Бласко-Ибаньес Висенте
«Обнаженная. 4 часть.»

"Обнаженная. 4 часть."

И художник помчался возбужденно в дом графини. Но он ничего не добился. Она высказала ласково-печальным тоном сожаление, что не видела его так долго. Она ведь, так любит его! Потребность видеть его не давала ей покоя, тем более, что она боялась, не дуется-ли он на нее после поездки. Они провели около двух часов в её личном кабинете, пока не начали собираться старые друзья графини - её безмолвные почитатели. Позже всех явился Монтеверде со спокойном видом человека, которому нечего бояться.

Художник ушел от графини, удостоившись лишь два раза поцеловать ей руку. Дальше этого законного поцелуя графиня упорно не пускала его. Каждый раз, как он пытался пробраться выше по руке, красавица удерживала его повелительным жестом.

- Перестаньте, маэстро, или я рассержусь и не буду больше принимать вас наедине. He нарушайте же уговора!

Реновалес протестовал. Никакого уговора не было. Но Конча мигом успокаивала его, спрашивая про Милиту, расхваливая её красоту, справляясь о здоровье бедной Хосефины, такой доброй и милой, и обещая скоро навестить ее. Маэстро смущался, чувствуя угрызения совести и не решаясь приставать вновь, пока тяжелое впечатление не сглаживалось.

Он стал бывать у графини по прежнему, испытывая потребность часто видеться с нею. Он привык выслушивать из её уст непомерные похвалы своей художественной деятельности.

Иной раз в нем пробуждался пылкий, независимый характер прежних времен, и у него являлось желание разорвать эти постыдные цепи. Эта женщина точно околдовала его. Она вызывала его к себе из-за малейшего пустяка, наслаждаясь, повидимому, его страданиями и играя им как куклой. Она говорила с невозмутимым цинизмом о своей любви к Монтеверде, как будто тот был её законным супругом. Она испытывала потребность рассказывать кому-нибудь подробности своей интимной жизни, как властное чувство откровенности побуждает преступников сознаваться в преступлениях. Она посвящала маэстро постепенно в тайны своей любви и рассказывала, не краснея, мельчайшие подробности свиданий, которые происходили часто у нея-же в доме. Она и доктор пользовались слепотою графа, который был совсем подавлен неудачею с Золотым Руном, и испытывали нездоровое наслаждение от страха быть застигнутыми.

- Вам я все говорю, Мариано. He понимаю, что это делается со мною в вашем присутствии. Я люблю вас, как брата. Нет, не брата... как друга, верного друга.

Оставаясь один, Реновалес приходил в ужас от откровенности Кончи. Она вполне отвечала своей репутации - симпатична, красива, но без всяких нравственных принципов. Что касается себя самого, то он ругал себя на оригинальном жаргоне из периода богемы в Риме, сравнивая себя со всеми рогатыми животными, какие приходили ему в голову.

- Я не пойду туда больше. Это позор. Хорошую роль я играю там, нечего сказать!

Но стоило ему не ходить к графине два дня, как являлась Мари, горничная француженка Кончи, с надушенным письмецом, или оно приходило по почте, скандально выделяясь среди остальной корреспонденции маэстро.

- Ах, какая женщина! - думал Реновалес, торопливо пряча пригласительную записку. - Как она неосторожна! В один прекрасный день её письма попадутся на глаза Хосефине.

Котонер, который слепо обожал своего кумира и считал его неотразимым, воображал, что графиня де-Альберка без ума от маэстро, и печально покачивал головою.

- Это плохо кончится, Мариано. Ты должен порвать с этой женщиной. Ты нарушаешь спокойствие домашнего очага. Тебя ждет много неприятностей.

Письма Кончи быди всегда одинаковы - полны жалоб на его кратковременное отсутствие. "Cher maitre, я не могла спать эту ночь, думая о вас"... Она подписывалась всегда "ваша почитательница и верный друг Coquillerosse"; это прозвище было принято ею для переписки с маэстро.

Она писала ему беспорядочно, в самые разнообразные часы, следуя импульсу фантазии и вечно расстроенных нервов. Иной раз она помечала письма тремя часами утра; ей не спалось, она соскакивала с постели и, чтобы убить время, исписывала четыре страницы своим мелким почерком, с невероятною легкостью пера, рассказывая другу про графа, про болтовню знакомых дам, сообщая последния сплетни про членов "великого дома", и жалуясь на холодность своего доктора. Иной-же раз она ограничивалась четырьмя лаконическими строчками, призывая его в отчаянии: "Приходите немедленно, Мариано. У меня к вам очень спешное и важное дело".

Маэстро бросал тогда свою работу и бежал с раннего утра к графине; она принимала его в постели, в продушенной спальне, куда не входил уже много лет господин с орденами.

Художник прибегал в тревоге, опасаясь ужасных событий, а Конча встречала его, беспокойно ворочаясь под вышитою простынею и поправляя золотые прядки волос, выбивавшиеся из под её ночного чепчика с кружевами. Она говорила без умолку, бессвязно, как поют птицы, как будто утренняя тишина вызывала полную путаницу в её мыслях. Ей пришли в голову великие идеи; ей приснилась ночью оригинальнейшая научная теория, которая должна была привести Монтеверде в восторг. И графиня серьезным тоном излагала эту теорию маэстро, а тот качал головою, не понимая ни слова и искренно сожалея, что такие чудные губы произносят такую ерунду.

Иной раз она рассказывала ему о речи, которую собиралась произнести на благотворительном вечере Женского Общества в качестве председательницы. И вытаскивая из под простыни руки, выточенные, точно из слононовой кости, с невозмутимым спокойствием, которое выводило Реновалеса из себя, Конча доставала с соседнего столика несколько исписанных карандашом страниц, прося доброго друга, чтобы он сказал, кто - величайший художник в мире, так как она не знала этого и оставила пустое место, чтобы заполнить его со слов маэстро.

После непрерывной часовой болтовни, во время которой Реновалес молча пожирал графиню глазами, она приступала наконец к важному делу, к отчаянному письму, заставившему маэстро бросить работу. Дело шло всегда о жизни и смерти! Честь её зависела от согласия мазстро. Иной раз она просила его размалевать веер какой-нибудь важной иностранке, желавшей увезти из Испании на память хоть небольшое произведение кисти знаменитого маэстро. Эта дама обратилась к ней с просьбой накануне вечером, на дипломатическом балу, зная о её дружбе с Реновалесом. В другой раз она призывала его, чтобы попросить этюд или картинку из тех, что заполняли все углы его мастерской, для какой-нибудь благотворительной лоттереи Женского Общества в пользу бедных женщин, утративших добродетель, которым графиня и её подруги считали своим долгом помочь.

- He стройте гримас, маэстро, не упрямьтесь. Эго неприятная сторона дружбы. Все воображают, что я имею большое влияние на знаменитого художника, и обращаются ко мне по стоянно с просьбами, ставя меня в неловкое положение... Вас не знают. Люди не имеют понятия о том, какой вы гадкий и непокорный!

И она протягивала ему руку для поцелуя, с некоторым сожалением. Но чувствуя прикосновение его теплых губ и щекотку от бороды на мягкой белой руке, она начинала сопротивляться, смеясь и вздрагивая

- Оставьте меня, Мариано. Я закричу! Я позову Мари. Больше я вас никогда не приму в спальне. Вы недостойны доверия. Угомонитесь, маэстро, или я все расскажу Хосефине.

Являясь иногда к графине по её отчаянному письму, Реновалес находил ее бледною, с темными кругами под глазами, как-будто она плакала всю ночь. При виде маэстро у неё снова появлялись на глазах слезы. Причиною их были всегда любовные огорчения из-за холодности Монтеверде. Он не показывался целыми днями и избегал даже встречи с нею. Ох, уж эти ученые! Он даже сказал ей однажды, что женщины служат помехою в серьезных занятиях. А она то сходила по нем с ума, покорялась ему, как прислуга, терпела все его прихоти и капризы и обожала его пылкою страстью женщины, которая старше своего любовника и отдает себе отчет в своем невыгодном положеини.

- Ах, Реновалес, не влюбляйтесь никогда. Это форменный ад. Вы не знаете, как счастливы люди, когда свободны от этих мук.

Но маэстро оставался безчувственным к её слезам. Взбешенный её откровенностями, он ходил по комнате, сердито жестикулируя, точно дома в мастерской, и говорил грубо и резко, словно с женщиною, которая открыла ему все свои секреты и слабости. Чорт возьми! Что ему за дело до всего этого? Она смеет звать его для таких вещей!.. Но Конча жалобно вздыхала в постели! Она была совсем одинока и очень несчастна. Маэстро был её единственным другом, отцом, братом. Кому же ей поведать свои горести, как не ему? И оживляясь из за молчания маэстро, который чувствовал себя в конце концов растроганным её слезами, она собиралась с духом и высказывала свое желание. Реновалес должен был повидатьси с Монтеверде и хорошенько отчитать его, чтобы тот одумался и не заставлял ее больше страдать. Доктор глубоко уважал Реновалеса и был одним из его искреннейших почктателей. Конча была твердо уверена в том, что двух слов маэстро будет достаточно для обращения Монтеверде в покорного агнца. Реновалес должен был показать, что она не одинока, что у неё есть защитник, что никто не смеет безнаказанно смеяться над нею.

Но она не успела высказать своей просьбы до конца, как художник в бешенстве забегал вокруг кровати, размахивая руками и отчаянно ругаясь.

- Чорт побери! Только этого не доставало. В один прекрасный день вы попросите, чтобы я вычистил ему сапоги. Да вы с ума сошли, матушка! Что вы воображаете? Хватит вам графа в виде объекта для насмешек. Оставьте меня в покое.

Но графиня металась по постели, громко заливаясь слезами отчаяния. Нет у неё друзей! Маэстро такой же, как другие. Если он не исполнит её желания, то она положит конец их дружбе. Обещать и клясться он умеет, а когда дело доходит до маленькой жертвы, он сейчас на попятный.

И графиня хмурилась и принимала ледяной и грозный вид оскорбленной королевы, обнажая при этом нечаянно свое белое тело. Теперь она хорошо знала его и видела, что жестоко ошибалась, рассчитывая на его помощь. Смущенный её гневом, Реновалес пытался объясниться, но она дерзко останавливала его.

- Исполните вы мою просьбу илинет? Раз... два...

Да, он исполнит её желание; он уже так опустился, что еще одно унижение ровно ничего не значит. Он отчитает доктора и пвыскажет ему в лицо упрек за пренебрежение к такому счастью. (Эти иоследния слова он произносил вполне чистосердечно, и голос его дрожал от зависти). Что еще угодно от него грозной повелительнице? Она могла требовать, не стесняясь. Если нужно, он вызовегь графа со всеми его орденами на дуэль и убьет его, чтобы дать ей свободу и возможность навеки соединиться с поганым докторишкой.

- Шут гороховый! - говорила Конча, радостно улыбаясь. - Вы симпатичны и милы, как никто, но всетаки скверный человек. Подойдите, сюда, гадкий.

И отодвинув прядку его волос, она поцеловала художника в лоб, смеясь над действием своего поцелуя. Ноги его задрожали, а руки попытались обнять теплое, продушенное тело, которое ускользало от него под тонкую простыню.

- Я вас только в лоб поцеловала, - кричала Конча протестующим тоном. - Это был братский поцелуй, Мариано! Перестаньте же, вы делаете мне больно. Я закричу! Я позову горничную!

И она действительно закричала, признавая свою слабость и чувствуя, что должна скоро уступить дикому и властному напору. Резкие звуки электрического звонка наполнили извилистые корридоры внутренних покоев. Дверь открылась, и вошла Мэри в белом переднике и чепце, серьезная и сдержанная. Привычка видеть и понимать все делала её бледное, слегка улыбающееся лицо бесстрастным и совершенно равнодушным.

Графиня протянула Реновалесу руку с ласковым спокойствием, как-будто приход горничной помешал их прощанью, и высказала сожаление, что он так скоро уходит. Вечером они увидятся в Королевском театре.

Когда художник вдохнул на улице свежий воздух и очутился среди людей, ему показалось, что он очнулся от кошмара. Он чувствовал отвращение к самому себе. "Ты - форменный дурак, маэстро". Он не мог спокойно думать о своей слабости, побуждавшей его исполнять все прихоти графини, и о глупом согласии на посредничество между нею и любовником. На лбу его горел еще поцелуй графини; он сохранял еще ясное ощущение атмосферы спальни, пропитанной ночным дыханием продушенного тела, Мысли его приняли оптимистическое направление. Шансы его стояли недурно. Предстоящий путь был неприятен, но вел к осуществлеиию его желаний.

Реновалес стал часто ходить в театр, потому что Конча требовапа этого, и проводил целые вечера в глубине её ложи, весело болтая с нею. Милита смеялась над переменою в образе жизни отца, который имел обыкновение ложиться рано и приниматься за работу чуть не на рассвете.

По болезни матери, молодая девушка заведывала всем домом и помогала отцу надевать фрак по вечерам, причесывая его и завязывая галстук среди веселаго смеха и поцелуев.

- Папочка, да я не узнаю тебя! Ты совсем отбился от рук. Когда же ты возьмешь меня с собою?

Но он всегда отговаривался под каким-нибудь предлогом. Профессия его требовала, чтобы он показывался в свете; художники должны бывать в обществе. А дочку он возьмет с собою... как-нибудь в другой день. Сегодня же ему необходимо пойти одному, чтобы поговорить с целой массой народа в театре.

В нем произошла еще одна перемена, вьизвавшая со стороны Милиты веселые толки: папа стал молодиться.

Волосы его каждую неделю теряли в длине под непочтительными ножницами, и борода укорачивалась так сильно, что вскоре от густого леса, придававшего маэстро страшный вид, осталась только легкая растительность. Ему не хотелось сравняться по внешности с остальными людьми; он желал сохранить в некоторой степени наружность артиста, чтобы публика узнавала в нем великого Реновалеса. Но несмотря на это, он старался быть, по возможности, похожим на изящную и хорошо одетую молодежь, окружавшую графиню.

Этот переворот не прошел незамеченным и для других людей. Ученики академии художеств указывали на него пальцем из райка в опере или останавливались ночью на тротуаре, когда он проходил в блестящем цилиндре на коротко остриженной голове и в расстегнутом пальто, из под которого виднелась накрахмаленная грудь фрачной рубашки. Наивные и восторженные молодые люди представляли себе великого маэстро перед мольбертом, диким, суровым и неприступным, как Микель-Анджело в своей мастерской. Встречая же его в совсем ином виде, они с завкстью следили за ним глазами. "Как развлекается маэстро!" И они представляли себе, как важные дамы ссорятся из-за него, и верили чистосердечно, что ни одна женщина не может противостоять чарам такого великого художника.

Враги его - художники, шедшие по его пятам - ругали Ренооанеса на чемг свет стоит. "Фигляр, эгоист! Ему мало денег, теперь он втирается еще в высший свет, чтобы набрать побольше заказов на портреты и ставить свою подпись всюду, где только может".

Котонер, остававшийся иногда в особняке, чтобы провести вечер с Хосефиною и Милитою, провожал друга печальною улыбкою и укоризненно покачивал головою. "Плохо дело. Мариано женился слишком рано. Чего он не делал в молодости, когда лихорадочио работал и стремился к славе, то он делает теперь, почти на старости лет". В обществе смеялись уже над ним, догадываясь о его пылкой страсти к графине де-Альберка - о любви без практических результатов, побуждавшей его жить в дружбе с Кончею и Монтеверде, разыгрывая роль добродушного посредника и доброго и снисходительного папаши. Знаменитый маэстро, лишившийся своей внушительной наружности, обратился в бедного человека, о котором говорили с состраданием, сравнивая его с Геркулесом, одетым в женское платье и сидящим с прялкою в руках у ног очаровательной красавицы.

Сталкиваясь постоянно с Монтеверде у графини, он вошел с ним в тесную дружбу. Доктор перестал быть в его глазах глупым и несимпатичным. Что-то в Монтеверде напоминало Реновалесу о Конче, и художник очень ценил это в докторе. Некоторые люди чувствуют такое влечение, без всякой ревности, к мужьям своих любовниц. Эти двое бывали вместе в театре, дружелюбно разговаривали, и доктор часто ходил по вечерам в мастерскую художника. Эта дружба приводила публику в полное недоумение; в обществе не могли понять, который из них повелитель графини, а который воздыхатель, и все воображали, что, в силу молчаливого согласия, все трое жили в лучшем из миров.

Монтеверде восхищался художником, а тот относился к нему с отеческим превосходством, благодаря своему возрасту и громкой славе, и пробирал доктора, когда графиня жаловалась на него.

- Ох, уже эти женщины! - говорил доктор с досадою. - Вы не знаете, что это за народ, маэстро. Оне только мешают мужчинам, только портят их карьеру. Вы достигли в жизни успеха, потому что не повзволяли женщинам брать верх над собою, никогда не заводили себе любовниц и потому что вообще вы - замечательный человек и настоящий мужчина.

А бедный настоящий мужчина подозрительно глядел на Монтеверде, опасаясь не насмехаетсяли он. У художника являлось бешеное желание отдуть доктора за пренебрежительное отношение к тому, к чему сам он стремился с такою силою.

Конча стэновилась все откровеннее с маэстро. Она признавалась ему в таких вещах, которых никогда не решалась высказывать доктору.

- Вам я все говорю, Марианито. Я не могу жить, не видя вас. Знаете ли вы, о чем я думаю? Что доктор напоминает немного моего мужа, а вы - друг сердца... He надейтесь всетаки... сидите смирно или я позову горничную. Я сказала, что вы - друг сердца. Я слишком люблю вас, чтобы думать о тех гадостях, о которых вы мечтаете.

Иногда Реновалес заставал ее нервною и возбужденною; она говорила хриплым голосом и шевелила пальцами, словно царапала воздух. Весь дом дрожал в такие дни. Мэри бегала беззвучными шагами из комнаты в комнату на беспрерывные звонки; граф ускользал на улицу, словно испуганный школьник. Конча скучала, чувствуя себя усталою и проклиная свою жизнь. Когда художник появлялся, она чуть не бросалась ему в объятия:

- Возьмите меня отсюда, Марианито. Я скучаю, я умираю. Эта жизнь изводит меня. Мой муж! Его и считать нечего... Знакомые... Эти дуры перемывают все мои косточки, как только я поверну спину. Доктор!.. Непостоянный человек и флюгарка!.. Наши старые друзья - все дураки. Маэстро, сжальтесь надо мною. Увезите меня далеко отсюда. Вы должны знать другой мир; художники все знают...

О, если бы она не была так на виду в обществе, и Реновалеса не знал бы весь Мадрид! Она находилась в таком нервном возбуждении, что строила сумасшедшие планы. Ей хотелось выходить по ночам под руку с Реновалесом - она в накидке и с платочком на голове, он в плаще и шапке. Он был-бы её кавалером; она шла бы, подражая походкою и манерами уличным женщинам; они отправлялись бы вместе, словно два ночных голубка, в самые скверные места Мадрида, пили бы вместе, безчинствовали... Он защищал бы ее, как галантный кавалер, и они отправлялись бы вместе в участок кончить ночь.

Художник был в ужасе. Что за сумасшествие! Но она настаивала на своем.

- Смейтесь, смейтесь, маэстро. Открывайте пошире рот... гадкий. Что тут особеннаго? Вы, со своими длинными волосами и мягкими шляпами - простой, благонравный буржуа, со спокойною уравновешенною душою, и не способны ни на какие оригинальные развлечения.

Вспоминая о влюбленной парочке, которую они видали вместе в Монклоа, Конча делалась сантиментально-грустною. Ей нравилось тоже "разыгрывать гризетку", гулять под руку с маэстро, точно скромная портниха со студентиком, и кончать вечера в дешевом ресторане; он качал бы ее на качелях, а она визжалабы от удовольствия, взлетая в воздух и опускаясь, с развевающимися вокруг ногь юбками... Это даже очень мило, маэстро. Это простое... деревенское удовольствие!

Как жаль, что их обоих так хорошо знают в городе! Но что они прекрасно могли сделать, это переодеться и побежать как-нибудь утром в нижние кварталы, например в Растро, словно молодая парочка, которая хочет завести торговое заведение. В этой части Мадрида их не знала ни одна душа. - Согласны, маэстро?

Маэстро соглашался со всем этим. Но на следующий же день Конча принимала его, смущенно кусая губы, и в конце концов заливалась громким смехом, вспоминая о своих глупых планах.

- Как вы посмеялись должно-быть надо мною! Я иногда совсем сумасшедшая!

Реновалес не скрывал своего мнения. Да, она действительно не совсем в своем уме. Но это сумасшествие, державшее его постоянно между надеждою и отчаянием, привлекало его к графине, благодаря её веселым шуткам и быстро проходящему гневу, тогда, как то, другое сумасшествие, преследовавшее его дома, неумолимое, упорное, безмолвное, отталкивало его с непобедимым отвращением, следя за ним всюду слезящимися глазами с нездоровым блеском, сверкавшими враждебно, точно сталь, как только он пытался подойти поближе из чувства сострадания или раскаяния.

Какую невыносимо-тяжелую комедию разыгрывал Реновалес дома! В присутствии дочери и знакомых ему приходилось разговаривать с женою. Избегая глядеть ей в глаза, он окружал ее заботами и нежно выговаривал за упорное неисполнение советов врачей. В начале доктора говорили о неврастении, затем к ней прибавилась сахарная болезнь, еще более ослаблявщая больную. Маэстро жаловался на пассивное сопротивление Хосефины всем врачебным средствам. Она исполняла предписания втечение нескольких дней и затем отказывалась от них с упорнейшим равнодушием. Ей лучше, чем думают все. Страдания её могут быть вылечены отнюдь не докторами.

По ночам, в спальне, супругов окружала мертвая тишина. Между телами их вставала, казалось, свинцовая преграда. Здесь они могли обходиться без лжи и глядеть друг на друга с немою враждебностью. Ночная жизнь была для них пыткою, и тем не менее оба они не решалчсь изменить своего существования. Тела их испытывали потребность в общей кровати, подчиняясь в этом старой привычке. Рутина связывала их с этою квартирою и обстановкою, напоминая им счастливые годы молодости.

Реновалес засыпал крепким сном здорового человека, уставшего от работы. Последния мысли его были заняты графинею. Он видел ее в атмосфере туманного полумрака, который предшествует сну, и засыпал, раздумывая о том, что он скажет ей на другой день, и мечтая о ней соответственно своим желаниям. Он видел ее стоящею на высоком пьедестале во всем величии её наготы и побеждающею знаменитые, мраморные статуи своею живою красотою. Просыпаясь и протягивая руки, он дотрагивался до маленького, съежившагося тела жены, горевшего в лихорадке или холодного, как смерть. Реновалес понималь, что она не спит. Хосефина не смыкала глаз всю ночь, но не шевелилась, как-будто все её силы и внимание сосредоточились на чем-то, что она пристально разглядывала в темноте. Она производила впечатление трупа. Для Реновалеса она была препятствием, свинцовою тяжестью, призраком, который отталкивал графиню, когда та склонялась к нему, готовясь упасть... И гадкое желание его, чудовищная мысль снова просыпались во всем своем безобразии, властно заявляя, что они не умерли, а только скрылись временно в тайниках ума, чтобы воскреснуть с еще большею жестокостью и назойливостью.

- Почему бы нет! - дерзко спрашивал безжалостный демон, населяя воображение Реновалеса золотыми иллюзиями.

Художника ожидали все блага в мире - любовь, слава, счастье, новая артистическая деятельность, вторая молодость доктора Фауста - все решительно, если только сострадательная смерть придет ему на помощь и разорвет цепи, связывающия его с болезнью и печалью.

Но ужас и страх немедленно заявляли протест против этих гадких мыслей. Несмотря на то, что Реновалес жил, как неверующий человек, душа его оставалась религиозною и побуждала его призывать в трудные минуты жизни все сверхъестественные и чудесные силы, как-будто оне были обязаны приходить ему на помощь: "Господи, освободи меня от этих ужасных мыслей. Избавь от искушения. Пусть не умирает она, пусть живет, хотя бы я погиб".

И на следующий день раскаяние гнало его к докторам, его близким приятелям, для подробных расспросов, Он переворачивал весь дом, организуя лечение по широко задуманному плану и распределяя лекарства по часам. Но затем он сразу успокаивался и возвращался к своей работе, к художественным стремлениям, к любовным мечтам, не вспоминая о своих планах и считая, что жизнь жены спасена наконец.

Однажды Хосефина явилась после завтрака к нему в мастерскую; при виде ея, художника охватило некоторое беспокойство. Давно уже жена не входила к нему в рабочие часы.

Она не пожелала сесть и остановилась у мольберта, не глядя на мужа и говоря медленно и робко. Реновалес даже испугался этой простоты и естественности.

- Мариано, я пришла поговорить с тобою о девочке.

Она решила выдать дочь замуж. Все равно, это должно было совершиться, и, чем скорее, тем лучше. Ей оставалось недолго жить; она хотела спокойно закрыть глаза, зная что дочь хорошо пристроена.

Реновалес нашел необходимым запротестовать; но протест его звучал слишком бурно и порывисто, чтобы быть искренним. Чорт возьми! Умереть! А зачем ей умирать? Она чувствует себя теперь лучше, чем когда-либо раньше! Единственное, что она должна была делать, это исполнять предписания врачей.

- Я скоро умру, - повторила она холодно. - Я умру, и ты успокоишься наконец. Ты прекрасно знаешь это.

Художник попробовал было запротестовать с еще большим жаром, но глаза его встретились с холодным взглядом жены. Тогда он покорно пожал плечами. У него не было охоты спорить с женою, и надо было сохраанить спокойствие, чтобы поработать и выйти после завтрака по важным делам.

Хорошо, продолжай. Милита выходит замуж. Но за кого же?

Желание поддержать свой авторитет и выказать некоторую инициативу, а также любовь к ученику побудили его заговорить о Сольдевилье. Это он счастливый кандидат? Он - славный малый с хорошею будущностью и обожает Милиту. Стоит только поглядеть, как он, бедный, огорчается, когда она обходится с ним сухо. Из него вышел бы несомненно прекрасный муж.

Хосефина прервала болтовню мужа резким, ледяным голосом:

- Я не желаю для дочери мужа - художника. Ты прекрасно знаешь это. Достаточно примера матери.

Милита выйдет замуж за Лопеса де-Соса. Это было решенным делом. Молодой человек поговорил с Хосефиною и, заручившись её согласием, собирался просить у художника руки дочери.

- Но любит ли его Милита? He ошибаешься ли ты, Хосефина, думая, что такие дела могут решаться. по твоему желанию?

- Любовь не играет тут никакой роли. Милита согласна и хочет выйти замуж. Вдобавок, она - твоя дочь и одинаково согласилась бы выйти замуж и за Сольдевилью. Ей нужна только свобода, чтобы жить подальше от матери, вдали от моих вечных страданий... Она не высказывает и даже не сознает этого, но я догадываюсь о её желаниях.

И как-будто говоря о дочери, она не могла выдержать характера, Хосефина поднесла руку к глазам, вытирая тихия слезы.

Реновалес прибегнул к резкой вспышке, чтобы выйти из затруднения. Все это ерунда, выдумки больного воображения! Она должна думать о том, чтобы хорошенько лечиться, а не об иных вещах! К чему эти слезы? Ей хочется выдать дочь замуж за этого господина с автомобилями? Ладно. He хочется? Тоже ладно. Пусть Милита остается дома.

Пусть все будет, как она желает. Никто не будет противоречить ей. Он согласен на то, чтобы свадьба была отпразднована, как можно скорее, и незачем советоваться с ним. Он желает только покоя, ему нужно работать и выйти по одному делу. И видя, что Хосефина выходит из мастерской, чтобы выплакаться в одиночестве, он запыхтел от удовольствия, радуясь, что так хорошо вышел из тяжелаго положения.

Лопес де-Соса был, по его мнению, подходящим мужем для Милиты. Он - симпатичный молодой человек!.. В сущности не все ли равно, кто будет его зятем. У него не было свободного времени для таких пустяков. Голова его полна совсем иных забот.

Он признал Лопеса де-Соса в качестве будущего зятя и просидел много вечеров дома, чтобы придать семейным сборищам патриархальный характер. Милита болтала с женихом в одном углу гостиной. Котонер блаженствовал, наслаждаясь спокойным пищеварением и стараясь вызвать своею беседою слабую улыбку на лице супруги маэстро, которая сидела в углу, дрожа от холода. Реновалес в домашнем костюме читал газеты, наслаждаясь приятною атмосферою мирного очага. О, если бы графиня увидела его!

Однажды вечером в тостиной было произнесено имя графини де-Альберка. Милита перебирала в памяти, с юношескою жадностью, всех близких знакомых, важных дам, которые не могли пропустить её свадьбы без роскошного подарка!

- Конча что-то не заходит, - сказала молодая девушка. - Давно уже не видали мы ея.

Наступило тяжелое молчание, как-будто имя графини принесло с собою ледяной холод. Котонер замурлыкал сквозь зубы, приняв рассеянный вид. Лопес де-Соса взял с рояля ноты и заговорил о музыке, чтобы переменить разговор. Он тоже был, повидимому, в курсе дела.

- Она не приходит, потому что не должна приходить, - сказала Хосефина из своего угла. - Твой отец старается видеть ее ежедневно, чтобы она не забыла о нас.

Реновалес поднял голову в знак протеста, как-будто его разбудили от тихаго сна. Глаза Хосефины были пристально устремлены на него, без гнева, но с жестокой насмешкой. В них светилось такое же презрение, как в ту памятную ночь. Она не сказала ничего больше, но маэстро прочел в этих глазах:

- Нечего, нечего, голубчик. Ты сходишь по ней с ума, ты бегаешь за нею, но она принадлежит другим. Я хорошо знаю ее... Я все знаю. О, как смеются люди над тобою! Как я смеюсь! Как я презираю тебя".

IV.

В начале лета состоялась свадьба дочери Реновалеса с изящным Лопесом де-Соса. Целые столбцы в газетах были заполнены описанием этого события; по выражению некоторых журналистов "слава и блеск искусства соединялись с величием богатства и аристскратии". Никто не вспоминал прозвища Маpинованный Красавчик.

Маэстро Реновалес устроил пышную свадьбу. У него была только одна дочь, и он хотел выдать ее замуж с царственною пышностью, чтобы Мадрид и вся Испания говорили об этом событии, и на Милиту упал-бы луч славы, завоеванной её отцом.

Список подарков был очень велик. Все близкие знакомые маэстро, элегантные дамы, великие политические деятели, знаменитые художники и даже королевские особы фигурироваии в нем со своими подношениями. Вещей хватило бы на целую лавку. Две почетных мастерских были обращены в нарядный базар со столиками, уставленными подарками. На эту выставку тканей и драгоценностей являлись все подруги Милиты, даже самые дальния и забытые, поздравляя ее и бледнеё от зависти.

Графиня де-Альберка тоже прислала подарок, огромный, видный, словно не желала пройти незамеченною среди друзей дома. Доктор Монтеверде был представлен на выставке подношений скромною вещицею, несмотря на то, что он никогда не видел молодых, и его связывала с семьею только дружба с маэстро.

Венчание состоялось в особняке. В одной из мастерских была устроена часовня. Все, касающееся религиозной церемонии, было предоставлено Котонеру, который был в восторге, что может выказать свое влияние на важных лиц церкви.

Устройством алтаря занялся сам Реновалес; ему хотелось, чтобы рука художника чувствовалась во всем, даже в малейших деталях. На фоне старых ковров красовался старинный образ, средневековой крест и все предметы культа, наполнявшие его мастерские в виде декоративных украшений; с них стерли пыль, сняли паутину, и тем вернули им прежнее религиозное значение.

Цветы наводнили весь особняк маэстро своими пестрыми волнами; Реновалес хотел наполнить ими весь дом и заказал их в Валенсии и Мурсии, не жалея денег. Гирлянды тянулись над дверьми и по карнизам окон и образовали огромные букеты и ветки над столами и по углам. Цветы покачивались даже в виде языческих гирлянд между колоннами фасада, возбуждая любопытство публики, останавливавшейся по ту сторону решетки; женщины в плащах и мужчины с большими корзинами на головах глядели на это новшество, разинув рот и воображая, что в этом доме происходит что-то особенное, судя по беготне лакеев, которые вносили в дом пюпитры и два контрабаса в лакированных футлярах.

Реновалес бегал по дому с раннего утра, на груди его красовались две ленты и созвездие золотых и блестящих орденов, покрывавшее одну сторону его фрака. Котонер тоже нацепил знаки разных папских орденов. Маэстро разглядывал себя с удовольствием во всех зеркалах, любуясь также и другом. Нельзя было ударить лицом в грязь. Такого торжества им не придется больше увидать. Реновалес постоянно приставал к другу с расспросами, чтобы убедиться, все-ли готово. Маэстро Педаса, близкий приятель Мариано, дирижировал оркестром, в котором участвовали лучшие музыкачты Мадрида - большею частью профессора консерватории. Хор был прекрасен, но выдающихся голосов было мало, потому что большинство артистов разъехалось. Время года было неподходящее, и театры были закрыты...

Котонер докладывал другу о своих хлопотах. Ровно в десять часов утра приедет нунций, монсеньор Орланди, большой приятель его и очень важное лицо, несмотря на относительно молодые годы; Котонер познакомился с ним в Риме, когда тот был еще прелатом. Двух слов художника было достаточно, чтобы нунций оказал ему эту великую честь и повенчал детей. Друзья всегда могут пригодиться. И папский портретист, довольный, что может выйти хоть не надолго из ничтожества, ходил по комнатам, деятельно распоряжаясь всем; маэстро следовал за ним, одобряя распоряжения друга.

В одной мастерской поставили столы для завтрака и отвели место для оркестра. Остальные комнаты были предназначены для приема гостей. Все-ли готово? Оба художника глядели на алтарь с коврами матовых тонов и канделябрами, крестами и другими предметами из старинного матового золота, которое поглощало, казалось, свет, не возвращая его. Все было готово. Стены мастерских были увешаны старинными тканями и гирляндами цветов, скрывавшими от глаз пестрые этюды маэстро и неоконченные картины, все языческие произведения, которые не могли быть терпимы в строгой, выдержанной комнате, обращенной в часовню. Пол был на половину устлан яркими персидскими и арабскими коврами. Против алтаря были поставлены два молельника с высоким передком, а за ними все роскошные стулья мастерской для наиболее важных гостей; тут были и белые кресла XVIII века с изображениями пастушеских сцен на сиденьях, и большие кресла из резного дуба, и венецианская мебель, и темные стулья с бесконечно высокими спинками - одним словом целый магазин старинной мебели.

Но вдруг Котонер, отступил в ужасе. Боже, какой недосмотр! Счастье, что он углядел еще во время. В глубине мастерской, против алтаря, стоявшего у самого окна, красовалась ярко освещенная утренним светом, огромная, белая, обнаженная фигура женщины, закрывавшей одною рукою женские тайны и прижимавшей другую руку к груди. Это была Венера Медицейская, великолепная мраморная статуя, привезенная Реновалесом из Италии. Языческая красавица бросала, казалось, вызов своею блестящею белизною тусклому колориту священных предметов, выставленных напротив на алтаре. Оба художника так привыкли к этой статуе, что прошли много раз мимо, не обратив на нее никакого внимания, несмотря на то, что нагота её выглядела более дерзкою и торжествующею теперь, когда мастерская была обращена в часовню.

Котонер расхохотался.

- Вот вышел бы скандал, если бы мы не заметили ея!.. Что сказали бы дамы! Мой друг Орланди подумал бы, наверно, что ты сделал зто намеренно... он считает тебя немного вольнодумцем. Ну-ка, голубчик, поищем, чем-бы закрыть эту даму.

Порывшись хорошенько в беспорядке мастерских, они нашли индийскую ситцевую тряпку с изображениями слонов и цветов лотоса и накинули на голову богине, покрыв ее до самых ног. И в таком загадочном виде осталась Венера стоять, точно сюрприз для приглашенных.

Гости начали съезжаться. За решеткою перед особняком слышалось ржанье лошадей и стук захлопываемых дверец. Издали подкатывали все новые и новые экипажи. В вестибюле шуршали шелковые платья, и лакеи разрывались на все стороны, принимая верхнее платье, выдавая на него номерки, как в театре, и вешая его в комнате, обращенной в раздевальню. Котонер командовал лакеями в потертых фраках, с бакенбардами и бритыми усами. Реновалес же улыбался, изящно раскланиваясь на все стороны, приветствуя дам, приезжавших в белых или черных мантильях, и пожимая руки мужчин, из которых многие были в блестящей форме.

Художник чувствовал себя растроганным перед этим наплывом важных гостей, проходивших несколько чопорно по его гостиным и мастерским. Шуршанье юбок, шелест вееров, приветствия гостей, похвалы его художественному вкусу сливались в его ушах воедино, точно приятная музыка. Все являлись, сияя от удовольствия быть на виду, как на парадных представлениях в театре. Хорошая музыка, присутствие нунция, приготовления к роскошному завтраку и уверенность в том, что имена, а может-быть и портреты их появятся на следующий день в какой-нибудь аристократической газете, доставляли всем гостям много удовольствия. Свадьба Эмилии Реновалес была крупным событием.

Среди элегантной, непрерывно колеблющейся и запрудившей весь особняк толпы виднелось несколько человек молодожи, высоко поднимавших фотографические аппараты для моментальных снимков. Все те, которые относились к художнику не очень дружелюбно из-за высоких цен, содранных им за портреты, великодушно прощали ему теперь эту алчность. Этот артист жил, как важный барин... А Реновалес ходил взад и вперед, пожимая гостям руки, говоря любезности, разговаривая бессвязно и не зная, за что приняться. Попав на минутку в вестибюль, он увидел уголок сада, залитого солнцем и засаженного цветами, а по другую сторону решетки черную массу - веселую и восторженную толпу. Он вдохнул запах роз и дамских духов, и грудь его расширилась от приятного наплыва оптимизма. Жизнь - великое дело! Бедная толпа за решеткою напомнила ему о скромном происхождении. Боже мой! Как высоко он поднялся! Он чувствовал благодарность к этим богатым бездельникам, поддерживавшим его благосостояние, заботился о том, чтобы ни в чем не было недостатка и постоянно приставал из-за этого к Котонеру. Но тот отвечал ему дерзким тоном власть имущаго. Место Реновалеса там, у приглашенных. Нечего приставать к нему, он и сам знает свое дело. И повертываясь спиною к Мариано, он отдавал приказания прислуге и указывал дорогу приезжающим, распознавая гостей с первого взгляда. "Пожалуйте, господа".

Приехала группа музыкантов. Котонер направил их по заднему корридору, чтобы они добрались до своих пюпитров, не толкаясь среди публики. Затем он выругал нескольких поварят, привезших последния блюда к завтраку слишком поздно и проходивших среди нарядной толпы, высоко подняв над головами дам большие тростниковые корзины.

Котонер покинул свой пост только, когда на лестнице показалась шляпа с золотыми кистями над бледным лицом, и затем шелковая ряса с лиловыми пуговицамм и поясом и по обеим сторонам рясы - две другия, черные и скромные.

- О, монсиньор! Монсиньор Орланди! Здоровы-ли вы?

Котонер низко склонился и поцеловал у него руку. Затем, с тревогою справившись о его здоровье несмотря на то, что они виделись накануне, Котонер открыл шествие, прокладывая дорогу в переполненных гостями залах.

- Нунций! Нунций Его Святейшества!

Мужчины, как приличные люди, умеющие уважать высшую власть, перестали смеяться и болтать с дамами и склонились с серьезным видом, подхватывая бледную и красивую, точно у древней красавицы, руку нунция и прикладываясь губами к огромному камню кольца. Дамы глядели влажными глазами на монсеньора Орланди, важного прелата, дипломата церкви, вышедшего из старинной римской аристократии, высокого, худого брюнета с мертвенно-бледным лицом и властными глазами, сверкавшими ярким блеском.

В движениях его была дерзкая, вызывающая гибкость, свойственная тореросам. Женские губы с жадностью прижимались к его руке, а он оглядывал загадочным взором ряды прелестных затылков, склонившихся на его пути. Котонер шел впереди, прокладывая дорогу, гордясь своею ролью и уважением, внушаемым публике его знаменитым приятелем. Какое великое дело религия!..

Художник провел нунция облачаться в уборную, где одевались и раздевались модели, а сам остался ждать снаружи, из чувства деликатности. Но к нему ежеминутно подбегали живые, женственно-вертлявые молодые люди из свиты монсеньора, которые относились к нему с некоторым уважением, воображая, что он важное лицо. Они звали сеньора Котонера, прося помочь им отыскать разные вещи, присланные монсеньором накануне, пока художнику не надоели их приставания, и он не вошел тоже в уборную, чтобы помочь своему знаменитому другу при облачении.

Толпа в гостиных заволновалась. Разговоры умолкли, и публика бросилась было к двери, но расступилась сейчас же.

Невеста шла под руку с посаженным отцом, господином с представительною наружностью. Она была вся в белом: платье - цвета слоновой кости, вуаль - белоснежная, цветы, точно из перламутра. Только здоровый румянец и розовые губы нарушали общее впечатление белизны. Она улыбапась на все стороны без малейшей робости и смущения, довольная торжеством и своею видною ролью. За ними шел жених, ведя под руку свою новую мамашу, супругу художника; Хосефина выглядепа совсем маленькою и тщедушною, съежившись в своем парадном платье, которое было ей слишком велико, и растерявшись от шума и суеты, нарушивших её однообразное существование.

А где был отец? Реновалес пропустил торжественное появление невесты в зале; он был занят гостями. В углу комнаты его задержал чей-то веселый смех из-за веера. Кто-то дотронулся сзади до его плеча и, обернувшись, он увидел графа де-Альберка, ведшего под руку жену. Граф высказал ему свой восторг перед художественным убранством мастерских. Графиня тоже поздравила его насмешливым тоном с важным переворотом в его жизни. Пришла для него пора распрощаться с молодостью.

- Вам отставка, дорогой маэстро. Скоро вы будете дедушкой.

Конча довольно засмеялась, видя, как смутился и покраснел художник от её сострательных слов. Но не успел Мариано ответить графине, как Котонер отозвал его. Что он тут делает? Жених с невестою стоят у алтаря, монсеньор приступил к венчанию, а место отца все еще пусто. И Реновалес покорно проскучал полчаса, рассеянно следя за церковной церемонией. Вдали в задней мастерской громко заиграл оркестр из струнных инструментов, и по комнатам разлилась звучными волнами среди благоухания поблекших роз красивая, светски-мистическая мелодия.

Один нежный голос в хоре других, более низких и хриплых, запел, держась приятного ритма итальянских серенад. Минутная растроганность овладела гостями. Котонер, державшийся у самого алтаря, чтобы монсеньор не почувствовал в чем-нибудь недостатка, был растроган музыкою, видом изящной толпы и театральною важностью, с которою римский аристократ умел проводить религиозные церемонии. Глядя на красавицу Милиту, стоявшую на коленях, с опущенным под белоснежною вуалью взором, бедный неудачник усиленно мигал, чтобы скрыть слезы. Он чувствовал себя так глубоко растроганным, как-будто выдавал замуж родную дочь; это он-то, никогда не имевший семьи!

Реновалес поднимал голову, отыскивая взглядом графиню среди дамских голов в белых и черных кружевных мантильях. Иной раз глаза графини встречались с его взглядом и загорались насмешкою, иной раз они искали в толпе доктора Монтеверде.

Художник сосредоточил ненадолго внимание на церемонии. Как она затягивалась!.. Музыка умолкла. Монсеньор повернулся спиною к алтарю и сделал несколько шагов к молодым, протянув руки, точно он собирался говорить. В комнате воцарилась глубокая тишина, и голос итальянца зазвучал в этом безмолвии со слащавою певучестью, ища слова и заменяя некоторые итальянскими выражениями. Монсеньор объяснял молодым супругам их обязанности и остановился, блистая ораторским искусством, на похвалах их происхождению. О муже он сказал немного; тот принадлежал к высшим классам, из которых выходят вожаки людей, и должен был сам знать свои обязанности. Она же была дочерью великого художника с мировою славою.

И заговорив об искусстве, римский прелат оживился, словно расхваливал свое собственное происхождение; в словах его чувствовался глубокий и искренний восторг человека, проведшего всю жизнь среди роскошных, полуязыческих декораций Ватикана. "После Бога, ничто на свете не может сравниться с искусством"... И после этого утверждения, создававшего для невесты благородство происхождения, значительно превышавшее весь аристократизм окружающей публики, монсеньор стал превозносить заслуги отца. В высокопарных выражениях высказал он свой восторг перед чистою любовью и христианскою супружескою верностью, соединявшими Реновалеса и его жену, которые почти достигли уже старости и несомненно собирались прожить так же до самой смерти. Мариано склонил голову, боясь встретить насмешливый взгляд Кончи. В тишине залы послышались сдавленные рыдания Хосефины, спрятавшей лицо в кружевной мантилье. Котонер счел необходимым одобрительно покачать головою для подкрепления похвал прелата.

Затем оркестр громко заиграл Свадебный Марш Мендельсона. Стулья шумно раздвинулись, дамы обступили невесту, и поздравления посыпались на нее среди общей давки, где каждый старался подойти первым. Шум и гам заглушили звуки оркестра. Монсеньор, утративший всю свою важность с окончанием церемонии, направился со своей свитой в уборную, неэамеченный публикою. Невеста покорно улыбалась в дамских объятиях, предоставляя подругам и знакомым звонко целовать себя. Она была поражена несложностью события. И это все? Она уже повенчана?

Котонер заметил, что Хосефина пробирается в толпе и возбужденно ищет кого-то взглядом, с покрасневшим от волнения лицом. Инстинкт предупредил его о надвигающейся опасности.

- Возьмите меня под руку, Хосефина. Пойдемте подышать воздухом. Здесь можно задохнуться.

Она взяла его под руку, но не вышла из комнаты, а увлекла его к гостям, окружавшим Милиту, и остановилась, увидя наконец графиню де-Альберка. Осторожный художник вздрогнул. Это было именно то, чего он ожидал и боялся. Хосефина искала свою соперницу.

- Хосефина! Хосефина! Дождались мы с тобою свадьбы Милиты!

Но осторожность его оказалась излишнею. Увидя подругу, Конча подбежала к ней. "Дорогая моя! Как давно мы не видались! Поцелуемся... Ну, еще разок!" И она звонко поцеловала ее, шумно и экспансивно обнимая подругу. Маленькая фигурка почти не сопротивлялась и покорно и бесстрастно отдалась ласкам графини, печально улыбаясь и не смея протестовать по привычке и строгому восиитанию. Она холодно вернула поцелуи, с полным равнодушием. Она не чувствовала ненависти к Конче. Если не она, так другая; страшный, истинный враг находился в самой душе её мужа.

Устав от непрерывных поздравлений, молодые весело прошли под руку среди гостей и исчезли под звуки свадебного марша.

Музыка умолкла, и гости набросились на столы, уставленные бутылками, закусками и сластями; лакеи суетились, не зная, как разорваться среди черных рукавов и белых дамских ручек, хватавшихся за тарелки с золотым бордюром и перламутровые ножички сложенные у блюд. Это было целое возстание; несмотря на свою благовоспитанность и веселое настроение, публика наступала друг другу на шлейфы и работала локтями, как будто умирала от голода по окончании церемонии.

Пыхтя и отдуваясь после осады столов, гости рассыпались с тарелками в руках по мастерским, закусывая даже на алтаре. Прислуга не поспевала исполнять все приказания; молодежь хватала бутылки с шампанским и бегала взад и вперед, поднося дамам бокалы. Столы подвергались грабежу. Лакеи поспешно уставляли их новыми блюдами, но пирамиды бутербродов, фруктов и сластей живо расхватывались гостями, а бутылки исчезали. По две-три пробки сразу непрерывно взлетали в потолок.

Реновалес бегал, как лакей, с тарелками и стаканами в руках, переходя от столиков, окруженных людьми, в углы, где сидело несколько пожилых дам. Графиня де-Альберка разыгрывала повелительницу и заставляла его бегать взад и вперед по всевозможным пустякам.

Реновалес заметил среди публики Сольдевилью, своего любимого ученика. Он давно уже не видал его. Молодой человек выглядел печальным, но утешадся, любуясь своим жилетом; этот модный жилет с золотыми пуговицами из черного бархата с цветами произвел фурор среди молодежи.

Маэстро решил нужным сказать ему несколько утешительных сдов. Бедный мальчик! В первый раз в жизни художник дал ему понять, что "посвящен в его тайну".

- Я желал своей дочери иного мужа, но эго не могло состояться. Работай, Сольдевильита! He пааай духом. Мы, художники, должны знать только одну любовь - к живописи.

И довольный этими добродушными словами утешения, Реновалес вернулся к графине.

Торжество кончилось в полдень. Лопес де-Соса с молодой женой появились одетыми в дорогу: он - в пальто из лисьяго меха, несмотря на жару, в кожаной шапке и высоких гетрах, Милита - в длинном непромокаемом ватерпруфе, с густою вуалью на голове, точно беглая одалиска.

У подъезда их ждало последнее приобретеиие жениха - мотор в восемьдесят лошадиных сил, купленный им специально для свадебного путешествия. Молодые должны были провести ночь а нескольких стах километрах от Мадрида, в Старой Кастилии, где у Лопеса де-Соса было унаследованное от родителей имение, в котором он ни разу еще не был.

Это был современный брак, как говорил Котонер; молодые должны были впервые очутиться наедине на большой дороге, если не считать, конечно, спины скромного и молчаливого шоффера. На следующий же день они собирались выехать в Европу и добраться до Берлина, а может-быть и дальше.

Лопес де-Соса крепко пожимал руки направо и налево с гордым видом отважного иутешественника. Перед отъездом он внимательно осмотрел авиомобиль.

Милита подставляла лицо для поцелуев, и унесла на вуали слезы матери.

- Прощай! Прощай, дочь моя!

И свадьба была кончена.

Реновалес остался вдвоем с женою. Отсутствие дочери усилило в них чувство отчужденности, расширив пропасть между ними. Они глядели друг на друга угрюмо и печально, и ни чей голос не нарушал безмолвия в доме и не служил им предлогом, чтобы переброситься несколькими словами. Жизнь их стала похожею на существование двух преступников, которые ненавидят друг друга, но скованы одною цепью и обречены на тягостную совместную жизнь и даже на совместное удовлетворение самых низменных физических потребностей.

В надежде избавиться от этого ужасного одиночества, обоим пришла в голову мысль, поселить с собою молодых. Особняк был велик, и места хватило бы всем. Но Милита воспротивилась этому плану, деликатно, но упорно, и муж поддержал ее. Он не мог жить вдали от своих конюшень и гаража. Кроме того он не мог, не приведя тестя в ужас, перевезти в особняк свою драгоценную коллекцию, свой большой музей из голов убитых быков и окровавленных плащей знаменитых матадоров; все эти вещи вызывали восторг его друзей и чрезвычайно интересовали приезжих иностранцев.

Когда художник с женою остались вдвоем, им показалось, что они состарились в один месяц на несколько лет. Особняк казался им теперь еще более пустым и громадным; в нем царила гробовая тишина, точно в старинных заброшенных зданиях. Реновалес предложил Котонеру переехать к ним жить, но неудачник отказался, струсив слегка. Он согласился обедать в особняке и проводить там большую часть дня, но желал сохранить свободу и не мог порвать со своими многочисленными знакомыми.

В разгаре лета Реновалес уговорил жену поехать, как всегда, на морские купанья. Это была маленькая, мало известная, рыбацкая деревенька в Андалузии, где художник написал немало картин. Ему было скучно в Мадриде. Графиня де-Альберка уехала с мужем в Биарриц, а доктор Монтеверде укатил за нею.

Супруги уехали, но пробыли на берегу моря не дольше месяца. Маэстро успел написать не больше двух картин. Хосефина стала чувствовать себя хуже. По приезде на море, в здоровье её произошла сильная перемена к лучшему. Она повеселела, стала просиживать целыми часами на берегу, жарясь на солнце с бесстрастною неподвижностью больной, жаждущей тепла, и бессмысленно любуясь чудным морем, в то время, как муж писал перед несколькими бедными рыбаками, обступившими его полукругом. Хосефина пела и улыбалась иногда маэстро, словно прощая ему все и желая забыть прошлое. Но вскоре она опять загрустила и почувствовала большую слабость во всем теле. Веселый берег и приятная жизнь на открытом воздухе стали вызывать в ней отвращение, как свет и шум у некоторых больных, ищущих утешения в глубине алькова. Она соскучилась по своем печальном доме в Мадриде. Там ей было лучше; она чувствовала себя сильнее среди приятных воспоминаний и безопаснее от черной меланхолии, грозившей постоянно овладеть ею вновь. Кроме того она жаждала увидеть дочь. Реновалес телеграфировал зятю по просьбе жены. Довольно им носиться по Европе, пусть вернутся домой. Мать соскучилась по Милите.

Супруги вернулись в Мадрид в конце сентября, а вскоре последовали их примеру и молодые, довольные своим путешествием, но еще более довольные возвращением на родину. Самолюбие Лопеса де-Соса страдало за границей при знакомстве с более важными людьми, чем он, подавлявшими его роскошью своих моторов, а жене его хотелось жить среди знакомых, чтобы блистать своим богатством. Она жаловалась на нелюбознательность людей заграницей, где никто не интересовался ею.

Хосефина оживилась от присутствия дочери. Милита приезжала часто по вечерам на моторе с шумом и треском; в Мадриде, покинутом в это время года изящною публикою, её роскошный экипаж производил очень сильное впечатление. Она увозила мать кататься по пыльным дорогам в окрестностях столицы. Иной раз и Хосефина собиралась с силами, побеждала в себе физическую вялость и ехала к дочери (занимавшей квартиру в бельэтаже на улице Олозага), радуясь полному комфорту, окружавшему дочь.

Маэстро скучал. Заказов на портреты у него не было в это время. В Мадриде ему нечего было делать после яркого света и чудных красок Средиземного моря. Кроме того он скучал без Котонера, который уехал в маленький кастильский городок с историческим прошлым, где он пользовался заслуженным почетом, удовлетворявшим его до комизма развитое чувство собственного достоинства; он жил во дворце прелата и реставрировал самым возмутительным образом некоторые картины в соборе.

Одиночество обостряло в Реновалесе воспоминание о графине деАльберка. Она, со своей стороны, поддерживала это воспоминание ежедневными пространными письмами. Она писала ему и в рыбацкую деревню, и теперь в Мадрид, желая знать его образ жизни, интересуясь всеми мельчайшими подробностями, рассказывая о своей собственной жизни на бесконечном множестве страниц и излагая в каждом письме целый роман.

Художник следил за жизнью Кончи из минуты в минуту, как будто она протекала на его глазах. Графиня писала ему про Дарвина, скрывая под этим прозвищем имя Монтеверде, жаловалась на его холодность, равнодушие и снисходительно-сострадательный тон, которым он отвечал на её страстные ласки. "Ах, маэстро, я очень несчастна!" Иной раз тон писем был самый оптимистический. Графиня торжествовала, и художник читал между строчками о её восторге и догадывался о её упоении минутами счастья, в собственном доме, где она дерзко пренебрегала присутствием слепого графа. И она рассказывала художнику обо всем с бесстыдным и отчаянным доверием, словно он не был мужчиною и не мог чувствовать ни малейшего волнения от этих писем.

В последних письмах Конча была вне себя от радости, Граф находился в Сан-Себастиане, чтобы попрощаться с королем, исполняя высокую политическую миссию. Хотя он не был очень близок ко двору, его избрали в качестве представителя высшей испанской аристократии, чтрбы отвезти орден Золотого Руна какому-то князьку в одно из самых мелких немецких государств. Бедный старик, не добившийся этого великолепного ордена для себя, находил утешение в том, что вез его другому с большою торжественносгью. Реновалес чуял во всем этом руку графини. Письма её сияли счастьем. Она оставалась одна с Дарвином, так как старый граф должен был долго пробыть за границей, и могла жить с доктором, как муж с женою, без всякого риска и опасений!

Реновалес читал эти письма только из любопытства; они не производили на него теперь глубокого и продолжительного впечатления. Он привык к положению доверенного лица графини; страстные чувства его к ней охладели от откровенности этой женщины, поверявшей ему все свои тайны. Единственное, чего он не знал в ней еще лично, было её тело; внутреннюю же жизнь её он знал, как ни один из её любовников. и она начинала уже надоедать ему. Отсутствие графини и расстояние наполняли его душу холодным спокойствием. По прочтении этих писем, он думал всегда одно и тоже: "Экая сумасшедшая! Что мне за дело до её секретов!"

Целую неделю не получал он уже писем из Биаррица. В газетах писалось о путешествии уважаемого графа де-Альберка. Он находился уже в Германии, со всею своею свитою, готовясь нацепить благородного агнца на грудь князя. Реновалес хитро улыбался, но без зависти или волнения, при мысли о долгом молчании графини. Одиночество причинило ей, очевидно, много забот.

Но вдруг, однажды вечером, он получил от неё весть самым неожиданным образом. Он выходил под вечер из дому, чтобы прогуляться над Ипподромом вдоль канала и полюбоваться Мадридом с этого возвышения, когда у самой решетки посыльный мальчик в красном плаще подал ему письмо. Художник изумился, узнав почерк Кончи. Письмо состояло из четырех строчек, написанных наспех нервною рукою. Конча только что приехала с горничною Мэри с курьерским поездом из Франции и была одна дома. "Приезжайте скорее... бросьте все... Серьезные новости... я умираю!" И маэстро помчался к ней, несмотря на то, что эта весть о смерти не произвела на него сильного впечатления. Он привык к преувеличениям графини и понимал, что дело не может-быть так страшно.

В роскошном доме графа де-Альберка царили пустота, полумрак и пыльная атмосфера, как в заброшенных зданиях. Из прислуги остался при доме только швейцар. У лестницы играли его дети, как будто не зная еще о приезде хозяйки. Мебель была в чехлах, лампы закутаны тряпками, бронза и зеркала глядели тускло под слоем пыли. Мэри открыла Реновалесу дверь и провела ero по темным гостиным с затхлою атмосферою и запертыми балконами; драпировки были всюду сняты, жалюзи спущены, и свет проникал только в щелки.

В одной комнате он наткнулся на несколько неразобранных сундуков, забытых, очевидно, в суматохе.

В конце этого путешествия, чуть ли не ощупью, по пустынному дому, Реновалес увидел пятно света; это была дверь спальни графини, единственной комнаты, освещенной косыми лучами заходящего солнца. Конча сидела у окна в кресле, нахмурив брови. Глаза ея, блестевшие в угасавшем свете, были устремлены вдаль.

Увидя художника, она порывисто вскочила с кресла, протянула руки и побежала к нему, словно ища помощи.

- Мариано! Маэстро! Он уехал... он бросил меня навсегда.

Она стонала, хваталась за него, прижимаясь головою к его плечу и орошая его бороду слезами, стекавшими капля по капле по её щекам.

Реновалес был так поражен, что нежно оттолкнул ее и усадил вь кресло.

- Но кто уехал? Кто же это? Дарвин?

Да, именно он. Все кончилось. Графиня еле говорила. Слова её прерывались судорожными рыданиями. Она дрожала всем телом от оскорбленной гордости. Он уехал в разгаре счастья, когда она воображала, что держит его крепче, чем когда-либо, и когда они наслаждались впервые полною свободою. Она надоела важному сеньору; он еще любил ее, - стояло в его письме, - но жаждал свободы для продолжения научных занятий. Он был пресыщен её любовью, благодарен за всю её доброту, но бежал, чтобы скрыться за границей и быть великим человеком, не думая больше о женщинах. Так писал он в своем прощальном письме. Но это ложь, сплошная ложь! Она догадывалась об истинном положении вещей. Этот гадкий человек удрал с одной кокоткой, с которой не сводил глаз на плаже в Биаррице.

Это была безобразная ломака и каналья, которая сводила, вероятно, мужчин с ума тайными прелестями греха. Приличные женщины надоедали этому господину! Он считал себя, повидимому, также обиженным тем, что ей не удалось добиться для него кафедры и провести его в парламент. Господи, неужели же она виновата в этих неудачах? Она сделала, ведь, все, что возможно.

- Ах, Мариано, мне кажется, что я умираю. Это не любовь; я перестала любить его, я его ненавижу! Я взбешена, возмущена, мне хотелось бы схватить этого подлеца, задушить его. Стоило безумствовать из-за него! Господи, где у меня были глаза?

Когда она увидела себя брошенной, ее охватило одно страстное, бешеное желание - броситься к верному другу, к советнику, к брату, поехать в Мадрид к Реновалесу и рассказать ему все, все решительно! Она испытывала потребность исповедаться ему, сообщить даже некоторые секреты, при одном воспоминании о которых краска стыда заливала ей лицо.

Никто на свете не любил ее бескорыстно, никто, кроме маэстро. И она приехала к нему за утешением и защитою, как будто осталась одна в пустыне, во мраке ночи.

Эта потребность в защите еще более усилилась в присутствии художника. Конча снова бросилась ему на шею, истерично рыдая, точно ее окружала опасность.

- Маэстро, только вы у меня остались. Мариано, вы - моя жизнь. Вы не бросите меня никогда? Вы всегда будете мне братом?

Реновалес был ошеломлен этой бурной сценой и возбуждением женщины, которая прежде отталкивала его, а теперь вешалась ему на шею и не выпускала из своих объятий, несмотря на его старания высвободиться. Он же оставался довольно холодным. Его оскорбляло гордое отчаяние графини, вызванное в ней не им, а другим человеком.

Давно желанная женщина пришла к нему сама, истерично отдавалась ему, жаждала, казалось, поглотить его, не отдавая себе отчета в своих поступках и действуя бессознательно, в ненормальном возбуждении. Но художник отступал в неожиданном страхе, колеблясь и труся; ему было больно, что мечты его осуществлялись не естественным путем, а под влиянием разочарования и оскорбленного самолюбия.

Конча прижималась к нему, ища защиты в его крупном теле.

- Маэстро! Друг мой! He покидайте меня! Вы - добрый человек!

Она закрывала глаза, цеиовала его в мускулистую шею, поднимала влажный взгляд и искала в полумраке его лицо. Они почти не видели друг друга; в комнате царил таинственный полумрак, предметы стушевывались, точно во сне. Это была такая же опасная обстановка, как в тот памятный день в мастерсксй.

Но вдруг графиня отступила в ужасе, убегая ог маэстро, спасаясь в самых темных углах и ускользая от его жадных рук.

- Нет, это неть! Это принесет нам одно несчастье! Мы будем друзьями... и только, друзьями навеки!

Голос её звучал искренно, но слабо и устало, как у несчастной жертвы, которая сопротивляется и пытается защитить себя, выбившись из сил. Художник же, во мраке комнаты, чувствовал животное удовлетворение первобытного воина, который изголодался во время длинного похода по пустыне и насыщается обилием всех прелестей вь завоеванном городе, дико рыча от удовольствия.

Когда он пришел в себя, было уже поздно. Свет уличных фонарей проникал в комнату в виде красноватых и далеких отблесков.

Холодная дрожь пробежала по телу художника, как будто он вышел из душистой и тихо шепчущей волны. Он не сознавал времени и чувствовал себя слабым и подавленным, словно ребенок после гадкого поступка.

Конча охала и вздыхала. Какое безумие! Все это произошло против её воли; она предчувствовала крупные неприятности. К мирному спокойствию, позволявшему ей неподвижно лежать и наслаждаться сознанием принесенной жертвы, примешивался некоторый страх.

Она первая вполне овладела собою. На блестящем фоне окна появился её силуэт. Она подозвала к себе художника, который был сконфужен и не выходил из темного угла.

- Наконец-то... Это должно было свершиться, - произнесла она твердым голосом. - Это была опасная игра; она не могла кончиться иначе. Теперь я понимаю, что любила тебя, что ты - единственный, которого я могу любить.

Реновалес подошел к ней. Их фигуры образовали один общий силуэт на блестящем фоне окна, крепко обнявшись, точно оне желали слиться во едино.

Руки её нежно раздвинули прядки волос на лбу художника... Она поглядела на него с упоением, затем нежно и бесконечно ласково поцеловала в губы, шепча тихим голосом:

- Марианито, радость души моей... Я люблю, я обожаю тебя. Я буду твоей рабынею... He бросай меня никогда... Я вернусь к тебе на коленях... Ты не знаешь, как я буду любить тебя. Ты не избавишься теперь от меня, ты сам этого пожелал... художник мой ненаглядный... чудный мой урод... великан... кумир мой.

V.

Однажды вечером, в конце октября, Реновалес заметил в своем приятеле Котонере некоторое беспокойство.

Маэстро часто шутил с ним, расспрашивая о работах по реставрированию картин в старом соборе. Котонер вернулся оттуда пополневшим и веселым, нагуляв себе немножко поповского жиру. Реновалес уверял, что друг привез с собою все здоровье каноников. Стол епископа с обилием роскошных блюд был для Котонера приятным воспоминанием. У него текли слюнки, когда он описывал этот стол и расхваливал добрых священников, которые, подобно ему, не знали никаких страстей и наслаждений, кроме тонких кушаний. Реновалес хохотал, представляя себе простодушных попиков, которые собирались днем после службы у лесов художника, перед картинами, восторгаясь его работою, и почтительных прислужников и прочих духовных лиц, которые не сводили глаз с уст дона Хосе и поражались простоте художника - приятеля кардиналов, - выучившагося живописи в самом Риме.

Увидя его в этот день после завтрака серьезным и молчаливым, Реновалес поинтересовался причиною зтого настроения. Может быть, его работою были недовольны? Или деньги все вышли?... Котонер отрицательно покачал головою. Его собственные дела шли хорошо. Он был озабочен состоянием Хосефины. Разве Реновалес ничего не видит?

Маэстро пожал плечами. У Хосефины ничего нового - все только неврастения, сахарная болезнь и другия хронические страдания, от которых она не желала лечиться, не слушая врачей. Она еще ослабела за последнее время, но нервы её были, повидимому, спокойнее; она меньше плакала и упорно молчала, желая только сидеть в одиночестве где-нибудь в углу, глядя перед собою бессмысленным взором.

Котонер снова покачал головою. Его не удивлял оптимизм Реновалеса.

- Ты ведешь нехороший образ жизни, Мариано. Ты изменился за время моего путешествия. Я не узнаю тебя. Прежде ты не мог жить без работы, а теперь ты целыми неделями не берешь кисти в руки.Ты куришь, поешь, ходишь взад и вперед по мастерской и вдруг срываешься с места, уходишь из дому и отправляешься... я-то знаю куда, и жена твоя подозревает, наверно. Очень уже ты много развлекаешься, маэстро! А до всего остального тебе дела нет! Но, голубчик, спустись с облаков, оглядись кругом, имей же сострадание.

Добрый Котонер искренно возмущался жизнью друга; тот нервничал, внезапно уходил из дому и возвращался рассеянный, со слабою улыбкою на губах и мутным взором, точно наслаждался мысленно чудными воспоминаниями.

Старый художник был очень озабочен упадком сил у Хосефины. Она страдала от страшного, прогрессирующего истощения, хотя организм ея, измученный долголетними страданиями, был, кажется, и без того уже истощен до последней степени. Бедная женщина кашляла, и этот кашель не сухой, но мучительный и разнообразный, беспокоил Котонера.

- Надо непременно пригласить врачей еще раз.

- Пригласить врачей! - воскликнул Реновалес. - А к чему, спрашивается? У нас перебывал целый медицинский факультет, и все без толку. Она не слушается, ничего не исполняет, наверно, чтобы злить меня и делать мне наперекор. Нечего беспокоиться; ты не знаешь ея. Несмотря на всю её слабость и чахлость, она проживет дольше тебя и меня.

Голос его дрожал от гнева, как-будто его злила тяжелая атмосфера дома, где он не знал иных развлечений кроме приятных впечатлений, приносимых извне.

Но Котонер настоял на том, чтобы он пригласил одного своего приятеля врача.

Хосефина рассердилась, догадавшись об опасениях, внушаемых её здоровьем. Она чувствовала себя хорошо. Все её нездоровье состояло в пустяшной простуде из-за перемены погоды. И в глазах её светился оскорбительтельный упрек мужу за внимание, в котором она видела одно лицемерие.

Когда, после внимательного осмотра больной, врач и художник заперлись наедине в кабинете, доктор помолчал в нерешимости, словно боялся высказать свои мысли. Он не мог сказать ничего определеннаго; с этим истощенным организмом легко можно было ошибиться, так как жизиь теплилась в нем лишь чудом... Затем он обратился к обычному уклончивому средству... Надо увезти больную из Мадрида... переменить обстановку... дать ей подышать чистым воздухом.

Реновалес запротестовал. Куда же ехать в начале зимы, когда она захотела вернуться домой даже летом! Доктор пожал плечами и написал рецепт; видно было, что он прописывает лекарство только, чтобы не уйти бесследно. Он объяснил мужу несколько симптомов для наблюдения их в больной и ушел, снова пожав плечами в знак колебания и бессилия.

- Да, почем знать! Может-быть!.. В организме человеческом происходит иногда реакция, появияется поразительная сила для борьбы с болезнью.

Эти загадочные слова утешения испугали Реновалеса, Он стал следить за женою потихоньку, прислушиваясь к её кашлю и внимательно приглядываясь к больной, когда она не смотрела. Они устроили себе теперь отдельные спальни. После свадьбы Милиты отец занял комнату дочери. Они разорвали рабские узы, перестав спать на одной постели и мучить друг друга. Реновалес старался сгладить эту отчужденность, входя по утрам в комнату жены.

- Хорошо-ли ты спала? He надо ли тебе чего-нибудь?

Жена встречала его угрюмым и враждебным взором.

- Ничего.

И произнеся этот лаконический ответ, Хосефина повертывалась в постели спиною к нему, чтобы выказать свое презрение.

Художник переносил враждебное отношение жены с кроткою покорностью, считая такое поведение своим долгом. Она могла, ведь, умереть! Но возможность скорой смерти оставляла его вполне равнодушным; он даже сердился на себя, как-будто в нем было два разных существа, и упрекал себя в жестокости и в ледяном равнодушии к больной.

Однажды вечером, у графини де-Альберка, после дерзких минут счастья, которым они бросали, казалось, вызов миру и спокойствию вернувшагося из заграницы гранда, художник робко заговорил о жене.

- Я буду приходить теперь реже. He удивляйся этому. Хосефина очень больна.

- Очень? - спросила Конча.

И Реновалес узнал в искре, вспыхнувшей в её взгляде, что-то знакомое - какое-то голубое сияние, мелькавшее перед его глазами с адским блеском во мраке ночей и мучившее его совесть.

- Нет, надо надеяться, что все обойдется. Я думаю, что опасности нет.

Он чувствовал потребность лгать и искал утешения в том, что легко отзывался о болезни, воображая, что сознательный самообман избавит его от беспокойства. Он лгал, чтобы оправдать себя в своих глазах, делая вид, что не знает всего причиненного им зла.

- Это пустяки, - говорил он дочери, которая была взволнована видом матери и проводила у неё все ночи. - Простая простуда от перемены погоды. Это пройдет, как только настанет тепло.

Он велел топить все печи в доме; в комнатах было невыносимо жарко. Он громко заявлял твердым голосом, что жена простудилась, а внутренний голос нашептывал ему: "Это ложь, она умирает. Она умирает, и ты это знаешь".

Симптомы, о которых предупредил его врач, появлялись теперь один за другим с педантичною точностью, ведя за собою смерть. В начале Реновалес замечал только постоянную лихорадку; температура повышалась каждый вечер, прерываясь сильным ознобом. Затем начался проливной пот по ночам, от которого простыни бывали совершенно мокры. У этого жалкого тела, становившагося все более хрупким и тощим, как-будто огонь лихорадки пожирал последние остатки мускулов и жира, оставалась для защиты только кожа, которая тоже таяла от постоянного пота. Кашель не давал ей покоя, нарушая тяжелыми хрипами тишину особняка; слабая фигурка металась, стараясь незаметно выкашлять то, что давило ей легкия. Больная жаловалась на постоянную боль в нижней части груди. Дочь кормила ее, упрашивая, лаская и поднося ей ложку ко рту, точно ребенку; но больная возвращала пищу из-за кашля и тошноты, жалуясь на адскую жажду, которая жгла ей внутренности.

Так прошел месяц. Реновалес, со своим оптимизмом, заставлял себя верить тому, что болезнь не пойдет дальше.

- Она не умрет, Пепе, - говорил он энергичным тоном, словно готов был поссориться с каждым, кто не согласится с ним. - Она не умрет, доктор. Разве вы не согласны со мною?

Доктор, по обыкновению, пожимая плечами в ответ. "Может-быть... Мыслимо". И ввиду того, что больная упорно отказывалась от врачебного осмотра, доктор судил о болезни по симптомам, сообщаемым ему мужем и дочерью.

Несмотря на невероятную худобу, некоторые части тела Хосефины значительно увеличились в объеме. Живот вздулся; в ногах замечалась странная особенность: на одной ноге, тощей и худой, кожа еле прикрывала кости, на которых не осталось ни намека на жир, другая же, огромная, пополнела, как никогда, и под белою, натянутою кожею ясно обрисовывались ярко-голубые, змеящиеся вены.

Реновалес наивно расспрашивал доктора. Что он полагал об этих симтомах? Врач опустил голову. Ничего. Надо подождать. Природа часто подносит сюрпризы. Но затем, словно приняв вдруг решение, он попросил позволения прописать лекарство и увел под этим предлогом мужа в кабинет.

- Я должен высказать вам всю правду, Реновалес... Я не могу дольше выносить этой сострадательной комедии; она годится для других людей. Вы, ведь, мужчина. Это скоротечная чахотка. Больная протянет несколько дней, а может-быть несколько месяцев, но умрет несомненно, и я не знаю средства помочь ей. Если угодно, созовите консилиум.

Она умирает! Реновалес был так поражен, как-будто мысль о таком исходе никогда не приходила ему в голову. Она умирает! Когда доктор вышел из комнаты твердыми шагами, с видом человека, снявшего с себя тяжелую ответственность, художник повторил мысленно эти слова. Но теперь они не производили на него никакого впечатления, оставляя его совершенно равнодушным. Но неужели действительно может умереть эта маленькая женщина, которая так угнетала его и так пугала, несмотря на свою слабость?

Он зашагал по мастерской, повторяя вслух:

- Она умирает? умирает!

Он. произносил эти слова, желая прочувствовать их, застонать от горя, но ничто не помогало - он попрежнему оставался безчувственным.

Хосефина умирала, а он был невозмутим! Он попробовал плакать, властно заставляя себя исполнить этот долг, замигал глазами, сдерживая дыхание и стараясь охватить свое несчастие воображением. Но глаза его остались сухими, легкие с наслаждением вдохнули воздух, непокорные мысли не пропустили ни одного печального образа. Это было чисто внешнее, поверхностное огорчение, выливавшееся лишь в словах, жестах и хождении по комнате; душа же оставалась безчувственною, как-будто застыла в мирном равнодушии от уверенности в смерти жены.

Его стал мучить стыд за эту чудовищную жестокость. Те причины, которые побуждают аскетов подвергать себя смертельным наказаниям за грехи воображения, погнали его теперь, в сильном раскаянии, в комнату больной. Он твердо решил не выходить оттуда, покорно сносить презрительное молчание жены и не покидать её до последней минуты, забывая о сне и о голоде. Он испытывал потребность очиститься каким-нибудь благородным и великодушным поступком от своего страшного ослепления.

Милита перестала проводить ночи при матери и вернулась домой, не доставив этим особенного удовольствия мужу, который был рад неожиданному возвращению к жизни холостяка.

Реновалес не спал. После полуночи, когда уходил Котонер, он молча ходил по ярко освещенным комнатам вблизи спальни и заглядывал изредка в комнату жены. Хосефина металась по постели, вся в поту, то в приступе жестокого кашля, то в тяжелой дремоте. Она так ослабела и съежилась, что тело её еле виднелось под одеялом, точно у ребенка. Остаток ночи маэстро проводил в кресле, куря и широко открыв глаза, но предаваясь тяжелой дремоте.

Мысли его уносились далеко. Тщетно стыдился он своей жестокости. Его околдовала, казалось, какая-то таинственная сила, уничтожавшая в нем раскаяние. Он забывал о больной и спрашивал себя, что делает в это время Конча; воображение рисовало ее обнаженною, в минуты забвения; он вспоминал её слова, волнение, ласки во время свиданий. С трудом отрываясь от этих мечтаний, он шел, точно искупляя грехи, к двери спальни и прислушивался к тяжелому дыханию больной. Лицо его было серьезно, но плакать он не мог и тщетно старался изобразигь грусть на лице.

После двух месяцев болезни, Хосефине стало тяжело лежать ве постели. Дочь поднимала ее, как перышко, и больная сидела в кресле, крошечная, тщедушная, неузнаваемая; от лица её остались только глазные впадины и заострившийся нос.

Котонер с трудом сдерживал слезы при виде ея.

- От неё ничего не осталось! - говорил он, уходя. - Никто не узнал-бы её теперь.

Тяжелый кашель отравлял больную. На губах показывалась белая пена, которая застывала на углах рта. Глаза её расширились и глядели как-то странно, словно видели больше, чем то, что окружало больную. О, эти глаза! Какой страх пробуждали они всегда в Реновалесе!

Однажды вечером они устремились на него с выражением злобного упорства, которое приводило его всегда в ужас. Эти глаза проникали в его мозг и копались в его мыслях.

Они были одни в комнате; Милита ушла домой, Котонер дремал на кресле в мастерской. Больная выглядела в этот вечер более оживленною и словоохотливою и глядела с некоторым состраданием на мужа, сидевшего у её постели.

Она умирала, она твердо знала, что умрет. И последний протест жизни, которой не хочется угаснуть, и страх перед неведомым, вызвал слезы на её глазах.

Реновалес шумно заспорил, желая скрыть свою ложь под громким протестом. Что это она говорит о смерти? Она останется жива и проживет еще счастливо долгие годы.

Хосефина ульбнулась, как-будто испытывала сострадание к нему. Она не обманывала себя; взор её проникал глубже, чем его глаза; она чуяла то неосязаемое и невидимое, что окружало ее. И она заговорила слабым, но торжественным голосом человека, который произносит последния слова и в последний раз изливает душу.

- Я умру, Мариано, и раньше, чем ты думаешь... но позже, чем мне хотелось. Я умру, и ты успокоишься наконец.

Он, он мог желать её смерти! Удивление и раскаяние заставили его вскочить на ноги, возбужденно зажестикулировать и взволноваться так сильно, как-будто невидимые руки грубо раздели его вдруг.

- Хосефина, ты бредишь. Успокойся, ради Христа, не говори таких вещей.

Она улыбнулась, и лицо её болезненно перекосилось; но оно сейчас же прояснилось, как у человека, который умирает в полном сознании, без кошмаров и бреда. Она говорила с искренним, сверхчеловеческим состраданием, оборачиваясь назад на жалкую жизнь, покидая навсегда её мутное течение, ступив уже одною ногою на берег вечного мрака, вечного мира.

- Мне не хотелось умереть без того, чтобы не высказать тебе всего. Я умираю, зная все. He вскакивай... не протестуй. Ты знаешь мою власть над тобою. Много раз видела я ужас в твоих глазах при виде того, с какою легкостью я читаю твои мысли... Давно уже убедилась я в том, что все кончено между нами. Мы жили, как две Божьих скотинки, ели вместе, спали вместе, помогали друг другу по необходимости... но я заглядывала в твой внутренний мир, в твое сердце... там не было ничего, ни воспоминания, ни искры любви. Я была для тебя женщиною, хорошею подругою, которая ведет хозяйство и избавляет тебя от мелких жизненных забот. Ты много работал, чтобы окружить меня комфортом, чтобы я была довольна и молчала, оставляя тебя в покое. Но любовь?.. Ея не было никогда. Многие живут так, как мы... многие, почти все. Но я не могла; я воображала, что жизнь совсем не то. Мне не жаль поэтому умирать... He выходи из себя, не кричи. Ты не виноват, мой бедный Мариано... Мы сделали большую ошибку, поженившись.

Она говорила мягко и нежно, словно была уже в другом мире, не упоминая из великодушие о жестокости и эгоизме в той жизни, с которою расставалась. Такие люди, как он, были исключениями; им следовало жить одиноко, особою жизнью, как растут большие деревья, которые высасывают из почвы весь сок и душат всякое растение, попавшее в сферу их корней. Но она сама была недостаточно сильна для такого одиночества; её слабая натура нуждалась в тихой нежности, во взаимной любви. Ей надо было выйти замуж за обыкновенного человека, за простое существо, как она сама, безо всяких высших стремлений, со скромными, обыденными требованиями. Художник же увлек ее за собою, сбил с легкого и обычного пути, по которому идет большинство людей, и она упала на полдороге, состарившись в расцвете молодости и не вынеся этого пути, который превышал её силы.

Реновалес волновался, не переставая протестовать.

- Какие глупости ты говоришь! Ты бредишь. Я всегда любил тебя, Хосефина. Я люблю тебя...

Но глаза её заискрились гневом и приняли жесткое выражение.

- Замолчи, не лги. Я знаю о куче писем, спрятанных в шкафу за книгами в твоей мастерской. Я прочитала все по очереди. Я знала, куда ты прятал эти письма, когда их было всего три. Теперь ты видишь, что я знаю все, касающееся тебя, что я имею власть над тобою, что ты ничего не можешь скрыть от меня. Я знаю о твоей любви...

У Реновалеса застучало в висках, и пол зашатался под его ногами. Что за чародейство!.. Эта женщина обладала таким инстинктом, что обнаружила даже существование тщательно скрываемых писем!

- Все это ложь! - закричал он энергично, чтобы скрыть свое смущение. - Никакой любви у нас не было. Если ты читала эти письма, то знаешь не хуже меня, в чем тут дело. У нас чисто дружеские отношения. Это просто письма полусумасшедшей подруги.

Больная печально улыбнулась. В начале это была дружба, даже меньше, нехорошее развлечение капризной бабы, которой нравилось играть знаменитым человеком и вызывать в нем юношескую страсть, Она хорошо знала подругу детства и была уверена сперва, что дело не пойдет дальше. Ей было жаль только бедного старого графа, идиотски влюбленного в жену. Но потом произошло что-то неожиданное, спутавшее все её расчеты и предположения, что-то непонятное. Теперь Конча была любовницею мужа.

- He отрицай, это напрасно. Именно эта уверенность убивает меня. Я догадалась о происшедшем, увидя, как ты задумываешься со счастливою улыбкою на губах, словно упиваясь чудными мечтами. Я догадалась по твоему веселому пению с раннего утрэ, как только ты просыпался, по запаху, который ты приносил с собою и от которого никогда не можешь отделаться. Мне не нужно больше писем. Мне достаточно чувствовать этот запах измены и грешного тела, с которым ты не расстаешься теперь. Ты, бедный, возвращался домой, воображая, что все остается за дверьми, а запах её выдает тебя... Мне кажется, что я и сейчас чувствую его.

И она расширяла ноздри, вдыхая запах с болезненным выражением и закрывая глаза, как будто не желая видеть тех картин, которые он вызывал перед её глазами. Муж продолжал оправдываться, убедившись в том, что у неё нет иных доказательств его измены. Все это ложь, одна ложь!

- Нет, Мариано, - прошептала больная. - Она живет в тебе, она наполняет твои мысли. Я вижу ее и сейчас. Прежде её место было занято тысячью разрозненных фантастических образов, иллюзиями по твоему вкусу, голыми женщинами, нагими телами, которым ты поклонялся. Теперь же она заполняет все; твои мечты воплотились в живую женщину... Оставайтесь и будьте счастливы! Я ухожу... для меня нет места на этом свете.

Она помолчала немного, и глаза её снова наполнились слезами, при воспоминании о первых счастливых годах совместной жизни.

- Никто не любил тебя в жизни так, как я, Мариано, - произнесла она с тоскою и нежностью в голосе. - Я смотрю теперь на тебя, как на чужоро, без любви и без ненависти. И тем не менее, не было на свете женщины, которая любила бы мужа более страстно, чем я тебя.

- Я обожаю тебя, Хосефина. Я люблю тебя так же, как при первом знакомстве. Помнишь?

Но голос его звучал фальшиво, несмотря на желание придать ему взволнованный тон.

- He старайся понапрасну, Мариано. Все кончено. Ни ты меня не любишь, ни во мне не осталось ничего прежняго.

На лице её появилось выражение изумления; она была сама удивлена, казалось, своим спокойствием и всепрощением, своим полным равнодушием к человеку, причинившему ей столько страданий. Воображение рисовало ей огромный сад с цветами, которые производили впечатление бессмертных, а на самом деле отцветали и опадали с наступлением зимы. Мысли больной уходили дальше, за пределы холодной смерти. Снег таял, солнце снова сияло, наступала новая весна, принося с собою жизнь и любовь, и сухия ветви опять зеленели под свежею растительностью.

- Почем знать! - прошептала больная с закрытыми глазами. - Может быть ты вспомнишь обо мне, когда я умру... Может быть ты захочешь от меня чего-нибудь... и вспомнишь обо мне... и почувствуешь благодарность к той, которая так любила тебя. To, что теряешь, часто делается желанным.

Бласко-Ибаньес Висенте - Обнаженная. 4 часть., читать текст

См. также Бласко-Ибаньес Висенте (Vicente Blasco Ibanez) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Обнаженная. 5 часть.
Больная замолчала, утомившись от усилий, и погрузилась в тяжелую дремо...

Обнаженная. 6 часть.
- И видишь, я писал без модели! Без живого создания перед глазами, - п...