Бласко-Ибаньес Висенте
«Обнаженная. 3 часть.»

"Обнаженная. 3 часть."

Он твердо решил хранить супружескую верность в физическом отношении, несмотря на то, что это было равносильно вечным лишениям. Угрызения совести заставляли его видеть в минутной слабости целое преступление и побуждали подвигаться в постели поближе к подруге жизни, как бы ища немое прощение в теплом соприкосновении с её телом.

Тело Хосефины, горевшее в лихорадке, отодвинулось, почувствовав его близость, точно моллюски, которые съеживаются и прячутся при малейшем прикосновении. Хосефина не спала; дыхания её не было слышно. Она была, казалось, мертва, но Реновалес догадывался, что глаза её открыты и брови нахмурены, и им овладел страх, словно он чувствовал опасность в глубине окутывавшего их мрака.

Реновалес тоже лежал теперь неподвижно, избегая соприкосновения с телом, которое безмолвно отталкивало его. Искреннее раскаяние давало ему некоторое утешение. Он твердо решил никогда больше не забывать своего долга перед женою и дочерью и не рисковать репутациею серьезного, почтенного человека.

Он отказывался навсегда от дерзких стремлений молодости и от жажды наслаждений. Судьба его была решена, и он должен был остаться таким, как был до сих пор, т. е. писать портреты и все, что ему будут заказывать, зарабатывать деныи, подделывать свое искусство под требования капризной женщины, ради её спокойстия, и смеяться над тем призраком, который тщеславие людское называет славою. Слава! Это была лоттерея, где все шансы на выигрыш были связаны вкусами будущих поколений; но кто мог определить заранее художественные вкусы и склонности будущих людей? Они будут может-быть высоко ценить то, что он делал теперь с отвращением, и презрительно смеяться над тем, к чему он так стремился. Самое важное было жить спокойно и как можно дольше в мире и довольстве. Дочь выйдет замуж. Может-быть зятем его будет любимый ученик, этот Сольдевилья, такой скромный и вежливый, безумно влюбленный в строптивую Милиту. А если не Сольдевилья, то Лопес де-Соса, ярый спортсмен, влюбленный в свои автомобили. Хосефина предпочитала последнего за то, что он не обнаруживал ни каких художественных талантов и не собирался посвятить себь живописи. Сам Реновалес тихо состарится, борода его поседеет, как у Вечного Отца, пойдут внуки, Хосефина воскреснет в атмосфере ласковой заботливости, которою он окружит ее, и освободится от своихь нервов, достигнув того возраста, когда расстройства женского организма перестают действовать на нервы и настроение.

Эта картина патриархального счастья льстила самолюбию художника. Он умер бы, не отведав приятных жизненных плодовь, но зато со спокойною душою, не вкусив и великих страстей.

Под впечатлением этих приятных иллюзий, художник сладко задремал. Он видел себя стариком с розовыми морщинами и седыми волосами, подле него стояла милая, здоровая, живая старушка с аккуратно причесанными, белоснежными волосами, а вокруг них прыгали и играли внуки, целая толпа ребят; одни вытирали носы, другие валялись по полу, животом кверху, словно котята; старшие с карандашем в руках, рисовали каррикатуры на старого дедушку и бабушку, и все нежно кричали хором: - Милый дедушка! Дорогая бабушка!

Реновалес засыпал, и картина эта постепенно затуманивалась. Фигуры уже исчезли, а ласковые возгласы звучали все слабее и слабее.

Но вдруг они снова стали громче и ближе, только теперь они звучали жалобно и болезненно, словно стоны животного, которое чувствует в горле нож человека.

Художник испугался этих стонов и вообразил, что какое-то ужасное животное, ночное чудовище ворочается подле него, не то хватая его щупальцами, не то толкая костлявыми лапами.

Реновалес проснулся. He очнувшись еще вполне, он задрожал всем телом от страха и удивления. Невидимое чудовище лежало подле него, в смертельной агонии, раня его острыми конечностями своего тела. Хриплый рев его резал тишину.

Страх заставил Реновалеса окончательно придти в себя. Это Хосефина стонала. Она каталась по кровати, рыча и тяжело переводя дыхание.

Художник повернул выключатель, и яркий свет лампы представил его глазам жену, корчившуюся в нервном припадке. Слабые члены её были судорожно сведены, глаза - непомерно широко раскрыты, безжизненны и скошены, точно в агонии, губы - плотно сжаты, а в углах рта виднелась пена бешенства.

Пораженный этою картиною, муж попробовал обнять ее и нежно прижать к себе, какъбудто теплота его тела могла успокоить ее.

- Оставь... меня! - прохрипела она глухо. - Выпусти... Я ненавижу тебя...

Но несмотря на трвбование отпустить ее, Хосефина вцепилась в мужа сама, впившись пальцами в его шею, словно она хотела задушить его. Реновалес, почти не чувствовавший этого давления на своей атлетической шее, добродушно шептал лишь в ответ:

- Жми, жми, не бойся сделать мне больно! Облегчи нервы!

Руки ея, утомившиеся от бесполезного сжимания его мускулистого тела, выпустили добычу с некоторым разочарованием. Припадок продолжался еще некоторое время, затем Хосефина выбилась из сил, и полились слезы; только хрип в груди и непрерывные потоки слез свидетельствовали о том, что она не потеряла сознания.

Реновалесь соскочил с кровати, бегая по комнате в комичном ночном туалете, шаря во всех углах, сам не зная зачем, и бормоча ласковые слова утешения.

Хосефина боролась с нервными хрипами, стараясь отчетливо произносить отдельные слова. Она говорила, закрыв лицо руками. Художник стал прислушиваться, изумляясь грязным словам, слетавшим с уст его Хосефины, точно горе, взволновавшее её душу, вывело на поверхность уличные грубости и гадости, дремавшие до сих пор в её памяти.

- Эта баба... такая...! (И Хосефина произнесла классически-бранное слово с такою непринужденностью, точно употребляла его всю жизнь). Безстыжая! Этакая...

И она выпаливала одни междометия за другими. Реновалес был в ужасе, слыша эти слова в устах жены.

- Но о ком ты говоришь? Кто же это такой?

Она как-будто только и ожидала этих вопросов, приподнялась на постели, встала на колени, полуобнажив свое жалкое, костлявое тело, и пристально поглядела на него, потрясая слабою головою, вокруг которой торчали короткие и жидкие прядки волос.

- Кто это может-быть? Конечно, графиня де-Альберка! Эта важная дама в перьях! Ты точно с неба упал. Ты ничего не знаешь! Бедненький!

Реновалес ожидал этого; но услышав слова жены, он принял дерзкий вид, чувствуя себя сильным, благодаря раскаянию и сознанию, что говорит правду. Он поднес руку к сердцу в театральной позе и откинул назад волосы, не замечая всей комичности своей фигуры, отражавшейся в большом зеркале.

- Хосефина, клянусь тебе всем самым дорогим на свете, что ты ошибаешься в своих подозрениях. Я не имею ничего общего с Кончей. Клянусь тебе нашей дочерью!

Больная еще больше рассердилась,

- He клянись! He лги! He называй моей дочери! Лгун! Лицемер! Все вы одинаковы.

Что, она - дура? Она прекрасно знала, что происходило вокруг нея. Он - скверный муж, развратник. Она поняла это через несколько месяцев после свадьбы. Его воспитателями были только скверные приятели, такая же богема, как он сам. А эта баба тоже немногаго стоит. Хуже неё трудно найти в Мадриде. Недаром смеялись повсюду в обществе над графом... Мариано и Конча стоили друг друга; они снюхались и насмехались над нею в её собственном доме, во мраке мастерской.

- Она - твоя любовница, - говорила Хосефина с ледяною злобою. - Признайся-ка лучше! Повтори мне свои гадости о правах на любовь и на радости, о которых ты рассуждаешь с приятелями в мастерской. Ты прибегаешь к подлому лицемерию, чтобы оправдать свое презрение к семье и браку... ко всему. Имей мужество отвечать за свои поступки.

Но Реновалес был так ошеломлен её жестокими словами, действовавшими на него, точно удары хлыста, что умел только повторять, положив руку на сердце, с покорным видом человека, терпящего несправедливость:

- Я невинен. Клянусь тебе. Ничего этого нет.

Он подошел к кровати с другой стороны и попробовал снова взять Хосефину за руку, в надежде успокоить ее теперь, когда она была менее взбешена, и её резкие слова прерывались слезами.

Но все его старания были тщетны. Хрупкое тело выскальзывало из его рук, отталкивая их с видимым отвращением.

- Оставь меня. He смей трогать. Ты мне противен.

Муж ошибался, воображая, что она относится к Конче враждебно. О, она хорошо знала женщин! Она даже признавала (раз муж так упорно клялся в своей невинности), что между ними двумя ничего не произошло. Но если даже так, то это была заслуга Кончи, которой кавалеры надоели по горло; может-быть даже графиня сохранила некоторое чувство дружбы к ней и не желала отравлять её жизни. Но все сопротивление шло от Кончи, а не от него.

- Я тебя знаю. Ты знаешь, что я понимаю твои мысли и читаю их по глазам. Ты верен мне только из трусости. Просто удобный случай еще не представился. Но в мыслях утебя одне лишь гадости. Твой внутренний мир вызывает во мне отвращение.

И не дожидаясь его протеста, жена снова напала на него, выкладывая все свои наблюдения и подвергая его мельчайшие поступки и слова критике своего больного ума.

Она упрекала мужа в том, что в глазах его вспыхивает огонек восторга, когда перед мольбертом появляются красавицы дамы, заказавшие ему портрет; у одних он расхваливал шею, у других плечи. А с каким благоговением разглядывал он фотографии и гравюры с изображениями голых красавиц, написанных другими художниками, которым грязная натура побуждала его подражать.

- А если бы я ушла из дому! Если бы я исчезла! Твоя мастерская обратилась бы в публичный дом! Ни один приличный человек не мог бы войти сюда. У тебя всегда былабы в запасе какая-нибудь бесстыжая баба, чтобы писать с неё разные гадости.

В раздраженном голосе Хосефины звучали злоба и горькое разочарование перед постоянным культом красоты у мужа, и притом на глазах у нея, больной, которая состарилась преждевременно и была безобразна в физическом отношении; он не понимал, что каждый порыв его восторга причинял ей страдания, точно упрек, и расширял пропасть между её печальною жизнью и идеалом, наполнявшим все его мысли.

- Ты воображаешь, что я не знаю твоих мыслей? Я смеюсь над твоею верностью. Это ложь, лицемерие! По мере того, как ты старишься, тобою овладевает одно бешеное желание. Если бы у тебя хватило смелости, ты стал бы бегать за этими животными с красивыми телесами, которые ты так расхваливаешь... Ты - самый обыкновенный человек. В тебе нет ничего кроме грубости и материализма. Формы человеческого тела! И это называется быть художником! Лучше бы я вышла замуж за сапожника, простого и добраго. Такие люди ходят по крайней мере со своими бедными женами в таверну обедать по воскресеньям и не знают других женщин.

Реновалеса стали раздражать эти нападки жены, основанные на его мыслях, а не на поступках. Это было хуже Святой Инквизиции. Хосефина шпионила за ним ежеминутно, не спускала с него глаз, следила за его малейшими словами и жестами, проникала в его мысли и ревновала его даже к мыслям и увлечениям.

- Замолчи, Хосефина... Это гадко... Я не смогу думать и работать при таких условиях... Ты шпионишь и преследуешь меня даже в моем искусстве.

Она презрительно пожимала плечами. Искусство! Она насмехалась над ним.

И она сноаа набрасывалась на живопись, высказывая раскаяние в том, что соединила свою судьбу с жизнью артиста. Такие мужчины, как он, не должны жениться на приличных женщинах - хозяйственных и домовитых. Им следовало оставаться холостяками или сходиться с беспринципными женщинами, влюбленными в свое тело и способными выставлять его всем на показ, гордясь своею наготою.

- Я любила тебя, знаешь? - говорила она холодно: - я любила тебя, но теперь не люблю. А почему? Потому что я знаю, что ты не верен мне, хотя бы ты клялся на коленях. Ты пришит к моим юбкам, а мысли твои уходят далеко, очень далеко, в погоне за обожаемою наготою. В твоей голове целый гарем. Я думаю, что живу с тобою одна, а, глядя на тебя, вижу, что дом мой населен женщинами, которые заполняют все и смеются надо мною. Все оне красивы, как враг рода человеческого, все голы, как искуситель... Оставь меня, Мариано, не подходи. Я не желаю видеть тебя. Потуши свет.

И видя, что маэстро не исполняет её приказания, она сама повернула выключатель. В темноте слышно было, как она закутывается в одеяло, и трещат её кости.

Реновалес остался в глубоком мраке и, добравшись ощупью до кровати, улегся тоже. Он перестал просить и клясться; теперь он был раздражен и молчал. В нем исчезло нежное сострадание, заставлявшее его покорно переносить нервные нападки жены. Чего она еще хочет от него? Чего ей надо? Он жил, как отшельник, сдерживая в себе порывы здорового человека, соблюдая отчасти по привычке, отчасти из уважения к жене, чистоту и супружескую верность, ища облегчения и утехи в бурных порывах воображения... И это еще было преступлением! Хосефина проникала в его мысли своим болезненно-обостренным воображением, следила за течением их, разрывала тайную завесу, за которою скрывались чудные банкеты его воображения, доставлявшие ему столько радостей в часы одиночества! Даже ум его подвергался преследованию! У него лопнуло наконец терпение. Он не мог дольше выносить ревности этой женщины, ожесточенной потерею юношеской свежести.

Хосефина снова заплакала в темноте и судорожно застонала; простыня зашевелилась над её хрипевшею грудью.

Но злость сделала мужа жестоким и безчувственным.

- Ной, ной, бедняжка, - думал он с некоторым злорадством. - Выплачься хорошенько. Я тебе ни слова не скажу.

Хосефине надоело молчание мужа, и она стала вставлять между стонами слова. Над нею смеялись! Она постоянно подвергалась насмешкам! Как хохотали должно быть приятели мужа и дамы, являвшиеся к нему в мастерскую, когда слышали его восторженные похвалы женской красоте в присутствии больной и изможденной жены! Какую роль играла она в этом доме, который выглядел, как роскошный пантеон, а был в сущности очагом несчастья? Она была бедною экономкою, заботившеюся о комфорте художника. Сеньор воображал, что исполнял все свои обязанности, не заводя любовницы, мало выходя из дому, и оскорбляя ее словами, делавшими ее предметом насмешек! О, если бы была жива её мать... Если бы братья её не были эгоистами и не катались по миру из посольства в посольство, наслаждаясь жизнью и оставляя без ответа её письма, полные жалоб, находя, что она просто сумасшедшая, если чувствует себя несчастною с таким знаменитым и богатым мужем!

Реновалес в темноте сжимал руками голову, возмущаясь такою несправедливостью.

- Мать ея! - думал он. - Слава Богу, что эта невыносимая дама плотно закупорена в своей дыре! А братья ея! Безстыжие типы, которые вечно клянчат у меня что-нибудь. Господи! Ангельского терпения не хватает, чтобы выносить эту женщину. Заберу себя хорошенько в руки, чтобы отвечать ей холодностью и не забыть, что я - мужчина!

Он выливал на нее мысленно все свое презрение, черпая в этом силу оставаться спокойным и бесстрастным. Стоит ли думать о ней серьезно? Женщина... да еще больная! У каждого человека свой крест, и его крестом была Хосефина.

Но она как-будто догадалась о его мыслях, перестала плакать и заговорила медленно и отчетливо, тоном жестокой иронии.

- От графини де-Альберка ты напрасно ждешь удовольствия. Предупреждаю тебя, что она насчитывает своих кавалеров дюжинами; молодость и изящество значат в глазах женщин немного больше, чем художественный талант.

- А мне что за дело до этого? - прорычал во мраке ночи голос Реновалеса, внезапно загоревшагося гневом.

- Я тебе говорю это, чтобы ты не увлекался приятными иллюзиями. Маэстро, вы потерпите фиаско. Ты очень стар, голубчик. Годы проходят... Ты так стар и так уродлив, что познакомься я с тобою в таком виде, я ни за что не вышла бы за тебя замуж, несмотря на всю твою славу.

Нанеся мужу этот удар, она удовлетворилась и успокоилась, перестала плакать и, повидимому, заснула.

Маэстро продолжал неподвижно лежать на спине, заложив руки за голову и широко раскрыв глаза. Мрак перед ним наполнился красными точками, которые беспрерывно кружились, образуя огненные, плавающия кольца. Гнев расшатал его нервы. Последний удар не давал ему заснуть. Он был взволнован. и самолюбие его было глубоко оскорблено. Ему казалось, что в постели рядом с ним лежит его злейший враг. Он ненавидел эту жалкую фигуру, как будто в ней заключалась вся желчь противников, с которыми ему приходилось сталкиваться в жизни.

Он стар! Он достоин презрения! Он ничего не стоит в сравнении с молодежью, вертевшеюся вокруг графини де-Альберка. Это он-то, чье имя гремело во всей Европе, он, перед которым бледнели от волнения, глядя на него восторженными глазами, все барышни, расписывающия веера, и акварелистки, умеющия писать птиц и цветочки!..

- Подожди, голубушка, покажу я тебе, кто из нас прав! - думал он, и жестокий смех беззвучно вырвался из его груди. - Увидишь тогда, что слава моя стоит кое-чего, и что я не так еще стар, как ты воображаешь.

Он вспоминал с наслаждением, точно мальчишка, о сцене в сумерках, о поцелуе руки у графини, о своем приятном забвении, о сопротивлении Кончи и в то же время видимой её склоности к нему; все это давало ему возможность следовать дальше по этому пути. Реновалес уиивался этими воспоминаниями, одержимый жаждою мести.

Хосефина, повидимому, спала. Он повернулся в постели и дотронулся нечаянно до её тела. Это прикосновение вызвало в нем отвращение, точно жена была противным животным.

Он искренно считал ее своим врагом; она искалечила жизнь его, как художника, и мучила его, как человека. Он воображал теперь, что мог бы создать поразительные произведения, если бы не эта женщина, угнетавшая его своим тяжелым нравом. Ея немая критика, проницательные глаза, и узкая, мелочная мораль хорошо воспитанной барышни были помехою в его деятельности и заставляли уклоняться от намеченного пути. Ея нервные припадки и изводящее настроение подавляли его и отнимали силы и расположение к труду. Неужели жизнь его никогда не изменится? Он с ужасом думал о долгих, тяжелых годах предстоящей жизни, о длинном жизненном пути, однообразном, пыльном, крутом, без малейшей тени, без отдыха, Ему предстояло подвигаться по нему вперед в тяжелом труде, без всяких развлечений и удовольствий, влача цепи долга перед семьею; он был навеки связан с врагом, который непрерывно изводил его своими жалобами, несправедливостью и жестоким эгоизмом больного человека, шпионил за ним инквизиторскими глазами в те минуты, когда мысли его сосредоточивались на сладких мечтах, проникал в тайники его ума, крал у него самые сокровенные мечты и издевался потом со злорадством торжествующего вора.

И такая предстояла ему жизнь!.. Боже мой! Нет - лучше уже умереть.

И тогда зародилась в глубине его ума, точно голубая, зловеще засверкавшая искра, одна мысль, одно желание, и художник вздрогнул всем телом от искреннего удивления:

- Ах, если бы она умерла!

Почему бы нет? Она была всегда больна, всегда печальна и постоянно отравляла свои мысли мрачными подозрениями. Он имел право на свободу, он мог разорвать свои цепи, потому что был сильнейшим из них двух. Он мечтал всю жизнь о славе, и слава была обманчивым призраком, если она могла дать ему только холодное уважение публики, а не что-нибудь более реальное. Перед ним были еще долгие годы интенсивной деятельности, он мог задать себе еще колоссальный банкет наслаждения, мог пожить, как некоторые артисты, которым он завидовал и которые упивались мирскими прелестями, работая на полкой свободе.

- Ах, если бы она умерла!

Он вспоминал некоторые прочитанные книги, в которых действующия лица тоже мечтали о чужой смерти, ради широкого удовлетворения своих стремлений и аппетитов.

Но он вдруг очнулся, точно от гадкого сна или тяжелаго кошмара. Бедная Хосефина!

Он пришел в ужас от собственных мыслей; его охватило дикое желание выжечь свою совесть, как раскаленное железо выжигает больное место, шипя при прикосновении. He чувство нежности гнало его обратно к подруге жизни. Нет, он не переставал сердиться на нее. Но он думал о тяжелых годах страданий и лишений, которые она перенесла, разделяя с ним борьбу с нуждою, без единой жалобы, без единого протеста, терпя безропотно муки материнства, выкормив дочь, Милиту, которая отобрала у нея, казалось, все здоровье и расстроила её жизнь. А он желал её смерти! Нет, пусть живет! Он будет терпеливо выносить все решительно. Пусть лучше он умрет первый.

Но тщетно старался художник забыть свою преступную мысль. Раз зародившись, ужасное, чудовищное желание упорно не исчезало, отказываясь скрыться и замереть в тайниках мозга, откуда оно явилось. Тщетно раскаивался Реновалес в своей извращенности и стыдился гадкой мысли, желая подавить ее навсегда. Казалось, что внутри его выросло вдруг второе существо, взбунтовавшееся против его приказаний, чуждое его совести, противящееся всякому чувству сострадания, и это властное создание весело напевало ему в уши, как бы обещая все наслаждения в мире:

- Что, если бы она умерла? Ну-ка, маэстро! Что, если бы она умерла?

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

С наступлением весны Лопес де-Соса, "отважный спортсмен", как называл его Котонер, стал являться в особняк Реновалеса каждый вечер.

На улице за решеткою останавливался автомобиль в сорок лошадиных сил, его последнее приобретение, о котором он говорил с искреннею гордостью; этот огромный экипаж, покрытый оливковою эмалью, давал задний и передний ход, управляемый опытною рукою шоффера, в то время, как владелец проходил через сад в дом художника и являлся в мастерскую, одетый в синий костюм и фуражку с большим, блестящим козырьком. Вид у него был всегда самый развязный, как у моряка или отважного путешественника.

- Здравствуйте, дон Мариано. Я приехал за дамами.

Милита спускалась вниз в длинном сером пыльнике и белой шляпке с густою синею вуалью. За нею шла мать в таком же наряде; маленькая фигурка её выглядела совсем ничтожною в присутствии дочери, подавлявшей ее, казалось, своим здоровьем и крепостью. Реновалес очень одобрял это катанье. Хосефина жаловалась на слабость в ногах, заставлявшую ее часто просиживать целыми днями неподвижно в кресле. Всякий моцион был ей неприятен; ей очень нравилось поэтому катиться в моторе, пожиравшем огромные расстояния, и долетать до дальнейших концов Мадрида без всякого напряжения, как будто она не выходила из дому.

- Наслаждайтесь хорошенько, - говорил хуложник, радуясь приятной перспективе остаться дома в полном одиночестве и не чувствовать подле себя присутствия враждебно-настроенной супруги. - Поручаю их вам, Рафаэлито. Только не очень увлекайтесь быстрою ездою, слышите?

И Рафаэлито делал жест протеста, словно оскорбляясь, что кто-нибудь может сомневаться в его осторожности. С ним нечего беспокоиться.

- А вы что же не покатаетесь с нами, дон Мариано? Бросьте свою работу. Мы недалеко поедем сегодня.

Но художник всегда отказывался, отговариваясь массою работы. Кроме того ему не нравилась такая быстрая езда, при которой приходилось закрывать глаза, почти не видя окружающей природы, затуманенной облаками пыли и мелькавшей, как в калейдоскопе. Он предпочитал спокойно любоваться природою, не торопясь и мирно изучая ее. Вдобавок душа его не лежала ко всему современному; он старился, и эти новшества были ему не по вкусу.

- Прощай, папа.

Милита приподнимала вуаль и протягивала отцу красные, чувственные губы, обнажая при улыбке белые зубы. За этим поцелуем следовал другой, холодный, церемонный и равнодушный от долгой привычки; новостью было только то, что Хосефина избегала теперь поцелуев мужа, как вообще всякого соприкосновения с ним.

Трое катающихся уходили. Хосефина шла, вяло опираясь на руку Рафаэлито, как будто она тащила с трудом свое слабое тело; лицо её было так бледно, точно вся кровь отлила от него.

Оставаясь один в мастерской, Реновалес чувствовал себя, как мальчишка на каникулах. Он работал легко и громко распевал песни, с наслаждением прислушиваясь к отзвукам их в высокой комнате. Котонер, входя, часто заставал его за пением неприличных песен, выученных в Риме, и специалист по папским портретам улыбался, как старый сатир, и подтягивал приятелю, апплодируя по окончании этой мальчишеской выходки.

Венгерец Текли, навещавший Реновалеса часто по вечерам, уехал на родину со своей копией с картины Las Meninas, после того, как он неоднократно поднес на прощанье руки Реновалеса к сердцу, и напыщенно назвал его maestrone. Портрета графини де-Альберка не было уже в мастерской. Он был вставлен в роскошную раму и красовался в салоне модной дамы, возбуждая восторг её почитателей.

Иной раз, когда Хосефина с дочерью уходили, и глухой стук колес мотора затихал вдали с последними звуками гудка, маэстро с приятелем начинали говорить о Лопес де-Соса. Это был добрый малый, глуповатый, но славный. Таково было мнение Реновалеса и его старого друга. Лопес де-Соса гордился своими усами, придававшими ему некоторое сходство с германским императором, и, садясь, всегда заботился о том, чтобы выставить на показ руки, умышленно кладя их на колени так, чтобы все оценили их невероятные размеры, напряженные вены и крепкие пальцы. Темою его разговоров служили постоянно атлетические упражнения; он хвастался перед обоими художниками, точно принадлежал к другой расе, рассказывая о своих успехах в фехтованье, о подвигах в борьбе, о тяжелых гирях, которые он поднимал без малейшего усилия, о стульях, через которые он перепрыгивал, даже не прикасаясь к ним. He раз прерывал он обоих художников, расхваливавших великих людей в области искусства, чтобы сообщить им о последней победе какого-нибудь знаменитого автомобилиста, получившего первый приз на гонках. Он знал на память имена всех европейских чемпионов, которые добились лавров бессмертия, прыгая, бегая, стреляя голубей, подкидывая ногами мячи или действуя холодным оружием.

Однажды вечером он явился в мастерскую Реневалеса, со сверкающими от возбуждения глазами и показал ему телеграмму.

- Дон Мариано, я купил Мерседес. Меня извещают о высылке ея.

На лице художника отразилось полное недоумение. Что это за существо с женским именем? Изящный Рафаэлито снисходительно улыбнулся.

- Это лучшая фирма. Мерседес лучше Панар. Весь свет знает это. Немецкая фирма. Стоит около шестидесяти тысяч франков. Второго такого автомобиля, как мой, не будет в Мадриде.

- Ну, что же, поздравляю.

И художник пожал плечами и снова принялся за работу. Лопес де-Соса был богат. Отец его, владелец фабрики консервов, оставил ему после смерти крупное состояние, которым сын распоряжался разумно, не играя в карты (это никогда), не имея содержанок (у него не было времени для такой ерунды) и разрешая себе тратить деньги только на спорт, который укрепляет здоровье. У него были собственные конюшни и гараж, где он держал экипажи и автомобили, показывая их друзьям, с видом знатока и артиста. Это был его музей. Кроме того у него было несколько великолепных выездов, потому что новые увлечения не позволяли ему забывать о старой пассии, и он принимал одинаково близко к сердцу свои успехи в автомобильном искусстве, как прежние кучерские лавры. Время от времени, во дни парадного боя быков или сенсационных состязаний на Ипподроме, он получал первый приз, правя шестью лошадьми, увешанными бубенчиками и кисточками и объявлявшими, казалось, всему миру о богатстве и славе своего хозяина.

Лопес де-Соса гордился своим образом жизни; он не делал никаких глупостей, не держал любовниц и посвящал себя целиком спорту и шику. Расходы его превышали доходы. Многочисленный персонал в конюшне и гараже, лошади, бензин и его собственные туалеты поглотили уже добрую часть его состояния. Но молодого человека ничуть не пугало это начало раззорения, в котором он прекрасно отдавал себе отчет, будучи разумным человеком и хорошим управляющим, несмотря на свою расточительность. Это было увлечением его юных лет; после свадьбы он собирался сократить свои расходы. Он проводил все вечера за чтением и не засыпал спокойно, не просмотрев предварительно свою классическую литературу (спортивные газеты, каталоги автомобильных фабрик и т. д.). Каждый месяц делал он новые приобретения заграницей, переводя туда десятки тысяч франков и жалуясь с видом серьезного, делового человека на повышение курса, на непомерную пошлину, на ограниченность и близорукость скверных правительств, тормозящих развитие своих стран. Каждый автомобиль сильно возростал в цене при переходе через границу. И при таких условиях политические деятели осмеливались еще говорить о прогрессе и реформах!

Лопес де-Соса воспитывался в иезуитской коллегии де-Деусто и получил звание адвоката. Но это вовсе не сделало его набожным. Наоборот, он был либералом и любил все современное. Он навсегда распрощался со своими добрыми наставниками, как только умер его отец, бывший ярым приверженцем иезуитов, хотя продолжал относиться к ним с уважением, как к своим прежним учителям, признавая за ними великую ученость. Но современная жизнь ставила свои требования. Он читал очень много и завел себе библиотеку, составленную по крайней мере из сотни французских романов. Он покупал все парижские новинки с голыми женщинами на обложке и с бесконечным множеством иллюстраций в тексте, на которых, под предлогом обрисовки греческих, римских или египетских нравов, рэзные красавицы и эфебы изображались в натуральном виде, одетые лишь в шапки и ленты.

Лопес де-Соса был сторонником свободы в широком смысле слова. Тем не менее люди разделялись вь его глазах на две касты: на приличных и неприличных. К первым принадлежали все аристократы, завсегдатаи клуба и несколько лиц, имена которых появлялись в газетах, что являлось неоспоримым доказательством их заслуг. Остальные все были в его глазах сбродом; в городе этот сброд был достоин презрения и носил мещанский характер, на больших дорогах же, где молодой спортсмен катался на моторе, этот люд был отвратителен и просто невыносим; он ругал владельца автомобиля самым грубым образом и грозил ему смертью каждый раз, как какой-нибудь мальчишка попадал под колеса, с злостным намерением дать себя раздавить и причинить неприятность приличному человеку, или когда какой-нибудь рабочий в блузе оставался глух к упорному предупреждению рожка, не желая уступать мотору дорогу, и тоже попадал под колеса... Очевидно, человек, зарабатывающий две песеты в день, желал быть важнее автомобиля, стоившего несколько цесятков тысяч франков! Ну, что поделать с таким темным и глупым народом? А еще находились дураки, которые говорили о правах и революциях!..

Котонер, который очень заботился о своем туалете и поддерживал его с большим трудом в приличном виде для парадных обедов и визитов, осведомлялся у Лопеса де-Соса с искренним удивлением о прогрессе его гардероба.

- Сколько у вас теперь галстухов, Рафаэль?

Около семисот; он недавно пересчитал их. И стыдясь, что он не дошел до тысячи, молодой человек сообщал, что он собирается пополнить эгот пробел в туалете во время ближайшего путешесгвия вь Лондон, где были назначены автомобильные гонки. Сапоги он получал из Парижа, но шил их один важный сапожник в Швеции, посгавщик короля Эдуарда. Брюки он насчитывал дюжинами и никогда не одевал одну пару больше восьми или десяти раз; белье поступало в пользу его экономки почти новое; шляпы все были из Лондона. Каждый год он делал себе восемь фраков, которых часто не одевал ни разу. Они были всевозможных фасонов и покроя, чтобы служить смотря по обстоятельствам. Один, например, из матовой материи, с длинными фалдами, строгий и суровый, был сшит по модной, иностранной картинке, изображавшей дуэль, и надевался только в торжественные дии, например когда какой-нибудь приятель просил его выступить, в качестве безупречного и авторитетного человека, в суде чести.

Портной удивлялся всегда его поразительному уменью и верному глазу в выборе материи и фасона. Всего Лопес де-Соса тратил на свой туалет около пяти тысяч дуро в год и говорил обоим художникам с величайшим простодушием:

- Порядочный человек не может тратить меньше, если хочет одеваться прилично!

Лопес де-Соса являлся в дом Реновалеса в качестве хорошего знакомого после того, что тот написал его портрет. Несмотря на свои автомобили, шикарный туалет и знакомство с титулованными особами, ему не удавалось прочно пустить корни в высшем обществе. Он знал, что за ним водилось прозвище "маринованный красавчик" в виде намека на отцовскую фабрику, и что барышни в том кругу, где он бывал, ужасались мысли выйти замуж за "молодого человека с консервами", как его тоже называли в обществе. Поэтому он очень гордился знакомством с Реновалесом.

Он попросил художника написать его портрет и заплатил, не торгуясь, чтобы портрет успел появиться на выставке картин. Это был недурной способ выдвинуться и втереться в среду знаменитых людей, с которых маэстро писал портреты. Затем он сошелся ближе с маэстро, рассказывая повсюду о "своем приятеле Реновалесе" таким естествениым тоном, точно тот не мог жить без него. Это обстоятельство сильно подняло его в глазах знакомых. Кроме того он относился к маэстро с искренним уважением с тех пор, как тот, устав однажды выслушивать его скучные повествования про успехи в фехтованье, бросил кисть и, сняв со стены старую шпагу, обменялся с ним несколькими ударами.

- Браво, дон Мариано! Вы не забыли того, чему выучились в Риме.

Бывая часто в доме художника, Лопес де-Соса скоро обратил внимание на Милиту, которая отвечала его брачным идеалам. За недостатком лучшего, он мог удовлетвориться положением зятя Реновалеса. Вдобавок последний слыл за очень богатого человека. В обществе не мало говорили о высокой цифре его заработка, и перед художником было еще много лет трудовой жизни, что должно было сильно увеличить его состояние, единственною наследницею которого была дочь.

Лопес де-Соса стал ухаживать за Милитою, пустив в ход все свои чары. Он являлся каждый день в новом костюме, подкатывая к особняку то в роскошном экипаже, то на одном из своих моторов. Изящный молодой человек завоевал расположение матери, что было делом нелегким. Такой муж подходил её дочери. Художника она не желала иметь зятем. Тщетно надевал Сольдевилья яркие галстухи и шикарные жилеты; соперник затмевал его. А хуже всего было то, что супруга маэстро, относившаеся к нему прежде с отеческою любовью, хотя и говорила ему по старой памяти ты, но принимала его теперь холодно, словно желая отнять у него всякие иллюзии относительно брака с дочерью.

А насмешливая Милита улыбалась и не выказывала предпочтения ни одному из своих послонников: Она была, повидимому, равнодушна к обоим. Художника, бывшего её другом детства, она приводила иной раз в отчаяние, то унижая его своими насмешками, то привлекая полною откровенностью, как в те давния времена, когда они играли вместе. Но в то же время ей нравилось изящество Лопеса де-Соса, и она весело смеялась с ним. Сольдевилья опасался даже, что они переписываются, как жених с невестою.

Реновалес был в восторге от того, как дочь водит за нос обоих молодых людей. Она была мальчишкой в юбке; ее скорее можно было назвать мужчиной, чем обоих поклонников.

- Я знаю ее, Пепе, - говорил Реновалес Котонеру. - Ей надо предоставить полную волю, Как только она выскажется в пользу того или другого, придется сейчас же повенчать их. Она не из тех, что ждут. Если мы не выдадим ее замуж скоро и по её желанию, то она способна удрать с женихом.

Отец вполне понимал желание Милиты поскорее выйти замуж. Бедняжка видела много горя дома. Мать была вечно больна и изводила ее слезами, криками и нервными припадками; отец работал в мастерской; единственною собеседницею служила ей противная Miss. Спасибо еще Лопесу де-Соса, что он увозил их иногда кататься; головокружительная езда успокаивала немного нервы Хосефины.

Сам Реновалес отдавал предпочтение своему ученику. Он любил его почти как родного сына, и вынес не мало сражений, чтобы добиться для него стипендии и наград. Правда, Сольдевилья огорчал его иногда мелочною изменою, потому что, завоевав себе некоторое имя в области искусства, занял независимую позицию, расхваливая за спиною маэстро все, что он считал достойным презрения. Но даже при этих условиях мысль о браке Сольдевилья с Милитою была ему приятна. Зять - художник, внуки - художники; род Реновалес продолжался бы в династии художников, которые наполнили бы историю блеском своей славы.

- Но знаешь, Пепе! Я боюсь, что девочка выберет другого. Она - настоящая женщина, а женщины ценят только то, что видят - здоровье, молодость.

И в словах маэстро звучала некоторая горечь, как будто мысли его были далеки от того, что он говорил.

Затем он заговаривал о заслугах Лопеса де-Соса, как будто тот успел окончательно втереться в семью.

- Он - славный малый, не правда ли, Пепе? Немного глуп для нас и не может говорить десять минут без того, чтобы мы не начали зевать. Прекрасный человек... только не нашего круга.

Реновалес говорил с некоторым презрением о крепкой, здоровой молодежи с девственным умом, чуждым всякой культуры. Эти люди брали радости жизни приступом. Что это ча народ! Гимнастика, фехтование, футбол, верховая езда, сумасшедшее катанье на автомобиле - вот что заполняло все их время. И все - от королей до последних бедных мещан - предавались этим детским развлечениям, как будто цель человеческой жизни состояла в том, чтобы развивать мускулы, потеть и интересоваться всеми перипетиями спорта. Мозг оставался бездеятельным, и все жизненные силы сосредоточивались в конечностях тела. Ум не культивировался и оставался окутанным облаком детской доверчивости. Современные люди застывали, казалось, в четырнадцатилетнем возрасте и не шли дальше, удовлетворяясь моционом и развитием мускулов. Многие из них не знали или почти не знали женщин в таком возрасте, когда прежния поколения мужчин успевали уже пресытиться любовью. Все их время уходило на безцельный спорт; они не успевали думать о женщинах. Любовь должна была скоро объявить забастовку, не выдерживая конкурренции со спортом. Молодые люди чуждались женщин и держались отдельно, находя в атлетических упражнениях удовлетворение, которое отнимало у них всякий интерес к иным удовольствиям. Это были большие дети co здоровыми кулаками. Они могли выступать на боях быков, но глядели робко на приближающуюся женщину. Все их жизненные силы уходили на физические упражнения. Череп их был пуст, и весь разум сосредоточился, казалось, в руках. Но каковы могли быть результаты всего этого?.. Может-быть, это новое направление служило залогом более здорового и сильного человечества, которое не будет знать ни любви, ни страстей, и признавать физическую близость между полами только с целью продолжения рода человеческаго. А может-быть этот культ силы и совместная жизнь мужчин, постоянно обнажающих свои тела друг перед другом и восторгающихся сильно развитыми мускулами, поведут к гадким извращениям и воскресят древнеклассические времена, когда атлеты, привыкшие к презрению женщин, доходили до самых унизительных поступков.

- Мы с тобою были не такие. Правда, Пепе? - говорил Реновалес, весело подмигивая другу. - Мы в юности меньше заботились о своей внешности, но давали больше удовлетворения физическим потребностям. Мы не были так чисты телом, но душа наша стремилась не к моторам и к первым призам, а к возвышенным идеалам.

Он снова заговаривал о молодом франте, пытавшемся втереться в его семью, и насмехался над его направлением.

- Если Милита отдаст ему предпочтение, я не буду препятствовать этому браку. Главное тут, чтобы, молодые жили в согласии. Он - славный малый и пойдет под венец чуть ли не целомудренным. Но боюсь как бы он не стал увлекаться после медового месяца снова своим спортом; бедная Милита приревнует его тогда к этим увлечениям, которые поглотят, кстати сказать, добрую часть её состояния.

Иной раз, несмотря на то, что свет был еще хорош для работы, Реновалес отпускал натурщика, если таковой имелся на лицо, бросал кисть и выходил из мастерской, возвращаясь скоро в пальто и шляпе.

- Пепе, пойдем, прогуляемся.

Котонер прекрасно знал, куда вели эти прогулки.

Они шли вдоль решетки парка Ретиро, спуспускались по улице де Алькалй, медленно лавируя между группами гуляющих, из которых некоторые оборачивались и указывали собеседникам на маэстро. "Тот, что повыше, это художник Реновалес". Вскоре Мариано с нетерпением ускорял шаги и переставал разговаривать; Котонер угрюмо следовал за ним, мурлыкая сквозь зубы. Подходя к площади, старый художник знал, что они сейчас расстанутся.

- До завтра, Пепе, мне в эту сторону. Мне надо повидать графиню.

Однажды он не ограничился этим кратким объяснением. Отойдя на несколько шагов, он вернулся к товарищу и произнес с некоторым колебанием:

- Послушай-ка: если Хосефина спросит, куда я хожу, не говори ей ничего... Я знаю, что ты и сам не болтаешь лишнего, но она постоянно на стороже. Я говорю тебе это, чтобы избежать объяснений с нею. Она и Конча не терпят друг друга... Бабье дело!

II.

В начале весны, когда весь Мадрид искренно поверил уже в прочность хорошей погоды, и нетерпеливые люди вынули из картонок свои летния шляпы, зима вернулась самым неожиданным и изменническим образом. Небо затянулось облаками, и толстая пелена снега покрыла землю, потрескавшуюся от солнечного тепла, и сады, где распускались уже весенния почки и первые цветы.

Камин снова запылал в гостиной графини де-Альберка, привлекая своею приятною теплотою всех гостей, являвшихся к "знаменитой графине" в те вечера, когда она была дома, никуда не выезжая и нигде не председательствуя.

Однажды вечером Реновалес с восторгом отозвался о чудной картине, которую представляли сады Монклоа. Он только что побывал там и полюбовался роскошным зрелищем. Лес был окутан белою пеленою и погружен в зимнее безмолвие в то время, как семена готовились уже пустить ростки. Жаль только что фотографы-любители так наводнили лес, что портили повсюду чистоту снега своими штативами.

Графиня воспылала детским любопытством. Ей хотелось посмотреть это; она решила отправиться туда на следующийже день. Тщегно пытались друзья отговорить ее от этой поездки, предупреждая о неустойчивости погоды. Следующий день мог быть солнечным и теплым, и снег того гляди растает. Эти резкие перемены погоды делали мадридский климат предательским.

- Все равно, - упрямо повторяла Конча. - Я решила непременно съездить в Монклоа. Я не была там уже несколько лет. Это и немудрено при моем деятельном образе жизни.

Она решила поехать туда утром... впрочем, нет, не утром. Она вставала поздно и принимала прежде всего членов "Женской Лиги", приходивших за советом. Лучше после завтрака. Жаль, что маэстро Реновалес работает как раз в эти часы и не может сопровождать ее! Он умеет искренно восторгаться пейзажами, любоваться ими с глубоко художественною чуткостью, и не раз рассказывал ей о чудном виде, во время заката солнца, из садов Монклоа. Это зрелище было почти равно по красоте ясному вечеру в Риме на Пинчио. Художник галантно улыбнулся. Он сделает все возможное, чтобы быть на следующее утро в Монклоа и встретиться там с графинею.

Графиня, повидимому, испугалась этого обещания и бросила быстрый взгляд на доктора Монтеверде. Но она жестоко обманулась в надежде получить упрек за легкомыслие и измену, так как доктор остался вполне равнодушным.

Счастливый доктор! Как ненавидел его маэстро Реновалес! Это был красивый молодой человек, хрупкий, как фарфоровая фигурка; черты его лица были чрезмерно красивы, что придавало физиономии что-то каррикатурное. Черные, как воронье крыло, и блестящие волосы с синим отливом были расчесаны на пробор над бледным лбом. Разрез мягких бархатных глаз был несколько узок; белые, как слоновая кость, глазные яблоки заканчивались ярко-красными уголками; это были настояшие глаза одалиски. Красные губы алели из под закрученных усов. Кожа его была матово-молочного тона, как цвет камелии. Блестящие зубы переливали перламутром. Конча глядела на него с благоговейным восторгом. Разговаривая, она постоянно посматривала на него, спрашивая взглядом его совета, сожалея внутренно, что он не проявляет деспотизма по отношению к ней, желая быть его слугой и чувствовать его авторитет над своим капризиым и непостоянным нравом.

Реновалес презирал его, сомневаясь в том, что он - настоящий мужчина и высказывая на своем грубом жаргоне самые ужасные предположения.

Монтеверде был доктором естественных наук, и жаждал, когда освободится в Мадриде кафедра, чтобы выступить в числе конкуррентов. Графиня де-Альберка взяла его под свое покровительство и с упоением говорила о Монтеверде со всеми серьезными господами, имевшими хоть небольшое влияние в университетском мире. В присутствии Реновалеса она рассыпалась всегда в невероятных похвапах доктору. Он был ученый человек. Ее особенно восхищало то, что вся ученость Монтеверде ничуть не мешала ему одеваться с утонченным изяществом и быть красивым, как ангел.

- Таких чудных зубов, как у Монтеверде, нет ни у кого, - говорила она, глядя на него в лорнетку в присутствии посторонних.

Иной раз она прерывала общий рааговор и выпаливала вдруг, не замечая своей безтактности:

- Но видели-ли вы руки доктора? Оне изящнее моих и выглядят, как дамские ручки.

Художник возмущался этим откровенностями Кончи, которая ничуть не стеснялась присутствием мужа.

Его поражало спокойствие важного сеньора с орденами. Что он слеп, чтоли? Граф повторял только всегда с отеческим добродушием:

- Ах эта Конча! Как она бывает откровенна иногда! He обращайте на нее внимания, дорогой Монтеверде. Это ребячество, оригкинальности.

Доктор улыбался. Его самолюбию льстила среда обожания, которою окружала его графиня.

Он написал книгу по истории развития животных организмов, о которой графиня отзывалась с восторгом. Художник следил с удивлением и завистью за переменами в её вкусах. Она перестала интересоваться музыкою, поэзией и пластическим искусством, занимавшими прежде её непостоянный ум, привлекаемый всем блестящим и звучным. Она смотрела теперь на искусство, как на красивую и пустую игрушку, которая могла служить только для развлечения в детском периоде человечества. Времена менялись; пора было стать серьезными и интересоваться наукой, чистой наукой. Она была покровительницею, добрым другом, советником ученого человека. И Реновалес находил у неё в гостиной на столах и на креслах известные ученые книги; оне были разрезаны только на половину. Конча набрасывалась на них с любопытством, лихорадочно перелистывала страницы и бросала книги от скуки и непонимания.

Гости её - почти все старики, восторговавшиеся её красотою и влюбленные в нее без надежды - улыбались, спушая, как она говорит с серьезным видом о науке. Некоторые, приобревшие видное имя на политическом поприще, наивно удивлялись её разностороннему образованию. Чего только не знала эта женщина! Куда им до нея! Остальные господа - знаменитые врачи, профессора, ученые, которые давно не занимались наукою - относились к ней тоже с одобрением. Для женщины она была недурно образована. А Конча подносила изредка лорнетку к глазам, чтобы насладиться красотою своего доктора, и говорила с педатичною отчетливостью о протоплазме, о размножении клеток, о канибализме фагоцитов, о человекообразных и собакообразных обезьянах, о дископлацентарных млекопитающих и о питекантропосе, рассуждая о тайнах жизни просто и фамильярно и повторяя непонятные научные слова, как-будто это были люди из хорошего общества, пообедавшие у неё накануне.

Красавец Монтеверде стоял по её мнению, выше всех ученых с мировою славою. Книги их, которыми так увлекался доктор, вызывали у неё мигрень; тщетно пыталась она понять глубокие тайны этих крупных томов. Но зато она прочитала книгу Монтеверде безчисленное множество раз. Это было волшебное произведение, и она рекомендовала его для приобретения всем своим знакомым, не шедшим в чтении дальше романов или модных журналов.

- Монтеверде - прекрасный ученый, - сказала графиня, разговаривая однажды вечером наедине с Реновалесом. - Он только начинает жизнь, но я помогу ему, и он будет гением. Он поразительно талантлив. О, если-бы вы прочитали его книгу! Знаетели вы Дарвина? Наверно нет. Так он выше Дарвина, много выше.

- Еще-бы, - ответил художник: - этот Монтеверде красив, как херувим, а Дарвин был безобразный дядя.

Графиня не знала, смеяться ей или принять слова Реновалеса в серьез, и кончила тем, что погрозила ему лорнеткою.

- Замолчите вы, гадкий! Сейчас видно, что вы - художник. Вы не можете понять нежной дружбы, чистых отношений, братской любви, основанной на серьезном, совместном труде.

С какою горечью смеялся маэстро над этою чистою братскою любовью! Он ясно видел положение вещей, и Конча не отличалась достаточною осторожностью, чтобы скрывать свои чувства. Монтеверде был её любовником, заняв место одного музыканта; во времена этого счастливца Конча только и разговаривала о Бетховене и Вагнере, точно это были её старые приятели. А до музыканта она жила с одним молодым герцогом, красивым малым, который выступал, по приглашению, на боях быков и убивал несчастных животных, отыскав предварительно влюбленным взором графиню де-Альберка, которая нагибалась из ложи, с белою мантильею и гвоздиками на голове. С доктором она жила почти открыто. Стоило только послушать, как злобно отзывались о нем завсегдатаи дома графини, утверждая, что он - дурак, и книга его ничто иное, как пестрый костюм Арлекина, и состоит из чужих мыслей, понахватанных у разных ученых и плохо даже подтасованных, благодаря невежеству доктора. Эти гости, оскорбленные в своей старческой и молчаливой любви, тоже завидовали победе молодого человека, отбившего у них кумир, перед которым они молча благоговели, оживляясь старческою страстью.

Реновалес возмущался самим собою. Тщетно боролся он со своим увлечением, побуждавшим его ходить к графине каждый вечер.

- He пойду больше туда, - говорил он с бешенством по возвращении домой. - Хороша моя роль там! Подпеваю в хоре старых идиотов любовному дуэту. Подумаешь, стоит этого графиня!

Но на следующий день он опять шел к графине. Все его надежды были основаны на претенциозно-гордом отношении Монтеверде к графине, на презрении, с которым тот принимал её обожание. Эта кукла с усами не могла не надоесть Конче, и тогда она обратится к нему, к мужчине.

Художник прекрасно понимал происшедшую в нем перемену. Он стал другим и делал величайшие усилия, чтобы дома не заметили этой перемены. Он признавал, что влюблен, и это сознание доставляло ему удовлетворение, как каждому пожилому человеку, который видит во влюбленности признак молодости, возрождение к новой жизни. Его толкнуло к Конче желание нарушить однообразие своего существования, подражать другим, отведать прелестей измены и выглянуть из строгих и крепких стен домашнего очага, который становился все тяжелее и невыносимее. Сопротивление графини приводило его в отчаяние и только раздувало страсть. Он сам плохо разбирался в своих чувствах; может-быть это было неудовлетворенное животное чувство и оскорбленное самолюбие; ему было больно и обидно встретить отказ, когда он впервые изменял добродетели, которой держался всегда с дикою гордостыо, воображая, что все блага земные ждут его, знаменитого человека, и ему стоит только протянуть руку, чтобы взять их.

Он был унижен и оскорблен этим крахом. Им овладевала глухая злоба каждый раз, как он сравнивал свои седые волосы и глаза в морщинах с красивою мордочкою этого младенца-ученого, сводившего графиню с ума. Ах, эти женщины! Чего стоил их восторг и преклонение перед наукою! Все это сплошная ложь. Оне поклонялись таланту только под красивой, юношеской наружностью.

Упорный характер Реновалеса побуждал его делать все возможное, чтобы сломить сопротивление графини. Без малейшего раскаяния вспоминал он о сцене с женою ночью в спальне и о презрительных словах ея, предупреждавших о невозможности успеха у графини. Но презрение Хосефины только подбодряло его упорнее стремиться к достижению цели.

Конча одновременно отталкивала и привлекала его. Несомненно, что любовь художника льстила её самолюбию. Она смеялась над его объяснениями в любви, обращая их в шутку и отвечая ему такимъже тоном. "Будьте посерьезнее, маэстро. Этот тон вам не подходит. Вы - великий человек, гений. Предоставьте лучше молодежи принимать вид влюбленных студентов". Но когда он, взбешенный тонкою ирониею, клялся мысленно, что не вернется к графине никогда больше, она, повидимому, догадывалась об этом, принимала ласковый тон и привлекала к себе художника такою приветливостью, которая сулила ему скорый успех.

Если он чувствовал себя оскорбленным и умолкал, она сама заговаривала о любви и о вечной страсти между людьми с возвышенным умом; эти чувства были основаны, по её мнению, на единстве мысли. И она не прерывала этих завлекательных речей, пока маэстро не проникался снова доверием к ней и не предлагал ей опять своей любви, получая в ответ добродушную и в то же время насмешливую улыбку, словно он был большим, но неразумным ребенком.

Так жил маэстро, то окрыляемый надеждою, то впадая в отчаяние; Конча то привлекала, то отталкивала его, но он не мог оторваться от этой женщины, как будто она заворожила его. Он искал, точно школьник, случая остаться с нею наедине, выдумывал предлоги, чтобы являться к ней в неурочные часы, когда гости не приходили, и бледнел от досады, заставая у неё доктора и замечая атмосферу неловкости и натянутости, которую создает своим присутствием всякий непрошенный, назойливый гость.

Слабая надежда встретиться с графинею в Монклоа и погулять с нею наедине час или два, вдали от круга невыносимых старичков, таявших вокруг неё от слюнявого обожания, не давала ему покоя всю ночь и все следующее утро, как будто он шел действительно на любовное свидание. Идти или нет? Может-быть её обещание означало простую прихоть и было давно забыто? Реновалес написал письмо одному бывшему министру, с которого писал портрет, с просьбою не приезжать на сеанс, и взял после завтрака извозчика, прося гнать лошадь во всю мочь, словно он боялся опоздать.

Он прекрасно знал, что Конча приедет в Монклоа не ранее, чем через несколько часов, если явится вообще. Но сумасшедшее и совершенно неосновательное нетерпение не давало ему покоя. Он воображал почему-то, что явившись раньше, он ускорит этим приезд графини.

Он вышел на площадку перед маленьким дворцом Монклоа. Извозчик уехал обратно в Мадрид вверх по аллее, конец которой терялся под сводом голых деревьев.

Реновалес стал прогуливаться один по площадке. Солнце сияло на небольшом кусочке голубого неба, обрамленном густыми облаками. Всюду, куда не проникали лучи его, чувствовался резкий холод. Тающий снег обильно капал с ветвей и стекал по стволам деревьев вниз к подножью их. Лес плакал, казалось, от удовольствия под ласками солнца, уничтожавшего последние остатки белой пелены.

Художника окружало величественное безмолвие природы, предоставленной самой себе. Сосны качались под порывами ветра, наполняя пространство звуками арфы. Площадка была окутана ледяною тенью деревьев. Наверху над фронтоном дворца плавно кружились искавшие солнца голуби вокруг старого флагштока и классических бюстов, почерневших от непогоды и времени. Устав летать, они опускались на балконы с заржавевшими перилами и украшали старое здание букетами белых перьев, придавая ему оригинальную прелесть. Посреди площадки находился фонтан в виде мраморного лебедя с задранною к небу головою, из которой вздымалась большая струя воды, усиливая своим журчаньем впечатление ледяного холода, чувствовавшагося в тени.

Реновалес гулял, давя в тенистых местах тонкий лед, трещавший под его ногами. Он подошел к полукруглой железной балюстраде, замыкающей площадку с одной стороны. За решеткою из черных ветвей, на которых распускались первые почки, виднелась на горизонте горная цепь Гуадаррамы - снежные призраки, сливавшиеся с клубами облаков. Далее обозначались темные, поросшие соснами вершины гор Пардо, а слева склоны холмов, на которых пробивалась первая травка, зеленая с желтоватыми переливами.

У ног маэстро расстилались поля Монклоа, сады старинной разбивки, аллея вдоль речки. По дорогам внизу катились роскошные экипажи. Солнце отражалось на их лакированной поверхности, точно огненная кисть. Луга и молодая зелень лесов выглядели блестящими и чисто вымытыми от таяния снега. Нежная зелень всех тонов от темного до желтоватого улыбалась из-под снега, чувствуя первые ласки солнца. Вдали слышались частые ружейные выстрелы, раскатывавшиеся в тихом пространстве звучным эхом. Это были охотники в лесах Деревенскаго Домика. Среди темных стволов деревьев, на зеленом фоне лугов сверкала вода под теплыми лучами солнца; то были небольшие прудики, ручейки, лужи, образовавшиеся от таяния и блестевшие, словно огромные мечи, затерянные в траве.

Реновалес почти не глядел на пейзаж, который ничего не говорил сегодня его сердцу. Голова его была занята иными заботами. Он следил глазами за приближающеюся изящною каретою и пошел ей навстречу. Это Конча!.. Но карета проехала мимо, не останавливаясь и катясь медленно и величественно. Реновалес увидел в окне фигуру старой, закутанной в меха дамы с впалыми глазами и искривленным ртом. Голова её покачивалась в такт езде от старческой дряхлости. Карета удалилась по направлению к маленькой церкви около дворца, и художник снова остался один.

Ох, Конча, наверно, не приедет. У Реновалеса появилось предчувствие, что он тщетно ждет ее.

Несколько девочек в рваных башмаках и с жидкими напомаженными волосами стали бегать по площадке. Реновалес не заметил, откуда оне выбежали. Это были, может-быть, дети сторожа.

По аллее подходил стражник с ружьем за спиною и рожком на боку. За ним шел какой-то лакей, в черном, с двумя огромными датскими догами серо-голубого цвета, которые выступали с чувством собственного достоинства, мерно и осторожно, гордясь своею внушительною внешностью. Но экипажей не было видно. Ах ты, Господи!

Сидя на каменной скамье, маэстро вынул из кармана маленький альбом, который всегда носил при себе, и стал набрасывать фигуры девочек, бегавших вокруг фонтана. Это было хорошим средством для сокращения тяжелаго ожидания. Он зарисовал всех девочек по очереди, затем в группах, пока оне не исчезли за дворцом. За отсутствием развлечений, Реновалес встал со скамьи и сделал несколько шагов, шумно постукивая каблуками по земле. Ноги его зазябли, а тщетное ожидание привело его в ужасное надтроение. Он уселся на другой скамейке подле лакея в черном, державшего собак у своих ног. Доги неподвижно сидели, со спокойным видом важных людей и глядели своими умными, серыми, мигающими глазами на господина, который внимательно поглядывал на них и водил карандашом по альбому, лежавшему у него на коленях. Художник рисовал собак в разных позах, так увлекшись работою, что он забыл о причине, приведшей его сюда. Это были очаровательные животные! Реновалес любил всех животных, в которых красота соединялась с силою. Если бы он жил один и по своему вкусу, то непременно обратил-бы свой особняк в зоологический сад.

Ho лакей с собаками ушел, и Реновалес снова остался один. Мимо него медленно прошло несколько влюбленных парочек и исчезло за дворцом по направлению к нижним садам. За ними прошла толпа семинаристов в развевающихся рясах, оставив после себя специальный запах здоровых, целомудренных и грязных тел, свойственный конюшням и монастырям. А графиня все еще не являлась!

Художник снова подошел к балюстраде. Он решил ждать еще не дольше получаса. Становилось поздно. Солнце стояло еще высоко, но пейзаж изредка затуманивался. Облака, сдерживавшиеся до сих пор на горизонте, вырвались, казалось, на свободу и катились по небу, принимая фантастические формы и жадно носясь по небесному своду в бурных клубах, как будто они старались поглотить огненный шар, медленно скользивший по лазуревому атласу.

Но вдруг Реновалес почувствовал что-то вроде удара, какой-то укол в сердце. Никто не дотрагивался до него; он почуял что-то своими возбужденными нервами. Он был уверен, что графиня близко, что она идет. И обернувшись, он действительно увидел, что она спускается вдали по аллее, вся в черном, в меховой жакетке, с маленькою муфтою и в шляпке с вуалью. Ея высокий, изящный силуэт выделялся на фоне желто-бурой земли, между стволами деревьев. Карета её медленно катилась обратно по аллее, вероятно, чтобы подождать наверху у школы земледелия.

Встретившись с художником посреди площадки, Конча протянула ему маленькую руку в перчатке, сохранившую теплоту муфты, и направилась с ним к балюстраде.

- Я вне себя от бешенства... меня сейчас до смерти разозлили. Я не собиралась придти, совершенно забыв о вас, честное слово. Но выйдя от председателя совета министров, я вспомнила о вас. Я была уверена, что встречу вас здесь и приехала, чтобы вы разогнали мое дурное настроение.

Реновалес видел, как сверкали нехорошим блеском её глаза под вуалью, и как были искривлены злобою её красивые губы.

Она говорила быстро, желая излить поскорее гнев, накопившийся в её груди и не обращая внимания на окружающую обстановку, как будто сидела дома в гостиной.

Она приехала прямо от премьера, к которому заезжала по делу. У графа было одно страстное желание, от осуществления которого зависело его счастье и душевное спокойствие. Бедный Пако (муж ея) мечтал об ордене Золотого Руна. Только этого не хватало ему для полного комплекта крестов, орденов и лент, которыми он увешивал свою персону от живота до шеи, не оставляя непокрытым ни одного миллиметра на этой славной поверхности. Получив Золотое Руно, он мог спокойно умереть. Кажется, почему бы не исполнить высшим сферам желания Пако, который был так добр, что не мог обидеть и мухи? Что стоило дать ему эту игрушку и осчастливить бедняжку?

- Нет на свете друзей, Мариано, - говорила графиня с горечью. - Премьер этот - дурак, который забыл старых друзей, как только занял пост председателя совета министров. А еще вздыхал, словно тенор из зарзуэлы, ухаживая за мною (да, да, правда!), и собирался лишить себя жизни, видя, что я нахожу его дураком и буржуа!.. Сегодня он был попрежнему любезен. Жал мне руки, закатывал глаза к небу. "Дорогая Конча, бесподобная Конча" и всякие другия сладости. Совсем, как в совете, когда он поет, точно старая канарейка. Одним словом, Золотого Руна бедному Пако не получить. Премьеру очень жаль, но во дворце не желают этого.

И как будто она впервые попала в это место, графиня устремила злобный взгляд на темные холмы, откуда слышались выстрелы.

- А потом еще удивляются, почему люди возмущаются. Я - анархистка, слышите, Мариано? Я чувствую себя с каждым днем все больше и больше революционеркою. He смейтесь, пожалуйста, это вовсе не шутка. Бедный Пако - святой агнец и пугается, когда слышит мои слова. "Голубушка, подумай, что ты товоришь. Мы должны быть в хороших отношениях с дворцом". Но я протестую. Я знаю этих людей, это все одна дрянь. Почему не дать моему Пако Золотого Руна, если он так желает иметь его. Поверьте, маэстро, что наша трусливая и покорная Испания бесит меня. Хорошо, если бы у нас повторился французский 93-ий год. Если бы я была одинока, без этой ерундовской фамилии и положения, то я выкинула бы здоровую штуку. Я бросила бы бомбу... или нет, схватила бы револьвер и...

- Паф! - сказал художник энергичным тоном, расхохотавшись от души.

Конча сердито отвернулась.

- Нечего шутить, маэстро, не то я уйду или поколочу вас. Это много серьезнее, чем вы думаете. Можете шутить по вечерам у меня в гостиной.

Но она не выдержала серьезности и улыбнулась слегка, точно вспомнила что-то приятное.

- Впрочем, я не во всем потерпела крах, - сказала она после краткого молчания. - Я ушла не с пустымиг руками. Председатель не хочет сделать себе врага из меня и предложил мне вместо ягненка кое что иное, а именно провести в депутаты любого по моему указанию при первых-же дополнительных выборах.

Реновалес широко раскрыл глаза от удивления.

- А для кого вам это, голубушка? Кому вы собираетесь преподнести депутатское звание?

- Для кого! - повторила Конча тоном насмешливого удивления. - Для кого! А как вы думаете, большое дитя? Конечно, не для вас. Вы, ведь, ничего не знаете и не понимаете кроме своего искусства... Для Монтеверде, для доктора. Он сделает великие дела.

Тихая площадка огласилась громким смехом художника.

- Дарвин - депутат! Дарвин будет решать политические вопросы.

И он продолжал хохотать от этой комичной мысли.

- Смейтесь, смейтесь, гадкий. Открывайте пошире рот, потрясайте своею апостольскою бородою. Как вы очаровательны! Что же в этом особеннаго?.. Да перестаньте же хохотать! Вы действуете мне на нервы. Я уйду, если вы не перестанете.

Они долго молчали. Непостоянство её птичьяго ума и легкомыслие заставили ее скоро забыть обо всех заботах. Она презрительно огляделась по сторонам, желая унизить художника. Так вот чем он восторгался! Стоило того! Они медленно начали прогулку, спускаясь к старым садам, лежавшим на склоне позади дворца. Путь их вел среди откосов, поросших мхом, по черным ступенькам пологаго спуска.

Ничто не нарушало тишины. Вода нежно шептала, стекая по стволам и образуя ручейки, которые змеились вниз по склону, исчезая в траве. В тенистых уголках лежали еще местами, словно хлопья белой шерсти, кучи снега, уцелевшего от солнца. Птицы наполняли воздух своим чириканьем, напоминавшим резкий звук алмаза по стеклу. Около лестниц цоколи из почерневшего и изъеденного камня говорили об исчезнувших статуях и вазах, красовавшихся на них в былое время. В маленьких садах, разбитых в виде геометрических фигур, зеленели на каждом уступе темные ковры газона. На площадках пела вода, журча в небольших прудах, обнесенных заржавевшими решетками, или падая в тройные чаши высоких фонтанов, оживлявших одиночество своими бесконечными жалобами. Всюду была вода: в воздухе, в почве, наполняя все своим ледяным журчаньем и усиливая холодное впечатление от этого пейзажа, в котором солнце выглядело, как красный мазок, не дававший никакого тепла.

Графиня с художником прошли под темными сводами, среди огромных, умирающих деревьев, обвитых до вершин змеящимися кольцами плюща, задевая за вековые стволы, покрытые от сырости зеленоватыми и бурыми корками. Дорожки шли по склону горы. С одной стороны их высились откосы, с вершины которых доносился звон колокольчиков; время от времени появлялся на голубом фоне пространства неуклюжий силуэт ленивой коровы. По другой стороне дорожки тянулись грубые перила из столбиков, выкрашенных в белый цвет, а за ними, в глубине, расстилались мрачные, пустынные лужайки с ручьями, плакавшими день и ночь среди дряхлости и запустения. Почва между деревьями была покрыта густым, колючим кустарником. Стройные кипарисы и прямые, крепкие сосны с тонкими стволами образовали частую колоннаду, пропускавшую свет солнца - ложный, театральный свет, точно в апофеозе, - который разукрасил почву золотыми полосами и темными линиями.

Художник восторженно расхваливал эти места. По его мнению, это был единственный художественный уголок в Мадриде. Великий дон Франсиско приходил сюда работать. Реновалесу казалось, что за первым поворотом дорожки они натолкнутся на Гойю, сидящего перед мольбертом, нахмурившись перед какою-нибудь прелестною герцогинею, служащею ему моделью.

Современные туалеты не гармонировали с этим фоном. Реновалес заявил, что к такому пейзажу подходят только яркий кафтан, напудренный парик, шелковые чулки и платье с высокой тальей.

Графиня улыбнулась, слушая художника. Она оглядывалась кругом с искренним любопытством. Этот уголок был действительно недурен, по её мнению; только ей вообще не нравилась деревня и ширь полей.

В её глазах лучшим пейзажем было шелковое убранство гостиной, а что касается деревьев, то ей больше нравились декорации на сцене Королевского театра с приятным аккомпаниментом оркестра.

- Я не люблю полей, маэстро. Они наводят на меня скуку. Природа, когда ее предоставляют самой себе, очень неинтересна.

Они вышли на маленькую площадку с прудом; пилястры вокруг него свидетельствовали о том, что раньше тут была решетчатая ограда. Вода, набухшая от растаявшего снега, выливалась через каменный порог и стекала тонкою пеленою вниз по склону. Графиня остановилась, боясь замочить ноги. Художник пошел вперед, выбирая места посуше и ведя ее за руку, а она шла за ним, смеясь над этим препятствием и подбирая юбки.

Продолжая путь по сухой дорожке, Реновалес не выпустил маленькой, нежной ручки, чувствуя через перчатку её приятную теплоту. Конча не отнимала руки, словно не отдавала себе отчета в прикосновении художника, но на губах и в глазах её засияла легкая усмешка. Маэстро был в смущении и нерешимости, не зная, что предпринять.

- Вы все такая же? - начал он слабым голосом.У вас нет ни малейшего сострадания ко мне?

Графиня залилась звонким смехом.

- Вот оно. Я так и знала. Потому-то не хотелось мне приезжать. Еще в карете по дороге сюда я говорила себе: "Напрасно ты едешь в Монклоа, матушка. Ты соскучишься. Тебя ждет тысячное объяснение в любви".

И она сейчас же перешла в тон комического негодования.

- Но серьезно, маэстро, неужели нельзя поговорить с вами о чем-нибудь ином? Неужели женщины обречены непременно выслушивать объяснения в любви, как только заговорят с мужчиной?

Реновалес запротестовал. Она могла говорить это кому угодно, только не ему, потому что он был искренно влюблен. Он клялся в этом и готов был пасть на колени, чтобы она поверила. Он был безумно влюблен в нее! Но она грубо оборвала его, прижав руку к груди и засмеявшись жестоким смехом.

- Да, да, я знаю эту песню. Можете не повторять. Я знаю ее наизусть. "Вулкан в груди... не могу жить... Если не полюбишь меня, я лишу себя жизни..." Все говорят одно и тоже. Никто не пробует оригинальничать. Ради Христа, маэстро, не будьте таким пошлым. Человек, как вы, и говорит такие плоские вещи.

Реновалес был ошеломлен этим насмешливым выговором. Но Конча, повидимому, сжалилась над ним и добавила ласковым тоном:

- И зачем вы добиваетесь моей любви? Вы полагаете, что упадете в моих глазах, если откажетесь от того, что каждый из моих близких знакомых почитает своею обязанностью? Я очень расположена к вам, маэстро, я люблю ваше общество. Мне было бы очень жаль поссориться с вами. Я люблю вас, как друга, первого, лучшаго. Я люблю вас, потому что вы - добрый, большой ребенок, бородатый бебе, который совсем не знает света, но талантлив, очень талантлив. Мне хотелось поговорить с вами наедине, чтобы высказать все это на полной свободе. Я люблю вас, как никого на свете. Вы внушаете мне доверие, как никто. Мы - друзья, брат с сестрой, если хотите... Но не стройте же печальной физиономии! Развеселитесь немного! Засмейтесь тем веселым смехом, который радует мне всегда душу, знаменитый маэстро!

Но художник мрачно уставился в землю, сердито навивая длинную бороду на пальцы правой руки.

- Все это ложь, Конча, - сказал он грубо. - Правда только то, что вы влюблены, что вы без ума от этой куклы Монтеверде.

Графиня улыбнулась, как будто слова эти льстили ей.

- Ну, конечно. Вы правы, Мариано. Мы любим друг друга. Я уверена, что люблю его, как никогда никого не любила на свете. Я никому не говорила этого; вы первый, который слышит это от меня, потому что вы - мой друг. Я не знаю, что делается со мною в вашем присутствии, но я должна все говорить вам. Мы любим друг друга, или, вернее, я люблю его гораздо сильнее, чем он меня. К моей любви примешивается в значительной степени чувство благодарности. Я не увлекаюсь иллюзиями, Мариано. Мне тридцать шесть лет! Только вам я решаюсь открыть свои года. Я не утратила красоты, я берегу и холю себя, но он много моложе меня. Еще несколько лет разницы, и я могла бы быть ему почти матерью...

Она помолчала немного, словно испугавшись этой разницы в годах между нею и любовником, и добавила вдруг, снова оживляясь:

- Он тоже любит меня, это я вижу. Я - его советчица, вдохновительница. Он говорит, что я даю ему силы для работы, что он будет, благодаря мне, великим человеком. Но я люблю его больше, гораздо больше. В наших чувствах друг к другу почти такая-же разница, как в нашем возрасте.

- А почему вы не любите меня? - спросил маэстро слезливым тоном. - Я обожаю вас. Ваша роль переменилась-бы. Я окружил бы вас вечным поклонением, а вы позволяли-бы обожать и ласкать себя, видя меня у своих ног.

Конча снова засмеялась, грубо передразнивая сдавленный голос, страстные жесты и пылкий взгляд художника.

- "А почему вы не любите меня?.." Маэстро, не будьте ребенком. Таких вещей не спрашивают. Любовь не понимает приказаний. Я не люблю вас, как вы того желаете, потому что это не может-быть. Довольствуйтесь тем, что вы - первый из моих друзей. Знайте, что я позволяю себе откровенничать с вами, как ни с кем - даже с Монтеверде. Да, да, я говорю вам иногда вещи, которых никогда не скажу ему.

- Это все хорошо! - воскликнул художник в бешенстве. - Но мне этого мало. Я хочу обладать вашим телом, вашей красотою. Я изголодался. Истинная любовь...

- Маэстро, возьмите себя в руки, - сказала она с напускным целомудрием. - Я узнаю вас. Опять вы отпускаете неприличия... как всегда, впрочем, когда вы раздеваете мысленно женщину... Я уйду! Я не желаю больше выслушивать вас.

И она добавила матерински-урезонивающим тоном, точно хотела успокоить вспыльчивого собеседника:

- Я не такая сумасшедшая, как думают. Я осторожно обдумываю последствия своих поступков. Мариано, оглядитесь кругом, посмотрите хорошенько. У вас жена, у вас дочь - невеста, вы скоро можете стать дедушкой. А вы еще думаете о таких глупостях! Я не могла бы согласиться на ваше предложение даже, если бы любила вас... Какой ужас! Обманывать Хосефину, свою школьную подругу! Бедняжка такая славная, милая, добрая... постоянно болеет. Нет, Мариано, никогда. На такие вещи можно идти только, когда мужчина свободен. У меня не хватает мужества полюбить вас. Друзья и больше ничего...

- Так не будем же и друзьями! - воскликнул Реновалес порывисто. - Я не буду больше приходить к вам, я не буду видеть вас. Я сделаю невозможное, чтобы забыть вас. Это невыносимая пытка. Я буду спокойнее, не видя вас.

- Вы не сделаете этого, - сказала Конча нежно, но твердо, уверенная в своей силе. - Вы останетесь подле меня, если действительно меня любите, и будете лучшим из моих друзей... Перестаньте быть ребенком, маэстро. Вы увидите, что дружба принесет нам обоим много радостей, вопреки вашим ожиданиям. Вы будете видеть с моей стороны то, чего не имеет никто из остальных - чистую дружбу и доверие.

И с этими словами она взяла художника под руку, доверчиво опершись на него и подняв на него глаза, в которых светилось что-то загадочное и таинственное.

До них долетели звуки моторного рожка, и глухой стук мягких колес прорезал воздух. Внизу по дороге полным ходом промчался автомобиль. Реновалес попытался разглядеть седоков, выглядевших на далеком расстоянии, словно кукольные фигурки. Может-быть на месте шоффера сидел Лопес де-Соса, а две задния фигурки в вуалях были жена и дочь маэстро.

Мысль, что Хосефина промчалась внизу, не видя его, не заметив, что он здесь и, забыв все на свете, молит графиню о любви, глубоко взволновала его и вызвала угрызения совести.

Они долго стояли неподвижно, опершись на перила из белых столбиков и глядя сквозь колоннаду деревьев на блестящее темно-красное солнце, которое медленно опускалось, освещая горизонт заревом пожара. Свинцовые тучи как-бы поняли, что оно умирает, и набрасывались на него с дерзкою жадностью.

Конча любовалась закатом солнца, как редким зрелищем.

- Поглядите на это огромное облако, маэстро. Какое оно черное! Точно дракон!.. Нет, это гиппопотам. Посмотрите на его лапы. Оне круглые, точно башни. Как оно подвигается! Сейчас поглотит солнце! Вот уже! Готово, поглотило.

Пейзаж темнел. Солнце исчезло во внутренностях чудовища, заполнявшего горизонт; волнистая линия спины чудовища окрашивалась серебром, а живот вздулся, словно распертый ярким светилом, и выпустил из себя сноп бледных лучей. Затем, сжигаемое этим пищеварением, огромное облако рассеялось, разорвалось на черные хлопья, и красный диск снова очистился, залив светом небо и землю и населив беспокойными огненными рыбками воду в прудах.

Опершись на перила рядом с графиней, Реновалес с наслаждением вдыхал запах её духов, чувствуя приятную теплоту и упругость её тела.

- Пойдемте назад, маэстро, - сказала она с некоторым беспокойством. - Мне холодно. Кроме того с таким спутником, как вы, нельзя быть ни минуты спокойною.

Она ускоряла шаги, догадываясь, благодаря своей опытности в обхождении с мужчинами, что дольше оставаться с Реновалесом наедине опасно. Она прочла на его бледном и взволнованном лице приближение грубого и бурного порыва страсти.

На одной площадке они встретили медленно спускавшуюся парочку. Молодые люди тесно прижимались друг к другу, не решаясь идти в открытом месте обнявшись, но намереваясь, очевидно, сделать это за первым поворотом дорожки. Он нес свернутый плащ под мышкою с дерзким, вызывающим видом галантного молодого человека в старинной комедии; она, маленькая и бледная, была привлекательна только молодостью и шла, кутаясь в жалкую пелерину и подняв на своего собеседника большие, ясные глаза.

- Студентик с портнихой, - сказал Реновалес, когда те прошли. - Они посчастливее нас с вами, Конча. Их прогулка приятнее.

- Мы старимся, маэстро, - сказала графиня искусственно-печальным тоном, исключая, очевидно, себя и наваливая всю тяжесть лет на спутника.

Реновалес попробовал протестовать в последний раз.

- А почему бы и мне не быть таким же счастливым, как этот студент? Разве я не имею права на счастье? Конча, вы не знаете меня. Вы забываете, кто я, привыкши обращаться со мною, как с ребенком. Я - Реновалес, знаменитый художникт. Весь свет знает меня.

Он говорил о своей славе с вульгарною нескромностью, раздражась все больше из-за холодности этой женщины, хвастаясь своею славою, точно красивым плащом, который ослеплял женщин и заставлял их падать к его ногам. И такой человек, как он, не выдерживал конкурренции жалкого докторишки!

Графиня сострадательно улыбалась. В глазах её тоже светилось некоторое сожаление. Глупый! Большое дитя! Как наивны бывают великие люди!

- Да, вы - великий человек, маэстро. Я горжусь вашей дружбой. Я признаю даже, что она возвышает меня... Я люблю вас, я преклоняюсь пред вашим талантом.

- He преклоняйтесь, Конча, любите меня! Отдайтесь мне! Сольемся во едино!.. Я жажду полной пюбви.

Она продолжала смеяться.

- Ах голубчик, любовь!

Глаза её сверкали иронией. Он не знал женщин. Любовь не признает талантов. Любовь невежественна и хвалится своею слепотою, понимая только благоухание молодости и цветущей жизни.

- Мы будем друзьями и только, Мариано. Вы привыкнете и найдете удовлетворение в чувстве дружбы... Не будьте материалистом. He верится даже, что вы художник. Будьте идеалистом, маэстро, истинным идеалистом.

И она продалжала говорить с высоты своего сострадания, пока они не расстались у её кареты.

- Так - мы друзья, Мариано... только друзья, но зато искренние.

Когда Конча уехала, Реновалес вышел в полумраке сумерек из Монклоа, возбужденно жестикулируя и сжимая кулаки. В нем снова вспыхнул гнев, и он ругал мысленно графиню, освободившись теперь от любовной покорности и ослепления, которые овладевали им в её присутствии. Как она насмехалась над ним! Как посмеялись-бы его друзья, увидя его покорным и безвольным в руках женщины, которая принадлежала на своем веку многим мужчинам! Гордость не позволяла ему отказаться от желания победить ее, во чтобы то ни стало, хотя-бы ценою унижений или грубости. Он видел долг чести в том, чтобы сделать ее своею, хотя-бы один раз, а затем отомстить, оттолкнув ее, бросив к своим ногам и сказав с видом властелина: "Вот как я поступаю с теми, которые сопротивляются мне".

Но он скоро отдал себе отчет в своей слабости. Он понял, что всегда будет побежден этою женщиною, которая относилась к нему холодно, была неспособна потерять голову и видела в нем низшее существо. Разочарование заставило его вспомнить о домашнем очаге, о больной жене, о чувстве долга перед нею, и душа его наполнилась сладостно-горьким сознанием приносимой жертвы и тяжелаго жизненного креста.

Решение было принято. Он бежит от этой женщины и никогда больше не увидит ея.

III.

И он действительно не увидел ея, не увидел целых два дня. На третий-же день ему пришло голубое письмецо в длинном конверте, продушенное знакомыми духами, которые всегда волновали его.

Графиня жаловалась на его отсутствие в ласковых, дружеских выражениях. Ей надо было непременно повидать его и многое сказать ему. Это было настоящее любовное письмо, которое художник поспешно спрятал, боясь, как-бы оно не возбудило в домашних подозрения относительно того, чего еще не было.

Реновалес был возмущен.

- Я пойду к ней, - говорил он, ходя взад и виеред по мастерской: - но только для того, чтобы высказать ей в двух словах всю правду и положить делу конец. Если она воображает, что может играть мною, то очень ошибается. Она не знает того, что я умею быть каменным, когда хочу.

Бедный маэстро! В то время, как он решался твердо выполнить свое намерение и выдержать характер, тихий голос нашептывал ему приятные советы:

- Ступай скорее. Пользуйся временем. Она, можеть быть, раскаялась и ждет тебя. Она будет твоею.

Бласко-Ибаньес Висенте - Обнаженная. 3 часть., читать текст

См. также Бласко-Ибаньес Висенте (Vicente Blasco Ibanez) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Обнаженная. 4 часть.
И художник помчался возбужденно в дом графини. Но он ничего не добился...

Обнаженная. 5 часть.
Больная замолчала, утомившись от усилий, и погрузилась в тяжелую дремо...