такого сорта, чтобы привлекать много гуляющих.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Летописцы пользуются привилегией проникать, куда хотят, входить и выходить сквозь замочные скважины, летать на крыльях ветра повсюду, не зная преград. Время, расстояние, место - им не помеха. Да будет трижды благословенно это последнее обстоятельство, ибо оно дает нам возможность последовать за негодующей Миггс в святилище ее спальни и находиться в столь приятном обществе в течение многих часов ее томительного ночного бдения.

Мисс Миггс, "рассупонив" (как она мысленно выражалась) свою госпожу

(это означало, что она помогла ей раздеться) и поудобнее уложив ее в постель в задней комнате на втором этаже, ушла к себе в мансарду. Вопреки ее заявлению в присутствии хозяина, ей вовсе не хотелось спать; поставив на стол свечу, она отдернула занавеску и, задумавшись, смотрела на темное, грозно хмурившееся небо.

Быть может, она гадала, на какую из этих звезд суждено ей перенестись, когда окончится ее краткое земное существование, или мысленно искала среди сверкающих небесных тел то, под которым родился мистер Тэппертит.

Быть может, задавала себе вопрос, как эти светила могут взирать сверху на вероломство мужчин и до сих пор от омерзения еще не стали зеленее, чем фонари над входом в аптеки;* а может, она ни о чем не думала. Во всяком случае, она не ложилась и сидела у окна, как вдруг ее внимание, чуткое ко всему, что касалось коварного и обольстительного подмастерья, привлек какой-то шум в соседней комнате, его комнате, где он спал и, быть может, иногда грезил о ней.

Однако сейчас он, очевидно, не спал, а если спал, то ходил во сне, как лунатик: из комнаты доносилось шуршание, словно кто-то усердно тер выбеленную стену; затем тихонько скрипнула дверь и на площадке послышались чьи-то едва уловимые крадущиеся шаги. Тут мисс Миггс побледнела, затрепетала под влиянием страшного подозрения и несколько раз чуть слышно прошептала:

"О, какое счастье, что у меня дверь на запоре". Впрочем, она ошибалась

(наверное, у нее от страха путались мысли): засов на ее двери не был задвинут.

Однако слух мисс Миггс, столь же острый, как ее язычок, и неугомонный, как ее нрав, немедленно убедил ее, что мистер Тэппертит прошел мимо двери и, по-видимому, цель его ночных странствий совсем иная, ничего общего с нею не имеющая. Это открытие еще больше ужаснуло мисс Миггс, и она уже готова была поднять крик: "Караул! Воры!", от чего до этой минуты воздерживалась, но тут ей пришло в голову сперва осторожно выглянуть на лестницу и проверить, основательны ли ее подозрения.

Приоткрыв дверь на площадку и вытянув шею, чтобы заглянуть через перила, она, к своему великому удивлению, увидела, что мистер Тэппертит, совсем одетый, держа в одной руке башмаки, а в другой лампу, крадучись сходит с лестницы. Не сводя с него глаз - для этого она тоже спустилась на несколько ступенек, чтобы поворот лестницы не мешал ей следить за ним, - она увидела, как Сим сунулся было в дверь столовой, но тотчас отскочил и со всей быстротой, на какую был способен, пустился в обратный путь вверх по лестнице.

- Тут какая-то тайна, - сказала вслух достойная девица, когда благополучно вернулась к себе в комнату, с трудом переводя дух после быстрого отступления, - ей богу, тут что-то кроется!

Возможность уличить кого-нибудь в чем-либо всегда действовала на мисс Миггс так возбуждающе, что никакое снотворное, даже белена, не помогли бы ей уснуть. Она снова услышала шаги мистера Тэппертита - она услышала бы их даже, если бы этот человек не шел на цыпочках, а летел, как пушинка. Через некоторое время, выскользнув на площадку, мисс Миггс, как и в прошлый раз, увидела внизу удалявшуюся фигуру Сима. Он снова опасливо заглянул в столовую, но теперь уже не отступил, а вошел туда и скрылся.

Миггс вернулась к себе в комнату и в мгновение ока очутилась у окна.

Скоро Сим вышел на улицу, старательно закрыл за собой дверь, попробовал коленом, заперта ли она, и, сунув что-то в карман, пошел прочь от дома.

Наблюдая за ним, Миггс воскликнула сначала: "Господи!", затем: "Господи, помилуй!", затем: "Господи, спаси и помилуй!", после чего, схватив свечку, сошла вниз, как до нее сошел мистер Тэппертит. Войдя в мастерскую, она увидела горящую на горне лампу и все остальное в том виде, в каком его оставил Сим.

- Ого! Пусть меня после смерти сволокут на кладбище без траурного катафалка с перьями, если этот мальчишка не смастерил себе второй ключ! -

воскликнула Миггс. - Ах, злодей!

К такому заключению она пришла не сразу, а поразмыслив и осмотрев и обшарив всю мастерскую; подозрения ее укрепились, когда она вспомнила, что, несколько раз, появляясь в мастерской неожиданно, заставала Сима за какой-то таинственной работой. А чтобы вас не удивляло, что мисс Миггс называла про себя "мальчишкой" того, кого удостоила своей благосклонности, надо вам знать, что она всех мужчин моложе тридцати лет склонна была считать детьми, молокососами, эта черта - не редкость у особ типа мисс Миггс и обычно сопутствует такой неукротимой воинствующей добродетели.

Несколько минут мисс Миггс что-то соображала, глядя на входную дверь так пристально, словно не только глаза ее, но и мысли были прикованы к этой двери. Затем она достала из ящика листок бумаги и свернула его в длинную тоненькую трубочку. Наполнив эту трубочку мелкой угольной пылью из горна, она подошла к двери и, став на одно колено, принялась умело вдувать эту пыль в замочную скважину. Когда таким искусным и остроумным способом скважина была совершенно забита, мисс Миггс, тихонько хихикая, уползла наверх в свою комнату.

- Ну, вот! - воскликнула она, потирая руки. - Теперь посмотрим, угодно ли вам будет обратить на меня внимание, сэр! Ха-ха-ха! Думаю, что теперь вы перестанете пялить глаза на одну только мисс Долли. В жизни не видывала ничего противнее этой пухлой кошачьей морды!

Сделав такое критическое замечание, она удовлетворенно погляделась в зеркальце, словно говоря: "Слава богу этого никак нельзя сказать обо мне".

Действительно, красота мисс Миггс была совершенно иного типа, того, который мистер Тэппертит характеризовал довольно метко, мысленно называя эту молодую особу "драной кошкой".

- Не лягу спать сегодня ночью, пока ты не вернешься, дружок, - вслух сказала Миггс и, закутавшись в шаль, придвинула к окну два стула, на один села, на другой положила ноги. - Нет, нет, - повторила она злорадно, - не лягу ни за что, ни за сорок пять фунтов!

Лицо ее выражало смесь самых разнообразных и противоречивых чувств -

злорадство, хитрость, торжество, напряженное ожидание... Она напоминала людоедку из сказки, которая подстерегает в засаде молодого путника, чтобы полакомиться его мясом.

Мисс Миггс терпеливо и спокойно просидела под окном всю ночь. Наконец уже перед рассветом она услышала шаги, и мистер Тэппертит подошел к дому. Ей легко было по звукам догадаться, что он делает. Он пробовал вставить ключ в замок, затем дул в него, колотил ключом о фонарный столб, чтобы выколотить из него уголь, подносил к свету и разглядывал, ковырял щепками в дверном замке, пытаясь его прочистить, прикладывался к отверстию сперва одним глазом, потом другим, опять вставлял ключ, но ключ не поворачивался и, что еще хуже, крепко застрял в замке, а Сим, пробуя его вытащить, согнул его, и после этого ключ еще упорнее не хотел вылезать обратно, и потом Сим повернул и дернул его изо всех сил, а ключ выскочил так внезапно, что Сим отлетел назад. Он исступленно колотил в дверь ногой, дергал ее и в конце концов схватился за голову и в от чаянии сел на ступеньку крыльца.

Когда наступила эта критическая минута, мисс Миггс, делая вид, что обмирает от страха и цепляется за подоконник, чтобы не упасть, высунула из окна свой ночной чепец и слабым голосом спросила, кто там.

Мистер Тэппертит громко прошипел "тсс!" и, отойдя на середину улицы, неистовой жестикуляцией и мимикой умолял мисс Миггс молчать и не выдавать его.

- Скажите мне только одно, - пролепетала она, кто это? Воры? - Нет, нет, нет! - крикнул мистер Тэппертит.

- Так, значит, - продолжала Миггс уже совсем замирающим голосом, -

значит, пожар? Где горит, сэр? Я чувствую, что это где-то около моей комнаты. Мне все ясно, сэр, и я скорее умру, чем решусь спуститься по приставной лестнице. Я прошу только об одном - передайте прощальный привет от меня моей замужней сестре на площади Золотого Льва номер двадцать семь, дверь направо, второй звонок...

- Миггс! - крикнул мистер Тэппертит. - Неужели вы меня не узнаете? Это Сим, вы же знаете, Сим...

- Ах, что с ним? - простонала Миггс, всплеснув руками. - Он в опасности? Он погибает в огне? О боже, боже!

Да здесь я! Здесь! - Мистер Тэппертит ударил себя в грудь. - Разве вы не видите? Господи, какая дура!

- Здесь? - воскликнула Миггс, не обратив внимания на этот комплимент. -

Как!.. Боже, что все это значит?.. Вы слышите, мэм, здесь...

- Молчите, - завопил мистер Тэппертит, встав на цыпочки, как будто надеялся таким способом дотянуться с улицы до мансарды и заткнуть рот мисс Миггс. - Тише! Я уходил со двора без спроса, а тут что-то приключилось с замком. Сойдите вниз и откройте в мастерской окно, чтобы я мог попасть в дом.

- Боюсь, Симмун, - воскликнула Миггс (так она выговаривала его имя), -

право, боюсь! Вы отлично знаете, какая я робкая... сойти вниз поздно ночью, когда весь дом спит и везде темно... - Тут она умолкла и содрогнулась, как будто уже одна эта мысль леденила ее целомудренную девичью душу. - Ну, послушайте, Миггс, - умолял мистер Тэппертит, став под уличный фонарь, чтобы она могла видеть его глаза. - Дорогая моя Миггс...

Миггс тихо пискнула.

- Я вас так люблю, я только о вас и думаю... - Невозможно описать, что он при этом вытворял глазами. Сойдите же, сделайте это ради меня...

- Ах, Симмун, этого я больше всего боюсь! Я знаю, что, если сойду, вы захотите еще... - Что, милочка? - Поцеловать меня, - истерически взвизгнула Миггс. -Или сделаете что-нибудь такое же ужасное. Знаю, что сделаете! -

Клянусь вам! - сказал мистер Тэппертит с проникновенной серьезностью, -

клянусь душой, что не трону вас. Уже совсем рассвело, и скоро проснется сторож. Ангел мой, Миггс, сойдите, впустите меня, я вам честно обещаю не трогать вас.

Мольбы его так смягчили чувствительное сердце мисс Миггс, что она, не дожидаясь клятвы (ибо она знала, как сильно искушение, и боялась, что он может стать клятвопреступником), не сошла, а слетела вниз и своими нежными ручками отодвинула тяжелые оконные за движки. Впустив ветреного Сима и пролепетав: "Симмуп спасен!" - она, по обычаю слабых женщин, немедленно упала в обморок.

- Я так и знал, что укрощу ее взглядом, - сказал Сим, несколько смущенный таким оборотом дела. - Конечно, я был заранее уверен, что этим кончится. Но что же мне было делать? Если бы я не пустил в ход глаза, она не сошла бы вниз... Ну, ну, Миггс, постойте минутку! Какая она скользкая, никак ее не удержишь! Ну, постойте же минутку, Миггс, слышите?

Но так как Миггс оставалась глуха ко всем его мольбам, мистер Тэппертит прислонил ее к стене, как трость или зонтик, и закрыл окно. Затем он снова обхватил руками неподвижное тело и, останавливаясь на каждом шагу, с немалыми усилиями, ибо нести ее сильно мешал коротышке Симу ее высокий рост и отчасти, вероятно, уже отмеченная им особенность ее сложения, втащил Миггс наверх в ее комнату, снова поставил, как зонтик или палку, у двери и ушел.

- Как бы он ни был холоден ко мне, - пробормотала мисс Миггс, очнувшись от обморока, как только ее оставили одну, - я теперь знаю его секрет, и ничего он с этим не поделает, хотя бы у него было двадцать голов вместо одной!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Стояло утро ранней весны, какие часто бывают в эту пору года, когда природа, легкомысленная и изменчивая, как все в юности, еще не может решить, вернуться ли ей назад к зиме или устремиться навстречу лету, и в нерешимости своей склоняется то к одной, то к другому, а то и к обоим сразу, - на солнце заигрывает с летом, в тени льнет к зиме. Словом, было одно из тех весенних утр, когда погода за какой-нибудь час меняется много раз, бывает то жаркой, то холодной, то сырой, то сухой, то ясной, то пасмурной, то унылой, то веселой, то суровой, то мягкой и живительной. В такое-то утро мистер Уиллет, дремавший у медного котла, был внезапно разбужен стуком копыт и, выглянув в окно, увидел путешественника, который остановил лошадь у дверей "Майского Древа" и внешностью своей сразу пробудил в душе старого Джона самые сладкие надежды.

Он ничуть не походил на тех нахальных молодчиков, которые, спросив кружку подогретого пива, располагаются в зале, как у себя дома, словно они заказали целую бочку вина, или на какого-нибудь развязного молодого шалопая из тех, кто пролезает даже за прилавок, в святая святых хозяина, и, хлопая его по плечу, начинает выспрашивать, была ли когда-нибудь в доме хоть одна хорошенькая девушка и куда он прячет своих молоденьких служанок, или сыплет другими дерзостями в таком же роде. Всадник явно был и не из тех бесцеремонных господ, которые очищают свои сапоги о таган камина и не считают нужным пользоваться плевательницами, не из тех бессовестных кутил и обжор, которые требуют каких-то необыкновенных котлет и толкуют о таких приправах, о каких здесь никто и не слыхивал.

Подъехавший к двери гость был степенный, важный и приветливый джентльмен уже не первой молодости, но державшийся очень прямо и поджарый, как борзая. Он сидел на сильном гнедом жеребце, и по ловкой и грациозной посадке легко было угадать опытного наездника, а сбруя, красивая и без модных тогда щегольских украшений, обличала его хороший вкус. На всаднике был костюм для верховой езды, зеленый и, пожалуй, несколько более яркого оттенка, чем подобало человеку его лет, с отделанными галуном карманами и манжетами и короткий плащ черного бархата - весь этот костюм отличался изысканным изяществом; сорочка тончайшего полотна и безупречной белизны была у шеи и рук расшита богатым узором. Судя по брызгам грязи на одежде, всадник ехал верхом от самого Лондона, тем не менее лошадь имела вид такой же свежий и приглаженный - волосок к волоску, - как седой парик ее хозяина. Оба - и всадник и лошадь, казалось, ничуть не устали, и, если бы не забрызганные грязью платье и сапоги, можно было бы подумать, что этот господин, цветущий, белозубый, прекрасно одетый и безмятежно-спокойный, только что старательно и не спеша закончил свой туалет, чтобы у ворот Джона Уиллета позировать художнику для портрета верхом.

Не подумайте, что старому Джону так сразу и бросились в глаза все эти подробности; нет, он их отмечал очень медленно и постепенно, одну за другой, оценивал каждую в отдельности только после долгого и весьма серьезного рассмотрения. И, разумеется, если бы его с первой же минуты отвлекли от наблюдения расспросами или приказаниями, ему понадобилось бы по меньшей мере две недели, чтобы заметить все это. Но случилось так, что приезжего чем-то сильно заинтересовал старый дом, или, быть может, жирные голуби, кружившие над ним и бродившие по двору, или высокое "майское Древо" с флюгером на верхушке, который вот уже пятнадцать лет был в неисправности и беспрерывно вертелся под аккомпанемент собственного скрипа, - и этот джентльмен некоторое время, не сходя с лошади, молча осматривался кругом. Поэтому Джону, который стоял, держа его лошадь под уздцы и не сводя с него неподвижных глаз, ничто не мешало размышлять, и ему действительно удалось подметить кое-какие мелочи и даже осмыслить их к тому моменту, когда пора было вступить в разговор.

- Любопытное местечко, - промолвил приезжий голосом бархатным, как его плащ. - Вы хозяин этого постоялого двора? - Да, к вашим услугам, сэр, -

отвечал Джон Уиллет.

- Найдется у вас для моей лошади хорошая конюшня, а для меня обед - все равно какой, лишь бы он был опрятно сервирован и быстро подан - да приличная комната? Комнат в этом большом доме, наверное, достаточно, - сказал приезжий, снова оглядывая фасад.

- Все найдется, сэр, - отозвался Джон с совершенно необычной для него живостью, - все, что будет вам угодно.

- Хорошо, что я неприхотлив, - с улыбкой заметил приезжий, - иначе вам, мой друг, трудно было бы выполнить такое обещание.

С этими словами он вмиг соскочил с лошади на стоявший у дверей чурбан.

- Эй, Хью! - крикнул Джон во все горло, затем снова обратился к гостю: - Не прогневайтесь, сэр, что я задерживаю вас на крыльце. Мой сын уехал в город по делам, а он мне, можно сказать, неплохой помощник, без него я как без рук... Хью! Эй, Хью! Этот парень, сэр, лентяй, каких мало, целый день дрыхнет, летом на солнце, зимой в солому зароется и спит... Он, кажется, наполовину цыган... Эй, Хью! О, господи, из-за него такому почтенному гостю приходится дожидаться! Хью! Чтоб ты издох!

- Возможно, что это уже с ним случилось, - заметил приезжий. - Если бы он был жив, он давно бы вас услышал.

- Когда на него нападает лень, он спит, как сурок, пояснил расстроенный Джон. - Его и пушками не разбудишь.

Приезжий не сделал никакого замечания по поводу этого нового способа будить и расшевеливать людей. Заложив руки за спину, он стоял на крыльце и забавлялся, наблюдая за старым Джоном, который, держа лошадь под уздцы, кажется, колебался между сильным желанием бросить ее на произвол судьбы - и поползновением отвести ее в дом и запереть в столовой на то время, пока он будет обслуживать ее хозяина. - Идет, наконец! Повесить его мало! -

воскликнул вдруг Джон, когда его отчаяние уже достигло предела. Не слышал ты, что ли, как я зову тебя, мерзавец?

Тот, к кому это относилось, ничего не ответил. Упершись рукой в седло, он одним прыжком очутился на лошади, повернул ее головой к конюшне и мигом ускакал.

- А он довольно проворный малый, когда не спит, - заметил гость.

- Проворный, сэр? - повторил Джон, уставившись на то место, где только что стояла лошадь, и как будто не совсем еще понимая, куда она девалась. -

Да он на глазах тает, как пена! Вот он перед вами, а через секунду смотришь

- его уж и след простыл!

Закончив так внезапно биографию и характеристику своего слуги, ибо для более пространного сообщения у него не хватило слов, наш оракул повел приезжего по широкой лестнице с расшатанными ступенями наверх, в лучшие апартаменты своей гостиницы.

Они вошли в очень большую комнату, занимавшую всю среднюю часть дома, с двумя громадными окнами фонарями в противоположных концах, каждое шириной в любую современную комнату; в окнах еще уцелели несколько разноцветных стекол с геральдическими знаками. Разбитые, покрытые трещинами и заплатами, они все еще держались и свидетельствовали, что прежний владелец этого дома заставлял даже дневной свет служить его возвеличению и включил солнце в число своих льстецов, вынуждая его, когда оно заглядывало в окна, освещать гербы его древнего рода и заимствовать новые краски и оттенки у этих эмблем тщеславия.

Но то было в давние времена, а теперь каждый луч Солнца проникал сюда, когда хотел, и говорил только простую, неприкрашенную и горькую правду. Даже эта лучшая комната "Майского Древа" являла собой лишь картину упадка прежнего величия и была слишком велика, чтобы казаться уютной. Некогда здесь шуршала роскошная ткань драпировок, шелестели шлейфы юных красавиц и сияние женских глаз затмевало огонь восковых свечей и блеск драгоценных украшений;

здесь звучала музыка, нежные голоса, легкие девичьи шаги, наполняя радостью нарядную комнату. Но все миновало, ушла и радость. То не был больше семейный дом, не рождались здесь и не росли дети, домашний очаг стал наемным, он продавался как настоящая куртизанка. Умрете ли вы, будете ли сидеть у камелька и потом покинете его, - дому до этого не было дела, дом ни по ком не скучал, никого не любил, и для всех одинаково были у него наготове тепло и улыбки. Да сохранит бог сердце человека от таких перемен, какие происходят со старым домом, когда он становится гостиницей.

В этой холодной пустыне не заметно было ни малейших попыток как-нибудь украсить ее, только перед большим камином были расставлены на квадрате ковра не сколько столиков и стульев, и этот оазис был отгорожен ветхой ширмой, разрисованной какими-то уродливыми, ухмыляющимися рожами.

Старый Джон собственноручно разжег сложенные в камине дрова и удалился для важного совещания с кухаркой насчет обеда для гостя. А гость, не ожидая тепла от еще не разгоревшихся дров, открыл окно в дальнем углу и пробовал погреться на бледном и холодном мартовском солнце.

Время от времени он подходил к камину, чтобы поправить трещавшие поленья, или прохаживался из угла в угол, слушая гулкое эхо своих шагов.

Когда же огонь хорошо разгорелся, он закрыл окно и, выбрав кресло поудобнее, передвинул его в самый теплый угол у камина. Усевшись здесь, он кликнул старого Джона.

- Сэр? - сказал Джон.

Гость попросил подать ему чернил, перо и бумагу. На высокой каминной полке нашелся старый, запыленный письменный прибор. Поставив его перед гостем, Джон пошел было к двери, но тот знаком вернул его.

- Здесь неподалеку есть усадьба, - промолвил он, написав несколько строк, - которая, если не ошибаюсь, называется Уоррен. Он произнес это тоном человека, который знает все, а спрашивает только для проформы, поэтому Джон удовольствовался тем, что кивнул головой и кашлянул в руну, вынув ее для этого из кармана, а затем сунул ее обратно.

- Эту записку, - сказал приезжий, пробежав глазами написанное и складывая листок, - нужно доставить туда как можно скорее и принести ответ.

Найдется у вас кого послать? Джон с минуту соображал, потом ответил, что найдется. - Так пришлите его ко мне. Джон смутился. Так как Джо был в городе, а Хью чистил гнедого, он рассчитывал послать с этим поручением Барнеби, который только что забрел в "Майское Древо" после одной из своих прогулок. Дурачок готов идти куда угодно, если уверить его, что ему поручается важное и ответственное дело. Но как быть теперь?

- Видите ли, сэр, - начал Джон после долгого молчания, - тот, кого я хочу послать, сбегает проворнее всякого другого, но он вроде как не в своем уме, это у него от рождения, сэр. На ногу он скор и надежнее самой почты, а столковаться с ним, сэр, трудненько - голова не в порядке.

- Вы говорите об этом - как его - Барнеби? спросил джентльмен, подняв глаза и всматриваясь в мясистое лицо Джона.

- Да, да. - Физиономия Джона выразила крайнее удивление.

- Как он здесь очутился? - откинувшись на спинку кресла, продолжал спрашивать гость все тем же неизменно ровным и любезным тоном и с той же приветливой улыбкой, никогда не покидавшей его липа. - Вчера вечером я видел его в Лондоне.

- Он всегда так: сегодня - здесь, завтра - там, отвечал Джон, по обыкновению не сразу, а подождав, когда вопрос дойдет до его сознания. -

Иногда шагает, как люди, иногда бегом бежит. Его на наших дорогах все знают,

- ну и подвезут кто на телеге или в повозке, кто подсадит сзади к себе на седло. Он ходит и в самые темные ночи, ему дождь и ветер, снег и град - все нипочем.

- И часто он бывает в этом Уоррене? - небрежно спросил гость. - Вчера его мать, помнится, говорила мне что-то об этом, но я не очень-то прислушивался к словам доброй женщины.

- Так точно, сэр, он там частый гость. Его отец, сэр, был убит в этом доме.

- Да, да, слышал, - отозвался гость все с той же милой улыбкой, доставая из кармана золотую зубочистку. - Очень неприятно для семьи.

- Очень, - подтвердил Джон с некоторым замешательством. Его, кажется, осенила смутная догадка, что слишком уж легким тоном гость говорит о столь трагическом событии.

- После убийства, - продолжал между тем этот джентльмен, словно рассуждая сам с собой, - обстановка в доме бывает, должно быть, очень тяжелая... Суматоха, ни минуты покоя... все мысли и разговоры вертятся вокруг одного и того же... Люди бегают вверх и вниз по лестнице, уходят, приходят - невыносимо! Не пожелаю этакой беды ни одному из тех, к кому я хоть сколько-нибудь расположен. Право, это может испортить жизнь человеку...

Вы хотели что-то сказать, мой друг? - добавил он, обращаясь к Джону.

- Я хотел вам только сказать, что миссис Радж получает от владельца Уоррена небольшую пенсию, тем они с сыном и кормятся. А Барнеби в Уоррене прижился как кошка или собака, - заметил Джон. - Так послать его с вашей запиской, сэр?

- Да, разумеется, пошлите! И позовите его, пожалуйста, сюда, я сам велю ему поторопиться. Если он не захочет идти, скажите, что его зовет мистер Честер. Думаю, он помнит мою фамилию.

Услышав, кто его гость, Джон был до такой степени поражен, что ничем -

ни словом, ни взглядом - не смог выразить своего удивления и вышел из комнаты с совершенно спокойным и невозмутимым видом. Говорят, что, сойдя вниз, он целых десять минут по часам молча смотрел на котел и все время не переставал качать головой. Такое утверждение очень похоже на правду, ибо прошло безусловно не менее десяти минут, прежде чем Джон вместе с Барнеби снова появился в комнате приезжего.

- Подойди ко мне, дружок, - сказал мистер Честер. - Ты знаешь мистера Джеффри Хардейла?

Барнеби засмеялся и посмотрел на хозяина, как бы говоря: "Слышите, что он спрашивает?" А Джон, крайне шокированный таким нарушением приличий, приложил палец к носу и с немым укором покачал головой.

- Да, сэр, он его знает, - ответил он за Барнеби, косясь на дурачка и хмуря брови, - знает так же хорошо, как вы и я.

- Я-то не имею удовольствия близко знать этого джентльмена, - возразил мистер Честер. - Так что говорите только за себя, мой друг.

Сказано это было все так же спокойно и приветливо, с той же улыбкой, но Джон почувствовал, что его "осадили", и, считая, что потерпел такой афронт из-за Барнеби, дал себе слово при первом удобном случае хорошенько лягнуть его любимца-ворона.

- Вот это передай мистеру Хардейлу в собственные руки, - сказал мистер Честер, запечатав тем временем письмо и знаком подзывая своего посланца. -

Подожди ответа и принеси мне его сюда. Если же мистер Хардейл сейчас занят, скажешь ему... Хозяин, может он что-нибудь запомнить и передать на словах?

- Может, если захочет, - ответил Джон. - А вашего поручения он не забудет.

- Почему вы так в этом уверены?

Джон вместо ответа только указал на Барнеби, который, вытянув шею, серьезно и пристально смотрел в лицо мистеру Честеру, энергично кивая головой.

- Так вот, Барнеби, скажешь ему, что, если он сейчас занят, я охотно подожду его ответа. А если ему угодно прийти сюда, я рад буду встретиться с ним сегодня вечером в любой час... Ведь в крайнем случае у вас найдется для меня постель на одну ночь, Уиллет?

Старый Джон, чрезвычайно польщенный этим фамильярным обращением, доказывавшим, что его имя известно знатному гостю, ответил внушительно:

- Еще бы, сэр, разумеется!

Он уже мысленно сочинял панегирик своей лучшей кровати, но мистер Честер прервал его размышления, отдав Барнеби письмо и наказав ему бежать во всю прыть.

- Прыть! - повторил Барнеби, пряча письмо за пазуху. - Прыть! Если хотите видеть настоящую прыть, подите сюда. Вон сюда!

И, к ужасу Джона Уиллета, он схватил мистера Честера за рукав тонкого сукна и, бесшумно ступая, подвел его к окну.

- Глядите вниз, - сказал он тихонько. - Видите, как они шепчутся? А теперь принялись плясать и прыгать, делают вид, что забавляются. Смотрите, как они останавливаются, когда думают, что за ними никто не следит, и опять шепчутся. А потом начинают вертеться и скакать. Это они радуются, что придумали какие-то новые проказы. Ишь как взлетают и ныряют!.. А вот опять шепчутся. Им и невдомек, что я часто лежу на траве и наблюдаю за ними.

Интересно, что такое они замышляют? Как вы думаете?

- Да это же просто белье, - сказал мистер Честер, такое, как мы все носим. Оно сушится на веревках, а ветер качает его - вот и все.

- Белье! - повторил Барнеби, близко заглянул ему в лицо и отскочил. -

Ха-ха! Право, гораздо лучше быть дурачком, чем таким умником, как вы все.

Вот вы не видите там того, что я. Ведь это же призраки вроде тех, что снятся по ночам! Вы не видите глаз в оконных стеклах, не видите, как духи мчатся вместе с сильным ветром, не слышите голосов в воздухе, не видите людей, что скользят тихонько в небе, - ничего! Мне живется гораздо веселее, чем вам со всем вашим умом. Нет, это вы - глупые люди, а мы - умные. Ха-ха-ха! Я бы не поменялся с вами, нет, ни за что!

Прокричав это, Барнеби взмахнул шляпой над головой и стрелой вылетел из комнаты.

- Странное существо! - сказал мистер Честер и, достав из кармана красивую табакерку, взял понюшку табаку.

- Ему не хватает смекалки, - с расстановкой и после долгой паузы изрек мистер Уиллет. - Соображать не способен, в этом все дело. Я не раз и не два пробовал расшевелить в нем эту самую смекалку, - добавил Джон конфиденциально. - Но ничего не вышло. Такой уж он уродился. Вряд ли стоит говорить, что мистер Честер выслушал Джона с улыбкой - ведь эта приятная улыбка никогда не сходила с его лица. Но затем он решительно придвинул свое кресло поближе к огню, давая этим понять, что хотел бы остаться один. И так как у Джона не было больше никакого предлога задерживаться, он вышел из комнаты. Пока для гостя готовился обед, Джон Уиллет усиленно размышлял. И если мозг его временами работал не так четко как всегда, то это можно с полным основанием объяснить тем, что Джон в этот день очень уж часто качал головой, от чего изрядно путаются мысли. А как можно было не качать головой?

То, что мистер Честер, о давнишней и закоренелой вражде которого с мистером Хардейлом знала вся округа, вдруг приехал сюда и, видимо, с единственной целью встретиться со своим врагом, что местом встречи он выбрал

"Майское Древо", что он спешно послал в Уоррен нарочного - все это были такие камни преткновения, которых мозг Джона не мог одолеть. Оставалось только совещаться с котлом да с нетерпением ожидать возвращения Барнеби.

А Барнеби, как назло, непозволительно задержался, чего с ним до сих пор никогда не случалось. Гостю подали обед, убрали со стола и принесли вино, выгребли из камина золу и снова развели огонь. За окнами померк дневной свет, наступили сумерки, и, наконец, совсем стемнело, а Барнеби все не возвращался. Джон Уиллет не переставал удивляться и был полон мрачных предчувствий, но его гость как ни в чем не бывало сидел себе в кресле, заложив ногу за ногу, и, по всей видимости, мысли его были в таком же порядке, как его костюм, казалось, этот спокойный, выдержанный джентльмен с непринужденными манерами ровно ни о чем не думает и занят только своей золотой зубочисткой.

- Барнеби что-то запоздал, - решился заметить Джон, поставив на стол принесенные им старые потускневшие подсвечники фута в три высотой и снимая нагар со свечей. - Да, порядком задержался, - согласился гость, потягивая вино. - Ну, да, наверное, уже скоро явится. Джон откашлялся и помешал кочергой в камине. - Судя по несчастью с моим сыном, на дорогах у вас не особенно благополучно, - сказал мистер Честер. А мне вовсе не хочется, чтобы и меня съездили по черепу - это неприятно само по себе, да еще ставит человека в смешное положение перед теми, кто его случайно подберет. Так что я думаю заночевать здесь. Вы, кажется, говорили, что у вас найдется лишняя кровать?

- Еще какая кровать, сэр! Такие кровати - редкость даже в дворянских домах. Она стоит здесь с незапамятных времен - говорят, ей лет двести будет.

Ваш благородный сын - славный молодой человек! - последний спал на ней с полгода тому назад.

- Хорошая рекомендация, клянусь честью! - заметил гость, пожимая плечами, и подкатил кресло еще ближе к огню. - Так позаботьтесь, мистер Уиллет, чтобы постель хорошенько проветрили и в спальне сейчас же жарко натопили камин. В этом доме сыровато и довольно свежо.

Джон опять, больше по привычке, поправил дрова в камине и хотел уже уходить, но в эту минуту на лестнице послышались быстрые шаги и затем в комнату вбежал запыхавшийся Барнеби.

- Через час будет уже в седле, - объявил он, подойдя к мистеру Честеру.

- Он целый день не слезал с лошади и недавно вернулся домой. Как только поест и попьет - опять ногу в стремя и поедет на свидание со своим дорогим другом.

- Это он велел тебе так сказать? - спросил мистер Честер, поднимая глаза на Барнеби, - он, казалось, не испытывал ни малейшего смущения или во всяком случае ничем его не обнаружил.

- Да, все кроме последних слов, - пояснил Барнеби, - но он их подумал, я угадал это по его лицу.

- Вот возьми, - пристально глядя на него, сказал мистер Честер и сунул ему в руку деньги. - Это тебе за труды, мой догадливый Барнеби.

- Ого! Этого хватит для Грипа, для меня и для Хью, мы поделимся, -

отозвался тот и, спрятав деньги, принялся считать на пальцах: Грип - раз, я

- два, Хью - три. А еще - собака, коза, кошки - мы истратим все очень быстро, так и знайте! Эге!.. Вэгляните-ка туда! Вы и тут ничего не видите, умники-разумники?

Опустившись на одно колено, он стремительно нагнулся к камину и стал жадно смотреть на дым, густыми черными клубами выходивший в трубу.

Джон Уиллет, считая, по-видимому, что обращение "разумники" относится главным образом к нему, посмотрел туда же с самым глубокомысленным и важным видом.

- Ну, вот скажите, куда они уходят и зачем так быстро несутся вверх? -

спросил Барнеби. - Почему они всегда так спешат, что наступают друг другу на пятки? Ведь за это самое меня бранят, а я только беру пример с таких вот, как они. Ой, все новые и новые, сколько их! Ишь как хватают друг друга за полы! Одни улетают, другие быстро несутся за ними. Как весело они пляшут!

Жаль, что мы с Грином не умеем так прыгать!

- Что у него в этой корзинке за спиной? - спросил мистер Честер через несколько минут, наблюдая за Барнеби, который все еще, нагнувшись, пытался заглянуть в трубу и сосредоточенно смотрел на клубы дыма.

- Здесь? - переспросил Барнеби, вскочив раньше, чем Джон Уиллет успел ответить. Он встряхнул корзинку и прислушался, склонив голову набок. - Вы хотите знать, кто тут внутри? Ну-ка, ответь ему!..

- Дьявол, дьявол, дьявол! - прокричал из корзины хриплый голос.

- Вот деньги, Грип, - сказал Барнеби, позвенев монетами. - Деньги нам на угощение.

- Урра! Урра! Урра! - откликнулся ворон. - Веселей, не трусь!

Мистер Уиллет, по-видимому, сильно сомневался, может ли джентльмен в богатом камзоле и тонком белье иметь хоть малейшее представление о той неприятной компании, к которой причислил себя ворон. Он поспешил увести Барнеби, чтобы помешать дальнейшим неприличным заявлениям его любимца, и, поклонившись как можно учтивее, вышел из комнаты.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В этот вечер завсегдатаев "Майского Древа" ожидали великие новости: каждому из них, как только он входил и занимал свое законное место у камина, Джон с внушительной расстановкой, шепотом сообщал, что в большой комнате наверху сидит мистер Честер и ожидает прибытия мистера Джеффри Хардейла, которому через Барнеби послал письмо (наверняка угрожающее), и Барнеби уже вернулся.

Для кружка курильщиков и любителей со вкусом посудачить, которым судьба редко посылала новые темы для обсуждения, такая новость была настоящей находкой, даром божьим. Еще бы! Какая-то мрачная тайна, да еще развязка произойдет под этой самой крышей, и можно будет, сидя у камелька, без малейших усилий и затруднений следить за ходом событий и подробно обсуждать их. Какой пикантный вкус это придавало напиткам, какой аромат - табаку!

Каждый курил сегодня свою трубку с особенным, сосредоточенным наслаждением и поглядывал на соседей, словно безмолвно поздравляя их с удачей. Настроение было такое праздничное и торжественное, что, по предложению Соломона Дэйэи, все, включая и Джона, выложили по шести пенсов, чтобы вскладчину распить кувшин "флипа"*, превосходного напитка, который был в спешном порядке приготовлен и поставлен прямо на кирпичный пол подле собеседников, чтобы он тихонько покипел еще и настоялся у огня; поднимавшийся от него благоуханный пар смешивался с кольцами дыма из трубок и как бы завесой отделял компанию друзей от остального мира, создавая чудесную интимную атмосферу. В этот вечер даже мебель в комнате казалась новее, тона дерева - сочнее, потолок и стены блестели еще больше, занавески стали краснее, огонь в камине пылал ярче, а сверчки за печкой трещали благодушнее и веселее обычного.

Только два человека в комнате не замечали и не разделяли общего приподнятого настроения. Один из них был Барнеби - он дремал в углу у камина или притворялся спящим для того, чтобы к нему не приставали с вопросами,

-второй был Хью, который, растянувшись на скамье с другой стороны, крепко спал, освещенный ярким пламенем. В этом падавшем на него свете его мускулистое тело атлетического сложения видно было во всей своей красоте. То был молодой великан, здоровый и сильный, чье загорелое лицо и смуглая грудь, густо заросшая черными как смоль волосами, достойны были кисти художника. К его неряшливой одежде из самой грубой и жесткой ткани пристали клочки соломы и сена, обычно служивших ему постелью, такие же клочки запутались в нечесаных кудрях, и поза, в которой лежал Хью, была небрежна, как его одежда. Эта небрежность и что-то угрюмое, даже свирепое в выражении лица придавали ему столько своеобразия, что спящий привлекал внимание даже завсегдатаев "Майского Древа", хорошо его знавших, и долговязый Паркс сказал вслух, что Хью сегодня более, чем когда-либо похож на разбойника.

- Он, наверно, дожидается здесь, чтобы отвести в конюшню лошадь мистера Хардейла, - заметил Соломон.

- Угадали, сэр, - отозвался Джон Уиллет. - Сами знаете, он не часто заходит в дом. Ему с лошадьми вольготнее, чем с людьми. Он и сам, по-моему, не лучше животного.

И Джон выразительно пожал плечами, как бы говоря: "Что поделаешь, не всем же быть такими, как мы", после чего, в глубоком сознании своего превосходства над обыкновенными смертными, сунул в рот трубку и закурил.

- Этот парень, сэр, - начал он через некоторое время, вынув трубку изо рта и указывая чубуком на Хью, - не лишен способностей, но они у него где-то глубоко скрыты и, если можно так выразиться, закупорены...

- Превосходно сказано! - вставил Паркс, кивая головой. - Очень удачное выражение, Джонни. Вы сегодня в ударе, я вижу, и кому-нибудь от вас здорово достанется.

- Смотрите, как бы не досталось вам первому, сэр, отрезал мистер Уиллет, ничуть не польщенный комплиментом. - И достанется непременно, если будете перебивать меня... Так я хотел сказать, что у этого парня, хоть он не лишен способностей, глубоко скрытых и закупоренных, не больше смекалки, чем у Барнеби. А почему это так?

Три друга переглянулись и покачали головами, как бы говоря: "Замечаете, какой у нашего Джона философский ум?"

- Почему это так? - продолжал Джон, свободной рукой тихонько постукивая по столу. - Да потому, что способности его не развивали, когда он был еще ребенком. Да. Кто бы мы были, если бы наши отцы не откупорили в нас наших способностей? Что выросло бы из моего Джо, если бы я не развил в нем его способностей? Вы согласны со мной, джентльмены?

- Ну, конечно, согласны! - воскликнул Паркс. - Говорите, говорите, Джон, все это очень поучительно.

- Следовательно, - продолжал мистер Уиллет, - этот парень... надо вам сказать, что, когда он был еще мальчишкой, мать его повесили вместе с шестью другими мошенниками за то, что они сбывали фальшивые банковые билеты, и очень утешительно, что каждые полтора месяца людей вешают целыми партиями за эти и тому подобные провинности, - да, утешительно, потому что это доказывает бдительность нашего правительства... Так вот парнишка остался без призора, и чего только не приходилось ему делать, чтобы заработать несколько пенсов на хлеб, он пас коров, разгонял птиц в фруктовых садах и все такое...

А позднее его приставили к лошадям, и он стал ночевать уже на сеновалах или в конюшнях на соломе, вместо того чтобы валяться под стогами или заборами. В конце концов он нанялся конюхом в "Майское Древо" за харчи и маленькое жалованье. Он неграмотен, он всегда имел дело только со скотом и жил, как скот, поэтому он и сам - не более как животное. И значит, тут мистер Уиллет дошел, наконец, до логического заключения, - с ним и обращаться следует, как с животным.

- А что, Уиллет, - сказал Соломон Дэйзи, несколько раздраженный вторжением такой ничтожной темы в их интересный разговор, - когда мистер Честер приехал утром, он сам пожелал, чтобы ему отвели большую комнату? - Он заявил, что ему нужна большая комната. Да, сэр, так он заявил. - Ну, тогда я знаю, в чем дело, - торжественным шепотом сказал Соломон. - Они с мистером Хардейлом будут в той комнате драться на дуэли.

Услышав столь потрясающее предположение, все посмотрели на Уиллета. А мистер Уиллет смотрел в огонь, взвешивая в уме все возможные последствия такого события в его гостинице.

- Гм... Не знаю... Впрочем, я хорошо помню, что, когда я заходил к нему в последний раз, он переставил свечи на камин, - сказал он, помолчав.

- Ну, что я вам говорил? - обрадовался Соломон. Это так же очевидно, как то, что у Паркса есть нос (тут мистер Паркс, у которого был большой нос, потер его, явно приняв это замечание за обидный намек). - Они будут драться в комнате наверху. Кто читает газеты, тот знает, что теперь знатные господа сплошь и рядом дерутся в кофейнях, без секундантов. Да, один из двух будет сегодня ранен, а может, и убит в этом доме!

- Так вы думаете, что Барнеби носил в Уоррен вызов? - спросил Джон.

- Держу пари на целую гинею, что в письме был вызов и клочок бумаги с указанием размеров шпаги, ответил Соломон. - Характер мистера Хардейла нам известен. И вспомните слова Барнеби насчет того, какое у него было лицо, когда он читал письмо, - вы сами нам это рассказали. Можете не сомневаться, что я прав. Так что будьте начеку!

Никогда еще "флип" не имел такого чудесного вкуса, а табак, обыкновенный английский табак, - такого аромата. Дуэль в большой комнате наверху, и лучшая в доме кровать, заказанная заранее для раненого!

- Интересно, какая будет дуэль, на шпагах или пистолетах? - сказал Джон.

- Бог их знает. Может, и на тех и на других, отозвался Соломон. - Все знатные господа носят шпаги, а очень возможно, что у них и пистолеты в карманах, наверняка даже! Будут стреляться, а если промахнутся, то вытащат шпаги из ножен и начнут ими работать вовсю. Мистер Уиллет насупился было при мысли о разбитых окнах и испорченной мебели, но, рассудив, что один-то из дуэлянтов во всяком случае останется в живых и возместит ему убытки, он опять повеселел.

- А потом, - продолжал Соломон, поглядывая то на одного, то на другого,

- потом на полу останется пятно, которое ничем не выведешь. Если победителем окажется мистер Хардейл, пятно будет прочное, не сомневайтесь, а если мистера Хардейла одолеют, то оно будет еще прочнее пожалуй, потому что живым он не сдастся уж мы-то его знаем.

- Еще бы! - в один голос подтвердили остальные.

- А вывести такое пятно, - продолжал Соломон, никак невозможно, знаете, как старались это сделать в одном известном всем нам доме?

- В Уоррене? - воскликнул Джон. - Неужели?

- Да, именно там. Об этом мало кто знает, хотя в деревне и ходили разные толки... Понимаете, половицу строгали, строгали, - ничего не помогало. Скоблили очень глубоко, но пятно уходило еще глубже. Настлали, наконец, новые половицы, но одно большое пятно прошло насквозь и выступило на прежнем месте. И тогда - слушайте внимательно, придвиньтесь ближе! -

мистер Джефри перенес свой кабинет в эту самую комнату и, говорят, всегда садится так, чтобы пятно приходилось у него под ногой. Он долго и много думал и, наконец, решил, что это пятно не исчезнет, пока он не отыщет убийцу.

Как раз когда Соломон окончил свой рассказ и все придвинулись ближе к огню, с дороги в комнату донесся конский топот.

- Это он! - воскликнул Джон и вскочил с места. Хью! Эй, Хью!

Хью проснулся и, сонно пошатываясь, вышел вслед за хозяином. Джон скоро вернулся в комнату, с величайшей предупредительностью (ведь он был арендатором мистера Хардейла) пропуская вперед долгожданного гостя. Тот вошел, звеня шпорами, и, окинув зорким взглядом компанию у камина, приподнял шляпу в ответ на их низкие и почтительные поклоны.

- Уиллет, у вас тут есть приезжий, который посылал ко мне Барнеби. Где он? - сказал он глухо, обычным своим суровым тоном.

- В большой комнате наверху, сэр, - ответил Джон.

- Так проводите меня туда, на лестнице у вас темно. Покойной ночи, джентльмены.

Сделав Джону знак идти вперед, он вышел и стал подниматься по лестнице, а старый Джон светил ему, от волнения спотыкаясь на каждом шагу и старательно освещая все, что угодно, только не дорогу.

- Стойте! - сказал мистер Хардейл, когда они дошли до верхней площадки.

- Я сам доложу о себе. Можете идти.

Он вошел и с треском захлопнул за собой дверь. Мистер Уиллет вовсе не собирался стоять тут в одиночестве и подслушивать, тем более что стены были слишком толстые. Он сошел вниз гораздо проворнее, чем поднимался, и подсел к своим приятелям.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

В парадной комнате "Майского Древа" минуту-другую царило молчание.

Мистер Хардейл проверил, плотно ли закрыта дверь, и, пройдя через погруженную в полумрак комнату к камину, где экраном отгорожено было теплое и ярко освещенное местечко, без единого слова остановился перед улыбающимся мистером Честером.

Если тайные мысли этих двух человек были столь же различны, как их внешность и манеры, то свидание не обещало быть мирным и приятным. Между ними не было большой разницы в летах, но трудно было встретить двух столь непохожих друг на друга людей. Один - сладкоречивый, изысканно-элегантный, сухощавый, хрупкого сложения, другой - крепкий, коренастый и широкоплечий, небрежно одетый, с резкими грубоватыми манерами, всегда суровый (а сейчас и тон и выражение лица у него были прямо-таки враждебные.) Один все время безмятежно и миролюбиво улыбался, другой недоверчиво хмурился. Мистер Хардейл старался подчеркнуть свою неприязнь и сильнейшее недоверие к человеку, на зов которого он сюда приехал. А тот, видимо, сознавал свое внешнее превосходство, и сознание это доставляло ему тайную радость, придавало еще больше непринужденной уверенности в себе.

- А, Хардейл, - сказал он без малейшего признака смущения или холодности, - очень рад вас видеть.

- Оставим любезности, при наших отношениях они неуместны, - мистер Хардейл нетерпеливо отмахнулся от него. - Говорите прямо, что вам нужно. Вы меня звали - я приехал. Зачем понадобилась эта встреча?

- Все та же прямолинейность и стойкость! Вы, я вижу, не переменились.

- Да, я все тот же, нравится вам это или нет, -отрезал мистер Хардейл.

Он стоял, облокотившись на каминную полку и презрительно глядя на сидевшего в кресле мистера Честера. - И память ни на волосок мне не изменила, я сохранил все свои симпатии и антипатии. Вы просили меня приехать. Повторяю -

я здесь.

- Надеюсь, разговор будет мирный, Хардейл? сказал мистер Честер, улыбнувшись при виде сердитого жеста собеседника (который - быть может бессознательно - схватился за шпагу) и постукивая пальцем по своей табакерке.

- Я пришел сюда по вашей просьбе, считая своей обязанностью встретиться с вами, где и когда бы вы ни пожелали. Но я пришел не для того, чтобы обмениваться любезностями и переливать из пустого в порожнее. Вы, сэр, -

светский человек, и язык у вас хорошо подвешен, где мне с вами тягаться!

Смею вас уверить, мистер Честер, что вы - последний человек, с которым я решился бы состязаться в сладких любезностях и притворстве: таким оружием я не владею, да у вас, я думаю, вряд ли найдутся соперники в этом искусстве.

- Вы мне льстите, Хардейл, - возразил мистер Честер самым невозмутимым тоном. - Благодарю вас за такое высокое мнение обо мне. Я хочу говорить с вами откровенно...

- Простите, как вы сказали?

- Откровенно, прямо, совершенно чистосердечно. Ибо... - Ого! - Мистер Хардейл тяжело перевел дух.

- Ну, что ж, не буду перебивать вас.

- Да, я это твердо решил, - сказал мистер Честер, с удовольствием потягивая вино. - И никак не хочу с вами ссориться. Что бы вы ни говорили, у меня не вырвется ни одного резкого необдуманного слова.

- Вот и тут преимущество на вашей стороне, - заметил мистер Хардейл. -

Ваше самообладание...

- Никогда мне не изменяет, пока оно мне выгодно, это вы хотели сказать?

- прервал его мистер Честер все так же благодушно. - Что ж! Допустим! В частности, сейчас оно мне необходимо. Это и в ваших интересах тоже, ибо у нас с вами, я уверен, одна цель. Так давайте же добиваться этой цели, как разумные люди, мы давно уже не мальчики. Не выпьете ли чего-нибудь?

- Я пью только с друзьями, - был ответ. - Так, может, вы не откажетесь хотя бы присесть? - Я буду стоять, - нетерпеливо возразил мистер Хардейл. -

Да, буду стоять у этого разрушенного убогого очага и, в каком бы он ни был упадке, не оскверню его лицемерием и притворством. Говорите!

- Вы не правы, Хардейл, - сказал мистер Честер и, закинув ногу за ногу, с улыбкой поднял свой стакан с вином так, что огонь ярко заиграл в стекле. -

Да, да, кругом не правы. В нашем беспокойном и неуютном мире приходится приноравливаться к обстоятельствам, плыть по течению, лавируя как можно искуснее, и довольствоваться пеной вместо самого напитка, поверхностью вместо глубины, фальшивой монетой вместо настоящей. Не понимаю, как это ни один философ до сих пор не подумал о том, что даже шар земной пуст внутри.

Он должен быть пуст, если Природа последовательна в своей созидательной деятельности.

- А может, это только вам так кажется?

- Думаю, что мне не кажется, что все обстоит именно так. И вот, забавляясь этой погремушкой, которая зовется жизнью, мы с вами имели несчастье столкнуться и поссориться. Мы не друзья в общепринятом смысле слова, но ведь большинство тех, кого свет считает добрыми друзьями, питает друг к другу такие же чувства, как мы с вами. У вас есть племянница, у меня сын, славный мальчик, но немного сумасброд. Они влюбились друг в друга, и между ними возникли отношения, которые тот же свет называет любовью, то есть нечто столь же обманчивое и эфемерное, как и все в мире, чувство, которое с течением времени рассеется, как дым. Однако если наших влюбленных предоставить самим себе, они не станут ждать, пока время возьмет свое.

Значит, весь вопрос теперь в том, будем ли мы с вами - только потому, что свет считает нас врагами, - по-прежнему сторониться друг друга и ждать сложа руки, пока они не бросятся друг другу в объятия, или мы после переговоров, которые сегодня благоразумно начали, соединим усилия - и тогда сможем разлучить их?

- Я люблю племянницу, - сказал мистер Хардейл, помолчав. - Вам это может показаться странным, но я действительно люблю ее.

- Странным? - повторил мистер Честер. Он не спеша налил себе второй стакан вина и достал из кармана зубочистку. - Вовсе нет, друг мой! Я тоже расположен к Нэду, - или, если употребить ваше слово, люблю его, раз уж так принято называть отношения между близкими родственниками. Да, мне очень нравится Нэд. Он - удивительно славный мальчик, и красивый притом. Правда, глупый еще и слабохарактерный, но не больше. Однако скажу вам прямо, совершенно откровенно, как я и обещал, что, не говоря уже о моем и вашем нежелании породниться, не говоря о различии вероисповедании (а это, черт возьми, тоже очень важное препятствие!), я никак не могу допустить такой брак. Мы с Нэдом не можем пойти на это. Это невозможно.

- Обуздайте свой язык, если хотите продолжать разговор! - гневно воскликнул мистер Хардейл. - Я уже сказал, что люблю мою племянницу. Так неужели вы думаете, что я допущу, чтобы она бросила свое сердце под ноги человеку, в чьих жилах течет ваша кровь?

- Вот видите, как полезно бывает поговорить начистоту, - спокойно заметил его собеседник. - Клянусь честью, я как раз собирался сказать вам то же самое. Я на удивление привязан к Нэду, я его просто обожаю, право, и даже если бы мы с ним решились пожертвовать своими интересами, остается это препятствие, совершенно непреодолимое... Как жаль, что вы не хотите выпить вина!

Заметьте себе, - сказал мистер Хардейл, подойдя к столу и со всего размаха стукнув по нему кулаком, - тот кто думает, кто смеет думать, что я словом или детом поощрял это знакомство, тот клеветник! Да, клеветник, и уже одним этим предположением наносит мне тяжкое оскорбление. Мне и во сне не снилось, что она позволит ухаживать за собой человеку, мало-мальски вам близкому.

- Хардейл, - отозвался мистер Честер, покачиваясь в кресле и одобрительно кивая головой, но глядя не на собеседника, а в огонь, - очень хорошо, что вы так пылко и красноречиво соглашаетесь со мной, это только доказывает ваше мужество и великодушие. Честное слово, я чувствую то же самое, но неспособен выражать свои чувства с такой силой и страстью, - вы же знаете, я человек вялый, с ленивым умом, и, надеюсь, извините меня...

- Я запрещу ей переписываться и видеться с вашим сыном, хотя бы это стоило ей жизни, - продолжал, не слушая его, мистер Хардейл, в волнении шагая по комнате, - но постараюсь сделать это как можно мягче и осторожнее.

На мне лежат обязанности, которые человеку моего склада совсем не по плечу,

- и потому даже то, что они любят друг друга, для меня - новость, я узнаю это только сейчас от вас.

- И сказать вам не могу, как я рад, что не ошибся в вас! - отозвался мистер Честер с самой изысканной любезностью. - Вы сами видите, что нам полезно было увидеться. Мы поняли друг друга и во всем согласны. Мы обо всем договорились и знаем, как нам действовать... Ну, почему вы не хотите попробовать вино вашего арендатора? Право, отличное вино.

- А кто помогал Эмме и вашему сыну? - спросил мистер Хардейл. - Вы не знаете, кто был посредником между ними?

- Ах, мало ли добрых людей на свете! Им помогали, мне думается, все, решительно все вокруг! - ответил ми стер Честер с улыбкой. - А больше всех -

тот, кого я сегодня посылал к вам...

- Этот полоумный? Барнеби?

- Ага, и вы удивлены? Мне тоже очень трудно было этому поверить. Но я выпытал правду у его матери, очень славной женщины. Главным образом из ее-то слов я и понял, как далеко зашло у них дело, и тогда решил съездить сюда для переговоров с вами на нейтральной почве... А вы пополнели, Хардейл, но выглядите прекрасно.

- Ну-с, я полагаю, мы обо всем переговорили, - прервал его мистер Хардейл с нескрываемым раздражением. - Могу вас заверить, мистер Честер, что моя племянница впредь будет вести себя иначе. Я обращусь к ее женскому сердцу, - добавил он тише, - постараюсь затронуть в ней гордость, честь, чувство долга...

- Таким же образом я намерен воздействовать на Нэда, - сказал мистер Честер, носком сапога поправляя высунувшиеся сквозь каминную решетку головешки. Если в жизни и есть что-либо существенное, так разве только те священные чувства и естественные обязательства, какие должны связывать отца с сыном. Я напомню Нэду о требованиях религии и нравственности. Разъясню ему, что брак этот для нас совершенно неприемлем, ибо я рассчитывал, что он сделает хорошую партию и сможет прилично обеспечить меня на склоне лет. Он узнает, что целая свора наглых кредиторов предъявляет совершенна справедливые и законные требования, а уплатить им мы сможем только из приданого его жены. Словом, я ему докажу, что самые возвышенные и благородные человеческие чувства - сыновний долг, сыновняя любовь и все такое - решительно требуют от него, чтобы он похитил какую-нибудь богатую наследницу.

- И как можно скорее разбил ей сердце? - бросил мистер Хардейл, натягивая перчатки.

- Ну, это уж как ему будет угодно, - ответил мистер Честер, отхлебнув из стакана. - Это его дело! Ни за что на свете, Хардейл, я не стану вмешиваться в жизнь моего сына. Конечно, до известной границы, ибо узы, связывающие отца и сына, как известно, священны... Неужели же мне так и не удастся угостить вас стаканом вина? Ну что ж, воля ваша, воля ваша! -

добавил он, снова доливая свой собственный стакан.

- Послушайте, Честер, - начал мистер Хардейл после недолгого молчания, во время которого он несколько раз пристально взглядывал на улыбающегося собеседника, - там, где нужна ложь и хитрость, вы превзойдете самого дьявола...

- Ваше здоровье! - сказал с легким поклоном мистер Честер. - Ах, простите, я перебил вас...

- Так вот, - продолжал мистер Хардейл, - если трудно будет разлучить влюбленных, помешать их встречам, переписке, если, например, вы ничего не добьетесь от сына, что вы тогда думаете предпринять?

- Ничего нет проще, мой друг, ничего легче. - Мистер Честер пожал плечами и удобнее расположился в кресле. - Тогда я пущу в ход те способности, которые вы мне приписываете, - хотя вы мне сильно льстите, честное слово, я далеко не заслуживаю ваших комплиментов, - и прибегну к обычным в таких случаях уловкам, чтобы вызвать в Нэде ревность и негодование. Вы меня поняли?

- Короче говоря, так как цель оправдывает средства, то мы, чтобы разлучить Эмму и вашего сына, должны будем в крайнем случае прибегнуть к лжи и коварству, - сказал мистер Хардейл.

- Что вы, что вы! Боже упаси! - Мистер Честер с наслаждением понюхал табаку. - Это будет не ложь, а так... немного дипломатии, немного ловкости... небольшая интрига - вот подходящее слово!

- Очень жаль, что я всего этого не мог предвидеть и предупредить, -

сказал мистер Хардейл, в волнении шагая по комнате. Он то останавливался, то снова принимался ходить, как человек, у которого на душе очень тревожно. -

Но дело зашло так далеко, что сожаления и колебания бесполезны, - надо действовать. Хорошо, я по мере сил буду вам помогать. Во всей обширной сфере человеческих чувств и мыслей мы с вами сходимся только в этом одном. Да, цель у нас будет одна, но действовать мы будем порознь. Надеюсь, нам не понадобится больше встречаться?

- Вы уже уходите? - сказал мистер Честер, вставая с учтивой грацией. -

Я провожу вас и посвечу на лестнице.

- Нет, пожалуйста, не трудитесь, - сухо возразил мистер Хардейл. - Я знаю дорогу. - Он слегка поклонился, надел шляпу, вышел, звеня шпорами, и, закрыв за собой дверь, стал сходить по ступеням, скрипевшим под его тяжелыми шагами.

- Уф! Какое грубое животное! - промолвил мистер Честер, снова удобно располагаясь в кресле. - Чурбан неотесанный! Настоящий медведь!

Джон Уиллет и его приятели, которые, сидя в большой комнате, настороженно прислушивались в ожидании, что сверху донесется звон шпаг или выстрелы, и уже заранее установили, в каком порядке им ринуться на зов

(причем старый Джон предусмотрительно объявил, что он будет замыкать шествие), были крайне поражены, когда мистер Хардейл сошел вниз живой и невредимый, без единой царапины, велел привести лошадь и, сев на нее, с задумчивым видом медленно поехал прочь. Обсудив вопрос, друзья решили, что он оставил наверху своего противника умирающим, и спокойствие его - просто военная хитрость, чтобы отвлечь подозрения и избежать преследования.

Предположив это, следовало немедленно идти наверх, и они уже готовились выступить в таком порядке, как было условленно заранее, но вдруг сверху донесся громкий звонок - видимо, гость энергично дернул колокольчик, и этот звон сразу опрокинул все их умозаключения, вызвав общее замешательство и недоумение. Наконец мистер Уиллет решился идти наверх в сопровождении Хью и Барнеби, как самых сильных и отважных из всех присутствующих. Они могли войти в комнату якобы затем, чтобы убрать стаканы.

Под такой надежной охраной храбрый Джон смело вошел в комнату первым, на полшага впереди остальных, и бестрепетно выслушал приказ мистера Честера подать ему машинку для снимания сапог. Она была принесена, и Джон, подставив гостю могучее плечо, с жадным интересом заглянул в его сапоги, когда помог снять их; у него даже глаза на лоб полезли от удивления и разочарования, когда сапоги оказались совершенно пустыми, а он-то ожидал, что они полны крови. Джон не премину л внимательно осмотреть и самого мистера Честера в уверенности, что увидит в его теле изрядные дыры, проверченные шпагой противника. Не обнаружив таковых и убедившись в конце концов, что гость по-прежнему безмятежно спокоен и никакого беспорядка в его костюме и мыслях не заметно, старый Джон с тяжелым вздохом сказал себе, что дуэль в этот вечер, по-видимому, не состоялась.

- А теперь, Уиллет, - промолвил мистер Честер, если спальня хорошо проветрена, я испробую вашу знаменитую кровать.

- Комната проветрена, сэр, и теплее, чем только что поджаренные гренки,

- ответил Джон, беря свечу с камина, и подтолкнул локтем сначала Барнеби, потом Хью, дав им таким образом понять, чтобы они шли с ним на случай, если джентльмен по дороге вдруг упадет без чувств или умрет от какого-то внутреннего повреждения. - Возьми вторую свечу, Барнеби, и ступай вперед! А ты, Хью, неси за нами кресло.

В таком порядке (причем Джон продолжал вести тщательное наблюдение за гостем, поднося к нему свечу вплотную и то чуть не обжигая ему ноги, то рискуя спалить его парик, причем всякий раз сконфуженно извинялся) шествие вступило в лучшую спальню гостиницы, почти такую же просторную, как комната, из которой они пришли. Здесь, у камина, где потеплее, стояла большая старинная кровать с истертым парчовым пологом и резными колонками по углам, увенчанными каждая султаном из перьев, которые некогда были белыми, а теперь от пыли и времени приняли траурный вид и напоминали султаны погребальной колесницы.

- Спокойной ночи, друзья, - сказал мистер Честер с приветливой улыбкой и, осмотрев комнату, уселся в кресло, придвинутое к огню его провожатыми. -

Спокойной ночи! Барнеби, голубчик, ты надеюсь, молишься перед сном?

Барнеби утвердительно кивнул головой.

- Он бормочет какую-то бессмыслицу, сэр, и это называет молитвой, -

угодливо пояснил Джон. - От такой молитвы толку мало.

- А Хью? - спросил мистер Честер, оглянувшись на конюха.

- А я и вовсе не молюсь, - отозвался Хью. - Но его молитвы, - он указал на Барнеби, - я слыхал. Хорошие молитвы! Он иногда лежит у меня в конюшне на соломе и поет их. А я слушаю.

- Не человек, а сущее животное, сэр, - с достоинством шепнул Джон на ухо мистеру Честеру, - уж не взыщите, сэр. Если у него и есть душа, ее наверно так мало, что не стоит обращать внимание на его слова и поступки.

Покойной ночи, сэр!

Гость проникновенно и выразительно ответил: "Да благословит вас бог!" -

и Джону оставалось только откланяться. Затем, приказав своим телохранителям идти вперед, он вышел из комнаты и предоставил мистеру Честеру отдыхать в древней кровати "Майского Древа".

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Если бы Джозеф Уиллет, объявленный Рыцарями-Подмастерьями вне закона, был дома в то время, когда знатный гость появился у дверей их гостиницы, то есть если бы, по иронии судьбы, этот день не оказался одним из тех шести дней в году, когда ему можно было на несколько часов отлучаться из дому без спросу и без риска получить нагоняй, - Джо, конечно, сумел бы всеми правдами или неправдами проникнуть в тайну мистера Честера и выяснить цель его приезда так досконально, как если бы был его поверенным. Он немедленно предупредил бы влюбленных о грозящей им опасности и помог бы им разумным и своевременным советом, ибо Джо всей душой сочувствовал молодой паре и готов был доказать это, пустив в ход всю свою находчивость и энергию. Объяснялась ли такая готовность Джо расположением его к молодой девушке, история которой почти с колыбели вызывала в нем необычайно живой интерес к ней, или его преданностью молодому Честеру, чье доверие он завоевал своей сметливостью и тем усердием, с каким оказывал Эдварду важные услуги в качестве разведчика и посредника? Были ли тут и другие побудительные причины - например, естественное для человека молодого сочувствие влюбленным, или постоянные нотации и несносные придирки со стороны почтенного родителя, или тайные сердечные дела самого Джо вызывали в нем товарищеское чувство к Эдзарду и Эмме Хардейл, - трудно сказать. Да и не стоит доискиваться истинных причин, поскольку Джо в тот день отсутствовал и не имел возможности делом доказать свою преданность.

Было двадцать пятое марта - этот день, как большинство из вас знает по собственному горькому опыту, с незапамятных времен является одним из тех тягостных дней, которые носят название "платежных". Старый Джон Уиллет считал долгом чести каждый год двадцать пятого марта расплачиваться звонкой монетой с одним лондонским винокуром и виноторговцем, своим поставщиком. И так же неизменно, как неизменно наступало каждый год это число, Джо отправлялся в Лондон, чтобы передать виноторговцу из рук в руки холщовый мешочек с точной суммой долга - ни пенни больше, ни пенни меньше.

Ездил Джо всегда на старой серой кобыле. В уме мистера Уиллета-старшего крепко засела смутная идея, будто эта кобыла, если отправить ее на скачки, несомненно может получить какой-нибудь призовой кубок. Но кобыла никогда не пробовала своих сил на таком поприще, и вряд ли это было возможно в будущем, ибо ей было уже лет четырнадцать, а то и пятнадцать, она страдала запалом и потому шла очень медленно. Более всего выдавали ее возраст облезлые хвост и грива. Несмотря на эти мелкие недостатки, хозяин чрезвычайно гордился своей лошадью, и, когда Хью в тот день подвел ее к крыльцу, Джон удалился за стойку и в уединении своей лимонной рощи даже несколько раз громко засмеялся от избытка восторга и гордости.

- Да, вот это лошадка, Хью! - сказал он, когда, снова обретя душевное равновесие, появился на пороге. Красота! До чего ретива! Какая кость!

Костей без всякого сомнения было достаточно - это самое, должно быть, подумал и Хью, сидя боком в седле в ленивой позе и согнувшись так, что подбородок его почти упирался в колени. Не пользуясь ни свободно болтавшимися стременами, ни уздечкой, он разъезжал взад и вперед по зеленой лужайке перед домом.

- Смотри же, береги ее, парень, - сказал Джон, обращаясь на сей раз не к безмолвному Хью, а к своему сыну и наследнику, который появился на крыльце, уже совсем одетый и готовый в путь. - Не пускай ее вскачь. - Да мне это вряд ли удалось бы, отец, - отозвался Джо, безнадежно глядя на кобылу. -

Ну, ну, пожалуйста, без дерзостей, сэр! - осадил его мистер Уиллет. - А чего тебе еще нужно? Тебе, пожалуй, и дикий осел или зебра покажутся слишком смирными? Ты хотел бы скакать на рычащем льве, не так ли? Помалкивай уж лучше!

Когда мистер Уиллет в спорах с сыном, истощив все свое красноречие, переставал задавать вопросы, на которые Джо никогда не отвечал, он обычно кончал свой монолог приказом Джо замолчать.

- И что только в голове у этого мальчишки? - продолжал мистер Уиллет после того, как некоторое время в сильнейшем изумлении таращил глаза на сына. - Заломил шапку набекрень, как настоящий разбойник! Уж не собираетесь ли вы пристукнуть виноторговца, сэр?

- Нет, - сказал Джо отрывисто. - Не собираюсь. Так что можешь быть спокоен, отец.

- Что за воинственный вид у этого шалопая! - не унимался мистер Уиллет, осматривая сына с головы до ног. - Каковы заносчивость и спесь, какая сердитая мина! И зачем это ты нарвал столько крокусов и подснежников?

- Букетик совсем маленький, -оправдывался Джо, краснея. - И, надеюсь, ничего дурного нет в том, что я захвачу его с собой.

- Хорош делец! - презрительно отчеканил мистер Уиллет. - Воображает, что виноторговцев интересуют цветочки!

- Ничего подобного я не думаю, - возразил Джо. Пусть нюхают своими красными носами бутылки и кружки. Цветы я везу Варденам.

- А мистеру Вардену, по-твоему, очень нужны твои крокусы?

- Не знаю, и, по правде говоря, мне это безразлично, - отрезал Джо. -

Давай деньги, отец, и отпусти меня поскорее.

- На, возьми и береги их, - сказал Джон. - Да смотри, не очень торопись ехать обратно, дай кобыле хорошенько отдохнуть. Слышишь?

- Слышу, - ответил Джо. - Отдохнуть ей, конечно, понадобится.

- И не слишком роскошествуй в "Черном Льве", продолжал Джон. - Это ты тоже заруби себе на носу.

- А почему я не могу иметь свои карманные деньги? - уныло сказал Джо. -

Почему ты против этого, отец? Всякий раз, когда ты посылаешь меня в Лондон, мне разрешается только пообедать в "Черном Льве", с тем, что ты сам заплатишь за этот обед, когда будешь в Лондоне. Неужели мне нельзя доверить несколько шиллингов? Зачем ты меня обижаешь? Не могу я спокойно терпеть такую несправедливость!

- Скажите пожалуйста! Он желает иметь свои деньги! - воскликнул Джон, словно не веря ушам. А что ты называешь деньгами - гинеи? Разве у тебя нет карманных денег? Разве, кроме денег на уплату дорожного сбора, я не отсчитал тебе еще шиллинг и шесть пенсов?

- Шиллинг и шесть пенсов! - сказал Джо с презрением.

- Да, сэр, шиллинг и шесть пенсов! В твои годы я и в руках никогда не держал и не видывал даже такой кучи денег! Шиллинг даю тебе на всякий случай

- кобыла может потерять подкову и мало ли что еще. А шесть пенсов - это на развлечения в Лондоне. И советую тебе - поднимись на Монумент* и посиди -

это самое лучшее развлечение. Там не будет никаких соблазнов - ни вина, ни женщин, ни беспутной компании. Сиди себе и думай. Так я развлекался в твоем возрасте.

Джо, ничего не ответив, велел Хью подвести лошадь, вскочил в седло и поехал со двора. Такой ловкий и смелый наездник заслуживал лучшего коня.

Джон, стоя на крыльце, провожал их глазами (вернее - свою серую кобылу, на Джо он и не глядел) и только минут через двадцать после того, как ездок и лошадь скрылись из виду, он сообразил, что они уехали, медленно вошел в дом, и скоро уже сладко дремал за стойкой.

Горемычная кобыла, источник постоянных мучении Джо, плелась, сама выбирая дорогу, пока гостиница не осталась позади. Тут она, согнув ноги, как марионетка, неуклюже и топорно подражающая галопу, сразу прибавила шагу -

опять-таки по собственному почину. Видимо, обычный маршрут всадника был ей хорошо знаком, и это-то побудило ее перейти на рысь и свернуть на 6оковую тропу меж изгородей, которая шла вовсе не к Лондону, а параллельно проезжей дороге и, пролегая в нескольких стах ярдов от "Майского Древа", в конце своем упиралась в ограду парка. В парке стоял большой старый кирпичный дом, тот самый Уоррен, о котором уже упоминалось в первой главе. Круто остановившись в рощице около дома, лошадь была явно очень довольна, когда всадник, соскочив, привязал ее к дереву.

- Стой тут, старуха, - сказал Джо, - а я пойду - узнаю, не будет ли каких поручений.

Предоставив лошади щипать чахлую травку, насколько ей это позволяла привязь, он вошел в парк.

Через две-три минуты дорожка привела его к самому дому, и он, прохаживаясь мимо него, беспрестанно поглядывал украдкой на окна, в особенности - на одно из них. Дом был мрачный, безмолвный, с гулкими дворами, давно необитаемыми башнями и анфиладой запертых комнат, где все обветшало и постепенно разрушалось.

Расположенный террасами парк, темный от густой тени, навевал гнетущую печаль. Высокие чугунные ворота, много лет не открывавшиеся и побуревшие от ржавчины, повисли на ослабевших петлях и заросли высокой буйной травой, -

казалось, они пытались уйти в землю и скрыть в благодетельной гуще зелени следы своей унылой старости и ветхости. Украшавшие стены барельефы фантастических чудовищ, позеленевшие от времени и сырости и кое-где замшелые, имели вид зловещий.

Даже жилая часть дома, которая содержалась в порядке, наводила тоску той же мрачностью и запустением - казалось, радость изгнана отсюда навсегда.

Труднобыло вообразить себе в этих печальных, темных покоях ярко пылающий огонь в камине, трудно было поверить, что в этих неприветных стенах чье-то сердце может узнать счастье или беспечное веселье. Все это было, но давно миновало, и казалось, что видишь перед собой лишь призрак дома, вернувшийся в своем былом обличье на место, где он стоял когда-то.

Мрачный вид и запущенность дома объяснялись, вероятно, смертью прежнего владельца и характером нынешнего, но при воспоминании о том, что здесь произошло, людям невольно приходило на мысль, что дом этот - самое подходящее место для такого злодеяния и, быть может, ему даже предопределено было стать ареной ужасной драмы. Под влиянием таких мыслей пруд, где найдено было тело управляющего, казался людям каким-то особенно черным и угрюмым, колокол на крыше, возвестивший в тот вечер полночному ветру об убийстве, представлялся страшным призраком, и зазвони он сейчас, у всех волосы встали бы дыбом, а когда голые ветви наклонялись друг к другу, то чудилось, будто они тихонько шепчутся о преступлении.

Джо ходил взад и вперед по дорожке, время от времени останавливался, делая вид, что рассматривает дом и любуется пейзажем, или прислонялся к дереву в беспечно-равнодушной позе праздного зеваки, но при этом все время следил за тем окном, на котором с самого начала было сосредоточено его внимание. Так прошло с четверть часа - и, наконец, в этом окне мелькнула белая ручка. Увидев сделанный ему знак, Джо с почтительным поклоном отошел от дома и, когда уже садился на лошадь, пробормотал про себя: "Значит, сегодня поручений нет".

Однако его франтоватый вид, лихой залом его шляпы, вызвавший негодующий протест мистера Джона Уиллета, и букет весенних цветов - все свидетельствовало, что, если у Джо нет чужих поручений, зато есть у него в Лондоне собственное дельце, связанное с особой, интересующей его больше, чем какой-то виноторговец или даже слесарь. Так оно и было. Рассчитавшись с виноторговцем (этот почтенный старец торговал в погребке около набережной Темзы, и лицо у него было такое багровое, как будто он всю жизнь собственной головой поддерживал массивные своды своего погреба) и получив от нею расписку, Джо ушел, отказавшись от четвертого стакана старого хереса, чем несказанно удивил краснолицего джентльмена, который, вооружившись буравом, собирался сделать набег по меньшей мере еще на два десятка покрытых пылью бочонков и после ухода гостя долго еще стоял как истукан, словно пригвожденный к стене своего погреба. А Джо дошел до Уайтчепла и, управившись со скромным обедом в "Черном Льве", презрев совет отца насчет Монумента, направился прямо к дому слесаря, куда его влекли прекрасные глаза Долли Варден.

Джо был парень далеко не робкого десятка, однако, добравшись до угла улицы, на которой жили Вардены, он долго не решался подойти прямо к дому.

Сначала доходил минут пять по соседней улице, потом пять минут - по другой... Потеряв таким образом целых полчаса, он, наконец, очертя голову, устремился вперед и с пылающим лицом и громко стучавшим сердцем вошел в полную дыма мастерскую.

- Эге! Это Джо Уиллет или его тень? - сказал Варден, выходя из-за конторки, на которой он производил какие-то подсчеты, и глядя на гостя через очки. Кажется, живой Джо. Вот это здорово! Ну, что поделывает славная чигуэлская братия, Джо? Как там у вас, а?

- Да как всегда, сэр, воюем понемножку.

- Ну, ну, побольше терпения, Джо, - сказал слесарь. - У всех старых людей есть слабости, и с ними надо мириться. А как твоя кобыла? Все так же легко делает четыре мили в час? Ха-ха-ха!.. Что это у тебя, Джо? Ого, букет!

- Ну, какой там букет! Только несколько цветочков. Я хотел... для мисс Долли...

- Нет, нет, - сказал Гейбриэл вполголоса, качая головой. - Зачем Долли?

Поднеси их ее матери, Джо. Так будет гораздо лучше. Ты не против того, чтобы отдать их миссис Варден, а, Джо?

- Конечно, нет, сэр, - ответил Джо, не очень успешно пытаясь скрыть свое разочарование. - С большим удовольствием, сэр...

- Ну, вот и хорошо, - слесарь похлопал его по плечу. - Ведь тебе безразлично, кому их отдать, не так ли?

- Совершенно безразлично, сэр. - Боже, какого труда ему стоило выжать из себя эти слова! Они просто застревали у него в глотке.

- Ну, так пойдем, - сказал слесарь. - Меня как раз звали чай пить. Она в столовой.

"Она"? Кто же - мать или дочка?" - подумал Джо. Но слесарь, как будто подслушав этот мысленный вопрос, рассеял все сомнения гостя. Подойдя к двери, он сказал:

- Милая Марта, у нас гость, молодой Уиллет.

Миссис Варден считала "Майское Древо" чем то вроде западни для мужской половины рода человеческого, ловушки, расставленной для мужей, а хозяина этого трактира и всех его пособников и покровителей - ловцами христианских душ. Более того - она была убеждена, что под мытарями и грешниками, о которых говорится в священном писании, следует разуметь именно трактирщиков, имеющих патент на торговлю спиртными напитками. Все это никак не могло расположить ее к неожиданному гостю, и миссис Варден немедленно пришла в крайне расслабленное состояние, а когда ей почтительно преподнесли крокусы и подснежники, она, по зрелому размышлении, решила, что это они - виновники охватившей ее слабости.

- Боюсь, что я ни минуты больше не смогу оставаться здесь из-за этого запаха, - сказала почтенная дама. - Вы не обидитесь, если я их выставлю за окно?

Джо попросил ее не стесняться и даже пытался улыбнуться, глядя, как его букет отправляют на наружный подоконник. Если бы кто-нибудь знал, какого труда ему стоило собрать эти цветы, с которыми поступили так бесцеремонно!

- Ох, слава богу, избавилась от них! - сказала миссис Варден. - Мне сразу легче стало. - И действительно, она заметно оживилась.

Джо вслух выразил удовольствие по этому поводу. Он все время старался показать, что его ничуть не интересует вопрос, где Долли.

- Все вы там, в Чигуэлле, - ужасные люди, мистер Джозеф, - начала миссис Варден.

- Напрасно вы так думаете, мэм, - возразил Джо.

- Да, да, вы самые жестокие и отчаянные люди на всем свете - продолжала миссис Варден, закусив удила. - Не понимаю, как ваш отец может так поступать! Ведь он сам бы1 женат. То, что это - его хлеб, ничуть его не оправдывает. Я готова была бы уплатить в двадцать раз больше чем тратит Варден, только бы он приезжал домов в таком виде, как подобает порядочному и трезвому мужу. По-моему, нет ничего противнее и возмутительнее вина.

- Полно тебе, Марта, милая, - весело заметил слесарь. Давайте-ка пить чай и не поминать о пьяных. Их нет, и Джо такой разговор, наверное, неприятен.

В этот критический момент появилась мисс Миггс с гренками.

- Не сомневаюсь, что он неприятен мистеру Джозефу, да и тебе тоже, Варден, - не унималась миссис Варден. - Однако я ни на кого не намекаю, -

тут Миггс кашлянула, - что бы я ни думала про себя. - Миггс выразительно фыркнула. - Тебе никогда не понять, Варден, а мистер Уиллет по молодости лет

- уж вы меня извините, сэр, - тем более не может понять, как страдает женщина, ожидая дома пьянствующего мужа. Если вы мне не верите - а я знаю, что не верите! - спросите у Миггс, она часто, слишком часто, видит это...

Спросите у нее.

- Ах, как ей было худо той ночью! Как худо, сэр! воскликнула Миггс. -

Если бы не ваша ангельская кротость, мэм, вы, наверное, не перенесли бы этого. Уверена, что не перенесли бы.

- Ты кощунствуешь, Миггс, - сказала миссис Варден.

- Прошу прощения, мэм, - визгливо возразила Миггс, - я этого не хотела, и, смею сказать, это не в моем характере, хоть я и простая служанка.

- Напрасно ты возражаешь, - продолжала ее госпожа, с достоинством поглядывая вокруг. - Как смеешь ты сравнивать с ангелами грешных людей?

Меня, бедную грешницу? Что такое все мы, смертные? - Тут миссис Варден украдкой погляделась в зеркало и поправила ленту на чепчике. - Черви, ползающие во прахе.

- У меня и в мыслях не было обидеть вас, - сказала Миггс с тайной уверенностью, что ее комплимент возымел свое действие. И, по обыкновению все повышая голос, продолжала: - Не думала я, что вы так истолкуете мои слова.

Уж поверьте, я знаю свое ничтожество и презираю и ненавижу себя и всех ближних, как следует истинной христианке.

- Будь любезна, поднимись наверх, - с величественным видом приказала миссис Варден, - посмотри, оделась ли, наконец, Долли, и скажи ей, что заказанный для нее портшез будет здесь через минуту. Если она заставит себя ждать, я его тотчас же отошлю... Я вижу, ты не пьешь чаю, Варден, и вы тоже, мистер Джозеф. Это меня очень огорчает, но, разумеется, глупо было ожидать, что вам приятна семейная обстановка и общество женщин.

Местоимение, употребленное во множественном числе, показывало, что это язвительное замечание относится к обоим мужчинам, а между тем оба его вовсе не заслуживали, ибо слесарь уписывал завтрак весьма добросовестно, пока жена не испортила ему аппетит, а Джо общество обитательниц этого дома (во всяком случае некоторых из них) доставляло радость, с какой ничто не могло сравниться.

Но Джо не успел ничего сказать в свою защиту, так как в эту минуту в комнату влетела Долли, и он онемел от восторга. Никогда еще Долли не была так хороша, как сейчас, когда появилась во всем блеске и очаровании своей юности. Очарование еще во сто раз увеличивал ее наряд, который чрезвычайно шел к ней, и тысяча уловок невинного кокетства, которые ни одна женщина не умела с большей грацией пускать в ход. Долли вся сияла в радостном ожидании предстоящего бала.

Проклятый бал! Невозможно передать, как Джо ненавидел этот бал и всех, кто будет там окружать Долли!

И она почти не смотрела на него - да, едва удостоила взглядом! А когда увидела в открытую дверь, что в мастерскую внесли портшез, захлопала в ладоши - видно, очень уж торопилась уйти. Джо подставил ей плечо - это было все-таки некоторым утешением! - и помог усесться. Каково было видеть Долли в портшезе, ее глаза, сиявшие ярче алмазов, ее ручку - несомненно самую красивую ручку на свете, - свесившуюся через опущенное окно, и мизинец, приподнятый так задорно, словно он удивлялся, почему Джо не схватит и не поцелует его!

Каково было знать, что скромные подснежники, которые так украсили бы ее изящный корсаж, валяются где-то за окном, и видеть физиономию Миггс, на которой словно написано, что уж ей-то, Миггс, известно, какими средствами достигается все это очарование, известна тайна каждого шнурка, каждой булавки, крючка и петельки: все это даже наполовину не то, чем кажется, и она, Миггс, если бы постаралась, могла бы выглядеть ничуть не хуже этой девчонки! Каково было услышать восхитительный легкий крик Долли, когда портшез был поднят на шестах, увидеть в последний раз (мимолетное, но незабываемое зрелище!) ее смеющееся счастливое личико! Какое мученье и вместе с тем - какое блаженство! Даже в носильщиках, которые унесли Долли на улицу, Джо готов был видеть счастливых соперников.

Казалось невероятным, что за столь короткое время в комнате все может так перемениться, как переменилось в столовой, куда они, проводив Долли, вернулись допивать чай. Здесь стало так пусто и уныло! До чего же глупо, бессмысленно сидеть здесь, когда она танцует на балу, а вокруг нее уйма поклонников, и все увиваются за ней, обожают ее, все от нее без ума и хотят жениться на ней! А ты сиди тут и томись от скуки, да еще вдобавок Миггс торчит перед глазами все время. Если сравнить ее с Долли, то существование этой особы, самый факт ее рождения на свет кажется какой-то непостижимой насмешкой судьбы.

Конечно, в таком настроении поддерживать разговор было немыслимо, и Джо молча помешивал ложечкой свой чай, размышляя о всех достоинствах дочки слесаря.

Варден тоже притих. Зато его супруга, как только заметила мрачное настроение обоих, стала весела и разговорчива - такова была особенность ее довольно непостоянного нрава.

- Должно быть, у меня очень жизнерадостный характер, если я еще могу, несмотря ни на что, сохранять хорошее расположение духа, - объявила она, улыбаясь. Понять не могу, как мне это удается.

- Ах, мэм, - вздохнула Миггс. - Извините, что я вмешиваюсь, но я все-таки скажу: на свете мало таких женщин, как вы.

- Убери со стола, Миггс, - сказала миссис Варден, вставая. - Убери все, пожалуйста, а я пойду к себе. Чувствую, что я здесь только мешаю, и хочу, чтобы все веселились без стеснения, так что мне лучше уйти.

- Нет, нет, Марта, не уходи! - воскликнул слесарь. - Право, нам будет очень жаль, если ты уйдешь. Не так ли, Джо?

Джо встрепенулся и сказал:

- Ну, конечно.

- Спасибо, Варден, друг мой, - возразила супруга. Но я лучше знаю твои вкусы. Табак и пиво или водка тебе гораздо приятнее моего общества. Где мне с ними соперничать! Так что, дорогой мой, я уж лучше пойду к себе наверх и посижу у окна. До свиданья, мистер Джозеф, очень рада была повидать вас, сожалею только, что не смогла угостить вас чем-нибудь, что вам больше по вкусу. Кланяйтесь вашему отцу и передайте ему, пожалуйста, что, если он когда-нибудь заглянет к нам, у меня будет с ним серьезный разговор.

Прощайте!

Все это было сказано самым любезным тоном, после чего достойная дама, сделав реверанс, полный величавой снисходительности, удалилась.

И этого-то дня Джо с таким волнением ожидал много недель, для этого он так усердно собирал цветы и составлял букет, принарядился, лихо заломил набекрень шляпу! Не удалось ему осуществить твердое решение, которое он принимал уже в сотый раз, - объясниться с Долли, сказать ей, как он любит ее! А вместо этого он видел ее одну минуту, только одну минуту, когда она уезжала на бал, сияя от радости, и с ним тут обошлись, как с обыкновенным пьяницей, которому только бы посидеть за трубкой да нахлестаться пива или водки!

Простившись со своим другом Варденом, Джо поспешил в "Черный Лев", где оставил лошадь, и скоро пустился в обратный путь. По дороге домой он, как и множество других Джо до и после него, твердил себе, что всем его надеждам конец, и то, о чем он мечтал, невозможно, несбыточно, что она его не любит, и, значит, жизнь разбита навсегда, ему остается только пойти в матросы или в солдаты и подставить лоб под пулю какого-нибудь услужливого врага.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

В таком унылом настроении Джо Уиллет медленно трусил на своей кобыле, представляя себе, как дочка слесаря танцует бесконечные контрдансы и напропалую кокетничает с незнакомыми развязными кавалерами (мысль эта была просто нестерпима), как вдруг он услышал за собой стук копыт и, оглянувшись, увидел джентльмена, скакавшего галопом на прекрасной лошади. Проезжая мимо, всадник на миг придержал лошадь и окликнул Джо. Джо пришпорил свою серую кобылу и тотчас поравнялся с ним.

- Я так и подумал, что это вы, сэр, - сказал он, приподняв шляпу. -

Какой прекрасный вечер! Я очень рад, что вы уже выезжаете из дому.

Джентльмен с улыбкой кивнул головой. - Как провели этот счастливый день, Джо? Она все так же мила? Ну, ну, не краснейте, дружище!

- Разве я покраснел? Если да, мистер Эдвард, так это от стыда, что я был так глуп и питал какие-то надежды. Она для меня недосягаема, как небо.

- Ну, значит, не так уж недосягаема! - шутливо возразил Эдвард.

- 3х! - Джо вздохнул. - Хорошо вам говорить, сэр. Когда душа покойна, легко шутки шутить... Нет, я уже ни на что не надеюсь... Вы заедете к нам, сэр?

- Да, я еще недостаточно окреп, чтобы ехать дальше. Думаю переночевать у вас, а рано утром по холодку поеду домой.

- Если вы не особенно торопитесь, сэр, - сказал Джо, помолчав, - и если вам не скучно плестись так же медленно, как я на моей несчастной кляче, - то я с удовольствием доеду с вами до Уоррена и постерегу вашу лошадь, пока вы сходите в дом. Тогда вам не нужно будет идти пешком от нас туда и обратно.

Времени у меня достаточно, я выехал из Лондона раньше, чем рассчитывал.

- Да и я не спешу, - отозвался Эдвард. - Если я пустил лошадь вскачь, так это, вероятно, в такт своим мыслям: они несутся как ураган. Едемте вместе, Джо, нам обоим будет гораздо веселее. Только не вешайте носа, Джо, не вешайте носа! Смело атакуйте дочку слесаря, и вы ее победите, ручаюсь вам. Джо покачал головой. Однако в тоне и словах Эдварда было столько жизнерадостной уверенности, что они подбодрили не только Джо, но, видимо, и серую кобылу, - в приливе энергии она сразу перешла на легкую рысцу, состязаясь с лошадью Честера, и, кажется, даже воображала, что делает это весьма успешно.

Был прекрасный погожий вечер, и только что взошедший молодой месяц вместе со светом разливал вокруг ту мирную тишину и покой, которые составляют главное очарование вечерней поры. Длинные тени деревьев, зыбкие, как отражения в воде, ложились на тропу, по которой ехали путники, и легкий ветерок веял еще тише, словно баюкая задремавшую природу. Молодые люди все реже перекидывались словами, потом, наконец, и совсем примолкли и ехали рядом, наслаждаясь тишиной.

- Смотрите-ка, "Майское Древо" сегодня сияет огнями, - заметил Эдвард, когда они ехали уже по аллее, откуда сквозь обнаженные деревья видна была гостиница.

- Да, сэр. Огней сегодня больше обычного, - подтвердил Джо, поднявшись на стременах, чтобы лучше видеть. - Свет горит в большой комнате наверху, а в нашей лучшей спальне топится камин. Не понимаю, для кого все это?

- Наверно, какой-нибудь запоздалый путешественник по дороге в Лондон остался здесь ночевать, напуганный рассказами о моем приятеле-бандите, -

сказал Эдвард.

- Должно быть, человек он знатный, если отец отвел ему лучшие комнаты.

И ведь занял вашу кровать, сэр!

- Пустяки, Джо, мне все равно где ночевать. Ого, бьет девять! Едем скорее!

Они поскакали вперед со всей быстротой, на какую способна была лошадь Джо, и скоро остановились в той самой рощице, куда Джо утром заезжал по пути в Лондон. Эдвард спешился, бросил ему поводья и бесшумными быстрыми шагами пошел к дому.

У боковой калитки его дожидалась служанка и тотчас впустила в парк.

Эдвард прошел по дорожке к террасе и стрелой, взлетев по широким ступеням, вошел в старинный мрачный зал, стены которого были увешаны ржавыми доспехами, оленьими рогами, охотничьим оружием и другими украшениями в таком же роде. Здесь молодой человек постоял недолго: в ту минуту, когда он оглянулся, ища глазами свою провожатую и удивляясь тому, что она не вошла сюда вместе с ним, в зал вбежала красивая девушка, и ее черноволосая головка мигом прильнула к его груди. Но тут чья-то тяжелая рука внезапно легла на ее плечо, а Эдвард был отброшен в сторону: между ними стоял мистер Хардейл.

Не снимая шляпы и одной рукой обняв племянницу, он сурово смотрел на Эдварда и хлыстом указывал ему на дверь. Эдвард выпрямился и смело встретил Его взгляд. - Хорошо же вы поступаете, сэр, нечего сказать! Подкупаете моих слуг и непрошенный, тайком, как вор, приходите в дом, - произнес мистер Хардейл. - Уходите, сэр, и никогда больше не появляйтесь здесь!

- Присутствие мисс Хардейл и ваше родство с ней мешают мне ответить, как должно, на ваши оскорбления, - сказал Эдвард. - Если вы человек порядочный, не злоупотребляйте этим. Вы сами вынудили меня так поступать.

Вина не моя, а ваша.

- Нет, сэр, недостойно порядочного человека, неблагородно и бесчестно -

добиваться любви слабой, доверчивой девушки тайно от ее опекуна и защитника.

Хорошие, должно быть, у вас намерения, если вы боитесь встречаться с нею при свете дня и являетесь сюда ночью! Больше я ничего не скажу. Уходите немедленно и помните, что мой дом для вас закрыт навсегда.

- Так же бесчестно, и неблагородно, и недостойно порядочного человека брать на себя роль шпиона, - отпарировал Эдуард. - Ваши обвинения я отвергаю со всем презрением, какого они заслуживают.

- Ваш посредник ждет вас у калитки, через которую вы вошли, - сказал мистер Хардейл уже спокойнее. Вы ошибаетесь, я ни за кем не шпионил. Я случайно увидел, как вы вошли в сад, и последовал за вами. Если бы вы не летели так и задержались бы хоть на секунду в саду, вы бы слышали, как я постучал в дверь раньше, чем войти. А теперь уходите. Ваше присутствие оскорбительно для меня и расстраивает мою племянницу. Говоря это, мистер Хардейл снова обнял за талию испуганную и плачущую девушку и крепче прижал ее к себе. В этом жесте чувствовалась нежность и жалость к ней, хотя лицо его сохраняло обычную суровость.

- Мистер Хардейл, - сказал Эдуард" - все мои помыслы и надежды связаны с той, кого вы сейчас обнимаете. За одну минуту счастья для нее я с радостью отдал бы жизнь. Этот дом - шкатулка, в которую заперта драгоценная жемчужина, единственное сокровище, которым я дорожу в жизни. Ваша племянница и я дали друг другу слово. Чем же я заслужил ваше неуважение и те резкости, которые выслушал сейчас? Что я сделал?

- Вы сделали то, с чем сейчас надо покончить, - отвечал мистер Хардейл.

- Завязали отношения, которые во что бы то ни стало необходимо порвать. Я сказал необходимо, и вы запомните это. Я не допущу никаких уз между вами. Я знать не желаю вас и весь ваш род, бессердечный, лживый и лицемерный.

- Сильно сказано, - с гневным презрением бросил Эдвард.

- Сказано не на ветер, а решительно и обдуманно, был ответ. - Вы в этом скоро убедитесь. Так что отнеситесь к моим словам серьезно.

- Запомните же и вы мои слова, - сказал Эдвард. Действовать тайком, хитрить и скрываться нам с Эммой вовсе не хотелось, это чуждо нам и противно гораздо более, чем вам, сэр. Но нас к этому вынудила ваша холодная суровость, которая леденит все живое вокруг, превращает все добрые чувства к вам - в страх, почтение - в трепет. Нет, сэр, я не лжец, не лицемер, не бессердечный человек. Это вы, видно, таковы, если позволили себе оскорблять меня такими несправедливыми, незаслуженными обвинениями после того, как я предупредил вас, что ваши оскорбления останутся безнаказанными. Вам не удастся разлучить нас. Я не откажусь от Эммы! Я твердо надеюсь на ее верность, на ее чувство чести и не боюсь вашего влияния на нее. Я ухожу, зная, что вы никогда не сможете поколебать ее доверия ко мне, и огорчает меня только то, что я не могу оставить ее на чьем-нибудь более бережном и нежном попечении.

Эдвард прижал к губам холодную руку Эммы и вышел, в последний раз смело выдержав пристальный взгляд мистера Хардейла.

Садясь на лошадь, он в нескольких словах объяснил Джо, что случилось, и угнетенное настроение Джо после этого еще усилилось. В дороге они не обменялись ни словом, и оба приехали в "Майское Древо" в тяжком унынии.

Старый Джон увидел их, выглянув из-за красной занавески, когда они подскакали к дому и стали звать Хью. Он тотчас вышел встретить Эдварда и, поддерживая ему стремя, с важностью сказал:

- Он уже изволил улечься. В самой лучшей нашей кровати. Вот это настоящий джентльмен! Я не видывал на своем веку человека приятнее и любезнее.

- О ком это вы, Уиллет? - рассеянно спросил Эдвард, соскочив с лошади.

- О вашем почтенном батюшке, сэр, о вашем достойнейшем, благородном отце.

- Что такое он говорит? - Эдвард с недоумением и тревогой посмотрел на Джо.

- Что ты сказал, отец? - спросил Джо. - Ты же видишь, мистер Эдвард не понял.

- Неужто вы этого не знали, сэр? - Джон от удивления и глаза вытаращил.

- Странно! Да ведь он здесь с самого полудня, и у них с мистером Хардейлом был долгий разговор - мистер Хардейл уехал не больше как час назад.

- Мой отец, Уиллет? Вы не ошибаетесь? - Что вы, сэр, он сам мне это сказал. Красивый, статный джентльмен в зеленом кафтане с золотым шитьем. Он ночует в вашей комнате наверху. Вы можете к нему пройти, сэр. - Джон вышел на дорогу и посмотрел на верхнее окно. - В комнате еще горят свечи.

Эдвард тоже посмотрел на окно и, торопливо пробор мотав, что он совсем забыл... что ночевать здесь не может, так как ему необходимо немедленно ехать в Лондон, снова вскочил на лошадь и ускакал, а Уиллеты, отец и сын, долго еще стояли и в немом удивлении смотрели друг на друга.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

На другой день около полудня вчерашний гость Джона Уиллета сидел уже за завтраком у себя дома, окруженный комфортом, так неизмеримо превосходившим все удобства в гостинице "Майское Древо", что всякое сравнение было бы далеко не в пользу этого почтенного заведения.

Мистер Честер завтракал в большой комнате за прекрасно сервированным столом, весьма удобно расположившись под окном, на широком старомодном сидения, которое было шире многих нынешних диванов и устлано подушками, так что могло сойти за роскошную тахту. Сэр Джон сменил костюм для верховой езды на красивый халат, а сапоги - на домашние туфли и приложил все старания к тому, чтобы устранить погрешности в туалете, который ему сегодня утром пришлось совершить без несессера и всяких туалетных принадлежностей.

Постепенно он забыл о неудобствах довольно плохо проведенной ночи и раннего возвращения в Лондон и сейчас был в самом мирном и приятном расположении духа.

Окружавшая его обстановка весьма этому благоприятствовала: разнеживающее влияние позднего завтрака и усыпительное чтение газет, а в доме и за его стенами отрадная тишина, которая царит в этом квартале даже и в наши дни, хотя сейчас он стал уже более людным и деловым, чем в те давние времена.

И теперь еще в Тэмпле* приятнее, чем во многих других уголках Лондона, погреться в знойный летний день на солнышке или отдохнуть в тени. Его дворы полны сонного оцепенения, его деревья и сады располагают к задумчивой лени.

Проходя его узкими улицами и площадями, слышишь эхо своих шагов по звонким камням мостовой, и те, кто попадает сюда с шумной Флит-стрит или Стрэнда, словно читают над его воротами надпись: "Кто входит сюда, оставляет шум позади". Здесь и до сих пор на красивой Площади Фонтанов слышен плеск и журчанье воды, здесь есть еще такие углы и закоулки, где скрывающиеся от кредиторов студенты, поглядывая вниз со своих пыльных чердаков, видят, как в тени высоких домов по временам бродит заблудившийся солнечный луч, которому редко случается осветить случайно попавшего сюда прохожего. В Тэмпле до сих пор еще жив прежний монашеский и церковный дух, которого не потревожили даже появившиеся здесь в изобилии судебные учреждения, не смогли изгнать даже конторы адвокатов. Летом гуляющие утоляют жажду водой фонтанов. И, кажется, что ни в одном горном ключе нет такой холодной, прозрачной, сверкающей на солнце воды; глядя, как она льется из переполненных кувшинов на горячую землю, и вдыхая ее свежесть, люди грустно смотрят в сторону Темзы и, думая о купанье, о прогулках и катанье на лодках, уныло бредут дальше.

Комната, где в блаженном безделье проводил утро мистер Честер, находилась в одном из красивых домов, сдававшихся внаймы. С фасада их осеняли вековые деревья, а задние стены выходили на Сады Тэмпла.

Мистер Честер то просматривал газету, которую он уже сто раз откладывал в сторону, то ковырял вилкой остатки еды на тарелке, то принимался орудовать золотой зубочисткой, лениво блуждая глазами по комнате или глядя в окно на аккуратно расчищенные дорожки парка, по которым уже бродили немногочисленные гуляющие. На одной скамейке влюбленная пара сперва ссорилась, потом мирилась, на другой сидела темноглазая молодая няня, которая уделяла слонявшимся здесь студентам гораздо больше внимания, чем своему питомцу;

рядом старая дева с болонкой на цепочке искоса, с гневным презрением взирала на эти чудовищные неприличия, а с другой стороны старый сморщенный джентльмен украдкой любовался темноглазой нянюшкой и презрительно посматривал на старую деву, мысленно спрашивая у нее, почему она не хочет понять, что молодость ее позади. Вдали от этой группы, у реки медленно прохаживались парами люди деловые, занятые серьезным разговором. И там на скамье одиноко сидел молодой человек, видимо весь поглощенный своими мыслями.

- Нэд удивительно терпелив! - промолвил вслух наблюдавший за ним мистер Честер. Он поставил на стол чашку и снова принялся усердно ковырять в зубах золотой зубочисткой. - Необыкновенно терпелив! Когда я начал одеваться, он уже сидел там, и с тех пор, кажется, даже позы не переменил. Вот чудак!

В эту минуту молодой человек встал и быстро зашагал к дому.

- Право, можно подумать, будто он меня услышал, сказал мистер Честер и, зевая, взял со стола газету. Милый Нэд!

Дверь отворилась, вошел Эдвард. Отец ласково улыбнулся ему и сделал приветственный жест.

- Вы не заняты, сэр? Можете уделить мне несколько минут для разговора?

- спросил Эдвард. - Разумеется, Нэд, ты же знаешь, я никогда не бываю занят.

Ты завтракал?

- Да, три часа назад.

- Вот ранняя пташка! - воскликнул мистер Честер, с томной улыбкой глядя на сына поверх зубочистки.

- Я плохо спал эту ночь и потому встал чуть свет, сказал Эдвард, -

придвинув стул к столу и садясь. - Вы конечно, знаете, сэр, что мне не давало уснуть. И об этом-то я и хочу говорить с вами.

- Да, да, мой мальчик, прошу тебя, говори совершенно откровенно. Но только, пожалуйста, Нэд, без скучных банальностей - ты же знаешь, я их не выношу.

- Я буду говорить коротко и прямо...

- Не ручайся за себя, дружок, ты, конечно, этого не сможешь, -отозвался мистер Честер, закидывая ногу за ногу. - Так что ты хочешь сказать?

- А только то, - ответил его сын в сильном волнении, что мне известно, где вы были вчера вечером, сам там был. Знаю, с кем вы виделись и для чего.

- Неужели? - воскликнул мистер Честер. - Ну, вот и отлично. Это избавит нас от длинных и утомительных объяснений. Так ты был там, в этом самом доме?

Почему же ты не поднялся ко мне? Я был бы очень рад.

- Я решил, что за ночь обдумаю все и лучше поговорить утром, когда оба мы поостынем, - сказал Эдвард.

- Видит бог, я и вчера достаточно там остыл, - возразил его отец. - Что за мерзкая гостиница! По адской выдумке того, кто ее строил, это не дом, а какой-то ветроуловитель, и холодище там, как на улице. Ты помнишь, наверно, какой резкий восточный ветер дул месяца полтора назад? Так вот, клянусь честью, этот самый ветер до сих пор еще бушует в старом "Майском Древе", хотя на дворе полное затишье. Ну, что же ты хочешь мне сказать, дружок?

- Я хочу вам сказать - и, видит бог, говорю это совершенно серьезно, -

что по вашей милости я глубоко несчастен. Угодно вам выслушать меня внимательно?

- Дорогой мой, я готов слушать тебя с терпением святых подвижников, -

сказал мистер Честер. - Передай мне, пожалуйста, молоко.

- Вчера вечером я виделся с мисс Хардейл, - начал Эдвард, пододвинув отцу молочник. - И при ней ее дядя выгнал меня из дома. Это было сразу после вашей встречи с ним и, конечно, вызвано вашей беседой. Да, он самым оскорбительным образом выгнал меня, и я уверен, что это - ваша вина.

- Ну, уж извини, Нэд, за его поведение, я, ей-богу, не отвечаю! Он -

хам, неотесанный чурбан, попросту грубое животное, у него ни капли светского такта, который необходим в жизни... Смотри-ка, в молоке муха! Кажется, первая в этом году.

Эдвард встал и заходил по комнате, а его родитель продолжал невозмутимо пить чай.

- Отец, - сказал, наконец, молодой человек, останавливаясь перед ним, -

поймите, такими вещами не шутят. Не будем обманывать друг друга и обманывать себя. Я намерен говорить с вами, как мужчина, говорить начистоту, так не мешайте же мне, не отталкивайте меня этим обидным равнодушием.

- Равнодушен ли я, предоставляю тебе самому решить, дружок! - возразил мистер Честер. - Скакать по грязи двадцать пять или тридцать миль, потом обед в "Майском Древе", разговор с Хардейлом, скажу без хвастовства, сильно напоминавший встречу Валентина и Орсона*, ночевка на постоялом дворе, общение с его хозяином и компанией идиотов и кентавров! Что же заставило меня добровольно вытерпеть все эти мучения? Равнодушие? Или сильнейшая тревога за тебя, отцовская привязанность и все такое? Суди сам.

- Я хочу, чтобы вы поняли, в какое ужасное положение вы меня ставите, -

сказал Эдвард. - Любить мисс Хардейл так, как я ее люблю, и... -Дорогой мой, ты вовсе ее не любишь, - перебил его отец, снисходительно усмехнувшись. - Ты говоришь о вещах, в которых ничего не понимаешь. Какая там любовь? Никакой любви нет, поверь мне, ее люди выдумали. Ты же разумный человек, у тебя много здравого смысла Нэд, как ты можешь носиться с такими глупостями?!

Право, ты меня удивляешь - никак я этого от тебя не ожидал. - Повторяю вам, я ее люблю, - сказал Эдварда резко. - Вы вмешались, чтобы нас разлучить, и отчасти этого добились, как я вам уже сказал. Могу я надеяться, что вы в конце концов примиритесь с нашим браком, или вы твердо и окончательно решили сделать все, что можете, чтобы разлучить нас?

- Милый Нэд, - мистер Честер понюхал табаку и придвинул табакерку сыну,

- мои намерения именно таковы.

- С тех пор как я узнал и оценил Эмму, время для меня летело незаметно.

Я жил как во сне и никогда не задумывался о своем положении, - сказал Эдвард. - Каково оно? Я с детства приучен к роскоши и праздности, меня воспитывали, как богатого наследника с самыми блестящими видами на будущее.

Чуть не с колыбели мне внушали, что я богат и что те способы, которыми люди обычно прокладывают себе дорогу в жизни, мне вовсе не понадобятся и недостойны моего внимания. Я получил, как говорится, широкое образование, а в результате ни к чему не годен. И вот теперь я всецело завишу от вас и надеяться могу только на ваши милости. А между тем в важном вопросе о моем будущем мы с вами расходимся и, видимо, никогда не сойдемся. Я всегда чувствовал инстинктивное отвращение к тем людям, перед которыми, по-вашему, постоянно должен был заискивать, и к тем корыстным целям, которые в ваших глазах оправдывают такое поведение. То, что мы с вами до сих пор никогда не говорили откровенно и прямо, - не моя вина. И если сейчас моя прямота кажется вам чересчур резкой поверьте, отец, я говорю с вами так в надежде, что после этого в наших отношениях будет больше искренности, взаимного доверия и нежности.

- Я глубоко тронут, мой мальчик, - сказал, улыбаясь, мистер Честер. -

Продолжай же, пожалуйста, но помни свое обещание. Говоришь ты очень серьезно, искренне и чистосердечно, но я с огорчением замечаю в твоих мыслях некоторую - правда, очень слабую - прозаичность...

- Извините, сэр...

- Нет, это ты меня извини, Нэд, но ты же знаешь, я не способен долго сосредоточивать мысли на одном и том же. Если ты сразу перейдешь к сути дела, я сам уже соображу все остальное и сделаю выводы. Пожалуйста, пододвинь мне опять молочник. Когда я долго слушаю кого-нибудь, я всегда прихожу в нервное состояние...

- Хорошо, я буду краток, - сказал Эдвард. - Так вот - я больше не могу мириться с моей полной зависимостью даже от вас, сэр. Времени потеряно много, всякие возможности упущены, но я еще молод и могу все наверстать.

Дайте мне возможность посвятить все свои силы и способности какому-нибудь достойному делу. Я хочу попытаться проложить себе дорогу в жизни. В течение любого времени, какое вы назначите, - ну, скажем, в течение пяти лет, хорошо? - я обещаю ничего не предпринимать без вашего согласия в том деле, из-за которого между нами возник разлад. Все это время я буду так усердно и терпеливо, как только смогу, стараться прочно стать на ноги, чтобы не быть для вас обузой - я ведь вижу, вы этого боитесь, - когда женюсь на девушке, чье богатство - лишь ее красота и добродетели. Вы согласны, сэр? Когда пройдет назначенный срок, мы с вами вернемся к этому вопросу. А до тех пор не будем его поднимать - разве что вы сами этого захотите.

- Нэд, голубчик, - мистер Честер, тем временем рассеянно просматривавший газету, отложил ее и уселся поудобнее, - думаю, тебе известно, как я ненавижу так называемые семейные дела, - пусть себе ими занимаются плебеи в рождественские вечера, а людям нашего круга это никак не пристало. Но я вижу, что все твои планы основаны на заблуждении - на глубочайшей ошибке, Нэд! - так что делать нечего, придется мне побороть свое отвращение к таким разговорам. Я отвечу тебе совершенно прямо и откровенно.

Но сперва, будь любезен, закрой дверь.

Когда Эдвард исполнил его просьбу, мистер Честер, подрезая ногти изящным ножичком, который достал из кармана, продолжал: - Своим хорошим происхождением, Нэд, ты обязан только мне - твоя мать, конечно, была очаровательная женщина и почти разбила мне сердце, когда так безвременно покинула меня и перешла в лучший мир, но знатным происхождением она похвастать не могла.

- Во всяком случае, ее отец был видный адвокат, - вставил Эдуард.

- Совершенно верно. Он занимал видное место в адвокатуре, был очень известен и богат, но происхождения был самого низкого - я всегда закрывал глаза на это и упорно старался забыть тот факт, что отец его, к сожалению, торговал свининой, а одно время даже телячьими ножками и колбасой. Твой дед хотел выдать дочь за человека знатного рода. Что ж, его заветное желание сбылось. А я был младшим сыном младшего в роде - и вот женился на ней.

Каждый, из нас имел свою цель и получал то, чего желал: твоя мать - доступ в самое избранное, аристократическое общество, а я - большое состояние, которое при моих вкусах было мне крайне необходимо, абсолютно необходимо, смею тебя уверить! В настоящее время это богатство, мой друг, отошло в область преданий. Оно исчезло, растаяло вот уже... Сколько тебе лет, Нэд, я все забываю?

- Двадцать семь, сэр.

- Неужели? Уже двадцать семь? - воскликнул мистер Честер, поднимая брови с удивленным видом. - Ну, так значит, насколько мне помнится, от приданого твоей матери не осталось ни следа еще лет восемнадцать -

девятнадцать тому назад. Тогда-то мне пришлось перебраться в эту квартиру, где была раньше контора твоего деда адвоката. Она досталась мне в наследство от этого почтенного старца. И вот с тех пор я живу здесь на небольшую ренту и за счет своей былой репутации богача.

- Вы шутите, сэр! - сказал Эдуард.

- Ничуть, - возразил его отец все с тем же ясным спокойствием. - Всякие семейные вопросы - такая скучная материя, что, к сожалению, несовместимы с шутками. По этой-то причине, да еще потому, что они носят деловой характер, я их так не терплю. Ну, остальное тебе известно. Ты сам понимаешь, Нэд, что пока сын еще слишком молод, чтобы быть отцу товарищем, то есть пока ему не минуло года двадцать два-двадцать три, отцу неудобно держать его при себе.

Он стесняет отца, отец стесняет его; словом, они мешают друг другу жить.

Потому ты воспитывался вне дома и приобрел множество самых разнообразных талантов. Иногда мы проводили вместе неделю-другую, и при этом стесняли друг друга, как только могут стеснять такие близкие родственники. И, наконец, ты вернулся домой - кажется, это было года четыре назад, у меня плохая память на числа, но, если я ошибся, ты меня поправишь. И я тебе честно признаюсь, мой мальчик, что, если бы ты оказался слишком назойливым и недостаточно хорошо воспитанным, я отослал бы тебя куда-нибудь подальше, на край света.

- От души жалею, что вы этого не сделали, - сказал Эдвард.

- Ну, ну, неправда, Нэд, тебе только так кажется, возразил его отец довольно холодно. - Я нашел, что ты юноша красивый, привлекательный, с изящными манерами - и я ввел тебя в свет, где все еще пользуюсь влиянием.

Считаю, что тем самым я обеспечил тебе успех в жизни и надеюсь, что в благодарность за это ты тоже сделаешь кое-что для меня.

- Не понимаю, к чему вы клоните, сэр. - Понять меня нетрудно, Нэд...

Ох, опять в сливки попала муха! Только не вздумай, пожалуйста, вынимать ее, как ту, первую, а то начнет ползать и оставлять везде мокрые следы -

смотреть противно! Да, так вот, Нэд, я хочу сказать, что ты должен поступить, как поступил я когда-то: удачно жениться и извлечь как можно больше выгод из этого брака.

- Гоняться за деньгами! Продаться! - в негодовании воскликнул Эдвард.

- А что же ты хочешь, черт возьми? - возразил мистер Честер. - Все люди гонятся за деньгами, не так ли? Адвокатура и суд, церковь, двор, армия -

везде люди ищут денег и успеха и каждый старается в погоне за удачей отпихнуть соперников. Куда ни загляни - на биржу, на церковную кафедру, в конторы, в королевскую приемную, в парламент - кого ты там увидишь, кроме охотников за деньгами и удачей? Он не хочет продаваться, скажите пожалуйста!

Да, ты будешь продаваться, Нэд, и кем бы ты ни стал в будущем - виднейшим вельможей при дворе, адвокатом, законодателем, прелатом или купцом - все равно, ты будешь продаваться. А если ты так щепетилен в вопросах нравственности, то утешайся тем, что твоя женитьба на деньгах может сделать несчастной только одну женщину, а другого рода охотники за богатством - ну, как ты думаешь, сколько человек топчут в этой скачке? Сотни на каждом шагу!

А может, и тысячи...

Эдвард сидел склонив голову на руку, и ничего не отвечал.

- Я очень, очень рад тому, что у нас произошел этот разговор, хотя он мало утешителен, - сказал его отец и, встав, стал медленно прохаживаться по комнате. По временам он останавливался, чтобы поглядеться в зеркало, или с видом знатока посмотреть в лорнет на одну из своих картин. - Теперь между нами установилась полная откровенность, а это прекрасно и безусловно необходимо. Право, не понимаю, как ты мог до сих пор так заблуждаться относительно нашего положения и моих планов. Пока я не узнал, что ты увлекся этой девушкой, я был уверен, что между нами существует молчаливое согласие по всем этим вопросам.

- Я знал, что у вас бывают денежные затруднения, сэр, - сказал Эдвард, на мгновение подняв голову, но затем снова опустив ее и сидя в прежней позе,

- но понятия не имел, что мы нищие, как это можно заключить из ваших слов.

Да и не могло это мне прийти в голову, когда меня воспитывали как сына богача, когда я видел, какой образ жизни вы ведете и какое положение занимаете в обществе.

- Милое дитя, - только так я могу назвать тебя, потому что ты рассуждаешь, как дитя, - воспитание твое имело определенную цель и вполне окупало себя; оно просто на удивление поддерживало мою репутацию богача и открывало мне широкий кредит. Ну, а мой образ жизни... Я не могу жить иначе, Нэд. Все эти изысканные мелочи, этот комфорт мне просто необходимы. Я к ним привык, я не могу обойтись без них. И хотя я не изменил своего образа жизни, наше положение именно таково, как я сказал, в этом можешь не сомневаться: оно безнадежно. Твой образ жизни тоже стоит далеко не дешево, одни только наши "карманные" расходы пожирают весь наш доход. Вот так обстоит дело.

- Но почему же вы до сих пор оставляли меня в неведении? Почему поощряли мою расточительность, на которую мы не имели ни средств, ни права?

- Пойми, друг мой, - в тоне мистера Честера было теперь еще больше сочувствия. - Если бы ты не блистал в обществе, как мог бы ты сделать ту выгодную партию, на какую я рассчитываю? А если мы живем не по средствам, так что же... Жить как можно лучше и удовлетворять все свои потребности -

законное право каждого человека, и отказываются от этого права разве только какие-нибудь нравственные уроды. Долги у нас, - не буду скрывать, - очень большие, и тебе, как человеку с честью и правилами, следует уплатить их как можно скорее.

- Боже мой, каким же негодяем я вел себя, сам того не зная! -

пробормотал Эдвард. - Мне добиваться любви Эммы Хардейл! Жаль, что я не умер до встречи с нею - для нее это было бы лучше.

- Я с радостью вижу, Нэд, что и тебе сейчас совершенно ясна невозможность этого брака. Разумеется, тебе надо спешно жениться на другой -

и ты сам понимаешь, что можешь сделать это хоть завтра, если захочешь. Но, помимо этого, я хотел бы, чтобы ты смотрел на вещи веселее. Да хотя бы с религиозной точки зрения - как ты, истинный протестант из такой доброй протестантской семьи, мог думать о союзе с католичкой, если это не какая-нибудь сказочно богатая наследница? Мы должны крепко держаться нравственных правил, Нэд, - иначе грош нам цена. И даже если бы это препятствие было преодолимо, - есть другое, решающее. Жениться на девушке, отец которой зарезан, как баран! Боже мой, Нэд, ведь это же ужасно! При таких условиях какое может быть уважение к твоему тестю? Сам подумай -

человек, которого осматривали присяжные и коронеры*, - какое двусмысленное положение он занимал бы после этого в твоей семье! Все это до того неприлично, что, право, во избежание подобных неприятностей для мужа этой девушки, правительству следовало бы приговорить ее к смертной казни... Ну, я, кажется, тебе надоел своими рассуждениями, ты хотел бы побыть один? Не стесняйся, дружок, я ухожу. Увидимся сегодня вечером, или если не сегодня, то уж непременно завтра утром. Береги себя ради нас обоих, Нэд, ты - моя надежда, моя великая надежда. Да хранит тебя бог!

Сказав все это довольно отрывисто и небрежно, мистер Честер поправил перед зеркалом жабо и, напевая, вышел из комнаты. А его сын, настолько занятый своими мыслями, что, казалось, не слышал и не понял этих слов, сидел все так же неподвижно и молча. Прошло с полчаса. Честер-старший, нарядно одетый, уже ушел из дому, а Честер-младший по-прежнему сидел, не шевелясь, подпирая голову руками, словно в каком-то столбняке.

Чарльз Диккенс - Барнеби Радж (BARNABY RUDGE). 01., читать текст

См. также Чарльз Диккенс (Charles Dickens) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Барнеби Радж (BARNABY RUDGE). 02.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ В те времена, к которым относится наш рассказ, хоть...

Барнеби Радж (BARNABY RUDGE). 03.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ В раздумье о своей печальной судьбе Джо долго си...