Георг Ф. Борн
«Евгения, или Тайны французского двора. 4 часть.»

"Евгения, или Тайны французского двора. 4 часть."

- Дружба заменяет в моей душе любовь, она возвышает и поддерживает меня, это она побуждает пожелать тебе судьбу лучше моей! Я опять с тобой, Олимпио! Подумай же, какую радость доставил мне этот час!

- Прижмись к моей груди, Клод! Никто в мире не разлучит теперь нас! С тобой, благородное сердце, я желаю жить и умереть, - воскликнул Олимпио, и оба друга раскрыли объятия.

В эту минуту оба мужа представляли трогательную и прекрасную картину. Валентино, стоявший рядом, заметил на их глазах слезы. Обнявшись, они поклялись в верности и искренности, и воспоминание, что среди них нет третьего друга, который уже был унесен коварством в могилу, в настоящую минуту произвело сильное впечатление.

Валентино чувствовал, что у него сердце билось, как никогда в жизни, и он решил отдать свою жизнь за этих мужей и никогда больше не разлучаться с ними, чего бы это ему ни стоило. В это время в комнату вошел мистер Говард, которого оба друга поблагодарили за его заботливый уход и попечение.

- Не за что благодарить меня, милорды, - сказал он, - я только выполнил свой долг, и лучшей благодарностью и наградой для меня служит то обстоятельство, что мои незначительные услуги имеют успех. Я уже едва смел надеяться на положительный результат. Пойдемте со мной в зал, чтобы выпить по стакану вина, там вы увидите нескольких мужчин, которых я желал бы вам представить!

Олимпио и маркиз приняли это дружеское предложение, и мистер Говард ввел их с такой любезностью в маленький круг собравшихся, что они быстро почувствовали себя в нем как дома. В числе гостей и на этот раз находился принц Наполеон, так как мистер Говард решил не избегать и не препятствовать встречам с ним Софи и лучше оставить все по-прежнему, чтобы таким образом его дочь по собственному убеждению отказалась бы от него, узнав принца поближе. Говард думал, что только полным разочарованием его дочь исцелится от безумной любви, а в противном случае она найдет возможность видеть своего возлюбленного, если отец запретит ему посещать их дом.

Среди собравшихся дам не было, так как София объявила, что ей нездоровится. Мистер Говард, который был превосходным хозяином, объявил, что он желает сегодня отпраздновать выздоровление своего гостя, и поэтому было вдоволь хорошего вина.

Маркиз уже познакомился с принцем Наполеоном, и так как тот сидел возле него, то между ними вскоре возник довольно живой разговор, который, как всем показалось, произвел сильное впечатление на принца. Он изъявил большое желание познакомиться с маркизом поближе, так как тот очень ему понравился. Умный Наполеон полагал, что таких людей нужно ценить. Затем он долгое время разговаривал с Олимпио, прошлое которого его, по-видимому, очень заинтересовало.

Но Клод в разговоре с принцем был очень осторожным, так как благодаря своей проницательности понял его намного лучше, чем полагал принц при всей его дипломатичности.

Олимпио был гораздо более доверчив и не так хорошо знал людей, как маркиз. Возбужденный вином, он откровенно болтал с принцем Наполеоном, у которого родилась мысль, что эти два, много испытавшие человека могут ему однажды пригодиться. Поэтому он запомнил их имена.

Олимпио и маркиз ушли раньше всех. Еще раз они обменялись искренними пожеланиями дружбы; мистер Говард был почти до слез растроган, и Олимпио должен был ему признаться, что ему очень тяжело покидать его дом, в котором он получил столько доказательств Доброты и любви! Потом Олимпио поспешил к миссис Говард, чтобы и ее поблагодарить, щедро одарить прислугу, и наконец с маркизом покинул гостеприимный дом, чтобы возвратиться в свою квартиру на улице Ватерлоо. Семья Говардов осталось навсегда у него в сердце.

На следующий же день, так как Олимпио страшно беспокоился, а чувствовал себя уже совершенно здоровым, друзья решили отправиться в Сутенд, для того чтобы освободить Долорес. Валентино вызвался быть проводником. Под вечер они хотели ворваться, добром или силой, в уединенный дом на морском берегу и освободить заключенную там девушку. Валентине же, кроме того, хотел еще воспользоваться случаем и дать маленькую трепку старой ведьме как вознаграждение за те дни, которые он провел, благодаря ее гнусному посредничеству, в нижнем этаже дома на улице Оксфорд, No 10. Валентино также очень радовался, что наконец удастся вырвать прекрасную сеньориту из когтей Годмотер Родлоун.

Олимпио находился в нетерпении и согласен был хоть сейчас же приступить к освобождению, но Клод попросил его подождать до вечера, так как в сумерках можно удачнее выполнить это дело. Он был очень доволен, что день был теплый и ясный, если бы было свежо и сыро, то он опасался бы за здоровье Олимпио.

Операцию решили провести следующим образом. Оба друга в сопровождении Валентино хотели к вечеру отправиться по железной дороге в Сутенд, там нанять карету, чтобы подъехать к морскому берегу и потом в ней же увезти девушку. Чтобы незамеченными приблизиться к дому, Валентино предложил выбрать дорогу, которая проходит у самого морского берега, тем более, что она была ему знакома и от нее он быстрее всего мог найти уединенный дом. При этом он добавил, что старая ведьма, без сомнения, будет караулить у шоссе, а не у морского берега. Оба же господина желали ехать по той дороге, которую выберет нанятый в Сутенде извозчик.

Валентино попросил, чтобы ему разрешили одному отправиться по дороге, которая находилась у морского берега, и встретиться с ними у самого дома. Они приняли это предложение, потому что, таким образом, обе дороги к дому будут в одно время ими заняты и, следовательно, от них никто не скроется, если бы даже кто-нибудь попытался.

Что сеньорита Долорес все еще находится в своей темнице, Валентино знал наверняка, так как несколько дней тому назад, побывав в Сутенде, он в этом убедился.

Дело, казалось, должно было удаться, потому что ни Эндемо, ни Годмотер Родлоун не могли узнать о их намерении! Они считали Олимпио мертвым, и, во всяком случае, думали, что находятся в безопасности. Так предполагали оба товарища, но они ужасно ошиблись. Старая Родлоун своими совиными глазами увидела и узнала Валентино, когда он несколько дней тому назад показался на морском берегу. Она оповестила об этом мнимого герцога, который, кроме этого, еще узнал, что Олимпио спасен.

Ему не удалось убедить Долорес в смерти Олимпио и этим, а также драгоценными подарками овладеть ею. Дочь Кортино не принимала его подарки и не верила сообщению о смерти своего возлюбленного. Если бы даже Эндемо действительно доставил ей свидетельство смерти, что он и обещал, все равно она никогда бы не выполнила страстных желаний Эндемо и охотнее согласилась бы лучше умереть от его тяжелой руки, чем покориться ему.

Внутренний голос Долорес говорил ей, что она еще увидит

Олимпио, эта надежда поддерживала ее, и она легко переносила все лишения и искушения. Бедная девушка иногда проводила целые дни и ночи у окна своей темницы и смотрела вдаль; она надеялась, что когда-нибудь Олимпио там появится, чтобы освободить ее. Затем падала на колени и молилась Пресвятой Деве, чтобы Эндемо оставил ее в этом уединенном доме на морском берегу, о местонахождении которого уже, как она думала, узнал Олимпио. Долорес только удивлялась медлительности своего возлюбленного.

День за днем, неделя за неделей напрасно ждала она его появления, проходили вечера, которые не приносили никакого известия об Олимпио, она начала было терять всякую надежду и не знала, как объяснить себе, что могло его задержать. Ей приходили в голову различные мысли и предположения: то видела она Олимпио в объятиях другой, то представлялась ей мучительная картина, как он мертвый лежал на носилках, то подозревала измену и тайное убийство, так как должно было случиться что-нибудь особенное, чтобы его задержать.

Долорес не допускала мысли, что Олимпио, которого она так горячо и верно любила, мог покинуть и забыть ее. Хотя графиня уже два раза вставала между ними, но она все-таки верила ему, помнив о клятве, которую тот дал у гроба своей матери, о поцелуях, и эти воспоминания заставляли надеяться и ободряли ее. Он был духом-хранителем ее жизни; к нему относились ее желания и молитвы; он являлся ей во сне; его образ окружал ее, когда испытания и мучения уже не в меру одолевали ее. Девушка оставалась ему верна. Она переносила испытания, которые убили бы других. Клод де Монтолон был прав, когда назвал Долорес сокровищем и считал ее верное и любящее сердце самым любящим и благороднейшим на земле. Испытания и трудные мгновения, которые Долорес твердо и мужественно переносила, служили лучшим доказательством того, что она принадлежит к тем прекрасным существам, которые приносят заветное счастье тому, кого они любят всей душой.

Наступил день, в который наконец должна была осуществиться ее надежда, день, в который Олимпио в сопровождении своего друга спешил в Сутенд, чтобы ее освободить. Она как будто предчувствовала предстоящее ей свидание с возлюбленным, потому что ощущала себя легко, и ее сердце было наполнено радостью счастья. Подойдя к окну своей темницы, Долорес, словно в предощущении встречи, смотрела на шумевшую вдали стихию. Море в темной синеве, освещенной ясным солнцем, отразилось так легко и хорошо в ее мрачной душе. И перемена, которую она чувствовала в себе, запечатлелась на ее лице: тонкие черты ее лица выражали невинность и чистоту. Ее прелестный образ показался у окна, которое она открыла, и ее пламенный взор блуждал по морю, как будто вечно катящиеся мимо волны сулили долгожданное спасение. Вдруг она услышала шаги на лестнице: Годмотер Родлоун принесла ей обед.

- Она уже опять смотрит в окно и простирает свои руки. Не думаешь ли ты все еще, что твой рыцарь появится, дурочка? Ну, теперь ты добилась того, что мой источник золота иссяк и тебя потащат в другое место. Приготовься! Сегодня вечером ты выйдешь из моего дома.

- Разве Олимпио явился к вам? Он уведет меня от вас?

- Олимпио, ты только и думаешь о своем Олимпио, безумная. Герцог увезет тебя отсюда. Ты еще узнаешь, как тебе тут было хорошо и как глупо было с твоей стороны не угождать богатому дону! Ты ведь находишься в его руках! Теперь он перевезет тебя в еще более укромное место, где ты будешь спрятана надежнее.

- Что вы говорите - Эндемо желает меня увезти?

- Конечно, и кто виноват в этом, как не ты же сама, дурочка! Ты еще будешь раскаиваться в том, что так поступала. На этот раз герцог перевезет тебя в такое место, где он будет уверен, что ты находишься в большей безопасности, чем здесь у моря. Я бы тебя избила за твою глупость! Или ты думаешь своим упрямством постоянно воспламенять богатого человека? Позаботься, чтобы он не отвернулся от тебя! Если слишком натянуть тетиву - она лопнет и может так сильно впиться в твое лицо, что изуродует тебя. Ты и без того уже не красавица, и я не знаю, что в тебе нашел герцог! Он может иметь девушек гораздо лучше, чем ты.

- Пресвятая Дева, он хочет увезти меня еще дальше, говорите вы? - спросила боязливо Долорес.

- Да, и ты будешь раскаиваться. Ого, старая Годмотер хорошо знает, почему ты не хочешь ехать; ты надеешься, что дон Олимпио найдет тебя здесь! Ошибаешься, дурочка! Теперь ломай себе руки! Я проклинаю тебя и твоих проклятых друзей. Длинный худой парень уже был здесь на берегу моря несколько дней тому назад. О, старая Родлоун имеет хорошее зрение.

Радость, которая озаряла еще недавно прелестное личико девушки, мгновенно исчезла. Долорес закрыла лицо руками и горько зарыдала: теперь исчезла ее последняя надежда, потому что, если Эндемо действительно увезет ее сегодня в другое место, то ее след для Олимпио будет опять потерян.

Старая Родлоун все время кричала и ругалась, потому что она лишилась своего самого большого дохода.

Между тем оба друга с Валентино отправились на вокзал, находящийся возле Сити, чтобы отправиться в Сутенд. Может быть, они приехали бы вовремя, чтобы помешать Эндемо выполнить его план и защитить Долорес от дальнейших его посягательств. Валентино был очень неспокоен и даже просил их поторопиться. В свою очередь Олимпио был воодушевлен мыслью наконец найти и увидеть Долорес.

Когда они добрались до Сутенда, солнце только заходило за горизонт, и начинало уже смеркаться. Маркиз и Олимпио, получив от Валентино подробное объяснение о местонахождении дома Родлоун, наняли карету, между тем как слуга торопился к пристани, чтобы идти по старой дороге по берегу моря.

У Валентино были длинные ноги, и поэтому ему было нетрудно делать необыкновенно большие шаги. Он надеялся таким образом дойти до места раньше обоих друзей или, по крайней мере, в одно время с ними.

- Я не понимаю, - бормотал он про себя, - почему я чего-то боюсь, между тем как, собственно говоря, мне должно было бы быть весело! Дон Олимпио желает освободить прекрасную сеньориту и, в сущности, он мне обязан тем, что я нашел ее. Меня это должно радовать! Только бы нам удалось добраться до дома; если там нас встретят сторожа, то мы справимся с ними! Святые оказали бы мне большую услугу, если бы привели в дом проклятого герцога и его слугу с носом бульдога. Они должны хоть однажды узнать наши кулаки! Однако что это значит? - воскликнул Валентино, вдруг остановившись и посмотрев на место, где находилась пристань, у которой еще несколько дней тому назад стояли четыре корабля, оснащенные на старый манер. - Я ошибаюсь, или в самом деле там находится только три корабля! Нет, нет, действительно один из пароходов отплыл; неужели тот, который принадлежал герцогу? Это было бы неприятно, так как негодяй в этом случае преследует коварную цель.

Как всегда бывает после захода солнца, распространился бледный полусвет. Валентино поспешил на то место берега и увидел, что его догадка подтвердилась, - корабль "La Flecha" покинул пристань.

Слуга Олимпио не хотел даже осведомляться у матросов других кораблей и побежал, как будто за ним гнались, в сторону берега. Когда он обогнул выступ, то увидел вдали около берега клубящийся дым, и вскоре показался пароход, который, казалось, стоял на якоре поблизости от того уединенного дома, где находилась в заключении Долорес. Валентино произнес проклятие.

- Там что-то случилось! Я готов поклясться, что проклятые мошенники собираются увезти сеньориту на пароходе. Скорей, Валентино, может быть, тебе удастся сорвать их план, план этого мучителя прелестной сеньориты. Во имя всех святых, - воскликнул он, спеша вперед и каждую минуту посматривая на пароход, который все яснее и яснее вырисовывался перед ним, - вот они спустили лодку, она приближается к берегу, пароход же не смог пристать к берегу, так как вода была слишком мелкой. Проклятые Богом негодяи опередили нас, у них шесть матросов в лодке, она так и летит по волнам.

Валентино еще быстрее пошел вперед, уже показались рыболовные шалаши, несколько тысяч шагов отделяли его от того места, к которому причалила лодка с парохода, он увидел на берегу несколько человек, которые бегали от дома к берегу. Задыхаясь, побежал он по берегу; он хотел кричать, грозить и во что бы то ни стало помешать похищению сеньориты Долорес.

На лодке, казалось, его заметили, потому что люди, которые работали на берегу, задвигались быстрее; может быть, они увидели приближающуюся карету. Так как Валентине, несмотря на сумерки, мог ясно различить, что происходило в лодке, то он разглядел, что несколько матросов и слуг вынесли что-то из дома; герцог приказал перенести Долорес в лодку, чтобы потом перевезти ее на пароход, стоявший довольно далеко от берега, и тотчас же отплыть в море.

- Все потеряно, Пресвятая Дева, мы опоздали. Мошенники узнали о нашем намерении, и мы как раз вовремя успеем на место, чтобы только увидеть, как они отплывают, а не спасти Долорес, - воскликнул Валентине и побежал вперед.

Он уже добежал до деревьев, находившихся поблизости от жилища Родлоун, в дверях стояла горбунья и злорадно смеялась, в то время как Долорес понесли в лодку, где находились герцог и Джон. Бедная девушка, только что от отчаяния ломавшая себе руки, казалось, лишилась чувств; Эндемо принял ее на руки. Матросы, донеся свою добычу, все сели в лодку. В эту минуту Валентине подбежал к месту происшествия.

- Назад, выходите с сеньоритой, которую вы, мошенники, хотите похитить, - закричал он, бросился в воду и схватился за борт лодки, для того чтобы удержать ее...

- Там, сзади, едут еще другие, отчаливайте, сбросьте этого дерзкого парня в воду, - закричал Эндемо матросам, которые дружно взялись за весла и отчалили от берега. Одно из весел было направлено на Валентино и, хотя он уклонился от сильного удара, задело его руку, но и этого было достаточно, чтобы заставить Валентино бессильно опустить руки и оставить борт лодки, которая быстро удалилась от берега.

В это время Эндемо заметил на отдаленной дороге карету, в которой находились Олимпио и маркиз. Друзья вышли из кареты, неся с собой в руках ружья, так как ожидали сопротивления. Они увидели Валентино и поспешили к тому месту, где он стоял и откуда только что отчалила лодка.

Пробужденная из оцепенения, Долорес заметила и узнала Олимпио, он также увидел девушку, стоявшую в лодке и простиравшую к нему руки. Влюбленные встретились на мгновение, чтобы в ту же минуту опять расстаться.

Долорес хотела в отчаянии броситься в воду и попробовать достигнуть берега, но Эндемо оттолкнул ее назад. Олимпио был в отчаянии, увидев, как этот презренный снова похищал у него возлюбленную.

Ослепленный яростью и бешенством, он схватил ружье, желая убить мнимого герцога, похитившего Долорес. Но маркиз отклонил дуло, и пуля просвистела над лодкой. Эндемо, этот жалкий человек, привлек к себе Долорес так, чтобы предназначенная ему пуля попала бы непременно в нее. Это и предвидел маркиз, поэтому помешал Олимпио выстрелить.

Между тем лодка все дальше и дальше уплывала в темноту, быстро продвигаясь к пароходу; ее очертания сглаживались, и Долорес уже почти нельзя было рассмотреть.

- Мы должны его преследовать, Клод, чтобы отнять у этого презренного его жертву, - воскликнул Олимпио.

- Это бесполезно, - серьезно возразил маркиз. - Прежде чем мы пустимся в погоню, нужно приготовиться к отплытию, а тогда исчезнет всякий след их парохода!

- Значит, Долорес потеряна для меня навсегда!

- Этого не должно быть, Олимпио, мы ее найдем! Что нам удалось здесь в Лондоне, будет для нас возможным и в другом месте! Посмотри туда, на нашего Валентино, как он следит за курсом парохода. Я думаю, что он уже наблюдает, какое направление тот принимает. Не теряй мужества, мой друг, Долорес должна быть спасена!

Оба друга и их слуга возвратились в Лондон только ночью. Грусть терзала сердце Олимпио, он выходил из себя, только утешения и трезвые рассуждения несколько успокаивали его.

Валентино, прежде чем последовать за своим господином, попытался добыть сведения у той, которую он считал в этой истории очень полезной, а именно у горбуньи. Он предложил ей несколько золотых монет, если она ему сообщит, куда увезли Долорес, надеясь, что старая сводня, которая теперь не имела никакой выгоды от мнимого герцога, охотно согласится заработать эту сумму. Но старая Годмотер Родлоун не изменила Эндемо; понятно, она исполнила это не из благодарности. Она бы изменила точно так же за деньги любому, и даже мнимому герцогу, если бы ей только было известно, куда он направился. Этого она не знала.

Эндемо, хорошо изучивший горбунью, скрыл от нее свое местопребывание.

XIV. ЖУАН, УЛИЧНЫЙ МАЛЬЧИШКА В ЛОНДОНЕ

У ворот дома Марии Галль, хорошо уже нам знакомой, - несколько месяцев спустя после того, что нами было рассказано, стоял благочестивый Браун, куратор превосходного института, основанного Марией Галль.

Господин доктор Браун был мужчина лет сорока шести, бледный, худой, с очень длинным совиным носом, с серыми выразительными глазами, узенькими бледными губами. Носил он черный парик, концы которого выглядывали из-под широкой низкой шляпы квакера, которую он имел привычку носить почти на затылке.

Доктор каждое воскресенье два раза ходил в церковь: он был начальником всевозможных благочестивых обществ; в отношении себя был необыкновенно скромен, а для вдов и сирот служил предметом великой боязни, так как при всей своей благочестивости он был строгим ревнителем нравственности и упрямым человеком.

Куратор, носивший черный сюртук с длинными полами, нажал своими худыми пальцами на звонок. Он, как казалось, находился в большом волнении и пробормотал про себя несколько слов, совершенно не подходящих к его благочестивому виду.

Когда раздался звонок, старая Боб выглянула в отверстие двери и немедленно поспешила ее открыть; узнав куратора, она пожелала ему с большой преданностью доброго вечера.

- Благодарю вас, милая госпожа Боб, - ответил Браун своим неприятным голосом, ласково протягивая старухе костлявую руку. - Дома миссис Галль?

- Я сейчас о вас доложу, господин доктор, - сказала старая Боб, запирая за ним дверь. - Миссис будет очень рада вас видеть! Вы давно не посещали наш дом!

- Этого не случилось бы и сегодня, особенно в такой час, моя милая госпожа, если бы меня не заставил прийти сюда важный повод.

- Голос господина доктора дрожит, разве случилось что-нибудь неприятное? - спросила старая Боб.

- Как видно, свет полон мести и злобы, моя милая госпожа, в особенности отличаются этим молодые люди. Боже избавь, что из этого будет!

Браун поднял глаза и сложил руки, как будто бы он всем сердцем и душой желал исправления рода человеческого. Старуха киванием головы изъявила свое одобрение; доктор был для нее особенно важной и уважаемой личностью. Он был не только ученым, но и набожным, что и имело на нее большое влияние!

- К сожалению, испорченный зародыш проник и в этот дом; он, подобно дурной траве, семя которой приносится ветром, старается при малейшей возможности распространиться, милая госпожа Боб. Счастлив тот, кто в состоянии не заразиться этим злом! Я был бы очень рад видеть вас в воскресенье в церкви; там будет скоро делиться маленькое наследство одной старой благочестивой дамы на маленькую ежегодную пенсию достойным женщинам, и я позаботился, чтобы и вас не забыли при этом.

- Очень вам благодарна, господин доктор, и да вознаградит вас Бог! - воскликнула тронутая до слез старуха и схватила худую руку Брауна, чтобы ее поцеловать.

- Приятно заботиться о других, не думая о себе, милая госпожа Боб, - сказал благочестивый муж, хотя на деле доказывал совершенно противоположное, так как большую часть имений и пособий, предназначенных для бедных, обычно он старался припрятать в свой карман. - Заботиться о других. - это главная задача моей жизни, - продолжал с напускным чувством этот лицемер.

- Да вознаградит вас Бог, - повторила старуха, вытирая глаза своим старым передником, - если бы я только могла выразить вам свою благодарность.

- Мне пришло в голову, что вы можете быть, без сомнения, полезной, хотя, правда, не мне, но в нашем добром деле, милая госпожа Боб. Как зовут того мальчика, который уже давно, я думаю, два или три года, находится в институте миссис Галль, этот бесполезный мальчишка с испанским именем?

- Господин доктор говорит о Жуане; ему в настоящее время, считают, не больше шести лет, но он очень умный и способный для своих лет, и со мной постоянно очень ласков.

- Этот мальчишка хитрый и лукавый, он склонен ко всякому злу и через несколько лет, милая госпожа, его можно будет причислить к заблудшим овцам! Он такой маленький, но уже так испорчен!

- Господину доктору это лучше знать, чем мне.

- Я вас уверяю, госпожа Боб, это ужасно; о, эти мальчики! Вы хотели быть полезной нашему делу, и я согласен, поэтому помогите мне спасти эту маленькую душу, которая уже скоро попадет в когти дьявола. Попробуем голодом исправить и обуздать этого' мальчишку! Давайте ему ежедневно четвертую часть его порции! Это единственное и лучшее средство.

- На что только с радостью не согласишься, чтобы спасти испорченную душу ребенка, господин доктор, я точно выполню ваше предписание.

- Это хорошо, милая госпожа Боб, однако проводите меня к миссис Галль.

В ту минуту, как глупая старуха со свечой в руках пошла по лестнице, чтобы провести благочестивого господина куратора в приемную, раздался звонок и послышался шум многочисленных шагов и голосов.

- Подождите немного, вам ведь некуда спешить, - крикнула старая Боб. - Это, наверное, возвращается толпа больших воспитанников нашего заведения.

Казалось, маленькая шайка на улице не слышала слов старухи, потому что звонок опять раздался так громко и требовательно, что доктор Браун боязливо заткнул уши и его лицо выразило сильное неудовлетворение. Он был очень слабонервным. Многие объясняли это тем, что он никогда не ел досыта, другие же думали, что это было последствием чрезмерных чувственных наслаждений, во всяком случае, он не мог переносить сильный шум.

Старая Боб поставила лампу на ступеньку лестницы и побежала к входной двери, при этом на ее лице, из благодарного сочувствия к господину доктору, выразилось подобное же неудовольствие.

- Чтоб вы были прокляты, - закричала она, отворяя дверь. - Кто опять из вас так ужасно позвонил?

- Это Жуан, это Жуан! - закричали несколько детей ясными голосами, и в это время на пороге показалось не больше восьми детей от шести до восьмилетнего возраста.

Платья их доказывали, что это были нищие дети и, без сомнения, у каждого из них был свой способ пропитания, которым они вымаливали милостыню на улице. У некоторых девочек висели корзинки на груди, и в них находились букетики цветов, которые они, очевидно, продавали, чтобы заработать себе на пропитание.

Одни мальчики носили в карманах щетки и принадлежали к обществу маленьких чистильщиков сапог, которые на улице наступают на каждого, чтобы за несколько бесполезных взмахов щеткой получить монету. У других же на шее были привязаны маленькие ящики с конфетами и игрушками.

- Опять Жуан! Погоди, злой мальчишка, ты еще меня узнаешь.

Теперь можно было увидеть, которого из мальчиков звали Жуаном, потому что в то время, как другие поспешили к воротам, чтобы как можно скорее получить весьма скудный ужин, миловидный шестилетний мальчик остановился у двери.

- Матушка Боб, - воскликнул он просящим голосом и протянул ей свою маленькую ручку, - не сердись, что так громко позвонили, это был не я!

- Как же ты посмел врать, негодный мальчишка! Твои товарищи показали на тебя! - произнесла старая Боб. - Это был не ты, кто же тогда?

- Голод, матушка Боб, - ответил, улыбаясь и плача, маленький Жуан.

Это был очень миленький мальчуган, с большими, умными темными глазами; цвет лица у него был бледный и даже немного желтоватый; если бы его одеть в красивое платье, как богатых детей, тогда бы красивый мальчик мог понравиться каждому. Но ведь он был бедный сирота, которого несколько лет тому назад принес к Марии Галль неизвестный человек; в свидетельстве он был записан как Жуан Кортино.

- Это был голод, который так стучался, - повторил он.

- Ты еще узнаешь, подожди! Ты еще так мал и юн, что тебя можно будет еще исправить, бесполезный уличный мальчишка. Скоро в Лондоне на тебя каждый человек будет смотреть с отвращением!

- Ты еще никогда не была так на меня сердита, матушка Боб, - воскликнул Жуан плаксивым голосом и при этом принялся тереть себе глаза, - я ведь, право, ничего дурного не сделал.

- Ты будешь наказан, уличный мальчишка! Мне надоели вечные жалобы на тебя. Ведь это срам: вот и сегодня знатный благородный человек должен был прийти и пожаловаться на тебя! Убирайся на улицу. Тебя ждет наказание.

Жуан, услышав эти слова, вдруг опустил свои руки; он до последней минуты совершенно не замечал доктора Брауна, но, последовав за матушкой Боб, его темные большие глаза увидели благочестивого господина.

- Так, - сказал мальчик, - он уже здесь. Теперь я знаю, почему ты так на меня сердита и зла, матушка Боб; однако не верь ему! Другой раз он не тронет крошку Мили.

С этими словами маленький Жуан вошел во двор; старуха поднялась по лестнице, и доктор пошел за ней.

- Какой скверный ребенок, - думал Браун, идя за старухой, - как молод, но уже испорчен до мозга костей.

Господин куратор, собственно, больше рассердился на последние слова Жуана, потому что они были сказаны с торжеством, которое и взбесило благочестивого господина.

- Другой раз он не тронет маленькую Мили, - прокричал Жуан еще раз, и доктор зашипел от ярости, поднимаясь по лестнице.

Когда же старая Боб доложила миссис Галль о посещении куратора, то та была не особенно довольна появлением благочестивого господина. Фультон сидел возле нее на диване.

- Что желает этот старый проныра, - пробормотала она, - разве он уже недостаточно получил?

- Он ведь не посмеет придраться к нам, - сказал грубый соучастник Марии. - Ну его, пусть проходит и скажет, что он хочет. Долго церемониться мы с ним не будем; денег тоже я ему больше не дам, ведь он в наших руках с тех пор, как маленькая Жанна умерла у него! Презренный во всех отношениях человек, он возбуждает во мне отвращение!

- Но он нам нужен, Эдуард. Его аттестат избавляет нас от всяких забот, так как имя Брауна в некоторых кругах имеет большое влияние, - сказала Мария Галль и вышла в приемную, куда старая Боб только что провела господина доктора, поддерживающего одной рукой свой парик, другой же снимавшего шляпу.

Теперь только благочестивый муж появился в полном своем блеске. Он был немного горбат; его проницательные глаза окинули окружающих быстрым взглядом, а лицо выражало большую решительность и твердость воли.

- Да поможет вам Господь в ваших добрых делах, миссис Галль, - сказал благочестивый куратор, хотя он давно считал ее детоубийцей, так как довольно часто замечал, что некоторые переданные ей новорожденные существа бесследно исчезали.

- Здравствуйте, любезный доктор, - сказала Мария Галль, - сделайте одолжение, садитесь! Вы, кажется, немного взволнованы?

- Очень может быть, дорогая миссис Галль. Я становлюсь все старее и старее, а мир - все хуже. Трудно жить такому человеку, который, как я, принимает в людях столь искреннее участие, мне никогда не освободиться от забот и трудностей, за которые большей частью получаю в награду неблагодарность, - сказал господин Браун своим неприятным, грубым голосом, садясь на край бархатного стула, стоявшего возле него. - Ведь это неслыханно! Мы должны ожидать кончины мира. В детях уже развиваются пороки и развращенность! Каждый день я вижу такие возмутительные сцены, о которых даже не берусь рассказывать.

- Что случилось, говорите откровенно!

- Я должен вам сообщить гнусный случай, милая миссис Галль: один из ваших питомцев меня оскорбил.

- Неужели, господин куратор! Один из моих питомцев мог это сделать? О, это невозможно, чтобы дети шести или восьми лет могли...

- Это злые существа, это маленькие негодяи, умеющие делать всякое зло, кому они только захотят, дорогая миссис. Послушайте только! Действительно, оно кажется невероятным. С час тому назад я шел по дороге к церкви святого Георгия...

- Здесь, по большой улице Довер?

- Без сомнения! Я шел по церковной улице, совершенно не замечая прохожих и не обращая на них никакого внимания, как вдруг заметил на углу нескольких детей, которые вели между собой громкий разговор, хвастаясь своей хитростью! Маленькая девочка, лет десяти, говорила больше всех, она рассказывала, что умеет за деньги обманывать и обольщать людей! У меня волосы стали дыбом.

- Это очень возможно при нынешней жизни в таком большом городе, как Лондон.

- К сожалению, дорогая миссис, к сожалению, но это большое несчастье! Я остановился и стал прислушиваться. Девочка, довольно хорошенький ребенок, торговавшая на улице морскими раковинами, рассказывала, как навязывала их силой и обманом проходящим. Я был глубоко поражен, увидев такую маленькую и уже до того развращенную девочку, и поэтому подошел к ней, чтобы взять ее с собой, надеясь исправить ее моими увещаниями.

- Вы неутомимы в ваших добрых делах, господин Браун, - сказала, смеясь, Мария Галль, - господин доктор желал воспользоваться случаем, чтобы еще лишний раз удовлетворить свои дикие страсти под маской благочинности, как уже случалось не раз. Не правда ли?

- Неблагодарность - это награда света, милая миссис; но все-таки, несмотря на мое горькое разочарование, я стараюсь в этом случае исправлять детей, в особенности девочек! Подойдя к детям, я хотел увести маленькую развратницу, как вдруг ко мне подскочил мальчишка лет шести или семи, обругал и поцарапал меня, угрожая, если я не отпущу девочку, закидать меня грязью!

- Это ужасно, - сказала Мария Галль.

- Да, вы правы, миссис. Это было действительно ужасно! Я хотел наказать дерзкого мальчишку, но он убежал, мне удалось только узнать его имя и где он живет!

- Надеюсь, что не у меня в доме?

- К сожалению, да.

- Как? - испуганно проговорила миссис Галль. - А как его зовут?

- Это Жуан, и меня в некоторой степени утешает то, что он не англичанин!

- Неужели Жуан Кортино? Извините меня, я на несколько минут отлучусь, господин Браун.

Мария Галль позвонила.

- Приведи ко мне сейчас же этого негодяя Жуана, - сказала она появившейся в дверях старой Боб, - я хочу на ваших глазах наказать его, чтобы внушить ему раз и навсегда, как он должен себя вести, совершая свои уличные проделки! Вы, благочестивый, превосходный человек, стали жертвой этого мальчугана.

- О моя дорогая миссис! До чего развращена вся настоящая молодежь! Действительно ужасное время! Куда не посмотришь, везде видишь только страсть к нарядам, обман, лицемерие и корыстолюбие. Есть одно только место, где забываешь эти недостатки и болезни людей, и это место - церковь! Вы все так же прилежно посещаете ее?

В эту минуту старая Боб привела в комнату маленького Жуана. Он, казалось, был совершенно спокоен. Смело смотрел своими большими глазами то на Марию Галль, то на доктора в черном парике и длинном сюртуке.

- Знаешь ты этого господина, Жуан? - спросила воспитательница, показывая на Брауна.

- Да, миссис.

- Прежде всего, как ты должен меня называть? - допрашивала миссис Галль мальчика.

- Тетя Галль. Да, я знаю этого господина!

- Откуда ты его знаешь?

- Он хотел сегодня вечером дурно обойтись с маленькой Мили на углу церковной улицы. О, Мили так добра! Она всегда защищает меня, когда старшие воспитанники меня обижают, поэтому и я защитил Мили, заметив, что этот господин схватил ее!

- Ах ты неисправимый мальчишка!

- Я схватил! Схватил ребенка, еще девочку! - закричал доктор Браун, покраснев от злости. - Я кротко привлек к себе ребенка!

- Мили закричала, она позвала на помощь, и я прибежал, - сказал мальчик, который, находясь постоянно в обществе девочек и мальчиков старше себя по умственному развитию, казался развитым гораздо старше своих лет. - Мистер в длинном сюртуке схватил Мили и хотел увести ее с собой!

- Ты поцарапал этого благородного, благочестивого господина.

- Я разорвал бы его длинный сюртук, если бы он не выпустил Мили!

- Ты угрожал господину доктору закидать его грязью и настроил против него других уличных мальчиков - это правда?

- Я сделал это потому, что Мили горько плакала.

- Негодный мальчишка, - закричала Мария Галль, которая во что бы то ни стало должна была сохранить благосклонность куратора, - ты будешь наказан за дерзость, чтобы почетный господин не считал наш дом дурным и испорченным заведением благодаря тебе.

- Вы правы, дорогая миссис Галль, еще есть время подавить злые побуждения, - сказал доктор Браун, сложа на груди руки и тайно радуясь, что воспитательница взяла хлыстики, стоявшие в углу комнаты. - Я буду вам полезен - помогу держать этого нечестивого мальчишку.

Экзекуция началась. Достопочтенный, благочестивый доктор схватил маленького мальчика и держал его, а Мария Галль так часто и сильно ударяла его хлыстом, что Жуан вскоре не смог выносить боли, хотя вначале терпел без всяких жалоб. На его худом тельце кое-где выступила кровь.

Он дошел до дикого остервенения. Мальчику казалось, что он был прав, и потому наказание еще больше возмутило его. В самом деле, он спас маленькую Мили от низких намерений Брауна, хотя он не имел о том никакого понятия, но все-таки внутренний голос говорил ему, что этот человек с длинным носом, худыми пальцами и сверлящими глазами был смертельным врагом бедной девочки. Мария Галль все еще ударяла хлыстом по спине Жуана.

- Продолжайте, продолжайте, он от этого не умрет! - кричал Браун, с трудом удерживая защищавшегося мальчика.

Жуан до того рассвирепел от боли, что, не разбирая, хватался за своих мучителей. К несчастью благочестивого доктора, Жуан так сильно дернул его за нос, что Браун с криком бросил свою жертву и схватился обеими руками за обезображенную часть и без того уже некрасивого лица. Он увидел, что пальцы его в крови. Маленький мальчик отомстил ему.

- Ехидный злодей, - проговорил доктор сквозь зубы, стараясь вытереть кровь своим носовым платком, между тем Мария Галль отпустила мальчика, чтобы предложить куратору помощь, так как его нос действительно представлял устрашающий вид.

- Меня ужасно расстроил этот случай, - закричала воспитательница и приказала старухе Боб принести кувшин с водой для доктора, а мальчика велела запереть в темную комнату с решеткой.

Благочестивый доктор стал беспокоится о своей наружности, так как невозможно было остановить кровь, й он изъявил желание поехать к врачу. Старуха Боб бессмысленно суетилась, бегая по комнате. Красивый ковер элегантной приемной был как раз на самом видном месте испачкан кровавыми пятнами. Мария Галль была в бешенстве и поклялась убить мальчика - одним словом, весь дом находился в ужасном волнении.

Самое худшее из всего, на что прежде не обратили должного внимания, - это последствия неприятного случая. Куратор, прикладывая мокрый платок к своему большому носу, вышел из дома взбешенный, и хотя Фультон утверждал, что старый лицемер не может предпринять ничего серьезного, но была все-таки опасность, что он мог из мести причинить большой вред институту.

Понятно, что весь гнев Марии Галль и старухи Боб вылился на маленького Жуана, который боязливо сидел на корточках в углу комнаты с решеткой, куда его заперли. Эта комната находилась в отдаленной части дома наверху, над залами грудных младенцев, она была прежде пристанищем бесчисленного количества крыс и мышей.

Бедные дети это хорошо знали, поэтому можно себе представить страх и мучение, которое испытывал маленький мальчик в этой мрачной, страшной комнате.

Он плакал, кричал, потом опять прислушивался, так как ему казалось, что крысы уже приползли сюда, что они шумели и пищали; он даже видел в своем возбужденном воображении вокруг себя сверкающие красные глаза страшных чудовищ!

Бедный малютка боязливо озирался вокруг, рыдания теснили его грудь. Все его маленькое существо дрожало. Его израненная спина причиняла ему страшную боль; он чувствовал, что все части его тела были разрублены и что решетка все больнее надавливала на него, хотя он и переменил свое положение. Старуха Боб не только не приносила ему поесть, но даже и воды! Его ужасно мучила жажда.

Бедный мальчик был в ужасном состоянии! Он сильно желал смерти, которую уже часто наблюдал, когда умирали внизу маленькие дети. Без сомнения, им овладел сильный страх, который у подобного маленького существа легко мог повлечь за собой трагический исход. Хотя, правда, во время своего проживания у Марии Галль, он укрепился телом. Всевозможные лишения и постоянное пребывание как летом, так и зимой на улицах, слишком рано развили Жуана и сделали его суровым. Ему вдруг пришла в голову мысль, которая, если принять во внимание его года, покажется удивительной. Он решил во что бы то ни стало убежать из этой комнаты и из этого проклятого дома! Он не задавал себе вопроса, куда он должен будет отправиться и где найдет себе убежище, бежать - решил он. Жуан знал, что есть убежища, куда принимают беспризорных детей. Часто на улице он слышал рассказы этих маленьких бродяг.

Собравшись на мосту или на площади, сидя на камне, рассказывали они друг другу о себе. Некоторые из них посылались, подобно Жуану, каким-нибудь господином с нищенским товаром - им жилось так же худо, как и ему. Других же родители выгоняли каждое утро на улицу, и к таким детям принадлежала добрая Мили, из-за которой он теперь томился в комнате за решеткой; кроме того, многие из них освободились из рук вечно наказывающих корыстолюбивых благодетелей, стараясь самостоятельно заработать на улицах несколько пени. Сначала они чистили прохожим сапоги, а когда становились старше, то выполняли всевозможные услуги. Большая часть прибивалась к преступникам или же становилась работниками в гавани.

Этот последний род уличных товарищей, которые так рано начали пользоваться самостоятельностью и постоянно хвастались ею другим, производил на Жуана весьма ужасное впечатление, и он просил некоторых из них подробно рассказать обо всем. Невероятно, до чего быстро развивается уличная жизнь маленьких детей в больших городах, в особенности если они предоставлены себе.

Эти рассказы маленьких бродяг были привлекательны для Жуана, ведь он был бедный сирота. Никто не любил и не воспитывал его! Тетушка Галль обращалась с ним сурово и строго; мистер Фультон прибил его однажды до полусмерти за то, что он сказал другим мальчикам, что Фультон тайно принес ребенка и убил его. Одна только старуха Боб относилась к нему до сих пор довольно хорошо, она всегда аккуратно доставляла его скудный обед. Бедный Жуан не знал ласки матери, он с самых ранних лет терпел всевозможные лишения и побои. Невозможно себе вообразить, что переносило это маленькое существо. Его ранние годы были полны горя и лишений. Бывали минуты, когда Жуан думал, что прежде ему жилось лучше, и, уже почти забытое, имя Долорес иногда срывалось с его губ. Иногда он звал ее во сне; но в уличной жизни, среди окружающих его одичалых детей, и в доме Марии Галль почти никогда он не вспоминал о ней.

Итак, Жуан решил бежать. Он твердо верил, что найдет добрый совет у своих собратьев и у хорошей, доброй Мили. Его товарищи хорошо знали все лазейки Лондона, они превосходно ночевали, как Жуан слышал от них же, за полпенса в комнатах, которые предназначались для ночлега. В этой же комнате он был не в состоянии больше оставаться. Назойливые крысы не давали ему покоя, они то и дело бегали по его ногам, иногда даже кусая бедного мальчика, удивляясь, что их владения посетил чужой, и только его крик по временам разгонял их на несколько минут.

Боб не показывалась; она ему объявила, что вместе с господином доктором проучит его и теперь он должен будет голодать; при этом так бешено грозила ему и делала такие большие и жуткие глаза, что бедным мальчуганом овладела страшная боязнь. Боб выполнила свое обещание. Жуан плакал от голода и жажды.

В самом деле, институт Марии Галль был таким позорным клеймом Лондона, что мы удивляемся, как мог он беспрепятственно существовать на протяжении двадцати лет, убивая бесчисленное множество детей, а из тех, кто, вопреки всем выжил, пополнялись ряды преступников. Это нам показывает положении Англии в то время. В доме этого чудовища на протяжении стольких лет, как полагают, погибло до тысячи грудных младенцев, другая же тысяча заселила тюрьмы и колонии. Этот результат, который можно назвать блестящим, принес бесчестной воспитательнице довольно значительный капитал.

Когда утренний луч света проник в слуховое окно и немного осветил одинокую темницу маленького узника, так что последний мог различить уже предметы, находившиеся в этой угрюмой келье, то Жуан быстро подбежал к двери и рванул ее - она была запертой; бедный мальчик был в отчаянии. Но вдруг он заметил, что внизу одна из планок отстала, мгновенно ему в голову пришла мысль совсем оторвать эту планку.

Наконец он нашел узенький проход, который был тесен и для этого маленького, худенького мальчика. Кое-как, однако, он пробрался, так как ему непременно хотелось убежать из этой ужасной комнаты, из этого дома, чтобы увидеться с Мили. Он охотнее бы переночевал на улице, чем здесь, с крысами, там было бы ему не так страшно.

Протиснувшись наполовину в маленький проход, он вдруг почувствовал, что не может двинуться ни назад, ни вперед; дыхание у него остановилось, он хотел закричать, но приложил еще последнее отчаянное усилие - и оказался на чердаке, с которого вела лестница вниз.

Надо было, однако, торопиться: он знал, что в это время из дома выходили обычно старшие дети, получив от старой Боб вещи на продажу, и дверь была открытой, так как старуха не имела времени за каждым мальчиком открывать и запирать ее. Жуан хотел воспользоваться ситуацией.

Из этого расчета видно, как необыкновенно умен был Жуан для своих лет. Ловко и быстро, как кошка, он спускался со ступеньки на ступеньку, чтобы прошмыгнуть через залы грудных младенцев и добраться до лестницы, которая вела во двор.

С замирающим сердцем начал он спускаться с лестницы, которая временами тихо поскрипывала. В залах было темно, что, конечно, ему немало благоприятствовало, потому что как раз в это время вышла старуха Боб, и если бы было светло, то она непременно увидела бы маленького Жуана, поспешно спрятавшегося под ступеньку, но теперь она слышала лишь какой-то неясный шорох.

- Проклятые крысы, - крикнула она и топнула ногой, чтобы разогнать их, это заставило Жуана рассмеяться, несмотря на то, что он был так голоден и чувствовал себя несчастным.

Потом старуха Боб стала подниматься по лестнице, желая посмотреть, что делает наказанный мальчик, а может быть даже, для того, чтобы побранить его; пищу и питье она ему не несла. Старухе было тяжело подниматься по лестнице, и поэтому она от всей души проклинала Жуана.

Этот мальчик, как и все балованные дети, несмотря на то, что находился в таком дурном настроении, захотел над старухой подшутить, не подумав, что этим он может очень легко себя выдать. И вот когда старуха проходила по лестнице мимо него, он ущипнул ее своими маленькими пальчиками за ногу так сильно, что она громко закричала, думая, что ее укусила крыса.

Жуан от удовольствия рассмеялся. Он не подумал, что на крик старухи могла прибежать воспитательница, в особенности если она находилась где-нибудь поблизости. Его больше всего забавляло, что старуха подняла так высоко ногу, за которую он ущипнул довольно сильно, и едва решалась продолжать свой путь.

- Это тебе за голод и за жажду, которыми ты меня измучила, - Прошептал он и быстро спустился но лестнице.

Последние мальчики только что вышли из дома во двор, и у двери Дома не было никого, путь был свободен! С быстротой молнии Жуан очутился у калитки и побежал по мостовой. В эту минуту старуха Боб напрасно искала его в комнате за решеткой. Сложив руки, она стояла, Удивленная, и не могла понять, каким образом удалось Жуану ускользнуть из своей темницы, она не сомневалась, что Жуану удалось пролезть через замочную скважину с помощью дьявола.

Бедный, несчастный сирота толкнул дверь, которая была прикрыта, и покинул дом Марии Галль, чтобы никогда больше не возвращаться в него. Он, побежал по улице и, наконец, усталый, слабый, дошел до площади Святого Павла, там он нашел, как и надеялся, маленькую Мили, и она поделилась с ним своим завтраком. Маленький уличный мальчик напился из ближайшего колодца, и ему стало так весело, как будто его ожидало прекрасное будущее.

Счастливое время - детство. Никакое горе сильно его не поразит, никакое трудное время не разобьет это маленькое сердце, все равно беспечность возьмет свое. Бедный Жуан! Не имея ни крова, ни отца с матерью, один, покинутый в бесконечном Лондоне, он мог еще улыбаться.

Добрая Мили дала ему хлеба. Мальчуган набросился на этот кусок и моментально утолил свой голод. Все неприятности были забыты: одинокая темница, холод, голод и бегающие крысы - его маленький дух снова ожил. Ему было весело и смешно. Прошлое показалось просто сном. Жуан не подумал, что будет с ним через несколько часов. Он не заботился о том, где ему придется ночевать, ведь впереди еще был день! Кто же думает о ночи, когда светит солнце! О, этот счастливый возраст, о завидные года, в которые душа ребенка не заботится о будущем, а только живет настоящим! Как легко удовлетворить детские желания, развеселить малыша; какой длинный для него день!

У Жуана было много о чем рассказывать. Он шел рядом с Мили и показывал ей, желая придать больше веса своим словам, синяки, ссадины и кровоподтеки на своем теле. Мили, увидев всё это, заплакала, но не решилась прикоснуться к нему, Жуан же смеялся, так как теперь для него все уже было позади.

- Но скажи мне, чем ты будешь заниматься? - спросила наконец старшая и более опытная девочка.

- Что я начну делать? Теперь, Мили, я свободный! И никогда не вернусь в тот дом!

Девочка посмотрела на него с удивлением.

- Боже мой, но на какие деньги ты будешь покупать картофель* (Картофель в Лондоне и других больших городах Англии варится и продается на улицах.) и хлеб и чем ты будешь платить за ночлег?

Мальчик, посоветовавшись с Мили, решил стать чистильщиком сапог; хотя он еще был очень маленьким, но для этого промысла не требовалось больших сил. Задержка была только в щетках и ваксе, но и здесь добрая Мили помогла своему спасителю. Она пообещала достать все необходимое. Действительно, она принесла две старые, но еще довольно сносные и пригодные щетки - радость Жуана перешла все границы, он горячо поблагодарил девочку и пошел работать. На самых многолюдных углах улиц он бросался на колени перед господами и начинал, не спросив, желают ли они или нет, чистить их сапоги. Все смеялись над маленьким уличным мальчиком и охотно бросали ему в руку несколько монет, удивляясь ловкости, с какой тот выполнял свое дело.

Жуан ужасно обрадовался, когда в первый раз получил заработанные деньги, и считал себя весьма богатым. Он благодарил Бога, что ему удалось так счастливо выбраться из дома Марии Галль! По вечерам он ходил с другими мальчиками спать в комнаты для ночлега, где за маленькую монету они находили приют. Эти дома, которых очень много в Лондоне и в Париже, находятся большей частью в пригородах города и посещаются очень многими, не имеющими жилья.

Тускло освещающая лампа висела на потолке и горела на протяжении всей ночи; пол в комнатах, а они были отдельными для мужчин и женщин, был застелен соломой, и на ней расстилали одеяла, которыми укутывались ночные посетители. Люди спали рядом друг с другом, ряды отделялись дощатыми перегородками, так что ноги одного не могли прикасаться к голове лежащего в следующем ряду. Платье ночные гости должны были держать при себе; утром, когда раздавался звонок, каждый мог подняться, помыться и причесаться.

Полиция следит за этими ночлежными домами, поэтому там редко встречаются преступники. Большей частью эти Дома посещаются детьми, оставшимися без родителей, работниками, не имеющими жилья, людьми хорошего звания, обнищавшими вследствие собственных пороков, извозчиками и матросами. В залах господствовала глубокая тишина, если же возникал какой-нибудь спор из-за места или из-за чего-нибудь другого, то достаточно было предостерегающего звонка, чтобы опять восстановить спокойствие. Значение этого звонка было известно каждому: если он раздавался и порядок не восстанавливался, немедленно появлялся полицейский, которого большая часть посетителей очень боялась.

Хозяин этих комнат, получающий деньги, обычно был мужчиной высокого роста, отличающимся силой, так что его слова имели большое значение. И в некоторых случаях достаточно было их, чтобы восстановить порядок.

В одной из таких комнат спал Жуан. Нравилось ли ему там и какие последствия для него имела его настоящая жизнь, мы узнаем впоследствии, а сейчас мы должны вернуться в образцовое заведение Марии Галль, так как потом мы не будем иметь случая возвратиться к ней.

Только в 1870 году, когда старуха Боб умерла и на ее место поступила Матильда Бирст, удалось раскрыть детоубийства, которые совершала воспитательница и ее соучастник. Главным поводом к. этому была молодая девушка, жившая в гражданском браке с геометром по имени Лео и пытавшаяся два раза выдать чужого ребенка за своего.

Вторая попытка почти удалась, потому что только через несколько недель после смерти прежнего ребенка Лео узнал об обмане и донес об этом деле в полицию.

Любовница успела вовремя убежать, но Мария Галль была арестована, так как она доставила этой девушке новорожденного ребенка! Благодаря этому случаю открыли злодеяния воспитательницы и арестовали ее, обвиняя в умышленных детоубийствах. Преступницу, которая на протяжении многих лет совершала гнусные дела, наконец схватили. К несчастью, ее соучастнику Фультону удалось скрыться, но и его, однако, постигло возмездие, в Нью-Йорке, где он попытался совершить воровство, был задержан и умер в заключении.

Из следствия по делу Марии Галль по показаниям служанки Бирст открыли, что большинство новорожденных детей, отданных ей на воспитание, исчезли. Матильда Бирст показала следующее:

"В феврале месяце 1869 года, я поступила на службу к подсудимой. Я была единственной служанкой в доме и спала с несколькими из старших детей наверху, где находились спальни. Спустя неделю после моего поступления, одна дама принесла грудного младенца. В ту же ночь я услышала, как бедный маленький ребенок очень громко кричал; в это время в доме поднялась ужасная беготня. Я встала и хотела посмотреть, что случилось. Вскоре я увидела, как Мария Галль со свечой, а Фультон с ребенком на руках вышли во двор. Они не предполагали, что я их увидела. Закрыв за собой дверь, Фультон бросил ребенка в яму; возвратившись после своего ужасного убийства, он вытер испачканные в крови руки платком и потом вместе с Марией Галль лег спать. На другое утро у ворот я заметила кровь, точно такие же следы крови виднелись по дороге к яме, которая была наполнена известью. Я тщательно вытерла эти пятна.

Спустя неделю пришла еще одна дама и принесла новорожденного ребенка; он был живой, в этом я была уверена. Когда же я вошла на другой день в комнату грудных младенцев, этого ребенка там уже не было. Почти через неделю я покинула это место, потому что мне стало страшно жить в этом грязном вертепе, где запросто чинилась насильственная смерть, и, кроме этого, я не хотела больше стирать грязные окровавленные пеленки".

Было достаточно одних показаний служанки, чтобы подвергнуть весь дом, а также и яму тщательному исследованию. В извести нашли почти полностью разложившиеся остатки человеческих костей.

Это дело произвело ужасное волнение в обществе. Но о тех, кто приносил этой гиене своих детей, нельзя было ничего узнать, так как Мария Галль вовремя уничтожила свои записи и не хотела называть их имена. Так как главный виновник убежал, то ужасную воспитательницу присудили к десятилетнему тюремному заключению.

Однако и благочестивый доктор Браун, который явился теперь как свидетель, не остался полностью безнаказанным. Его лишили всех должностей и присудили к значительному денежному штрафу, что для корыстолюбивого господина было очень чувствительно.

Существуют ли теперь подобные воспитательницы, которые занимаются таким же выгодным ремеслом, как Мария Галль, мы не знаем.

Надеемся и желаем, чтобы они все не избежали справедливого наказания, как Мария Галль, которая едва ли в состоянии будет перенести свое долгое заключение, так как вследствие ли испытаний или угрызений совести, ужасно похудела. Преступница мало насладилась плодами своего проклятого ремесла, потому что деньги, которые она скопила за счет детей, были конфискованы. Может быть, перед смертью она назовет имена тех людей, которые ею пользовались, чтобы и эти люди не избежали мирского наказания.

XV. THE DARK MAN, WHO LIES*

(ТЕМНЫЙ ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ЛЖЕТ)

Один англичанин, зовущийся лордом Шефтсбури, который в последнее время часто бывал в обществе Наполеона и впоследствии также поддерживал с ним знакомство, называл его "темным человеком, который лжет".

Без сомнения, жизнь и промысел принца были темны; лгал же он потому, что это ему было очень выгодно. Он предвидел скорую перемену своих жизненных обстоятельств и поэтому не гнушался людьми и всячески склонял их на свою сторону. Он умел вести себя в любом обществе и в любой ситуации и лгал по большому счету точно так же, как мы в малом, когда, например, мы любезны с теми, кого не можем терпеть, и из уважения говорим "я очень рад", когда хотелось бы сказать "за что я должен иметь это несчастье видеть вас".

Так давно ожидаемое время, наконец, для принца наступило: в Париже вспыхнула революция, падение трона Людовика Филиппа совершилось кровопролитным образом. Толпы рабочих, блузников, студентов и дерзких уличных мальчишек шлялись по улицам и площадям величественной французской столицы и кричали: "Долой министерство, не нужно нам этого правительства". Париж был весь объят восстанием, народ не любил своего правителя, и трон его был свергнут.

Число восставших с каждым часом увеличивалось. Линейное войско действовало осторожно; но национальная гвардия, как уверяет профессор Вебер, была на стороне народа. На многих улицах были построены баррикады, и борьба началась. На протяжении двух дней свирепствовала эта страшная, всепожирающая революция; борющиеся партии сражались с растущим ожесточением; на площадях проливалась кровь; улицы были покрыты трупами...

Тогда Людовик Филипп потребовал прежнего министра Моле в Тюильри. Эта борьба была для него неприятной, и он старался прекратить ее каким бы то ни было способом и каких бы это жертв ни стоило. Он распустил министерство Гизо и пообещал народу выбрать новое.

Добродушный король не мог больше ничего сделать. Народ был слишком ожесточен при правлении министерства Гизо. Быстрее молнии разнеслась в народе эта весть, вызывая повсюду радость. С песнями и радостными возгласами проходила толпа людей по улицам; баррикады исчезли; улицы очистились от трупов; кровь с мостовых смыта, и дома освещены. Все на улицах обнимались, радуясь победе.

Но приверженцы темного человека, который был в Лондоне, хорошо знали непостоянство и горячую кровь французов, в особенности парижан.

Когда же вследствие уступчивости короля план принца Наполеона начал разрушаться, то произошел ужасный случай. В десять часов вечера толпа народа с факелами и знаменами, с песнями и шумом проходила по бульвару; она остановилась перед иностранным министерством и потребовала, чтобы осветили здание.

В эту минуту послышался выстрел. Впоследствии рассказывали, что его сделал один из приверженцев темного человека, желая снова раздуть огонь восстания. Если это верно, то мы должны сознаться, что это была ловко придуманная штука, которая действительно имела ужасающие последствия.

Расставленное в здании войско решило, что на него напали, и поэтому вдруг неожиданно раздался залп в толпу, и пятьдесят два человека, пораженные пулями, упали на месте убитыми и ранеными.

Ужасная ярость овладела народом. Положив трупы на носилки, их унесли при свете факелов по улицам столицы. В это время город представлял ужасный вид; везде раздавались крики: "К оружию! Нас хотят убить!" В полночь на колокольне Notre-Dame ударили в колокола, а на следующее утро весь Париж был вновь в баррикадах.

Напрасно пытался несчастный король сделать последний шаг, призвать в министерство людей, имеющих влияние, как, например, Тьера или Барош, теперь было уже поздно! Трон короля оказался обречен на гибель. Ничто больше не могло сдержать сильной ярости народа, он рассвирепел и находился в диком остервенении. Казалось, что победа уже в его руках. Национальная гвардия, под руководством Ламорисьера, отказалась стрелять в людей.

Только тогда увидел Людовик Филипп опасность своего положения. Тогда только понял он свои ошибки, но было уже поздно. Он отказался от престола в пользу своего внука, графа Парижского, назначив регентшею герцогиню Орлеанскую, и в полдень, видя, что это отречение не имело успеха и бунтующая толпа, все больше и больше угрожая, приближалась к Тюильри и Лувру, он бежал через задние ворота Лувра переодетый, со своей инфантой.

Королевская чета поспешно направилась к морю и должна была на протяжении нескольких дней блуждать около берегов, прежде чем безопасно добралась до Англии, куда после всевозможных испытаний прибыли и другие члены королевского дома, обменявшись, таким образом, местом жительства с принцем Наполеоном.

Герцогиня Орлеанская со своими двумя детьми в сопровождении Клаура искала защиты в палате депутатов. Но появление вооруженной толпы и угрожающие крики "республика!" заставили ее обратиться в бегство.

Назначение временного правительства, которое Франция выбрала во время настоящей войны с Германией, было переходом к республиканскому государственному правлению. Старик Dupont de ГЕиге, Lamartin, Ledru-Rollin, Arago, Garmier-Pages, Cremieux (почти все те же имена, которые и опять теперь всплыли) и Luis-Blanc были известными членами этого нового правительства.

Между тем народ захватил Тюильри; мебель и украшения были сожжены; трон был перенесен на площадь Бастилии и разбит вдребезги внизу у колонны Юлия; в то же время нищая, в лохмотьях, толпа проникла в парадные комнаты дворца и стала украшать себя в расшитые золотом лоскутья из занавесок и гардин.

Достаточно было нескольких часов, чтобы низвергнуть могущественную монархию и обратить самого богатого короля в беглеца, ищущего помощи. Это должно было послужить роковым примером для его преемника и убедить того в непостоянстве французского народа, но он надеялся быть исключением. А между тем и он должен был в свой час пасть, еще позорнее предшественника.

Обо всем, что происходило в Париже, было своевременно донесено принцу Наполеону его друзьями. Однако он все еще оставался в Лондоне, как будто не решаясь покинуть свое верное и надежное убежище. Уже прибыли сюда изгнанный король и его семейство, но принц медлил - еще не настало его время. Он не хотел на этот раз появляться в Париже без верного успеха. Нужно было здраво взвесить обстоятельства настоящего времени. Он должен был иметь на своей стороне многочисленную партию, которая бы выбрала его; довольно уже было неудачных попыток - и на этот раз принц не желал потерпеть полное фиаско - он выжидал. Это было необходимо, убеждал он сам себя.

Расчет принца оказался верным. У него было в Париже много влиятельных друзей, которые подстрекали возмущенных восставших к тому, чтобы они захватили управление страной в свои руки. Вследствие этого через полгода произошло новое восстание, повлекшее за собой сильное кровопролитие. Этой минуты и ждал принц Людовик Наполеон Бонапарт!

Ужас июльских дней, зверские, бесчеловечные поступки восставших приверженцев так называемой красной республики - все это, может быть, исходило от принца и послужило впоследствии сигналом к убийствам.

Разъяренная толпа свирепствовала на улицах. Она убила мужественного генерала Брэя и парижского архиепископа Афрэ, призывавших ее к миру и согласию. Убийства и зверства, происходившие раньше, тускнели перед размахом ужасной июльской революции.

Народное собрание, устраненное варварским натиском народа, дало неограниченную власть генералу Кавеньяку, чтобы восстановить мир и спокойствие и наказать виновных. Этот генерал, который, казалось, слыл сильным соперником принца Наполеона, победил восставших после четырехдневного упорного сражения на улицах Парижа. Около пятнадцати тысяч человек были убиты. Некоторые улицы оказались полностью заваленными грудами человеческих тел. Семь генералов были тяжело ранены. Закончилось действительно ужасное сражение, которое когда-нибудь происходило в стенах этого города.

Бедный принц, как называли Наполеона в тесных кружках Англии, наверно, с большой радостью читал эти парижские известия. Минута настала. Теперь он думал явиться во Францию как освободитель и надеялся на вполне радушный прием своих соотечественников. Его расчет оказался верным! Тела убитых стали для него ступенями трона.

Это правило тянется кровавой нитью через всю последующую жизнь Людовика Наполеона. Он не ценил человеческую жизнь: для него ничего не значила смерть нескольких сотен людей, , если благодаря этому он достигал задуманной цели, которая, по его мнению, была также выгодна и для общественного блага.

Темный человек - мы считаем это прозвище вполне подходящим принцу Наполеону - готовился к отъезду. Но ему недоставало денег, которые были необходимы, чтобы достойно вступить на землю Франции и заплатить жалованье своим нуждающимся приверженцам. Других же, которые не ждали от него денег, он решил немедленно обеспечить выгодными местами, так как принц Наполеон рассчитывал почти наверняка, что через несколько месяцев он будет стоять во главе французской республики.

Принцу нужна была очень большая сумма денег, напрасно он думал и ломал себе голову, где бы достать ее. Друзья не могли ему вручить нужных денег, хотя, может быть, и обладали средствами, но боялись пустить свои капиталы в такое слишком смелое и опасное предприятие. Наконец мысль принца остановилась на одном человеке, который, если бы пожелал, мог легко выполнить его просьбу и вручить требуемую сумму денег. И этим человеком была София Говард, единственная дочь миллионера.

Наблюдательный принц давно увидел, что Софи любила его, этой любовью и решил он воспользоваться, чтобы достичь своих заветных целей. Не повидавшись с девушкой, принц не мог покинуть Лондона. Но где он мог увидеться с ней без свидетелей? В доме ее родителей он не мог и не хотел признаваться Софи, так как мысль об обручении с ней была далека от его планов. Другое дело - воспользоваться ее пламенной любовью, на которую авантюрист не собирался отвечать.

Есть люди, умеющие пользоваться любым святым чувством, и нужда в этом случае служит лучшим советником. Наверно, и в этом случае пером принца руководила нужда, когда он написал письмо богатой мисс Говард, влюбленной в него до безумия. Он пригласил ее на последнее свидание, чтобы проститься наедине; принц был уверен, что его письмо произведет желаемое действие на прекрасную Софи, он знал сердца девушек, и в особенности то, что значит для влюбленной слово "разлука".

Действительно, письмо очень сильно взволновало мисс Говард, так как все ее мысли и желания были сосредоточены на принце. Его она любила и ради него была готова пожертвовать всей своей жизнью. На это и рассчитывал принц, отправляя письмо.

Перечитывая его, принц долгое время раздумывал, где бы ему назначить это последнее свидание, которое было важно для его целей. Пригласить к себе - неучтиво, и по разным причинам принц этого избегал. Вдруг он вспомнил об уединенном домике на берегу моря в Сутенде, где многие из его знакомых назначали свидания и где он сам однажды пировал.

Дом старухи Родлоун находился вдали от Лондона и был очень удобным для подобных свиданий. Софи не знала его, тем лучше было для принца отпраздновать там свой прощальный вечер.

Своим письмом принц приглашал прелестную мисс Говард на последнее свидание, если только она еще желает с ним встретиться, на следующий день в уединенный домик Годмотер Родлоун. Он послал письмо через своего слугу, которому велел передать его лично в руки и действовать, как можно осмотрительнее и осторожнее.

Этот слуга, хитрый француз, уже не раз выполнял подобные поручения; он хитро улыбнулся и пообещал в точности выполнить возложенную на него трудную задачу. Взяв маленькое, нежное письмо к Софи, он вечером отправился к месту назначения. Между тем принц поехал в Сутенд предупредить старуху Родлоун о предстоящем у нее свидании.

Дело, с которым принц приехал к горбунье, было улажено, так как старуха Родлоун была рада опять заработать что-нибудь. Она пообещала приготовить для посетителей комнату с красными занавесками и между прочим спросила, не нужно ли будет приготовить что-нибудь на ужин. Принц ответил отрицательно. Но чтобы смягчить старуху, он вручил ей несколько золотых. Хитрая горбунья, казалось, при этом сгорбилась еще больше.

Она называла Наполеона то принцем, то светлостью, то милордом, предчувствуя, что имеет дело с непростым человеком. Она обещала в точности выполнить обещанное и ручалась принцу, что никто не помешает их свиданию.

Итак, принц с успехом закончил свою миссию, но его бедному слуге было гораздо труднее выполнить возложенное на него поручение. Он не смел ни войти в дом мистера Говарда, ни спросить мисс Софию и передать ей письмо, так как оно легко могло попасть в руки родителей. А между тем он хотел сейчас же принести ответ своему господину.

Хитрый француз решил познакомиться с горничной мисс Говард, так как он умел вести разговор и даже иногда, чтобы достигнуть своей цели, прибегал к любовным интрижкам. Но для этого требовалось слишком много времени. Был уже вечер, а он должен был с наступлением ночи принести ответ принцу. Кроме того, он даже по наружности не знал горничную мисс Говард, и поэтому легко могла произойти нежелательная ошибка. Не зная, на что решиться, он ходил взад и вперед перед домом мистера Говарда, как вдруг у окна показалась женская фигура. Хитрый француз моментально сообразил, что это была молодая мисс, так как сестер, он знал, у Софи не было, и вот он решился сделать отчаянную попытку, которая превосходно ему удалась. Он поднял письмо вверх по направлению к окну, у которого стояла мисс Говард. Она сейчас же догадалась, от кого оно, и послала горничную вниз, чтобы взять его у ожидавшего на улице слуги и тайно ей принести.

София распечатала нежную записку, прочитала ее и, написав на листочке "Я приду", послала горничную с ответом.

XVI. СМЕРТЬ ДАЕТ ДОРОГУ

- Вы действительно пришли, дорогая мисс; я не знаю, как вас благодарить за ваше благосклонное внимание ко мне, - сказал принц Наполеон, встретив Софи, когда та входила в дом Родлоун; и, поцеловав ей руку, он проводил ее в комнату, предназначенную для свидания.

- Неужели вы сомневались, принц? - ответила она, отбросив вуаль и засмеявшись невеселым смехом. - Если бы вы просили меня прийти на место еще более отдаленное, чем это, я бы тоже не отказала вам!

- Софи, вы знаете, зачем я просил вас прийти.

- Я знаю все! О, прошу вас, не говорите об этом, принц! Страшная минута и без того скоро настанет. Вы хотите уехать! Уехать навсегда! А я должна остаться здесь!

- Не навсегда, Софи!

- Ни слова об этом, принц! Я чувствую, мое сердце говорит мне, что мы расстанемся навсегда, - воскликнула Софи, и ее прекрасное личико ясно выразило, как мучительна была для нее эта неожиданная разлука. Она была так прелестна в эту минуту, что даже принц засмотрелся на ее прекрасные формы и стройный стан. Мисс Говард была молоденькая, роскошно сложена, и любой, внимательно посмотрев на нее, наверное бы, решил, что она, хотя и не красавица, но обладает царственным величием и прелестными чертами лица. Обыкновенно она казалась несколько холодной, как бы мраморной, как вообще каждая англичанка, но в эту минуту холодность исчезла с лица мисс Говард, и каждая черточка в ней дышала страстью, которая выражалась также в ее глазах и во всех движениях. И зачем ей было скрывать свои чувства при этом свидании, на которое ее привела сильная любовь к принцу? Софи, даже если бы хотела, не смогла бы погасить своих вырвавшихся наружу чувств, они были сильнее, чем ее самообладание и внушенные воспитанием правила. В одну минуту все было забыто: осмотрительность, добрые советы любящей матери и уважаемого отца. Любовь к Луи Наполеону устранила на ее пути все препятствия; и как бурный поток пробивает весной плотины, увлекая за собой дома и растения, так и она поддалась всесокрушающей страсти с ее ужасными последствиями, которых, конечно, она не могла предвидеть.

Мистер Говард и его супруга не подозревали о страшном поступке своей дочери, она прибегла ко лжи, чтобы ей разрешили быть свободной в этот вечер, имевший для нее тяжелые последствия.

В первый раз осталась Софи одна с принцем в чужом доме, она сделала первый шаг к разверзшейся перед ней пропасти. Принц посмотрел на нее и увидел выражение страсти на лице девушки.

- Не сердитесь на меня, Софи, все равно - мы должны расстаться; но мне не хотелось уезжать из Лондона, не сказав вам, как тяжело мне с вами расставаться, - проговорил он, все еще держа в своих руках руку мисс Говард.

- Если бы это была правда, принц!

- Вы в этом сомневаетесь, Софи! Неужели вы думаете, что я, не любя вас, решился бы просить вас прийти сюда. Я знаю, что вы любите меня, Софи, я давно прочел это в ваших глазах! Но мы не можем принадлежать друг другу.

- Почему же нет? Я готова на все!

- Будем хладнокровны, моя дорогая! Ваш отец, которого я уважаю, никогда не согласился бы отдать мне вашу руку, и я никогда бы не согласился просить ее у него.

- Потому что вы меня не любите, принц!

- Нет, другая причина заставляет меня отказаться от вас, Софи. Я беден, вы знаете это. Это признание нетяжело мне сделать, потому что бедность не порок.

- К чему эти сомнения, принц! Я богата и, любя вас, я предлагаю вам, дорогой мой, свои миллионы.

- Я не могу их принять, Софи, они будут тяготить меня! У меня беспокойный дух - судьба зовет меня во Францию! Вы знаете, что там теперь делается. Я не имею права рисковать вами, дорогая мисс, я могу проиграть эту опасную игру.

- Я все сделаю для вас, Луи! Требуйте! Я люблю вас безумно!

- Ваши слова меня утешают, Софи, в этот горестный и тяжелый час разлуки...

- Мы увидимся. Я поеду с вами в Париж. Без вас моя жизнь будет пустой и одинокой!

- Софи! Подумайте о ваших родителях.

- О моих родителях! Вы правы, - проговорила девушка, и глаза ее подернулись слезами, - они стоят между нами.

- Я уже был не прав относительно их, пригласив вас сюда, Софи, но я не смог поступить иначе. Я не мог уехать, не простившись с вами.

- Вы были не правы? Вы мне оказали большое внимание! Луи, будете ли вы довольны, если я через некоторое время приеду к вам в Париж? - спросила Софи.

- Я благословлю тот день, в который вас увижу, не огорчая ваших родителей.

- Хорошо! Мое состояние с этого дня принадлежит вам. Вы можете им располагать.

- Эта жертва доказывает мне вашу любовь, Софи, но она слишком велика, чтобы я мог принять ее, - ответил принц. В глубине своей души он радовался, что его цель достигнута, но наружно он старался казаться совершенно спокойным.

- Не говорите о таких ничтожных вещах, Луи! Если бы вы знали, что у меня сейчас на душе, вы бы признали мою любовь и, может быть, удивились бы ей. Вы на меня смотрите с удивлением. В эту минуту судьба моя решилась. Она принадлежит вам; возьмите ее или оттолкните от себя! Я не могу действовать иначе; моя судьба связана с вашей; я хочу или погибнуть вместе с вами, или возвыситься. Когда вы собрались уезжать?

- Я еще не решил, Софи, мне нужно закончить еще некоторые дела.

- Хорошо, принц! Через несколько дней вы получите от моего банкира, барона Литтона, триста тысяч франков. Я дам ему знать, и он не замедлит выплатить вам эту сумму из моего наследства.

- Софи, вы благородная, чудесная девушка. Но если ваш отец узнает об этой жертве?

- Вы ничего не бойтесь, я сама поговорю со своим отцом. Я ему скажу, что люблю вас и что я решилась, невзирая ни на что, ехать с вами. Вы известите меня о дне вашего отъезда?

- Софи, вы хотите...

- Оставить родителей и поехать с вами! Но я спрашиваю вас, скажите мне правду, ради всего святого для вас, ради спокойствия вашей совести, любите вы меня?

- Зачем вам спрашивать об этом, Софи?.. Я не только вас люблю, я преклоняюсь перед вами! - ответил темный человек, не краснея, его совесть была тиха, она уже не возмущалась больше его скверными поступками.

- Теперь для меня начинается счастливая жизнь. Я с радостью пойду за вами! О принц, если бы вы знали, как обрадовали и обнадежили меня ваши слова!

Луи Наполеон поцеловал руку девушки, она со счастливой улыбкой положила свою голову на его плечо и позволила ему обнять себя.

- Софи, вы мой ангел-спаситель! - сказал он. - Я чувствую, что вы меня действительно любите, это сознание делает меня счастливым и способствует исполнению моих планов.

Он поцеловал мисс Говард в прекрасные губы; трепет блаженства пробежал по телу ослепленной любовью девушки; она с жаром ответила на поцелуй принца и, забывшись, уже лежала в объятиях, любуясь лицом своего возлюбленного. Эта минута только сильнее возбудила ее любовь; поцелуй, первый поцелуй мужчины, заманчиво рисовал ей будущее.

- Жить с тобой или умереть! - прошептала она. - В твои руки я отдаю свою судьбу. Я иду за тобой, возьми меня с собой. Не говори ни о чем, кроме любви, а то я подумаю, что твое сердце не принадлежит мне. Позволишь ли мне ехать с тобой?

Софи задумала совершить отчаянный поступок. Ока решилась ехать с принцем, оставить отечество и родной дом; она хотела пожертвовать ради этого человека своим добрым именем и богатством; она предалась ему с безграничной любовью. И даже принц был тронут такой преданностью влюбленной девушки, которая в любом случае, как он уже решил, никогда не станет его женой.

- Перед отъездом я вас извещу, Софи!

- Какое счастье! Мое сердце горит нетерпением, - сказала девушка, освобождаясь из объятий принца с блистающими от радости глазами. - Теперь мы вернемся в Лондон, я должна переговорить с отцом.

Луи Наполеон помог ей надеть пальто и вуаль и проводил до ожидавшей внизу кареты. Он велел своему экипажу ехать пустым в Сутенд, а сам сел с мисс Софи, чтобы возвратиться вместе домой. Она говорила о будущем, строила планы, воздушные замки и карточные домики, которые разлетаются от первого порыва ветра, но она радовалась этим планам и надеждам.

Бедная Софи, ты предаешься сегодня чудным надеждам! Ты отуманена любовью и не думаешь о том, что делаешь для достижения цели, которая, - увы, так обманчива и неверна. Ты хочешь всем пожертвовать ради этого человека, даже самым дорогим: любовью твоих родителей, и хочешь последовать за ним в холодный, чуждый для тебя свет, последовать всюду как в ужас ада, так и в блаженство неба.

Ты мечтаешь о счастье, об идеале и думаешь, что можешь достигнуть его. Бедная! Ты еще не знаешь измены, ты еще веришь людям, которые вообще недостойны доверия. Ты ищешь идеал и не знаешь, что его достигнуть невозможно, и истинное счастье не дается людям, впавшим в ошибку. Любовь ослепляет тебя, а темный человек принимает твою жертву! Не он - ты одна искупишь ее! Не он - ты одна берешь на себя страшную ответственность за принятое решение. Он переступит через тебя. Что значит человеческая жизнь, если нужно достигнуть той цели, которую он себе поставил? Ты погибнешь, ты будешь рыдать, а он, смеясь, уйдет, как будто никогда тебя не знал.

Он признался тебе в своей любви, он поклялся тебе! Но вспомни слова лорда Шефтсбури, который был его лучшим другом и разглядел его! Твои глаза обманывают тебя! Ты идешь к пропасти, но не с ним, а одна! В последнюю минуту он отойдет от тебя и столкнет тебя в пропасть одну. У него иные, высшие цели, чем счастье человеческого сердца.

Оглянись, бедная Софи Говард! Оглянись, пока еще не поздно! Спаси себя и своих родителей, подумай о них: они заботились о тебе, воспитали тебя, любя свою Софи всем сердцем... а ты...

Нет, она верила в него; она не слушала предостерегающего голоса разума. Принц довез ее до дома родителей, поцеловал еще раз в губы, приложился к руке и... она погибла!

В то время как Луи Наполеон возвращался домой очень довольный собой, так как обещанных денег было не только достаточно, чтобы устроить дела в Лондоне, но и можно было взять значительную сумму во Францию, Софи узнала от горничной, отворившей ей дверь, что болезнь ее матери очень обострилась. Мистер Говард пригласил к своей жене нескольких докторов, у нее началось воспаление, которое грозило окончиться очень плохо.

Миссис Говард еще узнавала свою дочь. Она поцеловала, благословила ее и тихим голосом сообщила, что смерть уже где-то недалеко. Легкая болезнь обострилась и усилилась так быстро, что все лекарства докторов были бесполезными. Воспаление в горле быстро увеличивалось, скоро больная не могла ни глотать, ни дышать: всевозможные средства были испробованы, но уже на следующую ночь доктора объявили, что их наука не в силах спасти больную... она должна скоро умереть.

Мистер Говард сохранял спокойствие даже у смертного одра любимой жены, и только по выражению его лица можно было судить, как тяжело было ему пережить этот удар судьбы. Софи также плакала, стоя на коленях перед умирающей матерью. Та всегда была ее любящей заступницей.

На другой день она стояла на коленях уже перед ее холодным телом. Миссис Говард не перенесла болезни. Нельзя было поверить, что несколько лет тому назад это еще едва успевшее остыть тело было цветущей здоровьем и полной сил женщиной.

Софи была сильно потрясена этой утратой. Она много плакала, не подозревая, что и отец ее скоро последует за умершей и небо как будто бы выполнит ее преступное желание, внушенное любовью.

Покойницу провожала длинная и величественная процессия. Олимпио Агуадо, маркиз и принц тоже принимали в ней участие. Мистер Говард был тверд, но часть его счастья, его жизнь были у него отняты! Он переносил несчастье с достоинством, каким он всегда отличался от толпы, но в его сердце было пусто и холодно с тех пор, как он навсегда расстался с женой, которую так искренно и верно любил. Удар поразил его быстро и неожиданно! Бедному вдовцу, казалось, чего-то недоставало - дом его стал вдруг пустым, как будто жизнь здесь совершенно угасла. Целые дни он проводил в своем кабинете и смотрел на портрет жены, висевший на стене.

Вся его любовь сосредоточилась теперь на Софи, она стала единственной целью его жизни. Этот честный человек не подозревал, что между ним и его дочерью стала чуждая сила, которая могла разлучить их навеки. И уже в скором времени он должен был перенести новый удар, который сразил даже и этот твердый и непоколебимый характер довольно сильного мужчины.

Прошло несколько недель после смерти миссис Говард. Принц получил от банкира деньги, и вскоре Софи вручили от него извещение, что он едет через несколько дней в Париж. Ее спокойствие пропало, горе усилилось от этого сообщения. Решение ее было твердым: бедняжка хотела сопровождать принца.

Натуры, подобные мисс Говард, не отступают ни перед какими опасностями и ни перед какими обстоятельствами. После смерти матери ей стало гораздо легче оставить родительский дом. Поэтому Софи в один из последующих вечеров пошла в комнаты отца, чтобы сообщить ему о своем решении и попросить денег. Она знала о рассудительности, спокойствии и твердости духа своего отца; но до сих пор, пока он не увидел себя обманутым в своих надеждах и ожиданиях, дочь еще не испытала его твердости и гнева.

Он был отцом, готовым пожертвовать всем ради своей дочери, если этого требовало ее счастье, но также непреклонным, если видел в этом, как теперь, несчастье своего единственного ребенка. Не подозревая, что привело к нему Софи, он радушно поднялся к ней навстречу, протянул руки и заговорил о последнем желании умершей матери.

Софи ответила на все вопросы отца и подождала, пока он спросит, что ее привело к нему. Страшный час пробил. Софи не думала, что борьба будет так тяжела. Отдавшись обманчивым надеждам, она представила себе все дело иначе, чем мистер Говард, человек, прошедший тяжелый жизненный путь.

- Папа, - сказала Софи, - я пришла сказать тебе, что хочу оставить Англию и попросить тебя выплатить мне часть приходящегося на мою долю наследства.

Мистер Говард посмотрел на свою дочь полуизумленными, полугрустными глазами.

- Что с тобой, Софи? - спросил он наконец. - Барон Литтон сообщил мне несколько дней тому назад, что ты, не сказав мне ни слова, взяла триста тысяч франков; это пятая часть моего состояния.

- Извините, отец, мне нужны были эти деньги, и так как я ваша единственная дочь, то подумала, что имею право взять их.

- Я тебе об этом ничего не говорил, Софи; но ты сама вызвала меня на разговор, объявив так неожиданно о своем намерении оставить Англию. Что это значит? Я не спрашивал, зачем тебе нужна была такая сумма денег, но теперь я должен спросить: что с тобой, Софи, зачем ты хочешь оставить родительский дом и идти в незнакомый тебе мир? Скажи мне, что тебя влечет и почему ты оставляешь своего старика отца одиноким?

Софи медлила с ответом.

- Мне кажется, я знаю, для кого ты взяла деньги, - снова начал говорить мистер Говард ласковым голосом и поглаживая руку дочери, - я не сержусь на тебя, Софи. Ты последовала благородному желанию сердца. Ты сделала больше, чем была обязана. Но пусть оно и ограничится теми деньгами. Что ты хочешь найти на континенте? Куда ты хочешь ехать?

- В Париж, папа.

- В Париж! Я чувствовал это раньше. Софи, послушай родительское предостережение и мой совет - совет отца, который желает тебе только хорошего. Выбрось из головы эти необдуманные и безрассудные планы. Преодолей себя! Постарайся забыть этого человека, он не для тебя, и с ним ты никогда не будешь счастливой. Если ты переборешь себя, ты сама в скором времени поймешь, что для настоящего счастья нужны другие условия. Принц не любит тебя, не может сделать тебя своей женой; он стремится к престолу; а какую роль ты будешь тогда играть в его руках? Чтобы быть его супругой, ты слишком еще мала.

- Принц любит меня, он поклялся мне в этом своим спасением.

- Поклялся! Если бы все клятвы мужчин выполнялись, милое дитя, свет не был бы переполнен незаконнорожденными детьми. Я это говорю с благой целью, чтобы тебя предостеречь от ошибки в дальнейшем! Поверь мне, твой старый отец лучше знает свет и жизнь, чем ты, мечтая о воздушных замках юности. Посмотри мне в глаза, Софи! Забудь принца, милое дитя мое! Я уверяю, что ты через несколько лет поблагодаришь меня за это и найдешь тогда истинное счастье своей жизни.

- Твои попытки уберечь меня от выполнения моего намерения напрасны, папа, - ответила Софи с холодностью, - я все обдумала и пришла к убеждению, что могу жить только рядом с принцем, и, пожалуйста, не мешай мне! Иначе я буду вынуждена огорчить тебя тайным бегством.

- Софи, ты зашла уже слишком далеко!..

- Я не могу иначе, я должна ехать за принцем! Мы навеки принадлежим друг другу.

- О Боже! - воскликнул отец, посмотрев с изумлением на Софи. - Ты разве не подумала об участи, которая тебя ожидает?

- Пусть будет, что будет, отец; я должна ехать с ним; а о будущем я еще не думала.

- Софи, сжалься! Подумай о моем честном имени! Ведь ты опозоришь меня, мисс Говард будут называть любовницей принца. Зачем скрывать это, назовем вещи своими именами, ты дрожишь? Да, любовницей, бесчестной женщиной, повторяю я тебе еще раз.

- Отец, это слишком! Ты считаешь себя вправе говорить подобные вещи, потому что ты мой отец! - воскликнула Софи, выпрямляясь и от волнения дрожа всем телом.

- Ты думаешь, я боюсь твоего гнева? Я выполняю свою обязанность как отец! Горе тебе, если ты не послушаешь моих слов. Подумай о своей матери, Софи! Не позорь моего имени!

- Не бойся, отец, и не удерживай меня, твои уговоры напрасны!

- Несчастное дитя! - воскликнул мистер Говард. - Выбирай между ним и мной! Выбирай, Софи, между твоим отцом и тем человеком!

- Моя участь уже решена, отец, я выбрала и решила всюду следовать за принцем, я его люблю.

- Так иди с моим проклятьем! - воскликнул старый Говард и оттолкнул свое единственное дитя. - Я проклинаю тебя! Скрой твое честное имя! Пусть мне никто не говорит, что мисс Говард, моя дочь, любовница! Я убью того человека, который осмелится произнести при мне эти слова.

- Твое проклятье! - повторила Софи, закрывая лицо руками. - Твое проклятье! Сжалься, возьми назад эти слова!

- А ты жалеешь меня? Ты возьмешь назад слово, которое выманил у тебя тот человек? Софи, не оставляй своего старого отца! Останься честной! Останься моим ребенком! Подумай, какое горе только что поразило меня! Я умоляю тебя именем твоей матери: спаси меня и себя от позора и гибели.

Софи была упряма и тверда в своем намерении. Решение ее уже созрело, она не колебалась ни одной минуты, ни малейшего признака борьбы, ни тени сомнения не шевельнулось в ее душе. Она была непреклонна, но так же непреклонен был и ее отец, который заранее предвидел падение и несчастье своей горячо любимой дочери.

- Ты отказываешь мне в благословении и наследстве моей матери. Хорошо же, я уйду без них, я никому не скажу, что у меня есть отец!

- Софи, неразумное дитя! Безумие говорит в тебе. Оглянись, ради Бога! Прошу тебя!

- Прощай, мы больше никогда не увидимся!

- Софи, подумай, еще есть время, разве тебе не жаль меня, рассуди, какую тяжелую рану наносишь ты моему и без того уже разбитому сердцу. Разве ты не моя дочь?

- Я была ею. Ты сам разорвал связывающие нас узы.

- Так иди же с моим проклятием по твоему позорному пути, безумная! Горе тебе! Ты идешь к пропасти, не подозревая своей гибели. Горе мне, отцу такой женщины! Хоть бы небо призвало меня к себе и избавило от позора, которым это дитя покроет честное имя Говардов.

Убитый горем, отец в изнеможении опустился в кресло, он сильно дрожал; таким взволнованным, таким слабым он никогда еще не был. Он потерял свою любимую жену! И теперь терял также свое единственное дитя! Софи, тронутая видом безутешного отца, подошла к нему и хотела обнять его колени. Но было уже поздно! Говард ее оттолкнул.

- Я уже не отец тебе, - произнес он невнятным голосом. - Ступай к человеку, которому ты продала свою жизнь! Мы с тобой расстались навсегда!

Софи вышла. Могла ли самая сильная любовь принца заставить ее забыть этот час и сравниться с ее жертвой. Могла ли она отвратить проклятье любящего, заботливого своего отца?

Темный человек не присутствовал здесь в этот час; чем же он виноват, что мисс Говард была так глупа, поверив в его искреннюю и вечную любовь? Так убеждал он себя, чтобы успокоить поднимавшиеся в нем порой упреки совести, которая позже замолчала и больше не упрекала его ни в чем.

А Софи, проклятая дочь старого Говарда, оставила горем убитого отца, покинула родительский дом и родину. Падший ангел, ослепленная любовью к принцу, она привязалась к его судьбе. Предостерегающие слова отца были забыты, она уже не боялась его предсказаний и доверяла чужеземцу намного больше, чем когда-то своему отцу. Она счастливо улыбнулась, встретившись с ним на железной дороге, чтобы отправиться вместе в Лувр, и не подозревала, что делалось в это время в родительском доме. Бедный ее отец не вынес этого последнего удара, он заболел и вскоре последовал за своей женой. Второго удара не выдержала сильная натура Говарда.

Софи узнала об этом, уже когда приехала в Париж и наняла квартиру в роскошном доме на улице Ришелье; принц Луи, занявший Рейнский отель, старался успокоить ее; и ему действительно удалось утешить сердце легковерной девушки.

Любовь к принцу пересилила горе; она была так отуманена льстивыми и лживыми словами принца, что была в состоянии легко отнестись к потере отца. Только намного позже, через несколько лет, несчастная почувствовала, как велика для нее была эта потеря. В данное время она еще не смогла оценить ее, потому что человек, которого она любила, утешал ее лестью и мнимой любовью.

В скором времени Софи стала владелицей большого состояния и отдала его принцу, который воспользовался им в своих интересах. Она радовалась в гордом ослеплении, когда он десятого декабря 1848 года был выбран президентом республики. Бедняжка даже не подозревала, что чем он выше поднимается, тем она ниже падает. Она думала, что ее счастье возвышается вместе с его счастьем, и не замечала, как незаметно падает в пропасть, на которую ей указывал отец.

XVII. ФАЛЬШИВАЯ РУКА

Все розыски Долорес, предпринятые Олимпио и маркизом, были напрасными, неустанные старания Валентине напасть на след тоже пропали даром. Только одно обстоятельство, которое Валентино узнал от матросов в Сутенде, могло немного разъяснить положение дел. Это обстоятельство было такого рода:

На пароходе "La Flecha" был рулевой из Лондона по имени Коннель. Кроме рулевого и владельца корабля, никто не знал, куда этот пароход направлял свой путь. Из декларации в таможне ничего нельзя было узнать, там было сказано, что он отплыл в Испанию; но ни Валентино, ни его господин не верили этому. Валентино узнал от матросов другого корабля, что у рулевого Коннеля есть в Лондоне брат, который страшно пил. Чтобы спасти брата от порока, Коннель хотел взять его с собой на пароход, дал большое жалованье и сообщил ему место назначения. Тот сначала согласился на предложение, взял задаток, но в условленное время на пароход не явился, так что тот отплыл без него. Теперь только нужно было выяснить, где жил этот пьяница, а это было нелегко.

Наконец Валентино удалось отыскать Коннеля, который проводил целые дни в известном кабаке, а ночи в ночлежных комнатах предместья Лондона. Когда Валентино принес это известие, маркиз был дома, и решил тотчас же начать поиски. Чтобы быстрее достичь своей цели, он взял с собой большую сумму денег. Валентино получил приказ идти к кабаку, а сам маркиз отправился к ночлежному приюту. Становилось уже темно, и они во что бы то ни стало хотели немедленно найти Коннеля в том или в другом месте.

Клод завернулся в плащ, чтобы спрятаться от холода и не выделяться своей внешностью; он хотел появиться в ночлежке не джентльменом, а в костюме, напоминающем костюмы посетителей ночлежных комнат. Чтобы не показаться знатным и богатым, маркиз не стал нанимать кэб и решил сеть в омнибус, который ехал в ту часть города.

В своей старой шляпе и пальто Клод был похож на те темные личности, которые прежде знавали лучшую жизнь, теперь же не пренебрегают переночевать в ночлежных комнатах, платя по полпенса за вход.

Валентино не мог удержаться от смеха, увидев наряд маркиза, и уверял его, что никто не в состоянии будет узнать Клода де Монтолона. Сам маркиз должен был сознаться, что он на улице отошел бы с недоверием от подобного субъекта.

Предстоящее маленькое приключение очень его радовало, ему хотелось узнать некоторые темные стороны лондонской жизни, и этот случай должен был ему отлично помочь в этом отношении.

У моста Ватерлоо он расстался с Валентино и стал поджидать омнибуса. Эти большие кареты служат постоянным средством сообщения между отдельными частями города. Вечером они слабо освещаются одной лампой в углублении кареты; бедный народ чаще всего пользуется ими; и пассажиры тесно сидят друг возле друга на длинных скамейках, поставленных вдоль всего омнибуса.

В этих омнибусах часто происходили кражи, так как мазурики, пользуясь теснотой, очень ловко очищали карманы своих соседей. Эти ловкие артисты, похожие внешностью то на рабочих, то на купцов, не пренебрегали ничем: они брали платки, сигары, а охотнее всего деньги. Они совершали свои операции так ловко, что обворованный человек замечал свою потерю, только когда выходил из омнибуса, когда вор уже давно скрылся. Теперь эти кражи происходят точно так же, как и тогда.

Искусные проделки этих господ не были известны маркизу, хотя его часто и предостерегали от ловких карманных мазуриков, особенно мальчишек. Но, садясь в омнибус, он не подумал об этих предосторожностях. В нем было всего три пассажира: двое мужчин, которые сидели в некотором отдалении друг от друга и, казалось, были незнакомы между собой, и маленький мальчик - напротив них на другой стороне. Это был Жуан, уличный мальчишка Лондона, который только что проводил маленькую Мили и, так как дела его сегодня шли особенно хорошо, он сел в омнибус, чтобы раньше приехать в ночлежный дом и занять там получше место. Кто приходил раньше - мог выбирать себе место, где ему больше нравилось, запоздавшие же гости должны были довольствоваться оставшимися местами.

Жуан сел в угол кареты и долго незаметно наблюдал оттуда за двумя сидящими напротив него мужчинами, которые не обращали никакого внимания на маленького мальчика. Они, вероятно, считали его совершенно неопасным, судя по его возрасту.

Жуан, внимание которого ничем не было занято, стал прислушиваться к их разговору. Он не мог всего понять, но ему стало ясно одно, что они преследуют какую-то тайную цель и сердятся, что в карете совсем нет людей. В это время вошел маркиз и сел на свободное место. Тогда оба разговаривающие господина быстро разошлись, как будто были между собой незнакомы и стали рассматривать со всех сторон маркиза. Он сел недалеко от двери, напротив мальчика, которого он вначале не заметил, а теперь стал внимательно его разглядывать.

Жуан был бледен, и вид у него был болезненный. Его темная курточка стала уже старой и маленькой, и он, чтобы не мерзнуть на холодном сыром воздухе, переплел свои ручонки на груди и высоко поднял плечи, стараясь закрыть воротником шею и подбородок.

Вид мальчика тронул маркиза. Он говорил себе, что это бедное дитя, одно в большом бессердечном городе, наверное, обречено на погибель. Он уже хотел заговорить с ребенком, когда заметил, что тот внимательно смотрит то на него, то на его соседа слева.

Клод только теперь заметил, что этот человек сел к нему очень близко; зачем это было нужно, когда карета была пустой; и ему пришла в голову мысль, не задумывает ли тот пассажир что-нибудь против него. В это время придвинулся и господин, сидящий справа, вежливо объясняя, что дано приказание сидеть так, чтобы вновь вошедшим были освобождены места.

Это показалось очень естественным и послужило поводом к такому интересному разговору, что Клод перестал думать худое и о пассажире, который сидел с левой стороны, тем более, что тот положил на колени обе свои руки в черных лайковых перчатках. На нем был широкий плащ, как у маркиза, и он смотрел в окно, не вмешиваясь в разговор сидящих возле него.

Жуан незаметно наблюдал за обоими, в то время как омнибус катился по улицам. До квартала, где находилась ночлежка было еще далеко, маркиз назвал кондуктору улицу, около которой он хотел выйти.

В эту минуту Клоду показалось, что его кто-то дернул. Он мгновенно посмотрел на своего соседа, но руки того лежали неподвижно на коленях. Вдруг его сосед встал, чтобы выйти из омнибуса.

В мгновение маленький мальчик, который все время сидел, не шевелясь, быстро вскочил и, наскочив на удивленного господина, схватил его за ноги, не выпуская из кареты.

- Эй вы, посмотрите ваши карманы! Этот человек вас обокрал! Эти слова относились к маркизу, который был очень удивлен смелым поступком маленького болезненного мальчика. Но прежде чем он смог осмотреть свои карманы, его сосед с правой стороны тоже вскочил и сильным ударом ноги хотел освободить своего товарища.

Но Жуан крепко держался за ноги, хотя и кричал от боли. Задержанный им господин наносил ему удары и, наверное, бы убежал, если бы маркиз действительно не убедился в исчезновении кошелька.

- Вас обокрали, мистер, этот человек положил на свои колени фальшивую руку, а сам правой рукой очистил ваши карманы, я видел это, - закричал Жуан плачущим голосом, так как удары причиняли ему сильную боль.

- Негодный мальчишка! - закричал правый сосед маркиза. - Бьюсь об заклад, что это он вас обокрал, мистер, в то время как вы входили в омнибус.

- Я не знаю, что вы от меня хотите, как вы смеете задерживать меня! - воскликнул левый сосед, принимая угрожающий вид!

- Позвольте, господа, мальчик прав, мой кошелек действительно пропал в омнибусе, - возразил Клод, - и поэтому я должен попросить вас не оставлять кареты, раньше чем все это дело не выяснится!

- Хорошо! Но вы обращаетесь не к тому, к кому следует с вашими подозрениями, мистер, и это может вам очень дорого обойтись. Я ручаюсь, что вас обокрал мальчик!

- Это, должно быть, действительно верно, - вмешался кондуктор. - Уличные мальчишки всегда сами виноваты и стараются выйти из положения такими вот штучками. Позвольте, мистер, здесь что-то лежит на полу. - Кондуктор поднял кошелек маркиза. - Мальчишка бросил его, когда увидел, что дело плохо.

- Не бейте мальчика, мистер! - закричал маркиз повелительным голосом левому соседу, который так яростно стал бить Жуана, что бедный ребенок с криком упал. - Если бы бедный мальчик был мошенник, он не держал бы вас, а постарался бы убежать первым.

- Так вы действительно думаете, милорд, что этот господин, которого я знаю, так как мы почти что каждый день ездим вместе, обокрал вас! - закричал другой, показывая громадный кулак, чтобы придать своим словам больше веса.

- Мое дело с этим господином вас не касается.

- Я свидетель!

- Пойдемте со мной в полицию! - воскликнул левый сосед в сильном гневе. - Велите остановить карету! Это происшествие нужно расследовать!

- Я готов, - спокойно ответил Клод, взяв на руки мальчика, у которого из раны на голове сильно текла кровь. - Бедный ребенок!

- До смерти нужно было избить этого проклятого мальчишку.

- Не трогайте его, - закричал маркиз, выпрямившись, - моему терпению придет конец.

В то время как омнибус остановился, оба негодяя обменялись условными знаками и вышли из кареты вместе с маркизом, который нес на руках обессиленного мальчика. Они достигли предместья и шли по довольно безлюдной улице. Клод де Монтолон затерялся бы в этой местности, между тем как маленький Жуан понемногу стал приходить в себя, хоть кровь еще текла из раны, нанесенной ему злобным соучастником карманного вора.

Трое господ едва прошли двадцать шагов, как маркиз вдруг заметил, что обвиняемый Жуаном в воровстве что-то тихонько бросил на землю. Он быстро нагнулся, прежде чем оба мошенника могли ему помешать и поднял черную перчатку, набитую ватой, которая внешним видом полностью походила на руку, одетую в черную перчатку. Это была одна из тех рук, которые левый сосед положил на свои колени, чтобы показать, что он не замышляет ничего дурного; фальшивая рука, как назвал ее маленький Жуан, которую кладут для того, чтобы скрыть движение настоящей в кармане соседа. Этой находки было достаточно для обвинения.

Оба мошенника увидев, что маркиз нашел фальшивую руку, показали ему узкую улицу, на которой, по их предположению, должна была находиться полиция.

Жуан наклонился к несущему его маркизу и положил свои ручонки на его плечи.

- Не ходите с ними, там нет полиции, они хотят завести вас в западню, мистер, - прошептал он.

- Я не боюсь этих мошенников, милый мальчик, - смеясь, ответил маркиз тихим голосом.

- Пожалейте себя. Вы не знаете силы этих людей. Еще десять шагов, и вы будете в узком проходе улицы, где одного свистка этих мошенников достаточно, чтобы на вас набросилась дюжина их соучастников.

- Благодарю, дитя. Ты такой маленький и уже знаешь повадки этих злодеев, - сказал удивленный маркиз и прибавил громко:

- На этой улице нет полиции, мистер, я не пойду туда и попрошу вас лучше подождать минутку здесь на углу.

- Как, вы хотите уйти? Этого нельзя делать, - закричали в один голос мошенники, - вы должны пойти с нами! Это может оскорбить Каждого честного человека!

- Не подходите ко мне, говорю я вам, - закричал Клод с угрожающим жестом, - я убью первого, кто ко мне подойдет, мое терпение истощилось, мошенники!

- Как - мошенники! Долой этого негодного иностранца, - закричали оба вора, и пронзительный свист раздался в то же время на улице.

- Пожалейте себя, вы погибли, - прошептал мальчик, которого маркиз поставил на мостовую, чтобы освободить руки для защиты. Он схватил револьвер и направил его на обоих мошенников, которые попрятались в ожидании выстрела.

Насколько они были смелыми и наглыми, думая одержать победу, настолько теперь сделались трусливыми, увидев в руках маркиза оружие.

- Еще слово, еще свисток, и я сам расправлюсь с вами! Не думайте меня запугать, вы ошибаетесь! Вот ваша фальшивая рука, негодяи! Я вернул свой кошелек и поэтому не хочу входить с вами в полицейское разбирательство. Но не думайте, что вы можете грабить каждого иностранца и заманивать в ваши ловушки!

- Он уходит от нас! Долой этого иностранца! Смерть проклятому мальчишке! - кричали мошенники.

Жуан уцепился за маркиза; в конце улицы показалось множество сомнительных субъектов; но оба вора не осмеливались подступить к маркизу ближе. Маленький мальчик тащил его с этой улицы.

В это время показалась знакомая мошенникам фигура полисмена, они и их товарищи с быстротой молнии скрылись из виду, и улица моментально опустела.

- О Боже! Мы теперь спасены, - сказал мальчик и благодарно прижался к маркизу, как будто тот спас ему жизнь.

- Они точно провалились сквозь землю, - сказал маркиз, посмотрев на улицу и пряча в карман револьвер. - Эти разбойничьи притоны не хуже, чем в Пиренеях. Пойдем, малыш, ты очень слабый и к тому же ранен. Где дом твоих родителей?

- Боже мой! Да у меня нет родителей, мистер.

- Как, ты сирота? Куда же ты ехал на ночь глядя?

- В ночлежную комнату на улицу Ольд-Кент.

- Я тоже ехал туда! Ты ночуешь в таком доме?

- Уже несколько месяцев. У меня никого нет на свете, мистер, я - сирота.

- Как же тебя зовут, милый малютка? - спросил маркиз, подняв опять на руки обессиленного мальчика.

- Меня зовут Жуан, мистер.

- Жуан! Это имя не подходит к Лондону.

- Поэтому все и смеются над моим именем и не могут его выговорить.

- И у тебя нет ни родителей, ни братьев, ни сестер?

- Я знаю только одну добрую Мили. Она всегда защищала меня и достала для меня щетки, которыми я зарабатываю каждый день несколько пенсов.

- И ты все-таки остался настолько честным, что решился скорее дать убить себя, чем оставить меня жертвой воровства?

- Конечно, мистер, и даже если бы они до смерти меня прибили! Я видел, как злодей вас обкрадывал.

- Не хочешь ли ты лучше пойти со мной, чем спать в ночлежной комнате?

- Я не знаю, мистер!..

- Но как ты посмотришь на то, если мы сейчас вместе пойдем в ночлежные комнаты, а оттуда поедем на мою квартиру?

- Как хотите, мистер, я во всем вам доверяю, как хотите!

- Ты славный мальчик! Твоя храбрость и честность тронули меня! У тебя еще сильно болит голова от ударов?

- О нет, мистер, если бы вы только позволили обнять себя.

- Обними, Жуан! А теперь покажи мне дорогу на улицу Ольд-Кент. Мне нужно найти в ночлежных комнатах матроса Коннеля.

- О, я его знаю, мистер! Он там бывает каждый вечер. Он почти всегда пьяный.

- Так ты мне его покажешь?

- Конечно, мистер! Я часто по вечерам разговаривал с ним. Он очень добродушный, когда не бывает пьяным! Он мне рассказывал, что его брат хотел взять его некоторое время тому назад на испанский пароход, но он не поехал.

- Его-то я и ищу!

- Мы должны пройти через новую Кентскую улицу и потом направо мимо церкви Прибежища. Видите ли там большой одноэтажный широкий дом?

- С ярко освещенным подъездом?

- Да, мистер... я не знаю еще вашего имени, - сказал Жуан с детской непосредственностью.

- Называй меня дядей Клодом. Значит, нам нужно зайти в тот дом?

- Не вызвать ли вам сюда Коннеля, мистер?

- Ты сам едва можешь идти, Жуан.

- О, если бы я смог вам только услужить! Я бы очень хотел вам помочь!

- Мы войдем вместе, и ты покажешь мне матроса Коннеля.

- Хорошо, мистер; но вы, в таком случае, должны заплатить входные деньги. Вот мои полпенса.

Маленький мальчик вынул из кармана своей курточки монетку и подал ее маркизу.

- Ты странный ребенок, - сказал, улыбаясь, Клод. - Зачем мне твои полпенса?

- Без денег никого не пропускают, мистер, даже если нужно только отыскать кого-нибудь.

- И ты думаешь, что я возьму последние деньги у тебя, чтобы заплатить за вход?

- Извините, дядя Клод, у меня в кармане есть еще несколько полупенсов, - сказал с торжеством маленький Жуан, вытаскивая из кармана несколько медных монет.

- Оставь их для себя, Жуан, - ответил маркиз с улыбкой, которая всегда у него появлялась на устах, если он слышал или видел что-нибудь очень приятное. Мальчик ему очень понравился и нравился все больше и больше. Он заплатил за него и за себя входные деньги и вошел внутрь, сопровождаемый Жуаном. В ночлежной комнате атмосфера была затхлой. При свете дымящейся лампы он увидел множество посетителей, лежавших под одеялами; многие уже храпели так сладко, как будто бы они спали на пуховых перинах; а другие только снимали с себя без излишних церемоний верхнее платье.

Маркизу эти постели, разделенные одна от другой перегородками, показались стойлами; и он сознался, что никогда не желал бы спать на соломе, на которой раньше спали разные люди. Чувство брезгливости овладело им.

Жуан был хорошо знаком с посетителями этой ночлежки. Они приветливо кивали ему головами, некоторые здоровались по-дружески за руку, они с ним шутили и удивлялись, что он привел нового знакомого.

- Мы не останемся здесь, - воскликнул Жуан торжествующим тоном, который вызвал улыбку у маркиза. - Мы заплатили входные деньги только для того, чтобы увидеть Коннеля. Где Коннель? Он уже здесь?

- Вон он храпит, - ответил мальчик, немного старше Жуана.

- Хорошо! О, он опять напился, - закричал Жуан маркизу и стал около матроса, который ничего не слышал, продолжая спать непробудным сном.

- Нам нужно с ним поговорить, - сказал маркиз, - постарайся от него узнать, Жуан, куда отправился пароход, на который брат хотел его взять с собой.

- А больше вам ничего не нужно, дядя Клод? Это и я мог бы вам сказать, и мы бы сэкономили входные деньги. Пароход отплыл в Гавр - Коннель говорил мне это.

- В Гавр. Это так же хорошо, как и в Париж. Ты это точно знаешь, Жуан?

- Если хотите, дядя Клод, я еще раз спрошу у Коннеля.

- Спроси, Жуан! Я хочу узнать самые точные сведения. Мальчик подошел к храпевшему матросу.

- Эй, добрый Коннель! Проснись! Коннель! Проснись! Матрос повернулся на другой бок, испустив при этом какой-то непонятный звук.

- Что такое? А, это ты, Жуан? Что тебе нужно?

- Скажи, пожалуйста, добрый Коннель, куда хотел взять тебя с собой твой брат, рулевой.

- Черт его побери, - засмеялся Коннель, - в Гавр! Деньги я взял, но я не люблю покидать Лондон, мне здесь очень нравится, и я не мог расстаться с Лондоном!

- Значит, в Гавр, добрый Коннель, ты это точно знаешь?

- Убирайся к черту, как мне этого не знать! Я даже скажу тебе, как называется пароход, - ответил матрос, приподнимаясь.

- А действительно, добрый Коннель, как называется пароход, который поплыл в Гавр?

- - "La Flecha", мальчик. Я получил десять фунтов стерлингов в задаток, они уже все потрачены. - И матрос для доказательства вывернул оба кармана своей куртки. - Посмотри, больше нет ни одного шиллинга! Но Коннель сумеет выйти из затруднительного положения. Они поехали в Гавр, а оттуда, кажется, в Париж!

Жуан посмотрел на стоявшего около него маркиза, как бы желая спросить: "Все ли мы узнали, что нужно?"

- Дайте место! Ложитесь или сойдите с дороги, - закричал на маркиза и мальчика новый посетитель, которому они загородили проход. - Здесь место не для болтовни, а для ночлега.

Клод кивнул мальчику, он узнал все, что ему было нужно. Жуан подошел к нему, чтобы спросить, хорошо ли он выполнил дело, которое ему поручили, и маркиз, выйдя с ним из комнаты, похвалил его.

Высокий человек, собиравший входные деньги, очень удивился, увидев, что находятся еще люди, которые так рано оставляют комнату, где спят, и с недоверием посмотрел на мальчика и мужчину в длинном плаще. Но маркиз не заботился об этом и был очень рад, выйдя на улицу из темного и душного помещения.

- Ты славный, милый мальчик, - сказал он Жуану, ослабевшему от боли и потери крови, - ты всегда проводишь здесь ночи?

- А дни на улице, - прибавил Жуан.

- Больше этого не будет, бедное дитя! Сколько тебе лет, и кто был твой отец?

- Я не знаю, дядя Клод, - ответил он чуть слышно. Маркиз все больше и больше начинал любить сироту, которого случай послал на его жизненном пути.

Он взял Жуана на руки, донес его до первых дрожек и нанял их, чтобы побыстрее доехать с мальчиком до улицы Ватерлоо.

XVIII. БРИЛЛИАНТОВЫЙ КРЕСТ

Смерть герцога Оссуно и самоубийство кассира Генриха в доме графини Монтихо заставили лондонскую полицию обратить внимание на дом этой женщины. После этих двух странных случаев, последовавших так быстро один за другим, власти, естественно, начали недоверчиво смотреть на иностранку. В очень вежливом тоне ей посоветовали оставить столицу Англии, и она немедленно отдала приказ упаковывать вещи.

Евгения ничего не знала о случившемся, и, по-видимому, новость об отъезде не особенно ее опечалила. Жизнь на севере не казалась ей привлекательной, и она быстро согласилась со своей матерью - открыть в Париже свою резиденцию. Евгения давно уже мечтала об этом. Блистающий Париж, с его приятной светской жизнью, по нравам и обычаям гораздо больше подходил для ее проживания, чем холодный Лондон.

Мысли, волновавшие теперь графиню, нисколько не беспокоили Евгению. Она никогда не спрашивала, откуда брались средства для подобного образа жизни и для великолепных нарядов, едва догадываясь, что для этого нужны деньги и даже довольно большие; а нежная матушка ни разу не дала почувствовать своей дочери, что после смерти Генриха она находилась в затруднительном материальном положении.

Теперь нужно было открывать новые источники, чтобы вести жизнь в Париже на широкую ногу. К счастью, графиня принадлежала к числу тех натур, которые не особенно любят ломать себе голову из-за завтрашнего дня. Она рассчитывала на то, что и в будущем, вероятно, найдется немало благородных людей, желающих самым деликатным образом принести жертву испанской графине за приятные часы, проведенные у нее.

Недавно еще один какой-то русский сановный богач подарил любезнейшей графине великолепный букет, в котором она нашла несколько тысяч билетов лондонского банка; она приятно улыбнулась при виде такого внимания, за которое могла не благодарить, так как благодетель уже уехал; и с. материнской нежностью постаралась скрыть от дочери это доказательство признательной дружбы.

И Карл Мальбору, не объявляя своего имени, прислал матери и дочери по драгоценному ожерелью; одно было усыпано бриллиантами и смарагдами, а другое же, предназначавшееся для Евгении, все состояло из жемчуга, в середине которого блестел крест, осыпанный тридцатью двумя бриллиантами.

Стоимость этих двух ожерелий была очень велика, но что стоило Для богатого графа эти тысячи талеров, если с их помощью он мог Доставить удовольствие дамам, с которыми проводил самые приятные вечера.

Лорд Кларендон тоже не забывал некогда любимую им госпожу Монтихо. Этот англичанин был настолько умен, насколько и благороден; и если бы легкомысленные знакомства, завязываемые графиней, не заставили его отшатнуться от нее, то он был бы и теперь ее верным и постоянным защитником. Этот любящий и высокообразованный человек не мог видеть подобного образа жизни графини. Как он ни уговаривал ее, как ни просил, но все было безрезультатно, его советы принимались графиней с такой иронической улыбкой, что даже и этот человек потерял всякое желание вмешиваться в ее жизнь.

Он еще до сих пор аккуратно присылала ей довольно значительные суммы денег, но их едва хватало на три или четыре дня. Для такой жизни, какую вела графиня Монтихо, необходимы были миллионы; пожертвования одного поклонника не могли быть достаточными, чтобы удовлетворить жизненную потребность этого дома.

Евгения, казалось, была здесь повелительницей, все и вся преклонялись перед ней, доставляя гордой девушке этим удовольствие. Она располагала всеми, как только хотела, стоило им появиться в салоне ее матери. Каждый старался не только сказать ей какой-нибудь комплимент или любезность, но и показать свое горячее поклонение; некоторые действительно поклонялись красавице, так как ее красота в самом деле была поразительной и привлекательной; другие же делали это просто из привычки и из интереса к любовным похождениям; но ни те, ни другие не достигали своей цели. Умная и кокетливая Евгения щедро одаривала обожателей своей очаровательной улыбкой, но в душе посмеивалась над их глупыми надеждами. Она была той опасной Дианой, которой предсказали, что один из принцев разобьет ее гордость. До сих пор этот принц еще не появился.

В ту ночь, когда Евгения в мадридском замке услышала разговор Нарваэса с маркизой де Бельвиль и когда затем она была покинута герцогом Альба, она поклялась возвыситься над всеми, показаться в таком блеске, чтобы все кругом завидовали ей, и эта клятва поддерживала ее повсюду и казалась ей высшей целью ее жизни; ее мать еще больше помогла укрепить и развить эти смелые надежды.

Чем прекраснее и воодушевленнее были ее темно-голубые глаза, в которых, казалось, сверкало целое море любви и чувства, чем привлекательнее был ее взгляд и звонкий голос, тем она была опаснее, потому что все, что выражали ее глаза и произносили ее губы, было рассчитано на то, чтобы победить и подчинить окружающих силе своей женской красоты.

Евгения была избалованной; она повсюду видела искреннее обожание и перестала сомневаться в силе своей красоты. Она верила в себя. Ей никогда не приходило в голову, что кто-нибудь может оставаться равнодушным при виде ее. Это равнодушие, если светская красавица его и замечала, выводило ее из себя, и поэтому она, вероятно, и чувствовала живейший интерес к дону Олимпио Агуадо. Мучительное сознание, что он любит и предпочитает ей другую и что дочь простого смотрителя замка хвалится его любовью, не давало ей покоя. На протяжении нескольких лет она ничего не слышала о Долорес; по слухам, она находилась здесь, в Лондоне, но этим слухам

Евгения не придавала никакого значения. Почему же дон Олимпио так избегал салон графини Монтихо?

Она знала, что Олимпио сильно интересуется ею; это доказала встреча на Цельзийском мосту. Но гордой графине хотелось видеть славного дона у своих ног. Она не могла и в мыслях допустить, чтобы Олимпио любил другую. Со дня на день желание владеть им у нее возрастало. Она очень хотела с ним увидеться и убедиться, действительно ли между ней и Олимпио встала Долорес. Неужели эта бедная девушка осмелится соперничать с графиней Монтихо! Евгения подозревала, и это-то подозрение доставляло ей невыразимое страдание. Она окончательно решилась во что бы то ни стало увидеть Олимпио.

Ей казалось, что она любила Олимпио и что теперь, когда он предпочел другую, эта любовь, стала еще сильней, она смешалась с завистью и со стремлением к победе. Она раздумывала, где бы ей с ним встретиться. Но судьба сама вдруг помогла ей. Она увидела его еще раз до отъезда из Лондона.

В это время в ковентгарденском театре выступала всемирная знаменитость, прекрасная Дженни Линд, она привлекала почти каждый вечер всю лондонскую аристократию своим прекрасным пением.

Графиня Монтихо с дочерью постоянно появлялись в ложе, возбуждая всеобщее удивление; стройный и величественный стан Евгении, ее привлекательное и поразительно красивое лицо и богатый наряд обращали на себя внимание гордых лондонских аристократов.

На третий вечер после своего решения Евгения увидела Олимпио в одной из соседних лож. В этот же вечер она захотела во что бы то ни стало выполнить свое страстное желание. Более благоприятного случая невозможно было даже представить, и прекрасная графиня торжествовала. Гордый дон поклонился, увидев испанок; но напрасно надеялась Евгения, что он войдет в ее ложу. Он, казалось, был сильно увлечен пением Линд и во время всего представления ни разу не встал со своего места.

Евгения сильно волновалась, но не могла перенести такого равнодушия к себе. Ее самолюбие было унижено. Однако гордая графиня не унывала. У нее было средство заставить следовать за собой гордого Олимпио. Маркиз обещал выполнить ее просьбу. И этого обещания было вполне достаточно, чтобы и Олимпио отправился в Париж.

За несколько минут до окончания спектакля обе дамы поднялись со своих мест. Евгения наблюдала за ложей дона Олимпио; она немного помедлила, чтобы потянуть время; и как только заметила его, выходящего из ложи, немедленно направилась к выходу.

В коридоре было еще пусто; Евгения послала лакея за экипажем, а сама начала медленно спускаться по лестнице, позади своей матери. Олимпио надел пальто и тоже стал спускаться по лестнице. В это время Евгения быстро и сильно прижала кольцо ожерелья и преднамеренно уронила бриллиантовый крест, который упал на мягкий ковер на лестнице.

Чудесные камни блестели так ярко, что Олимпио, спускаясь, заметил прекрасный крест и поднял его. Никто, кроме графини, не мог потерять такое драгоценное украшение, потому что только она одна спускалась сейчас по лестнице.

Олимпио заметил, что одного из камней недоставало, он наклонился еще раз и начал искать. Его старания были напрасными; в это время народ повалил к выходу, и камень был потерян. Олимпио подумал, что Евгения уже заметила свою потерю и беспокоится; его обязанностью было немедленно передать ей находку.

Он бросился вниз, но народу было так много, что он не смог догнать графиню. У театрального подъезда, где разъезжались кареты, в нескольких шагах от себя он увидел Евгению; но толпа снова затолкала его, и графиня уехала на его глазах.

- Черт побери, - пробормотал он, стоя некоторое время в нерешительности, - мне ничего не остается, как только ехать сейчас же к графине Монтихо. Я должен передать ей этот крест; когда она будет снимать свои драгоценности в будуаре, то непременно заметит потерю, о которой сейчас, может, и не ведает.

Олимпио, не подозревая о намерениях прекрасной графини, приказал сидевшему на козлах Валентино, ехать в отель госпожи Монтихо. Он вошел в карету, держа в руке крест. Валентино был немного удивлен приказанию, но он не любил рассуждать и спорить со своим господином. Карета быстро покатилась по улицам и вскоре остановилась у красивого дома, от которого только что отъехала карета дам, живших на верхнем этаже.

Олимпио приказал немедленно доложить о себе графине. План Евгении блистательно удался. Она рассчитала верно, Олимпио нашел крест и сам привез его, этого только и добивалась Евгения. Она мастерски выразила удивление, но велела принять знатного дона Агуадо в своей приемной, сама же подошла к зеркалу соседней комнаты и искусной рукой придала растрепавшимся локонам кокетливый вид. Она должна была сознаться, что имеет право быть довольной собой, так как ее внешность была соблазнительно прекрасна. Дорогое атласное платье с глубоким вырезом было украшено тюлевой сквозной отделкой, обнаруживавшей ее роскошные формы, бело-мраморную шею и полные, чудные плечи, на которые спадали густые локоны. Все было выставлено с такой полной и рассчитанной соблазнительностью и окружено таким блеском, что поневоле нужно было сознаться, что такое соединение природы с искусством, красоты с кокетством редко можно встретить.

И Олимпио стоял, пораженный ее красотой, не отрывая глаз от ее чудного лица. Никогда еще Евгения Монтихо не казалась ему такой красивой, как в этот ночной час. Роскошь приемной придавала еще больше прелести ее облику.

- О мой дорогой друг, я думала, что ослышалась, когда мне доложили о вас, - сказала она с обворожительной улыбкой, которая всегда сияла на ее губах, когда она была уверена в победе, - неужели это вы? Как давно мы не виделись, дон Олимпио.

- Полчаса тому назад я имел честь поклониться вам в театре, донна, - заметил Олимпио и подошел ближе, чтобы прижать ее белую руку к своим губам.

- Ах, да. Но я не говорю о встречах издалека, дон Олимпио, - сказала она с тонкой иронией. - У вас, вероятно, были очень важные дела; впрочем, это сердечные тайны, в которые я не имею права вмешиваться! Я вознаграждена и спокойна, что ничем вас не огорчила, потому что вижу вас у себя. Вы не можете себе представить, как мне приятны такие нецеремонные - я бы даже сказала - дружеские, встречи, напоминающие мне мою далекую прекрасную родину! Да, да, дон Олимпио, вы тоже принадлежите к этим избранным личностям, и если бы вы знали, какое удовольствие мне доставляет ваше посещение без предупреждения, вы бы, вероятно... Разве не так? Вы странно улыбаетесь.

- Я должен возразить на ваши любезные слова, которые меня конфузят и в которых проглядывается упрек, донна.

- Как я это должна понимать? Вы, значит, и сегодня пришли не по желанию души, а...

- Остановитесь, графиня! Мне тяжело слушать вас, так как я чувствую себя виноватым.

- Ай-ай, мой благородный дон, я, значит, и в вас ошиблась - это мне очень больно. Знаете, ли, дон Олимпио, что было время, когда я на вас очень сильно надеялась и охотно называла вас своим кавалером. Теперь это время прошло и, кажется, все больше отдаляется, но воспоминание об этом для меня очень дорого!

- Вы правду говорите, графиня? Теперь позвольте мне все же рассказать вам причину, которая привела меня сюда!

- Садитесь, дон Олимпио, вы, значит, так далеки от графини Монтихо, что приходите только тогда, когда это вам нужно, - сказала Евгения с грустным выражением. - Я всегда думала, что соотечественники на чужой стороне ближе стоят друг к другу; но все дорогие мечты и надежды, которые я себе рисовала, все больше и больше исчезают; от прошедшего очарования и от чудесных слов, которыми украшаешь свою жизнь, остается вернуться к холодной, грубой действительности. Это грустно, дон Олимпио, пока сама не охладеешь и не привыкнешь к этой горькой правде.

- Евгения, что это блестит в ваших глазах? Слезы? Неужели я не ошибаюсь? Я" думал, что у вас ледяная кровь. Я вас обидел? О, тогда простите меня!

- Вы считали меня холодной, Олимпио? Я думаю, что у вас не было на это основания! Вспомните о том карнавале...

- На котором вы защищали и спасли меня и маркиза; мы всегда будем вам обязаны за это, и вы всегда имеете право обратиться за защитой к нашей шпаге.

- Вы не знаете, Олимпио, что это спасение было причиной самых отвратительных интриг в Мадриде, что ту, которая открыла вам ворота, назвали изменницей. Но я же не могла поступить иначе, Олимпио, хотя и подвергалась опасности и немилости.

- Требуйте моей жизни, графиня.

- Как часто мне приходится слышать эти чудесные слова, мой благородный дон, - иронически засмеялась Евгения, - и как легко возбуждать и уничтожать такие надежды.

- Олимпио Агуадо никогда не обещал того, донна, чего он не выполнит, каждое его слово - правда.

- Докажите мне это, мой благородный дон, - ответьте только на один вопрос: что заставляло вас держаться так далеко от Евгении? Я прошу: только откровенно. Скажите, дорогой дон, неужели правда, что на нашей дороге стала Долорес, дочь смотрителя замка, пение которой мы слышали у герцога Медина? Она произвела на вас такое сильное впечатление? Она обворожила Олимпио и разлучила его с Евгенией? Я читаю ответ на вашем лице, мой дорогой дон, все было так, как я думала! Ну тогда, Олимпио, ступайте; нам лучше расстаться; я не хочу быть соперницей той, у которой на руках ребенок.

- Евгения, - закричал Олимпио, отойдя от нее в большом волнении, - я разве для этого пришел сюда? Браните меня, упрекайте меня самыми ужасными словами, но пощадите это создание, которое сильно страдает из-за меня и, кажется, навеки для меня потеряно.

- Довольно, мой благородный дон, вы любите эту Долорес. Я не желаю разрушать чужого счастья и строить на несчастье другого свое, я не желаю быть ее соперницей, - сказала Евгения ледяным тоном, от которого Олимпио вздрогнул. - Когда вы мне признавались на карнавале в любви, когда вы стояли на коленях передо мной, осыпая меня розами, тогда я мечтала о счастье и блаженстве. Я всегда думала, ослепленная любовью, что могу считать вас своим верным другом; теперь мне стало все ясно - вы все забыли в объятиях Долорес.

- Я ее только один раз видел мельком, графиня, она во власти одного подлеца.

- О, она сумела возбудить вашу жалость, родную сестру любви. Простите, что я не спросила раньше о причине вашего внезапного появления. Но что это такое? Я потеряла свой бриллиантовый крест.

- Позвольте мне возвратить его вам, Евгения, я нашел его в театре, на лестнице.

- Так это и привело вас сюда, Олимпио? О, я желала бы, чтобы кто-нибудь другой нашел крест, мне бы тогда не пришлось пережить сейчас такой тяжелой минуты, - прошептала Евгения, закрывая лицо руками. Она с трудом играла свою роль и казалась сильно взволнованной; может быть, эта тяжелая роль была выше ее сил. Она надеялась торжествовать над Олимпио, и сама попалась в свои собственные сети, потому что так естественно не может играть ни одна самая искусная актриса. Евгения чувствовала, что она слабеет, что этот прекрасный дон, которого она теперь видела так близко, приобрел над ней больше власти, чем она это предполагала.

Олимпио подошел к ней, взял за дрожащую руку, посмотрел на ее печальное лицо, блуждающие глаза и трепещущие губы; графиня была так прекрасна, так восхитительна, что он почувствовал себя как бы притягиваемым к ней магнитом. Слезы потекли из ее глаз, и лед, окружавший ее сердце, быстро растаял. Можно было победить надменную красавицу в эту минуту; в ее сердце была струна, которая дрожала под пальцами Олимпио и заставляла ее забыть страсть к господству, холодность и все планы на будущее. Казалось, что и эта интриганка была способна на более глубокое чувство.

- Евгения, - прошептал Олимпио и привлек ее к себе, - я не могу видеть ваших страданий! Позвольте мне осушить эти слезы.

- Прочь! Прочь! - ответила она. - Все погибло, все! - И крупные слезы закапали на ее белоснежную грудь.

Олимпио, отуманенный, бессильный при виде ее слез, обнял прекрасную девушку и стал поцелуями осушать слезы на ее щеках. Тогда она встала, как бы очнувшись от счастливого сна; ока еще чувствовала его горячие губы на своих щеках.

- Что вы делаете, Олимпио, - проговорила она, открывая свои большие, прекрасные глаза и бессильной рукой освобождаясь из его объятий.

- Я хотел прикрепить бриллиантовый крест на прежнее место, - ответил он тихо. - Сделайте мне это одолжение, разрешите, Евгения.

- Нет, пусть он останется у вас для воспоминаний о сегодняшней нашей встрече, Олимпио, смотрите на него как на амулет, на талисман! Покажите мне его, когда захотите напомнить об этом часе и моей любви, и я всегда, где бы ни была, отзовусь на это воспоминание! Я прошу вас, возьмите его! Я долго носила и любила его, и поэтому мне хочется, чтобы он был в ваших руках.

- Талисман?.. Благодарю, Евгения, - ответил тихим голосом Олимпио, посмотрев на блестящий крест.

- Посмотрите, - прошептала Евгения, показывая на крест, - один камень потерян, неужели это предзнаменование?

- Я бы хотел взять с этим крестом все, что вас огорчает, Евгения! Я буду беречь его, как самое дорогое сокровище! В тяжелые минуты жизни я буду носить этот крест, чтобы он помог мне в опасности, и еще тогда, когда мне нужно будет вас оградить от несчастий. Пусть он служит нашим хранителем, пусть безгласно говорит и напоминает вам: Евгения, подумай о твоем обещании, подумай о часе, когда ты сделала этот крест талисманом! И этот зов будет предостережением, когда мы будем стоять у пропасти; он будет проникать в самую глубину нашего сердца. Я уеду, Евгения, но я беру его с собой как драгоценный залог! Вы уезжаете в Париж, говорил мне Клод де Монтолон; мы тоже хотим переехать туда в скором времени! Прощайте!

- Олимпио, с вами уходит от меня мой добрый гений; я чувствую, что этот час никогда не возвратится, - сказала Евгения, словно желая удержать его около себя, как будто бы он возбудил в ней в эту минуту новую жизнь, новые надежды и стремления.

- Мы снова увидимся, Евгения, я буду поблизости от вас, хотя вы больше не будете думать обо мне. Вы будете видеть свет талисмана, который мне дали! Прощайте!

Олимпио повернулся к выходу. Евгения стояла, как будто в чудесном сне, и смотрела ему вслед. Он поклонился еще раз и исчез за портьерой.

Она беспомощно протянула руки, будто потянулась за исчезающим сновидением; ее губы бессвязно произнесли его имя; но он уже ничего не слышал. Она стояла одна в комнате, и прекрасное сновидение исчезло из ее глаз, которые искали его. В эту минуту она, казалось, действительно любила его и готова была пожертвовать всеми своими властолюбивыми планами, лишь бы Олимпио полюбил ее, как Долорес. Судьба разлучала их.

Еще долго графиня неподвижно стояла на том самом месте, где Олимпио поцелуями осушал ее слезы, и она, как бы предчувствуя страшную будущность, дала ему крест, который без слов будет напоминать ей об этой минуте. Она провела рукой по лбу и глазам, как будто просыпаясь ото сна, и пошла в спальню, чтобы провести бессонную ночь. Кто может разрешить тайны человеческого сердца?

XIX. ПРИНЦ-ПРЕЗИДЕНТ

Много лет прошло после описанных событий. Пусть теперь благосклонный читатель последует за нами в современный Вавилон на берегу Сены - на шумные улицы Парижа. С нами он скоро почувствует себя там, как дома. Париж - душа и сердце Франции; он разливает жизнь в отдаленнейшие части страны и даже далеко за ее пределы.

Пройдя великолепную аллею, ведущую от Триумфальной арки к площади Согласия, доходишь до Елисейских полей, к ним прилегает маленький парк "з старых лип и вязов, устроенный Марией Медичи среди шумных улиц и любимых публикой за его удачное местонахождение.

К этому лесу с севера примыкает парк Елисейского дворца, который принадлежал президенту республики, принцу Людовику Наполеону. Фасад дворца с подъездом выходит на улицу Сент-Оноре и отличается своей величественной архитектурой.

Как и все другие дворцы, Елисейский пережил много превращений и часто менял своих жильцов. Прежде в нем некоторое время жила принцесса Помпадур, у которой собиралось знатное общество и преданные ей министры.

Впоследствии в нем поселился Наполеон во время ста дней, то есть незадолго до своего падения. Веллингтон и император Александр останавливались в нем, а позже жила герцогиня Берийская, теперь же его выбрал принц-президент для своего местожительства.

Надежды Людовика Наполеона сбылись блистательным образом. Единственным его соперником на выборах в президенты был генерал Кавеньяк; но этот храбрый и честный воин передал ему власть без всякого сопротивления, когда большинство голосов оказалось на стороне принца.

Наполеон достиг своего: он был во главе нации, его мечта начала понемногу осуществляться, и он шел прямо к намеченной цели, сбрасывая с дороги тех, кто ему, казалось, мешал. Но тщеславные люди не могут удовлетвориться своим настоящим положением, они стремятся подняться все выше и выше, так было и с принцем: он уже мечтал о высших ступенях власти - об императорской короне - и не мог забыть дяди, умершего на острове Святой Елены. Он желал, как и тот, неограниченного господства над народом, который избрал его своим президентом.

"Хитрый принц" в последние годы все больше и больше развивал свои планы для исполнения этого смелого шага. Но время еще не пришло, приготовления к этому не были закончены.

В один из дождливых весенних вечеров 1851 года большое количество экипажей подъехало к подъезду тюильрийского дворца. Из первого вышел человек с холодным безжизненным лицом - это был герцог Морни, сводный брат Людовика Наполеона, незаконный сын красивой Гортензии и генерала Фланута. Морни издавна пользовался весьма сомнительной репутацией в Париже; но с тех пор как его брат сделался президентом, а он его доверенным лицом, никто вслух не высказывал своего мнения. Лакеи и камердинеры почтительно кланялись ему, когда он проходил по широкой лестнице, покрытой роскошными коврами, направляясь в покои президента.

Из второй кареты вышел человек, несколько моложе предыдущего; на нем был вышитый золотом мундир префекта полиции; на его лице отражалась гордая уверенность в своем могуществе. Черные усы, которые вошли в моду, потому что их носил президент, были тщательно закручены, нос у него был некрасивый и длинный, в глазах выражалось какое-то беспокойство и раздражение. Человек этот был - Карлье, начальник парижской полиции, почти ежедневный посетитель дворца - Людовик Наполеон нуждался в помощи Карлье.

Из третьей кареты вышел генерал Персиньи, прежний вахтмейстер Фиалин, который так же, как и Наполеон, не останавливался ни перед какими средствами, чтобы достичь намеченной цели. В таких людях принц нуждался. Фиалин тоже прошел в комнаты президента.

Людовик Наполеон был в своем кабинете. Он расхаживал по комнате, диктовал письмо своему тайному секретарю, сидевшему за большим круглым столом посреди комнаты.

Принц очень изменился к лучшему с того времени, как мы его видели в обществе мисс Софи Говард. В то время он выглядел угнетенным, бедным и грустным, теперь же стал красивым и вполне окрепшим человеком. Во взгляде отражалась уверенность. На нем был одет статский сюртук, и на тонком жабо красовалась бриллиантовая булавка, подарок мисс Говард, которая до сих пор еще безумно любила его. Темные черные волосы принца, усы и эспаньолка блестели, бережно приглаженные, полное лицо, хотя и было немного худощавым, но показывало, что принц всячески берег свою жизнь и заботился о сохранении своего здоровья. Его глаза по-прежнему выражали какие-то замыслы и планы, но в них уже не светился огонек неудовольствия. "Милый господин Фульд, - диктовал принц секретарю Мокарду, изящному и скрытному человеку, лет пятидесяти, - будьте так добры и вручите господину Фиеро, шефу генерального штаба национальной партии, немедленно, по получении письма, сумму в десять тысяч франков, в которой он очень нуждается для одного частного дела".

Людовик Наполеон знал, что этой незначительной услугой он привяжет к себе человека, могущего быть ему впоследствии очень полезным. Ему необходимо было добиться всякими средствами, чтобы армия была на его стороне и чтобы в высших чинах военные должности занимались людьми, чем-нибудь ему обязанные. Точно также все места префектуры были переданы личностям, на которых он мог полностью положиться; все это он устраивал так спокойно и тихо, обдуманно и осторожно, что никто не заметил этих искусных приготовлений.

Мокард подал ему письмо для подписи; Наполеон подписал свое имя и предоставил дальнейшие распоряжения секретарю, которому он полностью доверял. Мокард был честнейшим человеком из всех приверженцев принца; этот секретарь служил верой и правдой тому, кто ему хорошо платил; он был в состоянии честно служить до конца своей жизни. Но он все-таки умел пользоваться доверием своего повелителя, из голодающего писаря вскоре сделался человеком, владеющим достаточным состоянием. Но разве можно его за это строго осуждать? Если подумать, что он был постоянным свидетелем щедро раздаваемых подарков, неужели человек забудет когда-нибудь самого себя?

Президент вышел из кабинета, оставив там секретаря, и отправился в приемную, роскошно убранную в стиле рококо. Украшенная золотом, с большими зеркалами в простенках, с роскошными стульями, столами, ярко освещенная золотыми канделябрами, она напоминала собой времена Людовиков XIV и XV.

Кроме Морни, Карлье и Персиньи, здесь было еще несколько близких человек и генералов. При появлении принца все встали, поклонились ему, некоторые пожали ему руку и потом собрались у стола, чтобы пить чай, который подали им на золотом подносе.

Людовик Наполеон болтал с Персиньи, которого он вывел в люди и который мог своими способностями оказать ему большие услуги. Потом он подошел к Морни и вместе с ним удалился в противоположный конец зала к мраморному камину. Он облокотился на камин и завел с братом интимную беседу.

Когда оба сына королевы Гортензии бывали одни, они беседовали по-немецки, обращались друг к другу на ты; в общем же зале они употребляли больше официальное обращение, хотя остальные гости и находились от них далеко и, казалось, были погружены в шумный разговор, но Людовик Наполеон не отступал от этикета.

Герцог Морни оказался теперь в очень стеснительных денежных обстоятельствах, и Наполеон хорошо знал, чем закончится их разговор. Он незаметно посмеивался. Морни был прежде всего человек удовольствий и любил до сумасшествия модные развлечения и в особенности азартные игры. Охота, банкеты и любовницы обходились ему страшно дорого. Все еще помнят, как несколько лет тому назад Людовик Наполеон заплатил не только долги, но даже расходы на великолепные похороны этого бескорыстного человека, как его тогда называли. Этим Морни во многом был похож на своего отца, которого даже считают виновным в рождении Людовика; генерал Флакаут, любовник королевы Гортензии, был в молодости таким же легкомысленным и расточительным человеком и никогда не имел денег. Теперь он был старым генералом у принца-президента - так играет иногда судьба со своими прежними любимцами.

- Я вчера провел славный вечер, - тихо рассказывал Морни, - лучше этого я бы вам не мог ничего пожелать, монсеньор.

- Не только славный, но и дорогостоящий вечер, - смеясь, заметил Наполеон.

- Разумеется, монсеньор, - приятная жизнь всегда требует значительных расходов. За всякое удовольствие в жизни, принц, мы должны платить. Маленький принц Камерата, испанец с горячей кровью, представил меня одной даме, при виде которой я узнал, что значит красота.

- Я думал, что вы достигли желаемого у графини Лехоно*. (Дама сомнительной репутации. Она была когда-то любовницей герцога Орлеанского.)

- Вы меня, кажется, не совсем правильно понимаете, монсеньор: общество, в которое меня ввел принц Камерата, в высшей степени интересное и привлекательное.

- Вы возбуждаете мое любопытство! Нельзя ли узнать, где находится этот салон, так восхваляемый вами? - спросил Людовик Наполеон.

- На улице Сент-Антуан, No 10, у графини Монтихо. Но я должен еще просить вас, монсеньор...

- Графиня Монтихо, - повторил принц-президент. - Я уже слышал где-то это имя!

- Позвольте вам помочь в воспоминаниях! Недавно происходила дуэль из-за графини Монтихо между полковником Сурвилье и капитаном Фласаулем! Первого преследуют и грозят строгим наказанием; вы можете положить предел этому преследованию, о чем я и хотел просить вас, монсеньор!

- Я понимаю, Милый герцог, вас просили об этом, и вы дали обещание.

- Как вы умеете угадывать мысли, монсеньор! Действительно, все было так, вы правы.

- Следовательно, изменить обещанию нельзя, и я дам нужные распоряжения. Но я бы не хотел, чтобы вы часто давали такие обещания, милый герцог!

- Принц Камерата - любимец дам, - продолжал Морни, не обращая внимания на последние слова брата. - Они тоже испанки, поэтому он и пользуется у них предпочтением. Мне бы ужасно хотелось, чтобы вы увидели графиню и ее не менее красивую мать.

- Для этого нужно прежде найти случай!

- Без сомнения! Я об этом позабочусь! - поспешно прибавил Морни, - позвольте вам сказать, что вы больше, чем равнодушны к мисс Говард, так мне кажется! Все знают об этих отношениях и...

- Ну что же? - нетерпеливо спросил Наполеон.

- И говорят об этом самым дурным образом! Вы знаете, монсеньор, что я всегда говорю откровенно. Это, может быть, мое единственное достоинство. Лучше прекратите все отношения с этой англичанкой. Она, может быть, и прелестна, может быть, и любит вас и предана вам, но вы не видели той донны, тогда бы вы сказали: "Как мог я из-за такой любовницы быть предметом разговоров в Париже?" Вы сердитесь на меня за то, что я вам говорю это! Я обязан был вам это сказать.

- Разве Говард называют моей любовницей?

- Уже известно, что тот, кого касаются такого рода сплетни, узнает их последний! Особенно если он не имеет друзей, которые бы передавали слухи! Разумеется, мисс Говард называют вашей любовницей, и кому от этого плохо, как не вам, монсеньор! Вам одному! И кто может вам сказать всю правду так откровенно, как я!

- Я должен поблагодарить вас за это, герцог!

- Не могу не хвалить графиню Монтихо, вы должны ее увидеть; позвольте мне... Да вот, кстати, вспомнил, что через несколько недель состоится большая охота в Компьене. Принц Камерата будет в числе приглашенных. Там вы увидите прекрасную графиню!

- Как, разве графиня амазонка?

- Она испанка, и на боях быков привыкла видеть кровь! Без сомнения, она захочет присутствовать на охоте, и в лесу нетрудно будет найти подходящий случай для знакомства.

- Людовику Наполеону давно надоели отношения с Софией Говард; но у него до сих пор не хватало мужества порвать их, так как он многим был ей обязан. Сообщение Морни о том, что ее открыто называют его любовницей, сильно обеспокоило его; ему хотелось побыстрей избавиться от таких обвинений, чтобы хоть с этой стороны быть безупречным и не возбуждать толков - другие, более полезные для него разговоры, должны были занимать публику, да и какую пользу могла еще ему принести София Говард?

- Я принимаю ваше предложение, милый герцог! Вы дадите мне случай увидеть на охоте вашу героиню, - сказал Людовик Наполеон, не говоря больше о мисс Говард. Но про себя он уже решил в эту минуту окончательно порвать все отношения с ней.

- Отлично! Я очень рад, что могу быть полезен вам, монсеньор, и знаю, что вы будете благодарны мне за это! Вот банкир Риколи, еврей, также бывает у госпожи Монтихо, мне ужасно неприятно быть его должником.

- Гм, - засмеялся Наполеон, - сколько позволило ему его легкомыслие дать вам под расписку?

- Безделицу, монсеньор, даже смешно говорить об этом! Но я бы не хотел, чтобы он из-за такой безделицы придумал бы целую историю.

- Безделица эта кажется мне больше, нежели вы ее представляете, так как вы находите нужным делать так много лишних оговорок. Назовите мне долг, чтобы я мог поручить Фульду погасить его.

- Вы в хорошем расположении духа, монсеньор, и я сумею отблагодарить вас. Я дал Риколи вексель в сто двадцать тысяч франков.

- Надеюсь, что вы больше не дадите такого векселя, милый герцог, - заметил принц-президент тоном, в котором больше не слышалось шутки, - вам завтра нечего будет стесняться Риколи!

Пока Морни благодарил брата, последний нашел нужным прекратить разговор, который обошелся ему так дорого, обратился к другим гостям. Разговор зашел за полночь. Герцог был в хорошем расположении духа; Наполеон с незаметной усмешкой думал о банкире и Морни, который умел так искусно приплести свою просьбу к разговору. Когда все прощались, Морни нашел случай шепнуть принцу:

- Итак, на охоте в Компьене, - и с этими словами вышел вместе с Персиньи, остальные гости тоже раскланялись и вышли.

Когда Карлье подошел последним, чтобы проститься, Наполеон незаметно задержал его, дабы кое-что сообщить из того, что не касалось других посетителей.

- Еще одно слово, милый Карлье, - сказал Наполеон, понижая голос, когда они остались наедине. - На улице Ришелье, No 21 живет одна англичанка, София Говард, вы это, вероятно, знаете. Мне необходимо избавиться от этой особы, но удалите ее под самым благовидным предлогом. Эта мисс Говард не дает мне покоя и ставит безумные требования, надеясь, что я буду вынужден в силу обстоятельств выполнить их.

- Я имею честь знать эту даму, - заметил Карлье, почтительно кланяясь. Он знал об отношениях принца с англичанкой. - Вы, может быть, желаете, чтобы ее выслали? - тихо спросил префект полиции.

- Это будет слишком грубо и заметно, милый Карлье, мы попытаемся найти другое средство для устранения этой дамы. Вы можете в данном случае оказать мне большую услугу своим умом и осторожностью.

- Положитесь на мою преданность, принц, - сказал префект полиции. - Я надеюсь за короткое время сообщить вам о последствиях вашего распоряжения.

Наполеон пожал руку человеку, получившему приказание освободить его от Софии Говард, от той самой Софии Говард, которая, не задумавшись, пожертвовала ради принца своим будущим, репутацией, честью, отцом, родиной и большей частью состояния. И вот как принц отплатил ей за святое чувство и преданность.

XX. ПЕР ДОР

За парижской городской стеной по дороге в Салблонвиль, у Булонского леса, стоял уединенный низенький домик. По своему внешнему виду он был похож на трактир низкого разряда. Над кривой дверью висела вывеска с изображением белого медведя, которую трудно было различить, а сверху надпись "L'ours blanc". По обеим сторонам двери виднелись низенькие окна с грязными ставнями; перед домом гуляли куры, разыскивая себе пищу и при этом вороша навозную кучу, находившуюся невдалеке. За этим домом виднелись еще более ветхие строения, которые служили сараями и местом ночлега для бедных путешественников; дальше шли амбары.

Хотя этот дом и походил на постоялый двор, но возле него очень редко были видны кареты. Этот внешний вид благопристойности был так тщательно сохраняем его владельцем, что давал повод предполагать, что он имел на это основательные причины. Трактир "Белого медведя" имел действительно иное значение, чем это могло показаться на первый взгляд. Здесь не появлялись посетители, а только устраивались собрания тайных полицейских агентов.

Ни в одном государстве тайная полиция не была такой сильной и многочисленной, как при президенте французской республики; этот факт бросает мрачный свет на положение Франции, которая, считалась, была свободной!

Владелец дома, которым часто пользовалась тайная полиция, был когда-то разбойником и до сих пор вращался между людьми самого низкого пошиба; он был хитрым, лицемерным человеком лет сорока пяти, с круглым бритым лицом. Между разбойниками он был известен под именем "Реге d'Or"; это имя он приобрел после одного удачного грабежа, в результате которого он, как рассказывали, в золоте купался. И после того он всегда находил выгодные средства для обогащения, однако только после того как ему пришлось просидеть около десяти лет в тюрьме Мазас, он получил должность шпиона. Тут он, правда, не располагал большими средствами, зато вместо этого имел спокойное и верное пристанище.

Но Пер д'Ор выгодно пользовались, когда нужно было узнать некоторые темные делишки, так как он продолжал знакомство со своими прежними дружками и мог передать все, что ему удавалось узнать от них. Но так как он желал играть роль трактирщика, то старался, чтобы в доме на ночлег останавливались нищие, бедные путешественники и савояры. Между ними, по большей части сомнительными личностями, он считался добродушным человеком, так как нестрого требовал плату за ночлег и потому его амбары были всегда полны народа.

Пер д'Ор был в своем кругу очень любим и умел так искусно придавать своему лицу благодушное выражение, что самые хитрые мошенники не думали о нем ничего дурного; но только иногда удивлялись, как это полиция узнавала о планах прежде, чем они начинали приводить их в исполнение. Но никому не приходило в голову, что добродушный хозяин трактира "Белого Медвеля" мог их выдать.

В один из темных вечеров несколько дней спустя после приема в Елисейском дворце, свидетелями которого мы были, проходили два странно одетых человека по дороге, идущей на север от Булонского леса; они шли от улицы Сент-Оноре, где находится Пале-Рояль, который мы впоследствии узнаем ближе.

Это были две нищенки, как это показывали лохмотья, в которые они были одеты. Одна из них, казалось, была немного моложе другой, на ней был одет старый длинный коричневый платок, спускающийся до самой земли, так что ее обувь нельзя было увидеть. На старшей было пальто, которое давало повод предполагать, что оно было получено в подарок от знатной дамы или что нищая вела раньше иной образ жизни.

В столице можно часто встретить людей, которые после величайшей роскоши попадают в ужаснейшую нищету. К таким, по собственной вине павшим, принадлежала и эта нищая; у нее на голове был шелковый платок, платье, хотя и вылинявшее, но хорошей материи и со шлейфом. Нищая... в платье со шлейфом. Этого факта уже достаточно, чтобы читатель мог представить тот путь, по которому пошла эта несчастная женщина.

Шлейф, который прежде, может быть, казался слишком коротким, теперь ей мешал, она подобрала его с такой легкостью и грацией, что, увидев это, можно было подумать, будто она когда-то сияла в золоте и драгоценностях.

Уже совсем стемнело, когда обе женщины проходили без всякого страха по дороге, где на большом расстоянии виднелись там и сям фонари, которые своим тусклым светом еле освещали им путь; кругом асе было погружено в ночную темноту. Нищенки вели между собой оживленную беседу; они встретились у ворот Пале-Рояля и успели завести дружбу. Молодая рассказывала историю своей жизни, которая достаточно интересна, чтобы ее послушать, пока они дойдут до дома Пер д'Ор. Вторая, Марион Нейде, мало сообщила о себе.

- Вы, говорят, - маркиза? - спросила нищая в длинном платке. - Я же дочь парижского палача. Теперь мы все равны, мне даже кажется, что мы страдаем за все человечество. И хорошо, что нас никто не знает и никто о нас не спрашивает.

- Дочь палача? Как, неужели он умер таким бедным?

- Он жив и вовсе не беден, он прогнал меня! Это коротенькая история, и вы ее узнаете, пока мы дойдем до трактира "Белого медведя". Это было шесть лет тому назад, тогда у меня были хорошие, здоровые глаза, которые теперь уже скоро перестанут совсем видеть! Родись я слепой, мне, может быть, не пришлось бы переживать такое горе, но теперь прошедшего не вернешь, а дело в том, что я познакомилась тайком от отца с одним солдатом. Он уже был немолодой, но сумел меня обворожить, и я его страстно полюбила. Фиалин, так его звали, сумел своими деньгами и нежными словами очаровать меня настолько, что я начала с ним встречаться. К этому нередко представлялись удобные случаи. Кроме того, отец часто отправлялся в тюрьму Ла-Рокетт, тогда я принимала Фиалина у себя в доме. Он водил меня на танцевальные вечера и обещал наконец жениться на мне.

- Добрый Фиалин! - заметила другая нищая с насмешливой улыбкой.

- Я ему верила; отец же мой, застав меня однажды с солдатом, запретил мне видеться с ним; он узнал, что Фиалин негодяй и хочет воспользоваться моей невинностью! Но когда отец произносил эти ужасные слова, было уже поздно и я была больше привязана к Фиалину, нежели к отцу. Я молчала и плакала, что со мной раньше редко бывало; Фиалин стал приставать ко мне, желая узнать причину моих слез. Наконец я решилась ему сообщить, что сказал мой отец про него. Фиалин вспылил, хотел отомстить отцу за такие слова; но мне удалось его уговорить. Если бы у меня была мать, она бы уже давно заметила мое состояние и предупредила бы ту страшную ночь, которую мне вскоре пришлось пережить. Как-то отец должен был провести ночь накануне казни в тюрьме Ла-Рокетт. Я предупредила об этом Фиалина, и он пришел сразу после ухода отца. Кроме меня, никого в доме больше не было. Я впустила его, он, как мне показалось, был пьян и страшно ругал моего отца. Я старалась его успокоить, а после полуночи, вместо того чтобы уйти, он остался и стал ласкать меня. Я ему верила, любила его, а с тех пор, как почувствовала, что ребенок шевельнулся у меня под сердцем, полюбила еще более страстно.

- Фиалин был порядочная шельма, - сказала старшая.

- Слушай дальше! Когда я лежала в объятиях своего любовника, мне вдруг показалось, что кто-то идет по нашему двору. Я быстро вскочила, чтобы выпустить Фиалина, но, подходя к двери, я услышала, как щелкнул замок, еще минута - и отец стоял перед нами! В передней было темно. "Стой, кто здесь? - грубо закричал он. - Кто шляется здесь по ночам?" Я задрожала. Мой отец был в бешенстве, это чувствовалось по его голосу. Он хорошо узнал нас впотьмах и, спрашивая, соображал, на что ему решиться. Фиалин ответил ему. Я не помню, что он говорил, он был пьян, и слова его только больше распалили отца, который назвал его подлым мошенником, который хочет соблазнить его дочь! "Хочет соблазнить? - воскликнул Фиалин. - Старый дурак! Вы ошибаетесь, он уже соблазнил ее", - и при этом так засмеялся, что я невольно содрогнулась и отступила в угол. Злая насмешка моего любовника вывела отца из терпения, он бросился на Фиалина, я подумала, что он хочет его убить. Я закричала, но дыхание во мне замерло. Я увидела, как что-то блеснуло в воздухе! Это была ужасная минута. Фиалин был обречен, я знала силу отца, да к тому же противник его был пьян. Я кричала, просила, пробовала броситься между ними - все было напрасно! Отец сломал саблю солдата и хотел, кажется, убить его одной половиной! Тогда я с отчаянием бросилась к отцу и неожиданно вырвала из его рук саблю, спасая этим своего любовника.

- Беги, беги скорей, - кричала я, - умоляю тебя.

- И храбрый Фиалин убежал, - заметила другая нищая, угадывая конец.

- Он убежал, а отец выгнал и меня вслед за ним, этой же ночью! Он проклял меня, сказав, что у него нет больше дочери! Он запретил мне когда-нибудь возвращаться в его дом, двери которого сегодня он навсегда закрывает для меня. Я просила его, испробовала все средства - все было напрасно! Он кричал мне, что я могу идти к тому, кого я защищала от него и кто обесчестил меня. Я видела, что просьбы мои напрасны. О, как ужасны были дни и ночи, которые я провела после этого! Мой любовник бросил меня! Этот низкий человек назвался знатным именем и сделался авантюристом. Мне после всего этого говорили, что он покинул Париж. Я осталась совершенно одна - без жилища и крова, была выброшена на улицу и обречена на нищету. Никто не принял участия в моей горькой судьбе. Да и правда, какое людям дело до несчастий других.

- Каким знатным именем назвал себя твой Фиалин? - спросила нищая, когда они уже близко подходили к трактиру.

- Он назвал себя Персиньи. О, теперь он знатный генерал, я видела его недавно в экипаже на улице Риволи вместе с президентом. Он не узнал меня, и я бы его не узнала, если бы мне не сказали этого. Однако дайте мне закончить рассказ. Я родила мертвого ребенка в больнице для бедных, куда попала под чужим именем, чтобы не компрометировать отца. После тяжелой и продолжительной болезни меня выпустили оттуда. Надзирательница дала мне работу, чтобы я могла заплатить за лечение. Я шила день и ночь и еле зарабатывала себе на хлеб. От утомительной работы зрение мое ухудшилось.

Доктора мне объявили, что я могу ослепнуть, и запретили шить, чтобы хоть сколько-нибудь сохранить зрение. Тогда я совсем впала в ужасную бедность, которая и заставила меня просить милостыню. Иначе пришлось бы пойти дорогой разврата и погибнуть окончательно в омуте этой проклятой жизни. Я не хотела становиться женщиной, торгующей своим телом.

- И вы не пошли к отцу?

- Несколько лет тому назад, когда я принуждена была стать нищей, я как-то случайно подошла к дому своего отца. Как болели тогда мои бедные глаза от слез, которые я проливала у этого дома - это был дом палача, но и мой родительский дом, хотя его владелец не называл уже больше меня своей дочерью! Отец как раз стоял у окна. Он увидел и узнал меня. Я с мольбой протянула к нему руки, но он отвернулся и не вышел ко мне, чтобы опять ввести в свой дом свою заблудшую дочь, он только махнул мне рукой.

- Это было дурно с его стороны и очень нехорошо для вас! Видимо, кровавая работа сделала его таким жестоким.

- Не говорите этого; он был прав, хотя и поступил со мной ужасно, - оправдывала Марион своего отца, - с того времени я стала нищей, просящей милостыню у прохожих. Фиалина же я ненавижу так сильно, что никогда не пойду к нему и не расскажу о несчастье, виновником которого был он. - В это время обе спутницы подошли к трактиру. - У меня нет денег, чтобы заплатить Пер д'Ору, и я ничего не ела с утра, - сказала эта нищая.

- Идемте, Марион, у меня есть немного денег, и он даст нам поесть, - сказала старшая нищая и первая вошла в дверь трактира.

По странному обстоятельству, сегодня вечером здесь были особенные гости. Старый сгорбленный человек, похожий на цыгана, ввел в конюшню за Домом трех уставших лошадей, обвешанных сбруей и погремушками. На старике был плащ из желтоватой материи и большой тюрбан на голове.

Когда обе нищие вошли в низенькую, дымную комнату постоялого двора, там уже находились две посетительницы, которые, судя по первому взгляду, должно быть, пришли вместе со стариком. Они сидели на деревянной скамейке в углу комнаты, у стены. Лица их были покрыты по, обычаю цыганок. На старшей был одет тюрбан, младшая же казалась очень молодой, хотя ее одежда бродяги, покрытое лицо и мрачный свет от лампы не давали возможности рассмотреть ее. Цыганки изредка перебрасывались между собой несколькими словами на иностранном языке и сидели, опустив головы.

За буфетом стоял вечно улыбающийся, добродушный Пер д'Ор. Он повернул свое круглое бритое лицо к входящим, которые были его давними посетительницами. Хозяин трактира дружески поклонился им, как старый знакомый, и протянул руку, чтобы получить несколько су за ночлег.

Младшая, Марион, остановилась в стороне, старшая же, которую дочь палача называла маркизой, подошла к буфету, так что фонарь ярко освещал ее. Ей, казалось, было около сорока лет, но лицо ее, хотя и покрытое морщинами и несущее печать беспорядочной жизни, все-таки сохранило на себе следы замечательной красоты. Эта нищая, должно быть, была когда-то очень привлекательной. Черты лица были поразительно правильными, что, конечно, еще сильнее доказывало ее знатное происхождение. В ее больших глазах с темными ресницами мелькал порой какой-то отблеск грусти, волосы, видневшиеся из-под шелкового старого платка, были совершенно седые. Должно быть, что-то роковое случилось в судьбе этой женщины и толкнуло ее на этот тернистый путь жизни. Какое преступление совершила она, из-за которого пала так низко, что должна просить ночлега у Пер д'Ора? Она была добрая, как многие легкомысленные женщины. Заплатив за Марион и за себя хозяину, она попросила хлеба, мяса и стакан вина и предложила все это попутчице, которая была очень болезненной и должна была в скором времени ослепнуть.

- Возьмите это и кушайте, - сказала она, съев немного мяса. Марион поблагодарила покровительницу за ее доброту и стала есть. В это время в общую комнату вошел странный старик. Черты лица его невозможно было увидеть, так как лоб и голова были закрыты тюрбаном. Он казался на вид очень старым.

Заперев за собой дверь, он движением руки поклонился хозяину и нищим и направился в отдаленный угол комнаты, где уныло сидели на скамейке женщины, приехавшие вместе с ним. Сказав им несколько слов, он потом подошел к Пер д'Ору, у которого попросил хлеба и вина на помеси французского с испанским языком.

Хозяин трактира посмотрел на иностранца, он, видимо, понимал по-испански и спросил странного старика, откуда тот приехал.

- С юга, - ответил тот глухим голосом, показывая в сторону рукой.

- Отвели вы своих лошадей, сеньор? И где думаете провести ночь?

- Там, где лошади, - коротко ответил старик и, повернувшись, пошел к скамье, где сидели ожидавшие его женщины. Старик, очевидно, не желал вступать в разговоры, которые были ему не особенно приятны.

Это трио представляло из себя очень странную картину. Они, казалось, пришли с востока, точно беглецы или номады, кочующие из страны в страну. Странная одежда путников и их необычайная таинственность приковывали к себе внимание старшей нищей.

- Они из Испании, - тихо сказала она Марион. - Я помню немного их язык, который хорошо знала в детстве. Это, должно быть, цыгане, не будем далеко от них отходить.

Дочь палача плакала, утвердительно кивая головой. Она не могла рассмотреть присутствующих и поэтому сидела безучастно. Горе и постоянная нужда сделали ее неразговорчивой; казалось, ничто уже больше не радует ее и не может заинтересовать или привлечь ее внимание.

Когда старик и обе женщины выпили вино и съели хлеб, они встали и пошли друг за другом через комнату к двери. Как бы по предписанию этикета или какого-нибудь патриархального постановления, сгорбленный старик прошел вперед, за ним последовала та из женщин, которая была старше, вероятно, его жена, и, наконец, девушка замыкала это странное шествие.

Было что-то таинственное в этих троих, так что Пер д'Ор был сильно заинтригован. У попутчицы Марион тоже появилось желание познакомиться с ними поближе; ей казалось, что в жизни этих цыган есть нечто общее с ее жизнью; их будто оттолкнуло от себя общество - они тоже были почти нищие. Она сделала знак сидевшей возле нее Марион, и они вышли из комнаты за тремя путешественниками.

Если бы кто увидел эту странную процессию, проходившую через двор к амбарам и сараям, тот подумал бы, что это маскарад; нищая в длинном платье, замыкавшая шествие, имела не менее странную наружность, чем путешественники и другая нищая в платке. Шедший впереди старец отворил дверь, в которую он ввел недавно лошадей, и вошел в большой сарай, часть которого была устлана соломой для ночлега путников, не желающим оставлять своих лошадей и вещи.

Старик подошел к лошадям, посмотрел, едят ли они корм, и потрепал их по шее, что, по-видимому, было им приятно, так как они стали махать хвостами и поворачивать к нему головы. Спутницы его прошли в другую сторону сарая, также предназначенную для ночлега.

Когда обе нищие вошли, те даже не обернулись и устраивались, как будто они были одни, несмотря на то, что нищие легли недалеко от них. Они, казалось, привыкли к ночлегу в обществе. Рядом висел фонарь, слабо освещавший сарай.

Когда Пер д'Ор увидел из окна задней комнаты, что посетители вошли в сарай и заперли дверь, он быстро вернулся в переднюю комнату, затушил свечи и лампу и запер дверь. Было уже поздно. Гости, которых он ожидал и которые приходили очень поздно в трактир "Белого Медведя", знали другой вход, через заднюю дверь дома, через которую и прошел теперь Пер д'Ор. Он слегка притворил входную дверь, чтобы его отсутствие не помешало ожидаемым гостям войти в дом.

В дверях он остановился и стал прислушиваться. Кругом все было тихо, с дороги не доносилось ни единого звука, все кругом погрузилось в глубокий сон. В сараях и амбарах тоже была мертвая тишина, только изредка постукивали копытами лошади странных посетителей.

Хитрый хозяин, внимательно оглядевшись еще раз по сторонам, как бы желая убедиться, не увидел ли его кто-нибудь, тихо прошел через двор и подошел к деревянному зданию, в котором спали пять постояльцев. Он хотел еще раз взглянуть на них и подслушать, как он всегда это делал с теми посетителями, которые возбуждали его любопытство и подозрение. Он уже привык подслушивать и, нужно сознаться, совершал это с удивительным искусством. Уже не однажды с помощью различных хитростей ему приходилось узнавать планы, которые сообщали иногда друг другу его ночные посетители, не подозревая, что он находится так близко от них. Его знакомые мошенники часто совещались в этом амбаре и не всегда его пускали, тогда он потихоньку подкрадывался и подслушивал их, передавая все услышанное агентам тайной полиции.

Ему давно приказали следить за всеми приезжими, казавшимися подозрительными, но так, чтобы никто из них этого не заметил. И ловкий хозяин с честью выполнял возложенные на него обязанности.

В стене сарая было маленькое отверстие; никто из приезжих не мог его заметить, так как оно находилось на дюйм от пола и Пер д'Ор с обеих сторон прикрыл его соломой. Он тихонько наклонился, осторожно отодвинул солому и лег на землю так, что лицо его находилось у отверстия. Такие удобства у него были устроены и в других сараях.

К своей радости, он услышал, что женщины завели между собой разговор, и так как он во время своего заключения долго сидел вместе с одним испанцем, то многое понимал из их разговора. Но солома, лежавшая внутри сарая у отверстия, заглушала звуки голосов. Разговор оказался гораздо важнее, чем предполагал старый хитрец. Ему необходимо было больше слышать и больше видеть, но, к сожалению, он не мог различить, кто из лежавших спрашивал и кто отвечал. Те, которых он хотел увидеть, лежали, по его расчету, на расстоянии не больше пятнадцати футов от стены.

Мерцающий тусклый свет фонаря, которому он нарочно не давал гореть ярче, еле освещал отдаленное место, где находилось отверстие. Он поэтому мог тихо и осторожно просунуть свою руку в дыру и отодвинуть солому, что ему обычно довольно легко удавалось.

Искусной и опытной рукой вора ему действительно удалось тихо прижать солому, так что это никто не заметил. Пер д'Ор самодовольно улыбнулся, когда увидел всех лежавших и мог слышать каждое произносимое ими слово.

Старик уже, казалось, спал. Он положил себе под голову кожу; тюрбан, одетый на голову, отчасти прикрывал его лицо; но теперь его можно было немного рассмотреть. В его облике отпечатались следы старости и беспокойной кочевой жизни, но все-таки в чертах его лица было что-то почтенное, честное и величественное, как будто он родился для того, чтобы управлять. Белая борода придавала ему благородство, худые руки крепко держали образ, висевший на его шее, он точно заснул, молясь, может быть, за своих врагов.

Девушка лежала с открытыми глазами, и Пер д'Ор увидел, что она - замечательной красоты, насколько он мог ее рассмотреть, так как лоб, шея и голова были плотно закутаны покрывалом. Но открытая часть лица доказывала молодость и красоту иностранки, хотя ее кожа сильно загорела от южного солнца. Короткая, пестрая юбка, спускавшаяся складками, едва касалась ее маленьких ступней, обутых в испанские ботинки из красной кожи. На шее также висел золотой образ.

Старуха, ставшая очень разговорчивой, полулежала и сильно размахивала руками, разговаривая с нищей, называющей себя маркизой. Вероятно, эта старуха, сгорбившаяся от старости и забот и всегда молчаливая, как и другие, разговорилась теперь, потому что нищая обратилась к ней на испанском языке.

Маркиза легла поближе к старухе и старалась вызвать ту на разговор, она часто переспрашивала отдельные слова, казавшиеся ей непонятными, тем самым помогая понять Пер д'Ору, о чем они говорят.

Другая нищая спала, почти совсем прикрытая соломой; сон вынудил ее забыть на несколько часов печальную долю и ужасную действительность. Она была несчастным, угнетенным судьбой созданием, а отвратительный искатель приключений, толкнувший ее в эту пропасть, наслаждался своим величием - мы видели его в приемной Елисейского дворца под именем Персиньи.

В разговоре со старухой маркиза забыла об усталости; но та говорила все односложнее и непонятнее и, наконец, легла и вскоре перестала отвечать на вопросы маркизы.

В это время Пер д'Ор услышал стук в дверь своего дома. Он рассмотрел, несмотря на темноту, кто стоял у двери. Тихо и осторожно положил он опять на старое место солому внутри и снаружи, тихонько поднялся и прошел через двор к своему дому. У черного входа его поджидали двое мужчин, которые не могли войти, потому что кругом было очень темно и они не видели дверь.

- Это вы, Пер д'Ор? - спросили они шепотом.

- К вашим услугам, господа, - шепнул член тайной полиции, который через некоторое время будет играть весьма важную роль и имя которого будет хорошо известно в Париже в 1852 году. - Позвольте прежде всего запереть дверь и зажечь свечи.

- Вы, кажется, кого-то караулили, - заметил один из них.

- Нужно было кое-что подслушать, господин Грицелли, - засмеялся Пер д'Ор, войдя в заднюю комнату, чтобы посветить поздним посетителям.

- Никого из посторонних в доме нет? - спросил второй из посетителей.

- Никого, кроме нас троих, мой дорогой Монье, - ответил хозяин.

С Монье хозяин был бесцеремоннее, чем с Грицелли. Оба вошли в освещенную комнату, где их с поклоном встретил Пер д'Ор; он с готовностью поставил стулья к большому длинному столу, стоявшему посреди комнаты, окна которой были плотно завешаны, чтобы со двора нельзя было подсмотреть или подслушать.

Грицелли и Монье были одеты, как молодые богатые люди из лучшего общества. Их одежда и шляпы были безукоризненны, перчатки новые и лучшего качества, тросточки, заключавшие внутри острые кинжалы, были высшего качества.

- Мы пришли к вам сегодня с вопросом, который вас удивит, - сказал Монье, пока Грицелли садился, напевая какую-то известную народную песню.

- Скорее говорите, мой милый Монье, особенно если это что-нибудь хорошее! Я вам тоже приготовил нечто очень интересное, господа!

- Ну, короче говоря, Пер д'Ор, скажите, как ваше настоящее имя? - перебил его Монье.

- Гм! Разве вы его забыли? Шарль Готте.

- Верно, - сказал Монье, кивнув головой и записывая его имя в свою книжку, - мы пришли спросить у вас, согласитесь ли вы на место тайного комиссара? Вы человек, на которого можно полностью положиться; я порекомендовал вас; и префект, господин Карлье, желает дать вам это место.

- Как, господа, вы говорите правду? Это было бы очень хорошее и доходное место!

Грицелли засмеялся.

- Да, господа, я должен поблагодарить вас.

- Вы сможете впоследствии доказать свою благодарность, если будете аккуратно и старательно выполнять данные вам предписания. Это главное условие.

- Но, позвольте, что будет с трактиром "Белого медведя", который иногда оказывает большие услуги, даже в эту ночь?..

- Вам нечего об этом беспокоится, Пер д'Ор, здесь будет хороший наместник, который прошел такую же школу, как и вы, - объяснил Монье. - Итак, вы соглашаетесь служить на том месте! Дальнейшие распоряжения вы получите в скором времени. Через четыре недели вы будете введены в новую должность, а сейчас перейдем к следующему делу, что вы хотели нам сообщить. Передавайте все точно. - Монье сел напротив своего сослуживца к столу.

- Это странная история, господа, начал Пер д'Ор важным и таинственным тоном. Сегодня ко мне прибыли необычные путешественники, которые возбудили во мне подозрение. Я принял их за цыган, судя по их одежде и лошадям, поэтому решился разузнать все подробнее.

- Значит, это иностранцы, как они назвали себя?

- Я должен был сдерживаться от смеха, когда старик ответил мне на вопрос на испанском языке следующее: - "Инфант Барселоны!" Я посмотрел на него с удивлением, и он повторил мне: "Инфант Барселоны!" Вот черт, подумал я, или это изгнанник или же сумасшедший.

- Инфант, принц из хорошей фамилии в трактире "Белого медведя", - засмеялся Монье, - это, во всяком случае, очень странно! Что было дальше, Пер д'Ор, рассказывайте - не томите.

- Он устроился спать там, в сарае, на соломе.

- Быть такого не может! Над вами подшутили, - закричал Грицелли, вскакивая. - Но мы должны узнать, кто этот старик.

- Позвольте, господин Грицелли, - сказал Пер д'Ор тихо с важным видом, - вы должны узнать все! Я несколько знаком с испанским языком, с давних пор...

- Я знаю, вы в Мазасе научились, - прибавил Монье.

- Поэтому я и отправился к сараю, в котором они расположились на ночь, и стал прислушиваться. Они из Испании, их изгнали оттуда! Когда я увидел лежавшего с покрытым лбом старика, я вспомнил одну историю, что мне рассказывал испанец Венто, с которым я жил вместе несколько лет.

В Испании живет брат короля Фердинанда и дона Карлоса! Его долго держали в заточении в одном монастыре, потому что у него был какой-то ужасный знак на лбу. Испанцы называют его Черной Звездой. Венто мне тогда сказал, что этот инфант кочует, не имея покоя, с женой и дочерью. И я ставлю тысячу против одного, что это он; прибыл он во Францию, чтобы найти здесь приют; я клянусь всеми святыми, что это так.

Монье и Грицелли перекинулись вопросительными взглядами. Агенты тайной полиции обычно на какое-нибудь дело посылались префектом Карлье, по системе иезуитов, по два человека, чтобы один мог контролировать другого. Поэтому они могли делать свои заключения вместе или решаться на что-нибудь только по обоюдному согласию. Грицелли все время стоял перед Пер д'Ором и внимательно следил за каждым его словом.

- Странная история, - заметил он. - Вы должны, во всяком случае, задержать иностранцев еще на двенадцать часов здесь, чтобы мы могли рано утром передать все господину Карлье и получить его распоряжения относительно дальнейших действии.

- Уже давно за полночь, - сказал Монье, вынимая золотые часы, - нам нужно два часа, чтобы дойти до префекта, а не то потом будет поздно его беспокоить. Поэтому вы должны задержать иностранцев до завтрашнего полудня.

- Я сделаю все, что смогу, господа.

- Вот вам на всякий случай приказ об аресте, имя не указано, - сказал Монье, доставая один из множества бланков, находившихся в его кармане, и протягивая его Пер д'Ору, - если будет необходимо, то поставьте здесь: "Инфант Барселоны", затем фамилию; штемпель, узаконивающий приказ, находится внизу.

- Но используйте это только в случае крайней необходимости, Пер д'Ор, - предупредил Грицелли еще раз и повторил: - До завтрашнего дня иностранцы должны остаться здесь.

- Все будет как надо, вы знаете, что я достаточно осторожен.

- И хитры... Господин Карлье демонстрирует вам свою благодарность, предлагая такое хорошее место, - сказал Монье, после чего агенты стали прощаться с Пер д'Ором, пожав перед уходом ему руку.

Благодарный хозяин трактира внимательно осмотрел двор и потом выпустил Грицелли и Монье, поблагодарив их еще раз.

Была темная ночь. Оба агента вышли на дорогу. Они должны были идти пешком в город, так как не ездили ни в экипажах, ни верхом, чтобы не обращать на себя внимания, хотя имели экипажи в своем распоряжении.

Дорога была пустынной, так что они могли разговаривать, не стесняясь и не прячась, о странных путешественниках и тайных сведениях полученных ими.

Когда они пришли в Париж, часы на башне пробили два часа. До восьми часов им нельзя было появляться к префекту, поэтому они решили употребить оставшиеся часы на посещение различных подозрительных кафе и залов, которые на ночь не закрывались. Там всегда можно было делать полезные для себя наблюдения, и не раз тайные агенты получали в этой части города весьма важные сведения.

Под утро они отправились к большому зданию префектуры и попросили доложить о себе. Префекту было не особенно приятно, что его так рано побеспокоили, но так как он имел к Грицелли и Монье важные поручения, то и велел позвать их в свой рабочий кабинет. Карлье в халате вышел к своим ранним посетителям, которые встретили его почтительным поклоном.

- Доброе утро, господа. Что привело вас сюда так рано? - сказал Карлье, поклонившись агентам, которые уже оказали ему много услуг и которых он ценил.

Грицелли как старший имел право говорить первым.

- Мы были ночью у Пер д'Ора, господин префект.

- Он, разумеется, с радостью согласился принять наше предложение насчет места?

- Старый плут до того обрадовался, что даже не в состоянии был выразить всю свою благодарность.

- Нам удобно пользоваться такими людьми!

- Пер д'Ор нам передал удивительные новости об одном иностранце, остановившемся у него сегодня на ночлег.

- Рассказывайте, - сказал Карлье, усаживаясь в кресло и закуривая сигару.

- Вечером к нему пришел старик с женой и дочерью и остался ночевать. Он принял их сначала за цыган, но, когда спросил у старика его имя, тот назвался инфантом Барселоны!

- Гм, меня уже извещали об этом семействе с испанской границы, - равнодушно сказал Карлье. - Однако продолжайте.

- Пер д'Ор уверяет, что он слышал, будто этот старый и странный принц - брат короля Фердинанда испанского, отца королевы Изабеллы, что его называют Черной Звездой. Мы дали несколько полномочий трактирщику, чтобы он задержал инфанта и его семейство до полудня, в случае если вы прикажете арестовать его.

- Они безопасны и нет необходимости их задерживать, - сказал Карлье. - Я знаю, что они должны быть здесь примерно в это время! Пер д'Ор ничего больше не сообщал?

- Нет, вы больше ничего не прикажете, господин префект?

- Напротив, сегодня как раз у меня для вас имеется очень серьезное поручение! Это дело щекотливое, но я надеюсь, что вы справитесь с ним так же искусно, как и всегда! Я уверен в вашей преданности и готовности служить мне, поэтому обращаюсь к вам.

Оба агента вежливо поклонились.

- Вы, милый Грицелли, должны зорко наблюдать за Елисейским дворцом, за всем, что там происходит, и в особенности должны извещать меня, где президент проводит вечера; это поручение - государственная тайна! Вы понимаете? Никто не должен вас заметить! Вы будете действовать с величайшей осторожностью. Передавайте ваши наблюдения тогда, когда вы узнаете что-нибудь ценное, не делайте никаких упущений! Вы возьмите с собой агента Муеса, только не говорите ему, в чем состоит ваше задание.

- Я понял, господин префект, - сказал Грицелли и простился с Карлье.

- Ну, теперь вы, милый Монье, - продолжал Карлье, подходя к письменному столу и перелистывая какие-то бумаги, - к вам у меня еще более деликатное дело! Я не знаю, женаты ли вы?

- Нет, господин префект, мое жалованье не позволяет мне вступить в столь дорогие отношения, - заметил, улыбаясь, полицейский агент.

- Но, однако, вы не новичок в обращении с женщинами?

- Трудно судить об этом, господин префект! Во всяком случае, у меня есть небольшой опыт.

- Вот это только мне и нужно. Надеюсь, что вы уже не раз покоряли женские сердца и всецело ими овладевали. Не сможете ли и теперь покорить сердце одной англичанки, оставаясь сами безразличным к ней? Что вы об этом думаете? Вы очень красивый мужчина! Попытайте-ка свое счастье, эта дама живет на улице Риволи, No 21.

- Это богатый дом, насколько мне известно!

- Совершенно верно. Но не пугайтесь внешнего блеска. На втором этаже этого дома живет одна англичанка - мисс Софи Говард. Если вам нужно, чтобы вас представили ей, то обратитесь с этим к Мокарду.

- Тайному секретарю принца-президента?

- Он позаботится, чтобы молодая англичанка встретила вас с любезностью; Мокард уже предупрежден.

- Какую цель я должен преследовать?

- Вы должны постараться, чтобы она вас полюбила, а затем добиться от нее письма, из которого можно было бы понять, что она, эта англичанка, состоит с вами в довольно близких отношениях. Постарайтесь.

- Я употреблю все свои усилия.

- Этого недостаточно, мой милый! Вы непременно должны достигнуть цели. Мне поручено заплатить вам пять тысяч франков вознаграждения за письмо, из которого можно заключить, что вы любовник мисс Говард.

- Я вам передам такое письмо, написанное рукой этой дамы.

- Будьте как можно доверчивее и нежнее, милый Монье, в этом и заключается мое поручение, - сказал Карлье. - Я повторяю, это поручение может выполнить только такой человек, который умеет играть женскими сердцами! Я позволяю вам представиться мисс Говард в качестве дворянина. Появитесь перед ней под именем де Монье, это произведет еще большее впечатление. Я, может быть, оставлю за вами дворянское достоинство. Надеюсь, вы понимаете насколько важно это поручение! Пять тысяч франков и дворянское достоинство.

- Вы можете вполне надеяться, господин префект, что я в точности выполню возложенное на меня поручение, я постараюсь оправдать ваше доверие ко мне, и через некоторое время эта дама будет в ваших руках.

- Мисс Говард, кроме того, очень любезная особа, мой милый Монье, поэтому вам не нужно будет затрачивать больших усилий, чтобы признаться ей в любви, - проговорил, улыбаясь, Карлье. - Господин Мотен будет вам помогать и проводит на улицу Ришелье; вы можете воспользоваться известиями от него, не объясняя, само собой разумеется, настоящей цели вашего тайного поручения. Вы меня понимаете, мой милый Монье?

Агент почтительно поклонился любезному префекту, который как-то по-особенному пожал ему руку и удалился.

XXI. ДОМ УМАЛИШЕННЫХ ДОКТОРА ЛАУЗОНА

Недалеко от Венсена, в Шарантоне, расположен известнейший в Париже дом умалишенных. Он построен на холме, занимает обширное пространство и служит образцом подобного рода зданий. Но и в самом Париже существуют заведения для умалишенных, находящихся в руках алчных владельцев-спекулянтов и часто скрывающих в себе страшные тайны.

В конце шоссе du Main, вблизи Орлеанской дороги, находился в 1851 году дом умалишенных доктора Луазона, одного очень благочестивого и по манерам очень приятного человека.

Массивное, обширное здание, содержащее в себе более трехсот камер, было обнесено высокой стеной, которая совершенно отделяла его, как монастырь, от внешнего мира. Это, по выражению доктора Луазона, было необходимо, чтобы вверенные ему пациенты не имели ни малейшею соприкосновения с уличной жизнью и никогда не помышляли бы о бегстве.

В стене были небольшие, низкие ворота, которые всегда накрепко запирались и открывались только для лиц, которые предъявляли карточку от доктора Луазона; для посторонних и любопытных заведение было недоступно.

Спустя несколько дней после рассказанного в предыдущей главе, к стене подъехал изящный экипаж и остановился у низких ворот; из кареты вышел худощавый господин, лет пятидесяти, одетый в черное, с худым бледным лицом. Это был хозяин заведения, возвращавшийся с деловых визитов. На его лице сияла вечная улыбка, превращавшаяся в гнусное выражение в то время, когда доктор сердился, что происходило очень часто, так как он страдал желудочными болями и одышкой. Но улыбался он всегда, даже если готов был лопнуть от ярости, - улыбался посещая кельи пациентов, улыбался, когда нежные родственники предлагали ему новую жертву, улыбался, получая высокую плату за больных и высчитывая из жалованья своим чиновникам и работникам. Кроме улыбки, он, казалось, знал еще только одно - молитву.

Если доктора звали на осмотр больных, то получали ответ:

- Господин Луазон молится.

Если ему объявляли о каком-нибудь посещении не вовремя, или если грозила какая-нибудь неприятность - доктор молился!.. Точно будто своими молитвами он хотел изгнать злого духа, владычествовавшего над его больными.

Луазон подошел к воротам и позвонил; колокольчик громко прозвенел в обширном здании, отделявшемся от стены садом. Моментально после этого послышались торопливые шаги, и привратник, старый поверенный доктора, открыл небольшое окошко, проделанное в середине двери. Увидев, что приехал сам доктор Луазон, привратник быстро вложил ключ в большой крепкий замок и отворил дверь, сняв при этом шляпу.

Доктор, улыбаясь, как всегда, поклонился старому тюремщику и пошел по каменным плитам, ведущим к главному входу дома. По обеим сторонам тротуара за высокими деревянными решетками находились сады, в которых по определенным часам должны были прогуливаться сумасшедшие.

Господин Луазон быстро окинул взором своих больных, как бы желая убедиться, все ли в прежнем состоянии. Казалось, все было в порядке. Некоторые из сумасшедших бегали без остановки взад и вперед по дорожкам, заложив руки за спину, другие целыми часами стояли у решеток, скаля зубы и разговаривая сами с собой, наконец, третьи сидели, подобрав под себя ноги на скамейках, боязливо оглядываясь кругом.

С бедными больными, которые находились в этой лечебнице, обращались далеко не гуманно. В самом деле, любой, кто бы ни вошел в этот дом, потерял бы последнюю надежду на выздоровление. Если бы даже он находился только на первой стадии умопомешательства, он потерял бы весь остаток своего разума в этой ужасной обстановке.

Рассказывали, что влияние этих сумасшедших в ежедневных сношениях с ними было так опасно, что не только многие из больничных служителей, не обладавшие особенно крепкими нервами, теряли рассудок, но такое случалось часто и с врачами умалишенных. И мы легко можем найти объяснение этому, если примем во внимание, что душа человека, подобно зеркалу, легко воспринимает образы, а при постоянном повторении способна сродниться с ними.

Доктор Луазон представлял похвальное исключение: он был более чем благоразумен. Прежде чем принять какое-нибудь решение, он долго обдумывал и обсчитывал его не как врач. Он получал большие доходы и в то же время ограждал себя от опасного влияния, производимого сумасшедшими; так что ему нечего было бояться.

Прежде чем мы посмотрим на разных больных в заведении доктора Луазона, в числе которых увидим одного знакомого, мы должны в нескольких словах описать обширный дом, вмещавший в себя лечебное заведение.

Это обширное строение было похоже как снаружи, так и внутри на казарму со множеством маленьких окошек, с низкими коридорами и многочисленными комнатами. Все окна были заделаны железными решетками, так что при взгляде на здание невольно вспоминалась одинокая тюрьма.

Переступивший порог этого заведения должен был потерять навсегда надежду покинуть его, пока милые родственники платили гуманному доктору хорошие деньги за его содержание. Для несчастных был доступен только вход, но не выход, благодаря заботам благочестивого доктора Луазона, написавшего у главного входа крупными буквами: "Господь да благословит твое вступление!"

Покои господина Луазона помещались в нижнем этаже левого флигеля; правая сторона здания предоставлялась служителям и чиновникам, за исключением одного большого зала, который можно было назвать адом по причине ужасных мучений, претерпеваемых в нем несчастными, неиствовствующими в припадках безумия. Смирительные рубашки, железные, прикованные к полу стулья и холодные души, ожидавшие их здесь, - были убийственными. Но организмы умалишенных в большинстве случаев были так закалены и способны к сопротивлению, что не так часто бывали жертвами этого ужасного лечения, в результате чего усмирялись. И это последнее обстоятельство вместе с деньгами, получаемыми за подобное лечение, составляло главное занятие доктора.

Больные гуляли в глухой части запущенного сада. Это были мужчины и женщины, одержимые манией преследования и повсюду видевшие врагов; они не знали покоя, сидели на корточках или боязливо забегали за кусты, пряча свои истощенные лица с большими ввалившимися глазами.

Может, среди них находились и такие, кто до поступления в лечебницу многоуважаемого доктора были совершенно здоровыми, но под влиянием своего горя и помешанных собратьев сами сошли с ума. Некоторые постоянно говорили доктору Луазону о своих наследствах и высчитывали огромные суммы на пальцах, недоверчиво посматривая на каждого, кто к ним приближался. Очевидно, алчные родственники поместили их сюда, чтобы беспрепятственно воспользоваться их капиталами.

В описываемое время в заведении находилась одна дама, которая ходила по дорожке вперед и назад размеренными шагами с зеленой веткой в руках, заменявшей ей веер, постоянно приказывающая своей невидимой свите; она считала себя герцогиней, говорила только о серебряной посуде, о камер-фрейлинах и о своем великолепном салоне.

К ней близко по роду помешательства подходил только прежний придворный портной Луи Филиппа, считавший себя китайским императором, отпустивший длинную косу и имевший сношения только с сановниками своего небесного царства. Он каждую минуту отрубал головы и распарывал животы своим мандаринам и так важно прохаживался в своем шлафроке, как будто бы был не в заведении доктора Луазона, а в своем собственном китайском дворце. Такого рода помешанные - а им была свойственна мания величия - меньше всего считались опасными; также легко было иметь дело с сумасшедшими, помешанными на религии, которые постоянно лежали в постелях и почти ничего не пили и не ели.

Напротив, гораздо труднее было ладить с теми, которые потеряли рассудок из-за неумеренного учения и стремления к необъяснимому - их нужно было охранять. Дело в том, что они не оставляли неиспробованым ни одного средства, чтобы в светлые, лунные ночи не попытаться ускользнуть из этого заточения. Несколько лет назад один из таких помешанных на учености напал с ножом, спрятанным им в постели, на уснувшего сторожа и убил его; он помешался на изучении астрономии и был почти неукротим в лунные ночи.

Иные больные имели притязания на великие изобретения, свирепствовали и грозили смертью тем, кто их охранял с целью выведать их открытия. Один из них постоянно преследовал старинную идею алхимии; он посвятил ей почти восемнадцать лет своей жизни и потратил значительное состояние; а когда наконец его мысли и желания не осуществились на деле, он помешался и попал в дом умалишенных. Продолжая преследовать свою цель, он варил, составлял смеси и все, еще выбеливал их на солнце, но в руках его было нечто другое - песок или тайком взятая из сада земля! Он часто неистовствовал и кричал, что его держат в плену с целью выпытать его тайны, и тогда смирительная рубашка успокаивала его на несколько недель.

Теперь попросим читателя последовать вместе с нами за доктором Луазоном в его жилище, представлявшее довольно большой интерес из-за своей таинственности. Сняв шляпу и пальто и переодевшись в очень поношенный, старый сюртук, Луазон один без провожатых пошел на верхний этаж, взяв с собой связку ключей, чтобы отпирать двери, закрывавшие каждый коридор и каждую лестницу. Бегство из этой темницы представлялось ему невозможным. Все предохранительные меры были здесь приняты.

Походка доктора была тихая, так что его шаги не были слышны ни на ступеньках, ни в коридорах: он крался, как кошка. Большинство комнат пустовало, так как почти все больные гуляли в саду, и следившие за ними сторожа тоже находились там же. Луазон подошел к окну в коридоре и посмотрел в сад, заметив, что той больной, которую он искал, не было между гуляющими. Она предпочла остаться в своей комнате. Он решил посетить ее там и стал подниматься выше.

Достигнув второй лестницы, доктор Луазон запер за собой дверь коридора. Это был длинный, узкий проход, скудно освещавшийся одним маленьким решетчатым, высоко проделанным окном. По обеим сторонам коридора, близко одна от другой, лепились двери, в данный момент только притворенные, так как обитатели находились в саду.

Луазон остановился в начале коридора - тихое пение доносилось до него из какой-то камеры: это была грустная песня, трогательная для любого, кроме доктора; она звучала, как замирающая песня лебедя, - нежная, тихая, заунывная... Но вдруг эти нежные звуки переходили в резкий хохот - это был ужасный и страшный контраст! Такой смех означал сумасшествие.

- Это Габриэль Пивуан, - прошептал господин Луазон и бесшумно прокрался по коридору к одной из запертых дверей. В ней, как и во всех других дверях, была проделана форточка, которую можно было открывать снаружи, не производя ни малейшего шума.

Благочестивый доктор охотно подсматривал и подкарауливал таких хорошеньких сумасшедших, как Габриэль Пивуан и ее соседку, которую доктор хотел посетить. Но, однако, он не удержался от искушения посмотреть на только что певшую больную.

Несчастная девушка помешалась от любви, она целыми днями разговаривала со своим Леоном, которого безумно любила. Бедную девушку постигло несчастье. В тревожный 1848 год однажды принесли мертвое тело обрученного с нею жениха. Габриэль Пивуан не выдержала такого горя - и помешалась, бедные родственники перевезли ее наконец в заведение доктора Луазона, где она и доживала свои несчастные годы.

Габриэль по большей части видела Леона около себя, болтала с ним, прощалась, когда наступала ночь, пела грустные песни и потом опять вдруг смеялась. Видя входящего Леона, она радовалась, говорила с ним и целовала его: то-то была радость, то-то было веселье! Оставалось думать, что милый ее действительно был с ней. А вскоре после того бедняжка принималась горько плакать, пока сон не одолевал ее.

Доктор Луазон посмотрел через отверстие двери - Габриэль сидела на постели и выщипывала колосья из соломенного тюфяка, втыкая их в свои густые распущенные волосы, свободно падавшие на плечи. Она, по ее словам, наряжалась к свадьбе, и иссохшие, желтые колосья были для нее миртами. Глаза ее глубоко впали, и если ничто другое не обличало в ней безумия, то признаком его было ее поведение: она, целомудренная, милая, благовоспитанная девушка, не носила никакой одежды, беспечно сидела на кровати голая, так что всякий, увидев несчастную, должен был почувствовать к ней глубокое сострадание и жалость.

Луазон же, напротив, раньше подолгу засматривался на это зрелище; но теперь он уже не так часто посещал прекрасную Габриэль, когда никого не было поблизости, потому что она потеряла для него истинную прелесть.

Теперь внимание доктора обратила на себя соседка Габриэль, которая была вверена ему одним очень богатым незнакомым господином на лечение в его заведении от некоторых ложных идей.

Незнакомец моментально отсчитал значительную сумму денег, поставив условием посещать девушку, когда ему вздумается. Луазон согласился на это, потому что получил большую плату за это условие. Этот доктор родился в бедной семье в отдаленной провинции, прилежанием и выставляемым напоказ благочестием достиг того, что получил в свои руки это большое доходное заведение, и хотя он абсолютно ничего не понимал во врачебном искусстве, но зато приобрел многие сведения, давшие ему возможность считаться умным человеком. Например, Луазон говорил по-английски, по-итальянски и по-испански так же бегло, как на родном языке, что зачастую было ему очень полезно, так как в его заведении находились иностранцы.

Девушка, к которой потихоньку пробирался доктор Луазон, заглянув предварительно в камеру бедной Габриэль, была испанкой; она знала по-французски только несколько слов. И для Лаузона было бы неудобно, если бы он не понимал по-испански.

Эта молодая испанка уже довольно долгое время находилась на лечении в заведении Луазона; целыми днями просиживала она в своей темнице и только изредка покидала ее, чтобы подышать чистым воздухом. Она, казалось, боялась сумасшедших, окружавших ее, и старалась, насколько возможно, меньше находиться в неприятном для нее обществе. И в эту минуту, когда доктор тихонько подходил к ее комнате, она сидела на стуле у зарешеченного окна и о чем-то мечтала, ее бледное лицо и-задумчивые красивые глаза красноречиво говорили, что на сердце у нее лежало глубокое тайное горе. Но эта бледность придавала ей еще больше прелести. Девушка, казалось, была жительницей рая, временно спустившейся на землю, - до того были прекрасны и очаровательны черты ее лица, ничто в ней не свидетельствовало о безумии. Она была здорова и только благодаря проискам и козням злодея томилась в этом заключении. Часто ночью, когда ее никто не слышал, срывалось с ее прекрасных губ имя - дорогое ей имя того человека, которого она любила и из-за которого терпела невыразимые страдания. До сих пор еще надежда не покидала ее, она надеялась, что скоро появится избавитель и тогда наконец прекратятся ее долгие мучения. Долорес (читатель, наверное, узнал в этой бедной девушке-испанке знакомую нам страдалицу) все еще ждала Олимпио и терпеливо переносила свою судьбу.

Сколько она ни просила доктора Луазона выпустить ее, уверяя, что она вполне нормальная, сколько ни клялась, что этот господин, привезший ее сюда, ее заклятый враг, - ничто не помогло - Луазон оставался непреклонным. И бедная Долорес, одаренная всеми прелестями юности, сидела в тесной, бедно убранной комнате, в которой, кроме кровати, были только стол, два старых стула, шкаф и большое распятие, данное по ее желанию доктором Луазоном.

Доктор открыл дверь одним из принесенных ключей и вошел в комнату. Девушка поспешно встала и обернулась. Луазон вежливо поклонился ей и запер за собой дверь; он указал девушке на стул, прося сесть, и сам уселся на другой поблизости от нее.

- Сядьте, сеньорита, - повторил он все еще стоявшей Долорес своим тихим и мягким голосом, - дайте вашу руку.

Она села, Луазон придвинулся к ней почти вплотную и взял ее руку, чтобы пощупать пульс.

- Мне необходимо поговорить с вами о серьезных вещах, сеньорита, - сказал он, прикасаясь между тем руками к ее стану, будто для того, чтобы, как полагается заботливому врачу, узнать, не худеет ли она. - О важных вещах. Ваш бескорыстный покровитель, приносящий ради вас достойные удивления жертвы, несколько дней назад получил от вас опять очень свирепый отказ посетить вас в вашей комнате! Вы слишком неблагодарно прогнали от себя благородного дона - герцог очень, очень глубоко возмущен вашим недостойным и дерзким поведением.

- Негодяй хотел дотронуться до меня! Я не впущу его больше, слышите, я не желаю больше видеть этого изверга. Довольно страданий, я и так уже перенесла больше, чем дозволяли мои силы! Неужели же наконец не будет никакого спасения?

- Тише, сеньорита Долорес, успокойтесь! Ваш пульс и так учащенный! Если такие сцены будут повторяться, если вы еще раз перевозбудитесь, то я, хоть мне и неприятно, должен буду прибегнуть к средству, могущему усмирить вас.

- Клянусь всеми святыми, я всегда буду от него защищаться! Он не должен появляться в том месте, где меня держат в заключении. Я довольно сильная, чтобы защищаться от него! - закричала несчастная Долорес, и глаза ее засветились отчаянным и смелым упорством.

- Ну, в таком случае, я вынужден надевать на вас смирительное платье во время его посещений.

- Ужасно! Вы не можете быть таким жестоким! Он негодяй, который замучит меня до смерти, - закричала девушка.

- Здесь все говорят то же самое о тех, кому они обязаны благодарностью. Эта ложная уверенность - ваша болезнь, сеньорита, и вы останетесь здесь, пока не вылечитесь от нее.

- Он выдал меня за помешанную для того, чтобы держать здесь, в заключении. О, неужели же никто не услышит моих молитв и просьб?

- Вы все еще говорите о преследовании и тому подобном, сеньорита! Это-то и есть заблуждение, от которого вас нужно лечить; покой, величайший внутренний покой и осознание ложности ваших безумных идей - вот все, что от вас требуется! О, у вас из всех моих пациенток больше всего шансов на выздоровление.

- Клянусь святой Девой Марией, я так же здорова, как и вы, доктор! Любое мое слова - истина сеньор. Этот негодяй заключил меня сюда, чтобы разлучить с тем, кого я люблю и кто ищет меня.

- Вы уже рассказывали это мне; я знаю всю историю, выдуманную вами, сеньорита; но откажитесь от этих созданий вашего воображения; я убедительно вас прошу об этом. Посмотрите, каждый пациент в этом доме имеет почти такой же рассказ, как ваш, и в особенности те, кто помешался на мании преследования. Поэтому вы можете судить, насколько я им верю, - сказал улыбающийся Луазон, посмотрев на прелестное лицо девушки, пробуждавшее в нем такие же желания, какие иногда возникали при посещении несчастной Габриэль.

- Неужели всякая надежда на спасение погибла, неужели я должна оставаться здесь всю жизнь и страдать, мучиться, как я уже долгое время и мучилась, и страдала? - проговорила Долорес, с отчаяньем закрывая лицо руками. - Так я должна быть заживо погребена в этом доме! О святая Мадонна, услышь меня! Освободи меня от власти этого ужасного... Голос мой, еле слышный, замирает в этих стенах, в этой ужасной темнице, откуда не достигнет воли ни один вопль.

Долорес встала, заламывая руки. Доктор схватил их.

- Не волнуйтесь, сеньорита, вы только себе вредите своими безумными припадками; я повторяю: вы вынуждаете меня употребить силу, чтобы благородный дон спокойно и безопасно мог увидеться с вами, когда он опять осчастливит меня своим посещением и найдет вас неистовствующей.

- Сжальтесь надо мной, умоляю вас, сеньор, - вскрикнула Долорес и упала на колени перед Луазоном. - Услышьте меня! Я не помешанная, я в руках человека, пожираемого ужасной страстью, который хочет похитить у меня мое самое святое достояние, и вы помогаете ему. О, защитите меня, выпустите меня! Сжальтесь, сеньор, сжальтесь.

Но бедная девушка напрасно ожидала помощи от этого человека, несчастная не знала, что Луазон действует заодно с Эндемо и что последний за деньги купил себе в лице доктора помощника и злоумышленника, который был бы и сам не прочь завладеть прекрасной девушкой.

Это чистое, доверчивое создание не подозревало о возможности подобного заговора и, однако, она так запуталась в их сетях, что нельзя было и думать освободиться из них и бессмысленно помышлять о конце заключения.

Мнимый герцог Медина, ловкий обманщик, обокравший брата для удовлетворения своей страсти, поспешил с Долорес в Париж с надеждой, что там он самым безопасным образом может спрятать свою добычу. Сразу увидев в докторе Луазоне именно такого человека, какой ему был нужен, он поместил в его заведение несчастную жертву своей прихоти, чтобы с полной уверенностью назвать ее своей.

Луазон, легко угадывая намерения человека, хорошо платившего ему, быстро согласился на все требования и даже поддержал предложенную посетителем версию о мании преследования у девушки. И вот теперь Долорес томилась в заведении, где не было для нее никакого спасения и где она была изолирована от всего остального мира.

Эндемо, сжигаемый дикой страстью к Долорес, часто приходил к ней и спрашивал, не смягчилась ли она и не согласилась ли на его предложения. Он обещал ей блестящую жизнь, потому что от украденной суммы оставалось еще достаточно, чтобы вести жизнь, полную наслаждений.

Но Долорес прогоняла его с гневом, который только разгорячал и раздражал чувства и желания Эндемо. Он хотел силой привлечь ее в объятия; опьяненный страстью, он думал заставить ее отдаться ему, был слеп от горячих желаний, дрожал от возбуждения; но все разбивалось о добродетель Долорес и ее любовь к Олимпио. Тем не менее, однако, она была в его власти, потому что из ужасной тюрьмы, куда ее привел мучитель, не было никакого выхода. Несчастная гибла, все ее называли сумасшедшей, и поэтому все уверения и просьбы не возбуждали ни малейшего сочувствия, а рассказы о преследовании и о разных кознях могли только вызвать улыбку у слушающего, так как он знал, что находится в обществе сумасшедшей. Участь бедной девушки была решена.

План Эндемо был удачным; меры, принятые им, говорили в пользу его искусства и находчивости. В конце концов Долорес должна была достаться ему, если подкупленный доктор Луазон выполнит угрозу, то есть привяжет ее к кровати при первом посещении герцога.

Эта уверенность была для бедняжки губительной. Долорес словно голубь попадала в когти хищного коршуна - дикого Эндемо. Несчастную отдавали на растерзание соблазнителю, и все это при условии, если только Луазон сдержит свое страшное обещание.

Молодая испанка бросилась перед ним на колени, рыдая, протягивала к нему руки, умоляла этого смеющегося союзника Эндемо. И тут она изнемогла, обессиленная раздирающей сердце печалью, ведь она была слабая женщина, ее телесные и душевные силы не могли противостоять этим страшным мукам. В этот момент она погибла от убийственной уверенности быть навсегда разлученной с Олимпио и получить в удел ужасную долю заложницы Эндемо. Она не знала, что ей делать и на что решиться, казалось, что действительно мысли ее начали путаться.

Бедная Долорес! Верное, любящее сердце, как тяжко переносить тебе испытания, так часто подстраиваемые негодяями и соблазнителями! Разве другая на твоем месте не положила бы уже давно конец своим страданиям и, забыв своего прежнего милого и отказавшись от него, не предпочла бы жизнь, полную наслаждений?

Но ты не способна на это! Ту лучше умрешь, нежели поддашься обольщениям Эндемо. Он отнял у тебя все, все - родину, Жуана, твоего любимца, душевный покой - и ты все еще держишься за свою любовь, за веру, ты все еще смеешь надеяться на освобождение, все еще поджидаешь своего Олимпио.

Подавленная горем и скорбью, отданная на произвол алчного Луазона, ты протягиваешь к нему руки с трогательными мольбами, в самом деле ожидая от него помощи. Ты, невинная, считаешь невозможным, чтобы главный из твоих тюремных стражей был ничем не лучше твоего смертельного врага, и тут изнемогаешь от отчаяния, обессиленная мольбами и удрученная страданиями!

Луазон поднял лежавшую у его ног Долорес и отнес ее в постель. Прикасаться своими руками к прекрасному телу девушки и обнимать ее было для него давно желанным наслаждением. Долорес лишилась чувств, и он уже надеялся, что она, будучи в обмороке, не почувствует его ласк, которыми он так щедро наделял прежде бедную Габриэль и других хорошеньких пациенток, вверенных ему для лечения. Но лишь только он хотел приблизить свои отвратительные губы к ее устам, лишь только его тихое прикосновение сделалось смелее, как Долорес очнулась от обморока и в ужасе оттолкнула гнусного Луазона, чтобы в тот же миг снова впасть в бесчувственное состояние.

Невинность этого прекрасного создания была неприкосновенна. Казалось, само небо заботилось о ней в минуты тяжких испытаний. В то мгновение, когда доктор, ослепленный своей страстью, хотел снова кинуться к ней, он вдруг услышал, что пациенты со своими сторожами возвращаются из сада.

XXII. ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА ЕВГЕНИИ С НАПОЛЕОНОМ НА ОХОТЕ В КОМПЬЕНЕ

Настал день, назначенный для охоты в Компьенском лесу, о которой Морни упоминал в разговоре с принцем-президентом.

В этой веселой охоте участвовали все находившиеся в то время в Париже знатные вельможи; а лес своим великолепием и бесчисленными тропинками приветливо манил к себе участников на любовные похождения.

Компьен издавна был любимой резиденцией повелителя Франции. Замок, стоявший на опушке леса, был построен Людовиком XV; Наполеон I значительно увеличил его пристройками и в нем же принимал свою вторую супругу, Марию-Луизу. Он, однако, не любил охоты, так что, собственно, ввел ее в Компьене Карл X.

Недалеко от Компьена лежит город со старой, разрушившейся башней, с которой связаны интересные воспоминания. Мы не обойдем их молчанием. Поблизости от моста через Оазу есть развалины, поросшие мхом. У этих стен в 1430 году знаменитая Орлеанская дева попалась в плен бургундцам. Здесь войска ее были осаждены герцогом и она сделала против него смелую и удачную вылазку. Но когда с наступлением ночи она хотела возвратиться в Компьен, его комендант, завидуя славе Орлеанской девы, велел опустить решетку, прикрепленную к башне на мосту, и был причиной того, что эта смелая девушка попала наконец л руки своих врагов.

И вот теперь на охоте в Компьенском лесу мы увидели тоже неустрашимую девушку, несущуюся на прелестном белом коне. Скакун, по-видимому, был уже не во власти всадницы, потому что он бешено мчался вперед, и черное бархатное платье прекрасной амазонки так сильно развевалось на ветру, что заставляло опасаться какого-нибудь несчастья. Напрасно смелая всадница хваталась за двойную узду; напрасно кричала, стараясь остановить своего гордого, дико несущегося коня; но он так неудержимо мчался не разбирая дороги, что уже не оставалось больше никакого сомнения, что несчастная амазонка погибнет.

Но за ней уже гнался молодой, красивый всадник, глубоко всадив шпоры в бока коня, и хотя нелегко обогнать ошалелого скакуна, но ему удалось, наконец, опередить несчастную всадницу и, соскочив с коня, схватить ее лошадь за узду.

Прекрасная всадница, однако, не потеряла присутствия духа и теперь, когда уже опасность миновала, смеялась от всей души, между тем как конь ее, фыркая, стоял рядом с конем молодого всадника, чем-то озабоченного. На первый взгляд в нем можно было увидеть испанца - его желтоватый цвет лица, с резко обозначенными чертами, темные глаза и небольшая черная борода - все это выдавало в нем южного жителя. Он еще молодой, ловкий и, как показалось амазонке, влюбленный.

Пока она смеялась, он старался, водя за узду своего коня, усмирить также и скакуна донны и пробовал спокойно водить его между деревьями.

- Очень я вам благодарна, принц Камерата, - вскричала прекрасная амазонка. - Это была просто забава, какой мне еще никогда не приходилось испытывать.

- Вы необыкновенная наездница, графиня Евгения! Вы такая необыкновенная наездница, что этот случай просто изумил меня!

- Нечего бояться, мой дорогой принц, позвольте мне рассказать вам, как все произошло. Вы только что прискакали на ту сторону, чтобы повидаться с доном Олимпио Агуадо и маркизом де Монтолоном, как я, посмотрев на площадку, где вы встретили благородного дона, отпустила поводья, не обращая внимания на моего Кабалло. Вдруг, прежде чем я успела снова овладеть поводьями, мой скакун сделал несколько скачков, и только когда я угадала их причину, он уже мчался вместе со мной. Я попробовала править поводьями, но это, всегда такое кроткое животное как будто позабыло вдруг всякую дрессировку и бешено понесло меня, пока вы, мой принц, не последовали за мной и не спасли меня. Примите искреннюю благодарность, я сегодня вам обязана своей жизнью, - проговорила, улыбаясь своей очаровательной улыбкой всадница.

- Это просто удача, что я вовремя увидел, в какую вы попали неприятность, когда разговаривал с доном. Это было как раз вовремя! - сказал молодой испанский принц Камерата. - Но что же это за причина, которая сделала таким непокорным вашего Кабалло, в любое другое время послушного?

- Послушайте, принц, - сказала Евгения, выглядевшая прелестно в своей амазонке из черного бархата, которая представляла великолепный контраст с белой мастью коня и спадала тяжелыми складками на его левый бок. Хорошенькая небольшая шляпка с развевающимся пером была одета кокетливо; глубокий, ловко рассчитанный вырез плотно прилегающего к ней платья, роскошно убранный прозрачными кружевами; падающие на плечи светло-русые локоны и величавое, гордое, надменное лицо - то есть вся прекрасная графиня Монтихо никогда еще не являлась в свете в таком блеске, как в эту минуту. Молодой принц Камерата, пользовавшийся в последнее время особенным благоволением Евгении, с невыразимым удовольствием смотрел на уста прекрасной донны. А та, выдержав паузу и дав себя рассмотреть, доверчиво произнесла вполголоса: - В то время, когда вы спешили к дону Олимпио и маркизу, я смотрела на вас и в первую минуту совсем не заметила показавшихся недалеко от меня в боковой аллее всадников в сопровождении герцога Морни. Внезапное появление гордо фыркавшей лошади и драгоценные охотничьи одежды, блестевшие на солнце, так поразили моего Кабалло, что он неудержимо понесся и почти не оставил мне времени взглянуть на всадников, так же изящно одетых, как и вы, принц, и, кроме того, в блестящих охотничьих шляпах. И если зрение меня не обманывает, то вон они на той стороне и приближаются к нам.

Принц посмотрел в том направлении, куда смотрела Евгения, и, к своему удивлению, действительно увидел двух статных всадников со свитой, приближающихся к ним.

- Это принц-президент и Морни, - прошептал он, быстро вскакивая на лошадь.

Графиня, казалось, была очень обрадована предстоящей встречей. Она тайком не отрывала своих прекрасных глаз от всадников, быстро приближавшихся к ним.

Президент ехал на статном и горячем белом скакуне, его сопровождал Морни на вороном, стоившим ему, без сомнения, не меньше десяти тысяч франков, может быть, еще и не выплаченных. На небольшом расстоянии за принцем следовала его свита: шталмейстер Флери и некий Бацциоши, в последствии главный казначей Тюильри, теперь же главный коммиссионер принца.

Прежде чем мы проследим за первой- встречей Луи Наполеона с прекрасной графиней Монтихо, мы должны, пользуясь случаем, сказать несколько слов о Бацциоши, который в последствии будет играть значительную роль в придворной жизни в качестве графа с ежегодным доходом в сто тысяч франков.

На острове Корсика, около Бастии, жил в 1848 году у одного виноградаря некий авантюрист, родом который был из Айячио, (место рождения Наполеона I), бежавший от своих кредиторов; это и был Бацциоши. Когда Луи Наполеон стал президентом республики, Бацциоши занял несколько сотен франков у одного своего знакомого в Бастии, отправился в Париж и нашел Наполеона в Елисейском дворце, чтобы представиться ему как родственник. Это предъявление родства повлекло за собой хорошие последствия, потому что принц, не желая даже входить в оценку этого родства, однако, увидел в нем ловкого и пригодного для своих планов человека, хотя тот был неграмотным.

Почтенный родственник очень удачно пользовался данными ему льготами. Это лучше всего доказывает то миллионное состояние, которое он оставил после своей смерти. Когда Бацциоши сделался графом и главным казначеем, его родственник, император французов, как повествует Густав Рош, облагодетельствовал его льготами; он поручил ему, например, увеличение числа фиакров до пятисот, устройство дока и переустройство гавани Айячио в арсенал, также ему было вменено в обязанности управление купальнями в Виши и строительство новой омнибусной линии в Париже.

Наполеон дал авантюристу хорошее место и удержал при себе. Нередко Бацциоши выполнял довольно щекотливые поручения, и, надо сознаться, с честью выходил из всякого создавшегося затруднения. В известном процессе Мира узнали из книг банкирских домов, что главному казначею, графу Бацциоши, было выплачено не меньше миллиона за услуги, оказанные им спекулятору Мира при получении концессий на постройку железных дорог. За несколько лет перед смертью он был назначен главным интендантом парижских театров для разыскивания самых хорошеньких фигуранток. Он выказал в Елисейском дворце всю свою ловкость как комиссионер.

Бацциоши привез с Корсики с собой в Париж ребенка, рожденного служанкой бастийского садовника. Мальчик выбивал его платье в Елисейском дворце и исполнял все грязные работы. Но потом граф Бацциоши сделал этого чистильщика сапог своим секретарем и рыцарем Почетного Легиона.

Вот часть тех тайн, которые окружали влиятельнейших людей Тюильри. Виноградарь из Бастии также появился в Париже; главный казначей сделал его оберинспектором театров; а человек, одолживший ему деньги для поездки в Париж, адвокат Карбучио, получил место президента палаты в Бастии. О шталмейстере, а впоследствии коменданте Флеримы, расскажем в другом месте.

Эти-то господа и находились в свите принца-президента, когда тот подскакал к месту, где разговаривали Евгения и принц Камерата, вовсе не желавший этой встречи. Может быть, он догадывался, что эта встреча повлечет за собой печальные для него и неожиданные для графини последствия.

Наполеон действительно выглядел красавцем на своем великолепном белом коне и в богатом охотничьем наряде. Кроме того, он был первый, могущественнейший человек во Франции - обстоятельство, которому Евгения придавала немалое значение. Она помнила предсказание старой горбуньи.

Принц был одет в темно-зеленый сюртук, с большим вкусом отделанный обшлагами, вышитыми золотом, белые рейтузы и высокие охотничьи сапоги. На голове красовалась заостренная впереди и сзади и обшитая галунами маршальская шляпа. Он с видимым любопытством смотрел на смелую всадницу, которая незадолго перед этим исчезла из его поля зрения, уносимая своим прекрасным конем.

Морни на своем вороном скакуне ехал немного позади принца и вел с ним таинственный разговор. В этот момент он казался злым советником вроде Мефистофеля.

Принц Камерата легким прикосновением шпор заставил своего коня сделать поворот, чтобы избавиться от этикета, предписывавшего ему отдать честь Луи Наполеону; последний, впрочем, не обратил никакого внимания на молодого испанца, но подскакал к графине, конь которой с высоко поднятой головой и раздувающимися ноздрями как будто рвался вперед. Евгения с улыбкой взяла поводья, и Луи Наполеон вместе с Морни остановились рядом с ней.

- Графиня Монтихо де Теба, - сказал Морни, вызывая этими словами Евгению на грациозный поклон.

- Я страшно испугался, моя уважаемая графиня, видя, какой опасности вы подвергались, ведь вы, кажется, были участницей нашей охоты, но упрямство вашей лошади унесло вас в другую сторону от нас, - сказал своим мягким голосом принц Луи Наполеон, вдруг вспыхнувшей прекрасной амазонке, продвигаясь вместе с ней между деревьями.

- Действительно, монсеньор, я выпустила поводья, - призналась Евгения, своим прелестным голосом и опуская темно-голубые глаза.

- Герцог Морни только что рассказал нам о вашем необыкновенном наездничестве.

- И я имела несчастье перед вашими глазами доказать совершенно противоположное, монсеньор! Это неприятности, которые часто случаются со мной в жизни. Благодаря доброте принца Камерата я спасена и имею счастье теперь говорить с вами, монсеньор, - сказала Евгения, взглянув при этом на едущего рядом с ней молодого испанца, которого только теперь увидел Наполеон и холодно ему ответил на поклон. - И Кабалло не мог уже больше мчать меня против моей воли.

- Каприз Кабалло мне очень понятен; он знает, какая прелестная всадница доверилась ему, - сказал Наполеон вполголоса. А Морни в это время всячески старался занять принца Камерата, чтобы доставить своему сводному брату удовольствие беспрепятственно беседовать с прекрасной амазонкой.

Евгения не мешала своему спутнику рассматривать ее с боку, но не ответила на похвалы принца.

- Скоро мы присоединимся к остальному обществу охотников, - продолжал Луи Наполеон, - окажите мне милость: позвольте мне видеть вас и говорить с вами позднее; теперь нам будут мешать; но я надеюсь увидеться с вами вечером. Вы знаете, моя милостивая графиня, что для этого прежде всего нужно ваше согласие, ваша благосклонность...

- Я всегда сочту за великую честь быть в вашем обществе, монсеньор, - ответила Евгения, подъезжая рядом с принцем к открытой площадке в лесу, где дамы и кавалеры, разговаривая об охоте, на лошадях и в экипажах ожидали Наполеона.

- Итак, до свидания, моя милостивая графиня Монтихо! - сказал принц, обменявшись долгим и красноречивым взглядом с Евгенией, которая очаровательно поклонилась. Теперь он знал, что произвел впечатление на прелестную всадницу.

На площадке собралось многочисленное общество. Здесь были: генерал Персиньи, дон Олимпио Агуадо, господин Кармер, генералы Сент-Арно, Канробер, Эспинас, маркиз де Монтолон и присоединившаяся к ним свита Наполеона: Морни, Флери, принц Камерата, Бацциоши и множество других господ в блестящих охотничьих платьях.

Евгения подъехала к изящному экипажу графини, которая, подобно многим другим знатным дамам, хотела понаблюдать за охотой из своей кареты, присутствуя на ней в отдалении. В это время со всех сторон приветствовали принца-президента.

Олимпио и маркиз стояли недалеко от того места, где была карета графини, и видели проскакавшую мимо них Евгению рядом с принцем.

Графиня отвечала любезной улыбкой на их рыцарский поклон. На груди Олимпио блистал бриллиантовый крест, точно талисман, часто носимый испанцами. Евгения, которая в это мгновение не вспомнила о той ночи, тем не менее увидела и узнала сверкающие звезды. Она почувствовала, что они сверкают еще ярче прежнего, еще утешительнее, еще лучистее, или, может быть, это просто показалось ей, когда она скакала мимо двух всадников и думала о словах принца Наполеона.

Раздался звук охотничьих рогов, вдали откликнулось эхо; показалась свора собак, и блестящий поезд тронулся. Луи Наполеон и Морни были во главе, окруженные несколькими лесничими и надежными стрелками.

Скоро раздались первые выстрелы, два великолепных оленя, пронзенные многочисленными пулями, замерли и упали на мох в отдаленных местах леса, куда их загнали сановные охотники. Общество стало оживленнее, веселее, и все громко разговорились. Шутили, смеялись, стреляли и скакали в различных направлениях.

Луи Наполеон искал кого-то в своей свите; Морни знал, кто ему был нужен. Увидев графиню Монтихо вместе с Камерата, принц-президент спросил у своего сводного брата:

- Кто этот испанец с такими удивительно мрачными глазами? - У того действительно был вид, как будто он угрожал каждому, кто обменяется взглядом с его донной.

- Принц Камерата давно уже живет в Париже; он происходит от древней испанской фамилии и, кажется, очень богат; его постоянно привечают в салоне графини Монтихо, - ответил Морни.

- Нельзя ли его в ближайшее время разлучить с графиней? Он, кажется, ей сильно надоедает, - проговорил вполголоса Наполеон и тут же, как будто он поджидал не прекрасную всадницу, а некоторых господ из своей свиты, очень любезно поклонился маркизу и Олимпио.

Дон Агуадо, геркулесовская фигура которого виднелась и выделялась из всей свиты, затмевая собой других, до сих пор бесплодно разыскивал Долорес. Да и разве мог он предположить, что дочь Кортино запрятана в отдаленном, обнесенном стенами заведении доктора Луазона? Неусыпные поиски Валентине также оставались до сих пор без результатов.

Маркиз с того времени, как переселился в Париж вместе с Олимпио и маленьким Жуаном, которого он воспитывал, как свое собственное дитя, часто погружался в себя и был очень серьезным. Может быть, в его памяти всплывали горестные воспоминания. Олимпио не расспрашивал о причинах его мрачного настроения; он ждал, когда Клод все расскажет ему сам.

Принц-президент поздравил этих двух господ с приездом в Париж и выразил надежду, что в решительный день он найдет в них своих союзников, которые будут готовы выполнять его приказы.

Исход охоты занимал тогда всех. Согнанные со своих мест загонщиками, на опушке леса показались два вепря, и в то время, когда Морни схватил одного из них, шталмейстер Флери убил другого для принца, желая доказать ему этим свою преданность. Флери получил легкую рану в бедро, потому что, несмотря на искусное владение охотничьим ножом, которым он ударил вепря, зуб этого зверя повредил ему ногу. Флери улыбался, как будто с ним не произошло ничего важного, и, хромая и обливаясь кровью, стекавшей по его белым рейтузам, он добрался до лошади, получив благословение на это у Наполеона.

Затем было убито множество косуль, которых чиновники лесного ведомства отнесли в отдаленную часть леса, где должно было раздаваться forllorli и где собирались трофеи охоты. Олимпио и маркиз убили тоже несколько зверей. Общество забавлялось, преследуя косуль. Камерата присоединился к двум своим приятелям и только спустя несколько часов спросил, заботливо оглядываясь по сторонам, где можно найти графиню Монтихо.

Но Евгении нигде не было видно. Группы охотников рассеялись, во многих местах слышались выстрелы и крики. Кареты дам-зрительниц тянулись длинной вереницей по большой дороге. Направо и налево в кустах гремели выстрелы, и только немногие пожилые господа из свиты принца-президента ехали, разговаривая, по большой дороге к отдаленному месту леса, где, как условились, должна была находиться граница охоты.

Час тому назад Луи Наполеон увидел, что прекрасная графиня Евгения, оставшаяся немного позади, вдруг повернула на боковую тропинку. Морни, внимательный братец, прискакал к Камерата, но скоро оставил его, видя, что принц оживленно разговаривает с доном Агуадо и маркизом де Монтолоном, а принц-президент, сделав знак своей свите не следовать за ним, отправился вслед за Евгенией, которая помчалась на своем быстром скакуне к опушке леса, где увидела молодого оленя, пробиравшегося через кусты. Видимо, графиня намеревалась убить это животное.

Евгения взяла предложенную ей одним господином из свиты небольшую винтовку и, привыкнув в Мадриде на корридах к убийству ни в чем не повинных животных, хотела пустить пулю в прекрасного, быстро несущегося оленя. Прелестная амазонка имела в этот миг сходство с античной статуей богини охоты, что окончательно покорило принца.

Наполеон был наедине с прелестной графиней, она ехала впереди, выжидая момента, когда олень, испуганный отдаленными выстрелами, приблизится к ней. Хотела ли она, удалившись от остального общества, доставить принцу возможность увидеться с ней наедине или же думала выполнить высказанную им просьбу под видом преследования оленя? Кто знает...

Темнело. Заходящее солнце окрашивало своими золотыми лучами верхушки деревьев и живописнейшую местность, где проходила эта великосветская охота. Кругом было все тихо, на минуту даже замолкли выстрелы, и только чудесные предзакатные песни птиц, точно божественная мелодия, неслись по небесам, подобно вечерней молитве. Легкий ветерок что-то нашептывал листьям и тихо-тихо колебал их, рассказывая какую-то древнюю сагу... Вдруг в этой божественной тишине раздался треск кустарников, производимый неистовым бегством оленя, приближавшегося к Графине, внезапно остановившей своего коня. Увидев всадницу, животное стало как вкопанное, в своем диком бегстве оно не заметило неприятеля.

Евгения приложила небольшую, красиво убранную серебром винтовку, и в тот же миг раздался выстрел. Ее конь встал на дыбы; олень, видимо, был ранен; принц увидел, как тот сделал огромный прыжок, упал, вскочил опять и с минуту оставался с высоко поднятой головой, как будто выбирая путь к спасению; потом, ослепленный болью и склонив к земле гордые, большие рога, решил броситься на своего врага.

Раненое животное хотело защитить свою жизнь или, по крайней мере, не отдать ее без борьбы; олень грозно прокладывал себе путь через кустарники к Евгении, конь которой при виде оленя так сильно поднялся на дыбы, что смелая графиня не могла воспользоваться другим выстрелом своей двухствольной винтовки, а вынуждена была усмирять коня, поэтому очутилась в неожиданной опасности.

Луи Наполеон оценил трудное положение, в котором оказалась графиня, и быстро подскакал к ней, чтобы помочь, но, прежде чем он успел послать пулю в рассвирепевшего оленя, Евгения смелым, грациозным движением соскочила с коня, а тот, почувствовав себя свободным, в один миг с широко раздувавшимися ноздрями умчался от своей госпожи. Все это было делом одной минуты, и прежде чем принц был в состоянии помочь отважной охотнице, она послала уже вторую пулю раненому, охваченному бешенством оленю такой решительной, неустрашимой рукой, что животное повалилось, но тем не менее, несмотря даже на новый выстрел, сделанный принцем, оно все-таки силилось подняться.

У Евгении уже не было больше оружия для защиты, и она, по примеру гладиаторов, хотела уйти от зверя, прекрасно видя, что тот, оглашая лес хриплыми криками, делал уже последние усилия. Не теряя присутствия духа, храбрая всадница, следя за движениями оленя, направилась в сторону, противоположную той, которую выбрал себе еще полуживой олень, но не успела она сделать и нескольких шагов, как ее длинная амазонка зацепилась за один из корней, и прекрасная Евгения упала на мох.

Принц быстро соскочил с коня и, зацепив поводья за ближайшую ветку, поспешил на помощь прекрасной графине, которая, казалось, находилась в затруднительном положении и в опасности. Действительно, его помощь была ей необходима, потому что животное, пронзенное тремя пулями, хрипя, испустило последний вздох в нескольких шагах от Евгении.

Но вот опасный момент миновал, и принц, легко убедившийся в действительной смерти оленя, подошел к графине, чтобы подать ей руку. - Ради Бога, - сказал он с озабоченным лицом, - вы не ушиблись, моя милая?

- Нет, нет, мой принц, - ответила Евгения с кокетливой улыбкой, поднимаясь, - это не более чем любопытное охотничье приключение - амазонка была причиной моего падения... Взгляните туда, мох окрашен кровью животного.

- Вы в самом деле смелая охотница, графиня! Позвольте же выразить вам мое восхищение; я ужасно испугался за вас.

- В самом деле, принц?.. Это заставляет меня гордиться.

- Но вы пренебрегли моей помощью; я дорого бы отдал, чтобы заслужить ваше расположение.

- Ну так позвольте мне выразить его вам; я же думала, что совершенно одна, потому что в пылу преследования не увидела вас. Но мой бедный Кабалло! Он пропал!.. - продолжала Евгения, обводя аллею своими прекрасными глазами.

- Его поймают, я слышу, как он ржет в той стороне, - заверил ее Луи Наполеон, подводя графиню за руку к неподвижно лежавшему оленю. - Вам принадлежит венец охоты - это гордое, прекрасное животное; но вы одержали еще одну победу, даже не подозревая о том, и, может быть, даже не интересуясь ею, - сказал тихо принц, сделав на этих словах ударение, не позволявшее Евгении сомневаться в их значении.

Он склонился и поцеловал ее руку.

- Вы делаете меня гордой и счастливой, мой принц, - прошептала Евгения, очаровательно покраснев. - Чем же я могу быть так тронута, как не вашим одобрением?

- Восхитительно, - прошептал Лук Наполеон, стоя перед прекрасной графиней, преобразившейся в его глазах в Юнону, и любуясь ею. - Эта охота останется для меня незабываемой, потому что она доставила мне случай сблизиться с вами. У меня есть к вам просьба, моя дорогая графиня!

- Говорите откровенно. Вы можете приказывать мне, принц, потому что я - ваша подданная, - сказала Евгения с очаровательной улыбкой.

- Прелестная графиня, не вы моя подданная, а я. Это я смотрю на вас как на свою повелительницу, обладающую могучими чарами красоты, величия и грации. Разрешите, Евгения, мне снова увидеться с вами в салоне вашей матери-графини.

- Ваше посещение моя мать и я сочтем за величайшую честь.

- За честь! Это звучит очень холодно и официально, моя дорогая графиня.

- Ну, так за радость, чтобы быть откровенной.

- Благодарю вас за эти теплые слова, графиня Евгения. Я не замедлю воспользоваться вашей добротой, потому что, признаюсь, вы, смелая охотница, задели и ранили тоже и мое сердце. Это не светская болтовня, графиня Евгения, а истинное выражение моих чувств. Я слышу приближающиеся голоса, вероятно, выстрелы привлекли мою свиту или, может быть, испанский принц, сопровождавший вас перед этим, заметил ваше отсутствие.

- Принц Камерата?! Это понятно, - весело ответила графиня, увидев несколько всадников, показавшихся в той стороне, куда скрылась лошадь Евгении. - Принц очень внимательный и любезный, в самом деле это так. С ним дон Агуадо и маркиз де Монтолон. О, они поймали моего Кабалло и думают, конечно, что со мной случилось несчастье.

Наполеон взглянул в ту сторону, куда был обращен взгляд Евгении и увидел трех всадников, въехавших в аллею и ведущих за собой убежавшего коня Евгении, с ними было несколько лесничих.

Эти три господина узнали Евгению де Монтихо и принца-президента и увидели оленя, который уже был мертв.

- Мы обязаны графине за самый лучший трофей этого дня! - вскричал Луи Наполеон. - Смелая участница нашей охоты во время борьбы поплатилась конем, которого, впрочем, как я вижу, уже ей возвращают.

Олимпио, сдерживая своего скакуна, бросил невольный взгляд на Евгению и принца, как будто догадываясь, что перед этим произошло между ними. Принц Камерата держал за узду белого, разгоряченного коня. Соскочив со своего коня, он подвел фыркающего Кабалло шедшей ему навстречу графине, между тем как охотники приблизились к мертвому оленю, чтобы отнести его к общим трофеям охоты.

Евгения, опираясь на руку Камерата, вскочила в седло и незаметно наблюдала за принцем Наполеоном, не спускавшим глаз с нее и с услужливого испанца. Это еще больше разжигало сильную ревность в Наполеоне и желание сблизится с восхитительной Евгенией. Охотники между тем взвалили на лошадь жирного оленя и поспешили к назначенному месту.

Когда Евгения села на Кабалло и ласково потрепала его по шее, Наполеон также вскочил на своего белого статного коня, чтобы рядом с графиней и другими охотниками явиться к месту окончания охоты. При его появлении затрубили в рога. Охота удачно завершилась, и царицей ее стала, конечно же, Евгения.

XXIII. ПРИНЦ КАМЕРАТА

Между доном Олимпио и молодым испанским принцем, жившим в Париже, завязалась в скором времени крепкая дружба. Камерата был столь же любезным, как и храбрым, и обладал всеми благородными качествами. Он был богат так же, как Олимпио и маркиз, владения которого в провинции процветали, доставляя ему ежегодно почти до миллиона франков. Принц Камерата тоже мог распоряжаться большими суммами и жил в Париже не столько для развлечений и удовольствий, сколько ради своей пылкой любви к Евгении. Он обожал ее и пожертвовал бы для нее всем, даже жизнью, так как Евгения произвела на него глубокое впечатление, и он лелеял надежду повести ее к алтарю.

Олимпио, подобно маркизу, обладавший проницательностью, убедился еще со времени охоты в Компьене, что графиня Евгения предпочла благородному и доброму Камерата другого влиятельного человека, который в это время стоял на недосягаемой высоте и готовился захватить еще более могущественную власть в свои руки. Он чувствовал, что Евгения жаждет блеска и славы, что ненасытное честолюбие заглушало все движения ее сердца; но он предчувствовал также, что эта непреодолимо развивающаяся в ней страсть готовит графине ужасную гибель.

Принц Камерата не думал об этом, он безумно любил Евгению и был почти постоянно вместе с ней: аккомпанировал ей на мандолине, когда она играла на фортепиано, пел с ней испанские дуэты и причислял себя к числу самых счастливейших людей, если мог, не отрывая глаз, смотреть на ее прекрасное лицо и забываться в этом созерцании.

Графиня, подобно другим дамам, имеющим обожателей, знала, что принц боготворит ее, и это нравилось ей, может быть, потому, что лестно было видеть себя обладательницей такой любви; может быть, также и потому, что она смотрела на это как на средство приобретения новых поклонников. До сих пор она оказывала принцу большую благосклонность и, не давая никакого определенного объяснения, позволяла надеяться на все.

Олимпио и маркиз, видя Камерата постоянно с Евгенией, считали неприличной навязчивостью напоминать ей о том обещании, которое они однажды дали ей; их друг - принц - постоянно был с ней, и поэтому у них оставалось свободное время для достижения других, более важных целей.

Маркиз, любивший и воспитывавший как свое родное дитя десятилетнего хорошенького мальчика Жуана, не рассказывая никому о своих намерениях, казалось, старался разыскать, подобно Олимпио, некогда разрушившую его счастье женщину. Олимпио не мог разгадать тайны, но одно странное происшествие внесло некоторую ясность.

Однажды вечером, возвращаясь с Елисейских полей, оба друга в сопровождении Жуана проезжали по улице Сент-Оноре и поравнялись с Пале-Роялем. В ту минуту, когда карета, задержанная большим наплывом экипажей, медленно катилась у порталов, к ней подошло несколько нищих женщин (которых там всегда было много), протягивающих руки за милостыней. Маркиз де Монтолон увидел одну из этих женщин в полинявшем длинном платье, приближавшуюся к нему. Нищая, заметив Клода, испустила резкий крик и убежала; он же в отчаянии закрыл лицо руками, как будто увидел нечто страшное. Но, придя в себя, он крикнул, чтобы карета остановилась, и, быстро выпрыгнув из нее на тротуар, окружавший Пале-Рояль, стал всматриваться во все стороны и бегать по всем направлениям. Наконец, бледный и молчаливый, он возвратился в экипаж, где его ожидали Олимпио и Жуан.

Маркиз сидел грустный, погруженный в тяжелые думы, что-то, должно быть, очень важное произошло в данный момент, и его лицо, всегда отличавшееся спокойствием, выражало в данную минуту тяжелые страдания. Очевидно, встреча, случившаяся за минуту до того, затронула что-то таящееся в груди и до сих пор так старательно заглушаемое шумной светской жизнью. Он, казалось, наслаждался покоем, но, однако, женщина, увиденная им в упомянутый вечер, произвела на него тяжелое впечатление. В глубине своей души Клод был чутким и глубоко чувствующим человеком, и теперь, вернувшись домой и лежа на своих подушках, он размышлял о страшном, но справедливом роке. Бедный маркиз страдал, в его воображении пронеслось прошлое, живо рисуя пережитое. Но все-таки ему было очень жаль - глубоко жаль ту, что тянула к нему руку за подаянием, что навсегда разрушила истинное, высочайшее счастье его жизни; ту, которой принадлежит вся его любовь и которая в награду за нее обманула его с преступным легкомыслием. Она вдруг появилась перед ним после пятнадцати лет разлуки - нищая, отвергнутая! Наказующая рука Божья настигла ее, и Клодом овладела скорбь, вполне оправданная его нежной и чувствительной душой.

Все, что нищенка заставила пережить его в те мучительные годы, было если не забыто, то, по крайней мере, прощено, ведь коварная возлюбленная стала несчастной!.. Но она смогла скрыться: маркиз больше не встречал нищей Адели де Монтолон.

Валентино по-прежнему продолжал свои розыски, чтобы напасть на след Долорес, но, казалось, труды его в Париже не могли увенчаться успехом. Однажды он уже думал, что попал на настоящую дорогу, но Олимпио, увидев ту, которую слуга принял за Долорес, вынужден был воскликнуть:

- Нет, это не Долорес, Валентино! Надо искать подальше. Этот негодяй сумел лучше запрятать ее; прежде, всего мы должны наказать мерзавца и вынудить у него признание; только он может сказать нам, где девушка - он держит ее в заточении!

Валентино сжал кулаки.

- Клянусь Святой Девой, - пробормотал он, скрежеща зубами, - я отдам вам в руки этого негодяя, дон Олимпио! Над ним должно свершиться возмездие за те мучения, которые причиняет сеньорите. Валентино рассчитается с ним.

- Уж это предоставь мне. Ты будешь доволен моим приговором, который не может быть слишком милостив.

- Вы должны отрубить руки этому гнусному злодею! Так мучить бедную сеньориту! Вы не забывайте при расчете с ним, дон Олимпио, что он хотел бросить вас в Темзу и заставил меня томиться в проклятой темной норе его дома! Уж только бы попался он мне в руки, я бы не отказал себе в удовольствии самому расправиться с ним. Уж я его найду, потому что изнемогаю от бешенства. Он и его слуга с раздвоенным носом, быстро оправившийся от нанесенных ему мной побоев, оба не должны уйти от наказания, клянусь в этом всеми святыми!

Олимпио, несмотря на всю важность и безысходность дела, о котором шел разговор, не мог не улыбнуться, видя справедливый гнев Валентино. Честный малый отдал бы жизнь за своего господина, Олимпио мог не сомневаться, что тот сдержит свое слово.

Они еще не успели закончить своего разговора, как вошел принц Камерата с бледным и взволнованным лицом. Все его движения доказывали, что с ним случилось нечто важное и неприятное.

- О мой милый принц, - вскричал Олимпио, протягивая приятелю руку, между тем как Валентино вышел в это время из комнаты, - что случилось с вами? У вас такой печальный вид, черт возьми! Выражение вашего лица предвещает грозу.

- Еще бы, дон Агуадо! Я пришел прямо к вам, потому что считаю вас самым близким другом; я до сих пор еще нахожусь под властью впечатлений, только что пережитых мною...

- Прошу садиться, принц! Валентино, подай лафита. Рассказывайте! Вы пугаете меня.

- Дело недлинное, но таинственное; прочтите это анонимное письмо, которое я только что получил, и потом выслушайте, что я вам скажу. - Камерата подал дону Олимпио письмо.

На протяжении того времени, пока последний был занят чтением, Валентино принес вино и налил в бокалы. Письмо, полученное принцем за несколько часов до этого, гласило:

Юдин из ваших доброжелателей, считающий называть себя здесь и излишним и опасным, советует вам оставить на этих днях Париж! Вы - жертва интриги и ревности. Тот, кто ее затеял против вас, имеет больше силы, чем вы! Бегите! Иначе настанет момент, когда вас обезвредят.

Больше всего избегайте дома No 10 по улице Сент-Антуан".

- Улица Сент-Антуан, No 10, - сказал Олимпио, поднимая глаза от письма, - не находится ли на втором этаже этого дома салон графини Монтихо?

- Вы угадали, мой друг.

- И я догадываюсь об имени противника, - сказал Олимпио.

- Говорите же, дон Агуадо!

- Президент.

- Теперь я уверен в том, что не ошибался, - воскликнул Камерата. - Слушайте дальше! Письмо я принял поначалу за шутку одного из господ, встречавшихся со мною в салоне, и отправился к дому графини. Приказав моему слуге доложить обо мне, я хотел подняться в комнаты.

- Вы не были приняты, - прервал принца с двусмысленной улыбкой Олимпио.

- Как, откуда вы узнали?

- Мой любезный Камерата, - сказал Олимпио, пожав плечами, - я знаю только то, что прекрасные дамы имеют много причуд! Вы не первый и не последний из тех мужчин, которым графиня отказывает в своем расположении с тем, чтобы по прошествии нескольких месяцев полностью забыть! Стало быть, нужно привыкнуть к таким тщеславным и честолюбивым дамам!

- Я должен был уйти: у нее были гости, я видел стоящий недалеко от дома...

- Без сомнения, кабриолет принца-президента?

- Это от меня хотели скрыть, дон Олимпио, и скрыли не совсем ловко! Моему слуге было сказано, что дамы отправились на несколько месяцев в путешествие и приказали мне кланяться. По возвращении они будут рады меня видеть.

- Ну, мой любезный принц, конечно, сильно сгущает краски! Этот ответ еще не делает вашей любви безнадежной.

- Я принял уже свое решение.

- Прежде чем вы его мне расскажете, чокнемся, принц, - сказал со смехом Олимпио, подойдя к столу и взяв в руки стакан. - Я пью с вами за нашу добрую дружбу!

- На такое приглашение я готов ответить с большой радостью, - сказал Камерата, все еще находившийся в большом волнении, так что бледное, тонко очерченное лицо его пылало, - в знак доброй дружбы, мой любезный дон!

Оба собеседника осушили бокалы.

- Ну-с, перейдем к вашему решению.

- Я должен знать правду об этом анонимном письме, Олимпио, до тех пор я не могу ни принять твердого решения, ни действовать. Вы знаете, что из-за молодой графини было уже много дуэлей, быть может, будет и еще одна.

- Не торопитесь, принц.

- То же самое себе говорю и я, и поэтому буду спокойно выжидать решительной минуты.

- Вы не покинете Париж?

- Ни за какие деньги! Мне нечего бояться, Олимпио. Меня пытаются удалить этим письмом и отказом, данным мне в доме графини, но я не хочу сдаваться без борьбы! Я останусь здесь и буду зорко следить за домом No 10 на улице Сент-Антуан. О, пусть не думают, что они имеют дело с Дон-Кихотом! Клянусь всеми святыми!

- Ваше решение может быть полностью оправдано, принц.

- Когда произойдет так называемое возвращение дам, то я снова навещу салон - и...

- Вы хотите выжидать?..

- А что мне остается, Олимпио! Я люблю Евгению до безумия! Она дала мне доказательство того, что отвечает взаимностью. Если она предпочитает кого-нибудь другого, то один из нас должен умереть!

- Вы любите сильно, принц, я этому верю, но вам не следовало бы принимать так горячо к сердцу слова молодой графини.

- Требуйте от меня всего, что хотите, Олимпио, но только не того, чтобы я спокойно смотрел, как она отдает свою руку другому! Одна мысль об этом уже приводит меня в бешенство; а когда настанет решающая минута, то я начну действовать.

- Мне кажется, принц Камерата, что вы первый раз терпите неудачу в вашей жизни, в другой раз вы уже будете спокойнее смотреть на такие вещи.

- Вы ничего не измените в моем решении, Олимпио!

- Я боюсь, что вы в ближайшее время приметесь за исполнение своего плана, я предчувствую это!

- С проклятием на устах я предпочту смерть такой жизни, в которой я увидел бы рядом с другим мужчиной ту, которую люблю! Я не могу этого вынести, Олимпио!

- Пробуйте и делайте то, что вы решили, принц; но позвольте мне напомнить вам, что Луи Наполеон не примет вызова, не примет его в качестве главы государства.

- Тогда я заставлю его силой, Олимпио.

- Не торопитесь, мой друг.

- Я рассчитываю на вас и на маркиза! Пусть слово дружба не будет между нами пустым звуком, Олимпио!

- В горе и опасности мы всегда возле вас, принц! Не придавайте моим словам другого смысла! Я хочу только предостеречь вас!

- Не бойтесь ничего! Что должно случиться, то случится, хотим мы того или нет. Олимпио, я знаю, что вы тоже любите! Поставьте себя на мое место и скажите, прав я, говоря так, или нет? Я обожаю эту женщину! Я никого на земле не люблю так, как Евгению Монтихо! Не говорите мне, что она вела рассеянную жизнь, - это была вина ее матери. Я утверждаю, что и эта новая интрига - дело рук той же графини-матери! Евгения - ангел, она прекраснейшее, чудеснейшее создание, какое когда-нибудь, носила земля, и я хочу предложить ей жизнь, достойную ее. Согласитесь со мной, Олимпио, поймите меня! Я не в силах поступить иначе.

- Нужно надеяться, что дело обойдется намного лучше, чем я, быть может, предполагал в слишком большой заботе о вас, принц! Одно верно: вы можете рассчитывать на меня во всех превратностях судьбы!

- Благодарю вас за эти слова, они для меня очень важны, Олимпио, и вы, может быть, вскоре будете иметь возможность осуществить их на деле! Я предвижу неизбежность объяснения - моя пылкая любовь сделает его необходимым. Я хочу знать все - знать во что бы то ни стало...

Во время этого разговора во дворце маркиза де Монтолона Монье прибыл с тайным секретарем Мокардом к мисс Говард на улицу Ришелье. Молодая англичанка жила в большом изящном доме. Она существовала одной мыслью о принце-президенте, или нет - об его милости Луи Наполеоне! Он для нее не был главой государства, а только мужчиной, которого она страстно любила! Софи полностью доказала свою страстную любовь к Людовику, когда она, высокообразованная девушка из богатой семьи и знатной фамилии, согласилась следовать за ним в Париж и вверила ему и свою жизнь, и свое состояние.

Мысль о том, что Луи Наполеон когда-нибудь покинет и бросит ее, никогда не приходила мисс Говард в голову, она даже никогда бы и не поверила, если бы ей сказали о возможности такого поступка со стороны человека, которого так сильно любила и который неоднократно клялся ей в том же. Она требовала от него только одного - привязанности и не думала о будущем, не лелеяла пустых надежд.

Что говорили о ней грязные языки, как называли ее отношения с принцем - все это совсем не тревожило любовницу Наполеона - она любила его!

Вспоминала ли она когда-нибудь о своем отце, так рано ушедшем в могилу, чему была она причиной? Приходили ли ей на память слова, сказанные в последнюю минуту рокового свидания с отцом? Вставала ли в ее воображении добрая и любящая мать? Кто может на это ответить!

Если же в ее душу и закрадывались упреки совести, то она вспоминала о своем милом - приближался час его прихода, а рядом с ним Софи забывала про все, возле него она была счастлива! Она шла к нему навстречу, смотрела ему в глаза и укоряющие ее образы таяли.

С некоторых пор Софи тщетно ожидала принца: он приходил все реже и реже, был кроток, молчалив и мрачен. Нежным, полным любви голосом она спрашивала его о причинах, и "черный лгун" говорил о заботах правления. Это было единственное, все извиняющее оправдание! За ним он скрывал и действительные причины, и свои настоящие планы.

- О проклятые правительственные заботы, - восклицала часто с гневом Софи, - какие страдания они причиняют мне! Она верила в своего милого и прилагала все старания к тому, чтобы разгладить морщины и вызвать улыбку на мрачном лице. Она болтала, желая его развлечь, сама накрывала на стол для их обоюдного ужина, предлагая собственноручно приготовленные ею любимые блюда. Но все эти доказательства ее истинной, верной любви не в состоянии были удержать принца от охлаждения к Софи Говард. Он забыл все жертвы, принесенные ради него, и уже не интересовался ею: новый образ занял место в непостоянном сердце принца.

Когда мисс Говард доложили о приходе давно знакомого господина Мокарда, она сидела за письменным столом и писала маленькое письмо принцу. Она полагала, что доверенный Наполеона пришел от него с известием, поэтому сама пошла к двери, чтобы пригласить его войти.

Но как она была изумлена, увидев возле Мокарда незнакомого мужчину. Последний, судя по внешности, принадлежал к высшему сословию, в чем она никак не могла ошибиться, тем более увидев его вместе с Мокардом.

- Прошу меня извинить, мисс Говард, за то, что я рискую представить вам господина Монье, благородного человека из провинции, который намеревается в скором времени посетить Англию и вследствие этого просит вас сделать ему честь вашим знакомством!

- Это нескромная просьба, мисс Говард, но мой друг, Мокард, ободрил меня рискнуть на это!

- Господин де Монье надеется благодаря вашей доброте приобрести некоторые познания об Англии.

- Ваше доверие делает мне большую честь и, так как вас рекомендует господин Мокард, то, не колеблясь, я открою вам двери моего дома! Конечно, мои советы для вас будут слишком ничтожны, хотя и постараюсь быть вам, насколько будет возможно, полезной, - сказала Софи любезным тоном и пригласила обоих господ присесть к столу.

Она даже не подозревала, что открыла свой дом пройдохе, грязному сообщнику принца и что она благосклонно принимала мошенника.

Мокард вскоре под благовидным предлогом удалился, и Софи Говард осталась одна с агентом полиции Монье, называвшим себя провинциальным дворянином и корчившим из себя большого простака. Этим способом ему вскоре удалось приобрести расположение Софи, которая считала своим долгом давать добрые советы молодому, неопытному дворянину, представленному ей Мокардом, и вошла с ним в бескорыстные дружеские отношения.

Господин де Монье просил позволения посещать ее, и мисс Говард дала свое согласие, несмотря на то, что она очень редко принимала у себя мужчин. Первый шаг был сделан! Монье втерся в доверие Софи, и мы вскоре увидим, что он был больше всех прочих агентов способен употребить это доверие в интересах своего патрона, господина Карлье.

Спустя несколько недель он до того продвинулся в своем намерении, что считал это предприятие уже полностью удавшимся. Он уже считал возможным вскоре получить давно ожидаемый Карлье результат. О Луи Наполеоне между Монье и Софи не было сказано ни одного слова.

Принц-президент еще реже навещал мисс Говард - его время стало цениться еще дороже. Зато он проводил часы у прекрасной Евгении, нисколько не думая о бедной Софи. Любящие сердца, подобные Софи, не могут прожить ни одного дня без встреч с милым, и если она писала к нему несколько строк, свидетельствовавших о ее любви, то и это было достаточным для нее утешением.

Монье часто замечал на столе такие письма, но до сих пор не обращал на них никакого внимания, потому что не находил их годными для его цели. Однажды вечером он застал мисс Говард за сочинением письма принцу, которое она только что хотела вложить в красивый конверт, но положила на стол, желая поприветствовать вошедшего господина Монье.

Преданный ему агент Лютин после ряда долгих и тщетных попыток отослал в этот вечер ее служанку, Цофе, с каким-то поручением. Монье стал вновь разыгрывать откровенность, весьма понятную для провинциала, попавшего в водоворот парижской жизни; и внимательная, любезная Софи предложила гостю лимонад и вино. Она позвонила, желая позвать Цофе. Господин Монье ходил по комнате немного обеспокоенный. Служанка не отзывалась, и Софи попросила гостя извинить ее за то, что отлучится на минутку. Когда она удалилась, Монье быстро подошел к письменному столу и прочитал письмо, написанное мисс к Луи Наполеону и содержащее в себе приглашение на следующий вечер. Слово "принц" в нем не было упомянуто, так что письмо, написанное в кротких, но пылких выражениях, могло показаться адресованным хотя бы и Монье. Под письмом была поставлена подпись Софи - это было важнее всего. Агент мгновенно вложил послание в лежавший рядом конверт и спрятал его в карман. Начало плутовства удалось!

Софи Говард возвратилась в комнату - она сама принесла гостю освежительный лимонад. Монье умел ловко развлекать Софи и вышел от нее только после полуночи.

Мисс имела довольно серьезный разговор с Цофе, а затем пошла в свою спальню - из-за позднего часа она решила отправить письмо утром. Однако она не могла его найти! Софи начала тщательно его искать, хотя не могла объяснить себе причину пропажи письма. Цофе утверждала, что ничего на столе не трогала, а между тем письмо пропало. Не подозревавшая о краже, мисс Говард должна была получить объяснение всему происшедшему на следующий вечер - и сердце ее замерло!

Монье поспешил к Карлье и отдал ему письмо с замечанием, что, следуя приглашению, он на следующий вечер будет снова в салоне англичанки. Господин Карлье очень обрадовался врученному ему, несколько измятому письму, спрятал его и сердечно пожал руку ловкому агенту.

- Вы будете щедро награждены, мой любезный друг, ваша услуга незаменима, постарайтесь подумать о благополучном конце, когда задуманное дело будет выиграно, - радостно проговорил Карлье, потирая от удовольствия руки.

Он передал письмо Мокарду, а этот негодяй вручил его принцу, нимало не подозревавшему о подлой и, в сущности, гнусной интриге и о сопровождавших ее обстоятельствах. Он никогда не слышал имени Монье.

Вручив ему письмо, Мокард донес, что оно найдено у некоего господина Монье, подозреваемого в причастности к азартным играм. Неужели Луи Наполеон, прочитав письмо, не догадался о плутовстве? Может быть, он и не хотел догадываться.

- Monseigneur может убедиться в действительности дела, так как имеет возможность застать мисс Говард врасплох, - доложил Мокард. - В этот вечер тот, к кому было адресовано это письмо, без сомнения, будет у этой дамы. Если его не окажется, тогда, конечно, все дело можно будет приписать ошибке или мистификации.

Принц спрятал письмо.

- Я постараюсь убедиться, - сказал он мрачно. - Если слуга мисс Говард придет до вечера, то скажите ему, что я буду сегодня находиться в обществе!

Мокард низко поклонился в знак того, что выполнит в точности приказания принца, и тут же начал составлять донесения президенту относительно различных писем, прошений и благодарностей. Луи Наполеон казался очень рассеянным, что с ним, надо сознаться, случалось очень редко. Может, его тревожили угрызения совести относительно бедной Софи, которая всем пожертвовала ради него, а он так легко столкнул ее в пропасть, не подав даже руку помощи. Одним словом, принц был не в духе.

Когда закончился доклад, Наполеон выдержал несколько аудиенций, а затем провел вечер в обществе, о котором сказал Мокарду. Карлье знал уже, где находилось это общество, с особенной любовью посещаемое принцем уже на протяжении нескольких недель. В следующей главе мы будем вместе с принцем присутствовать в этом обществе, куда он отправился раньше, чем к своей бывшей возлюбленной мисс Говард.

XXIV. САЛОН УЛИЦЫ СЕНТ-АНТУАН, No 10

Елисейский дворец, улица Ришелье и улица Сент-Антуан лежат очень близко друг от друга. Если идти с Елисейских полей и завернуть потом на улицу Риволи, то, обойдя Пале-Рояль, выйдешь на левую сторону улицы Ришелье, между тем как улица Сент-Антуан составляет продолжение улицы Риволи. Местность, о которой мы говорим, очень знаменита и поэтому очень дорога: между улицей Риволи и Сеной находятся Тюильри и Лувр.

Дома этой части города почти сплошь состояли из дворцов, и знатный свет Парижа можно было видеть катающимся в изящных экипажах или верхом по бульварам, по Булонскому лесу, по Елисейским полям. Вечером экипажи везут гостей к освещенным домам богачей, принимающих в своих салонах высокопоставленное и блестящее общество. Это удовольствие обходится хозяевам гораздо дороже посещения театров и цирков, потому что салоны, желающие быть привлекательными и отвечающими ожиданиям светского общества, не должны скупиться на издержки и жертвы.

Во все времена в Париже были салоны, удовлетворяющие всевозможные вкусы. В одни собирались преимущественно авторитеты музыки, в другие входили знаменитые писатели, живописцы и скульпторы, в третьи сходились ученные, и, наконец, были четвертые, в которых царило веселье, вольные удовольствия и чувственность.

К салонам последнего рода принадлежал тот, который содержала графиня Монтихо в роскошном доме No 10 по улице Сент-Антуан. Подобные существовали и прежде в Мадриде и Лондоне. К этой много странствующей и с тонким вкусом даме каждый вечер собиралось многочисленное общество старых офицеров и дворян всех наций, богатых баловней счастья; короче, здесь находилась очень разношерстная и, в известной степени, интересная публика.

По поводу Лондона мы уже имели случай объяснить, каким образом госпожа Монтихо добывала средства для ведения такого образа жизни, и если наш рассказ верен, то и префект парижской полиции, господин Карлье, знал не менее верные слухи об этих путях и средствах, о собственной бедности госпожи Монтихо и о промотанных ею целых состояниях.

Высший свет Парижа считал за особенное счастье попасть в салон Монтихо, и в самом деле, только самые избранные имели в него доступ в последнее время. Если даже принца Камерата вздумали отстранить от него на несколько недель, то можно понять, что в этом салоне вращались лица, еще более высокопоставленные и богатые.

Умная мать, впрочем, думала снова открыть доступ в салон любезному принцу Камерата, рассчитывая, что в случае мимолетной привязанности Луи Наполеона, он был во всяком случае нелишним поклонником молодой графини Евгении. О таком богатом и славном кавалере любая могла только мечтать.

Что Камерата мог быть причиной тяжелой и роковой сцены, об этом госпожа Монтихо не подумала; она хотела только обеспечить себе на всякий случай тылы; и, нужно признаться, что опытная дама рассчитала наверняка!

Прелести ее дочери, бывшие, в сущности, главным магнитом салона, не могли сохранять вечно свою притягательную силу, и графиня Монтихо была совершенно вправе намечать для дочери по временам претендента на ее руку, который был бы по положению выше супруга ее первой дочери, герцога Альба. Она думала прежде всего о том, чтобы выбранный ею будущий зять был богатым и высокопоставленным; любовь не играла при этом никакой роли! Меньше всего любовь нужна в Париже, где беспрепятственно предаются склонностям тотчас же после свадьбы и где супруг и обожатель, супруга и метресса - это были обычные отношения; так что при богатом браке склонностям обеих половин супружеской четы не представлялось никаких границ!

Мы могли бы представить этому много примеров из скандальной хроники Парижа, но боимся повторить очень хорошо всем известное, так как газеты рассказывали достаточно обильно о самых высокопоставленных личностях с мельчайшими пикантными подробностями. Маркизы, герцогини, принцессы, княгини - у всех были подобные дела, и их супруги во все времена умели не скорбеть о таких пустяках. Позднее мы будем иметь случай рассказать о подобных вещах для того, чтобы бросить взгляд на эти аморальные отношения.

Однако возвратимся назад, к вечеру, о котором мы хотели рассказать. Он обещал быть интригующим, потому что, кроме сюрприза, предстоявшего мисс Говард, на нем должны были в первый раз встретиться в салоне госпожи Монтихо Луи Наполеон и принц Камерата.

Мы знаем намерения и пылкую любовь Камерата. Что касается Луи Наполеона, то мы должны сказать, что в последнее время принц-президент входил в большее и большее расположение обеих дам и питал самые смелые надежды. Камерата был совершенно прав, выражая Олимпио свое неверие в мнимый отъезд дам. Эти дамы не предпринимали никакого путешествия, а просто принцу-президенту хотелось чувствовать себя свободно и на просторе. На протяжении последнего времени он был единственным гостем обеих дам, и между ним и Евгенией завязались очень близкие отношения.

Луи Наполеон стал пользоваться таким расположением молодой графини, что не рассчитывал ни на какого серьезного соперника. Мать ее, замечая это, хотела воспользоваться встречей между Камерата и президентом, чтобы принудить Луи Наполеона к решительному шагу.

Конечно, старшая графиня не упускала из виду принца Камерата, но, само собой разумеется, Наполеон представлял собой более завидную и перспективную партию, чем испанский принц.

Евгения была уверена в любви к ней принца-президента. Уже после компьенской охоты она надеялась на его серьезную склонность, и эта надежда в результате настойчивых ухаживаний Луи Наполеона в ней усиливалась.

Она увидела в нем того принца, которого ей нагадала Родлоун, - один только он мог доставить молодой графине то блестящее будущее, которое ей прочили. Поэтому Евгения расточала в его обществе свои чары, прилагала все силы, чтобы его опутать и привязать к себе, а она была довольно опытной в подобных делах. С таким твердым расчетом стремилась она к овладению поклонником, что Луи Наполеон должен был признаться, что эта молодая графиня - прелестнейшее, восхитительнейшее создание, какое он когда-нибудь встречал! Перед Евгенией все больше и больше блекнул последний остаток чувства к Софи Говард - чувства благодарности или награды, как можно было бы, пожалуй, его назвать...

Евгения дала созреть в нем намерению отделаться во что бы то ни стало от Софии. Если принц еще не высказался откровенно и не предложил ей своей руки, то это было, может быть, потому, что он в своих дерзких планах вынашивал мысль о принцессе королевской крови. Но все равно решение жениться на Евгении назревало уже в гордом сердце принца. Только ее одну он любил и нашел в ней олицетворение своего идеала. Он к ней глубоко привязался, и образ бедной Софи полностью для него поблек на новом фоне. Хитрая графиня-мать имела теперь уже больше шансов рассчитывать, что участь ее дочери наконец определилась, и она решила принудить принца к роковому шагу, выставив ему истинного соперника.

Она сильно ошиблась в своем расчете. Луи Наполеон мог считать себя совершенно спокойным, хотя он не попросил руки Евгении, но только устранил и сделал неопасным соперника, принца Камерата.

Вечер и ночь, о которых мы теперь хотим рассказать, должны были решить вопрос о будущем двух людей. И на что только не мог осмелиться принц Наполеон, наметивший на этот год разрешение вопросов жизни и будущности множества граждан.

Темный человек преследовал свои цели. Все, противостоящее ему, должно было пасть и истребиться, и для исполнения этих замыслов он уже несколько месяцев тому назад выбрал, с помощью Морни, подходящие средства.

Как мог бы властолюбивый принц удержать себя в своих стремлениях чувством благодарности и сознанием невиновности Камерата от избавления от тех двух человек, которые ему мешали. Он имел в своих руках силу, власть и слуг. Приготовления, необходимые для устранения одной из мешавших ему особ, были им уже сделаны, а средства по отношению к другой были доставлены ему в этот вечер самим Камерата.

Олимпио Агуадо напрасно предостерегал своего друга и предсказывал ему, что должно было случиться, Камерата был руководим только своей пылкой страстью! В салоне госпожи Монтихо находилось уже много приглашенных, в том числе: герцог де Морни, князь Монтегро, дон Олимпио Агуадо, маркиз де Монтолон и принц Камерата, доверчиво разговаривавший с молодой графиней как раз в тот момент, когда вошел Луи Наполеон. Он с намерением завязал этот разговор - хотел проследить за Евгенией и не сводил с нее глаз с момента появления принца-президента.

В салоне графини Монтихо царило вполне княжеское великолепие. Многочисленные люстры и канделябры освещали обширные приемные комнаты, украшенные картинами, тропическими растениями, тяжелые дорогие портьеры висели на дверях. В этом доме все было убрано с расчетом произвести сильное впечатление. И действительно, неизгладимый след оставался в памяти каждого, посещающего этот великолепный салон. При такой обстановке, конечно же, много выигрывала обитательница этого дома, что и было задумано графиней.

Графиня Монтихо встала, чтобы поприветствовать входящего принца-президента. В то время как Олимпио и маркиз беседовали с князем Монтегро, а Морни шел навстречу брату, Камерата заметил, что Евгения, хотя и продолжала разговаривать с ним, направила, однако, взгляд на Луи Наполеона и следила за всеми его движениями. Она сделалась невнимательной и несколько раз даже оставила принца без ответа...

- А, ваш спутник на компьенской охоте, - сказал Камерата, увидев Луи Наполеона. - Я не знал, графиня, что принц - гость вашего салона!

- Вас это удивляет? Я должна вам признаться, что принц очень умный и интересный собеседник...

Луи Наполеон приблизился к молодой графине. Заметив принца Камерата, он измерил его вызывающим, неуважительным взглядом, как бы желая этим сказать: "Для какой надобности опять явился сюда этот испанский принц?" Камерата выдержал взгляд Луи Наполеона. Стоявшие недалеко Олимпио и маркиз заметили, что друг их невольно выпрямился...

Эта немая сцена создавала странное впечатление; казалось, будто два льва встретились в пещере львицы и молча поедают друг друга глазами, чтобы затем затеять бой за обладание самкой.

Принц-президент ожидал приветствия от испанца. Принц Камерата не чувствовал никакого повода поклониться первым. Между соперниками продолжалось выжидание - прелюдия к битве. Евгения прервала мрачное молчание, повернувшись к Луи Наполеону и не обращая внимания на Камерата с его гордым, надменным лицом.

- Вы меня пугаете, Monseigneur! - сказала она вполголоса с притворно боязливой улыбкой. - Не случилось ли у вас что-нибудь неприятное во время краткой дороги сюда?

- Нет, нет, моя дорогая графиня. Если бы в самом деле что-нибудь случилось, то все мрачные облака должны были бы рассеяться перед вашим прекрасным взором, - возразил Луи Наполеон, целуя руку Евгении и уводя ее от Камерата, не обращая на него никакого внимания.

В груди молодого испанца закипело. Его кровь шумно забушевала, и он судорожно сжимал свои руки - так сильно был потрясен поведением принца-президента.

- Он должен объясниться со мной, он должен оправдаться! - бормотал Камерата бледными губами. - Я тоже королевской крови и, быть может, более чистой и достойной, чем он! Принц может вызвать принца! Он должен дать ему удовлетворение, если не желает подвергнуться опасности быть названным трусом!

Олимпио заметил гнев Камерата и подошел к нему.

- Спокойствие, принц! Вы взволнованы.

- Во. имя всех святых, Олимпио, не пытайтесь говорить мне сейчас о спокойствии! Разве вы не заметили презрения и вызова? Вас ведь приветствовал этот принц Наполеон? Почему же он не хотел этого сделать по отношению ко мне, хотя я ему представлен и он долго смотрел на меня?

- Клянусь всеми стихиями, принц, мне кажется, что вы в состоянии устроить здесь сцену!

- Все кончено, Олимпио. Перед такими людьми не следует ползать ящерицей! Этот принц должен найти во мне своего учителя!

- Я прошу вас, Камерата, успокойтесь и возьмите себя в руки, не давайте воли вашему безумному гневу. Повод, мне кажется, не настолько оскорбителен, как вы это думаете!

- Не настолько оскорбителен? Действительно ли вы мой друг, Олимпио?

- Вы вспылили по поводу того, что графиня, по-видимому, предпочитает принца-президента. Однако в этот же час ее расположение может снова возвратиться к вам.

Олимпио отвел Камерата к князю и маркизу для того, чтобы его развлечь, потому что взгляды Луи Наполеона продолжали сверлить возбужденного молодого человека. Олимпио пытался предотвратить эту скандальную встречу, хотя в душе он стал на сторону своего друга и не скрывал от себя, что на его месте поступил бы подобно ему.

Морни сделал саркастическое замечание насчет довольно громких фраз Камерата и, проходя мимо него с графиней и Луи Наполеоном, демонически усмехнулся.

В салоне появилось еще несколько богатых, высокопоставленных лиц, так что общество заполнило все залы.

- Здесь становится жарко, monsegnieur, - тихо сказала Евгения Луи Наполеону. - Пойдемте в зеленый зал, в котором открыты окна; прохлада ночного воздуха и зелень растений будут для нас приятны.

- Вы знаете, графиня, что каждое ваше желание - для меня закон! - ответил принц-президент и повел прекрасную донну через голубой зал в покои, убранные пальмовыми, лавровыми и гранатовыми деревьями и листьями, где царила спасительная прохлада.

Роскошные, от пяти до шести футов вышиной деревья были так размещены в зале, что каждое окно, освещенное матовым светом, образовывало род ниши. В тени одного из окон стояли Камерата и Олимпио. Евгения и Луи Наполеон, по-видимому, их не заметили или сделали вид, что не замечают, и встали под другую нишу.

Принц Камерата жаждал этого свидания, он хотел объясниться с Наполеоном, Олимпио же, напротив, надеялся его отвлечь.

Так как разговор между графиней и принцем велся довольно тихо, можно было подумать, что собеседники обменивались очень нежными сердечными словами; доносились вздохи, и, казалось, Луи Наполеон говорил о своей любви. Камерата не мог удержаться от того, чтобы не высказать вполголоса свое замечание. Конечно, на это замечание никто не обратил внимание, но так как оно перешло в смех, то должно было сильно смутить Наполеона, потому что демонстрировало ему, что он замечен его врагом.

Принц-президент увел прекрасную Евгению обратно в красную комнату; он был сильно взволнован и взбешен преследованием Камерата. Тотчас же после этого к нише Камерата и Олимпио подошел герцог Морни. Герцог, обращавшийся довольно нагло в тех случаях, когда считал, что сила на его стороне, очень кратко и бесцеремонно произнес следующее:

- Принц Камерата, мне поручено спросить у вас, почему вы с излишней настойчивостью преследуете известную вам цель?

- Скажите вашему поручителю, мой любезный, - ответил запальчиво испанец, - что принц Камерата имеет намерение вызвать вашего господина или друга, или кем он вам там приходится на дуэль! Покорнейше прошу вас сообщить мне немедленно решение принца Наполеона насчет места и прочих условий!

- Вы забываетесь, мой дорогой друг, что тот, кого вам угодно вызывать, глава государства и, стало быть, у него нет возможности принять ваш вызов! Однако я охотно обременю себя предложением. Принц-президент не может принять вашего вызова, но я приму!

- Нет, пожалуйста, господин герцог, я едва знаю вас и вы столь же мало могли меня оскорбить, сколь мало можете дать мне удовлетворение.

- Принц Камерата...

- Без всяких угроз, господин герцог, я не боюсь их! Вам остается только передать мои требования. Если принц Наполеон не примет вызова принца Камерата, ну, тогда он может принять на свой счет последствия такого поступка, называемого в обыденной жизни трусостью!

В то время как Камерата произносил эти слова глухим голосом, с бледным и страстным лицом, Олимпио стоял в глубине ниши. Он охотно пресек бы эту стычку, но ничего бы не смог сделать сейчас, когда жребий был уже брошен! Он увидел, как Морни вскипел гневом, мускулы его лица задрожали, глаза сделались маленькими и пронзительными; он был до того потрясен, что гнев отнял у него голос, и он не произнес ни одного слова.

В конце концов Морни сделал легкий поклон и вышел в соседний зал, где обменялся с принцем-президентом несколькими фразами. После этого его тщетно искали в залах, он незаметно вышел из дома.

- Клянусь всеми стихиями, принц, - тихо сказал Олимпио, обращаясь к Камерата, чувствовавшему себя весело после того, как свалил со своей души тяготившее его бремя, - вы были слишком запальчивы.

- Зато, мой дорогой друг, мне теперь очень хорошо, потому что я облегчил свою душу. Я сгораю от нетерпения узнать, что решили с моим требованием эти господа.

- Ничего хорошего из этого не выйдет, принц!

- Доброе или худое; а он уже теперь не уйдет от меня; я счастлив, что могу назвать его трусом, если он вздумает уклониться.

Принц и Олимпио присоединились к обществу, ведущему разговор за шампанским и другими винами, и подключились к дружеской беседе присутствующих.

Луи Наполеон был очень бледен. Он разговаривал с князем Монтегро и графиней, даже смеялся, но этот смех был мертвым и ужасным. Он не обменялся ни одним взглядом с принцем Камерата, который вел себя чрезвычайно непринужденно. Непосвященные могли бы подумать, что между двумя гостями не произошло ничего и что они даже не знали друг друга.

Только Евгения, казалось, догадывалась о сцене; в разговоре с маркизом она поочередно обращала свои взгляды то на Луи Наполеона, то на Камерата, ходившего по залу с Олимпио Агуадо. Вскоре она забыла о маленьком споре между соперниками, увлекшись мыслью, как бы сделать так, чтобы видеть у своих ног их обоих, быть любимой обоими и, ободряя их попеременно, выбирать между ними любого.

Прекрасная молодая графиня с холодным сердцем должна была постоянно следовать советам своей матери. Принц-президент представлялся ей такой блестящей партией, что, по собственному признанию пожилой графини, превосходило даже и ее надежды.

Луи Наполеон вскоре попросил позволения удалиться: ему предстояло еще важное свидание на улице Ришелье. Остальные гости разошлись вскоре после полуночи. Когда Олимпио и маркиз сели в свои экипажи и простились с Камерата, он тоже направился к своей карете. В ту самую минуту, когда принц вошел в свою карету и занял место на обитом шелком сиденье, из тени, падавшей от ближайших домов, вышли три высоких полицейских, вооруженных с головы до ног, и быстро направились к карете Камерата.

В то время как один из них вскочил на сиденье к кучеру, двое других с такой внезапностью напали на принца, что он не успел не то что защититься, но даже закричать о помощи. Молодого испанца захватили с дерзостью, обличавшей всевластие Наполеона; Камерата оказался в руках своих врагов.

Кучер был вынужден ехать не в отель принца, а совершенно по другой дороге, указанной ему сидевшим около него полицейским. Точно преступника, везли принца - ночью. Карета с улицы Сент-Антуан проехала через Бастильскую площадь на улицу Ла-Рокетт и немного спустя остановилась перед большой тюрьмой, которая носила то же имя. Здесь молодого Камерата отвели в один из одиночных казематов без допроса и приговора.

Из Ла-Рокетт, как известно, существовал только один выход - на гильотину.

XXV. ГОСПОДИН ДЕ МОНЬЕ

В то время, когда происходило только что рассказанное происшествие в роскошном салоне Евгении Монтихо, Софи Говард послала своего слугу с письмом в Елисейский дворец, к принцу Наполеону, чтобы пригласить его к себе сегодня вечером. Она не могла объяснить себе причину, по которой ее милый уже в течение нескольких недель не показывался и даже не присылал ей ни цветка, ни поклона.

Слуга Софи, очень надежный малый, на которого англичанка возлагала самые трудные поручения и который пользовался такой известностью в Елисейском дворце, что был беспрепятственно допускаем в кабинет принца-президента, принес мисс Говард лаконичное известие, что принц находится в гостях. При этом, желая показать свои старания, он прибавил, что говорил с господином Мокардом и тот ему сообщил, будто принц думал возвратиться сегодня поздно и, следовательно, не будет иметь чести появиться у нее раньше следующего дня.

Софи уже начала сомневаться в любви принца. Его долгое отсутствие заставило ее серьезнее отнестись к своему положению - она начала прозревать. Порой ей казалось, что принц разлюбил ее и бросил, найдя другую, более красивую и хорошенькую женщину, порой же она своей любящей душой защищала возлюбленного, полагая, что общественные дела отвлекают его и что он должен находиться в обществе других людей, а как бы счастливо он мог проводить время с ней! И она верила еще своему Луи - верила его обещаниям и клятвам, которые он произносил в Сутенде, в хижине старой Родлоун.

С того дня протекли месяцы, прошли годы - его любовь улетела, его слова забылись...

В то время как Софи Говард боролась с раздирающими ее сомнениями, ей доложили о приходе господина де Монье. Она была очень удивлена этому посещению и должна была признаться, что его ежедневные визиты ей не особенно нравились.

Желая дать понять этому господину, что его посещения стали слишком частыми, она хотела отказать ему в приеме, как вдруг на пороге уже показался настойчивый посетитель с обычным почтительным поклоном. Она посмотрела на него холодно, но это не могло вывести господина де Монье из его обычного спокойствия и самоуверенности.

- Прошу извинения, мисс Говард, что я сегодня опять осмелился зайти к вам, - сказал он, входя в комнату, - но я должен завтра утром оставить Париж и не хотел выехать, не принеся вам сердечной благодарности за всю вашу доброту и радушие.

- Как, вы хотите уехать так внезапно?

- Я надеюсь, что вы ничего не будете иметь против того, что я пришел засвидетельствовать свое почтение и проститься с вами. Мой отъезд неожиданно ускорен. Отец мой был ревностный приверженец Луи Филиппа и...

- Следовательно, политические причины вызывают ваш скорый отъезд?

- Я получил приказ оставить Париж в этот же вечер, но не смог закончить свои дела здесь так быстро и уехать, не выразив вам своей признательности! Правда, я нахожусь в величайшей опасности, но надеюсь беспрепятственно достигнуть берегов Англии.

- Вы хотите уехать в Англию; к несчастью, я не имею там никаких родственников, к которым могла бы дать вам рекомендательные письма, господин де Монье. Меня удивляет, что вы так внезапно получили приказание...

- Сегодня утром мною получен приказ в двенадцать часов покинуть Париж. Меня считают опасным приверженцем прежнего правительства, потому что мой отец был верным подданным Луи Филиппа, хотя я лично и не касаюсь политических дел. Мне сказали, что дело очень серьезное...

- Обращались ли вы с просьбой о короткой отсрочке к нашему другу господину Мокарду?

- Он пожал плечами, когда я пришел к нему и, кажется, не хотел больше слышать ни о какой нашей дружбе! Вот такие дела, мисс Говард; теперь нет друзей у того, кто впал в опалу или в немилость. Не сознавая за собой никакой вины, я должен покинуть этот прекрасный город, покинуть вас, оказавшую мне столько услуг.

- Это очень неприятно; если бы вы обратились к принцу-президенту, может быть...

- Ради самого неба, мисс Говард, принц не принял бы меня, так как им подписан приказ, предписывающий мне ссылку. В глазах президента меня выставили наиопаснейшим врагом, я оказался в самом скверном положении, мисс Говард.

В эту минуту внизу раздался звук звонка; Софи не обратила на него внимания.

- Счастливого пути, де Монье, - сказала она, протягивая мнимоссыльному руку, которую тот поцеловал. - Может быть, я буду иметь удовольствие услышать еще о вас.

В это время служанка мисс Говард быстро вошла в комнату. Монье выпустил руку Софи.

- Господин принц-президент! - воскликнула служанка задыхающимся голосом, как бы желая предотвратить встречу двух соперников этим своевременным извещением.

Софи чрезвычайно обрадовалась, она хотела немедленно отдать приказание принять долгожданного гостя, хотела даже сама поспешить к нему навстречу, как вдруг Монье схватил ее за руку.

- Мисс Говард, ради Бога укройте меня, я не смею показаться на глаза принцу.

- Не беспокойтесь, заверяю вас, вы здесь совершенно в безопасности в качестве моего гостя!

- Нет, этого вы не сделаете, меня схватят и посадят в тюрьму, пожалейте меня, мисс Говард, укажите убежище, где бы я мог переждать посещение президента, позвольте я пройду в ту комнату. - И Монье показал на дверь, ведущую в будуар и спальню Софи. Прежде чем она смогла его задержать, он уже, не слушая ее, пробежал по ковру и исчез за портьерой.

Когда обманутая женщина, предчувствующая дурные последствия этого поступка, хотела попросить де Монье уйти в другую комнату, Луи Наполеон уже показался на пороге. Одну минуту принц оставался неподвижным. Он посмотрел на Софи в волнении, выражавшем беспокойство. Наконец Софи пошла ему навстречу, как женщина, полная любви. Она протянула к нему руки в знак приглашения; она чувствовала невыразимую радость, приветствуя его; ею был забыт чужой человек, нарушивший ее гостеприимство; в эту минуту она была только любящей женщиной, увидевшей наконец своего милого и в порыве высшей радости забывшей все, что минуту назад ее окружало. Ее душа была так чиста и непорочна.

Принц вошел с мрачным видом; Софи пришла в ужас, разглядев черты его лица.

- Вы не ожидали меня, Софи? - спросил он.

- Нет, мой принц, я оставила всякую надежду видеть вас в эту ночь, но тем больше радует и осчастливливает меня ваше появление!

- Это правда, Софи?

- Я не лгу, мой принц! И всего менее вам.

- Стало быть, вы поступаете так впервые в эту ночь, - сказал он резким тоном. - Я помешал вам.

- Эти слова меня пугают! Мой Бог, вы так холодны и суровы! Что такое случилось?

- Об этом я бы хотел спросить у вас, мисс Говард, так как вы едва могли преодолеть ваше изумление и замешательство в то время, когда я вошел.

- Говорите яснее, принц! Как долго я вас не видела. Я терзалась мыслями и боялась, что вы меня уже навсегда забыли. Теперь вы внезапно пришли ко мне. О, примите благодарность за это дорогое для меня появление.

- Вы и в самом деле не ожидали меня? - спросил холодно Луи Наполеон.

- Вы второй раз обращаетесь ко мне с этими словами. После вашего сегодняшнего ответа я едва надеялась на ваше посещение.

- Стало быть, эти строки были действительно адресованы к другому мужчине, мисс, - сказал в сильном волнении Наполеон, подавая побледневшей Софи измятое письмо, представленное де Монье префекту полиции.

- Мой Бог, каким образом вы получили это письмо, - воскликнула с горечью Софи, узнав свой почерк.

- Вы этому удивляетесь, мисс Говард! Не объясните ли вы мне, кому эти строки были написаны?

- Вам, мой принц!

- Мне... мисс Говард, теперь я вижу, что вы говорите неправду.

- Что это все значит, кто дал вам это письмо, мой принц?..

- Закончим, моя милая, эту сцену, равно тяжелую для нас обоих! У вас гость?

Софи остолбенела. Мгновенно закралось страшное подозрение, и пришла на память целая цепь обстоятельств, заставивших ее дрожать; она посмотрела на принца изумленными глазами. Луи Наполеон выдержал взгляд своей прежней любовницы с убийственным хладнокровием. В отчаянии бедная женщина не знала, что ей даже ответить на вопрос принца.

- Я прошу ответа, мисс Говард! Вы скрываете у себя одного человека?..

- Пожалейте меня, - воскликнула Софи, подумавшая, что принц ищет подозреваемого по политическим мотивам де Монье.

- Отрицание было бы глупостью, мисс Говард, шляпа и плащ этого господина находятся в передней и обличают его присутствие, - с этими словами Луи Наполеон, взяв ручную лампу, вошел в будуар Софи.

Все это случилось так быстро и до такой степени лишило англичанку присутствия духа, что она все еще не могла понять, что же наконец такое вокруг нее происходит и как все это случилось. Она прямо не могла дать себе ответа, но чувствовала, что нечто тяжелое носится над ней в воздухе.

Принц отыскал спрятавшегося в спальне Софи мошенника и попросил его войти в комнату к мисс Говард. Глаза Луи Наполеона блестели мрачным блеском, он возвратился назад к Софи и Монье, которого не знал. Бедняжка только теперь почувствовала всю глубину опасности.

- Что вы думаете, чему хотите верить, принц? - воскликнула она в отчаянии...

- Позвольте мне оставить ответ на это за вами! Видимо, я не решусь высказать то, чем полна моя душа, деликатность не позволяет мне этого! Позвольте мне удалиться, мисс Говард, так как я теперь имею доказательства того, что письмо было адресовано не ко мне и что вы меня не ожидали! - Луи Наполеон направился к выходу.

- Принц, пожалейте меня, - воскликнула Софи, в то время как Монье тоже направился к двери. - Спросите у этого благородного человека, действительно ли письмо, о котором вы говорите, было адресовано ему и действительно ли он его получил от меня.

Луи Наполеон опустил руку, протянутую им к ручке двери, как бы желая еще раз доказать мисс Говард свое великодушие. Софи, едва дышавшая, вопросительно смотрела на Монье; от слова этого человека сейчас зависела ее судьба.

- Позвольте мне припомнить, - ответил господин де Монье с двусмысленной улыбкой, которая имела цель вывести мисс из смущения, тогда как на самом деле этой улыбкой он еще больше ее компрометировал.

Луи Наполеон заметил это.

- Довольно, мисс Говард, - сказал он коротко и холодно, - присутствие этого человека нелегко для меня. Я ухожу, прощайте, мне тяжело перенести только что увиденное и услышанное.

- Принц, я заклинаю вас всем, что для вас есть святого, останьтесь; я жертва недоразумения, я невинна...

- Дай Бог, мне бы хотелось, чтобы вы имели спокойную совесть, - возразил Луи Наполеон на обращение к нему Софи, - не требуйте же от меня того, чтобы я оставался здесь третьим, после того, что я здесь испытал! Что же касается наших общих обязанностей и обещаний, то соблаговолите, мисс Говард, представить господину Мокарду ваш счет...

- Именно Мокард и привел ко мне этого господина, - прервала его Софи, трясясь словно в лихорадке. - Выслушайте меня! Вы не должны верить в то, что я вас обманывала! Этот господин может все засвидетельствовать!

- Итак, стало быть, мы договорились, что вы представите счет господину Мокарду, чтобы ваши требования могли быть удовлетворены! Доброго вам здоровья, мисс Говард! - Принц торопливо поклонился Софи и Монье.

Растерявшаяся женщина хотела броситься за принцем вдогонку, чтобы задержать его, но тот уже вышел из передней. Невозможно себе представить горе бедной Софи. Она, шатаясь, возвратилась назад в комнату, где еще находился де Монье, и упала, лишившись чувств. Жалкий Монье взял ее на руки и уложил в постель в глубине комнаты. Затем быстро покинул дом, чтобы никогда больше в него не возвращаться.

На другое утро господин Карлье отсчитал ему заработанную таким образом сумму денег и подтвердил обещание титула дворянина. Из предусмотрительности ему было дано имя де Луанса. Имя Монье, которое могло привести их к неприятностям, было вычеркнуто. В списки уехавших из Парижа по приказу префекта было внесено имя Монье, чтобы придать делу более правдивый вид.

XXVI. ПЛЕННИК ЛА-РОКЕТТСКОЙ ТЮРЬМЫ

Можно представить себе гнев и злобу принца Камерата, когда он почувствовал себя в руках своих смертельных врагов. Сознание своего бессилия доводило принца до бешенства. Он, столь же богатый, сколь и знатный господин, принц, соперник президента, в каземате знаменитой Ла-Рокеттской тюрьмы! Чем раньше была Бастилия, тем же в данное время стало это массивное, зорко охраняемое здание, находившееся недалеко от кладбища отца Лашеза. В нем помещались те заключенные, которых не решались перевозить в загородные форты; обычно это были самые опасные преступники, которым угрожала смертная казнь.

В этой тюрьме находилось много казематов равной величины и с одинаковой обстановкой. Чтобы пройти к ним, нужно было пройти сквозь высокие, постоянно запертые наружные ворота, перейти через караульный двор и войти через вторую дверь во внутренние строения. Широкая лестница вела в казематы. Внизу находилось помещение для стражи, не пользовавшейся, как видно, какими-то преимуществами по сравнению с заключенными. Как и узники, стража была также окружена со всех сторон стенами. Часть первого этажа была занята комнатой канцелярии и квартирой Директора. Все остальное здание состояло из казематов.

В этой Ла-Рокеттской тюрьме проводил свои последние ночи Тропман; отсюда его вывели на прилежащий к тюрьме плац, где высилась гильотина.

Принц Камерата очутился в пространстве около пятнадцати квадратных футов в полных потемках. Спустя несколько часов маленькое, находившееся на самом верху комнаты решетчатое окно пропустило внутрь каземата луч утренней зари, позволивший принцу осмотреться. Он нашел железную кровать с матрасом и одеялом, стол, стул, маленькую железную печь и ничего больше.

Для принца, столь богатого и хорошо жившего, так привыкшего пользоваться всеми жизненными удобствами, такое помещение было вдвойне ужасным. Однако еще больше, чем эта обстановка, терзало молодого испанца сознание всего происшедшего и очевидность того, что он попал в руки своих врагов.

Он осознал, что полностью бессилен в этом каземате, что своей судьбой обязан герцогу, которому вечером высказал свои пылкие обвинения, столь облегчившие его собственную душу, но возбудившие такую злость и такую жажду мщения у Морни.

Принц Луи Наполеон, таким образом, уклонился от его вызова на дуэль и отделался от угроз соперника; здесь, среди этих мрачных, холодных стен, бедный принц мог называть своих противников трусами, сколько было его душе угодно; никто не слышал его слов, потому что стены были очень толстыми; впрочем, при слишком яростном выражении своего гнева принц мог быть наказан лишением пищи или еще чего-то для удовлетворения необходимых потребностей.

"Олимпио был прав, советуя мне быть осторожным, но я не мог предположить, что меня захватят как преступника в публичном месте, - говорил принц самому себе, - в такую низость я не мог поверить! Мне любопытно знать, что они решили со мной сделать и какое выдвинут против меня обвинение! Молчать я не намерен! Я требую приговора суда! Теперь, когда я, озлобленный, сижу здесь, в своей мрачной келье, этот проклятый Морни с ядовитой усмешкой докладывает, наверно, своему брату, что дуэли можно не бояться, главный противник устранен. Нет, какова низость, мог ли я такого ожидать! Действительно, они отлично умеют избавляться от своих врагов и опасных соперников".

Когда сторож принес принцу обед, Камерата потребовал, чтобы тот позвал директора тюрьмы. Сторож пообещал выполнить его требование, но прошел целый день, а принц не получил никакого ответа. На следующее утро он еще настоятельнее повторил свое требование. Около вечера в каземат вошел директор Ла-Рокеттской тюрьмы, бывший армейский офицер с военными манерами, твердой походкой и густыми седыми бакенбардами.

- Я директор этого заведения, - сказал он принцу. - Вы хотели говорить со мной, милостивый государь. Что вам угодно?

- Покинуть этот, недостойный принца, каземат. Директор пожал плечами.

- Это желание я не могу выполнить, милостивый государь; вы заключены сюда по непосредственному приказу господина президента.

- Ну, господин директор, в таком случае вы будете так любезны сообщить мне, в каком преступлении меня обвиняют. Вы, без сомнения, это знаете?

- Я ничего не знаю, кроме содержания этого приказа об аресте, - возразил директор, вынимая из кармана бумагу. - Здесь стоит ваше имя, принц!

- Это никчемный формуляр...

- За собственноручной подписью президента республики.

- Да, но я - жертва злоупотребления, меня схватили ночью и ни в чем неповинного заключили сюда.

- Об этом мне не приходится рассуждать, принц!

- Но как честный человек и как бывший офицер вы согласитесь с тем, что меня подлейшим образом унижают, заключая в каземат, предназначенный для самых обыкновенных преступников!

- Мы живем в республике, милостивый государь. Гражданин имеет не больше и не меньше прав, чем дворянин; нищий ничем не отличается от принца, и одинаковые казематы предназначаются для всех!

- Я понимаю. Эта обстановка очень удобна для моих врагов, и я думаю, что благодаря такому обхождению с моей особой они еще больше увеличат свою популярность! О, от таких людей можно научиться всему. Однако еще одно слово, господин директор. В республике ведь не бросают граждан в тюрьмы без соблюдения закона и без приговора. Я требую суда!

- С этим вы не торопитесь, милостивый государь, следствие может продолжаться долго.

- Хорошо, так можно обращаться только с простыми людьми. Но мои враги еще узнают меня!

- Вы раздражены, милостивый государь, это никогда не может служить похвалой заключенному!

- Как, господин директор! Вы требуете, чтобы я терпеливо сносил тяготы этого подлого ареста? Вы можете допустить, чтобы я вынес эту несправедливость, не возмущаясь против нее и не борясь с ней? Поставьте себя на мое место, уверяю вас, что вы тоже придете в бешенство!

- Это участь тех, кто позволяет себе лишиться самообладания, - возразил директор, пожимая плечами.

- Ну так выслушайте же мое последнее слово! Если в течение трех дней я не получу приговора, если мне не докажут мою виновность, то я найду пути и средства разгласить это неслыханное злодеяние во всех концах земли! Да, смотрите на меня с удивлением, я клянусь вам в этом! Отправляйтесь тотчас же к президенту и сообщите ему мое решение!

- Насколько это от меня зависит, я постараюсь выполнить ваше желание о получении приговора. Не смешивайте мои скромные возможности с возможностями ваших противников. Я исполняю только свой долг.

- Примите благодарность за это объяснение и соблаговолите приписать мои слова моему нетерпению. Вы, во всяком случае, исполняете печальный долг, директор.

- Будьте справедливы, милостивый государь, этот долг составляет мою службу; я - бывший офицер - исполняю только свои обязанности. Я не могу обращаться за советами к моему чувству, но должен поступать так, как мне предписано. Что я для вас сделаю? Только то, что могу сделать согласно своей службе. - Директор поклонился Камерата, который признал справедливость его слов.

- Простите мне мою запальчивость, - сказал принц, протягивая руку уходившему директору.

Когда дверь закрылась за посетителем, принц стал ходить взад и вперед по маленькому каземату.

Спустя два дня, на протяжении которых Камерата прошел все стадии своего отчаянного положения, в каземат вошел сторож и предложил ему следовать за ним в судебную комнату, которая находилась во флигеле, предназначенном для администрации.

Когда принц Камерата вошел к комнату, то один из трех человек, которые сидели там за зеленым столом, предложил ему занять место на скамье, стоявшей у боковой стены и предназначавшейся для преступников.

- Это место не для меня, - сказал Камерата твердым голосом. Трое одетых в черное не обратили внимания на эти слова. Сторож, приведший принца в комнату, остался стоять у дверей.

- Гражданин Камерата, - сказал один из трех господ, - вас обвиняют в том, что вы угрожали оружием президенту республики. Что вы скажете на это?

- Ничего, кроме того, что сделал это по праву! Президент республики вынудил меня вызвать его на дуэль через герцога де Морни.

- Вы, стало быть, признаете свою вину? В таком случае, приговор для вас готов! По закону вы осуждаетесь за угрозу оружием на десять лет тюремного заключения, которое вы будете отбывать здесь же, в Ла-Рокетт!

- Во имя Пресвятой Девы, я должен вам выразить удивление, господа! Славных слуг имеет здесь принц-президент, таких слуг, которые заранее заготовляют приговоры! Десять лет тюрьмы - и никакого смертного приговора за то, что человек имел бесстыдство защищать свою часть против наглости!

- Возьмите назад ваши слова, гражданин Камерата! Приговоренному неприлично порицать судей и законы! - сказал один из трех черных господ.

- Еще одно слово, прежде чем я уйду! Скажите мне, пожалуйста, господа, почему мне объявляют приговор здесь, а не гласно перед народом? Боятся, видимо, что здравый смысл возмутился бы против такого насилия? Меня привели в эту комнату, трое одетых в черное сидят передо мной и приговаривают меня к десяти годам тюрьмы! Кто вы такие, господа, кто дал вам на это право? Я не знаю вас! Быть может, вы переодетые слуги Луи Наполеона - мерзкий Морни, Бацциоши, Флери - и вся их так называемая шайка!

- Вы стоите перед лицом тайного сената республики, гражданин Камерата! Вынесли вам приговор трое судей.

- Я в вашей милости, или, лучше сказать, в руках моего противника; но горе вам, если вы позорите ту государственную форму, которой служите! Вы получите плату за вашу подлость...

- Отведите, сторож, заключенного в его каземат - приказал один из трех господ.

- Вы слышали мои слова - придет время, когда вы вспомните их! - сказал твердым голосом принц и, повернувшись, пошел со сторожем в каземат.

Так Камерата стал заключенным в Ла-Рокетт. Он должен будет десятью годами тюремного заключения поплатиться за то, что рискнул оскорбить принца-президента и его брата Морни. Десять долгих лет в каземате, предназначенном для убийц и матерых преступников!

Когда принц снова очутился в тесной камере, назначенной теперь для него постоянным жилищем, то он закрыл лицо руками...

- Евгения! - воскликнул узник, будучи не в силах сдержать напор теснившего его чувства. - Евгения, если бы ты могла видеть, что я терплю и выношу из-за тебя! Если бы вместо твоего сердца был камень, то и тогда ты должна была бы прозреть и оттолкнуть от себя того, кто бросил меня в этот каземат! Он устыдился почетного поединка и воспользовался своей властью, чтобы устранить меня со своего пути. Однако же я еще молод, я силен и способен к сопротивлению! Десять лет я выдержу, и тогда - горе вам, мои враги! Вы считаете меня побежденным, я даже вижу ваши насмешливые улыбки по поводу того, что темное дело удалось. Дойдет очередь и до вас, и вы встретите во мне страшного мстителя, о силе и ненависти которого не догадываетесь! Десять лет я буду лелеять жажду мщения, терпеливо вынесу заключение, лежа здесь на твердом ложе каземата. Десять лет я стану размышлять о путях и средствах наказания вас - подлых трусов.

Принц Камерата был полон решимости. На его лице отразились все смелые мысли, волновавшие душу. Он был в припадке смертельной ненависти, сверкавшей в его больших черных глазах.

На десять лет победил его Морни. На десять лет по приговору сената он лишен свободы, света и воздуха; но Камерата верил, что по истечении такого долгого и трудного срока он снова получит свободу и даст себе удовлетворение! Он не думал о том, что его имя через такой промежуток времени могло быть забыто и вычеркнуто из списков и что после окончания срока еще не пробьет час его избавление от оков. Он надеялся на свое освобождение; а между тем было уже решено, что время его заключения закончится только с его смертью; десятилетний срок был только предварительным, который легко можно было продлить. Какие права имеет заключенный в Ла-Рокетт? Куда долетят его призывы во имя человечности и прав? Они останутся неуслышанными, незамеченными, его ярость будет бессильна - стены в состоянии противостоять его исступлению.

Бедный принц! Твоя любовь привела тебя в каземат, подобный гробу, и та, из-за которой ты был брошен в него, не думает вовсе о тебе! Она смеется с твоим врагом, в мщении которому ты поклялся. Ни одного слова сострадания, ни одной слезы не проронила она по тебе. Она смеется в полноте и упоении своих надежд, ее холодное сердце каменеет все больше и больше. Только одну цель имеет оно, только одним пылким требованием исполнено оно: жаждой власти, жаждой блеска и силы, жаждой ослепляющей высоты - все прочее исчезает перед этим желанием, безраздельно владеющим ее сердцем.

"Ты должна блистать, тебе должны завидовать..." - эти слова служат девизом всей жизни Евгении.

XXVII. МНИМЫЙ ГЕРЦОГ

- Дядя Монтолон, дядя Монтолон! - воскликнул маленький Жуан, проезжая по Булонскому лесу вместе с маркизом. - Посмотрите на Рейнскую аллею! Не Валентино ли вон тот высокий человек?

Маркиз посмотрел по указанному направлению и, несмотря на сгустившийся вечерний сумрак, увидел необыкновенно высокого человека, бежавшего по аллее. Казалось, что он за кем-то гнался и его длинные ноги служили ему при этом хорошую службу...

- Ты прав, Жуан, это наш Валентино.

- Только вот что с ним случилось? Он не обращает на нас никакого внимания и бежит по аллее, как будто не хочет потерять из вида какого-то всадника или карету! Нет ли тут поблизости дона Олимпио в экипаже?

- Не может быть! Дон Олимпио отправился к Елисейскому дворцу.

- Да, я вспоминаю: добрый дон хотел что-нибудь узнать о принце Камерата, - сказал Жуан, кивнув головой. Он становился очень милым мальчиком и выглядел, как маленький господин, в своем красивом наряде всадника. - Куда только подевался принц? - спросил он.

- Об этом-то и хотел разведать дон Олимпио, - сказал маркиз.

- Бедный' принц Камерата! С ним, должно быть, случилось несчастье. Быть может, Валентино напал на его след. Посмотрите, дядя Монтолон, он, кажется, преследует вон тот скрывшийся в пыли экипаж. О, этот Валентино отличный ходок, он, пожалуй, обгонит любого всадника!

- Я решительно не могу понять, каким образом он очутился здесь, когда дон Олимпио взял его с собой во дворец президента.

- В таком случае, дон Олимпио уже должен быть дома, - сказал Жуан, - и, вернувшись, мы узнаем о том, что случилось с принцем, которому я очень обязан. Принц так всегда любезен со мной и так превосходно владеет рапирой. Я охотно бы фехтовал с ним всю жизнь!

- Несмотря на то, что он наставил тебе несколько синяков, - сказал с усмешкой маркиз.

- О, дядя Монтолон, я совершенно не боюсь их, - проговорил Жуан, сверкая большими красивыми глазами, - мне бы только научиться хорошо парировать, а до остального нет решительно никакого дела. Вы заметили, что в последний раз принц не нанес мне ни одного опасного удара? И после того он должен был сознаться в том, что вовсе не щадил меня.

- Я это слышал, Жуан! Принц похвалил тебя!

- Это не понравилось вам, дядя Монтолон. Я это хорошо заметил и почти уверен в том, что вы фехтуете лучше принца, потому что всегда, когда вы со мной занимаетесь, из каждых трех или четырех ударов - один ваш!

- Тебе необходимо еще многому поучиться, ведь ты еще очень молод, мой милый! Для твоих лет ты уже достаточно ловок. Если ты будешь так продолжать заниматься, то спустя десять лет из тебя выйдет добрый солдат.

- Только через десять лет, дядя Монтолон?

- Ну, может быть, и раньше.

- Я уже теперь чувствую большую силу в своих руках, но знаю, что вы все еще недовольны мною, и поэтому стараюсь, желая заслужить вашу похвалу, которая для меня дороже всего, - сказал маленький всадник, смело и уверенно сидящий на лошади. - Часто, когда я слышу рассказы о ваших походах, мной овладевает страстное желание самому в них участвовать, и я стараюсь учиться, чтобы достичь совершенства в фехтовании. А что, дядя Монтолон, должно быть, весело сражаться самому?

Маркиз с удовольствием посмотрел на Жуана, красивое лицо которого выражало детскую непосредственность. Слова мальчика понравились ему, и он охотно продолжал с ним разговор, проезжая дальше по все еще людным аллеям леса.

Вечер становился холодным, так как уже началась осень. Последние лучи заходящего солнца освещали уже начинавшие краснеть листья.

Валентино между тем уже давно скрылся из глаз Жуана и маркиза. Предположение последних о том, что дон Олимпио Агуадо был уже дома, оказалось ошибочным. Валентино оставил экипаж в то время, когда тот находился возле Елисейского дворца, и оставил его, конечно, по очень важным причинам, потому что иначе он не решился бы с такой поспешностью спрыгнуть со своего места, занимаемого им возле кучера.

По словам Валентино, Олимпио исчез во дворце около пяти часов назад, после того как он попросил аудиенции у адъютанта принца-президента и Луи Наполеон уже готов был дать согласие на нее. Едва Валентино снова занял свое место возле кучера, как мимо него проехала открытая карета, в которой он увидел мнимого герцога и позади него слугу Джона. Он не мог ошибиться в этом, потому что лицо слуги так резко бросалось в глаза, что Валентино вскрикнул от радости.

- Я должен видеть, куда они отправятся и где находится их мошеннический притон, - вскрикнул он внезапно, соскакивая на землю, к великому удивлению кучера. - Скажи только благородному дону, что я отправился за герцогом Медина!

С этими словами Валентино бросился в Елисейские поля, в то время как кучер с удивлением смотрел ему вслед. Он никак не мог себе объяснить такого поведения и склонен был предположить, что в голову столь благоразумного до сих пор Валентино внезапно пришла какая-то дикая мысль. Ему не оставалось ничего иного, как передать дону Олимпио Агуадо слова убежавшего слуги.

Валентино бросился за каретой Эндемо, которую он старался не выпускать из вида. Случай ему благоприятствовал, потому что прекрасный светлый день собрал большое количество экипажей и всадников, так что мнимый герцог мог ехать только шагом. Валентино должен был остерегаться быть замеченным и узнанным Джоном, но он был достаточно ловок, для того чтобы избежать опасности.

Для Эндемо такое препятствие во время прогулки казалось не совсем приятным; он отдал приказание вознице направиться в близлежащую Дофинскую аллею, с тем чтобы потом проехать Булонским лесом. Следуя за экипажем, Валентино не спускал с него глаз и таким образом быстро достиг Дофинских ворот и Булонского леса, несколько похожего на Берлинский зоологический сад.

Будучи прежде диким местом, очень любимым дуэлянтами и самоубийцами, он в настоящее время представлял собой прекрасный парк, обязанный Людовику XVIII своим очарованием. Июльская революция сорок восьмого года не обратила на него внимания, а в правление Луи Наполеона он сделался любимым местом для прогулок парижан, и в нем, в особенности по берегам Сены, постоянно совершало моцион избранное общество в экипажах и на, лошадях. В послеполуденные часы на главных аллеях Булонского леса движется необозримый ряд экипажей. В настоящую минуту это обстоятельство позволило Валентино не терять из виду кареты мнимого герцога; когда же она свернула с боковой аллеи, слуга Олимпио должен был бежать, для того чтобы не упустить ее. Тут-то его и заметили маркиз и Жуан. Валентино же был так занят преследованием своей цели, что не заметил маркиза, он видел перед собой только карету мнимого герцога. Он еще не чувствовал усталости, хотя продолжительный бег стеснял его дыхание; конечно, он неоднократно при этом подвергался опасности свалить с ног кого-нибудь из гуляющих или быть замеченным Джоном; однако же он ловко сумел избежать этих неприятностей, держась преимущественно в тени деревьев. Через несколько минут карета Эндемо повернула назад в город. Валентино все еще следовал за ней на небольшом расстоянии. Было уже темно, когда экипаж и его преследователь достигли городских улиц.

"Если я не упаду, как мертвая пчела, то на этот раз открою-таки след обоих негодяев, - пробормотал Валентино тихо. - Я должен знать, где этот герцог устроил свою берлогу. Без сомнения, он держит у себя бедную сеньориту и теперь ему не удастся спрятать ее от нас. Такая плутня не всегда сходит с рук. Валентино не побоится вас! Скачите хоть так, чтобы сыпались миллионы искр, я еще не дошел до совершенного истощения сил! Скачите, скачите, конечно, не так быстро, как перед этим, но уйти от меня вы не должны, если только я не упаду в обморок; дон Олимпио должен найти сеньориту, клянусь вам в этом".

В это время карета Эндемо завернула в широкую аллею Жозефины и остановилась перед прекрасным домом, находившимся почти в середине длинной улицы Бассано. Перед порталом дома стояла карета: без сомнения, у мнимого герцога был кто-то с визитом.

Когда Валентино подошел к дому и Джон спрыгнул на землю, чтобы помочь своему господину выйти из кареты, к дому снова подъехала карета, по-видимому с другим посетителем герцога Медина.

Джон доложил герцогу о прибытии этой новой кареты, после чего тот обратился с приглашением к приехавшему к нему гостю, что показывало, что этот последний был для него особенно дорог.

- Позвольте вас приветствовать, мой любезный доктор, - сказал Эндемо по-испански, в то время как подавал руку старому, бледному и постоянно улыбающемуся господину, приглашая его в покои.

- Мой любезный доктор, - повторил Валентино, незаметно подошедший поближе, - что это все значит? Я должен во что бы то ни стало разведать обо всем. Во всяком случае, я достиг уже небольшого успеха, разведал, где проживает герцог, и если бы проклятый Джон не был здесь, то я смог бы очень быстро и незаметно подняться наверх, разыгрывая роль слуги доктора или какого-нибудь другого гостя. Может быть, есть еще и другой вход в дом, которым я мог бы воспользоваться. Нужно всегда хорошенько разведать позицию, прежде чем идти в атаку!

Великолепное здание, купленное мнимым герцогом, выходило порталом и высокими окнами на аллею Жозефины, между тем как задний фасад его прилегал к улице Кеплера. Из этого Валентино заключил, что здание огибалось двумя улицами и что, следовательно, с заднего фасада непременно должен быть запасной вход. Он решил, что этот ход предназначался для слуг и их семей.

Убедившись во всем этом, он подошел к той из карет, у которой его не могли бы заметить; это была та самая карета, которая еще до приезда герцога стояла возле дома. Валентино поздоровался с кучером и слугой, которые сидели в ожидании господина на передке.

- Вы здесь уже очень долго, - начал он. - Кто такой ваш господин, и что он так долго находится у господина герцога?

Слуга посмотрел на спрашивающего Валентино очень высокомерно; известно, что слуги и второстепенные чиновники гораздо образованнее своих господ и министров; но когда он увидел, что спрашивающий тоже носил ливрею, то снизошел до ответа:

- Генерал Персиньи, любезнейший, отдает визит герцогу де Медина.

- А-а, - произнес Валентино, - генерал Персиньи. Вы его не провожаете в отель герцога?

- Он этого не любит и скоро сам выйдет к экипажу.

- Долго же еще вам его ждать, нечего сказать, тяжела наша жизнь, - иронически посетовал Валентино, чего, однако, не заметил слуга Персиньи.

- Так угодно небу! Нужно по целым дням сидеть и ожидать, зачастую на холодном вечернем воздухе.

Георг Ф. Борн - Евгения, или Тайны французского двора. 4 часть., читать текст

См. также Георг Ф. Борн (Georg Born) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Евгения, или Тайны французского двора. 5 часть.
- Это скандал! Но поверьте мне, настанет время, и произойдет переворот...

Евгения, или Тайны французского двора. 6 часть.
- Ваша светлость может это попробовать! Но если отряды будут разрознен...