Георг Ф. Борн
«Евгения, или Тайны французского двора. 8 часть.»

"Евгения, или Тайны французского двора. 8 часть."

- Долго ли вы будете прохлаждаться? Должно быть, решетчатая комната не особенно приятна, - проговорил с насмешкой Джон.

Камерата, узнав Хуана, не отвечал; он с намерением оставил свою шляпу у колодезя, чтобы иметь возможность еще раз вернуться одному.

- Ты ли это, Хуан, - прошептал он, - клянусь всеми святыми, ты подвергаешься опасности.

- Я пришел освободить вас! Все уже приготовлено, - поспешно отвечал Хуан, - сегодня вечером мы будем далеко отсюда.

- Я сижу под замком, в карцере!

- В таком случае, когда все успокоится, я поспешу к вам на помощь.

- Черт возьми, где же это вы застряли? - раздался раздраженный голос сторожа.

Камерата ушел, и Хуан провел весь день в своем убежище. Солнце сильно палило, но Хуан, судя по облакам, ожидал к вечеру грозу. Это было бы ужасным ударом для Камерата и для него, потому что, если поднимется буря, то они безнадежно погибнут в маленькой лодке.

С возрастающим беспокойством следил он за направлением ветра и за сгущающимися тучами; вскоре они покрыли все небо. Ночь наступила раньше, чем обыкновенно. До десяти часов Хуан не смел и думать о том, чтобы приблизиться к карцеру; мрак быстро распространялся.

Наконец раздался глухой пушечный выстрел с Королевского острова; теперь все успокоилось. Гром еще не раздался, но крупные дождевые капли уже падали на каменную почву.

Нетерпение Хуана возрастало; он не желал терять ни одной секунды, и господствующий на острове мрак благоприятствовал его нетерпению. Он быстро покинул скалы и поспешил к отдаленным хижинам, расположение которых он хорошо запомнил.

Достигнув хижин, он остановился на одну минуту, прислушиваясь - ссыльные уже успокоились. В доме начальника также стояла глубокая тишина.

Хуан заметил около него деревянное строение, он был уверен, что здесь находится Камерата. В ту минуту, когда Хуан приблизился к двери дома, он услышал вдали первый удар грома.

- Это несчастье, - прошептал он, - да поможет нам небо! Он тихо постучал; в это время поднялся бурный вихрь.

- Принц, - шептал он, - вы здесь?

- Еще рано, Хуан, - отвечал Камерата, - сторож еще не спит.

- Мрак облегчит ваше предприятие, мы должны выломать дверь.

- Это погубит нас.

- Нет, принц, гром заглушит шум. Я вырежу из двери замок, потом один сильный удар и вы свободны!

Хуан вынул из кармана нож и принялся стругать дерево; он не слышал шороха, приближавшегося со стороны дома; дождь и буря мешали ему.

- Теперь, принц, - сказал Хуан, - напирайте на дверь, я помогу.

В ту минуту, когда раздался треск, около Хуана грянул выстрел.

Дверь была выломана, и Камерата вышел на свободу; пуля вошла в стену недалеко от него.

- Мы погибли, - вскричал он, увидев сторожа в пяти шагах от себя, который прицелился из двухствольного ружья, желая выстрелить второй раз; его могли услышать на Королевском острове и через несколько минут забить тревогу.

Камерата, видя опасность, бросился на Джона и направил ствол ружья в сторону; раздался выстрел, сопровождаемый шумом грома. Камерата вырвал у разбойника ружье и прикладом раздробил ему голову.

- Скорее! - вскричал он. - Иначе мы погибли!

В директорском доме и в хижинах поднялась суматоха. Старик Малье слышал выстрелы и вскочил, несмотря на боль и слабость; из всех хижин собирались ссыльные. Хуан и Камерата бросились к скале. В это время раздались сильные удары грома, молния чаще и чаще сверкала; голоса смешивались, люди бегали взад и вперед.

На Королевском острове грянул сигнальный выстрел. Несмотря на грозу, там услышали два последовавших один за другим выстрела, сделанные сторожем. Камерата знал, что случится через несколько минут.

Лодки перевезли с Королевского острова пикет солдат; в то же время с вершин скал пустили ракеты, возвещавшие в Кайену о бегстве ссыльных.

- Мы идем на смерть, - сказал принц Хуану, бежавшему вместе с ним к скале. - Я не страшусь ее, потому что лучше умереть, чем остаться здесь! Мне жаль только вас! Вы еще так молоды!

- Я еще не теряю надежды, принц, и хотя опасно в такую бурю пускаться в море в моей лодке, однако это необходимо, так как мы ни в коем случае не можем остаться на острове до утра.

- Идите рядом со мной, чтобы в темноте и при внезапной молнии вы не упали в расщелину скалы, - сказал Камерата.

Оба беглеца дошли до узкой тропинки, которая вела к тому месту, где Хуан привязал свою лодку. Если волны оторвали и угнали ее! Ужасная мысль!

Наконец они достигли расщелины скалы; вдали у хижин мерцали факелы. Найдя Джона с разбитым черепом, солдаты, разделившись на группы, отправились на поиски беглецов.

Несмотря на сильную грозу, лодки с солдатами прибывали с Королевского острова.

Хуан и Камерата увидели при синеватом свете молний подбрасываемую волнами лодку, стоявшую внизу.

- Слава Богу, она здесь; но спускайтесь осторожно, принц, - сказал Хуан.

- Подождем следующей молнии! Теперь я увидел выступ; поспешим вниз, само небо светит нам.

Камерата последовал за своим спасителем; с легкостью и ловкостью серны они спустились по скалистому утесу и спрыгнули в лодку, которая едва не опрокинулась. Гроза продолжалась. Прибой врывался в расщелину, поднимая и опуская лодку; теперь нельзя было колебаться и размышлять.

Оба беглеца протолкнули лодку между скалами; чем дальше они пробирались, тем сильнее бросало лодку, как ореховую скорлупу. Они приблизились к выходу и только тогда увидели, что все мужество, все старания, всякая надежда были потеряны; волны разбивались с ужасным шумом о скалы, и беглецы не могли справиться с лодкой, которую прибой неудержимо гнал вперед; они то находились далеко от скал, то через секунду новая высокая волна бросала их к берегу.

Хуан и Камерата промокли до костей; пенящиеся волны заливали лодку; напрасно действовали они рулем, волны издевались над их усилиями. Гром гремел, молния непрерывно сверкала, ярко освещая небо и воду.

- Пресвятая Божья Матерь, помоги нам! - вскричали Камерата и Хуан; они должны были уцепиться за борт лодки, иначе волны унесли бы их.

Наконец громадные волны отнесли их далеко от скал; лодка была то на волнах, то между ними и казалась бессильной игрушкой ужасной стихии. Буря шумела и уносила их все дальше и дальше от острова; оба беглеца, отдавшись на произвол судьбы, ожидали своего последнего часа.

В эту минуту на скалах вдруг показались две сигнальные ракеты; огненные лучи поднялись до облаков и образовали красные огненные шары.

На кайенском континенте было уже известно, что сделана попытка к бегству. Вдоль берега тотчас расставили стражу, чтобы поймать беглецов, если они в эту бурю не найдут смерти в волнах.

Хуан и Камерата уже потеряли надежду на спасение.

Лодка все более и более наполнялась водой, буря сломала мачту, которая своими тяжелыми снастями нагнула лодку на сторону.

- Будем бороться до последней минуты! - вскричал Хуан и принес из задней части лодки топор и черпак.

В то время, когда он рубил мачту и канаты, чтобы не дать лодке опрокинуться, Камерата вычерпывал воду. Однако все труды, все мужество были напрасны: на берегу их ожидали сыщики, в море беспрерывно охватывали волны; они не могли себе представить, куда их уносило. Хуану казалось при свете молнии, что они удаляются в море. Передняя часть лодки поднялась, задняя же опустилась; наконец вода хлынула на них, и на несколько минут исчез всякий след лодки и обоих беглецов; потом лодка, опрокинутая вверх килем, снова всплыла, показались человеческие руки, судорожно державшиеся за борт. Долго ли они будут в состоянии держаться?

IX. НОЧЬ В СЕН-КЛУ

Императорский двор переехал на лето в замок Сен-Клу, находящийся за Булонским лесом и за Сеной.

Было одиннадцать часов вечера, когда какой-то экипаж проехал мимо парка к террасе. Евгения сидела в зале, открытые окна которого выходили в парк.

В переднюю, где находилась дежурная камерфрау, вошел слуга.

- Будьте так добры, доложите ее императорскому величеству о девице Беланже.

- Императрица никого не принимает в такой поздний час, - отвечала камерфрау, удивленная и рассерженная.

- В таком случае девица Беланже просит немедленно доложить о ней инфанте Барселонской.

- Странное требование.

- Я умоляю вас, дело очень важное.

В эту минуту в передней показалась запыхавшаяся молодая дама. На ней был дорогой наряд; она была необыкновенно хороша. ЕЙ было не больше шестнадцати лет. В ее движениях обнаруживались волнение и поспешность.

Молодая дама, вошедшая в императорские комнаты, как будто имела на то право, была Маргарита Беланже, поменявшая простое платьице на дорогое шелковое и полинялый платок на шаль.

Камерфрау с удивлением смотрела на нее.

- Доложите поскорей инфанте, - сказала Маргарита в то время, когда слуга удалился.

- Как ваше имя? - спросила камерфрау, которая растерялась, потому что еще никогда не встречала подобного случая; она не могла предполагать, чтобы эта да? -га была незнатная, так как ее скорее можно было принять за графиню.

- Маргарита Беланже - поскорей!

Камерфрау, сомнительно покачивая головой, удалилась. Мы воспользуемся этим временем, чтобы рассказать о событиях, случившихся в этот промежуток времени.

Инесса, после многих напрасных стараний, узнала наконец, что Олимпио и маркиз заключены в Консьержери и Долорес живет в охраняемом боковом флигеле роскошного дома, предназначенного для Маргариты Беланже.

Очаровательная дочь таинственной женщины из предместья Бельвиля была любовницей императора, и хотя последний до сих пор не мог похвалиться ее расположением, однако окружил ее всевозможной роскошью.

Инфанте удалось переговорить с Олимпио в Консьержери. Она сообщила ему, где находится Долорес, и не скрыла между прочим от него свою прежнюю вину в ее судьбе. Инфанта обещала помочь ему во всем, и Олимпио поверил ей.

Когда расстроенная камерфрау доложила инфанте о приехавшей молодой даме и назвала ее по имени, Инесса поняла, что Олимпио сделал решительный шаг.

Инфанта велела пригласить Маргариту в свою комнату, отделявшуюся от покоев императрицы одной оранжереей. Евгения обычно перед сном прогуливалась по этой оранжерее.

В свите императора находился в это время молодой красивый француз, который не мог не произвести впечатления на Евгению. Мувильон де Глим обладал качествами, привлекательными для многих женщин. Он был вежлив, нежен и любезен.

Граф де Глим, как видно было, питал глубокую страсть к прекрасной императрице. Он преследовал ее, стараясь на каждом шагу обнаружить свои чувства к ней.

Если желание видеть у своих ног обожающих красивых мужчин заслуживает название любви, то мы можем сказать, что Евгения любила Мувильона де Глима, бывшего предметом страстных взглядов всех знатных дам Парижа. Императрица торжествовала, что победила также и его.

Он был Дон Жуан, изучивший женщин и очень хорошо знавший, что чувства императрицы точно такие же, как и у других женщин, которым нравится красноречивое слово и отважный взгляд. Могла ли его удержать ее знатность? Евгения не отказывала его первым осторожным просьбам, ей нравилось, что граф дольше прикасается своими пылающими губами к ее красивой руке и что он нахальнее бросает на нее свой взгляд, чем другие.

Наконец он решился просить у нее свидания, и императрица назначила его, когда принцесса Берри и графиня Меттерних признались ей, что они отдали бы полжизни за одно свидание с графом де Глимом.

Сан-Клу был удобным местом для тайных любовных свиданий, и Евгения обещала графу прийти к маленькому пруду парка именно в тот вечер, когда Маргарита Беланже так неожиданно явилась к Инессе.

Инфанта не знала о тайной ночной прогулке императрицы. Она думала, что Евгения находится в своем салоне или в оранжерее.

Но Евгения вышла из своей комнаты уже более получаса и, пройдя через заднюю лестницу, отправилась в парк. Она накинула на себя легкий душистый платок и пошла по совершенно безлюдным дорожкам, ведущим к крытым аллеям, пруду и бельведеру.

Император со свитой был уже давно в комнатах, выходивших на террасу, а придворные дамы в предназначенном для них зале громко смеялись и шутили; они проводили время в играх, которые удивили бы незваного зрителя. Две из них надели блестящие мундиры и исполняли роль влюбленных кавалеров; подобные забавы доставляли большое удовольствие всем участницам.

Евгения бежала по освещенной луной поляне в тень старых ветвистых деревьев, чтобы под их защитой достигнуть пруда, где находилось много заманчивых дерновых скамеек, темных аллей и укромных местечек.

Когда она приближалась к тенистым аллеям, ею внезапно овладели чудные мысли: ей казалось, как будто она слышит вдали возле замка тихие шаги; потом она невольно вспомнила ту ночь, когда сидела с Олимпио в дворцовом парке Мадрида, и другую ночь, когда гуляла с герцогом Олоцага в Аранхуесе; ей вспомнилось имя Рамиро.

Перед ней показалась фигура графа де Глима, стройного мужчины, ожидавшего ее теперь, чтобы воспользоваться оказанной милостью.

Увидев приближающуюся Евгению, он подумал, что подаренные ему минуты будут вечны, потому что если бы она не желала принадлежать ему, то не явилась бы на это свидание.

Граф Глим встретил императрицу и в благодарность за ее приход запечатлел горячий поцелуй на ее ручке; потом он увел ее в темные крытые аллеи, нашептывая слова любви, на которые Евгения, улыбаясь, тихо отвечала.

Вдруг она вырвалась из его объятий - в конце аллеи она увидела инфанту Барселонскую.

- Уходите скорей, - проговорила она в волнении, - идут, скройтесь.

- Счастливейшие минуты моей жизни кончились, - прошептал граф и исчез в тени кустарников, между тем как Евгения, делая вид, будто прогуливается, пошла навстречу инфанте, которая, по-видимому, была расстроена.

Увидев императрицу, она поспешно подошла к ней.

- Я искала вас в комнатах, чтобы передать вам это письмо, только что принесенное в замок, - проговорила Инесса.

- Письмо без подписи.

- По-видимому, оно заключает в себе тайну, так как настоятельно просили передать его.

Евгения возвратилась в сопровождении инфанты в комнаты, там она распечатала письмо и, прочитав его, побледнела.

"Вы получите эти строки в виде предостережения, - говорилось в письме. - Жертвы, арестованные по вашему внушению в соборе Богоматери, должны быть через несколько дней освобождены, иначе Рамиро вас проклянет. Из этого вы поймете, что находитесь в руках писавшего вам эти строки и которого вы знаете с той ночи, когда были похищены из Аранхуеса!"

Письмо было без подписи; несмотря на это, Евгения знала, кто его писал, кто осмелился ей приказывать и угрожать! Это был Олимпио Агуадо; ему была известна тайна, связывающая ее с Рамиро Теба! Она была в его руках!

Мучительный страх овладел императрицей; она дрожала, ее пальцы мяли письмо, капли пота выступили на лбу, взгляд бесцельно блуждал; казалось, с ее бледных губ должны были сорваться безумные слова; но потом ею овладело ужасное бешенство - ее глаза гневно засверкали, лицо приняло грозное выражение.

- Он должен умереть, умереть неожиданно, чтобы все прошедшее погибло вместе с ним, - проговорила она. - О, ты в моих руках, бессильный, и должен умереть за свое знание тайны! Евгению не так легко победить! Трепещи передо мной! Мы рассчитаемся, благородный дон!

Императрица провела всю ночь в ужасном волнении в салоне и даже не входила в спальню.

Инесса догадалась, какое она приняла решение, когда утром та потребовала государственного казначея Бачиоки.

X. МАРГАРИТА БЕЛАНЖЕ

У бульвара Bonne Nouvelle, против улицы Отвиль, находилось огромное великолепное здание, принадлежавшее прежде герцогу Амбаскаду, который, разорившись, уехал в Америку. Флери купил его очень дешево для императора, а тот подарил его Маргарите Беланже, которая ему очень нравилась.

Этот великолепный дом походил на один из тех храмов любви, какой обыкновенно устраивают богатые аристократы для своих молодых жен и для своих любовниц, чтобы провести с ними медовый месяц. В этих храмах находится все, что услаждает чувства, ласкает глаз и возбуждает очарование! Великолепные салоны с дорогими картинами, зеркальными стенами, позолоченной мебелью; ротонды с мягкими диванами; оранжереи, украшенные тропическими растениями, маленькими фонтанами и искусственными беседками, столовые, меблировка которых выше всякого описания; сараи с изящными экипажами и конюшни с мраморными яслями и красивыми верховыми и упряжными конями.

Эти здания разделены, обыкновенно, наподобие больших дворцов, на несколько флигелей, хотя и отдаленных друг от друга, однако соединенных между собой коридорами. Один из таких флигелей предназначен для хозяйки дома, другой для приема гостей, а третий для богатого или обремененного долгами владельца, ожидающего наследства после смерти старого скупого дяди.

Дворец герцога Амбаскада был навязан Маргарите Беланже ее матерью, после того как Маргарита была найдена у сторожа железной Дороги. Подобный случай был редкостью в кругу знатных куртизанок, ибо большая часть из них жаждет такого подарка и считает осязательным доказательством любви, из которой они стараются извлекать всевозможные выгоды.

Маргарита не была похожа на тех бедных девушек, которые имеют счастье и несчастье обратить на себя удивительной красотой внимание знатного человека, и кто знает, что она сделала бы, если бы ее расчетливая мать не заставила ее принять драгоценные подарки.

Любовь императора не могла ее соблазнить, как и внимание всякого мужчины, которого она не любила; Маргарита еще не понимала любви. Она была невинна до глубины сердца.

Людовик Наполеон должен был поэтому ограничиться только тем, что проводил иногда с ней вечера и не получал за свои громадные жертвы желаемого удовлетворения; может быть, эти вечера доставляли ему неизвестное до сих пор удовольствие; может быть, они прельщали его больше, чем хитрости расчетливых кокеток.

Маргарита могла похвалиться, что пленила "черного человека, который лжет" на более продолжительное время, нежели кто-либо другой; прекрасная испанка, графиня Теба, умела привязывать его к себе только до того времени, пока не сделалась императрицей.

Однако и Маргарита была забыта, когда Наполеон занялся планами, касающимися Мексики, и Бачиоки решил воспользоваться ею для других целей. Он ввел в ее дом императорского чиновника Мараньона, желавшего жениться на ней.

В ту ночь, когда императрица получила письмо от Олимпио, Маргарита согласилась на этот брак, и свадьба была назначена на следующий день.

Мараньон до сих пор мастерски играл роль влюбленного, после свадьбы же совершенно изменился. Маргарита заметила, что он поддерживал постоянные сношения с Бачиоки и что эти два человека желали воспользоваться ею для каких-то тайных целей. От инфанты она узнала, что девушка, заключенная в одном из флигелей ее дома, страдала невинно, и с этого времени Маргарита стала тайно заботиться о Долорес, стараясь, насколько было возможно, облегчить тяжелую участь несчастной. От Мараньона она должна была скрывать эти заботы, так как заметила, что он с какой-то непонятной ненавистью старается лишить Долорес всякого утешения и заставить страдать.

Как-то вечером Мараньон явился в комнату Маргариты; у него только что был Бачиоки, с которым он имел тайный разговор.

- Ты знаешь, - сказал Мараньон, убедившись, что супруга его была одна, - кому мы обязаны нашей счастливой жизнью, теперь твоя очередь оказать услугу.

Маргарита, которую инфанта научила притворно соглашаться на все планы Бачиоки и Мараньона и открывать их ей, посмотрела на своего мужа, за которого вышла замуж только для того, чтобы изменить свое положение.

Мараньон был бледен, глаза его горели злобой, от черной бороды он казался еще бледнее. Маргарита все больше и больше чувствовала страх к нему.

- Говорите, - отвечала она коротко; она не могла решиться говорить ему ты, несмотря на то, что Мараньон постоянно употреблял это слово в разговоре с ней.

- Дело состоит в том, что ты должна оказать тайную услугу! Знаешь Консьержери?

Маргарита насторожилась, ее муж не предполагал, что она уже познакомилась с Олимпио через Инессу.

- И что же? - спросила она.

- Завтра ты отправишься в Консьержери; сторожа предупреждены о твоем посещении и проведут тебя в одну из комнат. Запомни все, что я тебе говорю! В этой комнате находится человек, незнакомый тебе; он государственный преступник! Отнеси ему бутылку вина.

- Изменнику императора вина? - спросила Маргарита, начиная понимать этот план.

- Ты думаешь, он удивится тому, что незнакомая дама принесла ему вина? Он перестанет удивляться и поверит тебе, когда ты скажешь, что вино прислала сеньора Долорес.

- Которая находится в этом доме?

- Без сомнения! Ты должна сыграть роль ее подруги и сказать, что сеньора свободна.

- Если только дело заключается в этом, то можете надеяться, что я естественно сыграю эту роль.

- Я не сомневаюсь в твоих способностях. От тебя много зависит, и у тебя не будет причин жаловаться на меня, если хорошо исполнишь это поручение.

- Я все поняла - изменника хотят погубить! Все будет точно исполнено. Вы останетесь мной довольны.

Лицо Мараньона выразило удовольствие, когда жена изъявила согласие, в искренности которого он не сомневался.

- Не перепутай нечаянно бутылки, - сказал он, - это было бы плохо для тебя самой. Чтобы убедиться, нет ли подлога, исследуют недопитое заключенным вино.

Мараньон вышел из комнаты; он был уверен, что Маргарита исполнит его поручение, и хотел наблюдать за ней из коридора Консьержери.

"Почему он заставил ее отнести вино? Почему он сам не отнес его заключенному?" - думала Маргарита.

Ее размышления были прерваны тихим стуком; она приблизилась к высокой двери комнаты. Когда она отворила ее, перед ней стояла инфанта Барселонская.

- Само небо посылает вас ко мне в этот час, - сказала Маргарита, - но если вас увидит Мараньон...

- Несколько минут тому назад он вышел из дома, - отвечала Инесса. - Что случилось? Он дал вам поручение?

- Вы знаете...

- Я предчувствую. Это поручение касается Олимпио?

- Точно так.

- А вино?

- Я должна отнести его благородному дону.

- Я уверена, что оно отравлено.

- Мараньон удостоверится, что я отнесла дону Олимпио бутылку и что он выпил именно это самое вино.

- Исполните поручение, но предупредите Олимпио.

- Я так и сделаю. О, милосердный Бог, в каких руках я нахожусь!

- Соглашайтесь на все! Таким образом вы можете оказать бесконечные благодеяния, Маргарита! Скажите дону Олимпио, чтобы он постарался выйти из Консьержери. Без сомнения, сделают новую попытку умертвить его, увидев, что яд не действует.

- Я бы желала доставить ему средства к бегству.

- Это могло бы выдать вас. Мы можем только предостеречь Олимпио, все же остальное нужно предоставить ему. Я пришла повидаться с Долорес.

- Я вас проведу к ней.

- Ей ничего не следует говорить о покушении, чтобы не увеличивать ее страданий. Можно ли с ней говорить?

- Я думаю! Но мы не можем попасть к ней в комнату, так как даже ночью обе прислужницы охраняют дверь. Поэтому мы должны довольствоваться тем, что поговорим с ней шепотом через одну из запертых дверей, к которой мы пройдем через задний коридор.

- Проведите меня, Маргарита, - сказала тихо инфанта и пошла за Маргаритой в коридор, который вел через заднее здание к флигелю, где жила Долорес.

Хотя уже было поздно, однако заключенная еще не спала. Долорес не решилась лечь, боясь, чтобы ее не застали врасплох. Она была в руках своих врагов. Разлученная с Олимпио, мучаясь постоянными опасениями за его жизнь, Долорес потеряла всякую надежду на радостное будущее.

Были минуты, когда эта много испытавшая женщина, удрученная скорбью, окончательно падала духом и когда ее любовь и вера не могли ее ободрить; вновь и вновь представлялся ей образ Олимпио, его высокая, прекрасная фигура, его дорогое лицо! Она слышала его слова: "Будь мужественна, моя возлюбленная, мы победим, не сомневайся в этом. Для нас настанет лучшее время, и тогда я тебя вознагражу за все эти мучительные часы. Надейся на Бога и на нашу любовь".

Но действительность заставляла забывать эти прекрасные мечты. Хотя Долорес была окружена роскошью и великолепием, однако видела вокруг себя только тюрьму, где безнадежно томилась.

Так сидела она и в тот вечер, проливая слезы, в комнате, двери которой были день и ночь охраняемы. Вдруг ей послышался шум у одной из запертых дверей; она прислушалась: кто мог так поздно подойти к двери? Прислуга была в передней. Неизвестность мучила Долорес; должна ли она радоваться или остерегаться.

В это время тихо постучались, и в коридоре чей-то голос осторожно и едва слышно назвал ее по имени.

- Это Инесса, - проговорила Долорес и тихо подошла к двери, - это она и то доброе существо, которое желает облегчить мое заключение.

- Долорес, вы одна? - спросил голос инфанты.

- О, как вы обрадовали меня, - отвечала она шепотом, - мы можем спокойно разговаривать, если только не придет внезапно Эндемо.

- Эндемо, ваш смертельный враг? - спросила с удивлением Инесса.

- Разве вы не знаете, - отвечала Долорес, - я нахожусь в его власти.

Инфанта с ужасом посмотрела на Маргариту; она не решилась высказать того, что думала в эту минуту. Слова Долорес возбудили в ней страшное подозрение: если вдруг Долорес сошла с ума, что весьма легко могло случиться из-за бесконечных мучений?

- Во имя всех святых, - проговорила наконец инфанта, - что вы говорите?

- Мараньон и Эндемо одна и та же личность, - отвечала тихо Долорес.

Наступило тяжелое молчание.

Инесса и Маргарита, не понявшая последних слов, обменялись взглядами.

- Теперь мне все ясно, - прошептала инфанта. - Для своих планов Бачиоки пользуется им и вами, бедная Маргарита. Не отчаивайся, моя бедная Долорес, два человека заботятся о тебе и охраняют тебя. До тебя и до твоего Олимпио никто не смеет дотронуться. Мне столько придется искупать и заглаживать свою вину! Ты вполне можешь положиться на меня.

- Я исполню это с удовольствием, я знаю, что вы мой искренний ДРУГ, ~ отвечала Долорес.

- Мараньон и Эндемо одно лицо, - повторила Инесса, точно не могла этому поверить. - Будь тверда и мужественна, Долорес! Небо заступится за тебя! Благо не может погибнуть, а порок не может торжествовать, иначе нет Бога и правды на земле. Я буду заботиться о тебе, буду мужественно бороться за тебя, и мы победим, потому что наше дело чисто и свято.

- И я к вам присоединяюсь! Позволите ли вы мне участвовать с вами? - спросила Маргарита, увлеченная вдохновенными словами инфанты.

- С удовольствием! Начало положено тем, что вы стараетесь препятствовать планам преступника. Да поможет вам небо!

XI. КОНСЬЕРЖЕРИ

Западная часть большого острова Сите на Сене, на противоположной стороне которого находится собор Богоматери, занята громадными, не соединенными между собой флигелями одного и того же здания. По соседству возвышается Palais de justice, южнее - полицейская префектура, а севернее, возле самой Сены, Консьержери. Мрачные стены и старые башни этого здания отражаются в водах Сены.

За этими каменными стенами сидели с незапамятных времен политические преступники до тех пор, пока они не всходили на гильотину; сюда же привезли из Тампля несчастную королеву Марию Антуанетту, прежде нежели голова ее пала от руки палача. Комната, где томилась достойная сочувствия супруга короля Людовика XVI до своей казни, обращена теперь в ризницу тюремной капеллы.

Стены, с большими окнами внизу и с маленькими вверху, возвышались возле самой Сены. Перед входами в это огромное, старое здание ходили взад и вперед в продолжение дня и ночи часовые с заряженными ружьями. В нижнем этаже находились судебные комнаты, отчасти выходившие с северной стороны на Сену. Наверху же были камеры преступников, совершенно отдельные от нижних комнат и постоянно охраняемые.

Если бы мраморные стены внезапно получили способность говорить, то могли бы дополнить историю Франции и дать сведения о тех многих исчезнувших личностях, которые в царствование Людовика Наполеона были привезены сюда и которых с тех пор никто не мог отыскать.

Олимпио и маркиз, обвиненные в участии в заговоре Орсини, были заключены в отдельные темницы, величина и обстановка которых были одинаковы.

Камеры находились на третьем этаже; ужасная высота не позволяла думать о побеге. Поэтому маленькие окна не были заделаны решеткой.

Складная кровать с байковым одеялом, несколько стульев, стол, распятие и маленький камин составляли всю обстановку этих помещений.

Олимпио не смел и думать об общении с маркизом, так как сторожа весьма строго исполняли приказание. Однако ему удалось приобрести расположение одного из них, после того как инфанта Барселонская нашла к нему доступ и принесла давно ожидаемое известие о Долорес.

Этот сторож, получавший маленькое жалование и имевший много детей, согласился наконец за большое вознаграждение принести Олимпио чернил и перо и передать два письма Маргарите Беланже. Этим он оказывал заключенному услугу, которая не только лишила бы его должности, но и обеспечила бы ему место в Алжире.

Одно из этих писем предназначалось императрице, и мы видели его действие; другое было адресовано Долорес, и Маргарита передала ей его в щель двери.

Олимпио ожидал, что его освободят в один из следующих дней или погубят. У него отобрали бриллиантовый крест, и Олимпио знал, что крест попал в руки Евгении, на которую он, как было известно Олимпио, производил особенное действие.

Проклятие сорвалось с его губ, когда он вспомнил о Тюильри.

Он предвидел ужасную судьбу, уготованную лицемерке, которая думала о мести в то время, когда уста ее произносили благочестивую молитву.

- Вы стремитесь к бездне, - говорил он с мрачным лицом, стоя в своей жалкой комнате, - вы сами вырыли себе яму, в которой погибнете. Не я хочу мстить, моя рука не должна запачкаться вашей кровью, но вы сами будете себе судьей! Горе вам, когда настанет этот час; ужасом и страданиями он превзойдет все, что вы приготовили другим! Я слышу, что звенят ключами; это, должно быть, смотритель.

Олимпио смотрел на двери: ее отворили, и на пороге показалась фигура молодой, незнакомой ему дамы.

В дверях царила постоянная полутьма, и Олимпио в первую минуту подумал, что это была инфанта; но когда посетительница вошла в камеру и смотритель запер за ней дверь, Олимпио увидел, что перед ним стояла незнакомая молодая дама.

- Мы должны скорее переговорить о деле, дон Агуадо, - сказала она вполголоса, убедившись, что смотритель вышел из комнаты. - Меня зовут Маргарита Беланже!

Олимпио протянул ей руку.

- Я вижу вас в первый раз, но знаю уже давно! Примите мою благодарность за все, что вы сделали для моей Долорес и для меня.

- Я не принимаю благодарности, дон Агуадо, ибо все, что я делала, слишком мало и ничтожно! Вы думаете, что я принесла вам средства к бегству, а между тем мое поручение угрожает вашей жизни. Это вино я должна передать вам, сказав, что его прислала Долорес; оно отравлено, не пейте его, но вылейте его так, чтобы подумали, будто вы его выпили! Вас поклялись умертвить, и потому будьте осторожны.

Олимпио улыбнулся, видя страх и волнение Маргариты.

- Я знал, что мне угрожает гибель, - сказал он совершенно спокойно.

- Вы знали?

- Я только не предполагал, что они будут так низки, что пришлют подобное послание от имени моей возлюбленной и воспользуются для этого вами.

- Нет, дон Агуадо, никто не знает, что я предостерегла вас от употребления этого вина!

- А Долорес?

- Не бойтесь, я охраняю и защищаю ее, насколько это мне возможно, чтобы не выдать себя.

- Благодарю вас от всей души, - сказал Олимпио.

- За нами наблюдают; я не смею дольше говорить с вами; не Давайте мне вашей руки, так как это может нас выдать! Я не могу теперь помочь вашему освобождению, но скоро, скоро вы должны выйти отсюда, если только не умрете от яда, который вам приготовят в другом виде, когда не подействует вино.

- Посылают ли такие любезные подарки маркизу де Монтолону? - спросил Олимпио.

- Не знаю; мое поручение касается только вас, дон Агуадо. Прощайте, да сохранит вас небо и ускорит ваше свидание с Долорес!

- Вы благородное, прекрасное существо, Маргарита! Олимпио никогда не забудет этого и воздаст вам за все, что вы сделали для Долорес и для него!

Маргарита поставила вино на стол и направилась к двери.

Когда смотритель отпер дверь, Олимпио показалось, что в тени коридора стояла фигура, заставившая его содрогнуться; в эту минуту ему представился образ Эндемо.

Дверь заперли.

- Какие глупости, - прошептал Олимпио, - может быть, этот черт предстал перед тобой для того только, чтобы появление этого ангела казалось еще прекраснее.

Потом он пошел к столу и взял бутылку.

- Благодарю тебя, Евгения, за любовный подарок. Кто бы мог составить этот напиток? Не ты ли сама? Нет, нет, для этого ты слишком малодушна и не знакома с ядами. Ты велела составить жидкость. Благодарю за твои хорошие намерения! Я бы не желал тебя лишить удовольствия верить, что твой напиток действует! Э, как обрадовалась бы ты, услышав: дон Агуадо выпил вино и умер! Я вижу торжествующую улыбку на твоих гордых губах; как приятна виновному мысль, что он заставил молчать того, кто знает больше, чем это было бы желательно! Ты встретила Рамиро Теба в Тюильри; ему еще неизвестно, что он твой сын от Олоцага; он еще не знает своей матери, которая должна отрекаться от него! Бойся меня, Евгения, я сдержу свое обещание! Ты преклонишься передо мной, перед тем, кого хотела убить, потому что боялась его и предвидела, что настанет час, когда я одним словом сломаю твою гордость.

Как удачно вышла эта смесь, гордая испанка! Как привлекательно для томящегося в тюрьме это превосходное, красное, прозрачное вино! Твои помощники искусны, и я уверен, что без Маргариты Беланже сделался бы твоей жертвой. Настоящее мучение Тантала видеть после долгого заключения в этих проклятых стенах вино и не сметь пить его!

Олимпио хотел раскупорить бутылку, но вдруг передумал.

- Постой, Евгения! Я желаю продлить свое ожидание и этим увеличить твою радость и удовольствие! Завтра и послезавтра тебя еще не известят, что узник в Консьержери осушил бутылку! А потом я приготовлю тебе зрелище, которое вознаградит тебя за долгое ожидание.

Ты думаешь, что можешь меня устранить! Привыкни к мысли, что я человек, видящий тебя насквозь, и что ты находишься в моих руках! Я отниму у тебя роковой бриллиантовый крест, и тебе покажется, будто ты видишь привидение. Подарков не отнимают так неучтиво, мадонна, ты же так опытна и искусна в обращении; или ты думаешь, что тебе все возможно? Между нами еще не все кончено, мы увидимся, может быть, даже несколько раз, и я желал бы хоть однажды видеть тебя, гордая, честолюбивая испанка, дрожащей передо мной и показать тебе, что есть кое-что посильнее твоего кажущегося всемогущества.

Во время этого монолога величественная фигура Олимпио представляла собой что-то могущественное и грозное, но лицо было мрачно; он придумывал средства исполнить свои планы, и глядя на него, казалось, что для него не существовало препятствий, хотя он был узником Консьержери, из которой нет дороги к освобождению!

Смеркалось. Олимпио сел на кровать. Вскоре явился сторож, он принес пищу заключенному и зажег лампу, висевшую посредине.

Старик, казалось, знал, что дону принесли бутылку вина.

- Э, вы еще не попробовали его, - проговорил он с удивлением, держа фонарь над бутылкой и видя, что она была еще полна.

- Вы бы с удовольствием выпили? - спросил Олимпио улыбаясь.

- У кого полдюжины детей, тот не может угощать себя вином, благородный дон, - отвечал сторож.

- Этой бутылки я не могу вам дать, я должен сам ее выпить! Не правда ли, я ужасный эгоист? Видите ли, я даже сам не решаюсь попробовать его, иначе давно бы уже выпил. Сегодня я только любуюсь им, чтобы вполне доставить себе удовольствие; завтра же буду наслаждаться, как ребенок, которому дали нечто особенно приятное.

- Когда же вы будете его пить?

. - Когда истощится мое терпение, - отвечал Олимпио двусмысленно, но старик сторож поверил ему.

- Вы странный господин, - проговорил он, покачивая головой и зажигая тусклую лампу в комнате.

- У вас шестеро детей? - спросил Олимпио.

- Да, шесть и седьмого ожидаю! Придется голодать.

- Если бы я отсчитал на каждого вашего ребенка по тысяче франков, старик, то оказали бы вы мне услугу?

- Но для этого вы должны прежде освободиться.

- Да, и потому?..

- Я скажу вам на это: оставьте при себе свои деньги; освободить вас я не могу, благородный дон, хотя бы и открыл вам двери камеры; это не помогло бы нам, так как мы оба не можем выйти отсюда! Не могу ли вам оказать другой услуги?

- Принесите мне еще раз перо и лист бумаги.

- С удовольствием, благородный дон, - сказал сторож и сейчас же вернулся, принеся требуемое.

Олимпио написал что-то на одном листе бумаги.

- Умеете ли вы читать, старик? - спросил он.

- Да, ваш почерк! Вы выводите большие буквы.

- Возьмите и прочитайте, я дарю вам эту записку.

Сторож взял лист и, поднеся его к фонарю, прочел: "Господину Миресу. Чек на семь тысяч франков. Олимпио Агуадо."

- Что же это значит? - спросил сторож, смотря на лист.

- Я не могу вам дать вина и потому банкир Мирес должен выплатить вам по этой записке семь тысяч франков.

- И я должен их оставить себе, благородный дон?

- Это вашим шестерым детям и седьмому, которого вы ожидаете.

- О, Царь мой небесный, - вскричал старик и слезы радости выступили на его глазах. - Не шутите ли вы со мной, благородный господин?

- Нет, нет, старик! Я не требую от вас за это никаких услуг и не подвергну вас опасности. Я желал только облегчить вашу жизнь и обеспечить ваше будущее. Однако вы, кажется, собираетесь встать передо мной на колени? Не делайте этого, только перед Богом становятся на колени, а я ваш пленный.

- Клянусь Пресвятой Девой, вы благороднейший человек в мире, - вскричал старик и слезы покатились по его морщинистым щекам. - Ах, что скажет моя жена, моя добрая жена. Она ни разу не видела в своей жизни столько денег. О, Царь мой небесный, чего бы я только не исполнил от радости.

Олимпио смотрел на сторожа, которого осчастливил. Ему никогда не было так приятно, как теперь, при виде радостных слез, проливаемых стариком. Он пожал ему руку и отправил его к жене.

XII. ИДИЛЛИЯ В ФОНТЕНБЛО

Двор на время удалился в старый громадный замок Фонтенбло, с залами и галереями которого связано столько исторических воспоминаний.

Здесь развелся Наполеон I с Жозефиной и прощался впоследствии со своей гвардией; здесь был заключен папа Пий VI и Карл IV испанский; здесь Наполеон I подписал свое отречение от престола.

За дворцом находится английский сад, красивый, тенистый, с виноградными беседками и темными аллеями.

Евгения любила изредка собирать в Фонтенбло большие и маленькие общества. Она с удовольствием развлекалась спектаклями и представлениями, которые устраивались веселыми членами двора.

Сам Наполеон любил посмотреть на нескромную игру дам дипломатического корпуса, между которыми первое место занимала графиня Меттерних, неутомимая в придумывании новых шуток и сцен, чтобы, как говаривала она Наполеону, разогнать тоску и хоть раз насладиться жизнью, подобно другим людям.

В тот вечер, о котором мы намерены рассказать, собралось в высоких залах, украшенных великолепными картинами, множество гостей императорской фамилии.

Это было большое блестящее общество, в котором дамы и мужчины щеголяли друг перед другом изысканностью туалетов.

Тут была принцесса Матильда, герцогиня Конти, графиня Эслинген, князь Меттерних, принц Наполеон, граф Таше де ла Пажери, много министров, посланников и генералов, но не было видно герцогини Боссано, княгини Меттерних, маркизы Фульез, Флери, Мак-Магона, Клапареда и других блестящих знаменитостей двора.

Гости по секрету передавали друг другу, что в этот вечер приготовлен необыкновенно веселый сюрприз.

Ослепительно освещенные бесчисленными свечами и канделябрами залы более и более наполнялись гостями. Шелк шуршал по паркету, драгоценные камни и ордена блестели всюду. Роскошные кокетливые туалеты, маленькие, очаровательные ножки хотели, казалось, перещеголять друг друга.

Вскоре в зал вошли Наполеон и Евгения со свитой. Наполеон был одет в простой черный фрак с несколькими орденскими лентами. Евгения, думая ослепить и затмить всех своей роскошью, была в усеянном бриллиантами зеленом атласном платье и в дорогой кружевной мантилье, которая позволяла видеть пышные очаровательные формы; ее золотистые волосы были украшены небольшой диадемой из самых ценных камней.

Свобода и непринужденность, нравящиеся Евгении, царили на праздниках Фонтенбло. Гости, нисколько не стесняясь, шутили, смеялись, болтали и острили; мужчины удивлялись модным костюмам дам, их маленьким ножкам и красивым ручкам, произнося при этом далеко нескромные двусмысленности.

Ирония, осмеяние всего разумного, внешний блеск, внутренняя пустота были в моде в высшем кругу общества, где нравственность и скромность назывались глупостью.

Когда Евгения, переговорив с графиней Эслинген, подошла к Меттерниху, чтобы услышать от него похвалы и комплименты, к группе подошел граф Таше де ла Пажери; казалось, он хотел сообщить весьма важную новость блестящей супруге Людовика Наполеона, красота и рассчитанный туалет которой ослепляли и как будто говорили обществу: "Посмотрите и сознайтесь, что время не влияет на меня, и я затмеваю собой всех решительно! Кто может не удивляться мне!"

Евгения заметила своего обер-церемониймейстера и его желание сообщить ей какое-то известие. Прервав разговор с Меттернихом, она обернулась к графу Таше де ла Пажери.

- Вы желаете говорить со мной, граф? - спросила она.

- Прошу вас, государыня, - проговорил обер-церемониймейстер, сделав таинственный вид и низко кланяясь.

- Что вам угодно, говорите, граф.

- Директор Консьержери только что сообщил мне один странный случай, подробности которого еще нельзя объяснить, - прошептал обер-церемониймейстер.

Евгения вопросительно взглянула на него, присутствующие отошли на несколько шагов.

- Что случилось? - спросила она тихо.

- Сегодня утром в комнате дона Агуадо найдены следы случившегося с ним несчастья, вероятно, в минувшую ночь. Генерал выпил вино, в комнате найдена почти пустая бутылка.

- Далее!

- Действие этого вина было необыкновенно сильно и вредно. По крайней мере, по внешним признакам видно, что генералом овладел пароксизм или припадок сумасшествия.

- Из чего же заключают это?

- Возле окна замечены капли крови и разорванная в клочки одежда.

- А сам генерал?

- В припадке безумия бросился, вероятно, из своего окна! Стена разломана, комната пуста!

- Отыскали ли труп несчастного? - произнесла Евгения с участием, между тем как в душе она торжествовала.

- Он упал в Сену и исчез в ней без следа.

- Ужасное происшествие! Позаботьтесь, граф, чтобы не узнали о нем мои гости, а то оно может испортить их веселое настроение.

Обер-церемониймейстер и не подозревал, какую счастливую и приятную новость он сообщил Евгении.

Евгения вздохнула свободно; она избавилась от дерзкого, осмелившегося угрожать ей. Взгляд ее невольно упал на Рамиро Теба, стоявшего рядом с испанским посланником Олоцага. В группе, на которую она смотрела, находился также посланник Англии и маршал Прим. Наполеон разговаривал с последним и с некоторыми из своих генералов. Готовился поход в Мексику, и супруг старался привлечь на свою сторону Испанию и Англию, чтобы одному воспользоваться блестящим результатом войны. Почти все необходимые приготовления были сделаны, и Наполеон, обращаясь к стоявшему рядом с ним префекту Гаусману, смеясь заметил, что все новые улицы и площади Парижа он назовет именем предполагаемых побед.

В то время, как Евгения с волнением следила за молодым графом Рамиро, посреди зала явились четыре восхитительные пары; казалось, они хотели исполнить кадриль, самую нескромную, самую безнравственную, если судить по роскошному и далеко не скромному костюму танцоров и танцовщиц.

Дамы с очаровательными плечами и красивыми ножками, в дорогих коротких юбках и маленьких восхитительных шляпках изображали аркадских пастушек; мужчины одетые пастухами, отличались необыкновенной подвижностью и были затянуты в трико.

Взоры всех присутствующих обратились на прелестные пары, гости с удивлением смотрели на их обольстительные фигуры, из которых одна была красивее другой.

С галереи раздались звуки музыки, и начался тот безнравственный танец, который так характеризует парижан. Вследствие нескромных костюмов, он производил более сильное впечатление.

Несмотря на полумаски, каждый узнал участвующих в танце. Герцогиня Боссано танцевала с Флери, граф Клапаред с княгиней, графиня д'Э с ловким генералом Кастельно, а молодой, богатый маршал Мак-Магон с маркизой Фульез.

Кадриль была превосходно изучена и протанцована с таким огнем, с такими отчаянными па, что заслужила общее одобрение. Дорогие, вышитые золотом юбки, взлетали, маленькие ножки то выделывали па на полу, то поднимались в воздух, плечи пастушек сверкали, губы пылали и улыбались под полумасками; пастухи становились на колени, принимали пластические позы и, подобно дамам, делали смелые, ловкие скачки.

Это был обольстительный, возбуждающий чувственность танец, который с каждой минутой становился страстнее, отчаяннее и смелее; самые безумные и в то же время грациозные позы и прыжки совершались пастухами и пастушками. Зрители и зрительницы перешептывались.

- О, в Аркадии было хорошо, если такие пастухи и пастушки исполняли там подобные танцы!

Даже Наполеон с удовольствием смотрел на восхитительные фигуры, а Евгения тихо призналась княгине Меттерних, что этот сюрприз доставил ей большое удовольствие.

Думать об убитом Олимпио и весело смотреть на идиллию; имея нечистую совесть, наслаждаться канканом - это высший разврат.

Инфанта Барселонская была права, когда приходила в трепет и желала возвратить то время, когда со своими родителями бежала от людей.

Когда танец кончился, и пастушки, подобно красивым, пестрым бабочкам, улетели вместе с кавалерами из зала, все пожалели, что танец не повторится в этот вечер. Он пришелся всем по вкусу, был наслаждением, недоступным для дам, так как им опасно было посещать оперные маскарады, балы Mabille, где подобные танцы исполнялись дебардерами и сильфидами.

Канкан в Фонтенбло! Эта мысль привела всех в восторг, и можно было предсказать, что танцы повторятся при первом удобном случае. Выдумку называли гениальной и, распивая шампанское, болтали о подробностях костюмов, в которых исполнялась эта идиллия.

Княгиня Меттерних приготовила еще сюрприз и не щадила ни трудов, ни издержек, чтобы праздник доставил всем неисчерпаемое Удовольствие.

Красивая и любимая при дворе дама, веселившая часто дружеский круг императорской фамилии, могла позволить себе шутку, на которую не отважились бы другие гости.

В это время в Париже появилась знаменитая певица Тереза, встретившая такое сочувствие, что ее слава распространилась вскоре за пределы Франции. Ее пение, характерное исполнение, одним словом, все соответствовало духу времени. Можно было сказать, что она пела канкан. Где она пела, там собирались все сословия, и даже графини не брезгали послушать Терезу и выразить ей одобрение.

Думая доставить удовольствие двору и приятно удивить его, графиня Меттерних, щедро наградив Терезу, взяла у нее несколько уроков.

Дамы заняли места на стульях вдоль стен, за ними, весело болтая, поместились мужчины. Лакеи беспрестанно подносили гостям шампанское, фрукты и лакомства.

Евгения сидела на высоком украшенном короной кресле, откуда виден был соседний зал, где беседовали несколько придворных. Наполеон разговаривал с посланником в укромном углу комнаты.

Непринужденная веселость, усиленная шампанским, более и более овладевала гостями; они болтали, смеялись, острили и, не стесняясь, предавались удовольствию.

Вдруг посреди зала появилась очаровательная княгиня в блестящем костюме.

Разговоры смолкли; глаза всех обратились на прелестную княгиню; раздались тихие звуки аккомпанемента, и княгиня запела одну из тех песенок, которыми Тереза приводила в восторг весь Париж.

Императрица бросила благосклонный взгляд на нескромную певицу, как вдруг в соседнем зале послышался шум; не будучи в состоянии объяснить себе его причину, Евгения быстро посмотрела туда; гости, занятые певицей, не обратили на него внимания.

Евгенией овладело необъяснимое беспокойство; она пристально посмотрела в соседний зал и едва не вскрикнула от ужаса: там явилась фигура, пробудившая в ней страшные воспоминания; эта фигура была совершенным контрастом с песней и с общей веселостью.

Но, быть может, ее обмануло сходство! Она видела, как Бачиоки подошел к незнакомцу и как несколько камергеров казались пораженными. Евгения страшно побледнела, сердце ее замерло от ожидания - загорелое лицо, большие черные глаза и вся фигура напоминали ей принца Камерата.

Но как мог он, осужденный на сухую гильотину в Кайене, явиться в Фонтенбло?

Это была ужасная минута!

Вдруг к трепещущей императрице подошел Бачиоки; она пристально взглянула на него; он был мрачен и бледен. Из соседнего зала доносились громкие голоса; призванные агенты полиции в изящных костюмах тотчас окружили незнакомца.

Пение продолжалось, но, несмотря на это, гости заметили смятение.

- Явился принц Камерата, - прошептал Бачиоки, наклоняясь к императрице, между тем как портьера, разделявшая обе комнаты, быстро опустилась.

- Невозможно, вы ошиблись! - прошептала Евгения.

- Надо предупредить возможные последствия, ошибка невозможна.

- Спешите, употребите все средства; я беру на себя ответственность, - произнесла Евгения глухим голосом.

Бачиоки быстро вернулся в соседний зал. Смятение возрастало; казалось, император обратил на него внимание.

Послышались громкие голоса, вслед за ними подавленный, тихий, раздирающий душу крик. Гости заволновались. Мужчины хотели проникнуть в зал, но Бачиоки загородил им дорогу.

Княгиня кончила песню; по знаку государственного казначея загремели трубы, заглушая шум и смятение; в комнату вошла инфанта и приблизилась к Евгении.

- Принц Камерата, - прошептала она, - о, это ужасно! Его несут, весь ковер в зале забрызган его кровью!

Императрица поднялась со своего места, с холодной принужденной улыбкой. Все остановили на ней свои взоры; ее хладнокровие и улыбка окончательно успокоили гостей. Они продолжали весело болтать, как будто ничего не случилось.

В соседнем зале разыгралась между тем ужасная сцена.

Принца Камерата, которому удалось пробраться в Фонтенбло, окружили люди, лица которых не оставляли сомнений в их намерениях. Агенты Лагранж и Мараньон оттеснили его назад; он хотел проложить себе дорогу, тогда опустили портьеру и Бачиоки дал знак; обнажились шпаги. Лагранж и Эндемо пронзили ими Камерата. Принц тихо захрипел, его кровь залила ковер, на который он упал.

Все это было делом нескольких секунд.

Агенты вынесли труп в отдаленный кабинет; Бачиоки приказал сбежавшимся лакеям убрать окровавленный ковер.

В зале же раздавалась музыка, слышались шутки и остроты...

Такова была идиллия в Фонтенбло, таков был конец одного из возлюбленных Евгении!..

XIII. РАМИРО ТЕБА

Мы оставили принца с Хуаном в то время, когда они боролись с бушующим морем и, казалось, утратили всякую надежду на спасение. Бегство с острова им удалось, но кругом была смерть.

Гроза утихла, но ветер поднимал огромные пенящиеся валы, и Море как будто хотело показать свою силу и могущество, перед которыми храбрость и энергия человека слабы и бесполезны.

Маленькая лодка, на которой оба беглеца отправились с Чертова острова, скоро опрокинулась и была затоплена гигантскими волнами.

Несмотря на это, принц и Хуан не потеряли присутствия духа и судорожно уцепились за борта.

Волны уносили лодку, а вместе с ней и обоих несчастных. Лодка то поднималась на водяные горы, то снова погружалась в темную морскую бездну. Беглецы обеими руками уцепились за дерево, но надолго ли хватит у них сил.

Ничто не предвещало скорого приближения утра - страшная ночь, казалось, была бесконечной. Камерата и Хуан неслись все дальше по бурным, разъяренным волнам моря. Они не знали, куда прибьют их эти волны, и думали только о том, чтобы остаться вживых.

Наконец на востоке показалась заря; разорванные облака неслись по небу, волны стихали; казалось, что море истощило все свои силы. Лодка тихо покачивалась на волнах.

- Я не могу держаться более, - проговорил Хуан, - еще одна минута и я пойду ко дну!

- Ради всего святого, потерпи немного! Уже светло, буря стихла.

- Руки мои окоченели и омертвели от напряжения, я это чувствую! Прощайте, принц.

- Я умру вместе с тобой, Хуан, благороднейшая душа, пожертвовавшая собой для меня, - вскричал Камерата, - но употребим последние усилия, чтобы спасти нашу жизнь. Ты видишь, что волны уже не заливают нас и наша лодка плывет на поверхности. Взберись на киль, я помогу тебе, а потом и сам влезу за тобой. Сидя наверху, мы можем надеяться на спасение, если только есть вблизи земля.

При утреннем свете утопающие могли ясно разглядеть очертания опрокинувшейся лодки. Хуан собрал последние силы и с помощью Камерата доплыл до киля лодки, куда немедленно взобрался, едва переводя дух от усталости и напряжения.

- Благодарю Пресвятую Богородицу, - вскричал Камерата, видя своего спасителя на киле, - теперь и я последую за тобой.

С величайшим трудом, так как платье его намокло и было тяжело, Камерата взобрался на лодку.

Так друзья сидели на опрокинутой лодке, которую волны продолжали качать, так что они были вынуждены держаться за гладкое дерево.

Первые лучи солнца проникли сквозь облака и осветили далекое беспредельное море. Не было ни малейшего следа Чертова острова или другой какой-либо земли - вода и небо слились, и беглецы, спасшиеся от бури, должны были погибнуть, потому что им неоткуда было ждать помощи.

- Всюду море! - проговорил Камерата, и эти слова прозвучали как смертный приговор.

- По крайней мере мы спаслись от сыщиков, которые, поймав нас, заковали бы в цепи и отправили в более ужасное место, нежели Чертов остров!

- Ты прав, Хуан, лучше погибнуть в море, чем влачить жизнь в болотах Гвианы. Но зато из-за меня гибнешь ты! Ты бы должен был предоставить меня моей злосчастной доле.

- Не говорите этого, принц! Величайшим моим желанием было вырвать вас из заточения - мне удалось это! Теперь смело взглянем в глаза всякой опасности.

Уже совсем рассвело; солнечные лучи разгоняли тучи; море сверкало, облитое ярким сиянием; опрокинутая лодка колыхалась на волнах и неслась все дальше и дальше; ни одного паруса не было на горизонте, ни малейшего следа дыма, доказывающего близость парохода, - ни тени надежды на спасение.

Ничто не может быть ужаснее и безутешнее бесконечной водной дали. День уже клонился к вечеру, а помощь не являлась! Голод и жажда мучили несчастных, которые не могли помочь друг другу. Что если наступит ночь - длинная, бесконечная ночь, - и никто не придет к ним на помощь?

Полные страха и отчаяния, Хуан и Камерата с напряженным вниманием смотрели на поверхность воды: быть может, мелькнет вдали луч надежды. Лица их носили на себе отпечаток голода, глаза впали, руки и ноги дрожали от истощения и усталости.

- Хуан, - проговорил Камерата, когда наступил вечер, не принеся с собой ничего утешительного, - покончим наши мучения.

Что будет завтра, послезавтра? Если им суждено умереть с голоду, то не лучше ли броситься в море, от которого они старались спастись?

Подобные мысли овладевали беглецами по мере приближения ночи.

Какой конец легче, какой мучительнее, какой же из них выбрать?

Молча смотрели они на спокойную поверхность моря; над ними простиралось южное звездное небо. Надежда на спасение постепенно угасла, они уже готовились умереть в волнах.

Наступившее утро снова ободрило их. Они решили подождать до следующей ночи, и тогда, если никто не явится к ним на помощь, броситься в море.

Волны увеличились и закачали лодку, угрожая потопить беглецов в морской бездне. Любовь к жизни так сильна в каждом человеке, что даже в самые трудные минуты он не теряет надежды и хватается за малейший луч спасения!

- Я готов! - отвечал юноша глухим голосом. - Простимся и погибнем вместе.

- Дай мне твою руку, чтобы я еще раз мог пожать ее! Наступает ночь. Прощай, Олимпио! Прощай, Клод! Тщетно будете вы ожидать нашего возвращения. Никто не известит вас о нашей смерти, но вы сами догадаетесь о ней, когда пройдет много лет после нашего исчезновения. Простим врагов наших, Хуан, я хочу умереть без злобы. Даже тебя, коварная, лицемерная Евгения, прощаю за то, что ты предала меня на погибель в руки презренного. Ни одно проклятие не сорвется с моих губ! Если бы я живым вернулся в Париж, т. о явился бы к тебе призраком, предстал бы пред тобой среди вихря удовольствий, - теперь же пусть совесть напомнит тебе о моей гибели. Не старайся заглушить ее молитвами и вакханалиями; тени твоих жертв последуют за тобой и к подножию креста, и в пышный зал, и к изголовью! Имя Камерата будет вечно раздаваться в твоих ушах; ты услышишь шум страшной бури, которая со временем низвергнет и погребет тебя. Теперь, Хуан, с Богом!

Принц протянул своему товарищу руку; глубоко тронутый Хуан горячо пожал ее. Еще раз взглянули они на море, над которым расстилалась темная ночь. Но в ту минуту, когда они готовы были броситься в пучину, из груди Хуана вырвался радостный, торжественный крик.

- Смотрите! Смотрите туда! Я вижу свет вдали на горизонте.

- Это звезда, Хуан.

- Нет, нет! За минуту там было совершенно темно; неужели вы не видите красной точки? Это не звезда, принц, это фонарь на корабле!

- Он не спасет нас и пройдет мимо, потому что мы не в состоянии подать ему знака.

- Будем надеяться, - вскричал Хуан после небольшой паузы, во время которой не сводил глаз с блестящей точки, - не будем отчаиваться, принц; точка растет и приближается; это корабль, который, быть может, приблизится настолько, что наши крики будут услышаны. Сила и мужество как будто снова вернулись ко мне!

Камерата тоже стал следить за блестящей точкой и должен был сознаться, что Хуан прав и что звезда приближается.

Но допустить мысль о надежде на спасение в кромешной темноте было почти невозможно. Звездное небо слабо освещало поверхность моря. Разглядеть с корабля две фигуры, сидящие на обломке лодки, было очень трудно. Если бы судно приблизилось с наступлением утра, тогда совсем дело другое, но на это была слабая надежда, потому что красная точка удалялась очень быстро.

- Это пароход, - проговорил Хуан, глаза которого заблестели; молодость смелее в своих надеждах, - посмотрите, мне кажется, что я вижу остов и дым!

- Если бы мы могли подать сигнал.

- У меня есть револьвер, - отвечал Хуан, вынимая из кармана оружие, - но он, вероятно, намок и не выстрелит.

- Дай его сюда, может быть, солнечные лучи за день высушили порох, - сказал Камерата, взяв револьвер. - Действительно, это пароход; будем надеяться, что на нем услышат наш выстрел.

Оба несчастных всматривались в темный силуэт парохода; дым подымался все выше и выше к звездному небу.

- Спасены! - радостно вскричал Хуан, взволнованный видом парохода; казалось, что само небо послало беглецам эту неожиданную помощь; они невольно прошептали молитву; вскоре они услышали шум и плеск воды от колес парохода.

Размахивая руками, Хуан крикнул изо всех сил; настала решительная минута; оба они, воодушевленные новой надеждой, уже разглядели мачту, трубу и шканцы, но крик Хуана не был услышан на пароходе.

Камерата поднял револьвер.

- Решается наша судьба! - вскричал он и спустил курок.

Над морем раздался выстрел. Принц и Хуан с лихорадочным нетерпением ожидали его последствий.

На пароходе услышали сигнал о помощи; колеса начали работать медленнее; с борта смотрели во все стороны в зрительную трубу и потом спустили лодку.

Беглецы громко вскрикнули от радости; лодка направилась к ним и скоро достигла несчастных. Их перевезли на пароход, отправлявшийся из Рио в Кадикс.

Капитан пригласил Хуана и Камерата в свою каюту и предложил подкрепиться вином с небольшим количеством пищи, потом выслушал историю их страданий.

- Вы спасены чудом, - сказал он, - подумайте только, что вы на пятнадцать миль удалились от Кайены и три дня пробыли на обломках лодки.

Хуан и Камерата бросились друг другу в объятия, потом горячо пожали руку капитану, который с радостью согласился отвезти их в Кадикс и с гневом отвергнул их предположение о том, что он будто бы выдаст бегство Камерата.

- Нет, господа, - отвечал он, - вы имеете дело с честным человеком, со старой морской крысой, и я счастлив, что могу вам помочь. Благодарите одного Всевышнего, так неожиданно спасшего вас. Теперь же ложитесь спать, вам необходимо восстановить силы. Пробыть три дня на обломках!

Трудно передаваемое чувство удовлетворения и счастья наполнило души беглецов, когда они успокоились после трехдневных нестерпимых пыток. Минуту спустя они спали как убитые, и старый морской волк был прав, сказав, что организм их необыкновенно силен и крепок.

Беглецы постоянно испытывали чувство голода, но осторожный капитан не позволил им удовлетворить его разом; он ограничился только тем, что давал им по нескольку глотков вина и небольшое количество пищи; благодаря умеренности, силы новоприбывших быстро восстановились, и уже на третий день они, хотя и были немного бледны, но совершенно довольны и счастливы.

Когда пароход благополучно прибыл в Кадикс, Хуан и Камерата, поблагодарив еще раз капитана, простились с ним. Честный моряк отказался от денег, которые принц одолжил у одного из банкиров Кадикса.

- Нет, - отвечал он, - или вы хотите оскорбить меня, господа?

Это такая ничтожная услуга с моей стороны. Но советую вам быть в другой раз осторожнее, потому что корабль мой не всегда будет у вас под руками!

Он крепко пожал руки друзьям, пожелав им всего хорошего.

Через несколько дней Хуан и Камерата отправились в Мадрид, а потом во Францию. Но это путешествие представляло затруднения, потому что у них не было с собой паспортов. Перебравшись через границу, они медленно и осторожно продвигались по направлению к Парижу.

Близость французской столицы возбудила в них странные чувства. Хуан радовался не только тому, что спас принца, но и скорому свиданию с маркизом и доном Олимпио. Камерата был угрюм и молчалив; он хотел явиться к Евгении, но ни одним словом не намекнул об этом Хуану.

Они благополучно достигли Парижа. Добравшись до отеля Монтолона, они узнали обо всем случившемся. Валентино с беспокойством рассказал им о том, что произошло в соборе Богоматери и прибавил, что оба друга заключены в Консьержери.

Тогда Камерата утвердился в своем решении. Черты лица его приняли мрачное, угрожающее выражение; он не высказал своих планов, но позаботился только о том, чтобы Хуан поселился в испанском посланническом отеле на улице д'Орсей, No 25, пока сам искал квартиру, в которой был бы в безопасности от преследований тайных агентов.

Хуан познакомился с молодым графом Рамиро Теба, и вскоре между юношами завязалась дружба, искренность которой росла с каждым днем. Оба они были молоды, восприимчивы к любви и дружбе, поэтому союз их становился все теснее и неразрывнее. Олоцага был доволен этой дружбой, так как полюбил Хуана и старался быть ему полезным.

В испанский отель не доходило ни одной вести о Камерата; он в уединении разрабатывал свои планы, дав себе слово не доверять их никому до тех пор, пока они не осуществятся. Хотя Хуан и подружился с Рамиро, но неизвестность о судьбе принца, которого он напрасно разыскивал, сильно его беспокоила. Он не подозревал о замыслах Камерата и продолжал свои тайные поиски, не имевшие однако успеха.

Принц исчез без следа, и сердце Хуана наполнилось грустью, которую с ним разделял Рамиро.

На другой день после идиллии в Фонтенбло Олоцага решился открыть своему сыну Рамиро тайну его рождения. Он считал своим долгом сказать все юноше, который только знал, что Олоцага его отец, но не знал, кто была его мать. Ему не нравилось, что французский двор и особенно Евгения оказывали Рамиро подчеркнутое расположение - всю свою жизнь Евгения искренне любила только одного человека - Рамиро Теба. Она не только позволяла ему быть с ней и целовать ее руку, но даже, пользуясь благовидным предлогом, сделала ему подарок, вызвавший множество толков при дворе.

Недалеко от Мадрида находились развалины Теба, окруженные громадным лесом и полями. Здесь жил один из предков Евгении, впавший в немилость короля, вследствие чего был срыт и его замок; только груда камней обозначала то место, где некогда возвышались зубчатые стены замка.

По приказанию Евгении на этом месте построили новый замок, развели парк, и все это перешло во владение молодого испанского офицера.

Олоцага более не хотел скрывать от сына, кто была его мать, и однажды поздно вечером, когда они вдвоем сидели в салоне отеля, он открыл ему все прошлое; это было тяжело для него, но иначе поступить он не мог.

Это был его долг по отношению к сыну, который бесконечно любил его и ни разу не спросил о матери, заметив, что подобный вопрос вызывает у отца самые горькие воспоминания.

Олоцага горячо любил Евгению, бывшую в то время наперсницей испанской королевы Изабеллы. Он надеялся тогда обладать ею вечно, тем более, что полагал, будто и Евгения разделяла его пламенную любовь.

- В то время я еще не посвятил себя дипломатии и был наставником молодой королевы, - рассказывал Олоцага, - и потому часто виделся с придворными дамами, из которых Евгения Монтихо произвела на меня сильное впечатление. Она была также молода и, казалось, разделяла мою симпатию. Это было чудное, незабвенное время, озаренное первыми лучами любви, которая так наполняла мое сердце, что я не думал ни о ком, кроме графини!

Как бы случайно, мы часто оставались наедине и однажды высказали друг другу свои чувства; сердца наши были полны южной страсти, и в минуту неги и наслаждения мы позабыли все земное!

Это было в Аранхуесском парке, где мы однажды разговаривали поздно вечером. Мы вошли в одну из тех благоухающих беседок, где забывается внешний мир, слышится только пение соловья да слабый шелест деревьев, освещенных трепетными лучами месяца. Я должен был признаться ей в любви, должен был знать, согласна ли она принадлежать мне навеки; встав на колени, я привлек ее к себе и, обвив дрожащими руками, чувствовал, что любим, что она отвечает на мои поцелуи; нега и блаженство охватили меня; позабыв весь мир, мы отдались наслаждению.

Я не предчувствовал, что эта минута блаженства принесет нам разлуку; напротив, я был уверен, что мы никогда не расстанемся.

Мать Евгении резко отказала мне и старалась воспрепятствовать нашим дальнейшим свиданиям. Я не был подходящим женихом для ее дочери, потому что не обладал высокими, титулами; она мечтала выдать ее за герцога или за принца! Я не достиг тогда еще той высоты, на которой нахожусь теперь, не был еще влиятельным лицом и министром.

Графиня Монтихо вскоре уехала, - около этого времени родился ты.

Первые годы жизни ты пробыл под присмотром одной дамы; я же старался заглушить несчастную любовь волнениями бурной военной жизни.

Через несколько лет в развалинах Теба Евгения передала мне тебя, - мне и теперь еще слышатся слова, произнесенные ею при разлуке.

"Мы должны расстаться, - сказала она дрожащим голосом, - дороги наши разошлись".

"И ты в состоянии забыть прошлое, изменить данной клятве? - вскричал я в страшном волнении. - О, Евгения, возможно ли, чтобы женщина забыла свою любовь?"

"Я не могу отвечать вам, вы требуете очень много, - проговорила твоя мать. - Я никого не полюблю, верьте мне, вы также не должны более любить. Любовь загораживает дорогу ко всему высокому и великому".

Евгения передала мне тебя, Рамиро, и, запечатлев последний поцелуй на твоих губах, она сказала: "Вот твой отец, Рамиро, о котором я так часто рассказывала тебе; люби и повинуйся ему", потом обратилась ко мне: "Я расстаюсь с ним и с вами, отдаю вам его судьбу и уверена в его счастье. Мою судьбу отдать вам в руки мне не суждено, и если вас может утешить одно из моих убеждении, то вот оно: самые страстные желания человека никогда не осуществляются, вероятно, для того, чтобы напомнить нам, что мы простые смертные! Прощайте навеки, дон Олоцага!"

Мы расстались, чтобы после долгих лет снова увидеться в Париже. Евгения сделалась французской императрицей.

- Она - моя мать! - вскричал Рамиро, который, затаив дыхание, слушал Олоцага.

- Все остальное тебе известно! Я поручил тебя старому Фраско, жившему в развалинах Теба; впоследствии ты вступил в армию. Только ты один смягчал мою горестную жизнь! Только на тебе одном сосредоточилась моя любовь; ты был утешением в минувших страданиях. Я невыразимо страдал, Рамиро!

- Отец, - пылко вскричал молодой офицер, бросаясь в объятия Олоцага, которого очень любил.

- Теперь ты знаешь все, Рамиро, не проклинай меня, я сам себя жестоко наказал!

- Я буду любить тебя больше, чем прежде, - проговорил юноша, - я постараюсь смягчить скорбные воспоминания, соединюсь с тобой еще крепче и неразрывней.

Отец и сын до глубокой ночи просидели вместе; они обменялись мыслями и нашли утешение и поддержку друг в друге; последняя преграда исчезла, не оставалось ни одной тайны, ни одного недоразумения. Рамиро довольно твердо выслушал рассказ отца, потому что любовь к отцу возвышала его и делала неизъяснимо счастливым.

Было уже далеко за полночь, когда они разошлись по своим комнатам; перед каждым из них, вероятно, пронеслись скорбные картины Олоцага выдержал самую тягостную борьбу в своей жизни, он нашел в себе столько силы, что мог видеть женой другого ту, которую любил безгранично.

Но Рамиро! Ему еще предстояла жесточайшая борьба, и разлад гораздо скорее проник в его душу, чем он ожидал.

На другой день в его комнату вошел Хуан с расстроенным лицом.

- Совершенно неслыханное зверство, - произнес он глухим голосом.

Рамиро поспешил ему навстречу и протянул руку.

- Ты пугаешь меня! Говори, что случилось?

- Принца Камерата убили!

- Убили! О, ужас! Где и кому следует мстить за его смерть?

- Был ли ты на празднике в Фонтенбло?

- К чему этот вопрос?

- Не слышал ли ты в боковом зале неожиданного шума и смятения?

- Действительно, опустили портьеры, и никто не узнал причины тому.

- Итак, в то время, как компания гостей острила и шутила, в боковом зале убили принца Камерата!

- Невозможно! Кто же совершил это злодеяние?

- Бачиоки, по приказанию Евгении, окружил его тайными агентами, из которых двое и убили его! Кровь его обагрила ковер, между тем как рядом беззаботно веселились.

С широко раскрытыми глазами выслушал Рамиро это известие, потом закрыл лицо руками и застонал под тяжестью этой страшной новости.

- По приказанию Евгении... - прошептал он наконец, как будто не веря своим ушам, он должен был собрать всю силу и твердость, чтобы взять себя в руки.

- Точно так, Рамиро! Она одна виновата!

Молодой офицер, точно в припадке безумия, сделал несколько шагов назад; тело его дрожало; он задыхался, грудь его высоко поднималась.

- Пресвятая Мадонна, что с тобой? - испуганно вскричал Хуан, подбегая к своему другу.

Рамиро не мог отвечать - он страдал невыразимо; Хуан не подозревал, что Евгения была его мать.

- Ничего, это пройдет... Это самая мучительная минута моей жизни, - прошептал Рамиро, - не спрашивай причин и не беспокойся обо мне! Известие это не убьет меня! Горе тому, чье рождение не беспорочно!

- Понимаю, - отвечал Хуан, - я разделяю твою участь, - своей жизнью я обязан греховной любви, - соединимся же еще теснее и станем вместе бороться с бурями жизни.

- Не сердись на меня, Хуан, если я с тобой расстанусь, но, что бы ни случилось, будь по-прежнему моим другом.

- Я не тронусь с места, Рамиро, мне кажется, что ты замышляешь что-то ужасное...

- Когда жизнь обращается к нам своей темной стороной, то разве смерть покажется ужасной?

- Самоубийство - самое ужасное из всех преступлений; скажи мне, неужели ты замышляешь лишить себя жизни?

- Да, Хуан, я задумал совершить это.

- Безумный! Страх и отчаяние выдали тебя. Подумай о небе, посмотри на меня, мужайся, старайся примириться с жизнью!

- Ты не знаешь, какой хаос у меня внутри! Оставь меня, Хуан! Меня окружает гибель и проклятие! Та женщина, по воле которой умертвили принца Камерата, - моя мать!

Глубокая страшная тишина наступила вслед за этими словами; только теперь понял Хуан все отчаяние Рамиро.

- Иди, оставь меня одного, я покончу с жизнью! Иди, Хуан, расстанься со мной, чтобы никогда больше не свидеться. Бывают такие страдания, которые забываются только в могиле.

Глубоко тронутый Хуан раскрыл объятия и привлек к себе на грудь своего друга.

- Будь тверд, - проговорил он, - прибегать к смерти, когда жизнь представляет мало веселого - мысль недостойная тебя, мой друг! Нет, смело, отважно смотреть в глаза всем невзгодам жизни - вот твоя цель, твоя задача. Только собственная вина может привести нас в отчаяние, проступки же других мы обязаны мужественно сносить и искупать!

- Хуан, Хуан, твои слова возвышают и оживляют меня!

- Смерть не спасет нас, Рамиро, она преграждает нам путь к спасению! Взгляни на природу, на небо, усеянное звездами и внемли внутреннему голосу! Борись и побеждай - эту же цель и я поставил себе.

- Да, Хуан, и я хочу бороться и побеждать, но только не здесь, близ мучительных воспоминаний! Прощай, я возвращусь в Испанию и удрученная душа моя успокоится.

- Итак, мы Должны расстаться, Рамиро?

- Может быть, мы когда-нибудь встретимся, Хуан, с обновленным сердцем. Тогда воскреснет наша старая дружба и сделается прочнее и возвышеннее!

- Прощай же, Рамиро! Перед нами обоими лежит тернистая дорога! Дай Бог нам встретиться с иными чувствами.

Друзья обнялись; на глаза Хуана навернулись слезы; быстро вырвался он из объятий Рамиро, пожал ему руку и скрылся.

Какая бездна разнообразных чувств и мыслей волновала сердце, какие пытки испытывала душа Рамиро, наследовавшего честность своего отца! Хуан спас его от смерти, но кто мог избавить его от мук, терзавших его сердце.

Рамиро сообщил дону Олоцага о своем намерении вернуться в Испанию, и тот подумал, что юноша желает повидаться с инфантой Марией, дочерью Изабеллы, к которой он был неравнодушен.

Заговорила ли в Евгении совесть или дон Олоцага передал ей план Рамиро оставить Париж, неизвестно, но только через несколько дней преданный слуга принес графу Теба письмо от Евгении. С какими чувствами распечатал Рамиро записку своей матери?!

"Приходите завтра вечером в замок Мальмезон, - читал он. - Если вы хотите исцелить душу той, которая близка вам более, чем вы предполагаете, то не отвергайте этой просьбы! Видеть вас еще раз без свидетелей и говорить с вами - самое страстное желание той, которая написала вам эти строки."

Руки Рамиро дрожали...

Как загадочно было сердце той женщины, которую он считал своей матерью!..

XIV. ЗАМОК МАЛЬМЕЗОН

Вечерняя тьма покрывала обширный густолиственный Рюельский лес, простирающийся за Мон-Валерьен до самой Сены. Посреди этого леса стоит старинный замок Мальмезон, построенный в романтическом стиле. Он скрыт за раскидистыми тенистыми деревьями и напоминает собой старинный охотничий дворец; возле него находится сад с цветочными клумбами, который, как и замок, окружей высокой, поросшей мхом стеной.

Здесь, вдали от света, жила несчастная императрица Жозефина после своего развода с Наполеоном. Она редко покидала замок и умерла в нем в мае 1814 года.

Влекло ли Наполеона в Рюельский лес раскаяние после смерти его супруги? Говорят, он часто молился в маленькой церкви, где покоится прах Жозефины. После Ватерлооской битвы император поселился в этом уединенном замке, который оставил только во время приближения неприятеля.

Впоследствии Мальмезон перешел во владение испанской королевы Марии-Христины, у которой его приобрел Наполеон III, вероятно, ради воспоминаний.

Замок редко посещался императорской фамилией, потому что не был приспособлен к блеску и роскоши, а скорее располагал к самоуглублению и раскаянию.

Солнце склонялось к западу, когда придворный экипаж, запряженный парой лошадей, повернул в аллею, ведущую к стенам замка. В экипаже сидела закрытая вуалью дама.

Красные лучи заходящего солнца едва проникали сквозь ветвистые деревья леса; длинные тени ложились на узкую дорогу, по которой ехала карета.

Какой громадный контраст между шумными улицами Парижа, откуда прикатил экипаж, и этим безмолвным густым лесом с его вечерним меланхолическим освещением! Вот доехали до стены; высокие решетчатые ворота были раскрыты настежь. Карета повернула к замку, в стрельчатых окнах которого отражались последние пурпурные лучи солнца.

Прислуга, казалось, не знала об этом посещении, однако лакей и кастелян бросились к подъезду, между тем как егерь, держа в одной руке шляпу с перьями, быстро соскочил с козел и отворил дверцу кареты. Жестом он дал понять прислуге, кто так неожиданно приехал в уединенный замок Мальмезон.

Закрытая вуалью, гордая прелестная дама вошла в переднюю; прислуга, почтительно кланяясь, отступила на приличное расстояние.

Евгения сделала знак старому кастеляну.

- В молельню, - произнесла она коротко и едва слышно. Старик последовал за императрицей к широкой лестнице, ведущей в салоны и жилые комнаты; в руках он держал ключ, чтобы по приказанию Евгении отпереть молельню.

- Не приезжал ли в замок Мальмезон всадник? - спросила она кастеляна, поднимаясь по лестнице.

- Нет, - отвечал старик.

- Значит, приедет! Проводите его тогда в молельню!

- Прикажет ли государыня зажечь люстру и канделябры?

- Нет, осветите только подъезд и лестницы, - но что это такое?

- Топот лошади; вероятно, приехал всадник, ожидаемый вашим величеством..

- Ступайте! Отворите двери молельни и первого зала, а потом проводите ко мне всадника!

Старик повиновался; высокие двери отворились; Евгения вступила в зал, а затем в прилегающую к нему комнату. Это была молельня императрицы Жозефины, ее сохранили в том виде, в каком она была полвека назад. Сквозь стрельчатые окна золотые лучи солнца освещали мрачную комнату. Здесь не было блеска и роскоши; всюду, куда падал взгляд, были простота и безыскусственность.

Возле одной стены стоял большой резной аналой с простым распятием; в подсвечниках оставались полусгоревшие свечи; даже молитвенник несчастной императрицы был еще открыт, никто не смел прикоснуться к нему. На стене висела большая картина, изображающая Тайную Вечерю.

На потолке висела стеклянная лампа. Старомодные стулья с полинявшей обивкой, резной стол с книгами, ваза и камин с часами - вот все убранство этой комнаты. Часы остановились в тот час, когда умерла Жозефина.

Евгения вздрогнула; мысль о бренности земной жизни проникла в ее душу; здесь умерла одинокая и позабытая императрица, супруга Бонапарта, как и она.

Шаги вывели ее из размышлений; старый кастелян отворил дверь и приподнял портьеру - показалась фигура Рамиро. Известна ли была ему тайна, связывающая его с Евгенией?

Сердце Евгении замерло, когда она по выражению его лица попыталась проникнуть в его мысли; она окаменела - до того был холоден и суров его взгляд. Рамиро Теба переступил порог и поклонился.

Кастелян опустил портьеру.

Какие чувства волновали в эту минуту безмолвия этих людей, стоявших друг против друга в молельне Мальмезона! Как различны были их мысли и ощущения!

Долго смотрела Евгения на юное прелестное, но в эту минуту бледное и мрачное лицо Рамиро, как будто хотела запомнить его навеки.

- Вы исполнили мою просьбу, граф Теба; благодарю вас за это. Знали вы, кто писал строки, не имевшие подписи?

- Да, я знал это, так как достойный отец мой, дон Олоцага, открыл мне тайну моего рождения, - отвечал Рамиро твердым голосом.

- Стало быть, вы знаете...

- Все...

Евгения пошатнулась. Рамиро видел это, он затрепетал, сердце его готово было разорваться; им овладело страстное желание прижаться к материнской груди. Он стоял напротив той, которая родила его, и, не будучи в силах слушаться другого голоса, кроме голоса природы, он бросился в раскрытые объятия своей матери.

Рамиро рыдал, высокие чувства овладели им.

И Евгения не была уже той гордой, мраморной, честолюбивой императрицей; она была матерью, снова увидевшей своего сына.

Вдруг Рамиро вырвался из ее объятий; воспоминания и сомнения проснулись в нем; слезы застыли на его щеках, лицо покрылось смертельной бледностью.

- Извините, - произнес он глухим голосом, - это место не принадлежит мне! У меня нет матери! Не старайтесь вознаградить меня за то, что я принужден считать недоступным. Я явился сюда по вашему приказанию. Я знал, что вы прислали мне записку без подписи; вы писали ее в минуту скорби, но не забыли, что в подобных письмах нельзя называть себя; не защищайтесь, вы опасались назваться моей матерью, потому что стыдились быть ею! И потому я явился сюда, чтобы навеки проститься с вами.

- Рамиро, эти слова... эта холодность... ты отворачиваешься от меня! - сказала Евгения с глубоким отчаянием.

- Я настолько горд, что не стану признавать своей матерью ту, которая стыдится быть ею! Лучше думать, что ее не существует! - Голос Рамиро задрожал от волнения. - Приехав в Париж, я не знал, что именно разлучит нас, разлучит навеки! Между нами лежит преграда, которую никто на свете не может уничтожить.

- Но, Рамиро, я уничтожу ее, я всемогуща... Рамиро махнул рукой и недоверчиво покачал головой.

- Только один Бог всемогущ; мы - простые смертные, похваляющиеся своей немощью! Отпустите меня, это место принадлежит другим.

- Останься, не уходи, я буду твоей матерью, я сделаю все, чего ты потребуешь!

- Мне ничего не нужно, кроме вашего благословения. Решение мое твердо, ничто не в силах поколебать его! Замок, подаренный молодому чужестранцу, не знавшему, какие чувства руководили вами, я возвращаю вам, - вот документы.

- Ты презираешь даже этот ничтожный знак моей любви? О, ты неслыханно горд и жестокосерд, Рамиро, - прошептала Евгения выпрямляясь, она дышала тяжело и прерывисто, страшная бледность покрывала ее лицо. - Ты терзаешь меня этими ледяными словами! Если бы ты знал, как невыразимо тяжела мне разлука с тобой!

- Говорят, что и на земле есть правосудие, но свидание на небе, где нет забот и горя, самое блаженное свидание для того, кто поступал в жизни хорошо и честно! Итак, станем оба стремиться достигнуть этого свидания!

Евгения прижала руки к сердцу. Что означали эти торжественно произнесенные слова? Неужели тому, кого она родила, известны все преступления, совершенные ею в продолжение бурной жизни? Неужели он знал о тех жертвах, тени которых так часто преследовали ее? Эта мысль была ужасна, от нее замерло сердце.

- Что значит это утешение... с условием, - произнесла Евгения с трудом.

- Я думал облегчить им нашу разлуку. Я счастлив был бы возможностью защитить невинных и всегда буду делать добро, насколько это возможно.

- А замок Теба, - быстро прервала его Евгения, чтобы переменить предмет разговора. - Ты отвергаешь его и это последнее твое слово?

- Если, взяв его, я сделаю вас способной совершить что-нибудь доброе, тогда пусть он будет моим, и я поблагодарю вас за это.

- Эта холодность убивает меня... Рамиро... Рамиро, - вскричала Евгения с отчаянием, закрывая лицо руками, - убей меня, эти мучения хуже самой смерти!

- Будем тверды и сильны, когда чувства и слова не существуют для нас.

- Знай же, до чего ты доведешь меня, оставляя таким образом: ты унесешь с собой последнюю искру человечности, темная, непроницаемая ночь будет царить во мне, распространяя страх и ужас; я, подобно тебе, оттолкну от себя умоляющих, буду разрушать счастье других и наслаждаться чужим бедствием: тогда отвернись, тогда прокляни меня...

Евгения произнесла эту угрозу, не переводя дыхания; она была ужасна; гнев и ненависть исказили ее лицо.

Рамиро молча подошел к ней и протянул руку, лицо его было торжественно; сын подвел мать к маленькому алтарю молельни.

- Опустимся здесь на колени, - нежно и тихо проговорил он. Побежденная этой торжественностью, Евгения встала на колени и сложила руки; слезы брызнули из ее глаз; рядом с ней опустился Рамиро.

Долго молились они; глубокая, священная тишина окружала их, солнце давно уже скрылось, серебряные лучи месяца, падая на коленопреклоненных, походили на благословение свыше; ничто не нарушало торжественности этой минуты, которая навеки сохранилась в памяти Евгении.

Рамиро наклонил голову, императрица положила на нее свои трепещущие руки; она, казалось, была так потрясена, так глубоко тронута, что не могла произнести ни одного слова.

- Прощайте, - проговорил Рамиро после небольшой паузы, поднимаясь с пола. - Да укрепит и направит Пресвятая Богородица ваше сердце.

Евгения сделала ему знак удалиться, она не хотела, чтобы он был свидетелем ее бессилия и беспомощности.

Рамиро Теба повиновался; он поклонился и вышел.

Потрясенная Евгения лежала у подножия алтаря; она вынесла тяжкую борьбу; тихие рыдания раздавались в комнате, озаренной серебряным светом луны.

Потом она поднялась, глаза ее снова заблестели, на лице выразилась обычная холодность; она убедилась, что Рамиро исчез для нее навеки.

- Это последняя тяжелая и слабая минута в моей жизни, - сказала она, и в ее словах слышались гордость и честолюбие, побежденные на минуту добрыми чувствами. - Прочь сомнения и воспоминания, никто не может преградить мне дорогу, кто станет поперек, тот неминуемо погибнет; вы достаточно убедились в этом, Олимпио и Камерата. Было бы непростительной слабостью сворачивать с избранного пути под влиянием безумных слов неопытного юноши; он исчез, и никто более не станет удерживать и препятствовать мне.

Евгения вздрогнула; у входа в комнату послышался какой-то шум, не Рамиро ли возвратился?

- Вы ошибаетесь, Евгения Монтихо, - раздалось из-за портьеры, - остался еще один человек, который стоит поперек вашей дороги!

Холод пробежал по телу императрицы; не обманывало ли ее расстроенное воображение? Кто говорил с ней? Этот голос хорошо знаком ей, но она еще не видела того, кто говорил.

Ужасная, потрясающая минута! Евгения не сводила глаз с портьеры, за которой кто-то был.

Она была одна в замке; прислуга находилась внизу; в молельне была одна только дверь. Вдруг мощная фигура выступила из-за портьеры.

Евгения вскрикнула; лунный свет упал на вошедшего, лицо которого было бледно, как у привидения.

- Олимпио, - прошептала она с ужасом.

- Да, это Олимпио, Евгения Монтихо. Мертвые встают из гробов, чтобы загородить вам позорную дорогу.

Евгения зашаталась; ей показалось, что перед ней стояла тень умершего; но явившийся был живой человек, мощная фигура его выражала гордость и непоколебимость.

Широко раскрыв глаза, Евгения смотрела на страшное явление, во власти которого находилась. Олимпио бросал на императрицу презрительные взгляды; она не могла ни говорить, ни двигаться. Она хотела кричать, но голос замер; она протянула руки, как бы желая защититься, и окаменела перед Олимпио, на груди которого висел бриллиантовый крест, хранившийся в Тюильри. В кресте осталось не более третьей части бриллиантов, пустые места производили неприятное впечатление - они походили на пустые глазницы.

Императрица обессилела перед этим явлением; опустясь на ступени аналоя, она шептала молитву, чтобы отогнать страшное видение.

Но видение не двигалось с места.

- Вы видите крест, Евгения Монтихо, символический крест с потухшими камнями? - спросил Олимпио повелительным голосом. - Отняв его у меня, вы думали устранить меня навеки. Вы радовались, что вам некого опасаться после того, как вы отправили узника в Консьержери.

- Прочь!.. Я умираю... Пресвятая Богородица, сжалься!..

- Не призывайте святых, Евгения Монтихо, они вас не услышат. Утешение доступно только добродетельным, а не вам, погрязшей в преступлениях. Перед вами стоит не привидение, но ваша воплощенная совесть! Олимпио жив и будет жить, хотя бы вы его проткнули бесчисленными мечами! Вам не удастся погубить его; он живет, чтобы пугать, напоминать, наказывать и унижать вас!

- О! Ужас! Помогите!..

- Успокойтесь, Евгения Монтихо, никто не услышит вас. Радоваться этому следует вам, а не мне, потому что только вы одни услышите то, о чем я вас спрошу. Отвечайте! Где Софья Говард, графиня Борегар? Где принц Камерата, отец...

- Ужасный! Я страшусь вас... вы не человек... вы дьявол...

- Называйте меня своим злым духом, Евгения Монтихо, но выслушайте! Я приказываю вам освободить немедленно маркиза Монтолона и сеньору Долорес Кортино.

- Нет, никогда! Вы даете мне власть над собой, и я воспользуюсь ею, - вскричала Евгения, вставая.

- Слыхали ли вы о тюрьме Тампль, Евгения Монтихо? Евгения вздрогнула и, как безумная, посмотрела на Олимпио, который напомнил ей место, где томилась королева.

- Сеньора и маркиз уже свободны!

- Свободны, - глухо повторила Евгения.

- Я хотел сохранить вам вид могущества, прося об этом приказе...

Евгения видела, что она бессильна против Олимпио, что он подчиняет все своей власти. И теперь он спасся от верной смерти и снова овладел крестом. Она не могла этого объяснить, ее мысли путались.

- Отдадите ли вы этот приказ? - спросил Олимпио.

- Да, отдам.

- Не вздумайте завтра же изменить вашему слову и убить меня; клянитесь, что вы не будете более преследовать меня, маркиза и сеньору; вы бессильны, однако клянитесь, Евгения Монтихо.

- Клянусь, - прошептала Евгения, как будто пробудясь от страшного сна.

- Позаботьтесь, чтобы я и маркиз могли появиться при вашем дворе!

Евгении казалось, что земля колеблется под ее ногами.

- Высказывая это желание, я хлопочу о вашем благе и спасении, а не о своем личном счастье. Клянитесь же, Евгения Монтихо.

- Клянусь, - прошептала императрица, едва не падая в обморок.

- Вы сдержите клятвы, не ради набожности и религии, которую вы осмеиваете, но из боязни, которая одна имеет над вами власть. Бойтесь же меня, Евгения; вы хорошо знаете меня и потому можете угадать, что ожидает вас, если, понадеясь на свою безопасность в Тюильри, вы нарушите клятву! Я уничтожу вас, но гораздо лучше и искуснее, чем вы старались погубить меня: помните Тампльскую тюрьму и гильотину.

Евгения лишилась чувств; без памяти лежала она на ступенях аналоя, у которого некогда молилась несчастная Жозефина.

Дрожащие лучи месяца освещали ее; Олимпио вышел из комнаты. Внизу, у выхода, он приказал кастеляну помочь императрице. Потом оставил замок Мальмезон. За решетчатой стеной его ожидал Валентино с лошадьми.

Пока собирались со свечами в молельню, чтобы привести в чувство императрицу, оба всадника уже скакали через лес к дороге в Париж, по которой за час перед тем, грустно опустив поводья, проехал граф Рамиро.

XV. МЕКСИКА

Началась злополучная война против Мексики. Испанцы под начальством Прима, англичане под предводительством сэра Вайка и французы под командой Форея сели на корабли.

Намерение французского императора образовать из Мексики ленное государство было уже в I860 году решенным делом между ним и Морни.

Наполеон привлек на свою сторону эрцгерцога Максимилиана, вступившего в брак с Марией-Шарлоттой Бельгийской; он обещал сделать его императором Мексики, думая польстить этим честолюбию эрцгерцога, который, не подозревая об опасности, шел на верную гибель вместе со своей женой.

Война с Мексикой, начатая Наполеоном, имела своим Настоящим поводом единственно денежную спекуляцию. Морни завязал отношения со знаменитым спекулянтом Иекером, так что начало похода вполне соответствовало его завершению. Иекер дал заимообразно мексиканскому генералу Мирамону, известному негодяю, стремившемуся к деспотизму, восемь миллионов франков и за то получил от него вексель в семьдесят миллионов в государственную кассу Мексиканской республики. Иекер продал этот вексель Морни, который сумел втянуть в эту спекуляцию своего сводного брата Наполеона. Когда же Мексиканская республика отказалась платить деньги по векселю, а признала подлежащими к уплате только восемь миллионов, действительно данных взаймы, тогда разгорелась война. Это одна из тюильрийских тайн, о которых мало кто знал, а кто знал, не смел говорить.

Эта кровавая война началась не за оскорбленную честь Франции, не ради защиты французов, испанцев и англичан, населявших Мексику, но для того, чтобы занять недовольных и наполнить карманы двух людей деньгами, приобретенными низким обманом.

Испанцы и англичане скоро заметили, что хитрый Бонапарт употребил их как средство для достижения своей цели; потерпев значительные убытки, они вернулись, предоставив французам одним продолжать эту экспедицию.

Испанский генерал Прим, женатый на племяннице мексиканского министра Эчеверия, узнал от последнего, что даже при постоянных победах союзного войска Мексика никогда не может быть ленным французским государством, потому что Соединенные Штаты Северной Америки всегда будут восставать против этого.

Но Наполеон не отступил от своего намерения и отправил новые французские войска в Мексику под начальством генерала Базена, того самого, который в 1870 году сдался в Меце со всем своим войском в руки немцев.

Базен, преданный слуга Наполеона, был злым духом императора Максимилиана и несчастной Шарлотты, которых он после победы при Пуэбло и взятия мексиканской столицы поставил в полную зависимость от себя. Собственно Базен был императором Мексики по милости Наполеона; его можно было назвать проклятием, преследовавшим честного благородного эрцгерцога и его супругу; он виновен в пролитой в Мексике крови.

"Los Emperadores", как называли мексиканцы Максимилиана и Шарлотту, пытались царствовать, но очень быстро обнаружили свое бессилие. Базен вырвал из рук императора Максимилиана власть, которую тот . предложил временно разделить с ним. Подобно своему тюильрийскому учителю, он задумал прибегнуть к страху, чтобы смирить Мексику!

По его требованию "Los Emperadores" 3 октября 1863 года подписали декрет, который объявлял всех мексиканцев, защищавших отечество, разбойниками, преступниками, теми бандитами, которых Франция посылала под именем вольных стрелков против германцев. В декрете говорилось, что таких мексиканцев будут расстреливать в двадцать четыре часа.

Император Максимилиан не подозревал, что этим декретом он подписал свой смертный приговор. Собственноручно написал он злополучную бумагу, которую продиктовал ему Базен; теперь Максимилиан и его супруга были полностью в руках ставленника Наполеона.

Одна только Шарлотта поняла Базена и предостерегала от него; но даже и она не представляла, чтобы он мог когда-нибудь сделаться палачом ее царственного супруга.

Кровавый декрет был немедленно разослан по всем местам, где находились приближенные императора. Первыми жертвами его были два генерала президента Хуареса: Саласар и Артеага; за ними следовали тысячи.

Только теперь Максимилиан понял, насколько шатким был его трон, и убедился, что его советник был изменником. Одного из своих приближенных, Альмонте, он отправил в Европу, чтобы просить помощи у Наполеона, папы и Австрии.

Но "Los Emperadores" тщетно ожидали кораблей с золотом, войском и оружием. Людовик Наполеон предоставил Максимилиану самому выпутываться из расставленных сетей; папа пожал плечами, а австрийским волонтерам было запрещено ехать в Мексику.

На Шарлотту и Максимилиана обрушились все несчастья! Базен постепенно отходил от управления; он получил от Наполеона приказ оставить несчастные жертвы на произвол судьбы. Это был беспримерный поступок.

Разыграли комедию, которая окончилась ужасным образом! Мог ли Максимилиан, возбудив декретом Базена ненависть всего народа, держаться один, без войска Наполеона! Ему изменили, постыдно продали, и императорская корона, пожалованная клятвопреступным Бонапартом, стала несчастьем для Максимилиана и его супруги.

Скоро в его руках осталась незначительная часть Мексики, но и ту он не мог защитить. Однако, несмотря на обман Наполеона, он не решался бежать из страны, императором которой себя называл.

Базен посадил войска на корабли, чтобы возвратиться во Францию; напрасно умоляла его прекрасная Шарлотта не покидать их - слуга Наполеона был непоколебим. Только незначительное число друзей, между которыми находился принц Феликс Сальм, оставалось верным императору. В то время как в Париже праздновали победы, называли площади и улицы в честь одержанных побед при Пуэбло и Мексике, в то время как изменнику Базену пожаловали маршальство и готовились с триумфом встретить деморализованных солдат, император Максимилиан увидел, что он погиб, ибо генералы президента Хуапеса окружили его и более и более теснили.

Описав события, совершившиеся по ту сторону океана, вернемся к Олимпио и сообщим, как он избавился от казалось бы неминуемой смерти.

Отравленное вино, принесенное Маргаритой Беланже, которая предостерегала Олимпио, оставалось нетронутым несколько дней. Олимпио придумывал средства бежать и обмануть своих врагов, поклявшихся погубить его.

Спуститься из окна было безумием, так как оно находилось на недосягаемой высоте, а внизу текла река. Использовать веревку было нельзя, потому что Олимпио не хотел бросать тень на сторожа; простыни хватило бы только на одну треть высоты, да и не к чему было привязать ее, так как в окне не было ни одной железной перекладины.

Необходимо было отыскать другой выход, и Олимпио после долгих размышлений нашел его. В его комнате находился камин с дымовой трубой, почти прикрытый каменной стеной. Олимпио выяснил, что труба эта проведена в камин нижнего этажа, где, как передал ему сторож, был устроен архив и проходили заседания.

Решение было принято быстро. Он хотел оставить своих врагов в приятном заблуждении, что он выпил отравленное вино, а потом вдруг поразить их своим неожиданным появлением. Они не должны были догадаться, каким образом он спасся.

План его был превосходен. Вылив вино за окно, он оставил в бутылке несколько капель, чтобы его враги подумали, будто он отравился. Разрезав руку, он закапал пол кровью; потом разорвал часть своей одежды и исцарапал возле окна стену, чтобы тюремщики пришли к убеждению, что он бросился в Сену.

Что его план удался, мы уже видели на празднике в Фонтенбло, когда церемониймейстер передал императрице сообщение о случившемся.

Окончив эти приготовления, он предпринял опасное путешествие по дымовой трубе. Ему нужно было стараться не повредить стены и этим не открыть своим врагам придуманного им выхода из тюрьмы. Сердце его сжалось при мысли, что, попав в нижнюю комнату, он не найдет там никаких средств к бегству. Если двери заперты, окна имеют решетки, тогда весь план будет разрушен.

- Черт возьми, что же ты медлишь! Вперед, - прошептал он, убедившись, что никто не подслушивает у двери и не попытается помешать ему. - Правда, труба немного узка и ты вылезешь настоящим чертом, но разве стоит обращать внимание на подобные пустяки! Уже полночь! К делу, Олимпио! Теперь вы вытаращите глаза и узнаете, что я за человек! Трепещи, Евгения Монтихо! Мертвые встают из гробов!

Окинув еще раз внимательным взглядом комнату, он с удивительной для его роста и веса ловкостью опустился в трубу, ведущую в нижний этаж. Упираясь то спиной, то коленями в стенки трубы, он начал быстро скользить вниз; если и могло случиться при этом несчастье, то разве только то, что он расцарапал бы и повредил бы себе кожу. Но путешествие удалось превосходно. Без малейших повреждений он добрался до нижнего камина, который был больше и красивей верхнего.

Олимпио вылез из камина в длинную, высокую комнату, окна которой имели решетки; посреди находился стол с письменными принадлежностями, скамьи, стулья и несколько шкафов. Это была аудитория или судебная комната. Глаза его привыкли к темноте, и он различал все предметы очень ясно.

Здесь было две двери; одна из них, вероятно, вела в соседнюю комнату, другая же, без сомнения, в коридор и служила входом и выходом для судей.

Обе двери, как убедился Олимпио, были заперты. Он принялся разыскивать ключи, но не нашел ничего, что могло бы ему помочь...

Опасения его оправдались! Здесь внизу он был таким же узником, каким был наверху. Ломать двери он не решился, потому что шум выдал бы его.

Олимпио стоял и раздумывал. Он попал в ловушку и не видел никакого из нее выхода.

Вдруг одна мысль, один луч надежды озарил его, и спокойно, точно имел полное право и был сам судьей, он уселся в самое удобное кресло и стал осматривать комнату.

Хладнокровно ожидал он следующего утра. Когда сквозь высокие решетчатые окна проник первый луч света, до слуха его долетел громкий говор и шум шагов: сторожа с их женами собирались мести комнаты и приготовлять все необходимое для судей.

Только этого и ждал Олимпио. Он быстро поднялся и спрятался за один из высоких шкафов комнаты.

В ту же минуту двери, ведущие к выходу, отворились.

Олимпио увидел сторожа со щеткой; он думал напасть на него только в крайнем случае, если тот заметит его и станет угрожать; тогда он оглушил бы его ударом.

Сторож беззаботно напевал одну из народных парижских песен, бывших тогда в большой моде, потом взял несколько стаканов, выплеснул на пол заключавшуюся в них жидкость и удалился из комнаты, вероятно, для того, чтобы отдать своей жене мыть эту посуду.

Эта минута показалась дону Олимпио самой благоприятной. Лишь только затихли шаги сторожа, Олимпио покинул свое убежище и пошел за ним.

Он добрался до широкой лестницы, кругом не было ни души. Тихо и медленно стал он спускаться. Внизу находилась прихожая с выходом на улицу, которым пользовались чиновники; в ней тоже было пусто. Быстро сойдя на площадку, он отворил дверь и, никем незамеченный, очутился на улице.

- Удалось, черт возьми, - смеялся он, направляясь к Pontneuve и к лабиринту улиц, прилегающих к Лувру.

Потом он спокойно отправился на Вандомскую площадь, но свой отель нашел закрытым; постучав довольно долго у ворот, он убедился, что в доме никого не было.

Куда же скрылся Валентино?

По пустым улицам Олимпио отправился к отелю Клода и здесь встретил своего верного слугу, радость которого была безмерна.

Подавая ему новое платье, так как старое было грязное и разорванное, Валентино рассказал своему господину, что Хуан с Камерата вернулся в Париж, что первый из них поселился в испанском отеле, второй же исчез без следа.

Мы знаем, что на следующую ночь был назначен праздник в Фонтенбло.

Подкрепив себя пищей и вином, Олимпио лег отдохнуть, потому что для дальнейших предприятий ему необходимо было запастись силами.

Лишь только взошло солнце и дон Агуадо заснул, как Валентино осторожно и таинственно передал Хуану, что его господин воскрес из мертвых; вслед за тем в отеле Монтолона произошло одно из самых радостных и счастливых свиданий.

Хуан рассказал историю бегства Камерата, отыскать которого он теперь надеялся.

Надежда его однако не осуществилась. Олимпио никогда уже больше не видел принца. Несколько дней спустя Хуан известил его об убийстве Камерата и о свидании императрицы с Рамиро в замке Мальмезон.

Этим вечером воспользовался Олимпио для освобождения маркиза и своей Долорес.

В полном генеральском мундире, в сопровождении Хуана, он отправился в Тюильри. Двор не возвращался еще из Фонтенбло, императрица, пробыв несколько дней в Париже, уехала в замок Мальмезон. План Олимпио удался.

Часовые без малейшего препятствия пропустили генерала с офицером, которые поднялись по лестнице, ведущей в покои императрицы.

Слуги и горничные никогда не знали Олимпио. Именем императрицы он приказал провести его в комнату Евгении, и прислуга не посмела отказать ему.

Пробраться в Тюильри было смелым, отважным предприятием, и Олимпио совершил его с бесподобной уверенностью.

Он вошел в будуар Евгении, чтобы взять свой бриллиантовый крест, потом намеревался вместе с Хуаном направиться в замок Мальмезон, чтобы принудить императрицу освободить маркиза и Долорес. Ему была дана власть на это.

Отыскав бриллиантовый крест и повесив его на грудь, он заметил на письменном столе Евгении несколько бланков с ее подписью, оставленных ее тайному секретарю на случай необходимых приказов.

- Это очень кстати! Я избавлю императрицу от труда писать, - проговорил Олимпио, обращаясь к Хуану. - Взять на себя ответственность мне ничего не стоит.

- Что вы делаете! - вскричал Хуан, увидев, что Олимпио, схватив перо императрицы, набросал несколько слов над ее подписью.

- Я пишу приказ о немедленном освобождении маркиза Монтолона и сеньоры Долорес Кортино, - с невозмутимым спокойствием проговорил Олимпио.

- Тогда необходимо бежать вместе с ними, потому что завтра все это будет известно.

- Бежать совершенно незачем, Хуан! Предоставь все мне, я обо всем позабочусь. Ступай с этим в Консьержери. Бояться тебе нечего; прежде нежели наступит ночь, маркиза освободят. Вслед за этим другой приказ свези на бульвар "Bonne Nouvelle". В доме девицы Беланже томится Долорес. Ее также освободят; тогда проводи ее в Вандомский отель.

- Я опасаюсь, - проговорил Хуан, бледнея, - что вы погибнете, если не оставите в эту же ночь Париж.

- Не беспокойся, Хуан! В то время, как ты будешь освобождать маркиза и Долорес, мы с Валентино отправимся в Мальмезон.

- К императрице!

- Да, мне необходимо переговорить с ней.

Хуан с удивлением посмотрел на. Олимпио, который спокойно поднялся с места, как будто имел полное право на все сделанное им. На лице его была написана уверенность, глаза сияли радостью при мысли снова увидеть маркиза и Долорес.

- Как можно скорее в путь, мой молодой друг. Прощай, в точности исполни данное тебе поручение; я вполне доверяю тебе, потому что убежден в твоей храбрости, спокойствии и неустрашимости. Положись на меня - ты видишь, как я уверен в своей победе. Ничто не в состоянии задержать меня. Поезжай же; смотри только, исполни все в точности!

Хуан повиновался, хотя и не мог объяснить себе, каким могуществом обладал Олимпио.

На все приготовления им потребовалось не более четверти часа. Хуан и Олимпио оставили Тюильри, не возбудив ничьего подозрения.

Доехав до Карусельной площади, они расстались: Хуан поскакал к Консьержери, а Олимпио с Валентино отправился в замок Мальмезон.

Мы уже видели, что произошло там между ним и Евгенией.

XVI. РАЗЛУКА

Планы Олимпио увенчались полнейшим успехом.

Хуан по приказу императрицы освободил сначала маркиза Монтолона, потом сеньору, которую отвез в Вандомский отель.

Евгения, начинавшая бояться Олимпио, не отменила его распоряжений. Она пришла к заключению, что все планы ее друзей погубить этого человека - бесплодны; что он презирает их, смеется над ними. Она считала его уничтоженным, исчезнувшим навеки, а он вдруг явился в самый трудный час ее жизни.

Минута эта была незабываема. Благодаря ей Олимпио приобрел такое могущество, о котором никто не подозревал.

В Вандомском отеле произошло радостное свидание. Обняв свою возлюбленную, Олимпио обещал ей никогда более не разлучаться с ней.

Долорес была вполне счастлива, когда через несколько недель обвенчалась с Олимпио, из-за любви к которому она страдала несколько лет.

Это был самый радостный праздник, на каком когда-либо присутствовали Хуан и маркиз. Валентино сиял от восторга и не знал, как выразить свою любовь и преданность дону Олимпио и его супруге.

Несмотря на беспредельное счастье любимого им человека, Хуан был грустен и расстроен. Маркиз де Монтолон, казалось, знал причину его меланхолического настроения, потому что изредка с улыбкой поглядывал на своего молодого друга, который рассеянно посматривал на всех присутствующих.

- Черт возьми, что запало в голову нашему молодому капитану? - вскричал наконец Олимпио, счастливый обладанием своей Долорес и озаренный лучами любви.

- О... - сказал Клод де Монтолон с лукавой улыбкой, - мне кажется, что сердце Хуана не совсем спокойно.

- Маркиз великолепно изучил людей, - сказал Олимпио, - по лицу читает, как по книге.

Долорес от души смеялась над взволнованным юношей.

- Говори, Хуан! Сознайся, что стрела попала тебе прямо в сердце. Рассказывай, что случилось с тобой?

При таких настоятельных вопросах Хуан растерялся, покраснел и махнул рукой, как бы говоря: "Оставьте меня в покое! Такие вещи рассказывать не легко".

- Он еще так застенчив, что никогда не осмелится взглянуть прямо в светлые, прелестные глаза молодой девушки, - проговорил Олимпио.

- Сказать ли, что я заметил, Хуан? - спросил Клод со своей обычной нежностью.

- Пожалуйста, дядя Монтолон, у меня нет от вас секретов. Впрочем...

- Ты хочешь сказать, впрочем, что дело не зашло еще так далеко и рассказывать о нем можно, - перебил Олимпио. - О, мы это хорошо знаем. Говори же, Клод! Недаром есть пословица: в тихом омуте черти водятся.

В то время как Хуан застенчиво улыбнулся, маркиз начал серьезным голосом:

- Любовь друга нашего можно назвать несчастной, и я должен сознаться, что она серьезно беспокоит меня. Молодая дама, назовем ее Маргаритой, замужем за другим...

- Черт возьми, да неужели все мы околдованы, - проговорил Олимпио, - и всякий, связанный с нами, принужден натыкаться на препятствия.

Услышав имя Маргариты, Долорес насторожилась и бросила сострадательный взгляд на дорогого для нее Хуана.

- Открытие мое удивит всех вас, но я не должен скрывать его, - продолжал маркиз. - Не знаю, передала ли тебе, Олимпио, супруга твоя, что тот мнимый герцог жив и в настоящее время находится в Париже.

- Стало быть, Маргарита?.. - произнесла Долорес.

- По принуждению вышла замуж за полицейского агента Мараньона, который не кто иной, как Эндемо.

- Ужасная судьба! - вскричал Олимпио, вскакивая. - Тот негодяй...

- По приказанию своего господина женился на несчастной Маргарите Беланже, которая презирает его и преследует только одну цель: расстраивать постыдные планы Мараньона.

- О, она прелестное, чистое создание, - горячо проговорил Хуан. - Целью своей жизни она выбрала превращать в добрые дела наглые намерения того презренного. Она старается исцелить свою молодую и надломленную жизнь искуплением грехов того, кому отдана по принуждению.

- Воодушевление твое, Хуан, хорошо и честно, и я готов подтвердить, что ты говоришь правду, - сказал Олимпио, и Долорес согласилась с ним. - Маргарита и инфанта Барселонская спасли меня! Итак, Хуан, обещаю тебе, что презренный, с которым связана Маргарита, получит достойное наказание, и наказание это будет ужасно, клянусь тебе. Но Клод, ты сказал, кажется, что у него есть господин, назови его нам.

- С условием, - отвечал маркиз.

- С каким же именно?

- С тем, что ты будешь расплачиваться с Эндемо, а я с его господином.

- Хорошо. Назови нам его.

- Это государственный казначей граф Бачиоки!

- Он приказал Эндемо и агенту Лагранжу убить принца Камерата в Фонтенбло, - сказал Хуан, глаза которого засверкали. - Он велел арестовать вас в церкви Богоматери; он приказал Эндемо подбросить бомбы в ваш отель, - о, ряд его преступлений бесконечен.

- Он отправил тебя в Версаль и заключил в Санта-Мадре, - докончил Олимпио, обращаясь к Долорес. - Они должны умереть оба. Чаша терпения переполнилась!

Когда встали из-за стола, и Долорес, беспокоясь за Олимпио, просила его не подвергаться новым опасностям, а оставить Францию и вернуться в Испанию, чтобы насладиться там тихой и мирной жизнью, служанка доложила о приходе инфанты Барселонской.

Инесса пришла порадоваться счастью тех, с которыми она раньше, по наущению императрицы, не хотела знакомиться.

Олимпио и Долорес встретили дочь Черной Звезды с искренностью, которая благотворно на нее подействовала. Стоя между ними, озаренная их любовью, она узнала, что есть на свете истинно честные люди и что нельзя полагаться на те наблюдения, которые она сделала при дворе.

- Вам известна чудная, странная история моей жизни, - сказала Инесса, протягивая им руки и отбрасывая вуаль, скрывавшую черное звездообразное пятно на лбу. - Вы знаете тайну, которая, подобно проклятию, в продолжение многих лет преследовала меня. Вследствие черного знака, бывшего также на лбу моего отца, он лишился престола и отечества. Верьте, что нечестно завладевшие троном никогда не будут счастливы! Лишенная отечества, я стала ненавидеть человеческое общество и, подобно родителям, бежала из одного места в другое, по степям и непроходимым горам Испании, все вперед и вперед, не находя нигде покоя и пристанища; мы изображали собой семью номадов, гонимых общим проклятием... Судьба бросила нас в Париж; я сделалась приближенной императрицы, которая первая открыла во мне терпение и любовь к людям, и я вечно буду ей за это благодарна, хотя возбужденные ею чувства были ложны и ошибочны. Вам обязана я, после долгой внутренней борьбы, покоем и примирением! Вы научили меня любить и уважать людей, хотя большинство их отталкивает нас.

Долорес заключила растроганную до слез инфанту в объятия. Инесса поцеловала ее, как сестру.

- Когда я встретил вас однажды в ново-кастильской долине, вы казались мне чудными, таинственными привидениями, - сказал Олимпио Инессе. - Тогда я не думал, инфанта, что так близко сойдусь с вами. Рассказ о преследовании вашего покойного отца растрогал меня тогда до глубины души; только что произнесенные вами слова радуют меня. Мне кажется, что ненавидеть всех людей за подлость некоторых из них будет несправедливостью. Благодарю Бога, что вы научились любить людей.

- Грехи мои искуплены; самое страстное желание мое исполнилось, вы навеки соединены с Долорес, вы счастливы, а теперь - прощайте. Я оставлю двор; мне хочется уехать куда-нибудь подальше от этих вечных раздоров, от этих давящих друг друга людей.

- Куда же намерены вы ехать? - спросил Олимпио.

- В Испанию, благородный дон! Недалеко от Севильи находится окруженный стройными гибкими пальмами, уединенный полуразвалившийся домик моего отца - это единственное мое достояние. Туда я уеду, буду наслаждаться природой и мириться с людьми, ничего не требуя и не ожидая, но изучая их слабые стороны.

Долорес взглянула с мольбой на Олимпио.

- Уедем в Испанию, - прошептала она, - будем жить с Инессой в чудной далекой стороне.

- Хотя и тяжело, но в настоящее время я не в силах удовлетворить твое желание, которое самому мне не дает покоя. Но обещаю тебе, Долорес: инфанта поедет вперед, и мы последуем за ней.

- Что за чудное, счастливое свидание будет тогда, - произнесла Инесса, - смотрите же, сдержите слово. Я буду дорожить тем днем, когда вы переступите порог моего дома.

- Олимпио, что же задерживает нас в Париже? - спросила Долорес. - Уедем в Испанию.

Видно было, какое сильное впечатление производили слова донны Агуадо на ее супруга, так как и он жил только мыслью оставить Париж и насладиться мирной жизнью со своей Долорес.

- Не все еще сделано для того, чтобы я был совершенно беззаботен и спокоен! Не сердись на меня! Минута, о которой мы оба мечтаем, приближается; я увезу тебя на нашу далекую, чудную родину.

- И я усыплю цветами дорогу, ведущую к моему дому, - закончила инфанта. - Итак, терпение, Долорес! Кончайте свои дела и последуйте за мной все; и вы, маркиз, и вы, Хуан; принц уже не последует за нами, - прошептала Инесса, закрывая лицо руками при этом страшном воспоминании. - Верьте мне, скоро наступит возмездие и коснется всех, кто не понимает, что творится и чем все это кончится. До свидания.

Опечаленные предстоящей разлукой, любящие друг друга Инесса и Долорес горячо обнялись и поцеловались.

XVII. ПРОКЛЯТИЕ СУМАСШЕДШЕЙ

- Что желаете вы сообщить нам, господин обер-церемониймейстер? - спросила императрица графа Таше де ла Пажери, входящего в ее цветочный салон.

- Чрезвычайно неприятную новость, к сожалению.

- Сознайтесь, господин граф, что вы принадлежите к числу дурных вестников, - сказала Евгения, в то время как придворные дамы, не проронив ни слова, с нетерпением ожидали услышать новость, принесенную обер-церемониймейстером.

В ту минуту, когда вошел граф Таше де ла Пажери, императрица беззаботно разговаривала и шутила с придворными дамами. На приличном расстоянии от нее стояла графиня Эслинген, одетая в черное бархатное платье. Евгения сидела на низеньком удобном стуле в одном из углублений салона, соединенного с ее будуаром посредством библиотеки.

Этот салон был невелик, окрашен в нежный цвет; на потолке были нарисованы различные искусства со всеми их атрибутами; из-за тропических растений виднелись редкие красивые вазы, статуи, между которыми самая лучшая изображала молодую мать с ребенком.

Великолепные, мастерски нарисованные картины украшали стены; здесь изображена прелестная Наяда, прячущаяся за тростники и лилии; там, с маковым венком на голове, Хлоя, перед которой амур держит зеркало; рядом - дремлющая нимфа, которую бог любви силится разбудить. Кроме того, четыре громадных, крашенных зеленью, зеркала покрывали стены. Словом, куда ни взглянешь, все цвело, блестело, сияло и напоминало волшебные сады Армиды.

Рядом с императрицей сидела принцесса Матильда; позади - герцогиня Боссано и Конти, налево - молодая принцесса Клотильда, между тем как маркиза Фульез и д'Э находились немного поодаль.

Только что подали чай в маленьких китайских чашечках, как доложили о приходе супруги маршала Мак-Магона. Евгения встретила ее с радушием, которое требовалось приличием и этикетом, потому что маршал был весьма редким гостем в Тюильри.

Когда были соблюдены все формальности и начался разговор, в комнату вошел граф Таше де ла Пажери.

- Рассказывайте, господин обер-церемониймейстер, - произнесла императрица. - Заботясь о наших нервах, вы заранее приготовили нас к печальной новости.

Ловкий, стройный, привыкший к придворному этикету, граф едва заметно пожал плечами; на лице его выразилось глубокое сочувствие.

- После кровопролитной битвы император Мексики попал в руки бунтовщиков в Керетаро.

- Как, император Максимилиан! - вскричала Евгения, делая испуганное лицо, хотя новость эта давно была уже ей известна.

- Полковник Лопес, которому так доверял его величество, постыдно изменил ему. Император со своими генералами взят в плен Эскобедо...

- А императрица Шарлотта?

- Теперь по дороге во Францию.

- Дальше, что вы еще знаете? - спросила Евгения, которой не было известно продолжение новости.

- Император Максимилиан, генерал Мирамон и Мехиа заключены в монастырь Керетаро и после военного совета, собранного Эскобедо...

- Вы колеблетесь, граф?

- Докончить это известие мне необыкновенно трудно.

- Как? Что означает смертельная бледность вашего лица?..

- Император Максимилиан, генералы Мехиа и Мирамон - все трое расстреляны!

Евгения закрыла лицо дорогим кружевным платком, который судорожно сжимала в своих руках.

- Убиты, - прошептала она.

- В день казни Максимилиана, вследствие тайного бегства генерала Маркеза, столица Мексики попала в руки начальника бунтовщиков Порфирио Диасу. Императорское знамя с замка Верра-Круз исчезло... Президент Хуарес вернулся в Мексику!

- Ужасно... вы говорите, что императрица Шарлотта едет во Францию?

- В настоящую минуту ее величество находится, может быть, в Шербурге или Гавре.

При этом грустном известии все дамы из свиты императрицы встали по ее примеру; в этом блестящем кругу было заметно сильное волнение.

В эту минуту на пороге салона показался генерал-адъютант Риль. Обер-церемониймейстер подошел к нему спросить о причине его прихода.

В салоне стояла тяжелая тишина; никто не решался говорить; все чувствовали, что известие еще не полно.

Граф Таше де ла Пажери обратился к императрице и, казалось, был в сильном смущении.

- Мексиканская императрица уже находится в Париже, - сказал он.

- Императрица Шарлотта здесь...

В соседнем зале послышался шепот; обер-церемониймейстерина, княгиня Эслинген, подошла к открытой портьере и, побледнев, отступила.

- Это она, - прошептали дамы.

Евгения пошла навстречу императрице Шарлотте, показавшейся в дверях; она хотела с участием пожать ее руку. Граф Таше де ла Пажери отошел в сторону.

Евгения внезапно остановилась.

Лицо Шарлотты выражало ужас; глаза ее были широко раскрыты, щеки и губы совершенно бледны, она боязливо заглянула в соседний зал; безумие, ужаснейшее безумие исказило ее черты.

Императрица Шарлотта прежде была красивой, кроткой и привлекательной принцессой; теперь ее внешность стала отталкивающей, кротость и миловидность исчезли и заменились тем мрачным, угрюмым видом, который приводит в содрогание всякого, кто внезапно увидит перед собой умалишенного.

Ее черное бархатное платье было измято и запылено; кружевные рукава обвисли. Ей казалось, что ее преследуют убийцы ее мужа; Шарлотта была помешана; участь ее была гораздо ужаснее участи ее мужа, которого она так невыразимо любила.

Но кто был виновен в этом несчастье?

Шарлотта судорожно протянула руки, как будто желая защититься от преследователей. Глаза ее блуждали, губы шептали какие-то непонятные слова.

Евгения оцепенела. Перед ней, в цветочном зале Тюильри, стояла императрица, спасающаяся бегством сумасшедшая императрица...

Зрелище это было так ужасно, что Евгения вскрикнула, а придворные дамы закрыли лица руками.

- Идут... неужели вы не видите эти гнусные образы! На них короткие штаны, изорванные рубашки, красные шапки, в руках сверкают кинжалы... Это они, убийцы... спасите меня, они меня преследуют! - вскричала Шарлотта, глядя в соседний зал, где находились адъютанты и камергеры. - Я погибла... это шайка Эскобедо... неужели вы не видите человека с черной бородой и сверкающими глазами - с лицом палача, это Лопес, тише... тише... он не должен знать, что я его узнала!.. Макс... мой милый Макс... о, горе... ты не слышишь меня... ты далеко от меня...

Безумная зарыдала и на минуту закрыла лицо руками, потом внезапно оживилась, стала оглядываться и только тогда заметила императрицу Евгению.

В ней как бы воскресло воспоминание, она как будто на минуту пришла в себя, сложила с мольбой руки и приблизилась к императрице.

Обер-церемониймейстер хотел встать между ними и воспрепятствовать несчастной Шарлотте приблизиться к Евгении.

- Ваше величество сильно устали с дороги, - сказал он, стараясь придать своему голосу возможную кротость, чтобы успокоить помешанную.

Шарлотта не слышала и не видела графа; она с мольбой смотрела на Евгению; ей пришло в голову, что она приехала просить помощи у Наполеона и его супруги.

- Помогите!..

Но существовали ли для нее спасение, надежда?

Нет.

Горячо любимый император Максимилиан, из-за которого она, против своей воли и предчувствуя беду, отправилась в далекие страны, никогда больше не обнимет ее, он убит, брошен в яму близ Керетаро, вдали от своей родины; сама Шарлотта лишилась рассудка.

А Наполеон и Евгения, когда-то обнимавшие ее, перед ее отъездом в столь пагубную для нее страну? А папа так торжественно их благословлявший и короновавший?

Пий IV с состраданием пожал плечами и приказал служить обедни о выздоровлении Шарлотты.

Наполеон не хотел и говорить о несчастной; Базен посоветовал ему выбросить из своей памяти всякое воспоминание о Мексике.

Евгения, к которой явилась Шарлотта, боялась сумасшедшей. Не раскаяние, не сострадание, не христианская любовь, о которой она сама когда-то упоминала, наполняли ее душу, а единственное желание освободиться как можно скорее от тягостного присутствия Шарлотты.

Обстоятельства изменились! Любовь и дружба забыты. Когда-то произнесенные слова потеряли теперь значение.

Чувствовала ли несчастная Шарлотта свою беспомощность? Видела ли она, как отвернулась от нее Евгения в страхе и ужасе?

Вероятно, это было так, потому что императрица, лишенная престола и короны, лишенная любимого супруга, вдруг выпрямилась с резким хохотом, который раздался так звонко и отвратительно в самых отдаленных покоях, что ни одна из придворных дам, никто из камергеров не осмелился пошевельнуться; всеми овладел страх.

- Будьте прокляты! - вскричала сумасшедшая. - Проклятие всему, что для вас мило и дорого! Проклятие всему окружающему вас!

Никто не смел приблизиться к несчастной, - даже сама Евгения не могла приказать, чтобы силой удалили сумасшедшую.

- Слышите! Уже приближается музыка возвращающихся войск, уже звучат трубы, слышатся равномерные шаги полков! "Кровь, кровь" слышится всюду. Там, посмотрите, там поднимаются облака дыма, земля дрожит, глаз всюду видит убийство, кровь течет рекой, неприятельские колонны отступают; но это не войско Наполеона! Чужеземные победители вступают в страну, обращая все в бегство перед собой; жены плачут и ломают себе руки, дети обнимают молящихся родителей, зарево горящих деревень зловеще освещает ночную темноту; небо почернело от дыма, а смерть косит, косит днем и ночью; этот ужасающий скелет скалит зубы от восторга, такой обильной жатвы он давно не имел, для него настал истинный праздник! А вороны каркают, коршуны кричат, мертвецы вылезают из-под снега, из-под высоких, пустынных курганов. Будьте прокляты, трижды прокляты!

Шарлотта, задыхаясь, живыми красками воспроизвела эту ужасную картину будущего перед Евгенией и ее придворными, принявшими ее описания за результат лихорадочного воображения умалишенной.

Обер-церемониймейстерина приблизилась к Шарлотте.

- Ваше величество, будьте так добры, последуйте за мной, - сказала княгиня дрожащим голосом.

- Прочь, изменники, явные изменники! Нет ни одной души, которой можно было бы довериться.

Шарлотта залилась громким хохотом, взглянув на Евгению.

- Я вижу, как вы ночью зовете своих дам, как просите помощи, но никого нет! А на улице возрастает неистовство, революция! Выходы заняты; все ближе раздаются крики людей, обратившихся в фурий; проклятия доходят до вашей постели, из которой вы выскочили! Проклятие, трижды проклятие! Вы ищете преданную вам душу, а кругом находится масса, желающая умертвить вас, жаждущая вашей крови! Вы задыхаетесь, вы ищете выхода; на улицах свирепствует смерть, но за вас никто более не сражается. Вы хотите бежать, а выходы все заняты, и вам нет никакого спасения. Вы, императрица, и около вас нет ни одной преданной вам души! Но вот наконец вы находите дверь, через которую прежде ходила прислуга; императрица благодарит Всевышнего за подобный выход! Одетая в лохмотья, чтобы не быть узнанной, проклинаемая, подобно Канету в Карманьоле, вы ищете спасения на улицах, покрытых мертвецами. На телеге покидаете вы свою столицу, ища убежища, между тем как гибнет народ, на который обрушилась вся беда и все проклятия.

Было ли это картиной виденного ей самой или пророчеством одной императрицы другой?

Евгения шепнула приказание графу Таше де ла Пажери, и тот тихонько удалился.

В цветочный зал вошел Бачиоки. Окинув взглядом комнату, он понял, в чем дело, и решился силой или хитростью избавить Евгению от сумасшедшей, поскольку императрица была уже совсем измучена проклятиями несчастной.

Какие ужаснейшие обвинения навлекли на себя Наполеон и Евгения!

Бачиоки понял жест Евгении.

Несчастной Шарлотте предстояло отправиться в ее замок Мирамаре, в котором она должна была жить как безумная под строжайшим надзором.

Бачиоки был решительным и послушным слугой. Он приблизился к Шарлотте.

- Скорее, ваше величество! Бежим, - они идут.

Слова эти сильно повлияли на несчастную императрицу, воображавшую, что ее преследуют.

Ее глаза, широко раскрытые от испуга, остановились на придворном; потом она схватила руку Бачиоки и быстрыми шагами спустилась по лестнице к ожидавшему ее экипажу.

XVIII. МАРГАРИТА И ХУАН

Рамиро Теба после вышеописанного нами прощания в молельне замка Мальмезон немедленно отправился в Испанию. Сердце его разрывалось, и много времени нужно было ему, чтобы свыкнуться с мыслью, что его мать не существует более для него.

Еще до приезда в Париж, в Мадриде, он выдержал тяжелую душевную борьбу. Рамиро был там знаком с двумя молодыми девушками - одной принцессой и другой бедной воспитанницей Фраско, которому его поручил когда-то отец его, Олоцага. Прекрасная принцесса привлекла его своим величием и роскошью, вторая же своей прелестью и невинностью.

Дочь королевы Изабеллы пренебрегла молодым графом Теба и вышла замуж за графа Джирдженти; дочь бедной Энрики, сочетавшейся с маршалом Серрано, вскоре умерла, как это известно читателю из романа "Изабелла". Поэтому, вернувшись в Испанию, Рамиро вел уединенную жизнь и посещал только замок Дельмонте, в котором умерла ее дочь. Наконец он нашел случай совершить доброе дело и воспользовался им, не щадя своей жизни.

Королева Изабелла сослала маршала Серрано на остров Тенериф и тем причинила его жене новое огорчение.

В Испании уже началось движение, предвещавшее низвержение королевы и ее алчных министров.

Энрика, супруга Серрано, задумала освободить его из заточения, и Рамиро Теба с радостью согласился ей помогать.

План их удался. Серрано примкнул к своим друзьям, и началось возмущение, исходившее из Кадикса, между тем, как Рамиро Теба, преодолев многочисленные препятствия, проводил донну Энрику в замок Дельмонте(Подробности описаны в романе "Изабелла", соч. Борна.).

Читателям уже известно, что возмущение, поднятое тремя вышеназванными лицами и присоединившимся к ним Олоцага, было вполне удачно. Королева Изабелла, войска которой были совершенно разбиты, бежала в сопровождении Марфори и нашла единственное для себя убежище у своей прежней подруги Евгении, тогда как сама Франция не хотела сделать ни одного Шага, чтобы подавить мятеж и возвратить Изабелле престол.

В память о Рамиро Олоцага пользовался большим влиянием на Евгению и следовательно на Наполеона; поэтому назначение Серрано регентом в Испании не встретило препятствия.

Рамиро Теба, принимавший живое участие во всех благородных действиях, увидел, что после того, как Серрано и Энрика достигли полнейшего счастья, ему стало нечего делать в Испании.

В Париже он познакомился с великодушным и высокопоставленным человеком, который произвел на него довольно сильное впечатление и подражать которому он считал главнейшею целью своей жизни; это был князь Эбергард Монте-Веро, владевший в Бразилии обширными землями.

Рамиро узнал, что князь Монте-Веро преследует только одну цель, именно: возможное благоденствие человечества, удовлетворение нужд и помощь бедным! Рамиро так полюбил этого человека и чувствовал себя так приятно в кругу его семейства, что, узнав о переселении князя в Монте-Веро, он решил последовать туда за ним.

Рамиро надеялся найти в далекой стране обширное поле для своей деятельности, и князь Эбергард принял его с раскрытыми объятиями.

Прежде чем мы продолжим наш рассказ, мы должны сообщить, что Рамиро обрел в Бразилии желаемый душевный покой и истинное счастье и что через несколько лет женился на внучке благородного Эбергарда.

Хуан грустно расстался со своим другом, очень хорошо понимая, что в Париже, в гуще всех происходящих битв и путаниц, выпавших на его долю, Рамиро не найдет счастья и покоя.

В душе Хуана также возникла борьба и пробудились разные чувства, которые, хотя и были совершенно иного свойства, однако были достойны сочувствия. Сущность этих переживаний нам известна из разговора Олимпио с маркизом.

Хуан виделся и говорил с Маргаритой, которая произвела на него сильное впечатление. Он понял, что она несчастна, а несчастье, невинно преследующее хорошенькую девушку, возбуждает в нас сострадание.

Маргарита и Хуан были одних лет; им обоим еще не приходилось испытывать опьянение любви, но так как их сердца скоро поняли друг друга, то при первых же свиданиях они почувствовали нечто, еще никогда ими неиспытанное.

Прекрасная молодая женщина невольно восхищалась привлекательным офицером, казавшимся ей таким любезным и приветливым, а тот, в свою очередь, прочитал в чертах ее лица тайную грусть.

Когда же она увидела, что освобожденная Долорес искренно его обняла и поцеловала в лоб, тогда она почувствовала к нему такое доверие, какого до того времени ни к кому еще не питала.

При этом. она сознала всю тяжесть своей несчастной жизни и глаза ее наполнились слезами.

- Бедная Маргарита, - сказала Долорес, - у вас благородное и любящее сердце, а вы связаны с таким человеком, которого презираете и избегаете, планы и намерения которого вы разрушаете для спасения ближнего. От всей души я сожалею о вашей участи и искренно желала бы помочь вам.

- Для меня нет больше ни помощи, ни надежды, - сказала Маргарита. - Вы возвращаетесь в объятия благородного человека, для меня же все погибло! Не напоминайте мне о несчастье жить с человеком, которого я не люблю, которого презираю... лучше помолитесь обо мне. Я никогда не буду знать счастье в жизни, я буду только желать, чтобы скорее настал тот час, в который прекратятся мои страдания.

- Примите мою помощь, - прошептал Маргарите глубоко взволнованный Хуан, - не отчаивайтесь! Не отталкивайте меня, рука моя честна й сердце мое проникнуто вашим несчастьем!

Маргарита посмотрела сквозь слезы на Хуана, как бы спрашивая: "Действительно ли вы хотите помочь несчастной Маргарите?" Потом опомнилась и положила свою маленькую ручку в протянутую ей руку Хуана, прошептав:

- О, я верю вам; вы не можете быть скверным... но предоставьте меня моей судьбе; мы навеки разлучены, и я должна одна страдать.

- Этого не должно быть. Каждому из нас необходим человек, которому бы он мог верить и всегда изливать перед ним свое сердце! Не отталкивайте меня! Я снова приду...

- Если вам дорога ваша жизнь и мое спокойствие, то не делайте этого, - прошептала перепуганная Маргарита. - Вы не знаете Мараньона, он не должен вас видеть!

- Не отталкивайте мою руку помощи, Маргарита, доверьтесь мне. Я ничего не боюсь! Я мужествен и силен! Скажите, могу ли я оказать вам помощь?

- Нет, нет... и однако я давно желала предпринять тайную поездку, без ведома Мараньона.

- Говорите, вы этим окажете мне великое благодеяние!

- Поездка должна совершиться вечером. Цель ее - отдаленный квартал.

- Так позвольте вас сопровождать и охранять!

- Меня пугает даже мысль, что вы можете за это поплатиться.

- Не бойтесь ничего! Я буду с вами! Скажите мне, который вечер выбрали вы?

- Я вам напишу.

- Вы правду говорите... О, Маргарита, благодарю вас за ваше доверие, за ваше обещание! Прощайте!

Хуан поцеловал ее маленькую ручку и поспешил к освобожденной им сеньоре.

Прошло несколько недель, а Хуан не получал обещанного письма, он ожидал его с возраставшим нетерпением. Он уже хотел отправиться в дом, где жила Маргарита, как вдруг незнакомая ему служанка принесла записку.

Хуан ликовал и горячо прижимал к своим губам записку Маргариты. Она сдержала свое обещание, не забыла его.

Записка состояла только из нескольких слов:

"Маргарита просит вас прийти сегодня в 10 часов вечера на угол предместья Сен-Дени. Она полагается на вашу осторожность и с радостью отдается в ваше распоряжение. Как часто думала она о вас и как боялась, чтобы вы не приняли ее за недостойную! Она ожидает сегодняшнего вечера и боится его! Все остальное она передаст вам лично! До свидания!"

Хуан еще раз перечитал письмо, ему казалось, что слова его дышат любовью и невинностью. Глаза юноши блестели, сердце сильно билось, он целовал бумагу, которой касались ее руки.

Оставалось еще несколько часов до блаженной минуты; Хуан находился в неописанном восторге. Всюду сопровождавший его образ Маргариты представлялся ему теперь еще яснее и привлекательнее; он чувствовал, что готов идти за нее на смерть, пожертвовать жизнью...

Но она была женой другого. Такая молодая, такая прекрасная и в таком ужасном положении.

Хуан не знал, что Маргарита Беланже была любовницей императора, и если бы кто-нибудь сказал ему об этом, то он бы не поверил. Разве он не видел чистоту и непорочность ее сердца? Она не могла быть дурной, не могла быть искательницей приключений, желавшей заманить его в сети! Она была несчастная, угнетенная судьбой женщина.

Быть прикованной к недостойному, неблагородному человеку! Хуан вполне понимал, как мучительно это положение, - и в таком-то положении находилась Маргарита.

Когда наконец наступил вечер, Хуан накинул шинель и быстро пошел по улицам. Шел мелкий дождь, улицы имели мрачный вид. Бесчисленное множество фиакров проехало мимо Хуана; на бульварах, несмотря на дождь, теснилась толпа.

Небо было мрачно. Ни звездочки, ни малейшего света луны; одни только фонари тускло освещали дорогу молодому человеку.

Пройдя бульвары Монмартра и Пуассоньер, он увидел слева театр Гимназии, а вдали дом Маргариты. Некоторые из его окон были освещены; назначенный час еще не настал, Хуан не опоздал.

Кутаясь в свою шинель, долго ходил он взад и вперед, думая о Маргарите и не замечая, как какой-то незнакомец, быстро осмотрев его и догадавшись, что он с нетерпением кого-то ожидает, спрятался в ворота соседнего дома.

Городские часы на башне пробили десять. Дождь становился мельче и мельче, так что походил на едва заметную пыль.

Хуан продолжал ходить с возрастающим беспокойством. Маргарита не приходила. Время шло.

Письмо не могло быть фальшивым! Не перепутал ли Хуан время? И это невозможно, так как он несколько раз прочитал письмо от слова до слова.

Ожидая так долго и тщетно, перестаешь наконец верить и самому себе. Хуан вынул письмо, хранившееся у сердца, подобно талисману, подошел к фонарю и стал перечитывать его. Совершенно ясно было написано: десять часов.

Подняв голову, он увидел переходившую улицу молодую женщину, одетую в темное верхнее платье и с повязанной платком головой.

Хуан спрятал письмо; внутренний голос подсказал ему, что это была Маргарита.

- Это вы, Хуан? Я вас заставила ждать, - прошептала она, боязливо оглядываясь. - Мараньон, которого я ожидала, еще не пришел: простите мое долгое отсутствие.

- Вы беспокойны и перепуганы, Маргарита! - ответил Хуан, протягивая ей руку.

- Я была бы очень рада, если бы он, по своему обещанию, возвратился домой к девяти часам. Он может нас видеть, наблюдать за нами. Вы ничего не заметили поблизости?

- Ваше беспокойство мучает меня! О, сколько вы перенесли и вытерпели, прежде чем стали так бояться.

- Этот Мараньон дьявол, - прошептала несчастная.

- Я вас защищу, Маргарита.

- Я больше за вас боюсь, чем за себя. Что если он увидит вас! Я знаю, он меня не любит, но вы можете погибнуть, потому что он извлекает из меня выгоду. Вы не можете представить себе, в каких ужасных стенах я нахожусь, не спрашивайте об этом, но повинуйтесь моему предостережению.

Хуан и Маргарита прошли по бульвару Сен-Дени и повернули к Сен-Мартену.

- Куда мы пойдем? - спросил Хуан Маргариту, которую вел под руку.

- К предместью Бельвиль!

- Это квартал...

- Преступников, Хуан, отверженных, беднейших рабочих и несчастнейших девушек.

- Что же вам там нужно, Маргарита?

- Я хочу видеть свою мать, о которой уже давно ничего не знаю. Она еще любила ту, которая была виновницей ее несчастья.

- Мать ваша живет в Бельвиле, Маргарита?

- Я вполне понимаю ваше недоумение, Хуан. Но вам я все расскажу. Никому другому я не доверю этого. Поймите же, что я к вам чувствую.

- Вы не ошиблись во мне, Маргарита! - воскликнул Хуан, тронутый ее доверием. К тому времени они уже свернули на улицу Тампль, ведущую к Бельвилю.

- Перед тем как писать вам сегодня, я молилась, - прошептала Маргарита. - Тайный голос сказал мне, что я права, доверяясь вам; У меня нет никого, кто был бы расположен ко мне.

- А ваша мать, к которой вы идете? Вам еще можно позавидовать, Маргарита, у вас есть мать.

Горько улыбнувшись, посмотрела она на своего собеседника, завидовавшего ей.

- Моя мать никогда меня не. любила, - проговорила она сквозь слезы. - Несмотря на это, я ее люблю, Хуан! Никогда не спрашивайте меня, как все произошло и что я вытерпела, - довольствуйтесь тем, что я расскажу! Мать, что бы она ни сделала, всегда останется матерью.

- Я понимаю вас, Маргарита, она принесла вам много горя.

- Не говорите этого, не произносите подобных слов, Хуан! Я не решаюсь и думать об этом.

- О, у вас благороднейшее сердце, Маргарита; я все более и более уважаю вас!

Они достигли вновь разбиваемого парка Des Buttes Chaumont, потом направилась к гостинице "Маникль".

Вокруг царила мертвая тишина; только на отдаленных улицах время от времени показывались дерзко улыбавшиеся девушки, выбегавшие на бульвар для того, чтобы пленить кого-либо. Это были бельвильские ночные птицы, сирены предместья.

Маргарита и Хуан смолкли и быстрыми шагами пошли к цели своей прогулки; сердце Маргариты тревожно билось; Хуан чувствовал это, потому что Маргарита, будучи сильно озабочена, прижалась к его руке.

- Хуан, что вы подумаете? - прошептала наконец Маргарита. - Куда я веду вас? О, Боже, неужели и вы будете худого мнения обо мне?

- Я люблю вас и верю вам, - возразил он тихо. Маргарита вздрогнула при этих словах, сказанных с любовью.

- О, какое блаженство, - сказала она, не понимая сама, что говорит.

- Скажите, Маргарита, любите ли вы меня? - спросил Хуан, взглянув на свою спутницу, которая, услышав эти слова, опустила голову.

- Я не смею любить вас, и однако, когда я сегодня молилась, то сознавала, что душа моя сильно привязана к вам.

- Вынужденное согласие, данное вами, недействительно, Маргарита. Скажите, любите ли вы меня?

- Невыразимо; я готова всюду идти с вами!

- Слова эти внушены вашим сердцем, я чувствую это; я блаженствую, Маргарита. Минуты эти самые счастливые в моей жизни - ты любишь меня!

Хуан обнял ее, привлек к себе; губы его соединились с ее горячими губами, он чувствовал колебание ее груди, слышал ее страстные вздохи, видел ее полуоткрытые глаза и горячо обнял ее.

- Я не хочу пробуждения, я не хочу возвращения, - задыхаясь, проговорила она.

- Ты должна быть моей! - вскричал Хуан. - Успокойся, и для нас настанет час вечного блаженства!

Маргарита вырвалась из его объятий.

- Поспешим, - прошептала она, - я должна отыскать свою мать! О, как скоро пролетел этот сон блаженства! Подумайте о Мараньоне!

- Мужайся! Не унывай! Я буду называть тебя своей!

- Кто любит меня, тот гибнет!

- Молись и надейся! Хуан должен быть твоим.

- О, ты благороднейший из людей! Я готова стать перед тобой на колени, если тебе удастся спасти меня. Я буду благословлять Бога, если он соединит нас! Я готова даже нищенствовать, лишь бы только назвать тебя моим! Только в тебе мое счастье, мое спокойствие, моя любовь!

Маргарита прильнула к своему спутнику и вместе с ним направилась по улице Бельвиль к дому, боязливо оглядываясь по сторонам. Ей послышалось, что в кустах что-то зашумело...

- Уже полночь, - сказал тихо Хуан. - Поспешим!

Они подошли к первым домам улицы. Хуан недоверчиво посматривал по сторонам; ему было известно, что в этих местах нужно быть очень осторожным; он держался за шпагу.

На другой стороне улицы шмыгали подозрительные личности, которые, вероятно, задумывали какое-нибудь преступление.

В дверях одного дома стояла парочка, прощаясь с грубыми шутками; она возбудила в Хуане и Маргарите чувство отвращения. Из гостиницы "Маникль" до них доносился дикий шум.

- Нам нужно туда; наверху живет моя мать, - сказала Маргарита.

Хуан посмотрел на дом; его обдало холодом при мысли, что Маргарита жила здесь; но он должен был сознаться, что Маргарита еще более достойна уважения, поскольку ей удалось сохранить свою чистоту и невинность.

- А другого хода нет? - спросил он, указывая на дверь, ведущую в гостиницу.

- Мы должны пройти через нижнее помещение, чтобы подняться наверх, - сказала Маргарита с боязнью.

- Через это помещение, - повторил Хуан, прислушиваясь к диким крикам, - это невозможно! Я лучше войду один!

- Никогда! Я иду с тобой! Никто нас не тронет; хозяин меня знает, он даст нам возможность проскользнуть в коридор, ведущий к лестнице. Но что это?

Маргарита посмотрела на окна, на которых прежде стояли ее цветы и птичка; там все было пусто и необитаемо; не было занавесей и окна казались черными впадинами.

Хуан не заметил впечатления, произведенного на Маргариту этим видом; он приблизился к дверям, Маргарита невольно последовала за ним.

Несколько подозрительных лиц еще сидело за столами в гостинице "Маникль", между тем как хозяин с женой стояли за прилавком, где, как помнит читатель, находилась дверь, которая вела на верхний этаж.

Когда Хуан и Маргарита вошли в гостиницу, взоры не только хозяина, но и его подозрительных гостей с любопытством обратились на них. Отвратительный запах и густой дым наполняли комнату; за одним из столов сидело трое мужчин, на лицах которых порок оставил явные следы; за другим расположились двое молодых людей, нахально посмотревших на Маргариту; две личности, сидевшие возле стены, привлекли внимание Хуана; они ели сосиски, запивая их добрыми глотками вина. Это была нищая с мужем; Хуан часто видел ее на улице Риволи, когда она водила мужа как слепого, который теперь отлично видел.

У другой стены сидели какие-то подозрительные типы, вероятно, возвратившиеся недавно с галер, что можно было заключить по их желтым безбородым лицам. Они пили вино.

Хуан был взбешен двусмысленными взглядами и намеками, которыми двое молодых людей провожали его и Маргариту.

- Ради Бога, не говори ничего, - прошептала она, увидев угрожающий вид Хуана.

Она хотела подойти к хозяину, который еще не узнал дочери Габриэли.

- Какие гримасы он корчит! - сказал один из парней, разгоряченный вином. - Это, верно, переодетый полицейский агент, который воображает о себе Бог знает что! Этим, старый приятель, не возьмешь!

В то время, когда остальные гости при словах "полицейский агент" приняли угрожающие позы, Маргарита быстро подошла к хозяину, чтобы спросить про свою мать.

Она узнала от него, что Габриэль Беланже давно уже не живет здесь, что она ночью увезена тем же господином, который посещал ее недавно. В это время Хуан, раздраженный вызывающими словами дерзкого парня, бросился на него. Его нельзя было удержать и помешать следующей сцене.

Хуан до того был возмущен дерзкими словами, что забыл, где находится. Он уже готов был наказать дерзкого, как широкоплечий и рослый детина, сидевший с двумя другими, загородил ему дорогу.

- Ого, - сказал он, - чего вы от него хотите! Разве он не сказал правды? Зачем вы пришли в этот кабак? Отвечайте!

- Убить его! Он переодетый полицейский агент! Долой его! - пронеслось вдруг по комнате.

Маргарита задрожала при виде угрожающих лиц преступников, готовых броситься на Хуана.

- Матерь Божья, он погиб, - прошептала она.

- Не троньте меня или, клянусь честью, вы будете раскаиваться! Я хочу наказать этого мальчишку.

- Вместо него рассчитайтесь лучше со мной, - вскричал широкоплечий парень, которому казалось смешно завязывать драку с Хуаном.

- Прочь с дороги, говорю вам! - сказал взбешенный Хуан, обнажая саблю.

- Не думаете ли вы, что я боюсь вашего хлыста? Вот как я отбиваюсь.

Мошенник так ударил кулаком по голове Хуана, казавшегося в сравнении с ним ребенком, что ошеломил его.

Дикие крики одобрения сопровождали этот успех.

- Убей его, Павер(Мостовщик.)! - кричали ему его товарищи. - Еще один такой удар, и он завоет, как бешеная собака, которую хватили палкой.

Хуан быстро пришел в себя и, прежде чем мостовщик успел нанести второй удар, он так ловко и с такой силой схватил его одной рукой за шею, а другой за ворот блузы, что колосс не имел времени уклониться от противника, побледневшего от гнева.

Хуан с такой силой бросил его между столом и стульями, что тот с шумом упал на пол; ножка стола сломалась при этом тяжелом падении, и стол со стаканами и бутылками опрокинулся на мостовщика.

Маргарита ломала руки.

Остальные гости не решались вступиться за побежденного, которому, казалось, падение сильно повредило, так как он не скоро встал.

- А вы, - сказал Хуан обоим отступившим парням, - вы, галерники, берегитесь меня. Я могу ненароком разбить вам головы! Кто к вам попадает, тот должен знать, как обходиться с вами!

Мостовщик поднялся и с яростью схватил стул. Новые крики одобрения сопровождали продолжение боя, разгоревшегося после минутного затишья.

- Я разобью вам череп! - в ярости вскричал посрамленный мостовщик.

- О, Боже, - прошептала Маргарита и закрыла лицо, предвидя верную смерть Хуана.

Мостовщик нашел в слабом с виду противнике равного себе.

Хуан, хотя ловко отскочил, но не мог избежать сильного удара стулом в левое плечо, и, почувствовав, что его левая рука повреждена этим мощным ударом, он правой рукой схватил мостовщика и сильно встряхнул.

- Мошенник, - сказал он, - ты так жалок, что я дам тебе только один тумак. Я хочу проучить тебя!

И он так сильно толкнул колосса, что тот грохнулся со стоном. Тогда он обратился к дрожащей Маргарите.

- Извини за эту недостойную выходку, - сказал он нежно, подавая ей руку. - Узнала ли ты о том, что тебе нужно было?

- О, Боже! У тебя повреждено плечо?

- Об этом не стоит говорить, Маргарита! Идем!

Он вышел с ней из гостиницы, и ни один из товарищей мостовщика не осмелился остановить его. На обратном пути Маргарита со слезами сообщила ему о том, что узнала от хозяина.

Бачиоки, воспользовавшись искусством Габриэли Беланже для своих целей, устранил ее по решению черного кабинета. Она принадлежала к числу исчезнувших, которых в то время было очень много.

Маргарита и Хуан беспрепятственно достигли улиц Парижа; после его поступка в гостинице "Маникль" никто из ее гостей не решился вступить с ним в бой.

Но на площади, перед бульваром Сен-Мартен, какая-то сгорбленная фигура не спускала глаз с беззаботно шедших Маргариты и Хуана.

Это был полицейский агент Мараньон.

XIX. МАСКАРАД

Впечатление, произведенное неожиданным появлением сумасшедшей мексиканской императрицы на жаждущих удовольствий легкомысленных членов тюильрийского общества, давно уже было забыто; даже изгнание испанской королевы не было сочтено дурным предвестием.

Императорский двор в Париже утопал в удовольствиях. Как же было думать и переживать! Какое дело "черному человеку, который лжет", и прекрасной испанке до общественных нужд! Было сделано много приготовлений, чтобы потушить всякий зародыш неудовольствия и беспокойства.

Людовику Наполеону некогда было заниматься предложениями министров и советников, всеми обедами, балами, ужинами, всеми придворными праздниками, и откуда было взять столько времени для посещения оперы, для прогулки по морскому берегу в Биарице и для летнего пребывания в Сен-Клу!

Наступившие в это время перемены в министерстве обещали народу золотые горы, но несчастные французы, как и следовало ожидать, оказались обманутыми. Превосходнейшего герцога Грамона считали самым неспособным из всех, которых только можно было найти, а почтеннейший Эмиль Оливье был человек, про которого больше ничего нельзя сказать, как только то, что его грушевидное лицо украшалось коротко остриженными бакенбардами, что он носил очки, был сыном того Оливье, отец которого сделался жертвой террора во время декабрьских дней, и что он в 1870 году требовал войны, как и другой, бывший после него, "благодетель народа, Гамбетта!"

Но не станем опережать время.

Императорский двор удалился в Сен-Клу и там устраивал такие же празднества, как и в Фонтенбло.

В Сен-Клу ничто не мешало! Сюда не проникал ни один звук неудовольствия, ни один вздох страдания, здесь не видно было голодных рабочих, просящих подаяния матерей; здесь едва выслушивались предложения преданных министров, и эти благородные мужи нежно заботились о том, чтобы не расстраивать прекрасных дней в Сен-Клу неблагозвучными тонами неудовольствия и правды!

По их уверениям, вся Франция наслаждалась счастьем, благосостоянием, довольством и питала любовь к Людовику Наполеону и к его более и более берущей верх супруге, а также к императорскому принцу, обыкновенно называвшемуся "Люлю" и ставшему к этому времени хотя слабым, но довольно большим мальчиком, и бывшему уже в чине лейтенанта. Пороху он еще не понюхал, это должно было случиться при Саарбрюкене, где глубоко тронутые гренадеры проливали слезы о том, что у Люлю хватило настолько храбрости, чтобы отыскивать на довольно порядочном расстоянии лопнувшие гранаты и класть их в карман.

В это время, о котором мы будем теперь рассказывать, он забавлялся в Сен-Клу велосипедом, который был тогда еще в новинку.

Император часто хворал, но чем более он страдал, тем более шумными и блестящими были праздники, с помощью которых старались скрыть от парижан настоящее положение дел. Людовик Наполеон еще настолько мог владеть собой, что всегда являлся на этих праздниках, которые были так рассчитаны и обдуманы, что давали ему возможность совершенно свободно показываться на них.

Вдруг он так опасно заболел, что Пелатон, бывший до этого времени его лейб-медиком, впал в немилость и вынужден был уступить свое место другим врачам.

Но никто не должен был знать об опасном положении Наполеона, и не было более ловкой актрисы, чтобы скрыть это обстоятельство, чем Евгения.

Евгения, уже Приготовившаяся взять в случае внезапной кончины императора бразды правления за малолетством принца, нашла средство скрыть отсутствие своего супруга на предстоящем празднике, который она не хотела откладывать, поскольку это неприятное известие долетело бы в несколько минут из Сен-Клу в Париж.

- Устроим маскарад, - предложила она обер-церемониймейстеру и государственному казначею. - Это будет новинка.

И отсутствие императора, думала она, будет ловко скрыто.

Удивляясь благоразумию императрицы, приближенные согласились с ней и не переставали удивляться находчивости, с какой Евгения придумывала для своих гостей и двора различные удовольствия.

Маскарад!

С каким чувством супруга Людовика Наполеона наряжалась к этому маскараду, когда ее супруг, император, был опасно болен? Что было у нее тогда на душе, когда она надевала бархатную маску и велела подать себе бриллиантовую диадему?

Любви Евгения не знала - любовь, как она сказала однажды Олоцага, была тормозом ко всему великому и возвышенному! Но это были, может быть, боязнь, мучительные ожидания, которые спорили с ее ярким разноцветным убором - уйди Людовик Наполеон неожиданно из жизни, и все здание рухнуло бы с грохотом.

Маскарад начался!

Гости, одетые в разноцветные драгоценные наряды, прогуливались по залам, террасам замка и по аллеям парка; оживленные дорожки парка освещались громадными канделябрами, факелами, деревья до самых вершин были обвешаны маленькими разноцветными фонарями, дававшими волшебное освещение; во мху горели маленькие лампочки в виде цветов; большую поляну, где танцевали кадриль a la Louis XIV, ярко освещал электрический свет; на берегу ручья непрерывно горели огненные колеса и вензеля, пучки лучей которых отражались в темной воде.

Вблизи террасы были разбиты разноцветные шелковые палатки, в которых были устроены буфеты: в одном шампанское лилось рекой, в другом драгоценнейшие французские, рейнские, испанские и венгерские вина, в третьем подавали плоды и восточные лакомства, в четвертом мороженое и освежительное желе.

Три оркестра в различных местах парка играли самые лучшие пьесы, так что гуляющие замаскированные пары везде находились под влиянием очаровательных звуков; запах цветов, приносимый легким ночным ветерком, наполнял аллеи, и над всем этим великолепием - безоблачное звездное небо.

Здесь, смеясь и болтая, прохаживались обольстительные фигуры, там на дорожках и на поляне они, дразня друг друга, беззастенчиво обнимались - маски уничтожили и те границы приличия, которых обыкновенно придерживались при этом дворе; маски и наряды были выбраны с обдуманным кокетством; бархат, шелк, золото и драгоценности, казалось, потеряли здесь свою цену, все искусство туалета было направлено к тому, чтобы раздражить чувственность; красивые формы выставлялись, напоказ и так мило были закрыты, что, казалось, здесь совершались вакханалии.

И мужчины не уступали дамам в желании нравиться. Костюмы шились с тем, чтобы подчеркнуть достоинства фигуры. Театрально-рыцарские костюмы с гербами, шитыми шелком и золотом, шапочки, на которых развевались драгоценные перья, узкое, белоснежное трико, казалось, очень нравились; были также и испанские костюмы, домино в тяжелых шелковых мантиях, римские нобили.

Самый красивый и со вкусом выбранный туалет принадлежал, без сомнения, княгине Меттерних - ей следовало вручить пальму первенства. Она выбрала прелестный костюм албанки, столько же романтический, сколько и привлекательный. Ярко-красный шелковый, богато вышитый золотом корсет обтянул ее восхитительную талию.

Белые, как снег, шея, грудь и плечи были закутаны в прозрачные, как облако, кружева, стоившие несколько тысяч франков. Прекрасные, густые волосы были живописно переплетены, наподобие короны, шелковой лентой, между тем как роскошные локоны падали на плечи; золотая стрела, осыпанная бриллиантами, придерживала диадему на голове.

На груди висел великолепный амулет, камни которого играли всеми цветами радуги. Тяжелое красное платье падало роскошными складками к маленьким ножкам, обутым в белые маленькие сапожки, разукрашенные красными и золотыми петлями.

С княгиней шел военный министр Лебеф, одетый в костюм дожа. Он был красивый мужчина, хотя немножко глуп и с претензиями.

С истинно французской галантностью предложил он свою руку княгине, и они пошли по заманчиво освещенным дорожкам парка.

Они говорили тихо; предметом разговора, казалось, было таинственное приключение, о котором говорили с предосторожностями.

- Когда третьего дня доложили о смерти маркиза Фульда, я была поражена, ибо еще в этот самый вечер видела его в зале принца Наполеона и даже в весьма хорошем расположении духа, - проговорила княгиня.

- Маркиз был ловкий комедиант! Когда он смеялся, можно было заметить глубокую грусть в его глазах; когда он был молчалив, то обдумывал план; который сулил ему счастье в будущем, - говорил Лебеф.

- И вы думаете, что он...

- Пустил себе пулю. Я вчера "видел рану в его груди.

- Ужасно! Это послужит новым поводом к толкам о внезапной смерти его жены и ребенка.

- Угрызение совести, - сказал дож, пожимая плечами. Прекрасная пара исчезла в темных дорожках парка.

Двое черных рыцарей, совершенно одинаковых, так что их трудно было различить, когда они являлись поодиночке, стояли под густой тенью раскидистого каштана. На них были черные бархатные с перьями береты, черные короткие плащи, маски и такого же цвета панталоны, черные чулки и башмаки. У каждого на боку висел меч, даже золотые концы ножен были одинаковы. Они наблюдали из своего темного убежища, замечая все, что вокруг них совершалось.

- Княгиня Меттерних и Лебеф, - прошептал один в то время, когда албанка и дож прошли мимо.

- Смотрите туда, - отвечал второй тихо, взяв своего спутника за руку, - эта дама в дорогом бальном наряде с бриллиантовым крестом на груди, закрытой дорогим кружевом, должна быть императрица...

- А камергер в древнефранцузском костюме, в напудренном парике и с саблей на боку - Бачиоки; он разговаривает с Евгенией.

- И даже очень интимно.

- Они строят новые планы.

- Тише, может быть, услышим что-нибудь из их разговора.

- Ты прав, это он.

Оба черных рыцаря замолчали. Евгения и Бачиоки приблизились.

- Это, вероятно, ошибка, господин государственный казначей...

- Можете поверить моим словам! Генерал Олимпио Агуадо здесь, между масками. Я его видел и узнал. Он с ног до головы одет в черное.

- Он здесь? Невозможно! - прошептала Евгения. - Но как вы узнали его под маской?

- По его шпаге, - отвечал Бачиоки.

- Это очень странно!

- И однако для меня несомненно.

- Говорите откровенно, граф.

- Несколько часов тому назад я получил письмо...

- От Олимпио?

Бачиоки, камергер времен Людовика, пожал плечами.

- Напрасно искал я подписи под этим письмом...

- Очень таинственно. Каково его содержание?

- Приглашение явиться на этот маскарад не с легкой шпагой, но, если мне дорога жизнь, с офицерской саблей.

- Что означает этот вызов?

- Не что другое, как только то, что черный рыцарь, на боку которого я заметил офицерскую саблю, назначил мне здесь дуэль!

- Дуэль? Здесь, в парке Сен-Клу, на глазах императора?

- Вы знаете дона Агуадо!

- Вы правы, граф, я знаю этого неуязвимого, смелого врага нашего дела...

- Тогда вы поверите моим словам.

- На что вы решились?

- Жду вашего приказания!

Евгения задумалась на минуту. Если бы бархатная полумаска не скрывала ее лица, то можно было бы заметить выражение бесконечной ненависти и вместе с тем чувство бессилия. Глаза ее сверкали, маленькие рук" судорожно сжимались.

- Вы заменили шпагу саблей? - спросила она.

- Да, на всякий случай.

- А другие меры приняты?

- До сих пор еще нет.

- Вы хотите напомнить мне их бесполезность в отношении дона Олимпио.

- Я не хотел бы ничего предпринимать здесь.

- Есть ли поблизости верные люди?

- Только дворцовая стража. Около ста пятидесяти зуавов.

- Выберите из них двадцать самых решительных, держите их поблизости, и как только черный рыцарь неприязненно встретит вас, пусть они бросятся на него, - сказала Евгения тихо, и в ее голосе слышалось беспокойство, он дрожал.

- Но волнение? - заметил Бачиоки.

- Пусть зуавы будут не при вас, а при мне. Я сама позабочусь обо всем.

Бачиоки откланялся императрице, которая подошла к герцогине Боссано; обе дамы направились к дворцовой террасе и остановились здесь, непринужденно болтая о похождениях масок.

Праздник был в полном разгаре, когда оба черных рыцаря, оставя незаметно тень каштанов, расстались.

В залах наслаждались вином, предавались удовольствиям. Маленькая, прелестная графиня д'Э в костюме восхитительного пажа постоянно смеялась и веселилась, бегая под руку с генералом Кастельно; это была одна из придворных дам, которая вся отдавалась увеселениям.

Кастельно, видимо, был очень доволен пленительной девушкой в платье пажа и смотрел с возрастающей страстью на свою обворожительную спутницу, которая, будучи уже довольно возбуждена, охотно следовала за ним.

Генерал провел прекрасную графиню через шумную толпу масок к отдаленным, темным дорожкам парка; здесь он мог привлечь к себе прекрасное создание и с небольшим трудом снять с него полумаску, чтобы было удобно приникнуть к пылающим губам.

Прелестная придворная дама вначале сопротивлялась страстному ухаживанию генерала, однако он скоро ее победил и исполнил ее тайное желание, покрывая ее лицо поцелуями и прижимая ее обворожительный стан к своей груди. Для того она и выбрала такую маску, которая так подчеркивала ее красоту.

Но мы не должны останавливаться на этой счастливой паре - таких было много в обширном парке Сен-Клу. К сожалению, мы не можем знать, до чего простиралась смелость генерала и уступки прекрасной графини, потому что во время объятий этой пары в двух местах парка совершались другие события, свидетелями которых мы должны быть. Страсть и увлечение избрали себе более темные места парка, на других текла кровь.

Лобзание и стук сабель...

Действительно, романтичность и самые невероятные приключения; едва ли найдется высшая степень наслаждения, чем представленные на праздниках в Сен-Клу увлечения и порывы страстей.

Дух преступления парил над замком Сен-Клу.

Бачиоки, камергер в кружевах a la Louis XIV, с точностью исполнил приказание императрицы. Двадцать наиболее сильных и решительных зуавов стояли вблизи террасы, ожидая приказания. Это приказание должно было исходить от Евгении.

Черный рыцарь, которого Бачиоки видел в начале праздника, исчез бесследно. Когда несколько придворных вместе с государственным казначеем вошли в палатку, где разливалось шампанское, и стали опустошать бокалы и болтать о красивых масках, о черном рыцаре не было и речи.

Граф Бачиоки любил вино и красивых женщин. Поэтому, находясь под влиянием вина, он погнался за промелькнувшей мимо него сильфидой и отдалился от мужчин; он еще не успел разузнать, какая придворная красавица скрывалась под этой обольстительной маской. Та заманила его в глубину парка и, порхая подобно легкой бабочке, скрылась от него.

Бачиоки остановился, осматриваясь кругом в надежде увидеть ее где-нибудь в роще и поймать. Но вместо сильфиды перед ним выступил черный рыцарь, которого он прежде принял за Олимпио. Бачиоки хотел скрыться в кустах, но черный рыцарь с угрозой обнажил саблю, которая заблестела при свете луны.

Место это лежало вдали от террасы и оживленных дорожек.

- Ни с места, граф, - вскричал рыцарь. - Вы трусите?

- Что за шутка, - возразил Бачиоки, которому сделалось неловко.

- Вы получили мое письмо?

- Письмо без подписи? Но что все это значит?

- Это значит, что вы должны сейчас рассчитаться. Чаша переполнена! Вспомните о декабрьских ночах, вспомните про сеньору Долорес и о хитром обмане. Вспомните про графиню Борегар, про принца Камерата, про Габриэль и Маргариту Беланже. Защищайтесь! Вы должны искупить свои преступления.

Напрасно Бачиоки искал помощи вокруг себя. Разве императрица не прислала обещанную помощь?

- Вы добились того, что я посмеюсь над вами, - сказал Бачиоки, снимая свою маску; на его лице выразилась язвительная улыбка, но он был бледен, как белые цветы в роще. - Кто вы?

- Смотрите, вы знаете меня и то, что мы одинакового происхождения! Не старайтесь увернуться! Нам не нужны секунданты.

- Маркиз Монтолон, - прошептал Бачиоки, отступая назад: он предполагал встретить под маской Олимпио.

- Защищайтесь, граф Бачиоки! Маркиз де Монтолон требует вашей крови, чтобы смыть все преступления, совершенные вами.

- Это похоже на разбой, маркиз.

- Называйте как вам угодно, - сказал Клод, - вы меньше всех должны удивляться таким поступкам. Не прибегаете ли вы к убийству, чтобы достигнуть своих целей? Ни с места, граф, или я проткну вашу грудь своей саблей. Здесь вы не ускользнете от меня, хотя при других обстоятельствах вы употребили бы все ваши мерзкие средства, чтобы избежать моей мести. Обнажайте шпагу!

Бачиоки старался затянуть дело; он надеялся на внезапное появление зуавов, присланных императрицей; он не мог даже подумать, что она не послала ему помощи. Конечно, Бачиоки не мог знать, какой случай удержал императрицу от ее прежнего намерения.

Маркиз наступал на государственного казначея, который был наконец принужден обнажить свою саблю и защищаться; не видя спасения, он хотел защитить свою жизнь с той храбростью, которая проявляется при виде явной опасности даже у последних трусов.

Бачиоки был корсиканец и отлично знал все увертки, которые употребляют бойцы, чтобы ранить и убить более сильного врага.

Клод, как знал и видел Бачиоки, отлично владел саблей, поэтому Бачиоки должен был употребить все свое искусство, все уловки, которые, впрочем, здесь были позволены, так как не было секундантов. Привыкший из всего извлекать пользу, Бачиоки хотел воспользоваться этими исключительными обстоятельствами дуэли.

Никто не мешал кровавой сцене, которая разыгрывалась в глубине парка; затихающие звуки музыки служили странным аккомпанементом к стуку сабель, сверкавших при лунном свете.

Вынудив этого жалкого труса к бою, маркиз обрек его смерти; он с улыбкой презрения видел, что этот корсиканец не пренебрежет всеми увертками бойцов. Клод, без сомнения, не был подготовлен к такому поединку. Он почувствовал, что ранен в шею и бросился на своего противника, не ожидавшего такого быстрого нападения.

- Вы ранены, - сказал Бачиоки, - остановитесь, войдем лучше в сделку.

- Нет! Защищайтесь! Победителем будет тот, кто коленом придавит грудь противника.

- Если так, то прошу прощения, - проговорил Бачиоки, предлагавший сделку для того, чтобы потом вернее погубить маркиза.

- Подлецу не прощают, - сказал маркиз и принудил графа защищаться.

Вдруг Клод так метко ударил его, что Бачиоки, смертельно раненный, упал с проклятием на землю; кровь текла из двух ран - одной на руке, другой на груди.

Клод хорошо метил и нанес верный удар...

Государственный казначей чувствовал близкую смерть, но не хотел расстаться с жизнью, не отомстив врагу. Он до последней минуты остался тем же мошенником, каким был при жизни. В изнеможении он опустил саблю, проклятия посыпались из уст его.

- Молитесь, - повелительно сказал маркиз, приближаясь к побежденному, - вы на пороге смерти, которую давно заслужили.

Глаза Бачиоки закатились; он стонал, между тем как изо рта текла кровь.

- И ты... последуешь за мной, - произнес он невнятно и, собравшись с последними силами, пронзил саблей в живот маркиза, стоявшего возле него.

- Горе, - вскричал Клод, - измена!.. Он пошатнулся, удар Бачиоки был меток.

- Адель, Адель, я иду к тебе...

В то время как в отдаленной части парка разыгрывалась эта кровавая сцена, в то время как возле презреннейшей твари второй империи умер благородный герой, - возле террасы разыгралась другая сцена, которая объяснит нам, почему императрица не послала помощи так называемому кузену Наполеона.

Нельзя предполагать, чтобы Евгения была рада освободиться от своего соучастника, отлично понимавшего и точно исполнявшего все ее приказания, и который еще мог ей служить.

Когда она стояла с герцогиней Боссано на террасе, перед ней промелькнул черный рыцарь, о котором говорил ей государственный казначей.

Она не знала, что на празднике были две такие маски, что одна в глубине парка вершила расправу, между тем как другая явилась перед ней.

Евгения побледнела, она держала в руке бархатную маску, ставшую ей в тягость; герцогиня Боссано не знала, что так потрясло императрицу.

- Ваше величество, вы взволнованы, - сказала она.

Евгения ничего не отвечала; она устремила глаза на черного рыцаря, который вышел из тени деревьев и снял свою маску: это был Олимпио с бриллиантовым крестом на груди, вызывавшим ужасное воспоминание.

Евгения испустила слабый крик; она не могла отдать какое бы то ни было приказание; она видела, что почти все звезды креста померкли, только две или три еще светились, между тем как в других не было ни одного луча.

Олимпио явился перед ней в это время олицетворением ее совести, пророком ее судьбы, ее будущности; среди этого вихря удовольствий его черная фигура явилась как бы страшным предвестием.

- Прочь, - сказала она невнятным голосом, - ужасный, от него нет спасения...

Герцогиня взглянула туда, куда были обращены глаза императрицы. Она ничего не видела. Олимпио исчез, как тень.

Что видела Евгения, никто не знал. Она проследовала в свои покои, опираясь на руку герцогини.

Ночью ей доложили о смерти государственного казначея Бачиоки. Она молчала; ужасные картины рисовались в ее воображении; она узнала, кто совершил над ним суд Божий, когда на следующий день генерал Олимпио Агуадо объявил о смерти маркиза Монтолона.

Олимпио нашел тело своего друга, который еще дышал, возле трупа Бачиоки. Он опустился на колени.

- Клод, мой дорогой Клод, ты оставляешь меня! - вскричал Олимпио с отчаянием.

Маркиз еще раз открыл свои усталые безжизненные глаза; он узнал Олимпио, хотел что-то сказать, губы шевелились, но не было голоса.

О, смерть грозна и могущественна! Она победила вспыхнувшее еще раз горячее чувство в сердце друга, она задушила последнее слово прощания. Только пожатие руки сказало другу все, что было в сердце умирающего.

- И ты, - вскричал Олимпио под влиянием страданий этой минуты, - и ты, благороднейший из людей, чья душа была чиста и открыта для меня, и ты отходишь в вечность! Мир с тобой, мой верный друг! Свободный от всех мирских сует и страданий, которые ты переносил с таким величием, ты стремишься к вечной истине, к величественному трону Божию, где Адель, очищенная от грехов, молится за тебя и встретит тебя с сияющим от радости лицом, чтобы заставить тебя забыть все, что ты перестрадал за нее в этой юдоли плача... О, твоя участь завидна, Клод! Ты победил! Ты пал жертвой обмана и лжи в борьбе за справедливость и человеческое достоинство. Эта смерть прекрасна и достойна удивления. До свидания там, на небе, мой любезный и верный друг, мой брат, мой товарищ! До свидания, нас разделяет продолжительное время. Твоя душа будет парить надо мной, распространяя любовь и умиротворение... Теперь нет ничего, что волновало бы меня, что исторгало бы слезы из моих глаз; вы все оставили меня...

Горячие слезы текли из глаз Олимпио; они катились по его щекам и падали на умершего друга.

Ничто не нарушало величия этой минуты. Торжественная тишина ночи окружала скорбящего Олимпио. Он не хотел оставить своего друга в этом Содоме. Он взял его на руки и понес по тихим безлюдным дорожкам парка. За стеной он положил его на лошадь и шаг за шагом еще ночью въехал в Париж.

Валентино помог Олимпио снять тело маркиза с лошади и перенести во дворец. Он старался скрыть свои слезы, которые ручьями лились из его глаз; когда же он остался один с покойником, то упал на колени и целовал холодную руку, шепча слова молитвы. Потом принес свечей, живых цветов и ветвей и преобразил зал в светлый, украшенный зеленью храм.

На другой день и Хуан с Долорес стояли на коленях у тела маркиза, которого так горячо любили.

В газете "Монитор" появился некролог, полный пафоса, извещавший о внезапной кончине графа Бачиоки, последовавшей от удара.

XX. МАРАНЬОН

Ночное путешествие, предпринятое Хуаном и Маргаритой, имело различные последствия. Сердца их стали неразрывны, и Маргарита легче переносила свою горькую участь.

Они не могли обнаружить никаких следов ее матери; Маргарита не сомневалась, что ее мать стала жертвой гнусных интриг и планов, устроенных Бачиоки и Мараньоном. Но Бог послал ей в утешение человека, к которому она привязалась всей силой своей молодой Души.

Она любила Хуана и по дороге в Бельвиль узнала, что он питал к ней такое же чувство. Оба они не знали, что Мараньон проведал об их тайном союзе, что он преследует их и поклялся отомстить молодому офицеру, вставшему поперек его дороги.

Мараньон воспользовался своим браком с Маргаритой для поправки своих расстроенных обстоятельств, для достижения беззаботной жизни и того могущества, с помощью которого надеялся осуществить свои планы.

Бракосочетание Олимпио с Долорес привело его в страшное негодование; к тому же его постиг еще другой удар - смерть Бачиоки.

Теперь он пустил в ход все пружины, чтобы не остаться на заднем плане и не оказаться в забвении; ему удалось удержать за собой доступ в Тюильри и получить тайные поручения.

Кроме того, в качестве полицейского агента, он узнал одно обстоятельство, которое сильно его обрадовало. Молодой офицер Хуан, предмет любви Маргариты, которую не любил Мараньон, но в которой нуждался для своих целей, был тем ребенком, которого он когда-то передал бесстыдной Мери Голль!

Если бы ему удалось отстранить Хуана, то этим он сильно поразил бы своих врагов; кроме того, он освободился бы от опасности быть всегда под его надзором.

Он должен был остерегаться, так как Олимпио хорошо знал, кто скрывается под именем Мараньона, и так как Маргарита тайно соединилась с его смертельным врагом.

Она не должна была заметить, что он знает тайну ее любви. Поэтому он не изменил своего отношения к ней, по-прежнему посвящал ее во все свои дела и со свойственной ему хитростью избегал всякого повода возбудить в ней малейшее подозрение. Этим он думал заставить Маргариту предать Хуана; он знал, что этим он ее страшно накажет, что этой потерей подавит Долорес и Олимпио и обеспечит себе обладание Маргаритой, которая, как прежняя любовница императора, владела великолепным дворцом на бульваре Bonne Nouvelle и могла служить ему неисчерпаемым источником доходов.

Эндемо узнал, что Долорес желала как можно скорее переехать с Олимпио в Испанию, чтобы вести там мирную и спокойную жизнь, но что Олимпио, имея еще в Париже важные дела, не мог исполнить ее желания. Эндемо узнал кроме того, что императрица боится Олимпио; все это он учел в планах, возникших в его голове.

В Испанию Эндемо не мог следовать за ними, не подвергаясь опасности. После изгнания Изабеллы Серрано, преданный друг Олимпио, сделался регентом. Поэтому Эндемо должен был привести свой план в действие, пока его враги были еще во Франции.

В это время вице-король Египта путешествовал по Европе, чтобы пригласить к себе в Каир правителей и ученых. В 1869 году открывался Суэцкий канал, который должен был иметь всемирное значение. Этот канал соединил Средиземное море с Красным, и богатства Индии не будут совершать длинного и опасного пути в Европу вокруг всей Африки.

Египетский хедив. предполагал воспользоваться открытием Суэцкого канала, чтобы вступить в общество потентатов и блеснуть своим великолепием. Он не хотел упустить случая затмить своего повелителя и господина, султана, и однако же вице-королю было так же плохо, как султану, которого называют "больным человеком". Долги угрожали им обоим разорением.

В жизни сильных мира сего есть также свои темные стороны, о которых не знает рабочий, трудящийся в поте лица и завидующий им; у них свои неприятности, и. бывают минуты, когда они завидуют другим. Это закон, к которому отлично подходит старая пословица: не все то золото, что блестит!

Хедив имел счастье получить много обещаний. Императрица Евгения желала посетить Восток. То же намерение имели император австрийский, прусский наследный принц, нидерландский и гессенский и много ученых, так как открытию Суэцкого канала приписывали большое значение.

В Тюильри были сделаны большие приготовления для поездки императрицы. Великолепная свита готовилась провожать ее на Восток. Множество полицейских агентов и офицеров должны были сопровождать императрицу.

Людовик Наполеон и Люлю остались дома, потому что дела были не особенно блестящие и нужно было оберегать дом.

Мараньон находился в числе тех, которые должны были сопровождать Евгению в Каир, это обстоятельство открывало обширное поле для его далеко идущих планов. Он быстро сообразил и с видимым интересом сообщил Маргарите, что она может сопровождать его на Восток.

В то же время он позаботился о том, чтобы Хуан как гвардейский офицер получил приказ отправиться в свите императрицы. Мараньон очень верно рассчитал, думая, что Хуан тем охотнее отправится, когда узнает, что Маргарита тоже поедет и что он будет видеть, встречать ее на корабле и в обществе.

Эндемо действовал так хитро, что ни Маргарита, ни Хуан не могли узнать о его намерениях, почему он и надеялся достигнуть своей цели.

Узнав об участии Хуана в этой экспедиции, Маргарита изъявила агенту Мараньону свою готовность ехать с ним. Мараньон знал это прежде и хотел на далеком Востоке сделать ей такой подарок, от которого она содрогнулась бы.

Его план, казалось, был так хорош, что Мараньон, нисколько не обнаруживая его, был уверен в блестящем успехе.

С неописанным удовольствием ждал он приближения того дня, когда приведет в исполнение начатое им дело, и восхищался мыслью, что смертью Хуана нанесет тяжелый удар трем человеческим сердцам.

XXI. МЕРТВАЯ РУКА

Открытие Суэцкого канала последовало с восточной пышностью 17 ноября 1869 года под открытым небом в Порт-Саиде; на этом празднике присутствовали европейские гости со свитами.

Хедив пригласил Евгению с ее свитой сесть на его верблюдов, чтобы с высоты удобней было ей смотреть на торжество.

Бесчисленная толпа стояла на берегу Средиземного моря, где начинается канал; были выстроены храмы, в которых служили молебны; высились мачты со знаменами всех наций; произносились торжественные речи, и гром пушек вторил оглушительной музыке янычар. Затем все сели на пароходы, стоявшие в Порт-Саиде, чтобы отправиться в Суэц.

Впереди ехал хедив, показывая гостям, что нет никакой опасности, и вызывая своим появлением крики радости и одобрения своих поданных.

За ним на пароходе "Aigle" ехала императрица, за ней император австрийский, затем на пароходном корвете "Hertha" прусский наследный принц.

До Измаила, около половины пути, все шло хорошо, но здесь был нанос песку, и с большими трудностями удалось перетащить пассажирские пароходы в Суэц, где сто один пушечный выстрел известил арабов о прибытии высоких гостей.

Гости вице-короля египетского возвратились в Каир, где он устроил для них великолепные праздники. Свита Евгении поместилась в старом замке, прежнем дворце хедива.

Замок пользовался в Каире дурной славой. Говорили, что там находили свой конец все надоевшие паше богатые рабы, прекрасные чужеземцы и слуги, которыми долго пользовались, но которые затем стали лишними. С одной мрачной стороны замка находился глубокий ров с водой, к которому ведет дверь замка; туда бросали всех, кто считался неблагонадежным или опасным египетским правителям.

Улицы Каира ночью не были безопасны даже и во время открытия Суэцкого канала, а хедив не имел достаточно могущества, чтобы прекратить грабежи. Среди белого дня совершались ужаснейшие преступления, имевшие своей целью не ограбление, а скорее такие побуждения, о которых наше перо отказывается даже писать. Все эти ужаснейшие убийства приписывались грекам, которые действовали так ловко, что всегда ускользали из рук правосудия.

Вечер перед отъездом императрицы в Иерусалим был отпразднован великолепно. Окна были ярко освещены, музыка гремела, и жители Каира ходили по улицам, чтобы увидеть иностранцев.

Трое мужчин вышли из ближайшего кафе. По одежде двое были греки; третий был в черном плаще и, судя по манерам и любопытству, принадлежал к франкам, как называют на Востоке всех иностранцев.

Все они сошлись в кафе и громко разговаривали на французском языке.

- Куда, Ниниас? - спросил один грек другого.

- Куда нас поведет испанец. Вы, кажется, сказали, что вы испанец?

- Да, господа.

- Вы обещали нам работу?

- Да, когда вы мне признались, что жаждете такой, - сказал тихо иностранец с рыжей, взъерошенной бородой и черными быстрыми глазами.

- Скажите!

- Только не среди этого шума.

- Напротив есть безлюдная улица, если ваше' поручение так таинственно.

Все трое пробрались через толпу и скоро достигли узкой безлюдной улицы.

- Вам нужны деньги, сказали вы, - начал иностранец.

Оба грека подтвердили его слова каким-то странным и диким звуком.

- Вы можете заработать несколько тысяч франков, если обладаете смелостью и твердой рукой.

Иностранец заметил, что греки обменялись быстрым взглядом.

- Не думайте, что я имею эту сумму при себе! Не стоит начинать дело со мной и грабить меня.

- Ого, вы опытны, - сказал Коно, между тем как его друг Ниниас рассмеялся.

- Вы все не высказываетесь, - сказал он потом, - если вам нужно устранить кого-нибудь, так скажите прямо, без обиняков.

- Вы можете быть уверены, что работа в точности будет исполнена, - прибавил Конон.

- Хотя бы тот, о котором идет речь, носил саблю и отлично владел ею?

- Не беспокойтесь! Наш ли он, или франк, давайте только денег и можете быть уверены, что рано утром иностранца найдут где-нибудь на улице.

- Вы, кажется, слишком уверены.

- Мы, греки, составляем здесь, в Каире, целое общество. Иностранец, которого ненавидит или опасается один из нас, есть враг всех! Достаточно одного знака, чтобы в случае, если мы с ним не справимся, созвать сотню наших товарищей - наши кинжалы длинны и остры.

- Давайте деньги и скажите, с кем нужно справиться. Иностранец, который был не кто иной, как Эндемо, многозначительно засмеялся.

- Вы очень торопите; деньги вы получите по окончании работы! Повторяю, что я их не имею при себе.

- Хорошо, мы не обманем вас. Дар за дар. Завтра мы вам принесем доказательство нашего дела, и вы нам заплатите... сколько вы сказали?

- Три тысячи франков золотом. Глаза обоих греков засверкали.

- Дело, значит, сделано. Где мы вас найдем?

- У пристани. Какое доказательство принесете вы с собой?

- Руку мертвого; у нас такой обычай, господин!

Эндемо с удовольствием посмотрел на греков, он нашел в них настоящих разбойников.

- Я доволен! И вы не наделаете шуму, который выдал бы меня и вас?

Конон и Ниниас презрительно засмеялись.

- Убийство совершится ночью, господин, и прежде чем стража подоспеет, мы будем уже за горами; найдут только труп!

- Вы должны выманить того, о котором я говорю, из дворца хедива.

- Этого нельзя, господин; греков не пускают туда.

- Впустят того из вас, кто принесет одному из гостей срочное письмо.

- Это может быть, господин.

- Вот письмо!

- От красивой женщины? - спросил Конон лукаво.

- Без сомнения; прочитав это письмо, молодой офицер выйдет из дворца в полночь и отправится в замок.

- На свидание?

- Шепните молодому офицеру, что вас послала француженка Маргарита.

- Хорошо, господин!

- Он примет приглашение. Все остальное я поручаю вам.

- А красивая женщина будет там? - спросил Ниниас.

- Нет.

- Следовательно, письмо подложное; франк не узнает этого?

- Не бойтесь! Делайте, как я вам говорю. Когда вы при передаче произнесете имя Маргариты, он не будет сомневаться в том, что вы посланы этой прекрасной женщиной.

- А три тысячи франков вы завтра принесете на пристань?

- Понимаю! Вот тысяча франков, единственные, которые я имею с собой, это треть вашей суммы.

- Вы, значит, прежде не сказали всей правды.

- Я вас больше не боюсь, потому что вы завтра должны еще получить от меня две тысячи франков; вы повредили бы себе, если бы обманули меня. Такие суммы не всегда зарабатываются.

- Вы знаете, как делаются эти дела, - сказали греки.

- Поспешите, через полчаса полночь, - проговорил Эндемо. Греки совещались, кто из них вручит письмо.

- Этот мошенник хитер, - сказал Конон, который решился идти во дворец, - его не обманешь чужой рукой. Он не очень дорого заплатил, потому что если рабы схватят меня, то не удастся заманить франка в замок.

- Они не посмеют, когда у тебя есть поручение к иностранцу. Не думаешь ли ты, что у испанца завтра будет больше денег?

- Очень возможно, Ниниас. Он, кажется, богат.

- И лисица не без основания пригласил нас днем, на оживленную пристань.

- Ничего! Мы, надеюсь, перехитрим его. Ты будешь меня ждать возле замка.

- В роще, возле речки, - прошептал Ниниас и исчез; Конон протолкался через толпу перед замком и достиг входа, украшенного тропическими растениями и великолепными фонтанами.

У стены стояли мавры, арабские слуги, евреи и слуги европейских гостей. Конон, держа высоко над головой письмо, приблизился ко входу, у которого стояли два негра-стражника. Они схватили грека, когда тот хотел проскользнуть между ними в коридор. Конон показал им письмо; по его требованию подошел один из турецких старших лакеев и взял у грека письмо с наставлением передать его одному из советников хедива, чтобы он, как знающий гостей, передал его по назначению; Конон объяснил при этом, что будет дожидаться франкского офицера.

Хуан вышел в коридор, держа в руке письмо, которое заключало в себе лишь несколько слов и было запечатано кольцом Маргариты. Грек с какой-то почти нахальной доверчивостью подошел к молодому офицеру.

- Вы принесли письмо? - спросил Хуан.

- Да, господин, - прошептал Конон. - Прекрасная француженка Маргарита ждет вас сегодня в полночь возле замка.

- Там она живет, - прошептал Хуан, потом прибавил громко: - Не давала ли вам прекрасная француженка еще какого поручения?

- Нет, господин, я все сказал вам.

Хуан вынул из кошелька золотую монету и сунул ее в руку грека, который, почтительно поклонившись, ушел.

Когда он скрылся, подошел к Хуану один из негров.

- Молодой начальник, будь осторожен, - прошептал он на ломаном французском языке. - Греки злые собаки. Завлекут молодого начальника в западню и растерзают его тело.

Хуан посмотрел на негра, который, по-видимому, хотел его предупредить о возможной опасности.

- Он принес мне письмо, - сказал Хуан, готовясь поскорее уйти из дворца.

- О, греки хитры, как тигры; письмо фальшивое, чтобы заманить молодого начальника.

- Нет, нет, - смеясь, сказал Хуан, очень хорошо знавший печать. - Благодарю за твое предостережение, но в этом случае твои опасения неосновательны.

Он хотел подарить негру монету, но тот отрицательно покачал головой.

- Не ради получения монеты говорил Гассун, - сказал он.

- Ты хороший человек, Гассун, - похвалил невольника Хуан и, к удивлению всех стоявших, дружески протянул ему руку.

Гассун бросился на колени и поцеловал протянутую руку.

Хуан вышел из дворца хедива.

Он знал дорогу к замку; хотя он жил не там, а в отеле французского посольства, однако каждый вечер ходил к замку, надеясь увидеть Маргариту или поговорить с ней. До сих пор ему это не удавалось, и наконец ему представился случай.

Хуан не думал об измене, несмотря на предостережение негра. Мог ли он предполагать измену, когда получил письмо от самой Маргариты?

Ему удалось пробраться сквозь толпу в одну из боковых улиц; он шел быстро и не оглядываясь, так как была уже почти полночь, и Маргарита, вероятно, ждала его с большим нетерпением.

Хуан не видел, что в двадцати шагах осторожно пробирался за ним грек, который принес ему письмо. Но Конон не предполагал, что и за ним следили также зорко.

Негр Гассун украдкой пошел за французским офицером и, пройдя немного, заметил грека, скрывавшегося в тени домов; завидев мошенника, Гассун не переставал следить за ним; теперь он был убежден, что грек, как он и предвидел, хотел убить молодого офицера. Он стиснул крепкие, как слоновая кость, зубы и сильно сжал кулаки.

Едва слышно шел он по улице; нетерпение подстрекало его тут же броситься на Конона, не доходя до замка. Гассун не знал, что именно там предполагалось убить франкского офицера; он скорее опасался того, что грек бросится на свою жертву в первую удобную минуту и заколет его своим длинным ножом, который греки всегда используют для своих злодеяний.

Кроме того, негр имел еще одно основание броситься теперь же на Конона. С этой улицы грек мог бы скрыться в другую, относящуюся к кварталу, населенному самыми отъявленными злодеями, и Гассун погиб бы, так как крик или свисток привлек бы целую толпу этих преступников и убийц. Негр уже много лет был невольником хедива и хорошо знал Каир с его опасностями, а также и то, как ловко греки умеют ускользнуть от преследования закона.

Он хотел спасти молодого французского офицера, оказавшего ему, бедному невольнику, такое дружеское внимание. Гассун предвидел его гибель, если он его не спасет.

Осторожно следуя большими шагами за греком, он подошел к нему так близко, что мог бы уже одним прыжком броситься на него.

Хуан шел далеко впереди, но Конон не терял его из виду.

Улица была совершенно пуста и освещена только луной. Окна в домах были занавешены сплетенными занавесями; двери заперты.

В это время Гассун бросился на грека. Нападение было так неожиданно и быстро, что мошенник не имел времени выхватить свой длинный нож; он почувствовал, что две сильные руки обхватили его шею, сдавили горло и со страшной силой бросили на землю; он видел черные руки невольника, который с удивительной ловкостью бросился на него, вытаращив глаза с торжествующим видом.

- Черная собака, - с трудом проговорил Конон и хотел достать свой нож, но невольник одной рукой сжал горло грека, лежавшего на земле, а другой схватил его руку.

- Ни звука, - вскричал он, между тем как Хуан оглянулся на шум и, не заметив лежавши а на земле, спокойно продолжал свой путь к замку. - Ни звука, не то Гассун задавит злого грека, как дикое животное.

- Пусти меня, проклятый невольник, - проговорил Конон и хотел дать свисток, но негр зажал ему рот рукой.

В это мгновение он вскрикнул, ибо грек так сильно укусил ему руку, что кровь полилась из нее ручьями.

Тогда Гассун пришел в неописуемую ярость и нанес Конону такой сильный удар, что грек почувствовал свой близкий конец; потом вскочил и начал так сильно топтать лежавшего грека своими сильными ногами, что тот, попробовав еще защищаться, лишился наконец сил и лежал без всяких признаков жизни.

Из руки Гассуна лилась кровь; противник откусил ему целый кусок мяса. Негр не обращал внимания на свою рану. Он схватил грека за волосы и потащил по земле в одну из боковых улиц, в которой находилась казарма телохранителей.

Здесь он оставил бесчувственное тело и затем, как будто ни в чем не бывало, отправился во дворец. Там он приложил откушенный кусок тела и перевязал рану.

- Теперь молодой офицер спасен, - прошептал он с довольной улыбкой. - Без Гассуна его нашли бы на улице мертвым.

Но Хуан, несмотря на эту оказанную ему помощь, не избежал своей участи. Гонимый нетерпением, он быстро проходил улицы и достиг наконец площади, лежавшей перед объятым мраком замком.

Этот древнеегипетский царский дворец походил на огромную мрачную массу домов, окруженных угрюмой тишиной. Только некоторые окна были освещены; все другие части были темны и как будто пусты.

Направо от замка тянулись улицы с мечетями и стройными минаретами; налево виднелся темный ров, на дне которого, недалеко от замка, росли кустарники и деревья, распространявшие непроницаемую тень.

Хуан подошел к этому месту; он надеялся встретить там ожидавшую его Маргариту, любимое несчастное существо, прикованное к Мараньону.

Кругом царствовала совершенная тишина; на улицах было мертво, только ночной ветерок тихо шевелил ветками кустарников и деревьев около каменного здания и мрачного рва замка.

Хуан тщетно вглядывался в темноту. Наконец он приблизился к цели; ему показалось, будто что-то движется между деревьями, и он подумал, что это Маргарита идет к нему навстречу. Под деревом в густой тени скрывался грек Ниниас, который удивлялся, что французский офицер идет один; он не видел своего товарища Конона.

Хуан вступил в чащу кустарников, не подозревая о возможной засаде. Но едва только он поравнялся с Нинианом, зорко наблюдавшим за ним, как последний, обнажив свой длинный нож, так быстро кинулся на него, что Хуан тогда только почувствовал нападение, когда острый конец железа проник ему в спину и пронзил насквозь.

Грек нанес такой меткий и сильный удар, что Хуан упал, испустив стон умирающего. Он не в силах был обнажить шпагу и защищаться; злодейское нападение совершилось так быстро и так удачно, что Ниниас одним ударом смертельно ранил молодого офицера.

Хуан стонал. Кровавая пена выступила на его губах, потухший взор остановился на убийце, которого он не знал.

- Пресвятая Матерь Божья, - едва слышно проговорил он, - я умираю. - Кровь мешала ему говорить. Руки его оцепенели, только из груди еще вырывалось хриплое дыхание и голова судорожно подергивалась.

Георг Ф. Борн - Евгения, или Тайны французского двора. 8 часть., читать текст

См. также Георг Ф. Борн (Georg Born) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Евгения, или Тайны французского двора. 9 часть.
Хуан лежал в агонии. - Маргарита, - прошептал он, - прощай! Ниниас с д...

Изабелла, или Тайны Мадридского двора. 1 часть.
Том 1 ЧАСТЬ ПЕРВАЯ БРАТЬЯ Душный, знойный день клонился к вечеру. Темн...