Бласко-Ибаньес Висенте
«Винный склад (La bodega). 4 часть.»

"Винный склад (La bodega). 4 часть."

- Я по горло сыт сеньоритами, - говорил он с отвращением выдающагося человека своему верному спутнику Чиво. - Едем в деревню: маленький кутеж всегда на пользу организму.

И желая сохранить протекцию могущественного своего двоюродного брата, он на денек отправляется в Марчамало, прикидываясь будто интересуется результатом виноградного обора.

Виноградник был полон женщинами, и Луису нравилось обращение этах девушев из горных сел, смеявшихся над шутками сеньорито, и благодарных ему за его щедрость.

Мария де-ла-Лус и её отец принимали за честь столь частые посещения доном Луисом виноградника. О скандальном приключении в Матансуэле оохранилось только лишь бледное воспоминание. Шалости сеньорито! Люди эти, по традиции привыкшие к уважению туманных развлечений богатых, оправдывали их, точно это была какая-то повинность молодых лет.

До старижа Фермина дошли слухи о великой перемене, происшедшей в образе жизни дона Луиса, о его стремлениях быть серьезным человеком, и он с удоволъствием видел, что Луис приезжает на виноградник, спасаясь оть городских искушеиий.

Его дочь также принимала ласково сеньорита, говоря ему ты, как во времена их детства, и смеясь над всеми его шутками. Он хозяин Рафаэля и наступит день, когда и она будеть его слугой на мызе, которую воображение ежечасно рисовало в виде гнездышка её счастия. О скандальном кутеже, вызвавшем в ней такое сильное негодование против надсмотрщика, она почти что не помнила. Сеньорито проявляет, раскаяние в своем прошлом, и, спустя несколько месяцев, скандал на мызе был окончательно забыт всеми.

Луис выказывал особенную любовь в жизни в Марчамале. Иногда он очень поздно засиживался здесь и оставался ночевать в башне Дюпонов.

- Я словно патриарх там, - говорил он друзьям своим в Хересе, - окружен девушками, которые привязаны ко мне, словно я родной их отец.

Друзья смеялись над благопристойным тоном, которым кутила говорил о своих невинных развлечениях с ватагой девушев, работавших на винограднике. Кроме того, ему нравилось оставаться на винограднике из-за ночной прохлады.

- Вот это значит жить, сеньор Фермин, - говорил он на эспланаде в Марчамало, при сиянии звезд обвеянной ночным ветерком.

Вечеринки протекали в патриархальном мире и спокойствии. Сеньорито подавал гитару приказчику.

- Идите сюда! Покажите искусство золотых ваших ручек! - кричал он.

И Чиво, по его приказанию, бегал вынимать из ящиков экипажа несколько бутылок лучшего вина фирмы Дюпон. Как есть настоящий кузен. Но мирный, порядочный, тихий, без пошлых слов и дерзких жестов, которые испугали бы зрительниц-девушек, слышавших в своих селах рассказы об ужасном доне-Лулсе, и видя его вблизи, теряли предубеждения свои, признавая, что он не такой дурной, как молва о нем разглашала.

Мария де-ла-Лус пела, пел также и сеньорито, и даже хмурый Чиво, подчиняясь приказанию своего патрона, начинал петь грубым своим голосом отрывки воспоминаний о свидании у решетчатых окон или о кинжальных ударах в защиту матери или любимой женщины.

- Оле, великолепно! - крдчал приказчик иронически этой фигуре висельника.

После того синьорито брал за руку Марию де-ла-Лус, выводя ее в середину кружка присутствующих, и они начинали отплясыват "севильяну", с резвостью и искусством, вырывашим у зрителей крики восторга.

- Милосердый Бог! - восклицал отец, ударяя аккордами по гитаре с новым пылом. - Вот так парочка голубей!... Это, действительно, называется танцовать!

И Рафаэль надсмотрщик, появлявшийся в Марчамале лишь изредка, увидав раза два эту пляску, был польщен честью, оказанной сеньорито его невесте. Хозяин его не дурной человек, прошлое его лишь сумасбродство молодости; но теперь, когда он образумился, вышел сеньорито хоть куда, донельзя симпатичный, одаренный большой склонностью в общению с людьми низшего сословия, точно они были ему ровней. Он хлопал в ладоши, глядя на танцующую пару без малейшего проблеска ревности, он, способный хвататься за нож, едва кто-либо бросал взгляд на Марию де-ла-Лус. Чувствовал он лишь некоторую зависть оттого, что не умел танцовать с таким изяществом, как его хозяин. Вся жизнь его уходила на завоевание себе хлеба, и он не имел времени научиться таким тонкостям. Он мог только петь, и то лишь на суровый дикий лад, как научили его товарищи по контрабанде, когда они верхом на своих кобылах, согнувшись с товаром, ехали, оглашая своим пением уединенные горные ущелья.

Дон-Луис властвовал на винограднике, словно он был хозяин. Могущественный дон-Пабло отсутствовал. Он проводил лето с своим семейством на северном прибрежьи, пользуясь тщеславием, чтобы посетить Лоюлу и Деусту - центры святости и учености добрых его советникове. И кузен, чтобы еще более доказать ему, что он человек серьезный и деловитый, писал ему длинные письма, сообщая о своих поездках в Марчамало, надзоре над сбором винограда и о хороших результатах этого сбора.

Он в самом деле интересовался ходом работ на винограднике. Испытываемое им желание сразиться с работниками, его стремление победить забастовщиков побуждали его быть трудолюбивым и упорным. Он кончил тем, что совершенно поселился в башне Марчамало, дав клятву, что не сделает шагу из имения, пока не будет кончен виноградный сбор.

- Дело идет на лад, - говорил он приказчику, насмешливо мигнув глазами. - Разбойники эти впадуть в уныние, видя, чго с помощью женщин и нескольких почтенных виноградарей мы кончим работу, ни мало не нуждаясь в них. По вечерам у нас пляска и благопристойный кутеж, сеньор Фермин, чтобы негодяи эти узнали и бесились бы.

Таким образом проходил виноградный сбор, среди музыт, пиршества и вина, щедро раздаваемого из лучших сортов.

По вечерам дом виноградных давилен, имевший какой-то моеастырский оттенок, вследствие своего безмолвия и строгой дисциплины, когда в Марчамало находился дон-Пабло Дюпон, теперь оглашался до поздней ночи шумными празднествами.

Поденщики забывали о ночном отдыхе, чтобы пить господское вино. Девушки, привыкшие к нужде, царившей в мызных людских, широко раскрывали изумленные глаза, точно оне видели осуществленными изобилие и довольство тех чудесных сказок, которые оне слышали на вечеринках. Ужин был великолепный. Дон-Луис платил не считая.

- Вот что, сеньор Фермин: пусть привозят говядину из Хереса: пусть все эти девушки едять до отвала, пусть пьют, пусть пьянеют: я беру на себя все расходы. Мне хочется, чтобы та сволочь видела, как мы хорошо угощаем покорных работников.

И лицом в лицу, с признательным полчищем девушек, он скромно говорил:

- Когда увидите забастовщиков, скажите им, как угощают Дюпоны своих работников. Правду, - одну лишь правду.

В течение дня, когда солнце сжигало землю, распаляя белесоватые покатости Марчамалы, Луис спал под аркадами дома, с бутылкой, стоявшей около нero и снабжающей его прохладой, протягивая время от времени свою сигару Чиво, чтобы он зажег ее.

Луис находил еще новое, неиспытанное им удовольствие, разыгрывая хозяина обширного имения; ему искренно казалось, что он выполняет великую социальную функцию, созерцая из своего тенистого убежища работу стольких людей, согнувшихся и задыхающихся под огненным дождем солнца.

Девушки виднелись всюду на склонах холмов, сь своими цветными юбками, словно стадо голубых и розовых овец. Мужчины, в рубахах и штанах, двигались на четвереньках, точно белые козлы. Они переправлялись от одних лоз к другим, ползая на животе по пылающей земле. Лозы разбрасывали красноватые и зеленые гроздья свои в уровень с почвой, и виноградные ягоды покоились на извести, передавшей им до последней минуты свою производительную теплоту.

Другия девушки поднимали по холмам вверх большие корзины срезанного винограда, чтобы сложить его в виноградных давильнях, и проходили постоянной вереницей перед сеньоритом, который, лежа в растяжку на буковом диване, покровительственно улыбался, размышляя о красоте труда и извращенности сволочи, претендующей перевернуть мир, столь мудро организованный.

Иногда, наскучив молчанием, он звал к себе приказчика, ходившего с холма на холм, надзирая за работой.

Сеньор Фермин садился на корточках перед ним, и они говорили о забастовке и о сведениях, получаемых из Хереса.

Приказчик не скрывал своего мрачного взгляда на вещи. Упорство рабочих все усиливается.

- Голод очень велик, сеньорито - говорил он с убеждением сельского жителя, считающего желудок побудителем ко всем действиям. А кто говорить голод, подразумевает беспорядки, палочные удары, стычки. Прольется кровь и в тюрьме готовится помещение для многих... Будет чудо, если дело не кончится тем, что плотники возведут эшафот на площади de la Carcel.

Старик, казалось, чуял катастрофу, но смотрел на приближение её с эгоистическим спокойствием, так как двое людей, которым была отдана его любовь, находились вдали.

Сын его уехал в Малагу, по поручению своего принципала, в качестве доверенного лица, по делу одного банкротства, и находился там, занятый пересмотром счетов и спорами с друтми кредиторами. Пусть бы он не возвращался год! Сеньор Фермин боялся, чтобы вернувшись в Херес, он не скомпрометировал бы себя, покровительствуя забастовщикам, побужденный к тому наставлением своего учителя Сальватьерры, привлекавшим его на сторону уничиженных и мятежников. Что же касается дона-Фернандо, уже долгие дни он выбыл из Хереса под охраной жандармерии.

Когда началась забастовка, богатые дали ему косвенно знать, это ему необходимо как можно скорей удалиться из всей губернии. Он один ответствен за все то, что происходит. Его присутствие возбуждает рабочий народ, делая его столь же дерзким и мятежным, как во времена "Черной руки". Главные агитаторы рабочих союзов, относившиеся с благоговением к революционеру, просили его бежать, одпасаясь за его жизнь. Указания власть имущих равнялись угрозе смерти. Рабочие, привыкшие в репрессиям и насилию, дрожали за Сальватьерру. Быть может его убьют где-нибудь ночью на улице, так что правосудие никогда не откроет убийцу. Могло случиться, что власть, пользуясь далекими загородными экскурсиями Салъватьерры, подвергнет его смертельным пыткам, или упразднит палочными ударами, как это делалось не раз с другими, более незначительными людьми, чем он.

Но дон-Фернандо отвечал на эти советы упорным отказом. Он здесь по своему желанию и останется здесь... Наконец власти открыли один из многих судебных процессов, еще подлежащих разбирательству за его пропаганду социальной революции, судья вызвал его в Мадрид, и дон-Фернандо был силой вынужден предпринять путешествие в сопровождении жандармов, словно ему на роду было написано путешествовать всегда между двумя ружьями.

Сеньор Фермин радовался такому решению вопроса. Пусть бы Сальватьерру держали подольше в Мадриде! Пусть бы он вернулся не раньше, как через год! Он знал дона-Фернандо, и был уверен, что, еслиб он остался в Хересе, не замедлил бы вскоре последовать взрыв возстания голодных, за которым вслед явилась бы жестокая репрессия, и для дона-Фернандо тюрьма быть может на всю жизнь.

- Это кончится кровью, сеньорито, - продолжал приказчик.

- До сих пор бастуют одни лишь виноградари, но подумайте о том, милость ваша, что теперь как раз самый тяжелый месяц для полевых работников. Везде кончена молотьба, а пока еще начнется посев тысячи и тысячи поденщиков со скрещенными руками готовы плясать под какую угодно дудку. Сеньорито увидит, что они и те и другие - не замедлят соединиться и тогда пойдет история. На мызах начались уже пожары сеновалов, а виновники их так и остаются не раскрытыми.

Дюпон воспламенялся. Тем лучше: пусть они соединяются все, пусть скорее возстают, чтобы проучить их и принудить вернуться к повиновению и спокойствию. Он желает мятежа и столкновения еще сильнее, чем работники.

Приказчик, удивленный его словами, качал головой.

- Плохо, очень плохо, сеньорито. Мир с кровью - плохой мир. Лучше сговориться по хорошему. Пусть верит его милость старику, который сам был очевидцем пронунсиамента и революции.

В другия утра, когда Луис Дюпон не чувотвовал желания беседоват с приказчиком, он шел в дом, отыскивая Марию де-ла-Лус, работавшую в кухне.

Веселость девушки, свежесть этой здоровой смуглянки вызывали в Сеньорито некоторое волнение. Добровольное целомудрие, хранимое им в уединении своем, значительно увеличивало в его глазах прелести поселянки. Он всегда чувствовал некоторое расположение к девушке, встречая в ней хотя и скромные, но пикантные и здоровые прелести, словно благоуханье полевых трав. Теперь же, в его уединении, Мария де-ла-Лус казалась ему превосходящей Маркезиту и всех певичек и веселящихся девушек Хереса.

Но Луис сдерживал свои порывы и скрывал их под личиной искреннего доверия, воспоминания детского братания. Когда он позволял себе какую-нибудь дерзость, возмущавшую девушку, тотчас же он прибегал к воспоминанию детских лет. Ведь они все равно, что брат и сестра? Ведь они росли вместе?...

...Ей не следует видеть в нем сеньорито, хозяина своего жениха. Он для неё то же, что и брать её Фермин: она должна смотреть на него, как на члена семьи.

Луис боялся скомпрометировать себя какой-нибудь дерзкой выходкой в этом доме, принадлежавшем его строгому двоюродному брату. Что сказал бы Пабло, из уважения к отцу своему смотревший на приказчика и его семью, как на смиренное продолжение собственной своей семьи? К тому же, знаменитый ночной кутеж в Матансуэле причинил ему немалый вред и он не желал скомпрометировать другим скандалом только что зарождающуюся свою славу серьезного человека. Это была причина его робости с многими сборщицами винограда, которые ему нравились, и он ограничивал свои удовольствия интелектуальным развратом, напаивая девушек по ночам, чтобы видеть их веселыми, без предубеждений стыдливости, болтающими друг с другом, щиплющими и преследующими друг друга, точно оне были одне.

С Марией де-ла-Лус он также вел себя очень осгорожно. Он не мог ее видеть, не обдавая целым потоком похвал за её красоту и веселость. Но это не пугало девушку, привыкшую к шумному взрыву местной галантности.

- Спасибо, Луис, - говорила она смеясь. - Что за разлюбезный сеньорито! Если ты будешь продолжать таким образом, я влюблюсь в тебя и мы кончим тем, что убежим вместе.

Иногда Дюпон, под влиянием уединения, подстрекающего к наибольшей смелости, а также аромата девственного тела, которое, казалось, курилось жизнью в часы дневного жара, - позволял себе увлечься своими инстинктами и коварно прикасался руками к этому телу.

Девушка вскакивала, сдвинув брови и сурово сжав губы.

- Прочь руки, Луис, это что такое, сеньорито? Кушай пряники с другой, а я угощу тебя пощечиной, которую услышат даже в Хересе.

Враждебным своим жестом и угрожающей рукой она показывала твердое свое намерение дать эту сказочную пощечину. В этакие минуты он указывал, в виде извинения, на воспоминания детства.

- Но, глупышка ты, злюка этакая? Ведь я без всякого дурного намерения; только чтобы пошутить, чтоб посмотреть на миленькую твою мордочку, когда ты сердишься!... Ты знаешь, что я тебе брать. Фермин и я - одно и то же.

Лицо девушки, как будто, прояснялось, но враждебный жест её не исчезал.

- Хорошо; только пусть брат держит руки там, где следует. Языком болтай что хочешь, но если ты выпустишь когти, дитя, доставай себе другую физиономию, потому что эту я расшибу одним ударом.

- Оле, веселые вояки! - восклицал сеньорито. - Такой нравится мне моя девочка! Отважной, смелой и сердитой!...

Когда Рафаэль приезжал в Марчамало, Сеньорито не отказывался от беспрерывного восхваления Марии де-ла-Лус.

Надсмотрщик принимал с наивным удовлетворением все похвалы невесте, расточаемые ей его хозяином. В конце-концов, он был словно родной её брат, и Рафаэль гордился этим родством.

- Разбойнк, - говорил ему сеньорито с комическим негодованием в присутствии девушки. - Ты заберешь себе лучшее во всей стране, жемчужну Хереса и его окрестностей. Посмотри на вионградник Марчамало, стоящий сотни миллионов?... Но он ничто; лучшее здесь - эта вот девушка, это сокровище прелестей. И оно принадлежит тебе, вор... бесстыдник.

И Раифаэль смеялся во все горло, так же как и сеньор Фермин. До чего остроумен и мил дон-Луис! Сеньорито, придерживаясь тона комической серьезности, набрасывался на своего надсмотрщика:

- Смейся, разбойник... Посмотрите, как он доволен завистью к нему всех остальных. В один прекрасный день я убиваю тебя, увожу Марию де-ла-Лус и сажаю ее на трон в Хересе, посреди площади Нуэва, а у ног её соберу всех цыган Андалузии, чтобы они играли и танцовали и, соперничая друг перед другом, вослевали бы королеву красоты и изящества... Это сделаю я, Луис Дюпон, хотя бы двоюродный мой брать и отлучил меня за это от церкви.

И он продолжал в том же тоне нанизывать целый ряд гиперболических и бессвязных похвал среди смеха Марии де-ла-Лус и её отца и жениха, признательных за милое обхождение сеньорито.

Когда кончился сбор винограда, Луис почувствовал гордость как после совершения великого подвига.

Они справились со сбором винограда с помощью лишь женщин, а между тем храбрецы забастовшики не осмелились даже и показаться, ограничиваясь лишь потоками угроз. Это произошло несомненно потому, что он находился на винограднике, оберегая его, и оказалось достаточным для них узнать, что дон-Луис защищает Марчамало с своими друзьями, чтобы никто не приблизился с намерением помешать работе.

- Что вы скажете на это, сеньор Фермин, - говордл он стремительно. - Они хорошо сделали, что не явилис, ротому что их встретили бы выстрелами. Как вознаградит меня мой двоюродный брат за то, что я делаю для него? Какое там вознаграждение. Он часто говорит, будто я ни на что не годен... Но сегодняшний день. надо отпраздновать. Я тотчас же поеду в Херес, и привезу самое лучшее вино из бодеги. И если Пабло взбесится, когда вернется, пусть себе бесится. Что-нибудь же должен он мне дать за мои заслуги. И сегодня ночью у нас кутеж... самый большой кутеж за все время: пока не взойдет солнце. Мне хочется, чтобы эти девушки, вернувшись к себе в горы, остались бы довольны и помнили бы сеньорито... Привезу также музыкантов, чтобы дать вам отдых, и певиц, чтобы Марикита не одна бы пела и уставала бы.

...Как, вам не желательны женщины такого рода в Марчамало?... Ведь мой двоюродный брат неузнает!... Ну, хорошо, не привезу их. Вы, сеньор Фермин, устарели; но чтобы сделать вам удовольствие, я отказываюсь от певиц. Впрочем, хорошенько рассудив действительно, нет нужды еще привозить женщин туда, где и так их столько, что кажется целое женское учллище. Но музыки и вина у нас будет поверх головы! И пляска деревенская, и всякие танцы - полька, вальс... Вы увидите, что за пир на весь мир будет у нас сегодня ночью, сеньор Фермин.

И Дюпон уехал в город в своем экипаже, оглашавшем дорогу громким звоном бубенчиков. Вернулся он уже с наступлением ночи, летней, теплой и такой тихой, что ни малейшее дуновение ветерка не колебало воздушные струи.

Земля испускала из себя горячия испарения; синева неба отливала белесоватым оттенком, звезды казались окутанными густым туманом. В ночном безмолвии слышался треск виноградных лоз, кора которых расседала, расколотая жарой. Кузнечики неистово трещали в бороздах, сжигаемые землей, лягушки квакали вдали, видно им мешала спать слишком теплая влага их лужи.

Спутники Дюпона, сняв сюртуки, в одних жилетах, расставляли под аркадами безчисленные бутылки, привезенные из Хереса.

Женщины, одетые легко, в однех лишь ситцевых юбках, выставляя голые руки из-под платка, скрещенного на груди, занялись корзинами с провизией и восхищались их содержимым, осыпая похвалами щедрого сеньорито. Приказчик хвалил качество закусок и оливок, служащих для возбуждения жажды.

- Вот так кутеж готовит нам сеньорито, - говорил он, смеясь как патриарх.

Во время обильного ужина на эспланаде, то, что всего больше привлекло восхищение людей, было вино. Женщины и мужчины ели стоя, и взяв в руки стаканы с вином, они подходили к столику, за которым сидел сеньорито с приказчиком и его дочерью, и на котором стояли две свечи. Их красноватое пламя, поднимавшее копотные языки в ночной тишине без малейшего дрожания, освещало золотистую прозрачность вина. Но что это такое?... И все принимались опять смаковат вино, налюбовавшись прекрасным его цветом, и открывали широко глаза с смешным изумлением, отыскивая слова, точно они не могли найти достаточно сильных выражений для того благоговения, которое им внушала чудесная жидкость.

- Это как есть настоящия слезинки Iиcyca, - говорили некоторые, набожно прищелкивая языком.

- Нет, - возражали друигие, - это самое что ни на есть молоко Пресвятой Матери Божьей.

И сеньорито смеялся, наслаждаясь их изумлением. Это было вино из бодег "братьев Дюпон", старое и страшно дорогое, которое пили только лишь милорды там, в Лондоне. Каждая капля стоила песету. Дон-Пабло хранит это вино, как хранят сокровище, и было весьма вероятно, что он вознегодует, узнав об опустошении, совершенном его легкомысленным родственником.

Но Луис не раскаивался в своем великодушии. Ему доставляло удовольствие вином богатых довести до потери разума толпу бедняков. Это было удовольствие римского патриция, который напаивал допьяна своих клиентов и рабов питьем императоров.

- Пейте, дети мои, - говорил он отеческим тоном. - Пользуйтесь, так как вам никогда больше в жизни не видать такого вина. Многие сеньоритосы из "Circulo" позавидовали бы вам. Знаете ли ценность всех этих бутылок? Это целый капитал: вино это дороже шампанского и за каждую буылку прдходится платить не помню сколько дуросов.

И бедные люди набрасывались на вино, и пили, жадно пили, словно в рот к ним вливалось счастье.

На столик сеньорито подавались бутылки после долгаго пребывания их в оосудах со льдом. Вино оставляло приятное ощущение прохлады.

- Мы опьянеем, - говорил поучительным тоном приказчик. - Вино это пьем, не чувствуя его. Это прохлада для рта и огонь в желудке.

Но он продолжал наливать им свой стакан чуть ли не после каждого съеденного им куска, смакуя холодный нектар и завидуя богатым, которые могут ежедневно доставлять себе это удовольствие богов.

Мария де-ла-Лус пила столько же, как и отец ея. Как только её стакан оказывался пустым, сеньорито спешил наполнить его снова;.

- Перестань подливать мне, Луис, - молила она. - Ты увидишь, что я опьянею. Это вино предательское.

- Глупая, оно ведь точно вода! И если ты бы даже опьянела, ведь это же пройдеть!...

Когда кончили ужинать, послышался звон гитар, и рабочий люд образовал кружок, уселись на пол перед стульями, занятыми музыкантами и сеньорито с его свитой. Все были пьяны, но продолжали пить. Зрелище было непривлекательное. Пот выступил у них на коже; грудь их расширялась, точно им не хватало воздуха. Вина, еще вина! Против жары нет лучшего средства: это настоящее андалузское прохлаждение.

Одни хлопали в ладоши, другие ударяли бутылкой о бутылку, как бы палочками, аплодируя знаменитой "севильяне", отплясываемой Марией де-ла-Лус и сеньорито. Девушка танцовала, стоя среди кружка против Луиса, с раскрасневшимися щеками и необычайным блеском глаз.

Никгда еще она не танцовала с таким увлечением и такой грацией. Голые её руки, жемчужной белизны, поднимались над головой её словно перламутровые арки роскошной округлости. Ситцевая юбка, среди фру-фру, обрисовывавшего дивные очертания её бедер, давала возможность видеть из-под её подола маленькие ножки, превосходно обутые, точно ножки сеньориты.

- Ах! Не могу больше! - сказала она вскоре, задыхаясь от танца.

И она упала, тяжело дыша, на стул, чувствуя, что кругом неё начинает вертеться эспланада, и все присутствующие, и даже большая башня Марчамало.

- Это жара, - сказал серьезно её отец.

- Прохладись немного и все пройдет, - добавил Лирс.

И он предложил ей стакан золотистой жидкости, такой холодной, что стекло вспотело. Мария пила тревожно, с неистовой жаждой, и желанием возобновить ощущение прохлады во рту, так сильно пылавшем, точно у неё в желудке был огонь. Время от времени она протестовала.

- Я непременно опьянею, Луис. И даже думаю, что и теперь я пьяна.

- Так чтож, - восклицал сеньорито. - И я тоже пьян, и твой отец, и все мы. На то ведь и праздник! Еще стакан. Оле, девочка моя, храбрей. Кутить так кутить!

Среди круга плясали с деревенской тяжеловесностью несколько девушек, в паре с виноградарями, не менее мужиковатыми.

- Это ничего не стоит, - крикнул сеньорито. - Прочь, прочь! Идите-ка сюда, маэстро Орел - продолжал он, обращаясь к гитаристу. - Салонный танец для всех. Польку, вальс, что-нибудь такое. Мы будем танцовать, держа друг друга за талию, как сеньоры.

Девушки, отуманеннмя вином, схватили друг друга, или упали в объятия молодых виноградарей. Все принялись круждться под звуки гатары. Приказчик. и спутники дона-Луиса аккомпанировали гитаре, ударяя пустой бутылкой о бутылку, или же палкой о пол, смеясь как дети над этим своим музыкальным искусством.

Марию де-ла-Лус увлек сеньорито, схватив ее за руку, и в то же время обняв за таллию. Девушка сопротивлялась, не желая танцовать, кружиться, когда голова её как будто качается и все кругом неё вертится. Но, наконец, она перестала сопротивляться, и пошла с своим танцором.

Луис потел, утомленый неподвижностью девушки. Вот так тяжесть! Прижимая в себе это бессильное тело, он чувствовал на груди прикосновение упругих выпуклостей. Мария положила голову свою ему на плечо, точно не желая ничего видеть, изнуренная теплотой. Только раз подняла она ее, чтобы взглянуть на Луиса, и в её глазах сверкнула слабая искра сопрочтивления и протеста.

- Оставь меня, Рафаэль, это не хорошо.

Дюпон, рассмеялся.

- Какой там Рафаэль!... Ах как мило, и в каком состоянии девочка! Вед мое имя Луис!...

Девушка снова уронила ему голову на плечо, точно не понимая слов сеньорито.

Все более и более чувствовала она себя уничтоженаой вином и движением. С закрытыи глазами и мыслями, кружащимися, как бешеное колесо, ей казалось, что она висит над темной бездной, в пустом пространстве, без иной опоры, как только этих мужских рук. Если оне отпустят ее, она станет падать, падать, не достигая дна и инстинктивно цеплялась она за свою поддержку.

Луисяь был не менее взволнован, чем его танцовщица. Он тяжело дышал от тяжести девушки и трепетал с свежаго и сладкого прикосновения её тела, с ароматом здоровой красоты, который, казалось, поднимался сладострастным потоком из вырезки на её груди. От дыхания её у него поднималась кожа, на шее и проходил трепет по всему его телу... Когда побежденный усталостью он усадил Марию, девушка упала на стул, шатаясь, бледная, с закрытыми глазами. Она вздыхала, поднимая руку ко лбу, точно он болел у нея.

Между тем парочки среди круга танцовали, с бешеными возгласами, стукаясь, намеренно сталкиваясь, и с такой силой, что чут не опрокидывали на пол зрителей, заставляя их удаляться со своими стульями.

Двое парней принялись ругать друг друга, схватив за руку одну и ту же девушку. В пьяных их глазах сверкнул огонь убийства, и они кончили тем, что бросились в виноградные давильни, чтобы взять оттуда резаки, короткие и тяжелые кривые ножи, убивавшие однил взмахом.

Сеньорито переступил им дорогу. Как можно убивать друг друга из-за того, чтобы танцовать с какой-то одной девушкой, когда их столько здесь ожидающих танцоров? Пусть замолчат и развлекаются. И он заставил их дать друг другу руку и пить вместе из одного стакана.

Музыка умолкла. Все смотрели тревожно в ту сторону эспланады, где были двое поссорившихся.

- Праздник пусть продолжается, - приказал Дюпон словно добродушный тиран. - Ничего не случилось здесь.

Музыка заиграла снова, парочки пустились опять плясать, и сеньорито вернулся в круг. Стул Марикиты оказался пустым. Луис оглянулся кругом, но не увидел девушки нигде на площадке.

Сеньор Фермин стоял, углубленный в раздумье, созерцая руки Пакорра Орла, с восхищением гитариста. НиктЛо не видел, как удалилась Мария де-ла-Лус.

Дюпюн вошел в дом виноградных давилен, идя на цыпочках, открывая двери с кошачьями ухватками, сам не зная почему.

Он обыскал комнату приказчиака. Ему предсталялось, что дверь в комнату Марикиты будет заперта; но при ервом же толчке она пшроко распахнулась. Кровать девушки оказалась пуста и вся комната в порядке, словно никто не входил сюда. Также пусто было и в кухне. Тихонько прошел он в большую комнату, служившую спальней для работников. Ни одной души! Затем он просунул голову в отделение виноградных давилен. Разсеянный свет неба, проникавший через окна, бросал на пол слегка прозрачные пятна. В этом безмолвии Дюпону послышался точно звук дыхания и слабое движение кого-то, лежащего на полу.

Он пошел вперед. Ноги его наткнулись на толстую дерюгу, а на ней лежало какое-то тело. Встав на колени, чтобы лучше видеть, он скорее ощупью, чем глазами угадал Марию де-ла-Лус, приютившуюся здесь. Без сомнения ей было неприятго уйти в себе в комнату в таком позорном виде.

От прикосновения рув Луиса, казалось, проснулась эта плоть, поверженная в усыпление пьянства. Прелестное тело повернулось, глаза заблестели, одно мгновение усиливаясь остаться открытыми и горячия уста прошептали что-то сеньорито. Ему послышалось:

- Рафаэ... Рафаэ...

Больше она ничего не сказала.

Обнаженные руки скрестились на шее Луиса.

Мария де-ла-Лус падала и падала в черную яму бессознания, и падая цеплялась с отчаянием за эту поддержку, сосредоточивая на ней всю свою волю, оставив свое тело в безчувственном небрежении.

VIII.

В начале января забастовка работников распространилась по всем окрестностям Хереса. Полевые поденщики на мызах присоединились к виноградарям. Владельцы иммений, в виду того, что в зимние месяцы земледельческие работы не очень значительны, терпеливо переносили этот конфликт.

- Они сдадутся, - говорили хозяева. - Зима жестокая и голод силен.

На виноградниках уборка лоз производилас приказчиками вместе с более преданными хозяину поденщиками, на которых и обрушивалось негодование забастовщиков, называвших их предателями и угрожавшим им местью.

Люди богатые, несмотря на свое высокомерие, проявляли некоторый страх, как и всегда. Мадридские газеты заговорили по их желанию о забастовке в Хересе, разрисовывая ее самыми черными красками, раздувая все дело и придавая ему значение национального бедствия.

Власть имущие укорялись за их беззаботность, но с такими указаниями на неотложность, точно каждый богатый был осажден в своем доме, защищаясь ружейными выстрелами против жестокой и голодной толпы. Правительство, чтобы положит конец жалобам этих нищенствующих у власти, послало, по обыкновению, вооружевную силу, и в Херес прибыли новые отряды жандармерии, две роты пехоты и конный эскадрон, соединившийся со стражей у склада семян.

Благопристойные люди, как их называл Луис Дюпон, улыбались с блаженством при виде стольких красных панталон на улицах. В ушах их раздавалось словно самая лучшая музыка - бряцанье сабель по мостовой, и войдя в свои казино, душа их радовалась при виде сидящих вокруг столов офицеров в их военных мундирах.

Те, кторые несколько недель перед тем оглушали правительство своими жалобами, точно им предстояла участь быть обезглавленными этими сборищами работников, остававшихся у себя в селах со скрещенными руками, не осмеливаясь вступит в Херес, - теперь выказывались надменными и хвастливыми до жесткости. Они смеялись над хмурыми лицами забастовщиков, над их глазами, в которых можно было прочесть голод и отчаявие.

Сверх того, власти сочлдъи, что настал момент действовать устрашением, жандармерия арестовывала тех, кто стоял во главе рабочих союзов. Ежедневно отводилось некоторое их число в тюрьму.

- Уже более сорока человек взяты, - говорили люди сведущие на званых вечерах. - Когда накопится лх сто или двести, все успокоится как по мановенью волшебства.

В полночь сеньоры, выходя из казино, встречали женпрн, закутанных в потертых накидках или с юбками накинутыми на головы, и эти женщины просили милостыню.

- Сеньор, нам нечеро есть... Сеньор, мы умираем от голода... У меня трое малюток, и муж, который тоже из бастующих, не приносит им хлеба в дом.

Сеньоры только смеялись, ускоряя шаг. Пусть им даст хлеба Сальватьерра и другие их проповедники. И они смотрели с почти влюбленным чувством на солдат, проходивдшх по улицам.

- Будьте вы прокляты, сеньоритосы! - ревели несчастные женщины, доведенные до отчаяния. - Дай-то Бог, чтобы когда-нибудь власть перешла бы к нам, бедным.

Фермин Монтенегро смотрел с грустью на ход глухой этой борьбы, которая не могла кончиться иначе, как чем-нибудь ужасным, но он смотрел издал, так как уже не было в Хересе его учителя Сальватьерры. Молчал он также и в конторе, когда здесь, в его присутствии, друзья дона Пабло выражали свои жестокие желания репрессии, имеющей устранить работников.

С тех пор, тех он вернулся из Малаги, его отец всякий раз, что виделся с ним, советовал ему быть осторожным. Он должен молчать. В конце-коцов, они едят хлеб Дюпонов, и было бы неблагородно с их стороны присоединиться к этим отчаявшимся, хотя жалобы их и вполне справедливы. К тому же, для сеньора Фермина, все человеческие стремления вмещались в дон-Фернандо Сальватьерра., а он отсутствовал. Его держали в Мадриде под бдительным надзором, чтобы не дать ему вернуться в Андалузию.

Фермин подчинялся желаниям отца, храня осторожность. Он выслушивал молча насмешки конторских служащих, которые, зная о его дружбе с Сальватьеррой, чтобы польстить хозяину, смеялись над забастовщиками.

Но вскоре Монте-Негро перестал думать о забастовке, так как у него появились свои собственные тяжелые заботы.

Однажды, выйдя из конторы, чтобы идти обедать в гостиницу, где он жил, он встретил надсмотрщика Матансуэлы.

Рафаэль, казалось, поджидал его, стоя на углу площадки, против бодег Дюпона. Фермин не видел его уже давно. Он нашел его очень изменившимся: лицо похудело, глаза провалились и под ними появились черные круги. Одежда на нем была грязная и запыленная, и вообще он был одет с большой небрежностью, точно он забыл о прежнем желании своем считаться одним из наиболее элегантных и нарядных деревенских всадников.

- Ты нездоров, Рафаэль? Что с тобой? - воскликнул Монтенегро.

- Горе, - сказал односложно надсмотрщик.

- Прошлое воскресенье я не видел тебя в Марчамале, и в предпрошлое тоже. Не поссорился ли ты уже с моей сестрой?

- Мне надо поговорить с тобой, но очень-очень продолжительно, - сказал Рафаэль.

На площади этого нельзя сделать, в гостинице тоже, потому что то, что надсмотрщик имеет сообщить, должно оставалъся в тайне.

- Хорошо, - согласился Фермин, угадывая, что дело идет о любовном горе. - Но так как я должен обедать, пойдем в гостиницу Монтаньес, и там ты можешь излить мне эти эти маленькие горести, мучащия тебя, пока я буду есть.

В гостинице Монтадьес, проходя мимо самой большой из комнат, они услышали звон гитары, хлопанье в ладощи и крики женщин.

- Это сеньорито Дюпон, - сказал им лакей, - пирует здесь с друзьями и красавицей, привезенной им из Севильи. 'Теперь у них начался кутеж и продлится он до утра.

Двое друзей выбрали себе как можно больше комнату, чтобы шум пиршества не помешал их разговору.

Монтенегро заказал себе обед, и человек накрыл на стол в этой маленькой комнатке. Вскоре затем он вернуися, неся большой поднос, уставленный бутылками. Это была любезность, оказанная им доном-Луиоом.

- Сеньорито, - сказал человек, - узнав, что вы здесь, посылает вам всe это. Вы можете выбирать, что вам понравится, за все заплачено.

Фермин поручил ему передать дону-Луису, что он зайдет к нему, лишь только кончит обедать, и заперев на ключ дверь комнаты, они остались наедине с Рафаэлем.

- Слушай, друг, - сказал Фермщгь, указывая на блюда, - возьми себе что-нибудь.

- He хочу есть, - ответил Рафаэль.

- He хочешь еет? Ты, как все влюбленные, живешь, что ли воздухом? Но ты выпьешь?

Рафаэль, не говоря ни слова, стал неистово пить вино стакан за стаканом.

- Фермин, - сказал он немного спустя, глядя на друга красневшими глазами. - Я сошел с ума... окончательно сошел с ума.

- Я это вижу, - ответил Монтенегро флегматично не переставая есть.

- Фермин, - точно какой-то демон нашептывает мне в уши самые ужасные вещи. Еслиб твой отец не был бы моим крестным и еслиб ты не был бы ты, давно уже я убил бы твою сестру, Марию де-ла-Лус. Клянусь тебе этим вот лучшим моим спутником, единственным наследством моего отца.

И вынув шумно из его ножен старинный несколько заржавленный нож, он поцеловал его блестящее лезвие.

- Ты говориш что-то не то, - заявил Монтенегро, устремив пристальный взгляд на друга.

Он уронил вилку и темное облачко омрачило ему лоб. Но тотчас же затем лицо его прояснилось.

- Ба, - добавил он, - ты действительно сошел с ума, и больше чем следует.

Рафаэл заплакал, слезы текли у него до щекам, падая в вино.

- Это правда, Фермин, я сошел с ума. Угрожаю, а сам готов расплакаться - чисто баба. Посмотри каков я, - подпасок, и тот бы справился со мнию... Чтобы я убил Марикиту? Хорошо было бы, еслиб у меня хватило жестокости на это. Потом ты бы убил меня, и все мы отдохнули бы.

- Но, говори же! - воскликнул Фермин с нетерпением. - Что это все означает? Разсказывай и брось плакать, а то ты напоминаешь ханжу в процессии выноса плащаницы. Что у тебя такое с Марикитой?

- Она не любит меня! - крикнул надсмотрщик с тоном отчаияния. - Она меня не хочет знать. Мы с ней порвали и больше не видимся.

Модтенегро улыбяулся.

- И это все? Ссора влюблендых, каприз молодой девушки... Это пройдет. Он это знает понаслышке.

Фермин говорил с скептицизмом практического юноши, на английский манер, по его выражению, так как он был врагом идеалистической любви, длившейся годами и бывшей одной из местных традиций. Для себя он не признает ничего такого и ограничивается темь, что просто берет, что может, время от времени, для удовлетворения своих желаний.

- Это бывает пользительно, - продолжал он, - но утонченных отношений, со вздохами, терзаниями, и ревностью! Этого мне не требуется. Время нужно мне для других вещей.

И Фермин старался насмешливым тоном своим утещить друга. Плохая полоса эта пройдет. Все лишь капризы женщин, делающих вид, что оне негодуют и сердятся, чтобы их больше полюбили. Когда он менее всего будт ждать этого, он увидить, что Мария де-ла-Лус вернется к нему, говоря: все было лишь шуткой, для испытания его чувства, и она сильнее прежнего любит его.

Но юноша отрицательно покачал головой.

- Нет, она не любит меня. Все кончено, и я умру.

Он рассказал Монтенегро, как порвались их отношения. Однажды ночью она позвала его, чтобы поговорить с ним у решетчатого оана, с сообщила ему, таким голосом и с таким выражением, от воспоминания которых еще теперь бросало в дрожь бедного юношу, что между ними все кончено. Ииеусе Христе, воть так известие, чтоб получить его сразу, не будучи подготовленным к нему.

Рафаэль ухватился за решетку, чтобы не упасть. Затем он прибег во всему: к мольбам, угрозам, слезам; но она оставалась непреклонной, и с улыбкой, от которой бросало в холод, отказывалас продолжать с ним прежния их отношения. Ах, женщины!...

- Да, сын мой, - сказал Фермин, - легкомысленная породаи... Хотя речь идет о моей сестре, не делаю, исключения для нея.

- Но какую же причину привела тебе Марикита?...

- Что она уже не любит меня, что сразу погасла прежняя её любевь, что у неё не осталось ни крошки привязанности и она не желает лгать, притворяясь влюбленной. Как будто любовь може погаснуть сразу, как гаснет огонь свечи!

Рафаэль вспомнил финал последнего своего разговора с ней. Утомившись умолять и плакать, держаться за решетку и стоять на коленях, как ребенок, отчаяние заставило его разразиться угрозами. Пусть простит ему Фермин, но в ту минуту он чувствовал себя способным совершить преступление. Девушка, утомившись слушать его мольбы, испуганная его проклятьями, кончила тем, что разом захлопнула окно. И так обстоит дело до сих пор.

Два раза побывал он в Марчамало днем под предлогом повидать сеньора фермера, но Мария де-ла-Лус пряталась, едва слышала галоп его лошади на большой дороге.

Монтенегро слушал его задумчиво.

- Нет ли у неё другого жениха? - сказал он. - Может быт она влюбилась в кого-нибудь?

- Нет, неть, - поспешил возразить Рафаэль, словно эта уверенность служила ему утешением. - To же самое подумал и я в первую минуту и уже видел себя сидящим в тюрьме в Хересе и вызванным в суд. Всякого, кто бы отнял у меня мою Марикиту де-ла-Лус - я убью. Но, ах, никто не отнимает ее у меня, она сама отошла... Я проводил дни, издали наблюдая за башней Марчамало. Сколько стаканов вина выпил я в постоялом дворике на большой дороге и это вино обратилос в яд, когда я видел кого-нибудь поднимающагося или спускающагося с холма виноградника... Я проводил ночи, лежа между виноградными лозами с ружьем наготове, решив всадить несколько пуль в живот первому, кто подошел бы к решетчатому окну Марикиты... Но я никого не видел, кроме дворняг. И за все это время я забросил свои обязанности на мызе в Матансуеле, хотя, что мне там делать при забастовке. Меня никогда там неть; обо всем заботится бедный Сарандилья. Еслиб хозяин узнал бы об этом, он тотчас же отказал бы мне. Глаза и уши у меня только лишь на то, чтобы следить за твоей сестрой, и я знаю, что и жен ха у неё нет, и никого она не любит. Мне все еще мерещится, будто она неравнодушна ко мне, видишь какой я безумец!... Но проклятая избегает видеться со мной и говорит, что не любит меня.

- Но может ты в чем-нибудь провинился перед нею, Рафаэль? Может быть она рассердилась на тебя за какой-нибудь твой легкомысленный поступок?

- Нет, этого тоже нет. С тех пор, как я полюбил твою сестру, я не смотрю ни на одну девушку. Все кажутея мне некрасивымяи, и Марикилья это знает. В последнюю ночь, котда я говорил с ней и умолял ее простить меня, сам не зная за что, я спрашивал ее, не оскорбил ли я ее чем-нибуд, бедняжка плакала словно кающаеся Магдалина. Ей хорошо известно, что я ни в чем не виноват перед ней. Сама она говорила: "Бедный Рафаэль! Ты хорошй! Забудь меня, со мной ты был бы несчастлив". И она захлопнула окно передо мной.

Юноша стонал, говоря это, в то время, как его друг задумался.

- Ничего не понимаю. Марикилья порывает с тобой и не имеет другого жениха. Она чувствует к тебе сострадание, говорит, что ты добрый... Разгадай, кто может, эти гиероглиифы!

После долгаго молчания надсмотрщик вдруг сказал.

- Фермин, один ты можешь устроить все дело.

Для этого-то он и ждал его у выхода из конторы. Ему известно, какое он имеет большое влияние на сестру. Мария де-ла-Лус уважала его сильнее, чем отца, и восхищалась его знаниями.

- Если ты ей скажешь, чтобы она сделала, она сделает. Постарайся смягчить это каменное сердце.

- Хорошо, я готов сделать все, что могу. Повидаю Марикиту, поговорю с ней о тебе. Доволен ты?

Рафаэль, вытирая слезы и улыбаясь, спросил, когда он думаеть идти к Мариките.

- Завтра. Сегодня вечером мне в конторе еще надо привести в порядок счеты.

- Нет, Фермин, умоляю тебя спасением души твоей. Поезжай сейчас.

И Рафаэль так усдиленно стал молить его, что Монтенегро уступил. Ранним вечером Фермин отправился в Марчамало, сидя верхом на крупе лошади Рафаэля, которую тот бешено пришпоривал. Оба они спешились на постоялом дворике по большой дороге, вблизи виноградника.

- Я подожду тебя здесь, - сказал надсмотрщдик.

Но Фермин объявил, что он переночует на винограднике, и пусть Рафаэль приезжает за ним на другой день утром.

Когда сеньор Фермин увидел, что идет его сын, он несколько тревожно спросил, не случилось ли что в Хересе.

- Ничего, отец.

Приехал он переночевать сюда, так как его отпустили из конторы, где у него в этот вечер не было работы. Радуясь посещению сына, старик все же не мог отделаться от беспокойства, высказанного им, когда он увидел сына.

- Я подумал, увидав тебя, что в Хересе дела плохи; но если и ничего еще там не случилось, то скоро случится. Сидя здесь, мне все известно; я имею друзей на других виноградниках, которые сообщают мне о намерениях забастовщиков.

И приказчик рассказал сыну о большом митинге работников, который должен состояться на следующий день на равнине Каулина. Никто не знает, кто давал приказание, до из уст в уста распространился призыв по горам и селам, и многия тысячи человек соберутся вместе, даже работники из окрестностей Малаги, - все те, которые занимались поденщиной в округе Хереса.

- Настоящая революция, сын мой! Всем руководит молодой человек, приезжий из Мадрида, которого прозвали Мадриленьо. Он проповедует об убийстве богатых и распределении между бедными всех сокровищ Хереса. Народ точно обезумел: все уверены что завтра они победят и что нужде наступит конец. Мадриленьо прикрывается именем Сальватьерра и будто бы действует по его приказанию; и многие утверждают, точно сами видели его, что дон-Фернандо скрывается в Хересе и явится, лишь только начнется революция. Что ты скажешь на это?

Фермин с недоверчивостью покачал головой. Нескольо дней тому назад Сальватьерра писал ему, но не выражал намерения вернуться в Хересь. Фермин сомневается в его приезде туда. Притом, он считает неправдоподобным это намерение возстания. Надо думать, что это лищь одна из многих ложных тревогь, распускаемых доведенными до отчаяния голодными. Было бы безумием попытаться овладеть городом в то время, как там войско.

- Вы увидите, отец, что если и состоится собрание в Каулине, то все ограничится лишь криками и угрозами, как во время собраний в деревнях. A относительно дон-Фернандо не беспокойтесь. Я убежден, что он в Мадриде. Он не такой сумасшедший, чтоб вмешаться в нелепость, подобную этой.

И я думаю так же, сын мой; но во всяком случае завтра постарайся держаться дальше от этих безумцев, если они действительно вступят в город.

Фермин смотрел во все стороны, ища глазами свою сестру. Наконец, показалась Мария де-ла-Лус, она улыбалась Фермину и осыпала его возгласами радостного удивления, Юноша внимательно взглянул на нее. Ничего. Еслиб не разговор с Рафаэлем, он не мог бы на лице её уловить признаки горя.

Прошло более часа, и Фермин все еще не мог говорить наедине с сестрой. По пристальным взорам, устремленным на нее братом, девушка, казалось, угадывала нечто из мыслей. Она то бледнела, то краснела.

Сеньор Фермин спустился вниз с холма виноградника, идя навстречу погонщикам, проезжавшим по большой дороге. Это были друзья и ему хотелось узнать от них кой-что о предполагавшемся завтрашнем собраинии.

Оставншись одни, брат и сестра обменялись взглядами среди тягостного молчания.

- Мне надо поговорить с тобой, Марикита, - сказал, наконец, юноша тоном решимости.

- Говори, Фермин, - отвечала она спокойно. - Увидав тебя, я поняла, что ты приехал с какой-нибудь целью.

- Нет, я не буду говорить здееь. Отец может вернуться, а то, о чем нам с тобой нужно переговорить, требует времени и спокойствия. Пойдем, прогуляемся.

И они направились вниз сь холма, по спусау, противоположному большой дороге, сзади башни. Мария де-ла-Лус несколько раз хотела остановиться, не желая идти так далеко. Ей хотелось поскорей выйти из тревожной неизвестности. Но брат не соглашался начать разговор, пока они не покинут виноградника Дюпона, где отец ежеминутно может встретиться с ними.

Наконец они остановились вблизи ряда кустарников, у большого отверстия в стене, откуда виднелся оливковый сад, сквозь листву которого прорывались лучи заходящего солнца.

Фермин усадил сестру на холмик, сам же, стоя перед ней, сказал с ласковой улыбкой, чтобы пробудить в ней доверчивость к нему:

- Ну, маленькая сумасбродка, скажи мне, почему ты порвала сь Рафаэлем, и прогнала его от себя, как собаку, нанеся ему такое rope, что, повидимому, бедняга умрет от него.

Мария де-ла-Лус, казалось, желала обратить в шутку все дело, но её лицо покрылос бледностью и улыбка смахивала на горестную гримасу.

- Потому, что я его не люблю, потому что он мне надоел, вот почему. Он дурак, наскучивший мне. Не вольна я разве не любить человека, который мне не нравится?...

Фермин заговорил с ней, как с мятежной девчонкой. Она не умеет скрыть, что любит Рафаэля. Во всем этом есть нечто, что ему необходимо знать для блага их обоих, чтобы снова уладить дело между ними. Она не злой человек и не может так жестоко обойтись со своим женихом. Как, таким образом топтать любовь, начавшуюся чут ли не с детства? Как, таким образом, гоняют от себя человека, продержав его долгий ряд годов, как говорится, пришитым к своей юбке. Что-то есть необъяснимое в её поведении, и необходимо, чтобы она во всем открылась бы ему.

Но девушка не поддавалась, на ласкающий и убеждающий тон брата.

- Ничего таого нет, - ответила она энергично, выпрямившись, как бы желая встать. - Все это твои выдумки. Другого ничего нет, кроме того, что всякое ухаживание мне надоело, я вообще не желаю выходить замуж и решила провестии свою жизнь с отцом и с тобой.

И так как девушка, чтобы скрыть свое смущение, возвысила голос, повторяя, что она вольна над своими чувствами и может поступать, как ей заблагоразсудится, Фермин стал раздражаться.

- Ах ты, обманщица, с жесткой душой и каменным сердцем! Думаешь ли ты, что можно так бросать человека, когда взбредет на ум, после того, как в течение долгих годов вели с ним любовные разговоры у решетчатого окиа, довели его до безумия медовыми речами, и после того, как ты утверждала, что любишь его больще, чем жизнь? За меньшее, чем это, убивали девушек ударом кинжала... Кричи: повторяй, что ты сделаешь то, что тебе вздумается... мои мысли обращены лишь к тому несчастному, сердце которого, когда ты болтаешь, словно безразсудная, исходит кровью и он плачет как ребенок, несмотря на то, что он самый храбрый мужчина из всех мужчин в Хересе. И все из-за тебя... из-за тебя, которая ведет себя хуже цыганки, из-за тебя, флюгер!...

Возбужденный порывом гнева, он говорил о горе Рафаэля, о слезах его, когда он молил Фермина о помощи, о терзаниях, с которыми он ждет исхода его посредничества. Но ему пришлось прервать свою речь.

Мария де-ла-Лус, внезапно переходя от сопротивления к унынию, разразилась слезами и стонами, все увеличивающимся по мере того, как Фермин подвигался в разговоре о любовном отчаянии её жениха.

- Ах, бедняжка! - стонала девушка, забыв о всяком притворстве. - Ах, Рафаэль души моей!...

Голос брата смягчился.

Ты любишь его, видишь ли, что ты ero любишь? Ты сама выдала себя, зачем заставляешь ты его страдат? Зачем это упрямство, доводящее его до отчаяния и тебя до слез?

Девушка молчала, она крепко сжимала губы, боясь сказать лишнее и только плакала.

- Говори! - крикнул повелительно Фермин. - Ты любишь Рафаэля, быть может, даже больше, чем прежде. Отчего ты рассталась, отчего порвала с ним? Говори, или, мне кажется, я убью тебя!

И он грубо встряхнул Марию де-ла-Лус, которая, словно она была не в состоянии вынести тяжесть своего волнения, упала на холмике, спрятав лицо в свои руки.

Солнце садилось. Последние его лучи, ложась по земле, обливали оранжевым сиянием стволы оливковых деревьев, вереск, росший кругом, и изгибы тела девушки, лежащей на земле.

- Говори, Марикита! - загремел голос Фермина. - Скажи, почему ты это делаешь? Бога ради, скажи! He то я сойду сь ума! Скажи твоему брату, твоему Фермину!

Голос девушкт раздался слабый, словно далекий, стыдливый.

- Я не люблю его потому что слишком сино люблю его... Я не могу его любить, потому что слишком его люблю, чтобы сделать его несчастным.

И Марикита приподнялась, пристально устремив на Фермина глаза, наполненные слезами.

Он может ее убить, но она не вернется к Рафаэлю. Она клялась, что если будет считать себя недостойной его, то бросит его, хотя бы погубила этим душу свою. Было бы преступлением наградить эту столь сильную любовь, внеся в будущую их совместную жизнь нечто, что могло бы оскорбить Рафаэля, такого доброго, благородного и любящаго.

Водворилось продолжительное молчание.

Солнце зашло. Тепер черная листва оливковых деревьев вырисовывалась на фиолетовом небе с легкой золотой бахромой на краю горизонта.

Фермин молчал, точно сраженный тем, что он предчувствовал.

- Значит, - сказал он с торжественным спокойствием, - ты считаешь себя недостойной Рафаэля? Ты избегаешь его, потому что в твоей жизни есть нечто, могущее оскорбить его, сделать его несчастным?

- Да, - ответила она, не опуская глаза.

- Что же это такое? Говори: я думаю, что брату это должно быть известно.

Мария де-ла-Лус снова спрятала голову. свою в руках. Нет, она ничего не скажет. Мука эта превосходит её силы. И она опять расплакалась.

Монтенегро заговорил мягко, нежно, напоминая девушке тесную дружбу, соединявшую их.

Они не знали своей матери, и Фермин заступил её место для малютки. Сколько раз сидел он у её колыбели, сколько раз отдавал ей свой кусок хлеба, когда она была голодна, ухаживал за ней во время её болезней, и она никогда не имела тайн для него. А теперь? Ты дурная сестра... Как плохо я тебя знал!

- Фермин, я бы хотела быть немой, чтобы ты не страдал, потому что я знаю, что правда истерзает тебя.

И она принялась рассказывать случившееся с ней бесстрастным голосом, точно рассказывала о несчастьи другой женщины. Ея слова вызывали быстро менющиеся представления в уме её брата. Фермин видел общее пьянство в последнюю ночь после сбора винограда, видел пьяную девушву, упавшую, словно недвижное тело в углу виноградных давилен, и затем появление сеньорито, чтобы воспользоваться её безчувственным состоянием.

- Вино! Проклятое вино! - говорила Мария де-ла-Лус с гневным выражением лица.

- Да, вино, - повторял Фермин.

И он вспомнил Сальватьерру, проклинавшего вино и его тлетворное влияние.

Затем, слушая сестру, он видел её полное ужаса пробуждение, когда исчез печальный обман опьянения, то негодование, с которым она оттолкнула от себя человека, которого не любила и еще более ненавистного ей вследствие легкой его победы.

Все было кончено для Марии де-ла-Лусь. Она уже не может принадлежать любимому человеку. Она должна притворяться жестокой, разлюбившей его, должна заставить его страдат, верить в её непостоянство, но не говорить ему правды.

Она была вс.я во власти предубеждения женщин; которые смешивают любовь с физической девственностью. По мнению их женщина может тогда лишь выйти замуж, когда сумела сберечь свое целомудрие. Если она его потеряла даже против своей воли, по какой-нибудь печальной случайности, все же приходилось склонить голову, проститься с счастьем и пройти жизненный путь свой в одиночестве и скорби, в то время как несчастный жених удалялся с своей стороны, отыскивая новую урну любви, нетронутую и неприкосновенную.

Фермин слушал молча, с опущенной головой и закрытыми глазами. Он казался точно труп. Первое его движение было ударить сестру, но это был лишь краткий проблеск атавистической жестокости. Какое право имел он карать сестру, она лишь жертва, a главный виновник - вино, этот золотистый яд, дьявол янтарного цвета, распространявший с своим ароматом безумие и преступление.

Фермин долгое время оставался безмолвным.

- Обо всеме случившемся, - сказал он наконец, - ни слова отцу. Бедный старик умер бы.

Марикита утвердительно кивнула головой.

- Если встретишься с Рафаэлем, - продолжал он, - и ему тоже ни слова. Я его знаю, бедному юноше пришлось бы идти по твоей вине на каторгу

Предупреждение было излишне. Чтобы избежать этой мести Рафаэля, она солгала, притворившись, что разлюбила его.

Фермин продолжал говорить мрачным тоном, но повелительно, не допуская возражения. Она выйдет замуж за Луиса Дюпона. Ненавидит его? Убежала от него с чувством глубочайшего отвращения после той ужасной ночи?... Но это единственное решение вопроса. С их семейвой честью ни один сеньорито не может играть безнаказанно. Если она его не любит, то ей по обязанности придется терпеть его. Сам Луис явится к ней и попросит её руки.

- Я его ненавижу, презираю! - говорила Марикита. - Пусть он не приходит! He хочу видеть его!...

Но все её протесты разбились о твердое решение её брата. Она вольна в своих чувствах, но честь семьи выше их. Остаться девушкой, скрыв свое безчестие, с грустным утешением, что она не обмавула Рафаэля, ее это могло бы удовлетворить. Но его, её брата? Как был бы он в состоянии жить, встречаясь ежечасно с Луисом Дюпон, не потребовав от него удовлетворения за оскорбление, нанесенное им, мучимый мыслью, что сеньорито смеется про себя над ним, встречаясь с ним?...

- Молчи, Марикита, - сказал он резко. - Молчи и будь послушна. Если ты, как женщина, не сумела уберечь себя, то не мешай брату защитить честь семьи.

Становилось темно и Фермин с сестрой вернулись на мызу. Эту ночь они оба провели без сна.

Незадолго до рассвета Фермин покинул Марчамало, направляясь в Херес. Выйдя на большую дорогу, он встретил близ постоялаго дворика Рафаэля верхом, поджидавшего его.

- Если ты так рано вышел, верно имеешь что-нибудь хорошее сказать мне, - воскликнул юноша с детским доверием, чуть не вызвавшим слезы на глазах Фермина. - Говори скорей, Ферминильо, какой результат твоего посольства?...

Монтенегро должен был сделать громадное усилие над собой, чтобы солгать. Дело двигается понемногу и обстоит недурно. Рафаэль может быть спокоен: женский каприз, не имеющий под собой ни малейшего основания. Самое важное то, что Марикита любит его попрежнему. В этом он может быть уВерен.

Рафаэль сиял от счастья.

- Садись Ферминильо, я довезу тебя в Херес во мгновение ока.

И они помчались по дороге галопом, расставшись лишь в предместье Хереса. Рафаэлю нужно было ехать в Матансуэлу, так как он имел сведения о том, что готовилось вечером в районе Каулина. Он должен соблюдать интерес своего хозяина, дона-Луиса.

Фермину эти слова юноши доставили лишь новые муки. Если бы он только знал! Весь тот день Монтенегро провел в конторе, работая механически, с мыслями, уходившими далеко, далеко. Он поднимал иногда голову с своих счетов и устремлял неподвижный взгляд на Пабло Дюпона, Принципал разговаривал сь доном-Рамоном и друими, оеньорами, богатыми земдевладельцами, приходившими с сумрачными лицами. Однако, эти лица прояснялись, когда они выслушивали сообщения миллионера, после чего все дружно смеялись.

Монтенегро не обращал на них внимания, должло быть они говорили о собрании в Каулине.

He раз, когда Дюплн оставался один в своем кабинете, Фермин чувствовал искушение войти туда, но он сдерживался. Нет, не здесь. Он должен говорить с ним наедине. Взбалмошный характер был ему хорошо известен. Он, от удивления, разразится криком и все служащие в конторе услышат его.

Поздно вечером Фермин направился к роскошному дому вдовы Дюпон. На мгновение остановился он во дворе с белыми аркадами, среди клумб, платанов и пальм. В одной из галлерей слышалось журчание воды. Это был фонтан с притязаниями на монумент, украшенный статуей Пресвятой Девы Лурдской из белаго мрамора.

Лишь только было доложено о Фермине, его тотчас же провели в кабинет сеньора, который как раз стоял у телефона с трубкой в руках.

- Что такое? Имеешь сообщить что-нибудь? Тебе известно что-либо о собрании в Каулине? Мне только что передавали, что отовсюду в город идут толпы крестьян. Их около трех тысяч.

Монтенегро сделал жест безразличия. Он ничего не знает о собрании и пришел по другому делу.

- Я рад что ты так относишься

- сказал дон-Пабло, садясь за письменный стол. - Ты всегда был немного зеленый, и я очень доволен, что ты не вмешиваешься в эти дела. Говорю, тебе это потому, что расположен к тебе, и потому что господам забастовщикам придется плохо... очень плохо. Но говори, Ферминильо, какое дело у тебя ко мне?

Дюпон сидел, устремив взгляд на своего служащего, который с некоторою робостью начал объяснение свое. Ему известно доброе чувство дона-Пабло и всей его семьи к семье бедного приказчика в Марчамало. Кроме того Фермин высоко ставит характер своего пригципала, его религиозность, неспособную мириться с пороком и несправедливостью. И потому, в трудную минуту для его семьи, он обращается к дону-Пабло за советом, за нравственной поддержкой.

- В чем дело? - спросил с нетерпением дон-Пабло. - Говори скорей и не трать даром время. He забывай, что сегодня необычайный день. С минуты на минуту меня опяьь вызовут к телефону.

Фермин стоял с опущенной головой, с таким горестным выражением лица, как будто слова сжигали ему язык. Наконец, он начал рассказ о случившемся в Марчамале в последнюю ночь виноградного сбора.

Вспыльчивый, гневный и властный характер Дюпона сказался в громких криках. Его эгоизм побудил его прежде всего подумать о себе, о безчестии, нанесенном его дому.

- Такие мерзости у меня в Марчамале! - воскликнул он, вскактвая со стула. - Башня Дюпонов, мой дом, куда я часто вожу свою семью, превращен в вертеп порока! Демон похотливосвъти творил подвиги свои в двух шагах от часовни, от храма Божьяго, где ученые священнослужители церкви провозглашали свои высокие и прекрасные проповеди. И негодование душило его.

- Пожалей меня, Фермин, - кричал донъПабло. - Я богат, мат моя святая жена, истинная христианка, дети послушные. Но мой тяжкий крест, это - дочери маркиза и этот Луис, двоюродный мой брат, безчестие всей семьи!

Дюпон упал на стул свой, в изнеможении закрыл лицо руками. Но взглянув на стоявшего перед ним Фермина, он ег спросил:

- Как ты думаещш, чем же я могу помочь тебе во всем этом?

Монтенегро стряхнул свою робость, чтобы ответит принципалу. Он пришел просит у него совета, более того - поддержки для исправления зла, и это он, как христианин и кабальеро, как он всегда отзывался о себе, - наверное и не преминет сделать.

- Вы глава нашей семьи и поэтому я и обратился к вам. У вас есть средство оказать нам добро и вернуть честь моей семье.

- Глава... глава... - иронически повторил дон-Пабло. И он замолк, видно отыскивая в уме решение вопроса. Затем заговорил о Марии де-ла-Лус. Она тяжело согрешила и ей есть в чем раскаиваться.

- Я думаю, - добавил он, - что лучше всего твоей сестре пойти в монастырь. Не делай отрицательного жеота. Я поговорю с моей матерью. Мы дадим пять или шесть тысяч дуросов... сколько понадобится... для взноса в один из самых лучших монастырей.

Фермин встал, бледный, нахмурив брови.

- Это все, что вы имеете сказать мне?. - спросил он глухим голосом.

Миллионер удивился вопросу юноши. Как, он недоволен этим? Может он предложить лучшее решение вопроса? И с беспредельным изумлением, точно говорит о чем-то неслыханном и бесконечно-нелепом, донъПабло добавил:

- Разве только тебе приснилось, что двоюродный мой брат может жениться на твоей сестре?

- Это самое простое, естественное и логическое, то, что требует честь и единственное, что может посоветовать такой христианин, как вы.

Дюпон снова заговорил возбужденным тоном.

- Та, та, та!... Теперь христианство вам по вкусу! Вы, зеленые, толкуете его на свой лад. Хотя мы и дети одного небесного отца, но пока живем на земле, социальный строй, установленный свыше, не должен нарушаться. Каждый обязан оставаться в том общественном сословии, в котором лн родился. Хотя Луис развратный человек, но он может со временем исправиться, и он член моей семьи. Вспомним, что и святой Августин в молодости...

Но Дюпона позвали как раз в телефону и, простояв несколько минут у аппарата, слушая и издавая радостные восклицания, он обернулся затем к Монтенегро, как казалось, уже забыв о причине его посещения.

- Они подходят к городу, Фермин, - сказал он, потирая себе руки.

- Мне сообщают оть имени алкальда, что собравшиеся на Каулине начинают направляться к городу. Небольшой страх в первую минуту, а затем: бум, бум, бум, - хороший урок, который им недостаегь, потом тюрьма, и даже несколько казней, чтобы они опять стали осторожнее и нас оставили бы в покое на некоторое время.

Донъ=Пабло приказал закрыть ворота и ставни его дома. Если Фермин не желает переночевать здесь, ему надо уходить сейчас. Принципал говорил торопливо, с мыслями, устремленными на близкое нашествие забастовщиков, доведенных до отчаяния, и он толкал Фермина к выходу, провожая его до дверей, точно ойн забыл о его деле.

- На чем же мы порешили, дон-Пабло?

- Ах, да... Твое дело... дело сестры твоей. Посмотрим... Заходи другой раз; я поговорю с моей матерью. Мысль о монастыре лучше всего, поверь мне.

И увидав на лице Фермина протест, он заговорил смиренным тоном.

- Брось мысли о свадьбе. Пожалей меня и мою семью. He достаточно ли уже у нас горя? Дочери маркиза, безчестящия нас, живя со сволочью. Луис, который, казалось, пошел, наконец, до хорошему путию И вдруг такое приключение с ним... Ты хочешь огорчить меня и мою маь, настаивая, чтобы Дюпон женился на девушке из виноградника? Я думал, что ты нас больше уважаешь. Пожалей меня, пожалей.

- Да, дон-Пабло, я жалею вас, - сказал Фермин. - Вы заслуживаете сострадания по грустному состоянию вашей души. Религия ваша совершенно иная, чем моя.

Дюпон отступил на шаг, забыв моменталъьно о всех своих тревогах. Была затронута самая чувствительная его струна. И служащий его осмеливался говориать с ним таким тоном.

- Моя религия... моя религия,.. - воскликнул он гневно, не зная с чего начать. - Что ты можешь сказатб о ней? Завтра мы обсудим этот вопрос в конторе... а если нет, то сейчас...

Но Фермин прервал его.

- Завтра это было бы трудно, - сказал он спокойно. - Мы с вами не увидия завтра, и, быт может, и никогда. Сейчас тоже нельзя: я очень спешу... Прощайте, дон-Пабло! He буду беспокоить вас вторично: вам больше не придется просить меня пожалеть вас. To, что мне остается сделать, я сделаю один.

И он поспешно вышел из дома; Дюпона. Когда он очутился на улице, начинало темнеть.

IX.

Бласко-Ибаньес Висенте - Винный склад (La bodega). 4 часть., читать текст

См. также Бласко-Ибаньес Висенте (Vicente Blasco Ibanez) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :