Бласко-Ибаньес Висенте
«Винный склад (La bodega). 5 часть.»

"Винный склад (La bodega). 5 часть."

Ранним вечером собрались первые кучки рабочих на громадной равнине Каулины. Одни спустились с гор, другие пришли с мыз, или с полей, по ту сторону Хереса; некоторые явились с пограничных местностей Малаги, и из Санлукара де-Варромеда. Таинственный призыв раздался по всем постоялым дворам, по всем селам и людским на всем пространстве округа Хереса, и все работники поспешно собрались, думая, что настал моменть возмездия.

Они смотрели на Херес злобнвми глазами. День рассчета бедных с богатыми приближался, и белый, улыбающийся город, город богачей, с его бодегами и миллионами, будеть сожжен, освещая ночь пламенем пожара!

Вновь прибывшие собирались по одну сторону дороги, на равнине, покрытой кустарником. Быки, которые паслись здесь, ушли в самую глубь равнины, словно испуганные этим черным пятном, которое все увеличивалось и увеличивалось беспрерывно вливающимися в него новыми полчищами работников.

Вся орда нужды явилась на призыв. Это были люди исхудалые, с лицами, сожженными солнцем. К полевым работникам присоединились и городские рабочие из Хереса.

Возбуждение мятежа, страстное стремление к мести, желание улучшить свою участь, казалось, сравнивали всех их, придавая им как бы семейное сходство.

- Идем, - восклицали они с горящими глазами, видя что столько товарищей собралось. Их было больше четырех тысяч. Вновь прибывавшие подходили к собравшимся на равнине с вопросом:

- В чем дело?

- Да, в чем же дело? - Все собрались, не зная почему и для чего.

Распространилась весть, что сегодня вечером, когда стемнеет, начнется революция, и они прищли, доведенные до отчаяния нуждой и преследованиями забастовки, с старыми пистолетами за кушаками, с серпами в руках, ножами или страшными резаками, которые одним взмахом могли отрубить голову.

У них было нечто большее, чем все это: была вера, вдохновляющая всякую толпу в первые моменты возстания, энтузиазм и доверчивость, благодаря которой они принимали с восторгом самые нелепые сведения, считая их вполне достоверными. Инициатива этого собрания, первая мысль о нем принадлежала Мадриленьо, молодому человеку, незнакомому в этой местности, но явившемуся в окрестностях берега во время разгара забастовки и возбуждавшего отвагу в слушателях своими пылкими речами. Никто не знал его, но язык у него был хорошо повешен и, повидимому, это была важная птица, судя по знакомствам, которыми он хвастался. Его послал, как он говорил, Сальватьерра, чтобы заменить его во время отсутствия его.

Великому социальному движению, имеющему изменить весь существующий строй мира, должно быть положено начало в Хересе. Сальватьерра и другие, не менее известные лица, уже скрываются в городе, чтобы появиться в благоприятный момент. Войско присоединится в революционерам, лишь только они вступят в город.

И легковерные работники, с ярким воображением южан, передавали дру другу эти сведения, украшая их всякого рода подробностями. Прольется кровь одних лишь богатых. Солдаты перейдут к ним, и офщеры тоже на стороне революции. Старики, те, которые пережили сентябрьское возстание против Бурбонов, были наиболее доверчивые и легковерные.

Они видели своими глазами и не нуждались в том, чтобы им что-либо доказывали. Возставшие генералы и адмиралы были лишь автоматами, действовавшими под влиянием великого человека, уроженца здешней местности. Дон-Фернандо сделал все это, он вызвал мятеж во флоте, он послал полки в Алколеа против солдат, шедших из Мадрида. И то, что он сделал, чтобы лишить королеву её престола и подготовить появление республики, длившейся семь месяцев, разве он этого не повторит, когда дело касается столь важной вещи, как завоевание хлеба для бедных?

Время шло, и солнце стало заходить, а толпа все еще не знала, что она собственно ждет и до которых пор ей надо оставаться здесь.

Дядя Сарандилья переходил от одной группы к другой, чтобы удовлетворить свое люболытство. Он ускользнул из Матансуэлы, поссорившись с своей старухой, которая не хотела отпустить его, и, не послушавшись советов надсмотрщика, напоминавшего ему, что в его годы нельзя пускаться в поиски приключений. Он хотел видеть вблизи, что такое революция бедняков; присутствовать при той благословенной минуте (если она настанет), когда крестьяне поделят землю на мелкие участки, осущесталяя его мечту.

Он старался узнать слабыми своими глазами знакомых среди прдбывающих, удивлялся их неподвижности, неуверенности и неимению плана.

- Я был солдатом, - говорил он, - был на войне, а то, что вы теперь подготовляете, все равно что сражение. Где же у вас знамя? Где ваш полководец?...

Сколько он ни осматривался кругом, он видел лишь только группы людей, как казалось, утомившихся безвконечным ожиданием. Нет ни полководца, ни знамени!

- Плохо, очень плохо, - рассуждал Сарандилья. - Мне кажется я лучше ворочусь на мызу. Старуха права, это кончится поражением.

Еще один любопытный тоже переходил от одной группы к другой. Это был Алкапаррон, с двойной своей шляпой, нахлобученной на глаза. Поденщики встречали его смехом. И он тут же? Они ему дадут ружье, когда войдут в город. Посмотрим, храбро ли он будет сражатъся с буржуями.

Но цыган отвечал на предложение преувеличенными изъявлениями испуга. Людям его племени не нравится война. Взять ему ружье? Быт может они видели многих цыган, которые были бы солдатами?

- Но красть, - это ты сумеешь, - говорлии ему другие. - Когда настанет время дележа, как ты набьешь себе пузо, бездельник!

И Алкапаррон смеялся, как обезьяна, потирая себе руки, при упомнании о разграблении города, польщенный в своих атавистиических расовых инстинктах.

Один из бывших поденщиков в Матансуэле напомнил ему его двоюродную сестру Мари-Крус.

- Если ты мужчина, Алкапаррон, ты можешь сегодня ночью отомстить за нее. Возьми этот серп и всади его в брюхо разбойнику дону-Луису.

Цыган отстранил рукой предложенное ему смертоносное орудие, и убежал от говоривших с ним, чтобы скрыть свои слезы.

Начинало темнет. Поденщики, устав ждат, стали двигаться туда и сюда, разражаясь протестами. Пусть скажут наконец, кто тут распоряжается. Останутся они всю ночь что ли на Каулине? Где Сальватьерра? Пусть он явится!... Без него они никуда не пойдут.

Нетерпение и неудовольствие толпы были причиной того, что наконец у неё явился вождь. Над криками толпы возвысился громовой голос Хуанона. Его руии атлета поднялись над головами.

- Но кто же дал нам приказание собраться здесь?... Мадриленьо? Пускай же он идет сюда. Пусть его отыщут!

Городские рабочие, ядро идейных товарищей, пришедших сюда из Хереса, и которым было поручено вернуться не иначе как с крестьянами, собрались вокруг Хуанона, угадывая в нем вождя, который сплотит воедино все разрозненные воли.

Наконец нашли Мадриленьо, и Хуанон приступил к нему с расспросом, что они тут делають? Приезжий выражался весьма многословно, ничего в сущности не сказав.

- Мы собрались здесь для револиоции, а именно для социальной революции.

Хуанон топал ногой от нетерпения. Где же Сальватьерра? Где дон-Фернандо?...

Мадриленьо не видел его, но знал, ему этл говорили, что дон-Фернандо в Хересе и ждет вступления туда рабочих. Он знал также, или вернее, ему говорили, что и войско перейдет на их сторону. И стража, охраняющая тюрьму, точно также в заговоре. Ничего другого не нужно, как только идти в город и сами солдаты откроют ворота тюрьмы, выпустив на свободу всех арестованных товарищей.

Великан Хуанон стоял несколько минут в задумчивости, почесывая себе лоб, точно этим он мог оказать помощь ходу запутанных своих мыслей.

- Пусть так, - воскликнул он после довольно продолжительного молчания. - Значит, вопрос в том, покажем ли мы себя мужчинами или нет: войдем ли в город, чтобы там ни случилось, или же отправимся спать по домам.

В его глазах блестела холодная решимость, фатализм тех, которые становятся вождями толпы. Он брал на себя ответственность за мятеж, не подготовленный им. О предполагавшемся возстании и он знал столько же, как эти люди, бродившие, казалось, в каких-то сумерках, не в состоянии объяснить, себе, что они тут делают.

- Товарищи! - крикнул Хуанон повелительно. - Вперед, в Херес, все те, у кого есть мужество в душе! Мы освободим из тюрьмы наишх бедных братьев... долой всех, кто желал бы помешать этому. Сальватьерра там.

Первый, подошедший к импровизированному вождю, был Пако де-Требухена, бунтовщик-поденщик, которого не принимали, на работу ни на одной мызе и который скитался из села в село с своим осликом, продавая водку и революционные брошюры.

- Я пойду с тобой, Хуанон, так как Товарищ Фернандо ждет нас.

- Кто мужчина, и у кого есть совест, пусть идет за мной, - громко крикнул Хаунон, сам не зная, куда ему вести товарищей.

Однако, несмотря на его призывы к мужеству и, совести, большинство собравшихся инстинктивно отступало. Ропот недоверия, беспредельного разочарования поднялся в толпе. От шумного энтузиазма большинство сразу перешло к подозрениям и страху. Их южное воображение, всегда склонное к неожиданному и чудесному, внушило им веру в появление Сальватьерры и друг х знаменитых революционеров, сидящих верхом на резвых конях, словно гордые и непобедимые полководцы, стоявшие во главе большого войска, чудесно появившагося из-под земли. Им-же предстояла лишь задача сопровождать могущественных этих союзников при вступлении их в Херес, взяв на себя легкий труд убить побежденных и завладет их богатством! А вместо этого им говорять, чтобы они одни вступили в этот город, который вырисовывается на горизонтв, в последнем сиянии заходящего солнца, и, казалось, сатанински мигает им красными глазами своего освещения, точно заманивая их в западню. Они не дураки. Жизнь для них тяжела чрезмерностью работы и беспрерывным голодом; но еще хуже - умереть. Домой, домой!

И группы начали уходить в направлении, противоположном городу, теряться в полумраке, не желая выслушиват оскорбления Хуанона и наиболее экзальтарованных из рабочих.

Эии последние, боясь, что, оставаясь дольше здесь, они облегчат лишь новое бегство, отдали приказание двинуться вперед.

- В Херес! В Херес!...

Они пошли. Было их около тысячи человек: городские рабочие, и люди-звери, которые отправились на собрание, чувствуя запах крови, и не могли уйти, точно их толкал инстинкть, более смелый, чем их воля.

Рядом с Хуаноном, среди самых храбрых, шел Маэстрико, тот юноша, который проводил ночи в людской в Матансуэле, учась читать и писать.

- Мне кажется, что наше дело плохо, - сказал он своему энергичному товарищу. - Мы идем, точно слепые. Я видел людей, бежавших по направлению в Херес, чтобы предупредить о нашем прибытии. Нас ждут, но не готовять что-либо хорошее.

- Ты ошибаешъся, Маэстрико, - отвечал повелительно вождь рабочих, который, гордясь взятым им на себя делом, считал малейшее возражение непочтительностью. - Ты ошибаешься. Если же ты боишься, убегай, как остальные. Нам не нужны здесь трусы.

- Я трус? - воскликнул чистосердечно парень. - Вперед, Хуанон! Жизнь не так-то и дорога.

Они шли все молча, с опущенной головой, точно собираются напасть на город. Мадриленьо объяснил свой план. Первым делом надо идти в тюрьму освободить арестованных товарищей. Там к ним присоединится войско. И Хуанон, словно никакой приказ не может быть издан помимо него, повторял громко:

- В тюрьму, друзья! Спасать наших братьев!

Они сделали большой обход, чтобы войти в ropод переулком, точно они совестились проходить широкими и хорошо освещенными улицами. Многие из этих людей лишь раз-другой побывали в Хересе, не знали улиц и следовали за своими предводителями с покорностью стада, думая с тревогой, как дим выбраться оттуда, если пришлось бы спасаться бегством.

Черная и безмолвная человеческая лавина двигалась вперед с глухим топотом ног, от которого дрожала мостовая. Двери домов залирались, свечи в окнах тушились. С одного балкона женщина осыпала их руганью.

- Канальи! Низкий сброд! Дай-то Бог, чтоб вас повесили, это все, что вы заслуживаете!...

И на мостовой послышался удар разбившагося о камни глиняного сосуда, но его дребезги, не попали ни в кого. Это была Маркезита, которая с балкона торговца свиней негодовала против антипатичной ей низкой черни, осмеливающейся угрожать благопристойным людям.

Тояько некоторые из толпы подняли головы. Остальные прошли мимо, не обращая внимания на бессмысленную вылазку против них, желая как можно скорей поспеть навстречу другой. Городские рабочие узнали Маркезиту, и уходя отвечали на её осворбления словами, столь же классическими, как и похабными. Вот так распутная баба! Есл б они не торопились так сильно, то хорошенько нахлопали бы ей, подняв юбки.

Толпа несколько отшатнулась, повидагаясь вверх, на площади de la Carcel, самое мрачное место города. Многие из мятежников вспомнили о своих товарищах из союза "Черной руки", казненных здесь.

Площадь была пустынная: старинный монастырь, превращенный в тюрьму, высился весь темный, без единого огонька в окнах, с плотно закрытыми дверями. Даже часовой и тот спрятался за большими воротами.

Взойдя на плошадь, передовые ряды толпы остановились, сопротивляясь напору задних. Как, нет никого? Где же их союзвики? Где солдаты, которые должны были присоединиться к ним?

Они не замедлили узнать это. Из-за низенькой решетки мелькнул беглый огонек, красное пламя, окутанное дымом. Сильный и сухой треск пронесся по площади. За ним последовал еще и еще треск и так до девяти раз, которые, толпе, неподвижной от изумления, показались бесконечными. Это были войска, стрелявшие в них, прежде чем они приблизились на разетояние, когда могли в них попасть пули.

Изумление и ужас придали некоторым работникам истинный героизм. Они побежали вперед с криком и распростертыми руками.

- He стреляйте, братья, нас предали!... Братья, мы ведь пришли не за дурным делом!...

Но братья были туги на ухо и продолжали стрелять. Вскоре толпу охватила паника бегства. Все - храбрые и трусы - бросились бежать с площади, толкая и топча друг друга, словно их гнали кнутом по спине эти выстрелы, продолжавшие потрясать пустынную площадь.

Хуанон и налболее энергичные остановили людской поток, когда повернули в переулок. Ряды выстроились снова, но их было уже меньше и не столь плотные. Теперь на лицо было лишь около шестисот человек. Легковерный вождь ругался глухим толосом.

- Давайте сюда Мадриленьо, пусть он нам объяснит это.

Но искать его оказалось бесполезным. Мадриленьо всчез во время бегства, скрылся, услышав выстрелы, в переулок, как и все, хорошо знавшие город. При Хуаноне осталис лишь крестъяне, жители гор, которые по улицам Хереса шли ощупью, изумленные тем, что они идуть во все стороны, не встречая никого, точно город необитаем.

- И Сальватьерры нет в Хересе, и ему ничего обо всем этом неизвестно, - сказал Маэстрико Хуанону. - Мне кажется, что нас обманули.

- И я того же мнения, - ответил атлет. - Что нам теперь делать? Раз мы здесь, пойдемте-ка в центр Хереса, на улицу Марса Лариа.

Они начали беспорядочное шествие во внутрь города. Их успокаивало, внушая некоторую храбрость, лишь то обстоятельство, что они не встречают ни препятствий, ни врагов. Где жандармерия? Почему войско прячется? Тот факт, что солдаты оставались в казармах, предоставив город их власти, наполнял крестьян безумной надеждой, что появление Сальватьерры во главе с возставшими войсками еще возможно.

Безпрепятственно дошли они до улицы Лариа. Никаких предосторожностей не было принято против их движения. На улице не видно было ни одного прохожаго, но казино были все освещены, а окна в нижних этажах не были защищены ставнями.

Мятежники прошли мимо клубов богатых, бросая туда взгляды ненависти, но почти не останавливались. Хуанон ждал гневного взрыва толпы: он даже приготовился вмешаться с своим авторитетом вождя, чтобы уменьшить катастрофу.

- Вот они, богачи! - говорили в толпе.

- Вот те, которые нас кормят как собак.

- Те, которью нас грабят. Посмотрите, как они пьюте нашу кровь...

И после краткой остановки, они поспешно прошли дальше, точно их где-то ждали и они боялись опоздать.

У них были в руках страшные резаки, серпы, ножи. Пуст только богатые выйдут на улицу и они увидят, как их головы покатятся на мостовую. Ho это должно быть сделано на улице, потому что все они чувствовали некоторое отвращение к тому, чтобы войти в дверь, точно стекла были не переступаемой стеной.

Долгие годы подчинения и трусости тяготели над грубым людом, увидавшим себя лицом в лицу с своими угнетателями. Кроме того, их приводило в смущение яркое освещение главной городской улицы, её широкие тротуары с рядом фонарей, красноватый блеск окон. Все внутренно приводили оебе одно и то же извинение в оправдание своей слабости. Еслиб они в открытом поле встретили этих людей!

Когда толпа проходила мцмо "Circulo Caballista", из окон показалос несколько голов молодых людей. Это были сеньоритосы, следившие с плохо скрываемым беспокойством за шествием забастовщиков. Но видя, что они идут не останавливаясь, в глазах их сверкнула ирония и к ним вернулась уверенность в превосходстве их сословия.

- Да здравствует социальная революция! - крикнул Маэстрико, точно ему было больно пройти безмолвно перед жилищем богатыхь.

Любопытные у окон скрылись, но скрываясь смеялись, и это восклицание доставлило им большое удовольствие. Если они довольствуются тем, что кричат!...

В безцельном шествии толпа дошла до площади Hysba, и видя, что их вождь остановился, они его окружили, обратив иа него вопросительные взгляды.

- Что нам делать теперь? - спросили они наивно. - Куда мы идем?.

Хуанон принял свирепый вид.

- Можете идти, куда хотите. Нечего сказать, многое мы сделали!... А я пойду прохлаждаться.

И завернувщись в свою накидку, он прислонился спиной к столбу фонаря, оставаясь неподвижным в позе, выражавшей глубокое уныние.

Толпа стала расходиться, делясь на маленькие кучки. В каждой из них импровизировали предводители, которые повели товарищей в разные направления. Город в ит руках: теперь-то начнется лафа! Проявился атавистический инстинкт расы, неспособной совершить что-либо совокупно, лишенный коллективного значения и чувствующей себя сильной и предприимчивой единственно лишь когда каждое отдельное лицо может действовать по собственному вдохновению.

На улиице Лариа погасли огни. Казино закрылись. После тяжелаго исрытания, перенесенного богатыми при виде угрожающего прохода толпы, они боялись возвращения черги, раскаявшейся в своеме великодушии, и все двери запирались.

Многочисленная группа работников направилас к театру. Там находились богатые, буржуа. Следует убить всех их и разыгралась бы действительная трагедия. Но когда поденщики дошли до ярко освещенного входа, они остановились. Никогда не были они в театре. Теплый, напитанный испарениями газа воздух, громкий шум двора, прорывавшийся через щели дверей, смутили их.

- Пусть они выйдут, пусть выйдуть и узнают кой-что!

К дверям театра; подошло несколько зрителей, привлеченных слухом о нашествии, наполнявшем улицы. Один из них в плаще и шляпе сеньорито дерзнул выйти к этим людям, закутанным в грубых мантиях, стоявшей кучке перед театром.

Они кинулись к нему окружив его с поднятыми над ним серпами и резаками, в то время как остальные зрители бежали, спасаясь в театре. Наконец, в их руках то, чего они искали. Это буржуа, буржуа с нагруженным желудком, которому следуеть пустить кровь, чтобы он вернул народу все награбленное им.

Но буржуа, здоровенный юноша, с спокойным и искренним взглядом удержал их жестом.

- Э, товарищи! Я такой же рабочй, как и вы!

- Руки, покажи руки, - крикнули несколько поденщиков, не опуская грозного своего оружия.

И откинув плащ, он протянул им руки, сильные, четвероугольные, с ногтями, обломанными ручной работой. Один за другим эти мятежники стали ощупывать его ладони, оценивать, насколько они жестки. На них мозоли, он из их среды. И угрожающее оружие было спрятано под мантиями.

- Да, я из вашей среды, - продолжал молодой парень. - По ремеслу я столяр, но мне нравится одеваться как сеньоритосы, и вместо того, чтобы проводить ночь в трактpl,cmире, я провожу ее в театре. У каждого свои вкусы...

Это разочарование навело такое уныние на забастовщиков, что многие вз них удалились. Иисусе! где же прячутся богатые?...

Они шли по узким улицам и отдаленным переулкам, маленькими кучками, жаждая встретить кого-нибудь, чтобы он им показал свои руки. Это лучшее средство разпознать врагов бедных. Но с мозолистыми или немозолистыми руками, они никого не встретили по дороге.

Город казался пустынным. Видя, что солдаты продолжают оставаться у себя в казармах, жители запирались в своих домах, преувеличивая значительность вторжения рабочих, воображая, что чуть ли не миллионы людей владели улицами и окресгностями города,

Кучка из пяти поденщиков наткнулась в узкой улице на сеньорита. Эти люди были самые свирепые из всей толпы, это были люди, чувствовавшие нетерпеливую жажду смертоубийства, при виде, что время проходит, а кровь не проливается.

- Руки, покажи нам руки, - кричали они, окружив юношу, поднимая над его головой четвероугольные, сверкающие резаки.

- Руки! - возразил, рассердившись, молодой человек, откидывая плащ. - Зачем я должен показывать вам руки? Не желаю этого делать.

Но один из нападавших схватил его за плечо и резким движением заставил показать руки.

- У него нет мозолей! - крикнули они радостно. И отступили на шаг назад, словно для того, чтобы кинутъся на него с большим размахом. Но спокойствие юноши остановило их.

- У меня нет мозолей? Что же в том? Но я такой же работник, как и вы. И у Сальватьерры тоже нет мозолей, а, повидимому, вы большие революционеры, чем он!...

Имя Сальватьерра, казалось, остановило приподнятые над ним ножи.

- Оставьте парни, - сказал сзади и голос Хуанона. - Я его знаю и отвечаю за него. Он приятель товарища Фернандо, и принадлежит к последователям идеи.

Эти дикари отошли от Фермина Монтенегро с некоторым огорчением, видя, что намерение их не удалось. Но присутствие Хуанона внушало им почтение.

К тому же, из глубины улицы приближался другой молодой человекь. Наверное это какой-нибудь буржуа, возвращавшийся к себе домой.

В то время как Монтенегро благодарил Хуанона за его своевременное появление, спасшее ему жизнь, несколько дальше от того места состоялась встреча поденщиков с прохожим.

- Руки, буржуа, покажи нам руки.

Буржуа оказался бледным и худым юношей, лет семнадцати, в потертой одежде, но с большим воротничком и ярким галстуком. Он дрожал от страха, показывая свои бледные и анемичные руки, руки писца, сидевшего день деньской не на солнышке, а в клетке-конторке. Он плакал, извиняяс прерывчатыми словами, глядя на резаки глазами, полными ужаса, словно холод стал гипнотизировать его. Он идет из конторы... он просидел поздно за работой Не бейте меяя... я иду домой, моя мать ждет меня... а-а-а-ай!...

Это был крик боли, страха, отчаяния, всполошивший всю улицу. Вопль, от которого волосы вставали дыбом, и в то же время что-то переломилось, вроде сломанного горшка, и юноша спиной свалился на землю.

Хуанон и Фермин, дрожа от ужаса, подбежали ке кучке людей и увидели среди них на мостовой юношу с головой в все увеличивающейся и увеличивающейся черной луже и ногами судорожно растягивающимися и стягивающимися, в предсмертной агонии.

Варвары казались довольны своим делом.

- Посмотрите на него, - сказал один из них. - Ученик буржуа! Он умираеть, как цыпленок... Скоро настанет очередь и учителей.

Хуанон разразился проклятиями. Вот все, что они сумели сделать? Трусы! Они прошли мимо казино богатых, настоящих врагов, и им ничего другого не пришло на ум, как только кричать, страшась сломать стекла, бывшие единственной защитой богатым. Они умеют лишь итрлько зарезать ребенка, такого же работника, как и они, бедного писца в конторе, который зарабатывал две песеты в день; и, быть может, содержал свою мать.

Фермин стал бояться, чтобы Хуанон не кинулся с ножом на своих товарищей.

- Куда идти с этими зверями? - ревел Хуанон. - Пусть позволит Бог или дьявол, что нас всех перехватали и повесили бы... И меня первого, за то, что я животное, за то, что я поверил тому, что мы на что-нибудь годны.

Несчастный силач удалился, желая избежать столкновения с своими свирепыми товарищами. И они тоже кинулись в рассыпную, точно слова поденщика вернули им разум.

Монтенегро, оставшись один с трупом, испугался. Несколько окон стали открываться после поспешного бегства убийц, и он, опасаясь, чтобы обитатели улицы не застали бы его подле убитого, тоже бежал.

В своем бегстве он не останавливался, пока не попал на главные улицы. Тут он считал себя лучше охраненным от встречи с зверями, требовавшими, чтобы им показывали руки.

Через короткое время город как будто стал просыпаться. Издали послышался топот, от которого дрожала земля и вскоре пронесся по улице Лариа рысью эскадрон уланов. Затем в конце этой улицы засверкали ряды штыков и пехота прошла мерным шагом. Фасады больших домов, казалось, повеселели, разом открыв свои двери и балконы.

pl,cmВойско расположилось по всему городу. От света фонарей сверкали конницы, штыки пехотинцев, лакированные трехуголки жандармов. В полумраке вырисовывались красные пятна панталон солдат и желтые ремни жандармов.

Державшие взаперти эту вооруженную силу сочли, что момент настал рассыпать ее по городу. В течение нескольких часов город отдал себя без сопротивления во власть работников, утомляясь монотонным ожиданием из-за скудости мятежников. Но кровь уже потекла. Достаточно было одного трупа, того трупа, который оправдал бы жестокое возмездие и власти пробудились оть добровольного своего сна.

Фермин думал с глубокой грустью, о несчастном писце, распростертом там, в узкой улице, жертва эксплоатируемая даже в её смерти, облегчавшей им тот предлог, который искали власть имущие.

По всему Хересу началась охота за людьми. Взводы жандармов и пехоты охраняли, не двигаясь с места, въезд в улицы, в то время, как кавалерия и сильный пеший патруль изследовали город, арестуя подозреваемых.

Фермин переходил с одного места на другое, не встречая задержки. По внешности он был сеньорито, а военная сила охотилась лишь за теми, кто казался по одежде рабочим или крестьянином. Монтенегро видел их проходившими целыми рядами по дороге в тюрьму, окруженные штыками и конными отрядами, некоторые, предававшиеся унынию, точно их удивляло враждебное появление войска, "которое должно было соединиться с ними", другие - ужасавшиеся, не понимали, почему ряды арестованных могли пробуждать такую радость на улице Лариа, когда несколько часов перед тем они проходили по ней как триумфаторы, не позволив себе ни малейшего беспорядка.

Это была постоянная переправа арестованных работников, схваченных в ту минуту, когда они намеревались выйти из города. Другие были взяты нашедшими себе убежище в тавернах или встреченные неожиданно на улицах, во время осмотра города.

Некоторые из арестованных были городские жители. Они тол ко что перед тем вышли из своих домов, увидав, что улицы очистились от нашествия, но уже внешности бедняков было достаточно, чтобы их арестовали в качестве мятежников. И группы арестованных проходили все вновь и вновь. Тюрьма оказалась слишком мала для стольких людей. Многие были отведены в казармы.

Фермин чувствовал себя утомленным. С вечера он странствовал по всему Хересу, отыскивая одного человека. Вторжение забастовщиков, неуверенность, что может произойти из этого события, развлекли его в течение нескольких часов, заставляя забыть о своих делах. Но теперь, когда происшествие окончилось, он чувстовал, что нервное его возбуждение исчезло и утомление овладело им.

Одну минуту он решил было идти домой, в себе в гостиницу. Но дело его было не из тех, которое откладывается на следующий день. Необходимо этою же ночью, тотчас же, покончить с вопросом, заставившим его покинуть дом дона-Пабло словно обезумевший, расставшись с ним навсегда.

Он опять принялся бродить по улицам, отыскивая нужного ему человека, не останавливая взоров на отрядах арестованных, которые проходили мимо него.

Вблизи площади Hysba произошла, наконец, желаемая встреча.

- Да здравствуют жандармы! Да здравствуют благопристойные люди.

Это кричал Луиис Дюпон, среди безмолвия, вызванного в городе появлением стольких ружей на улицах. Он был пьян; это ясно было видно до блестящим его глазам и винному запаху из его рта. Сзада него шел Чиво и человек из гостиницы, несший стаканы в руках и бутылки в карманах.

Луис, узнав Фермина, бросился в его объятия, желая поцеловать его.

- Что за день! Э, какая блестящая победа!

И он ораторствовал, словно один он рассеял забастовщиков.

Узнав, что чернь вступает в город, он, вместе с храбрым своим спутником, приютились в ресторане Монтаньес, крепко заперев двери, чтобы никто бы им не мешал. Надо же было подкрепиться, выпить немного, прежде чем приступит в делу. У них еще хватит времени выйт на улицу и обратить в бегство низкую сволочь, стреляя в них. Для этого достаточно их двух - его и Чиво. Нужно убаюкать врага, дать ему набраться смелости, до той благовременной минуты, когда они двое появятся, как послы смерти. И наконец, они вышли из ресторана, с револьвером в одной руке и ножом в другой, но так неудачливо, что уже встретили войско на улицах. Пусть такк, все же они совершили нечто.

- Я, - говорил с гордостью пьяница, - помог задержать более дюжины рабочих. Сверх того, роздал не знаю сколько, пощечин этой гадкой черни, которая, вместо того, чтобы смириться, все еще говорила дурно о благопристойных людях... Хорошую встрепку получат они!... Да здравствует жандармерия! Да здравствуют богатые!

И словно от этих восклицаний у него пересохло в горле, он сделал знак Чиво, который подбежал, подавая два стакана с вином.

- Пей, - приказал Луис свюему другу.

Фермин колебался.

- У меня нет охоты пить, - сказал он глухим голосом. - Я желал бы лишь одно: поговорит с тобой, и тотчас же. Поговорить об очень интересной вещи...

- Хорошо, мы поговорим, - ответил сеньорито, не придавая значения просьбе Фермина. - Мы поговорим хот три дня с ряду: но сперва мне надо исполнит свой долг. Я хочу угостить стаканом вина всех храбрецов, которые вмеесе со мною спасли Херес. Потому что ты должен знать, Ферминильо, что я, один я сопротивлялся всем этим разбойникам. Пока войско было в казармах, я стоял на своем посту. Полагаю, что город должен высказать мне признательность за это, сделав для меня что-нибудь!...

Взвод конницы как раз проезжал рысцой. Луис подбежал к офицеру, поднимая вверх стакан вина, но командующий отрядом проехал дальше, не обратив внимания на предложенное ему угощение, a за ним последовали его солдаты, которые чуть не раздавили сеньорито.

Его энтузиазм не охладел однако от этого недостатка внимания.

- Оле, храбрая конница, - сказал он, бросая свою шляпу к задним ногам лошадей.

И подняв ее, надел себе на голову, и с величественным жестом, прижав одну руку к груди, крикнул:

- Да здравствует войско!

Фермин не хотел выпустит его из рук, и, вооружившись терпением, стал сопровождать его в его экскурсиях по улицам. Сеньорито останавливался перед группами солдат, приказывая двум своим головорезам выходть вперед со всем запасом бутылок и стаканов.

- Оле, храбрецы! Да здравствует кавалерия... a также и пехота... и артиллерия, хотя её здесь нет! Стакан вина, лейтенант!

Офицеры, раздраженные этой нелепой экспедицией, бесславной и не представлявшей никакой опасности, отталкивали своим жестом пьяницу! Вперед! Никто не пьет здесь.

- А так как вы не можете пить, - настаивал сеньорито с упорством опьянения, я выпью, вместо вас, за здоровье храбрых людей!... Смерть разбойникам!

Кучка жандармов привлекла его внимание в небольшом переулке. Унтер-офицер, командовавший отрядом, старик с торчащими вверх, с проседью усами, тоже не принял угощение Дюпона.

- Оле, храбрые люди! Благословенна будь маменька каждого из вас! Да здравствует жандармерия! Вы не откажетесь ведь выпить со мной по стакану вина? Чиво, подавай живей этим кабальеросам.

Ветеран вновь стал отказываться. Устав, военные правила... Но твердый свой отказ он сопровождал благосклонной улыбкой. С ним говорил Дюпон, один из наиболее богатых людей в городе. Унтер-офицер знал его, и, несмотря на то, что несколько минут перед тем встречал ударами прикладов всех проходивщих по улице в одежде рабочих, он терпеливо выслушивал тост сеньорито.

- Проходите, дон-Луис, - говорил он тоном просьбы. - Ступайте-ка домой: эта ночь не ночь веселия.

- Хорошо, я ухожу, почтенный ветеран. Но перед тем выпью бокал, и еще один, и еще столько счетом, сколько вас в отряде. Я буду пит, так как вы не можете этого сделать из-за глупаго устава, и пуст оно пойдет вам на пользу... За здоровье всех вас! Чокнись, Фермин; чокнись и ты, Чиво. Повторите все за мной: да здравствуют треуголки!...

Он устал, наконец, переходить от отряда к отряду, где никто не принимал предлагаемое им угощение и решил считать свою экспедицию оконченной. Совесть его была спокойна: он оказал почет всем героям, которые с его храброй поддержкой спасли город. Теперь назад в ресторан Монтаньес провести там ночь до утра.

Когда Фермин очутился в отдельной комнате ресторана, перед батареей новых бутылок, он счел, что настало время приступить к делу.

- Мне надо переговорить с тобой о чем-то очель важном, Луис. Кажется, я уже сообщал тебе об этом.

- Я помню... тебе нужно было поговорить... Говори, сколько хочешь.

Он быле так пьян, что глаза его закрывались и он гнусавил, как старик.

Фермин посмотрел на Чиво, который по обыкновению уселся рядом со своим покровителем.

- Я должен переговорить с тобой, Луис, но дело это очен щекотливое... Без свидетелей.

- Ты намекаешь на Чиво? - воскликнул Дюпон, открывая глаза. - Чиво, это я, все, что меня касается, известно ему. Еслиб явился сюда мой двоюродный брат Пабло говорить со мной о своих делах, Чиво бы оставался здесь и все бы слушал. Говори без опасения, друг! Чиво - колодец для всего, что мое.

Монтенегро покорился необходимости стерпеть присутствие этого вихляя, не желая отложить ради своей совестливости столь нужное ему объяснение.

Он заговорил с Луисом с некоторой робостью, прикрывая свою мы ль, хорошенько взвешивая слова, чтобы только они двое огли бы их понять, а Чиво оставался бы в неведеинии.

Если онpl,cm его рскал повсюду, дон-Луис может легко представить себе почему он это делал... Ему все известно. Случившееся в последнюю ночь сбора винограда в Марчамале, наверное не исчезло из памяти Луиса. И вот, Фермин явился к нему, чтобы предложит сеньорито исправить сделанное им зло. Всегда считал он его своим другом и надеется, что тот и выкажет себя им, потому что если этого не случится...

Утомление, нервное возбуждение ночи, полной волнений, не позволили Фермину долгаго притворства, и угроза явилась на его устах в то же время, как она сверкнула в глазах его.

Стаканы вина, выпитые им, сжимали ему желудок, вино превратидюсь в яд из-за того отвращения, с которым он его взял из этих рук.

Дюпон, слушая Монтенегро, притворялся более пьяным, чем он он был на самом деле, чтобы таким образом скрыть свое смущение.

Угроза Фермина вынудила Чиво прервать молчание. Головорез считал момент благоприятным для льстивого вмешательства.

- Здесь никто не смеет угрожать, знаете ли вы это, цыпленок?... Где Чиво, там никто не дерзает сказать что-либо его сеньорито.

Юноша вскочил и, устремив на хвастуна грозный взгляд сказал повелительно:

- Молчать!... Держите свой язык в кармане или где хотите. Вы здесь никто, а чтобы говорить со мной, вам надо просить у меня позволения.

Фанфарон стоял в нерешительности, точно раздавленный высокомерием юноши, и прежде чем он пришел в себя от нападения на него, Фермин добавил, обращаясь в Луису:

- И ты-то считаешь себя храбрым?... Считаешь себя храбрым, а ходишь повсюду с провожатым, как дети ходят в школу! Считаешь себя храбрым, и даже, чтобы поговорить наедине с приятелем, не расстаешься с ним! Тебе следовало бы носить коротенькие панталоны.

Дюпон забыл свое опьянение, стряхнул его с себя, чтобы вьыпрямиться перед приятелем во всем величии своей доблеести, Фермин ранил его в наиболее чувствительное место!...

- Ты знаешь, Ферминильо, что я храбрее тебя, и что вось Херес меня боится. Сейчас увидишь, нуждаюсь ли я в провожатых. Ты, Чиво, проваливай.

Храбрец сопротивлялся, фыркнув что-то с высокомерием безнаказанности.

- Проваливай! - повторил сеньорито, словно собираясь дать ему удар ногой.

Чиво вышел и двое друзей вновь уселись. Луис уже не казался пьяным: напротив, он делал усилия казаться совершенно трезвым, открывая безмерно глаза, точно он намеревался уничтожить взглядом Монтенегро.

- Когда пожелаешь, - сказал он глухим голосом, чтобы внушить больше страху, - мы пойдем убивать дру друга. He здесь, потому что Монтаньес мне приятель, и я не хочу компрометировать его.

Фермин пожал плечами, в знак пренебрежения к этой террористической комедии. Они поговорят и об этом, но уже после, смотря по тому какой будет результат их разговора.

- Теперь к сути, Луис. Ты знаешь какое ты сделал зло! А как ты думаешь исправить его?

Синьорито потерял опять свое спокойствие, видя, что Фермин без обиняков касается неприятного вопроса. Разве вся вина его? Виноват проклятый кузен, вино, случай... то, что он чрезмерно добрый; потому что, еслиб он не жил бы в Марчамале, оберегая интересы своего двоюродного брата, (будь он проклят, если тот блатодарен ему за это) ничего не случилось бы. Но что тут говорить: зло сделано. Он кабальеро, речь идет о семье друзей, и он не думает отвиливать. Чего желает Фермрн? Его состояние и личность - все в распоряжении Фермина. По его мнению самое разумное было бы, чтобы они вдвоем, с общего согласия, определили бы известную сумму: всенепременно он, так или иначе, достанет ее, чтобы отдать девушке в виде приданого, и было бы удивительно, еслиб, после того, она не нашла бы себе хорошего мужа.

Почему Фермин делает недовольное лицо? Разве он сказал что-нибуд нелепое? Если ему не нравится это решение вопроса, у него на готове есть другое. Мария де-ла-Лус может идти жить с ним. Он устроит ей большой дом в городе и она будет жить как королева. Девушка нравится ему и высказанное ею презрейие к нему после той ночи очень его огорчило. Он приложит все усилия, чтобы сделать ее счастливою. Многие богатые в Хересе живут таким образом со своими любовницами, которых все уважают, словно законных жен, и если они и не женятся на них, тo лишь только потому, что те низкого сословия. И это предложение не устраивает его? Пусть же самм Фермин придумает что-нибудь и они сразу покончат дело.

- Да, надо покончить его сразу, - повторил Монтенегро, - И поменьше слов, потому что мне тяжело говорить обо всем этом. Вот что ты должен сделать: завтра ты пойдешь к своему двоюродному брату и скажешь ему, что, устыдившись своего проступка, ты женишься на моей сестре, как это обязан сделать кабальеро. Если он даст свое позволение - отлично, если нет - все равно. Ты женишься и постараешься, исправившись, не делать несчастной свою жену.

Сеньорито откинулся на стуле, точно скандализированный громадностью притязания.

- Вот как... Велишь жениться! Ты просишь не малаго!...

Он заговорил о своем дводородном брате, уверяя, что тот ни за что не даст своего согласия. Жениться он не может. А карьера его? А будущность? Как раз их семья, с согласия отцов-иезуитов, ведет переговоры о его женитьбе с богатой девушкой из Севильи, давнишней духовной дочери отца Урисабала. Эта женитьба необходима ему, так как его состояние очень пошатнулось от чрезмерной его расточительности, очень, а для его политической карьеры ему необходимо быть богатым.

- Жениться на твоей сестре, это нет, - кончил свою речь Дюпонть. - Это чистое безумие, Фермин; обдумай сам хорошенько, это нелепица.

Фермин возразил, сильно возбуждаясь. Нелепица - верно, но только для бедной Марикильи. Вот так счастье! Быть. обремененной мужем, подобным ему, этому сборищу всех поровов, который не может жить даже с самыми грязными в мире женщинами! Для Марии де-ла-Лус этот брак означал лишь новое жертвоприношение, но нет другого исхода, кроме него.

- Ты думаешь, что я действительно желаю породниться с тобой и радуюсь этому?... Весьма ошибаешься. Как было бы хорошо, еслиб никогда у тебя в уме не зародилась бы злая мысль, сделавшая сестру мою несчастной! He будь этого случая я не согласился бы иметь тебя своим зятем, хотя ты бы просил меня о том на коленях, нагруженный миллионами. Но зло сделано и единственное средство исправить его предложенное мной, хотя всем нам придется вследствие того испытывать муки. Ты знаешь, что лично я ни во что не ставлю брак - это лишь одно из многих, существующих в мире, лицемерий. Одно лиишь необходимо для счастия - любовь и больше ничего. Я могу говорить таким образом, потому что я мужчина; потому что я плюю на общество и на все то, что скажут люди. Но сестра моя женщина и ей, чтобы жить спокойно, чтобы ее уважали, нужно делать то, что делают остальные женщины. Она должна выйти замуж за человека, обольстившего ее, хотя и не чувствуя к нему ни крошки любви. Никогда больше не вернется она к прежнему своему жениху: было бы низостью обмануть его. Ты можешь сказат, пусть она останется девушкой, так как никому неизвестно то, что случилось; но все, что делается, - узнается. Ты сам, еслиб я тебя оставил, кончил бы тем, что в пьяную ночь рассказал бы о выпавшем на твою долю наслаждении, о чудном куске, проглоченном тобой на винограднике двоюродного твоего брата. Боже сохрани, этого нет! Тут один лишь исход - брак.

И все более и более сильными выражениями он припирал к стене Луиса, стараясь вынудить его дат согласие на предложенное Фермином решение вопроса.

Сеньорито защищался с тревогой человека, доведенного до крайности.

- Ты ошибаешься, Фермин, - говорил он. - Я вижу яснее тебя.

И чтобы выйти из трудного положения, он предлагал отложить разговор на следующий день. Они обстоятельнее разберут тогда дело.. Страх, что он будет вынужден принять предложение Монтенегро, побуждал его настаиват на своем отказе. Все, что угодно, только бы не жениться. Это немыслимо, семья его отречется от него, все будут смеяться над ним; он потеряет свою политическую карьеру.

Но Фермин настаивал с твердостью, ужасавшей Луиса:

- Ты женишься; другого выхода нет. Ты сделаешь то, что обязан сделать, или один из нас лишний на свете.

Мания храбрости вновь проявилась в Луисе. Он чувствовал себя в безопасности зная, что Чиво вблизи, и быт может слышит их слова рядом, в коридоре.

Угрозы ему? Во всем Хересе нет человека, который бы безнаказавно обратился к нему с угрозами. И он опускал руку в карман, лаская ствол недобедимого револьвера, с которым он чуть было не спас весь город, отразив один все нашествие. Прикосновение к стволу револьвера казалось влило в него новую отвагу.

- Э-а! Довольно! Я сделаю то, что лишь могу, чтобы не осрамить себя в качестве кабальеро, каким я есть. Но жениться я не женюсь, слышишь ли? Я не женюсь. К тому же почему виноватым должен быть я?

Цинизм блестел в его глазах. Фермин скрежетал зубами и схоронив руки в карманах, отступив на шаг назад, словно он боялся тех жестоких слов, которые готовились выйти из уст сеньорито.

- А твоя сестра? - продолжал тот. - Она не виновата ни в чем? Ты совсем глупый, ты ребенок. Верь мне: та, которая этого не желаеть, ее не изнасилуют. Я кутила, согласен; но твоя сестра... твоя сестра немного...

Он сказал оскорбительное слово, но едва слышно.

Фермин бросился да него с такой стремительностью, что опрокинул стул и стол, задребезжав, отодвинулся от толчка до самой стены. В одной руке Фермин держал нож Рафаэля забытый им два дня тому назад в этом самом ресторане.

Револьвер сеньорито так и остался у выхода из его кармана, откуда его рука не имела уже сил вытащить его.

Дюпон пошатнулся с громким хрипением и кровь черным потоком хлынула у него из горла.

Затем он лицом вниз грохнулся на пол, увлекая в своем падении со стола скатерть с бутылками и стаканами и кровь его смешалась с пролитым вином.

X.

Три месяца миновало с тех пор, как сеньор Фермин выехал из виноградника в Марчамале, и его друзья насилу могли узнат его, увидав его сидящим на солнце, у дверей нищенской хижины, в которой он жил с своей дочерью в предместьи Хереса.

- Бедный сеньор Фермин! - говорили люди, видевшие его. - Он обратился в собственную тень.

Он впал в безмолвие, близкое к идиотизму. Целые часы сидел он недвижно, с опущенной головой, точно воспоминания угнетали его. Когда дочь подходила к нему, чтобы увестии его в дом, или сказат, что обед на столе, он как будто приходил в себя, давал себе отчет в окружающем его и его глаза следили за девушкой строгим взглядом.

- Скверная женщина! - шептал он, - проклятая женщина!

Она, одна она виновата в несчастии, тяготевшем над семьей.

Его гнев отца, отца на старинный лад, неспособного на нежность и прощение, и мужская гордость его, вследствие которой он смотрел на женщину, как на низшее существо, ни на что другое не годное, как только причинять мужчине громадный вред, этот его гнев преследовал бедную Марию де-ла-Лус. Также и она изменилась: побледнела, исхудала, с глазами ставшими еще больше от следов пролитых ею слез.

Ей нужно было делат чудеса экономии в новои жиизни, которую она вела с своим отцом в этой хижине. Сверх её забот и стеснений нужды, ей приходилось еще выносить мучение упреков её отца, и всю вереницу глухих проклятий, которыми он как бы хлестал ее каждый раз, что она приближалась к нему, отрывая его от его размышлений.

Сеньор Фермин жил с беспрерывными мыслями о злополучной ночи вторжения в Херес забастовщиков.

Для него все случившееся после того не имело никакого значения. Ему казалось, что он еще слышит, как ворота в Марчамало, за час до рассвета, дрожали под бешеными ударами незнакомца. Он встал с ружьем наготове и открыл окно... Но это был его сын, его Фермин, без шляпы, с руками, запачканными в крови и расцарапанным лицом, точно он боролся со множеством людей.

Они обменялись лишь несколькими словами. Фермин убил сеньорито Луиса и пробил себе дорогу, ранив головореза, сопровождавшего Луиса. Эви незначительные царапины получены им во время борьбы. Ему надо бежать, спасатъся тотчас же. Враги наверное подумают, что он в Марчамале, и на рассвете конные жандармы явятся на виноградник.

Это был момеит безумной тревоги, и бедному старику он показался бесконечным. Куда бежать?... Руки его выдвигали ящики комода, разбрасывая белье. Он искал свои сбережения.

- Возьми, сын мой, возьми все. - И он набивал ему карманы дуросами, песетасами, всем серебром, заплесневевшим оть долгаго лежания взаперти, мало-по-малу собранном в течение долгих лет.

Решив, что он дал ему достаточно, он его вывел из виноградника. Скорей! Еще ночь и им удастся уйти из Хереса, так, что никто их не заметит. У старика был свой план. Нужно идти к Рафаэлю, в Матансуэло. Юноша еще сохранил связи с прежними товарищами по контрабанде, и проведет его по глухим тропинкам из гор в Гибралтар. Там он может сест на корабль и уехать куда вздумает - мир велик.

И в течение двух часов отец и сын шли почти бегом, не чувствуя усталости, подгоняемые страхом, покидая дорогу, всякий раз, что они издали слышали шум голосов или лошадиный топот.

Ах, это ужасное путешествие с его жестокими сюрпризами, оно-то и убило его. Когда рассвело, он увидел сына с лицом умирающего, запятнанного кровью, со всеми внешними признаками убийцы, спасающагося бегством. Ему было больно видеть Фермина в таком положении, но не зачем было отчаяваться. В конце-концов он мужчина, и мужчины убивають не раз, продолжая пользоваться уважением. Но когда сын объяснил ему в кратких словах, зачем он убил, старику показалось, что он умирает; ноги у него задрожали и он должен был сделать усилие над собой, чтобы не упасть, растянувшись, среди дороги. Марикита, дочь его, была причиной всего случившагося. Ах, проклятая сука! И вспоминая поведение сына, он восхищался им, признательный ему всей душой за принесенную им жертву.

- Фермин, сын мой... ты хорошо поступил. Другого средства не было кроме мщения. Ты лучший из всей семьи. Лучше меня, готорый не сумел уберечь девушку.

Появление их в Матансуэло привело Рафаэля в крайнее изумление. Убили его сеньорито, и он, Фермин, сделал это!

Монтенегро проявил нетерпение. Он просить Рафаэля провести его в Гибралтар так, чтрбы никто не видел. Поменьше слов. Желаеть он спасти его, или отказывается? Надсмотрщик, вместо ответа, оседлал доброго своего коня и еще одну лошадь из мызных. Тотчас же он проводит его в горы, а там уже о нем позаботятся другие.

Старик видел, как они умчались во весь галоп, и повернул в обратный путь, весь согнувшись от внезапной старости, точно вся его жизнь ушла с его сыном.

Затем существование его стало протекать как бы в тумане сна. Он помнит, что немедленно покинул Марчамало, чтобы искать убежище в предместье Хереса, в хижине одной из родственниц его жены. На винограднике он не мог оставаться после случившагося. Между ним и семьей его хозяина была кровь, и прежде, чем ему бросят это в лицо, он должен бежать.

Дон-Пабло Дюпон предлагал ему через третьи лица денежную помощь для поддержки его старости, хотя он и считал его главным виновником всего случившагося, так как он не сумел научить религии детей своих. Но старик отказался от всякой поддержки. Очень вам благодарен, сеньор, удивляюсь его сострадательности, но лучше готов умереть с голоду, чем взять хот грош от Дюпонов.

Несколько дней спустя после бегства Фермина, к старику явился его крестник Рафаэль. Он был без места, отказавшись от должности своей на мызе. Явился для сообщения, что Фермин в Гибралтаре, и в один ,из ближайших дней уедет морем в Южную Америку.

- Также и тебя, - сказал с грустью старик, - укусила проклятая змея, отравляющая всех нас.

Юноша был грустен и упал духом. Говоря со стариком у дверей хижины, он посматривал туда с некоторым беспокойством, словно боялся появления Марии де-ла-Лус. Во время бегства с ним в горы Фермин рассказал ему все... все.

- Ах, крестный, какой это был удар для меня! Мне кажется, что я умру от него... И не быть в состоянии отомстить! Этот бесстыжий ушел из жизни, и я не пронзил его кинжалом! He иметь возможность воскресит его, чтобы снова его убить!... Как часто этот вор, должно быть, смеялся надо мной, водя меня одураченным, так что я ничего об этом не знал!

Более всего приводило в отчаяние Рафаэля то, что он был на службе у этого человека. Какое смешное положение! Он плакал оттого, что не его рука отомстила Луису.

Теперь он уже не желает работать. Для чего? Займется он опять кнтрабандой. Женщины?... на короткое время, а потом их надо бить, как похотливых и бездушных животных... Его желание - объявить войну полмиру - богатым, тем, которые управляют, тем, которые внушают страх своими ружьями и кто причиной того, что бедных топчут власть имущие. Теперь, когда несчастный люд Хереса обезумел от ужаса, и работает в поле, не поднимая глаз с земли, тюрьма передолнена и многие, желавшие прежде перевернуть все вверх дном, ходят к обедне, чтобы избегнуть подозрения и преследований - теперь его очередь. Богатые увидять, какого они пробудили зверя тем, что один из их среды разрушил его мечты.

Контрабандой он займется только для поддержания своего существования. Но немного погодя, когда начнется жатва, он будет сжигат седовалы, мызы и отравлять скот на пастбищах. Те, что сидя в тюрьме, ждут момент казни, Хуанон, Маестрико и другие, несчастные, присужденные к смерти, будут имет мстителя.

Если найдутся люди, достаточно мужественные, чтобы присоединиться к нему, у них составится конный отряд. Для чего-нибуд он знает вдоль и поперек горы. Пуст готовятся богатые. Дурных он будет убивать, а с добрых будет брать выкуп, отдавая его бедному люду.

Он возбуждался, изливая свой гнев в этих угрозах. О том, чтобы сделаться разбойником, он говорил с энтузиазмом, чувствуемым с детства деревенскими удальцами к искателям приключений на больших дорогах. По его мнению, всякий оскорбленный человек мог искать отомщения, лишь сделавшись грабителем на больших дорогах.

- Меня убьют, - продолжал он, - но раньше чем меня убьют, я покончу с пол-городом.

И старик, разделявший взгляды юноши, одобрительно кивал головой. Он хорошо придумал. Еслиб сеньор Фермин был молод и силен, у Рафаэля оказался бы в его банде лишний товарищ.

Рафаэль уже не приходил больше. Он избегал того, чтобы дьявол не свел его лицом к лицу с Марией де-ла-Лус. Увидав ее, он был бы способен убить ее или же расплакаться как ребенок.

Время от времени к сеньору Фермину заходила какая-нибудь старая цыганка или отставной солдат из тех, которые в кофейнях и казино продают небольшой свой запас табаку.

- Дедушка, это вот вам... от Рафаэля.

To были деньги, посылаемые контрабандистом и которые старик молча передавал дочери. Рафаэль не приходил никогда. Время от времени он появлялся по вечерам в Хересе, и этого было достаточно, чтобы Чиво и другие спутники покойного Дюпона скрывались по домам у себя, избегая доказываться в тавернах и кофейнях, посещаемых контрабандистом. Этот человекть питал к ним ненависть за прежнюю их друижбу с сеньорито. He то, чтобы они боялись его. Они были храбрецы, да только цивилизованные, и не желают нарыватъся на ссору с дикарем, который по неделям сидит в горах вместе с волками.

Сеньор Фермин давал проходить времени, нечувствительный к тому, что его окружало, или к тому, что говорилос около него.

Однажды, печальное молчание города вывело его на несколько часов из его полной безучастности. Казнь гарротой (Испанская казнь - железный ошейник, сдавливаемый чем-то вроде Архимедова винта.) имела соверщиться над пятью человеками, за вторжение в Херес. Процесс был веден поспешно, кара исполнялась безотлагателъно, чтобы благомыслящие люди успокоилис бы.

Вступление в город мятежных работников с течением времени приняло размеры революции, полной ужасов. Страх заставлял молчать. Те самые, которые видели забастовщиков, без всякой враждебной демонстрации, проходивших мимо домов богатых, молчаливо соглашались на неслыханный судебный приговор.

Разсказывали о двух убитых в ту ночь, соединяя пьяного сеньорита с несчастным писцом. Фермина Монтенегро разыскивали за смертоубийство, его процесс велся отдельно; но общество ничего не потеряло, преувеличивая события и приписывая одно лишнее убийство революционерам.

Многие были приговорены к заключению в тюрьме. Суд присуждал к заточению с ужасающею щедростью несчастных крестьян, которые, казалось, с изумлением спрашивали себя, что они такое сделали в ту ночь? Из числа приговоренных к смерти, двое были убийцами юного писца; остальные трое шли на казнь в качестве людей "опасных" - за разговоры и угрозы, за то, что они были твердо уверены и в своем праве на долю счастия в мире.

Многие с злорадством подмигивали, узнав, что Мадриленьо, зачинщик вторжения в город, - приговорен лишь к нескольким годам заключения в тюрьме. Хуанон и его товарищ де-Требухена покорно ждали смертной своей казни. Они уже не хотели живть, жизнь опротивела им после горьких разочарований знаменитой ночи. Маэстрико с изумлением открывал искренние детские глаза, как бы отказываясь верить в людскую злобу. Его жизнь была им нужна, потому что он опасный челоек, потому что он увлекался утопией, что знания меньшинства должны перейти к бесконечной массе несчастных, как орудие спасения. И будучи поэтом, не подозревая этого, его дух, заключенный в грубой оболочке, пылал огнем веры, утишая муки последних его минут надеждой, что позади них придут другие, проталкиваясь, как он говорил, и эти другие кончат тем, что все сметут силой своей многочисленности, подобно тому как из водяных капель составляется наводнение. Их убивают теперь потому, что их еще мало. Когда-нибудь их окажется столько, что сильные устануть убивать, ужаснувшись необъятностью своей кровавой задачи, кончат тем, что впадут в уныние, признав себя побежденными.

Сеньор Фермин из этой казни ощутил лишь только безмолвие города, который казался пристыженным; страх, охвативший бедных; трусливую покорность, с которой они говорили о господах.

Через несколько дней он совершенно забыл это происшествие. До него дошло письмо, написанное его сыном, его Фермином. Находился он в Буенос-Айресе и писал отцу, высказывая уверенность относительно своей будущности. Первое время несколько тяжело, но при труде и выдержке в этой стране, почти наверняка достигается победа, и он не мало не сомневался в том, что двинется вперед.

С того времени сеньор Фермин нашел себе занятие и стряхнул маразм, в который его повергло горе. Он писал сыну и ждал оть него ответа. Как он жил далеко!... Еслиб было возможно поехать туда.

В другой день его взволновало новое происшествие. Сидя на солнце у дверей своей хижины, он увидел тень человека, стоявшего яеподвижно подле него. Подняв голову, он вскрикнул:

- Дон-Фернандо!

Это было его божество, добрый Сальватьерра, но состарившийся, печальный, с потухшими глазами, глядевших из-за стекол голубых его очков, точно все несчастия и преступления Хереса угнетали его.

Его выпустили, оставив на свободе, зная, без сомнения, что теперь он не отыщет нигде угла, где бы мог свить себе гнездо, и слова его прозвучат без отзвука в молчании террора.

Когда он явился в Херес, его прежние друзья избегали его, не желая компрометировать себя. Другие же смотрели на него с ненавистью, точно он из вынужденного своего изгнания был ответствен за все случившееся.

Но сеньор Фермин, старый его товарищ, не принадлежал к этому числу. Увидав его, он поднялся, бросился в его объятия, с дрожью сильных людей, которые не могут плакать.

- Ах, дон-Фернандо!... дон-Фернандо!...

Сальватьерра стал утешать его. Он все знал. Побольше мужества. И он жертва общественного разложения, против которого дон-Фернандо метал громы со всем пылом аскета. Еще он может начать новую жизяь, окруженный всей своей семьей. Мир велик. Где его сын устроит себе гнездо, туда и он может поехать к нему.

И Сальватьерра несколько дней под ряд приходил к своему старому товарищу. Затем он уехал. Одни говорили, что он в Кадиксе, другие - в Севилье, скитаясь по той андалузской земле, где с воспомианиями её героизма и великодушие лежали останки его матери - единственного существа, любовь которого усладила ему жизнь.

Он не мог оставатъся в Хересе. Власть имущие смотрели на него косо, точно готовы кинуться на него; бедные избегали его.

Прошел еще месяц. Однажды вечером, Мария де-ла-Лус, стоя у дверей своей хижины, чуть было не упала в обморок. Ноги у неё дрожали, в ушах звенело; вся её кровь, казалось, хлынула ей в лицо горячей волной, и потом отхлынула, оставив его покрытым зеленоватой бледностью. Рафаэль стоял перед ней, укутанный в плащ, точно поджидая ее. Она хотела бежать, скрыться в самый отдаленный уголок своей хижины.

- Мария де-ла-Лу!... Марикилья!...

Это был тот же нежный и умоляиощий голос, как во времена их свиданий у решетчатого окна, и не зная каким образом, она вернулась назад, робко приближаясь, устремив глаза, полные слез на бывшего своего жениха.

И он тоже был полон грусти. Печальная серьезность, как бы придавала ему некоторое изящество, утончая суровую внешность человека борьбы.

- Мария де-ла-Лу, - прошептал он. - Два слова не больше. Ты меня любишь и я тебя люблю. Зачем нам проводить остаток нашей жизни беснуясь, каж несчастные?... Еще недавно я был так груб, что, увидев тебя, мог почувствоват желание тебя убить. Но я говорил с доном-Фернандо и он убедил меия своею мудростью. Это кончено.

И он подтвердил сказанное им энергичным жестом. Кончилась их разлука, кончилась глупая ревность в несчастному, который не воскреснет и которого она не любила, кончилось его злопамятство, вызванное несчастием, в котором она вовсе неповинна.

Они; уедут отсюда, они покинут родину - рассотояние изгладить дурные воспоминания. Они разыщут Фермина. У него есть деньги для путешествия всех троих. Свободные и счастливые проживут они на лоне природы, в местности, незнакомой с преступлениями цивилизации, с эгоизмом людским, где все принадлежит всем и неть других привилегий, кроме труда; гд земля непорочна, как воздух и солнце, и не была обезчещена монополией, не разорвана на части и унижена криками: это мое... а остальные люди пусть умирают с голода.

И эта жизнь, свободная и счастливая возродит и их души. Крестный, глядя на солнце, закроет глаза навек, с спокойствием исполнившего свой долг. И они тоже, когда настанет час их, закроют глаза свои, любя друг друга до последней минуты. Над их могилами их дело труда и свободы будет продолжаться их детьми и внуками более счастливыми, чем они, так как им будут неведомы жестокости старого мира, и они будут представлять себе праздных богачей и жестоких сеньоров, как дети представляют себе чудовищ и людоедов из сказок.

Мария де-ла-Лус слушала его растроганная. Бежать отсюда! Оставить позади столько воспоминаний... Еслиб негодяй, причина гибели их семьи, еще был бы жив, оиа осталась бы при своем женском упорстве. Но раз, что он умер, и Рафаэль, которого она не желаеть обманывать, мирится с положением дел и великодушно прощает ее... да, они уедут отсюда, и чем скорее, тем лучше!

Юноша продолжал объяснять ей свои планы. Дон-Фернандо береть на себя убедить старика уехать; к тому же он им даст письма к друзьям своим в Америке. He пройдет и двух недель, как они отплывут на пароходе из Кадикса. Бежать, бежать скорее из страны виселиц, где ружейными выстрелами думают утолить голод, и где богатые отнимают у бедних жизнь, честь и счастье!

- Приехав туда, - продолжал Рафаэль, - ты будешь моей женой. Любовь моя будет сильней прежней, чтобы ты не думала, что я храню в глубине души какое-нибудь горькое воспоминание. Все прошло. Дон-Фернандо прав. Телесное опорочение означает собою очень мало. Любовь, вот главное, остальное - вздор. Твое сердце принадлежит мне? оно мое?... Мария де-ла-Лу! Подруга души моей! Мы с тобой пойдем при свете солнца - теперь мы возродились с тобой, теперь именно начинается наша любовь. Дай мне поцеловать тебя в первый раз в жизни. Обними меня, подруга; я вижу, что ты принадлежишь мне, что ты будешь поддержкой моей силы, опорой моей, когда начнется жизненная борьба на чужбине.

И двое молодых людей крепко поцеловались на пороге хижины, соединив уста свои без всякого трепета чувственности, долгое время держа друг друга в объятиях, словно они своей любовью бросали вызов старому миру, который покидали.

Сальватьерра проводил в Кадикс и усадил на пароход свеаго старого товарища, сентора Фермина, отплывавшего в Америку с Рафаэлем и Марией де-ла-Лус. Привет! Они больше не увидятся. Мир черезчур велик для бедвнх, прикрепленных всегда на одном и том же месте.

Сальватьерра почувствовал, что у него текут из глаз слезы. Все его друзъя, все воспоминания его прошлаго исчезали, разрушенные смертью или несчастием. Он оставался один среди народа, которого намеревался освободить и который уже не знал его. Молодое поколение смотрело иа него, как на безумца, внушавшего некоторый интерес своим аскетизмом, но они не понимали его слов.

Несколько дней после отъезда этих своих друзей, он покинул свое убежище в Кадиксе, чтобы оттравиться в Херес. Его звал умирающий, один из товарищей хороших его времен.

Сеньор Матаркадильос, хозяин маленького постоялаго дворика дон-Грахо, был при смерти. Семья его умоляла революционера приехать, так как присутствие его было последним лучом радости для умирающаго. "Теперь он уже приговорен", писали его сыновья дон-Фернанду. И он поехал в Херес и отправился пешком по дороге в Матансуелу, по той самой дороге, которую он прошел ночью, но в обратную сторону, идя за трупом цыганки.

Когда он добрался до постоялаго двора, ему сообщили, что его друг умер несколько часов перед тем.

Это был воскресный вечер.

В единсутвенной комнате хижины, на бедно убраной кровати лежал труп, без иного общества, кроме мух, жужжавшх надь его почти фиолетовым лмцом.

Вдова и дети, неся с покорностью давно ожидаемое ими несчастие, наливали стаканы вином, и служили своим покупателям, сидевшим в непосредственной близости постоялаго дворика.

Поденщики Матансуэлы пили здесь, составив большой кружок.

Дон-Фернандо, стоя у дверей хижины, созерцал обширную равнину, где не видно было ни одного человека, ни одной коровы, в монотонном уединении воскресного дня.

Он чувствовал себя одиноким, вполне одиноким. Только что он лишился последнего из товарищей революционной юности. Из всех совершивших поход в шоры и шедших навстречу смерти или тюрьме ради романтизма революции, никого не оставалось подле него. Одни бежали в отчаянии за море, подшпориваемые нищетой; другие - гнили в земле, не имев утешения видеть, что справедливость и равенство царят над людьми.

Сколько бесполезных усилий! Столько тщетных жертв! И наследство стольких трудов, казалось, теряется навсегда! Новые поколения отворачиваются от старых, не хотят принять из их утомленных и слабых рук бремя ненависти и надежд.

Сальватьерра с грустью смотрел на толпу работников. Они или не знали его, или делали вид, что не знают. Ни один взгляд не был устремлен на него.

Говорили они о великой трагедии, все еще, казалось, державшей под своим гнетом рабочий народ в Хересе, о казни пяти поденщиков за ночное вторжение в город, но говорили они спокойно, без страсти, без ненависти, точно это была казнь знаменитых разбойников, окруженных ореолом народной славы.

Они выказывали некоторую горячность лишь рассуждая о мужестве, с которым они умерли, о том, как они входили на эшафот. Хуан и де-Требухена шли на смертную казнь как люди не способные чувствовать страх, не бахвалясь этим. Два другие убийцы умерли как животные. А воспоминание о бедном Маэстрико почти вызывало у них смех с его дрожью смертельной тоски и его криками "да здравствует революция", чтобы внушить себе мужество и сдержать нервность свою.

О власть имущих, о тех, которые присудили их к несправедливой и неслыханной смертной казни, о тех; которые, быть может, подготовили этот взрыв для оправдания репрессий, ни единого слова. Низкий страх, намерение не думать, отражалочь в глазах всех. Они молчали и продолжали пить.

Одив из них подошел к Сальватьерре. Это был Сарандилья, еще более ослепший. Он не узнал революционера, пока хозяева дворика не сказали ему, что он тут.

С больши интересом расспрашивал о Рафаэле. Ах, дон-Фернандо, как все изменилось в Матансуэле после отьезда Рафаэля. Теперь мыза принадлежала дону-Пабло Дюпону и им был новый надсмотрщик, чедовек суровый и жестокий, мучающий и его и всех поденщиков.

Но поденщики - вот они тут более довольны, чем прежде, в хороших отношениях с новым хозяином, и стыдятся, точно краснеющия девушки, подойти к человеку, ненавистному богатым. Они узнали Сальватьерру, но тем не менее, притворяются, что никогда не видели его. Они боятся скомпрометироватбся.

Это уже новое сословие работаиков, на которых Сарандилья смотрел с удивлением. Они в восторге от увеличения поденной платы.

Получали они по два реала в день, а теперь два с половиной, и приписывают это увеличение платы своей покорности и подчинению. По хорошему вы выиграете больше, чем по дурному, сказали им, и они повторяют эти слова, глядя с презрением на мятежных агитаторов, пытающихся побудить их к возстанию. Будучи послушными и покорными, быть может, со временем, они получат и по три реала в день. Истинное счастие!

На мызу Матансуэлу они смотрели чуть ли не как на рай. Сострадательный Дюпон оказывал неслыханное великодушие. Он заботился о том, чгобы поденщики ходили к обедне по воскресеньям и каждый месяц посылал их к причастию.

Дюпон был современный христианин, как он говорил. Все дороги казались ему хорошими для завоевания душ.

И поденщики, по словам Сарандильи, молились и пили подносимые им хозяином за хождение к обедне стаканы вина, маленько насмехаясь над ним и называя его "двоюродным братом".

Долгое, пребывание Сарандильи рядом с Сальватьеррой, и любопытство, внушаемое этим последним, победили, наконец, удаление от него поденщиков. Некоторые подошли в нему, и мало-по-малу около революционера собрался кружок.

Один из стариков заговорил с ним насмешливым тоном. Если дон-Фернандо ходит по селам, чтобы разжигать, как в былые времена, он теряет лишь время, народ ожегся: он теперь словно кошка в пословице, обваренная кипятком. И не потому, чтобы поденщикам жилось бы хорошо. Живется-то не лучше, чем беднякам, казненным в Хересе. Мы старики, - продолжал этот деревенский философ, - еще остаемся вернее вашей милости и другим вашим современникам. Знаем, что они не разбогатели проповедями своими, как многие другие; знаем, что они пострадали и много вынесли. Но посмотрите, милость ваша, на этих парней.

И он указал на тех, которые остались сидеть, не приблизились в Сальватьерре; все молодые.

Время от времени они посматривали на революциокра дерзкими глазами. "Обманщик, как и все те, кто стараются втереться в среду работкиков. Последователи его учения гниють на кладбищах, а он вот тут... Поменьше проповедей и побольше хлеба... Они умнее и видели достаточно, чтобы кой-чему научиться и стоять на стороне тех, кто дает. Подлинный друг бедных хозяин с его поденной платой, и если он сверх того дает еще вино, тем лучше. Кроме того, какое дело до судьбы рабочих этому дяде, который одевается точно сеньор, хотя он и в потертом платье, словно нищий, и не имеет мозолей на руках? Он желает лишь жить за их счет, обманщик как столько других.

Сальватьерра угадывал эти мысли в враждебных их глазах.

Голос старого крестьянина продолжал преследовать его своей угрюмой философией.

Зачем ваша милость так сильно волнуется из-за судьбы бедных, дон-Фернандо? Оставьте их: если они довольны, пусть и милость ваша будет довольна. Притом, мы все теперь проучены. У нас нет сил бороться с власть имущими. Вы, милость ваша, который так много знаете, попытайтесь склонить на свою сторону жандармерию, внушите ей свои взгляды, и когда вы явитесь во главе их, будьте спокойны, все мы примкнем к вам.

Старик налил вина в стакан и подал его Сальватьерре.

- Пейте, милость ваша, и не тревожьтесь, устраивая то, чего нельзя устроить. На свете лишь это истина. Друзьи - предатели; семья... она хороша лишь на то, чтобы свести ее с картофелем. Все эти революции и раздел земля - ложь, одни лишь слова, для обмана глупцов. Вот единственная истина - вино! Глоток за глотком оно дает нам развлечение и веселить до самой смерти. Пейте, дон-Фернандо; я предлагаю вам этот стакан вина потому, что он наш, заработан нами. Цена ему дешевая: стоит всего лишь одну обедню.

Сальватьерра, всегда такой беспристрастный на вид, задрожал от гневного порыва. Он чувствовал желание оттолкнуть стакан, разбить его в дребезги, и проклясть золотистое питье, демона алкоголя, простиравшего янтарные свои крылья над этой одуревшей толпой, подчиняя себе её волю, надевая на нее ярмо преступления, безумия, трусости. Они, возделывая землю в поте лица, проводя по ней борозды, оставляя в её недрах свое здоровье и силу, производили эту золотую жидкость, и власть имущие пользовались ею, чтобы напоить их и удерживать, словно заколдованных в обманчивом веселье.

Они были самые несчастные из рабов истории: сами сплетали бичь, державшиий их в подчинении, сами ковали цепь, связывавшую их; голодая, проданным голодом обманчивого тупоумия, лживо веселые болезнененным веселием опьянения.

И они смеялись! И они советовали ему смирение, труня над его великодушными усилиями, хваля своих утнетателей!... Неужели же рабство имеет быть вечным? Человеческие стремления задержатся навсегда в этом кратковременвом веселье удовлетворенного животнаго?

Сальватьерра почувствовал, что его гнев улетучивается, и надежда, и вера возвращаются в нему.

Начинало темнеть, ночь спускалась на землю как предтеча нового дня. Также и сумерки человеческих стремлений лишь кратковременны. Справедливость и свобода дремлют в душе каждого человека. Оне проснутся.

За полями и нивами, в городах, этих великих скоплениях современной цивилизации, есть еще полчища доведенных до отчаяния и, несчастных, но таких, которые отрекутся от предательских внушений вина, которые окунутся возродившейся душой в заре нового дня и увидят над головой своей первые лучи восходящего солнца, в то время как остальной мир будет еще погружен в предразсветном мраке. Они явятся избранниками и раньше других проснутся, встанут на ноги и пойдут вслед за единственным другом несчастных и голодных, переходившим через историю всех религий. Оскорбленный именем демона, он, cбросив с себя смешное убранство, приданное ему традицией, ослепит одних и изумит других самой возвышенной из всех красот, - красотою ангела света, и зовут его революцией... социальной революцией.

Бласко-Ибаньес Висенте - Винный склад (La bodega). 5 часть., читать текст

См. также Бласко-Ибаньес Висенте (Vicente Blasco Ibanez) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :