Бласко-Ибаньес Висенте
«Винный склад (La bodega). 3 часть.»

"Винный склад (La bodega). 3 часть."

"San Patrisio (*)!

"Que la puerta se sale del quisio (**)!

(*) Св. Патриций.

**) Пусть дверь сойдет с петель.)

И распевая это он двигался таким образом, что казался близким к тому, чтобы заставить выйти из естественных её пределов част спины, в то время как мужчины бросали к ногам его свои шляпы, восхищенные гнусной этой пляской, безчестия женского пола.

Когда танцовщик сел, весь в поту, прося стакан вина в награду за свой труд, в зале водворрлось продолжительное молчание.

- Здесь недостает женщин...

Это сказал Чиво, после того, как отплюнулся, с торжественной серьезностью храбреца, скупого на слова. Маркезита запротестовала.

- А мы, кто же мы такие, глупая твоя харя?

- Верно, верно; кто же мы такия?... - присоединились в ней, как эхо, обе Моньотьесо.

Чиво удостоил объясниться. Он не желал обидеть присутствующих сеньор, а хотел лишь сказать, что для веселаго кутежа нужно большее число женского персонала.

Сеньорито поднялся, приняв решение. Женский персонал?... Он имеет его; в Матансуэле всего вдоволь. И захватив бутылку вина, он велелт Рафаэлю провести его в людскую.

- Ho, Сеньорито, что вы собираетесь делать, милость ваша?

Луис принудил надсмотрщика, несмотря на его протесты, идти вперед, и все последовали за ним.

Когда веселая компания вошла в людскую, она застала ее почти пустой. Ночь была весенняя и манихеросы, и арреадор (Арреадор - вожатый вьючных животных.) сидели на полу около дверей, устремив глаза в поле, безмолвно синевшее под светом луны. Женщины спали в углах, или же, составляя группы, в глубоком молчании слушали сказки о ведьмах и рассказы о чудесах святых.

- Хозяин! - оповестил надсмотрщик, входя в людскую.

- Вставайте, вставайте!... Кто желает выпить вина? - крикнул весело сеньорито.

Все поднялись, улыбаясь неожиданному появлению.

Девушки смотрели с удивлением на Маркезиту и двух сопровождавших её женщин, восхищаяс их китайскими цветистыми шалями и сверкающими гребенками.

Мужчины скромно отступали перед сеньоритом, предлагавшим им стакан вина, между тем как глаза их были устремлены на бутылку, которую он держал в руках. После лицемерных отказов все выпили. Это вино богатых, незнакомое им. О! дон Луис прекрасный человек! Немного сумасбродный, но молодость служит ему извинением и притом же у него доброе сердце. Пуст бы все хозяева походили на него!...

- Вот так вино, товарищи, - говорили они друг другу, вытирая себе губы оборотной стороной руки.

Тетка Алкапаррона тоже выпила, а сын ея, которому наконец-таки удалось присоединиться к свите хозяина, прохаживался взад и вперед перед ним, открывая лошадиный ряд своих зубов с самой очаровательной из реестра его улыбов.

Дюпон держал речь, размахивая над головой бутылкой. Он пришел пригласить на пир всех девушек из людской, яно только хорошеньких... Уж он таков: простой и откровенный: да здравствует демократия!...

Девушки, конфузяс присутствием хозяина, которого многия из них видели в первый раз, отступали назад, опуская глаза, держа руки вдоль юбок. Дюпон указывал их: "Эта, вот эта!" И он остановил свой выбор также и на Мари-Крусе, двоюродной сестре Алкаларрона.

- Ты, цыганка, тоже. Хотя ты и не красива, но у тебя есть нечто такое, смахивающее на ангела, и ты наверно поешь.

- Как серафимы, сеньор, - сказал двоюродный её брат, желавший воспользоваться родством с Мари-Крус, чтобы тоже попасть на пир.

Девушки, внезапно ставшие неприступными, пятились назад, словно им угрожала какая-то опасность, и отказывалис от приглашения. Оне уже поужинали и очень благодарны. Но вскоре оне стали смеяться, весело шушукаться, при виде неудовольствия на лице у некоторых из их товарок, которых не выбрали ни хозяин, ни сопровождавшие его сеньоры. Тетка Алкапаррона бранила их за их робост.

- Почему вы не хотите идти? Ступайте, землячки, и если у вас нет охоты сейчас есть разные вкусные вещи, берите с собой то, что вам даст хозяин. Частенько таки угощал меня сеньор маркиз, папашенька; отец этого яркого солнца, стоящего здесь!..

И говоря это, она указывала на Маркезиту, которая рассматривала некоторых из девушек, как бы желая угадать их красоту под грязной одеждой.

Манихеросы, возбужденные вином хозяина, которое только лишь пробудило их жажду, вступились отечески, с мыслями, устремленными на появление новых бутылок. Девушки могут без всякого страха идти с доном Луисом: им говорят это они, те, которым доверили заботиться о них и которые отвечают перед родителям за их безопасность.

- Ведь Дон-Луис - он кабальеро, девушки, и, притом, вы будете ужинать с этими сеньорами. Все они люди приличные.

Сопротивление длилось недолго, и, наконец, группа молодых девушек вышла из людской, сопровождаемая хозяином и его гостями.

Оставшиеся отыскали где-то гитару в людской. И у них тоже пойдет теперь пиршество. Уходя, хозяин велел надсмотрщику дтшь людям столько вина, сколько они пожелают. О, что за господин дон-Луис!...

Жена Сарандильи накрыла на стол, причем ей помогали молодые поселянки, у которых явлася некоторый апломб, когда оне очутились в хозяйских комнатах. К тому же сеньорито с дружеской простотой, которой оне гордились и от которой лица их заливались краской, переходил от одной к другой с подносом, уставленным бутылкою и бокалами, принуждая всех девушек пить. Отец Моньотьесо рассказывал им на ухо непристойные истории, заставляя краснеть и разражаться смехом, похожим на кудахтанье кур.

За ужином сидело более двадцати человек; тесняс друг к другу вокруг стола, они принялись за блюда, которые Сарандилья и его жена разносили с немалым затруднением, так как им приходилось передавать поверх голов.

Рафаэл стоял у дверей, не зная, следует ли ему уходить или же оставаться из уважения к хозяину .

- Садис, приятель, - великодушно приказал ему дон-Луис. - Разрешаю тебе это.

И так как бывшим за столом пришлос еще более потесниться, чтобы очистить ему место, Маркезита поднялась, позвав его к: себе. Тут вот, рядом с ней. Садясь, надсмотрщик подумал, что утонет в платье и шелестящих нижних юбках красавицы, и ему, вследствии тесноты, пришлось словно прилипнуть к ней, в горячем соприкосновении с одним боком её тела.

Девушки с аффектацией отказывались от яств, предложенных им сеньорито и его спутнинами. Большое спасибо, но оне уже ужинали. К тому же и не привыкли к господской еде, она может им повредить.

Но запах говядины, дивной говядины, которую оне видели всегда лищшь издали и о которой в людской говорили, как о блюде богов, казалось, отуманивал их более сильным, чем опьянение вином. Одна вслед за другой оне вскоре набросились на блюда, и потеряв первую робость, стали так жадно есть, словно только что вынесли самый долгий пост.

Сеньорито восторгался прожорливостью, с которой двигались их челюсти, и чувствовал нравственное удовлетворение, почти равносильное доставляемым совершением доброго дела. Уж он таков! Ему приятно, время от времени, вести компанию с бедными!

- Оле, девушки с хорошим аппетитом!... - A теперь пейте, чтобы у вас не застрял кусок в горле!...

Бутылки пустели, и губы девушек, синеватые от анемии, поалели от смакования говядины, и стали блестящими от капель вина, которые текли у них до подбородка.

Единственная, ничего не евшая, была Мари-Крус, цыганка. Алкапаррон делал ей знаки, вертясь, как собака, около стола. У бедняжки никогда нет аппетита!... И с цыганскюй ловкостъю он схватывал то, что тайком передавала ему Мари-Крус. Потом он выходил на несколько минут во двор, чтобы мгновенно проглотит полученное им, между тем как больная не переставала пить, восхищаясь господским вином, как надболее изумительною стороной пиршества.

Рафаэл почти ничего не ел, смущенный соседством Маркезиты. Его волновало прикосновение этого прекрасного женского тела, созданного для любви, молодого, благоухающего, отличавшагося тщательнй чистотой, неведомой в деревнях. Наоборот, Маркезита, казалось, с наслаждением вдыхала розовым носиком своим, его испарение деревенского самца, запах кожи, пота и конюшни, распространявшийся при движениях её гордого ухаживателя.

- Пей, Рафаэль! воодушевись! Смотри на моего-то, втюрившагося в своих поселянок!

И она указывала на Луиса, который, привлеченный новизиой, забывал о ней, чтобы заняться своими соседками, двумя поденщицами, являвшими собой очарование плохо мытой сельской красоты.

Было около полуночи, когда ужин кончился. Стало жарко в зале и воздух сделался удушливым. Сильные испарения пролитого вина и опустошенных блюд, отставленных в уголок, смешивались с чадом от керосиновых ламп.

Девушки, покраснев от пищеварения, дышали с трудом и стали отпускать корсетики своих платьев, расстегивая грудь. Вдали от надзора манихеросов оне, возбужденные вином, забывали свою аффектированность лесных дев и с неистовством предавались веселью этого необычайного пиршества, которое как бы мгновенным блеском молнии осветило их темную и печальную жизнь.

Одна из девушек, рассердившись из-за стакана вина, разлитого на её платье, поднялась, угрожая, вцепиться в другую своими ногтями. Оне чувствовали на своем теле сжимание мужских рук, и, улыбались с каким-то блаженством, точно вперед оправдывая все прикосновения, которые им пришлось бы испытать в сладкой неге удовольствия. Две сестрицы Моньотьесо, пьяные и взбешенные тем, что мужчины ухаживают только за поденщицами, предложили раздеть до нага Алкапаррона, чтобы подкидыват его вверх на одеяле; но цыган, всю жизнь свою спавший одетым, убежал, дрожа за цыганское свое целомудрие.

Маркезита то и дело прижималась плотнее к Рафаэлю. Казалос, что весь пыл её организма сосредоточился на том боку, к которому прикасался надсмотрщик. Принуждеяный пить бокал за бокалом, предлагаемые ему Маркезитой, он чувствовал, что пьянеет, но нервным опьянением, заставлявшим его опускать голову, сердито сдвигать брови и желать помериться силами с одним из головорезов, сопровождавших дона-Луиса.

Женская теплота этого нежного тела, ласкавшего его своим прикосновением под столом, раздражала его, как опасность, которую трудно победить.

Он много раз собирался уйти, объясняя, что присутствие его необходимо по хозяйству, но он чувствовал, что в него, с нервной силой, вцепилас ручка.

- Садись, вор; если ты двинешься с места, я одним щипком вырву тебе душу из тела.

И столь же пьяная, как и остальные, опирая на руку свою русую голову, Маркезита смотрела на него выпученными глазами, голубыми искренними глазами, которых, казалось, никогда не омрачило ни единое облако порочных помыслов.

Луис, возбужденный восхищением двух девушек, своих соседок, захотел показаться им во всем своем героическом блеске, и вдруг плеснул стаканом вина в лицо Чиво, который сидел против него. Головорез скривил свою личину каторжника и сделал движение, чтобы встать, опустив руку в боковой карман сюртука.

Наступило тяжелое молчание; но после первого движения храбрец остался сидеть на стуле.

- Дон-Луис, - сказал он заискивающим тоном. - Вы единственный человек, который мог так поступить со мной, оттого, что я считаю вас за отца родного...

- А также и оттого, что я более храбрый, чем ты!... - воскликнул надменно сеньорито.

- Вы правы, - подтвердил головорез с новой льстивой улыбкой.

Сеньорито провел своим взглядом триумфатора по испуганным девушкам, не привыкшим к подобного рода сценам. Ага, оне поняли теперь, какой чвловев перед ними!...

Обе Моньотьесо и их отец, сопровождавшие всюду дона-Луиса, зная наизуст весь его репертуар, поспешили положить криком и шумом конец этой сцене. Оле, вот так настоящий мужчина! Еще вина, еще!

И все, вплоть до страшного головореза, выпили за здоровье сеньорито, в тш время как он, точно его душило собственное величие, снимал с себя сюртук и жилет, и, вставая из-за стола, взял за руки двух своих соседок. Что оне тут делають, теснясь кругом стола, устремляя взгляды друг на друга? Во двор! Бегать, играт, веселиться при свете луны, раз уже идеть кутеж!...

И все вышли вразсыпную, схватившись друг за друга, задыхаясь оть опьянения, стремясь скорее выйти на воздух. Многия из девушек, поднявшись со своих стулъев, шли шатаясь, прислонившись головой в груди кого-нибудь из мужчин. Гитара сеньора Пакорро зазвенела печальной жалобой, ударившись о дверные петли, точно выход из комнаты был тесен как для инструмента, тав и для Орла, несшего его.

Рафаэл тоже собрался встать, но его снова удержала та же нервная ручка.

- Оставайся здесь, - приказала дочь маркиза, - за компанию со мной. Предоставь забавляться тому сброду... Но не беги же от меня, урод ты этакий; кажется, я на тебя навожу страх?...

Надсмотрщик, увидав себя свободным от теснивших его соседей, отодвинул свой стул. Но тело Маркезиты искало его, опиралось на него, и он не мог освободиться от этого нежного бремени, как сильно он ни откидывался назад грудью.

На дворе раздавался звон гитары сеньора Пакорро, и певицы, охрипшие от вина, аккомпанировали его музыке криками и хлопаньем в ладоши. Поденщицы бегали поблизости от дверей, преследуемые мужчинами, смеясь нервным смехом, точно их щекотал воздух тех, которые старались их поймать. He трудно было угадать, что оне прячутся в конюшне, в амбарах, в кухне и во всех отделениях мызы, сообщавшихся с двором.

У опьяневшего Рафаэля было лишь одно желание - освободиться от дерзких рук Маркезиты, от тяжести её тела, от всей этой искушающей обстановки против которой он защищался вяло, уверенный в том, что будет побежден.

Изумленный необычайностью приключения, он молчал, сдерживаясь вследствие своего уважения к общественным иерархиям. Дочь маркииза де-Сан-Дионисио! Это-то и заставляло его сидеть на своем стуле, слабо защищаяс от нападения женщины, которую он мог бы оттолкнуть, махнув лишь одной из своих рук. Наконец, он был вынужден сказать:

- Оставьте меня, милость ваша, сеньорита!... Донья Лола... Этого нельзя...

Видя, что он драпируется в девичье целомудрие, она разразилась оскорблениями. Теперь он уже не тот гордый юноша былых времен, который, занимаясь контрабандой, гулял по притонам Хереса со всякого рода женщинами! Мария де-ла-Лус околдовала его! Великая она добродетел, живущая на винограднике, окруженная мужчинами!...

И она продолжала изрыгать гнусности про невесту Рафаэля, который упорно молчал. Надсмотрщик желал видеть ее именно такой; он тогда чувствовал в себе больше силы для сопротивления искушению.

Маркезита, совершенно пьяная, настаивала на своих оскорблениях с свирепостью отвергнутой женщины. Но тем не менее она не отпускала его.

- Трус!... Быть может, я тебе не нравлюсь?...

Сарандилья вошел поспешно в зал, точно хотвл что-то сказать надсмотрщику, но удерживался. За дверью раздавался голос сеньорито, звучавший раздражением. Когда он в Матансуэле, нет больше ни надсмотрщика, ни какого-либо иного правительства, кроме его одного... Повиноваться ему, слепыш!...

И старик также поспешно вышел из залы, как вошел туда, не сказав ни слова надсмотрщику.

Рафаэля раздражало упорство Маркезиты. Еслиб только не страх, что она возстановит против него хозяина и потребует, чтобы ему было отказано от места, на котором были сосредоточены все надежды его и его невесты!...

Она продолжала оскорблять Рафаэля, но уже с ослабевшим гневом, точно хмель лишал ее возможности двигаться, и её желание могло лишь выражаться на словах. Голова её скользила на грудь Рафаэлю. Она наклонялась к нему с помутневшими глазами, точно желая задремать. Бюст её лежал на коленях надсмотрщика, а она все еще оскорбляла его, как будто находила в этом какое то странное наслаждение.

- Я сейчас сниму с себя нижния юбки, чтобы ты их надел... дуралей!... Тебе нужно было бы называтъея Марией, как зовут твою замарашку невесту...

Ha дворе раздался внезапно крик ужаса, содровождаемый грубыми раскатами хохота, Вслед затем послышалась шумная беготня, стук тел о стены, весь грохот, вызываемый опасностью и страхом.

Рафаэль моментально вскочил, не обращая внимания на Маркезиту, которая упала на пол. В ту же минуту в зал вбежали три девушки так стремительно, что уронили несколько стульев. Побелевшие лица их были покрыты смертельной бледностью, глаза расширились от ужаса; оне наклонялись, точно хотели спрятаться под стол.

Надсмотрщик вышел во двор. Посреди двора пыхтел бык, ворочая глаза на луну, как бы удивляясь, что находится на свободе.

Около его ног лежало растянувшись что-то белое, едва вырисовывая на земле маленькое туловище.

Из-под тени, бросаемой крышами, раздавались вдоль стен густой мужской смех и пронзительный женский визгь.

Сеньор Пакорро, Орел, оставался сидеть неподвижно на каменной скамье, наигрывая на гитаре, с спокойствием глубочайшего опьянения, закаленного против всякого рода сюрпризов.

- Бедняжка Мари-Крус, - всхлипывал Алкапаррон. - Бык убьет ее. Он убьет ее!...

Надсмотрщик все понял... Вот так шутник сеньорито!... Чтобы доставить сюрприз друзьям и посмеяться над испугом женщин, он велел Сарандилья выпустит из скотного двора быка. Цыганка, настигнутая животным, упала от страха в обморок... Великолепнейший кутеж!...

VI.

Цыганка Мари-Крус умирала. Об этом Алкапаррон своими всхлипываниями оповещал всех бывших на мызе, не обрашая внимания на протесты матери.

- Что ты знаешь, глупый? Другие бывали еще в худшем положении, чем она, а их спасала моя кума..

Но цыган, пренебрегая верой сеньоры Алкапаррона в мудростть её кумы, предчувствовал, с ясновидением любви, смерт своей двоюродной сестры. И на мызе, и в поле он рассказывал всем о происхождении её болезни.

- Все проклятая шутка сеньорита! Бедняжечка всегда была хиленькая, всегда хворая, а внезапный её испуг перед быком окочательно ее убил. Пуст бы Бог послал...

Но почтение к богатому, традиционная покорность хозяину удержали на его устах цыганское проклятие. Тот вещий ворон, который, как он полагал, сзывает добрых, когда котораго-нибудь из них недостает на кладбище, должно быт, уже бедствует, поглаживая клювом черные крылья и готовясь к карканию для вызова молодой цыганки. Ах, бедняжка, Мари-Крус! Лучшая из всей семьи!... И чтобы больная не угадала его мыслей, он держался на некотором расстоянии, смотря на нее издали, не отваживаясь приблизиться к тому углу людской, где она лежала, растянувшись на цыновке из тростника, которую поденщики сострадательно уступили ей.

Сеньора Алкапаррона, увидав свою племянницу, два дня спустя после ночного кутежа, в жару и не имеющей сил идти в поле, тотчас распознала болезнь с своей опытностъю ворожеи и лекарки-колдуньи. Это внезалдый испуг перед быком "вошел в нее внутрь".

- У бедняжки, - говорила старуха, - были ея... словом, эти... известные; а в таком случае следует избегат испуга. Испорченная кровь бросилась ей на груд и душит ее. Воть почему она все просит пить, точно с неё мало и целой реки.

И вместо всякого лекарства, старуха, отправляясь со всей своей семьей на рассвете работать в поле, ставила близ лохмотьев постели кувшин, всегда полный водой.

Большую часть дня девушка проводила в одиночестве, в самом темном углу спальни поденщиков. Которая-нибуд из дворняг, войдя по временам в людскую, кружилась около больной с глухим рычанием, выражавшим её изумление, и затем, после подытки лизнуть бледное её лицо, собака удалялась, отолкнутая бескровными, прозрачными, детскими руками.

В полдень, когда солнечный луч проникал золотистой лентой в полумрак человеческой конюшни, веселая муха долетала до темного угла, оживляя своим жужжанием одиночество больной.

Иногда Сарандилья и его жена заходили проведать Мари-Крус.

- Бодрись, девушка; сегодня вид у тебя лучше. Необходимо лишь одно, чтобы ты освободилась от всей этой дряни, которая бросилась тебе на грудь.

Больная с слабой улыбкой протягивала исхудалые свои руки, чтобы взять кувшин, и пила, и пила, в надежде, что вода потушит горячий и удушливый клубок, затруднявший её дыхание, передавая всему телу огонь лихорадки.

Когда солнечный луч исчезал, жужжание мух прекращалось и клочок неба, обрамленный дверью, принимал нежный фиолетовый отенок, больная чувствовала радость. Это была для неё лучшая пора дня: скоро вернутся её близкие. И она улыбалась Алкапаррону и его братьям, которые садились на пол полукругом, не говоря ни слова, и смотрели на нее вопросительно, точно желая уловить беглое здоровье. Каждый вечер по возвращении с поля тетка её первым делом спрашивала, не освободилась ли она от этого, ожидая, что у неё выйдет ртом гниение, испорченная кровь, которую внезапный испуг накопил у неё в груди.

Больную оживляло также присутствие её товарищей по работе, поденщиков, которые, прежде чем засесть за вечернюю похлебку, проводили несколько минуть с ней, стараясь ободрить ее суровыми словами. Грозный Хуаион говорил с ней каждый вечер, предлагая энергичное лечение, свойственное его характеру:

- Тебе нужно есть, дитя, питаться. Вся твоя болезнь - лишь голод.

И затем он подносил ей необычайные пищевые продукты, которыми обладали его товарищи: кусочек селедки, колбасу, принесенную из гор, и каким-то чудом уцелевшую в людской. Но цыганка отталкивала все с благодарным жестом.

- Это ты напрасно, - мы предлагали от души. - Оттого ты так сморщилась и высохла, оттого и умрешь, потому что не ешь.

Хуанон подкреплялся в этой мысли, видя крайнее исхудание девушки. На ней не было уже и малейшего признака плоти, слабые мускулы её анемичного тела словно улетучились. Оставался лишь костяной скелеть, обозначавший свои углы из-под матовой белизны кожи, тоже, казалось, утончавшейся до прозрачной плевы. Вся жизнь её словно сосредоточилась в ввалившихся её глазах, все более черных, все более две дрожащия капли ила в глубине синебледных глазных её впадин.

Ночью Алкапаррон, сидя на корточках сзади её постели, избегая её взглядов, чтобы свободнее плакать, видел при свете свечи до чего стали прозрачными её уши и ноздри.

Надсмотрщик, встревоженный состоянием больной, советовал позвать из города доктора.

- Это не по-христиански, тетка Алкапаррона, бедная девушка умирает как ждвотное.

Но она с негодованием протестовала:

- Доктора? Доктора созданы только для сеиьоров, для богатых. А кто заплатит за него?... Притом во всю свою жизнь она не нуждалась в докторе и дожила до старости. Люди её племени, хотя и бедные, имеют свой небольшой запас науки, к которой часто прибегают и гаши (He цыгане.).

И позванная ею, явилась на мызу её кума, древнейшая цыганка, которая пользовалась большой славой целительницы в Хересе и его окрестностях.

Выслушав Алкапаррону, старуха ощупала несчастный скелет больной, одобряя все предположения своей приятельницы. Она права: это внезапный испуг, испорченная кровь, которая бросилась девушке на грудь и душит ее.

Целый вечер оне проходили вдвоем по соседним холмам, отыскивая травы, и попросили у жены Сарандильи самые нелепые снадобья для знаменитой припарки, которую собирались смастерить. Ночью обитатели людской молчаливо с легковерным уважением поселян ко всему чудесному, наблюдали манипуляция, двух колдуний кругом горшка, придвинутого к огню.

Больная смиренно выпила отвар и дала обложит себе груд припаркой, таинственно приготовленной двумя старухами, как будто в ней заключалос сверхъестественное могущество. Кума, не раз делавшая чудеса, отрицала свою мудрость, если раньше двух дней ей не удастся потушит огненный клубок, душивший девушку.

Но два дня прошли, и еще два дня, а бедная Мари-Крус не чувствовала облегчения.

Алкапаррон продолжал плакать, уходя из людской, чтобы больная не слышала. С каждым днем хуже ей! Она не может лежать, задыхается. Его мать перестала уже ходить в поле, и оставалась в людской, чтобы ухаживать за Мари-Крус. Даже когда она спала, нужно было ее приподымать, и поддерживать в сидячем положении, в то время как грудь её волновалась словно хрипением сломанного раздувательного меха.

- Ах, Господи! - стонал цыган, теряя последнюю надежду. - Совершенно так, как птички, когда их ранят.

Рафаэль не смел ничего советовать семье, и входил повидать больную только лишь в то время, когда поденщики были в поле.

Болезн Мари-Крус и кутеж на мызе хозяина поставили его во враждебные отношения ко всем обитателям людской..

Некоторые из девушев, когда к ним вернулся разум после той пьяной ночи, ушли, домой, в горы, не желая больше оставаться на мызе. Оне ругали манихерос (Нечто вроде старшины над известным числом поденщиков.), заботливости которых родные поручили их, а те первые посоветовали им идти с доном-Луисом. И после того, как оне разгласили среди рабочих, вернувшихся в воскресенье вечером, случившееся накануне ночью, оне одне пустились в обратный путь домой, рассказывая всем о скандалах на мызе.

Поденщики, вернувшись в Матансуэлу, уже не застали там хозяидн. Он и вся его компания, хорошенько проспавшись, уехали в Херес, как всегда веселые и шумно развлекаясь. В негодовании своем рабочие возложили всю ответственность за случившееся на надсмотрщика и на все правительство мызы. Сеньорито был далек, да притом же они ели его хлеб.

Некоторые из тех, которые оставалис в людской в ночь кутежа, должны были взять рассчет и искать работу на другах мызах. Товарищи были возмущены. Готовились удары кинжалов. Пьяницы! Из-за четырех бутылок вина они продали девушек, годившихся им в дочери!...

Хуанон однажды очутился глаз на глаз с надсмотрщиком.

- Итак, - сказал он, плюнув на пол с презрителъным видом, - ты доставляешь хозяину девушек из людской, чтобы он позабавился? Ты пойдешь далеко, Рафаэль. Мы теперь знаем, на что ты пригоден.

Надсмотрщик вскочил, точно его ударили ножом.

- Я сам знаю, на что я пригоден. А также и на то, чтобы убить человека лицом к лицу, если оя оскорбит меня.

И уязвленный в своей гордости, он с вызывающим видом смотрел на Хуанона и на самых отважных из поденщиков, держа наготове нож в кармане своей куртки, всегда на чеку, чтобы кинуться на них при малейшем вызове. Желая доказать, что он не боится людей, которые хотят дать выход старому злопамятству своему против надзирателя за их работой, Рафаэл старался оправдать хозяина.

- Это была шутка. Дон-Луис выпустил быка, чтобы позабавиться, никому не вредя. To, что произошло, было лишь несчастной случайностью.

И из гордости Рафаэль не говорил, что именно он отвел животное в конюшню, освободив бедную цыганку от рогов, которые жестоко разрывали ей платье. Точно также умолчал Рафаэль и о своей стычке с хозяином, после того как он спас Мари-Крус; о том, с какой откровенностью он его порицал, о бешенстве дон-Луиса, собиравшагося дать ему пощечину, точно он был один из головорезов его свиты.

Рафаэль крепко стиснул ему руку своей рукой, повернув его как ребенка, и одновременно другой рукой стал доставать свой нож с таким решительным видом, что Чиво не отважился подойти к нему, несмотря на громкий зов сеньорито, приказывавшего ему убить этого человека.

И тот же храбрец, страшась надсмотрщика, уладил дело, поучительно объявляя, что все они трое одинаково доблестны, а доблестные люди не должны ссоритъся друг с другом. И они вместе выпили последний стакан вина, в то время, как Маркезита храпела под столом, а девушки, вне себя от испуга, убежали в людскую.

Когда неделю спустя Рафаэль был вызван в хозяину, он поехал в Херес в полной уверенности, что не вернется больше в Матансуэлу. Его наверно вызвали для сообщения ему о том, что на его место найден другой надсмотрщик. Но безумный Дюпон встретил его с веселым видом.

Накануне он окончательно поссорился с своей двоюродной сестрой. Ея капризы и скандалы надоели ему. Теперь он будет серьезным человеком, чтобы не причинять неприятностей дону-Пабло, заменяющему ему как бы отца. Он думает посвятить себя политике, сделаться депутатом. Другие его земляки состоять же депутатами, не обладая иными достоинсгвами, кроме такого же состояния и рождения, как и его. При том же, он рассчитывает на поддержку отцов иезуитов, бывших своих учителей, которые сочтут за счастье для себя видеть его в доме дона-Пабло, превратившагося в серьезного человека и занятого защитой священных общественных интересов.

Но он быстро утомился говорить в таком тоне, и взглянул на надсмотрщика с некоторым любопытством.

- Рафаэл, знаешь ли ты, что ты храбрец?

Это было единственным его намеком на сцену той ночи. Затем, словно раскаявшись в том, что он выдал так безусловно этот аттестат храбрости, дон-Луис скромно добавил:

- Я, ты и Чиво, мы трое самые величайшие храбрецы во всем Хересе. Пусть бы только кто-нибудь встал бы нам на дороге.

Рафаэль слушал его бесстрастно, с почтительным видом хорошего слуги. Единственное во всем этом, интересовавшее его, была уверенность, что он остается в Матансуэле.

Затем хозяин спросил его, что новенького на мызе. Могущественный дон-Пабло, всегда все знавший, выбранил его за его кутеж, о котором много разговора в Хересе (эти слова он говорид с некоторой гордостью), упомянул о какой-то цыганке, будто бы заболевшей от испуга. "Что это такое?" И он с видом досады выслушал объяснения Рафаэля.

- В сущности ровно ничего. Мы отлично знаем, как цыгане всегда все преувеличивают. Это пустяки. Испуг из-за выпущенного на двор быка!... Но ведь шутка эта самая что ни на есть обыденная.

И он перечислил все деревенские кутежи богатых людей, финалом которых была остроумная эта шутка. Потом, с великодушным жестом, он издал приказание своему надсмотрщику:

- Дай этим добрым людям все, чтобы им ни понадобилось. Выдай девушке её поденную плату за время её болезни. Я хочу, чтобы мой двоюродный брат убедился бы, что я не такой дурной человек, как он думает, и тоже умею оказывать милосердие, когда мне вздумается.

Выйдя из дома хозяина, Рафаэл, сев верхом, пришпорил лошадь, чтобы побывать в Марчамало прежде, чем вернуться на мызу, но его задержали около "Собрания ездоков".

Самые богатые сеньоритосы Хереса побросали свои стаканы с вином, чтобы выбежать на улицу, окружив здесь лошадь надсмотрщика. Они хотвли подробнее узнать о случившемся в Матансуэле. Этот Луис так часто хвастает, рассказывая о своих подвигах. И когда Рафаэль ответил им серьезно, в нескольких словах, они все рассмеялись, найдя подтверждение уже слышанным ими известиям. Выпущенный бык, преследующий пьяных поденщиц, вызывал шумные взрывы хохота у молодых людей, которые, распивая вино, укрощая лошадей и толкуя о женщинах, ожидали то время, когда они от отцов своих унаследуют богатство и земельную собственность всего Хереса. Вот так молодец этот дон-Луис! И подумать, что они не присутствовали при этой его затее. Некоторые с горечью вспоминали, что он их приглашал на кутеж и сетовали на свое отсутствие.

Один из них спросил, верно ли, что девушка из людской заболела от внезапного испуга? Когда Рафаэль сообщил, что это цыганка, многие пожали плечами. Цыганка! Она поправится скоро! Другие, знавшие Алкапаррона и разные плутовские его проделки, смеялись, услыхав, что больная из его семьи. И все, забыв о цыганке, опять принялись обсуждать остроумную выходку безумного Дюпона, и обращались с новыми вопросами к Рафаэлю, желая узнать, что делала Маркезита в то время, как её любовник выпускал быка, и долго ли бык бегал на свободе.

Когда Рафаэлю ничего больше не оставалось сообщить, все юнцы вернулись в "Собрание", не простившись с ним. Раз их любопытство было удовлетворено, какое им было дело до рабочаго, для которого они так поспешно повставали из-за стола.

Надсмотрщик пустил свою лошадь галопом, желая как можно скорее добраться до Марчамало. Мария де-ла-Лус не видела его в течение двух недель и встретила его неприветливо. Также и до них дошла преувеличенная разными пересудами весть о случившемся в Матансуэле.

Приказчик качал головой, порицая происшествие, и дочь его, воспользовавшись тем, что сеньор Фермин вышел на некоторое время, накинулась на своего жениха, точно один он был ответствен за скандал, случившийая на мызе. Ах, проклятый! Вот почему он столько времени не приезжал на виноградник! Сеньор возвращается снова в прежним своим нравам веселаго кутилы и превращает в дом бесстыдства эту мызу, о которой она мечтала, как о гнездышке чиистой, законной любви.

- Молчи, бессовестный. He хочу слышать твоих оправданий, я знаю тебя...

И бедный надсмотрщик почти что плакал, оскорбленный несправедливостью невесты. Обращаться с ним так, после испытания, которому его подвергло пьяное бесстыдство Маркезиты, о чем он умалчивал из уважения к Марии де-ла-Лус. Он оправдывался, указывая аа свое подчиненное положение. Ведь он же не более, ккж только слуга, которому приходится закрывать глаза на многия вещи, чтобы не лишиться своего места. Что мог бы сделать её отец, еслиб владелец виноградника был бы таким же кутилой, как его господин?...

Рафаэль уехал из Марчамало, несколько утишив гнев своей невесты, но он увез в душе, словно острую боль, ту суровость, с которой простилась с ним Мария де-ла-Лус. Господи, этот его сеньорито! Сколько неприятностей доставляют ему его развлечения!... Медленно возвращался он в Матансуэлу, думая о враждебном отношении к нему поденщиков, об этой девушве, быстро гаснувшей, в то время как там, в городе, праздные лиоди говордли о ней и о её испуге с громким смехом.

Едва он сошел с лошади, как увидел Алкапаррона, скитавшагося с безумными жестами по двору мызы, словно обилие его горя не уживалос под крышей.

- Она умирает, сеньор Рафаэль. Уже неделю мучается она. Бедняжка не может лежать, и день и ночь сидит вытянув руки, двигая ими вот так... так, точно она ищет свое здоровьице, навсегда улетевшее от нея. Ах, бедная моя, Мари-Крус! Сестра души моей!...

И издавал он эти возгласы точно рев, с трашческой экспансивностью цыганского племени, которое нуждается в свободном пространстве для своих горестей.

Надсмотрщик вошел в людскую и прежде, чем добратъся до кучи лохмотьев, которую иредставляла из себя постель больной, он услышал шум её дыхания, словно болезненное пыхтение испорченного раздувального меха, которым расширялся и сокращался несчастный реберный ацпарат её груди.

Чувствуя, что задыхается, она с дрожью смертельного томления расстегивала рваный свой корсаж, обнажая грудь чахоточного мальчика, белизны жеванной бумаги, без других признаков своего пола, кроме двух смуглых шариков, ввалившихся посреди её ребер. Она дышала, поворачивая голову туда и сюда, точно желая вобрать в себя весь воздух. В некоторые минуты глаза её расширялись с выражением ужаса, точно она чувствовала прикосновение чего-то холодного и незримого в сжатых руках, которые она протягавала перед собой.

Тетка Алкапаррона питала уже меньше уверенности в выздоровлении ея, чем в начале её болезни.

- Еслиб она толъко могла выкинуть из себя все это дурное, что у неё внутри! - говорила; она, глядя на Рафаэля.

И вытарая холодный и липкий пот с лица больной, она ей предлагала кувшин с водой.

- Пей, дития души моей! Белая моя голубка!...

И несчастная голубка, раненая на смерть, глотнув воды, высовывала язык, касаясь им своих синих губ, словно желая продлить ощущение прохлады; свой сухой язык, выжженный, цвета вареного бычачьяго языка.

По временам шумное дыхание её прерывалось сухим кашлем и выплевыванием мокроты, окрашенной кровью. Старуха качала головой. Она ждала нечто черное, ужасное, целые ручьи гнилости, которые выходя унесли бы с собой и всю болезнь девушки.

Надсмотрщик сообщил тетке Алкапаррон о пяти червонцах, которые он имеет передат ей по приказанию хозяина, и глаза цыганки просветлели.

- Да, дон-Луис истинный кабальеро! Всему причной лишь злая судьба девушки, несчастная случайность. Пуст Бог вознаградит сеньорито!...

И старуха отошла от постели больной, чтобы проводить надсмотрщика до дверей, бормоча похвалы хозяину, спрашивая, когда ей можно явиться к Рафаэлю получить деньги.

Прошло два дня. Десять прошло с тех пор, как Мари-Крус заболела. Поденщики в людской казалос привыкли уж видеть цыганку, сидящую на своей куче лохмотьев, и слышать её болезненное дыхание. Время от времени некоторые поговаривали о том, чтобы отправиться в Херес за помощью и привести доктора, но им отвечали пожиманием плеч, словно полагали, что это состояние больной можеть продолжаться бесконечно.

Ночью поденщики засыпали, убаюкиваемые этим громким пыхтением сломанного раздувального меха, исходящего из угла комнаты. Они привыкли видеть больную и уже проходили мимо нея, не глядя на нее, смеясь и громко разговаривая. И только тогда оборачивали они головы с некоторым беспокойством, когда в течение нескольких минут переставало раздаватъся тяжкое дыхание.

Члены семьи Алкапарронов, измученные бессонными ночами, сидели неподвижно на полу, кругом постели больной, не решаясь идти в поле на заработок.

Однажды вечером старуха разразилас громким криком. Девушка умирает - она задыхается!... Она, такая слабая, что едва могла двигатпь руками, теперь перекручивала весь свой костяной скелет с необычайяой силой смертельного томления, и эти порывы её были таковы, что тетка едва могла удержать ее в своих объятиях. Опираясь на пятки, больная вставала, выгибаясь, как лук, с выпяченной вперед, тяжело дышащей грудъью, с судорожным, посиневшим лицом.

- Хосе-Мария, - стонала старуха. - Она умирает... Умирает тут, в моих объятиях! Сын мой!

А Алкапаррон, вместо того, чтобы прибежать на зов матери, кинулся из людской безумный. Он видел час тому назад человека, проходившего до дороге из Хереса, направлляс к постоялому дворику дель-Грахо.

Это был он, то необычайное существо, о котором все бедные говорили с уважением. Тотчас же цыган почувствовал себя проникнутым той верой, что вожди народа умеют проливать кругом себя.

Сальватьерра, находившийся на постоялом дворике, беседуя с Матажордильос, своим больным товаришем, отступил назад, удивленный стремительным появлением Алкапаррона. Цыган смотрел во все стороны безумными глазами и кончил тем, что бросился к ногам Сальватьерры, схватив его руки с умоляющей горячностью.

- Дон Фернандо! Милость ваша всемогуща! Милость ваша делает чудеса, когда желает того! Моя двоюродная сестра... моя Мари-Крус... она умирает, дон-Фернандо, она умирает!

И Сальватьерра не мог дать себе отчета, каким образом он вышел из постоялаго двора, взятый на буксир лихорадочной рукой Алкапаррона, и как он с быстротой сновидения дошел до Матансуэлы. И бежал за цыганом, который тащил его и в то же время призывал своего Бога, уверенный, что он совершит чудо.

Революционер очуцился вскоре в полумраке людской, и при огне свечи, которую держал один из цыганенков, он увидел синия губы Мари-Крус, сведенные предсмертной судорогой, её глаза расширенные ужасом страдания, с выражением беспредельного томления. Тотчас приложил он ухо к потной и скользкой коже этой груди, которая, казалось, была близка к тому, чтобы лопнуть. Его осмотр был краткий. Поднявшись, он инстинктивно снял шляпу и и остался стоять, с непокрытой головой перед бедной больной.

Ничему, нельзя было помочь здесь! Началась агония, - упорная и ужасающая борьба, последняя мука, ожидающая, притаившись, конец всякого существования.

Старуха сообщила Сальватьерре мнение свое о болезни племянницы, ожидая, что он одобрит ее мнение. Все это лишь испорченная кровь от внезапного испуга, не имеющая выхода и убивающая ее.

Но дон-Фернандо отрицательно покачал головой. Его любовь к медицине, хотя и беспорядочное, но обширное чтение во время долгих годов тюремного заточения, постоянное общение с беднотой - всего этого было достаточно, чтобы он при первом же взгляде распознал болезнь. Это была чахотка, быстрая, жестокая, молниеносная, чахотка в форме удушения, страшная гранулация, явившаеся вследствие сильного волнения истощенного организма, открытого для всяких болезней, и жадно впитавшего ее в себя. Он окинул взглядом с ног до головы это исхудалое тело столь болезненной белизны, в котором, казалось, кости были хрупкие, как бумага.

Сальватьерра шопотом спросил о её родителях. Он угадывал отдаленный отзвук алкоголя в этой агонии. Тетка Алкапаррона запротестовала.

- Ея бедный отец пил как и все, но это был человек, отличавшийся необычайной силой. Друзья называли его Дамахуан. Видели ли его пьяным?... Никогда!

Сальватьерра сел на обрубок пня и печальными глазами следил за ходом агонии. Он оплакивал смерть этой девушки, которую видел всего лшнь раз - несчастный продукть алкоголизма, покидаюищй мир, выкинутый из него зверством опьянения в ту ночь.

Бедное существо билось на руках у своих родных в ужасах удушья, протягивая руки вперед.

Казалось, перед её глазами носится туман, умалявший ей зрачки. He имея под руками другого лекарства, старуха давала ей пить и вода шумно вливалась в желудок больной, точно на дно сосуда; она ударялась о парализованные стенки пищевода, производя звук, будто оне были из пергамента. Лицо бедняги теряло общия свои очертания: щеки чернели, виски вдавливались, нос вытягивался, роть судорожно сводился страшной гримасой... На землю спускалась ночь и в людскую стали входить поденщики, а женщины, молчаливо собравшись поблизости оть умирающей, стояли опустив головы, сдерживая свои рыдания.

Некоторые ушли в поле, чтобы скрыть свое волнение, в котором была и доля страха. Иисусе Христе! Воть как умирают люди! Как трудно расставаться с жизнью!... И уверенность, что всем предстоить пройти через ужасную эту опасность, с её судорогами и тяжелыми муками, заставляла их считать сносной и даже счастливой жизнь, которую они вели.

- Мари-Кру! - Голубонька моя! - вздыхала старуха. - Видишь ли ты меня? Все мы тут около тебя!...

- Ответ мне, Мари-Кру! - умолял Алкапаррон, всхлипывая. - Я твой дводородный брат, твой Хосе Мария...

Но цыганка отвечала лишь только тяжелым хрипением, не открывая глаз своих, сквозь неподвижные веки которых виднелась роговая перепонка цвета мутного стекла. В одном из сделанных ею судорожных двяжений она обнажила из-под кучи лохмотьев маленькую, исхудалую ножку, совершенно почерневшую. Вследствие неправилъного кровообращения кровь скоплялась у неё в оконечностях. Уши и руки тоже почернели.

Старуха разразилась сетованиями!... To именно, что она говорила! Испорченная кровь; проклятый испуг, не вышедший из неё и теперь, с её смертью, распространяющийся по всему её телу. И она бросалась на умирающую, и целовала с безумной жадностью, точно кусая, чтобы вернуть ее к жизни.

- Она умерла, дон-Фернандо! Разве ваша милость не видит? Она умерла...

Сальватьерра заставил старуху умолкнут. Умирающая ничего уже не видела, перерывы болезненного её дыхания становились все продолжительнее, но слух еще сохранился. Это было последнее сопротивление чувствительности перед смертью, оно длилось пока тело мало-по-малу повергалось в черную бездну бессознания. Медленно прекратились судороги: веки раскрылсь в последнем приступе озноба, обнажая зеницы глаз, расширенные, с матовым и тусклым оттенком.

Революционер взял на руки это тело, легкое как у ребенка, и отстраняя родных, медленно опустил его на кучу лохмотьев.

Дон-Фернандо дрожал: его синие очки потускнели, мешая ему хорошенько видеть, холодная бесстрастность, отличавшая его во всех случайностях жизни, таяла перед этим маленьким трупом, легким как перышко, которое он положил на нищенскую постель. В его движениях было нечто в роде священнодействия, как будто он признавал смерть единственной несправедливостью, перед которой преклонялся его гнев революционера.

Когда цыгане увидели Мари-Крус, лежашую неподвижно, они долгое время пробыли в безмолвном оцепенении. В глубине людской раздавалис рыдания женщин, поспешный шопот молитвы.

Алкапарроны смотрели на труп издали, не дерзая ни поцеловать его, ни соприкоснуться с ним, в виду суеверного уважения, которое смерть внушает их племени. Но вскоре старуха поднялась, царапая себе судорожными руками лицо, углубляя пальцы в жирные свои волосы, еще черные, несмотря на её годы. Кругом лица её рассыпались пряди её волос, и продолжительный вопль заставил всех вздрогнуть.

- А-а-ай! Моя девонька умерла! Моя белая голубка! Моя апрельская розочка!...

И крики свои, в которых звенел обильный пафос скорби жителей Востока; она сопровождала царапинами лица, окровавливая ими свои морщины. Одновременно с этим послышался глухой стук, это Алкапаррон бросился о земь и бился головой о пол.

- А-а-ай! Мари-Кру ушла! - ревел он, как раненый зверь. - Лучшая из всего нашего дома! Честь нашей семьи!

И маленькие Алкапарроны, как будто внезапно подчиняясь обряду своего племени, поднялись на ноги и начали бегать по двору и вокругь, издавая крики и царапая себе лицо.

- О-ой, ой! Умерла бедненькая двоюродная сестра!... Ой!... Ушла от нас Мари-Кру!...

Как безумные бегали они по всем отделениям мызы, точно желая, чтобы и самые скромные животные узнали о их несчасгии. Оги проникали в конюшни, скользили под ногами животных, повторяя свои вопли о смерти Мари-Крус: ослепленные слезами, они мчались, стукаясь об углы, опрокидывая здесь плуг, таим стул, в сопровождении собак, не бывших на цепи, и следовавших за ними по всей мызе, присоединяя и свой лай к отчаянным их воплям.

Некоторые поденщицы погнались за маленькими бесноватыми, и схватив их, приподняли их высоко, но и в таком виде, будучи в плену, они продолжали размахивать в воздухе руками, не прерывая свой плач.

- О-ой... умерла наша двоюродная сестра! Бедняга Мари-Кру!

Утомившис рыдать, царапать себе лицо, биться головой о землю, измученная шумным своим горем, вся семья снова; уселась вокруг трупа.

Хуанон с несколъкими товарищами собирался бодрствовать над мертвой до следующего утра. Семья её можеть в это время лечь спать за стенами людской, потому что сон им необходим. Но старая цыганка воспротвилась этому. Она не желает, чтобы труп оставался дольше в Матансуэле. Тотчас же они отправятся в Херес и увезут туда труп в тележке ли, на осле, или же на плечах её и её детей, если это окажется нужным.

У них свой дом в городе. He бродяги же Алкапарроны? Семья их многочисленна и бесконечна; от Кордовы и до Кадикса нет той лошадиной ярмарки, где бы нельзя было встретить кого-либо из их родственников. Сами они бедные, но у них есть родные, что могли бы с ног до головы обложить их червонцами; богатые цыгане, которые ездят по дорогам с следующими за ними целыми стадами лошадей и мулов. Все Алкапарроны любили Мари-Крус, больную деву с нежными глазами: похороны её будут королевскими, хотя жизнь её и была жизнью вьючного животнаго.

- Идем, - сказала старуха с сильной экзальтацией в голосе и движениях. - Идем сейчас в Херес. Я хочу, чтобы еще до рассвета ее видели все наши, такой красивой и нарядной, как сама Матерь Божия. Я хочу, чтобы ее видел дедушка, отец мой; самый старый цыган во всей Андалузии, и чтобы бедняга благословил ее своими руками святого отца, которые дрожат и кажется, что из них исходит свет.

Обитатели людской одобрили мысль старухи с эгоизмом усталости. Они не могут воскресить мертвую, и лучше, для спокойствия их, чтобы эта шумная семья, мешающая им спать, удалилась бы.

Рафаэль вступился, предлагая им двуколку мызную. Дядя Сарандилья запряжет ее и менее чем в полчаса они могут увезти труп в Херес.

Старая Алкапаррона, увидав надсмотрщика, взволновалась и в её глазах засверкал огонь ненависти. Наконец-то она встретилась с тем, на кого может взвалить вину своего несчастия.

- Это ты, вор? Ты верно доволен теперь, проклятый надсмотрщик. Посмотри-ка на бедняжку, которую ты убил.

Рафаэль ответил неудачливо:

- Поменьше упреков и брани, тетка колдунья. Что же касается той ночи, вы более виноваты, чем я.

Старуха хотела броситься на него с адской радостъю, что нашелся тот., кого можно обвинить в своем горе.

- Подлец... Ты, ты виноват во всем! Будь проклята твоя душа и душа разбойника господина твоего.

Но тут она несколько поколебалась, словно раскаиваясь в том, что прокляла сеньора, всегда уважаемого людьми её племени.

- Нет, не хозяина. Он молодой, богатый и у сеньорит нет другой обязаиности, кроме развлечений. Будь проклят ты, один ты, притесняющий бедных и следящий за их работой, точно они негры, ты, доставляющий девушек хозяевам, чтобы лучше скрывать свое воровство. He желаю ничего твоего: бери назад те пять червонцев, которые ты мне дал; бери их назад, вор; вот они, негодяй.

И вырываясь из рук мужчин, державших ее, чтобы она не бросилась на Рафаэля, она рылась в своих тряпках, отыскивая деньги, с деланной поспешностью и твердым намерением не найти их. Но несмотря на это, её поза была не менее драматична.

- Бери деньги, злая собака!... Бери их и пусть из каждой песеты родится для тебя несчастье и будет грызт тебе сердце.

И она разжимала сжатые руки, как будто бросая что-то на землю, хотя и ничего не бросала, сопровождая свои жесты гордыми взглядами, точно она действительно бросила червонцы на пол.

Дон-Фернандо вступился, встав между надсмотрщиком и старухой. Она довольно уже наговорила, пора ей замолчать.

Ho цыганка выказала еще большую наглость, увидав, что она защищена телом Сальватьерры, и обернув голову, продолжала оскорблять Рафаэля.

- Пусть Бог допустит, чтобы у тебя умер кто тебе всего дороже... Пусть ты увидишь холодной и неподвижной, как мою бедняжку Мари-Кру, ту гаши, которую ты любил.

Надсмотрщик слушал ее до той поры с презрительным хладнокровием, но когда прозвучали последния её слова, удерживать поденщикам пришлось уже его.

- Колдунья! - заревел он, - меня оскорбляй сколько хочешь, но не смей называть имени той особы, потому что я убью тебя!

И казалось, он был склонен убить ее, так что поденщики лишь только с большими усилиями могли увести его из людской. Как можно обращать внимание на женщин?... Пусть он забудеть старуху, ведь она обезумела от горя. - А когда, побежденный словами Сальватьерра и толчками стольких рук, он переступил через порог людской, он еще услышал пронзительный голос колдуньи, который, казалось, преследовал его.

- Уходи, лживый человек и пусть Бог накажет тебя, отняв у тебя гаши, ждущую на винограднике. Пуст возьмет ее у тебя из-под носа сеньорито... пусть дон-Луис насладится ею, и ты узнай о том!

О, какое усилие должен был сделать над собой Рафаэль, чтобы не вернутъся назад и, не задушить старуху!...

Полчаса спуста Сарандилья подъехал на двуколке в дверям людской, Хуанон и другие товарищи обернули простыней труп, подняв его с его ложа лохмотьев. Он был теперь легче, чем в минуту смерти. Это было перышко или соломенка, по словам поденщиков. Казалось, что вместе с жизнью улетучилас и вся материя.

Двуколка двинулась в путь, с пронзительным скрипом покачиваясь на своих осях по неровностям дороги.

Сзади телеги, соприкасаясь с ней, шла старуха и её младшие дети. А за ними шел Алкапаррон рядом с Сальватьеррой, пожелавшего соеровождать до города этих бедных людей.

У дверей людской скопились поденщики и в черной их массе сверкал огонек свечи. Все с безмолвным вниманием следили за скрпом двуколки, не видной в темноте, и за воплями цыган, раздававшихся в тишине мертвого и синеватого поля под холодным блеском звезд.

Алкапаррон чувствовал некоторую гордость, идя рядом с этим человеком, о котором везде было столько толков. Они вышли уже на большую дорогу: на её белой полосе выделялся силуэт двуколки, от которой, в ночном безмолвии, распространялось тихое позвякивание бубенчиков и стенания семьи, шедшей позади нея.

Цыган вздыхал, словно эхо того горя, которое ревело впереди нero, и в тоже время говорил с Сальватьеррой о своей дорогой умершей.

- Она была самой лучшей из семьи, сеньор... и поэтому она ушла. Хорошие живут недолго. Вот двоюродные мои сестры, Алкапарроны, оне безчестье семьи, и величайшие плутовки, - a y них червонцы целыми пригорошнями, и у них есть и кареты, и газеты говорят о них, а бедняжка Мари-Кру, которая была лучше пшеничной муки, умирает после жизни тяжелаго труда.

Цыган стенал, взглядывая на небо, словно он протестовал против этой несправедливости.

- Я очень любил ее, сеньор; если я желал чего-либо хорошего, то лишь для того только, чтобы поделиться с нею. Еще вернее, чтобы все ей отдать. А она, незлобивая голубка, апрельская розочка, была всегда добрая ко мне, всегда защищала меня... Когда мать моя сердилась на меня за какую-нибудь мою проделку, Мари-Кру сейчас же защищала своего бедного Хосе Мария... Ах, двоюродная моя сестренка! Моя нежная святая! Мое смуглое солнышко с глазищами, казавшимися ярким пламенем!... Что бы только не было готов сделать для неё бедняга цыган!... Слушайте, милость, ваша, сеньор. У меня была невеста; я хочу сказать, у меня их было много, но то была гаши, т. е. девушка не нашего племени; у неё было состояние, сеньор, и к тому же, она была влюблена в меня, за мое, как она говорила, умение пет нежные песенки. А когда мы уже были одеты, чтобы идти венчатъся, я сказал ей: "Гаши, пусть дом пойдот моей бедной матери и моей двоюродной сестре Мари-Кру. Оне так много работали, и жили собачьей жинзнью в людских, пусть поживуть некоторое время хорошо и в свое удовольствие. Ты и я, мы молоды, здоровы и можем спать на дворе". А гаши не пожелала и прогнала меня; но я не огорчился этим, потому что я оставался с моею матерью и двоюродной сестрой, а оне стоят больше всех женщин в мире! Я имел невест дюжинами, я чуть было не женился, мне очень нравятся девушки, но Мари-Кру я люблю, как не полюблю никогда никакую жещиину... Как объяснить это вашей милости, которая таа много знает? Я люблю бедняжку, которую везут впереди нас на двуколке, так, что не сумею это объяснить, как священник любить Божью Мать, когда он служит обедню. Мне нравилось видеть её большие глазища и слушать золотой её голосок; но прикоснуться до низка её платья? Это никогда мне и в голову не приходило. Она была для меня святой Девой и, как на те, которые в церквах, я смотрел лишь на её головку; на милую головку, созданную для ангелов...

И когда он снова застонал, подумав об умершей, ему ответил хор плачущих, сопровождавших двуколку.

- А-а-а-ай!... Моя девочка умерла! Мое сверкающее солнце! Мое нежное сердечко!

И цыганята на крики матери отвечали взрывом жалобных воплей, чтобы и темная земля, и синее пространство, и яркие сверкавшие звезды хорошенько проникнулись бы тем, что умерла их двоюродная сестра, нежная Мари-Крус.

Сальватьерра чувствовал, что им овладело это трагическое и шумное горе, скользившее сквозь тьму ночную, раздаваясь в безмолвии полей.

Алкапаррон перестал стонать.

- Скажите мне, сеньор, вы, который столько знаете. Думаете ли вы, милость ваша, что я когда-нибудь увижусь снова с моей двоюродной сестрой?...

Ему необходимо было это узнать, его мучила тоска сомнения, и замедляя шаг, он умоляюще смотрел на Сальватьерру своими восточными глазами, блестевшими в полумраке отливами перламутра.

Революционер взволновался, увидав томление этой искренней души, умолявшей в своем горе о луче утешения.

Да, он опять увидится с нею; это он подтвердил ему с торжественной серьезностью. Более того, он во всякое время будет соприкасаться с нечто таким, что составляло часть её существа. Все, что существует, остается в мире; и только меняется форма, ни один атом не теряется. Мы живем окруженные тем, что было прошлым, и тем, что имеет быть будущим. Останки лиц, которых мы любили, и составные части тех, которые в свою очередь будут любить нас, носятся вокруг нас, поддерживая нашу жизнь.

Сальватьерра, под давлением своих мыслей, чувствовал потребность исповедываться кому-нибудь, говорить с этим простодушным существом о своей слабости и своих колебаниях перед тайной смерти. Это было желание изложить свою мысль с уверенностью не быть понятым, излить свою душу, подобно тому, как он это видел у великих шекспировских действующих лиц, королей в несчастии, вождей, преследуемых судьбой, которые братски доверяли свои мысли шутам и безумцам.

Этот цыган, которого все осмеивають, выступал теперь возвеличенный внезапно горем, и Сальватьерра чувствовал необходимость передать ему свою мысль, точно он ему брат.

Революционер тоже познал страдание. Горе делало его трусом; но он не раскаявался, так как в слабости он находил сладость утешения. Люди изумлялись энергии его характера, стоицизму, с которым он встречал преследования и физические муки. Но все это проявлялось в нем лишь в борьбе с людьми, перед недобедимой тайной смерти жестокой, неизбежной, вся энергия его уничтожалась.

И Сальватьерра, словно забывая присутствие цыгана и говоря сам с собой, вспомнил, как гордо он вышел из тюрьмы, бросая вновь вызов преследованиям, и затем вспомнил недавнюю свою поездку в Кадикс, чтобы видеть уголок земли близ стены, среди мраморных крестов и надгробных плит. И это быдо все, что имеется у него после существа, наполнявшего его мысль? От матери его, оть старушки доброй и нежной, как святые женщины христианских религий - остался лишь только этот четвереугольник свежеразрытой земли, и дикие цветущия маргаритки? Утратилось навеки нежное пламя её глаз, звук её ласкающего голоса, надтреснутого от старости, который с детским пришептыванием звал Фернандо, "дорогого Фернандо".

- Алькапаррон, ты не можешь понять меня, - продолжал Сальватьерра дрожащим голосом. - Быть может для тебя счастие, что у тебя детская душа, позволяюшая тебе и в горе и в радости быть ветренным и непостоянным, как птичка. Но выслушай меня, хотя ты меня и не поймешь. Я не отрекаюсь от того, чему научился; я не сомневаюсь в том, что знаю. Загробная жизнь - ложь, гордая мечта человеческого эгоизма; и небо религий тоже ложь. Люди эти говорят во имя поэтического спиритуализма, а вечная их жизнь, их воскресение тел, их загробные радости и наказания отдают материализмом, от которого тошнит. Для нас не существует иной жизни, кроме земной; но ах, перед саваном, из земли покрывающем могилу моей матери, я впервые почувствовал, что убеждения мои пошатнулись. Нас нет больше, когда мы умираем, но нечто наше остается у тех, которые замещают нас на земле; нечто, которое не только есть атом, питающий новые жизни; нечто неосязаемое и неопределенное, личная печать нашего существования. Мы словно рыбы в море; понимаешь ли ты меня, Алкапаррон? Рыбы живут в той же воде, в которой мы существуем: пространство и земля; мы живем, окруженные теми, которые были, и теми, которые будут. И я, друг Алкапаррон, когда чувствую желание плакать, вспоминая, что неть ничего под этой земляной насыпью, вспоминая печальное ничтожество окружающих ее цветков, думаю, что мать моя не вся под землей, что нечто вырвалось отуда и оно обращается среди жизни, оно прикасается ко мне, привлеченное таинственной симпатией, и сопровождает меня, окружая лаской столь сладострастной, как поцелуй... "Ложь", кричит мне голос мысли. Но я не слушаю его; я хочу мечтать, хочу сочинять прекрасный обман на утешение себе. Быть может, в этом ветерке, прикасающемся к нашему лицу, есть нечто оть тех нежных и дрожащих рук, которые ласкали меня в последний раз перед тем, как я отправился в тюрьму.

Цыган перестал стенать, и смотрел на Сальватьeppa своими африканскими глазами, расширенными изумлением. Он нe понимал большую част его слов, но из них ему светила надежда.

- Судя по этому, милость ваша думает, что Мари-Кру не совсем умерла? Что я смогу еще увидеть ее, когда воспоминание о ней будет душить меня?

Сальватьерра чувствовал, что на него повлияли вопли цыган, агония Мари-Крус, при которой он присутствовал, труп, качавшийся в двуколке несколько шагов впереди него. И грустная поэзия ночи, с её безмолвием, прерываемая по временам воплями скорби, вливалась ему в душу.

Да, Алкапаррон будет чувствовать вблизи свом дорогую умершую. Нечто её пахнеть ему в лицо как благоухание, когда он будет копат землю лопатой и из новой борозды до обоняния его донесется свежесть разрыхленной почвы. Нечто из души её будеть также и в колосьях пшеницы, в маке, вкрапливающем там и сям красный цвет в золотые полосы хлебных нив, нечто будеть и в птицах, воспевающих рассветь, когда человеческое стадо идет на заклание, в горных кустарниках, над которыми порхают насекомые, испуганные бегом кобыл и гневным мычанием быков.

- Кто знает, - продолжал революционер, - нет ли - тепер в этих звездах, словно взирающих в высь очами своими, нечто из блеска тех других очей которые ты так любил, Алкапаррон?

Но взгляд цыгана выдавал его изумление, имевшее в себе кой что похожее на сострадание, словно он считал Сальватьерру безумным.

- Тебя пугает величина мира по сравнению с малостью твоей бедной умершей и ты отступаешь. Сосуд слишком велик для одной слезы: это несомненно. Но точно также и капля теряется в море... тем не менее она там находится.

Сальватьерра продолжал говорить, как будто он желал убедить самого себя. Что значщть величина или малост? В капле жидкости существують миллионы и миллионы существ, имеющия все собственную жизнь: также как и люди, населяющие планету. И одного лишь из этих бесконечно-малых организмов достаточно чтобы убить человеческое существо, чтобы эпидемией истребить массу народа. Почему люди не могут влиять на микробы бесконечности в этой вселенной, в недрах которой остается сила их индивидуальности?

Но затем революционер, казалось, сомневался в своих словах, раскаивался в них.

- Быть можеть, это верование равносильно трусости: ты не можешь понять меня, Алкапаррон. Но, увы! Смерть! незнакомка, которая шпионит и следит за нами, насмехаясь над нашими тщеславиями и нашими утехами!... Я ее презираю, смеюсь над ней, жду ее без страха, чтобы наконец отдохвуть: и подобно мне и многие другие. Но мы, люди, любим, и любовь понуждает нас дрожать за тех, которые нас окружают: она подрезывает нашу энергию, и мы падаем ниц, труся и дрожа перед этой колдуньей, сочиняя тысячи обманов, чтобы найти себе утешение в её преступлении. Ах, если бы мы их любили... каким храбрым и отважным существом был бы человек!

Двуколка с своим тряским ходом уехала вперед, оставив позади цыгана и Сальваьерру, которые останавливались, чтобы говорить. Они уже не видели ее. Им служили указанием дальний её скрип и плач семьи, идущей позади двуколки, и снова принявшейся за свое скорбвое пение.

- Прощай, Мари-Кру! - кричали малютки, точно служки похорогной религии. - Наша двоюродшая сестра умерла!...

Когда они замолкали на мгновение, раздавался голос старухи, полный отчаяния, пронзительный, точно голос жреца скорби,

- Угасла белая голубка, нежная цыганка, еще не открывшийся бутон розы!... Господи Боже! о чем ты думаешь, если ты только добрых губишь?...

VII.

Когда в сентябре месяце настала пора виноградного сбора, богатые а Хересе были более озабочены положением, принятым поденщиками, чем хорошим урожаем вина.

В "Circulo Caballista" даже наиболее веселые сеньоритосы забывали о хороших статьях своихъкобыл, о достоинствах своих собак и о прелестях девушек, обладание которыми они друг у друга оспаривали, чтобы говорить лишь только об этих людях, опаленных солнцем, привыкших к труду, грязных, е дурным запахом и злопамятными глазами, работавших на их виноградниках.

В многочисленных увеселительных собраниях, занимавших почти все нижние этажи улицы Ларга, не говорили ни о чем другом. Что еще нужно виноградарям?... Они зарабатывають поденно десять реалов, едять в мисках менестру, которую заказывают себе сами, без вмешательства хозяина; зимой у них на даню час отдыха, а летом два часа, чтобы они не упали бездыханные на известковую землю, сыпавшую искрами; им позволяють выкуривать в течение дня восемь сигар; а ночью большинство из них спять, подослав простыню на тростниковую цыновку. Настоящие сибариты эти виноградари! - и они еще жалуются и требуют улучшений, угрожая стачкой?... ,

В "Собраний Ездоков" владельцы виноградников в внезапном порыве сострадания проявляли умиление, говоря о полевых работниках на мызах. Эти бедняги действительно заслуживают лучшей участи. Два реала поденной платы, вся их еда - отвратительная похлебка, а спят они на полу одетые, менее защищенные кровом, чем даже животные. Было бы естественно, еслиб они выражали бы неудовольствие, а не виноградари, жйивущие сеньорами по сравнению с полевыми работниками.

Но владельцы мыз протестовали с негодованием, видя, что намереваются обрушить на них всю тяжесть опасности. Если они не платят лучше полевым своим работникам, то лишь потому, что доходы мыз очень незначительны. Возможно ли сравнивать доходы с пшеницы, ячменя и скотоводства; с доходами от этих виноградников, прославленных во всем мире, из лоз которых золото льется потоками и дает владельцам их в иные годы более легкую прибыль, чем еслиб они выходили грабить на большую дорогу... Когда пользуешься таким богатством, следует быть великодушными и уделить хоть малую толику благосостояния тем, усилиями которых оно поддерживается. Виноградари жалуются справедливо.

И на вечеринках богачей происходили беспрерывные споры между владельцами мыз и владельцами вивоградников.

Праздная их жизнь остановилась. Никто не подходил к рулетке; колоды карт лежали не распечатанными на зеленых столах; хорошенькие девушки мелькали по тротуарам и ни один из юнцов не высовывал из окон казино голову, отпуская им вслед комплименты и насмешливо мигая им глазами.

Швейцар "Собрания" искал, как очумевший, ключь того, что в уставе общества торжественно туловалось "библиотекой": шкаф, притаивишийся в самом темном углу дома, с скудным содержимым, словно буфет бедняка. Сквозь пышную и покрытую паутиной стеклянную дверь его видвелись несколько дюжин кииг, до которых никто не прикасался. Сеньоры члены "Собрания" чувствовали оебя внезапно охваченными жеданием просветиться, осведовдться о том, что называли социальным вопросом и каждый вечер они устремляли свои взоры на шкафь, словно на святую святых науки, надеясь, что, наконец, появится ключ и они почерпнут из недр его столь желаный ими свет. В действительности не очень-то велика была их поспешность получить сведения о вопросах социализма, свернувших головы работникам.

Некоторые негодовали против книг, прежде чем прочли их. Ложь, все ложь, чтобы лишь влить горечь в жизнь. Они ничего не читают, и счастливы. Почему не следують их примеру деревенские глупцы, отнимающие у себя по ночам целые часы сна, толпясь кругом товарища, читающего им газеты и брошюры? Чем человек больше невежда, тем он счастливее. И они бросали взоры отвращения на книжный шкаф, как на склад злодеяний, в то время, как он, несчастный, хранил в своих недрах лишь сокровище самых безобидных томов, большинство которых было принесено в дар министерством по настоянию местного депутата стихотворевия о Пресвятой Деве Марии, и патриотические песенники; руководства для воспитания канареек и правила для разведения домашнихе кроликов.

Пока богатые спорили друг с другом, или негодовали, обсуждая требования работников, эти последние продолжали свое протестующее к ним отношение. Стачка началась частично, без общей связи, доказывая этим произвольность сопротивления работников.

В некоторых виноградниках хозяева, побуждаемые страхом лишиться урожая винограда, "перешагнули через все", лаская, однако, в злопамятном их уме надежду на возмездие, лишь только виноград их окажется сложенным в давильнях.

Другие, более богатые, имели настолько стыда, как они высокомерно заявляли, чтобы не входить в какое бы то ни было соглашение с мятежниками. Дон-Пабло Дюпон принадлежал в наиболее пылким из этого числа. Он скорее готов был лишиться своей бодеги чем унизиться до этого сброда. Предъявлять требования ему, который для своих работников чисто отец и заботится не только о пропитании их тела, но и о спасении их душ, избавляя их от "грубого материализма".

- Это принципиальный вопрос, - заявлял он у себя в конторе в присутствии служащих, утвердительно кивавших головами еще раньше, чем он начал говорить. - Я не прочь дать им то, что они желают, и даже больше того. Но пусть они меня просят, а не требуют оть меня. Это отрицание священных моих хозяйских прав. Деньги имеют для меня очень малое значение, в доказательство чего, прежде чем уступить, я лучше согласен лишиться всего урожая винограда Марчамалы.

И Дюпон, задорный в защите того, что он называл своими правами, не только отказывался выслушать требования поденшиков, но изгнал из своих виноградников всех, выделившихся в качестве агитаторов еще задолго до того, что виноградари решили бастовать.

В Марчамале оставалось очень мало поденщиков, и Дюпон заменил стачечников цыганками из Хереса и девушками, явившихя из горных сел, побуждаемые к тому приманкой значительной поденной платы.

Так как сбор винограда не требовал большого утомления, Марчамало был полон женщинами, которые, прикурнув на склонах холмов, срезывали виноград, в то время как с большой дороги их осыпали бранью лишившиеся заработка ради "идеи".

Мятеж поденщиков совпал с тем, что Луис Дюпон называл своим периодом серьезности.

Кутила достиг того, что изумил своим поведением могущественного двоюродного брата. Ни женщин, ни скандалов! Маркезита забыла уже о нем: оскорбленная его пренебрежением, она снова вернулась в союзу с торговцем свиньями, "единственным человеком, умевшим обращаться с ней".

Сеньорито казался огорченным, когда с ним говорили о его знаменитых кутежах. Всему этому крышка навсегда: нельзя же быть юнцом всю свою жизнь. Теперь он мужчина, серьезный и деловой. У него в голове есть нечто: бывшие учителя его, - отцы иезуиты признают это. Он решил напречь все свои усилия, чтобы добиться столь же высокого положения в политике, какое двоюродный его брат занимает в промышленности. Другие поглупее его, управляют делами страны, и к голосу их прислушивается правительство там, в Мадрдде, как в голосу вице-королей.

От прошлой своей жизни Луис сохранил лишь дружбу с головорезами, увеличив свиту свою новыми храбрецами. Он баловал их и содержал, имея в виду, что они будут служить ему союзниками в его политеческой карьере. Кто дерзнет пойти против него при первых его выборах в депутаты, видя его в столь почтенной компании! И чтобы развлечь свою великолепную свиту, он продолжал ужинать с ними в ресторанах и вместе пьянствовать. Это не нарушит уважения к нему. Попойка время от времени не повод к тому, чтобы вызвать чье-либо негодование. Это местный обычай, не более того, и в придачу это ведеть за собой известную популярность.

И Луис Дюпон, убежденный в значении своей личности, ходил из казино в казино, ораторстауя о "социальном вопросе" с пылкой жестикуляцией, грозившей опасностью бутылкам и стаканам, расставленным на столах.

В "Circulo Caballista" он избегал общества молодых людей, лишь вспоминавших о прошлых его безумствах, чтобы восхищаться ими, предлагая ему новые, еще более скандальные подвиги. Он искал разговора с "серьезными отцами", богатыми земельными собственниками и владельцами большх виноградников, начавших слушать его с некоторым вниманием, признавая, что у этого кутилы светлая голова.

Дюпон делался надменным, говоря красноречиво и пылко о местных рабочих. Он повторял слышанное им от двоюродного брата и от монахов рахличных орденов, посещавших дом Дюпона. Но он заходил дальше их в решеиии вопросов с своим авторитетным и зверским жаром, очень нравившимся его слушателям, людям столь же грубым, как и богатым, находившим удовольствие поражажь быков и укрощать диких жеребцов.

Для Луиса решение рабочаго вопроса казалось до нельзя простым. Немножечко сострадания и затем религии, побольше религии, и палка тому, кто отказываетчя повиноваться. Этим кладется предел так называемому "социальному конфликту", и все пойдет гладко, как по маслу. Могут ли жаловаться поденщики там, где есть такие люди, как его двоюродный брат и многие из присутствующих (здесь аудитория делает жесты одобрения и на лицах появляются благодарные улыбки), сострадательные до излишества, и не могущие видеть несчастия, чтоб тотчас же не взяться за кошелек и, дать дурос и даже до двух дуросов?

На это мятежники отвечают, что сострадания не достаточно, и что, вопреки ему, множество людей живет в нужде. Но что же могут сделать хозяева, чтобы поправить непоправимое?

Всегда буду существовать на свете богатые и бедные, голодные и сытые, и только безумцы или преступники могут мечтать о равенстве.

Равенство!... Дюпон прибегал к иронии, приводившей в восторг его аудиторию. Все шутки, внушенные самым благородным из человеческих стремлений его двоюродному брату Пабло и его свите из церковников, Луис повторял с полнейшм убеждением, словно это был вывод из всемирных дум. Что такое равенство?... Всякий, кому вздумается, может овладет erо домом, если он ему нравится; зато и он, в свою очеред, похитит сюртук у своего соседа, потому что он ему нужен; а тот наложить лапу свою на чужую жену, раз она ему пришлась по вкусу. Безбрежное море, кабальеросы!... He заслуживают ли расстрела или рубашки для сумасшедших те, которые говорят о равенстве?

И с смехом оратора сливались раскаты хохота всех членов собрания. Социализм раздавлен! Каким остроумием и ораторским талантом владеет этот молодой чеяовек!...

Многие из старых сеньоров кивали головой с покровительственным видом, признавая, что Луиса недостаеть в ином месте, и, жалко, что его слова теряются в этой атмосфере, пропитанной табачным дымом. Пря первом же случае надо будет исполнить его желание с тем, чтобы вся компания слушала бы с парламентской трибуны эту столь остроумную и справедливую критяку.

Дюпон, одушевленный всеобщим одобрением, продолжал говорить, но теперь уже серьезным тоном. To, в чем нуждается чернь, еще прежде заработной платы, это - утешение религии. Без религии народ живет жестоко страдая, подвергаясь всевозможным несчастиям, как в настоящем случае, работники Хереса. Они ни во что не верят, не ходят к обедне, пришлась по вкусу. Безбрежное море, кабальеросы!... смеются над священнослужителями и только и думают, что о социальной революции с убийствами и расстрелами буржуев и иезуитов. У них нет надежды на загробную жизнь, - утешение и награда за все земные горести, которые незначтельны, так как оне продолжаются лишь несколько десятков лет; и, как логический вывод из столь великого безверия, бедность их кажется им более тяжелой, с новыми мрачными оттенками.

Эта толпа, вечно недовольная и не имеющая Бога, заслуживает кару - свою участь! Пусть они не жалуются на хозяев, потому что хозяева стараются повернуть их на добрый путь! Пусть они требують ответа от истинных виновников их несчастия, от Сальватьерры, и других подобных ему, отнявших у них веру!

- К тому же, сеньоры, - ораторствовал сеньорито с парламентским пафосом, - какой получился бы результат от увеличения заработной платы? Только лишь поддержка порока и ничего больше. Эти люди не делают сбережений, они ничего не копять. Пусть мне укажут хот одного поденщика, который сделал бы сбережения.

Слушатели молчали, кивая головой в знак согласия. Никто не предьявлял поденщика, требуемого Дюпоном, и он улыбался, торжестуя, и тщетно ожидая изумительное существо, которому бы удалось скопить маленькое состояние на заработок в несколько реалов.

- Здесь, у нас, - продолжал он торжественно, - нет ни любви к труду, ни духа бережливости. Посмотрите на рабочаго других государств: работает он больше здешних и копит маленький капитал себе на старость. Но у нас, у нас поденщик в молодости думает о том, чтобы невзначай овалеть какой-нибудь девушкой позади ли амбара, или ночью в людской; в старости же, лишь только у него в кармане окажется несколько сантимов, он их употребляет на вино и пьянство.

И все в один голос, точно они внезапно потеряли память, с велчайшей суровостью придавали анафеме пороки работгиков. Что можно было ждать от черни, без иных стремлений и иллюзий в жизни как только пьянства?... Дюпон верно говорит. Пьяницы! Низкие люди, сами виноватые в длительности тяжелаго своего положения, насилуя женщин, точно онии животные!...

Сеньориту известно средство покончить с этой анархией. Значительная часть вины падает на правительстао. Теперь, когда началась стачка, в Херес следовало бы послать баталион, целую армию, если бы понадобилось, и пушек, побольше пушек. И он горькл жаловался на беззаботность стоявшкх у власти, точно единственное назначение испанского войска было охрана богатых Хереса, дабы они могли спокойно ждать, и как будто это равнялось предательству, что улицы и села не были тотчас же наполнены солдатами в красных панталонах, с сверкающими штыками, лишь только виноградари проявили некторое недовольство.

Луис был либералом, очень большим либералом. В этом отношения он расходился с своими учителямт иезуитами, говорившими о дон-Карлосе с восторгом, подтверждая, что это "единственное их знамя". Луис был на стороне тех, которые повелевали в Испании, и ни разу не упоминал о королевских особах, чтобы не предпослать им титула "королевского величества", словно они могли издали слышать выражения его глубочайшего к ним почтения и наградить его тем, что он пожелает. Он был либерален, но его свобода была свободой благопристойных людей.

Свободу для тех, у которых есть что-нибудь терять, а для черни столько хлеба, сколько возможно, и палок, побольше палок, единственное средство уничтожить злые инстинкты, раждающиеся вместе с человеком и развивающиеся без узды религии.

- Знаете ли вы, - говорил он, - почему Франция богаче нас и прогрессивнее?... Потому что она хорошо разделалась е разбойничьими коммунами и в несколько дней было расстреляно более сорока тысячь этих людей, причем прибегали в пушкам и митральезам, чтобы поскорее покончить с низким сбродом, и затем все потекло мирно и гладко. Мне, - продолжал сеньорито докторальньны тоном, - не нравится Франция, потому что она республика, и потому что там приличные люди забыли Бога и смеются над его служителями. Но я желал бы для нашей страны человека, подобного Тьеру. Это то, что недостает нам здесь, человека, который улыбается и стреляеть картечью в сволоч.

И он улыбался, чтобы показать, что сам способен быть таким же Тьером, каким был тот.

Конфликт в Хересе был бы устранев им в двадцать четыре часа. Пусть дадут ему власть и увидят, на что он способен. Основательные экзекуции во времена "Черной руки" привели к некоторым результатам. Толпа струсила перед виселицами, возведенными на площади de la Carcel. Ho этого недостаточно. Требуется хорошее кровопускание, чтобы отнять силы у мятежного быдла. Если бы правил он, были бы уже забраны в тюрьму агитаторы и вожди всех союзов крестьянских работников, которые вносят тревогу в город.

Но и это тоже казалось ему недостаточным, только лишь полумерой и он затем поправлялся, делая более свирепые предложения. Лучше было бы провоцировать мятежников, He дать планам их созреть, ущипнуть их, чтобы выскочили бы они раньше времени, и лишь только они перейдут к открытому возстанию напаст на них и не давать пощады никому! Много жандармерии, много конной стражи, много артиллерии.

Для этого-то богатые и несут бремя налогов, большаия часть которых идет на войско. Если это не было бы так, на что служили бы солдаты, стоившие так дорого, в стране, которой не предстоит вести войну?

В виду предупредительной меры нужно было бы стереть с лица земли развратных агитаторов, подбивающих в мятежу полчище нужды. Всех тех, которые ходят по деревням, из села в село, раздавая гнусные прокламации и ядовитые брошюрки - расстрелять. Всех тех, которые зубоскалят и говорять бешеные речи в этих тайных собраниях, ночью по артелям или в окрестностях какого-нибудь постоялаго двора - расстрелять. To же самое и тех, которые на виноградниках, ослушиваяс хозяев и гордясь умением читать, сообщают своим товарищам сведения о нелепостях, печатаемых в газетах... И Фернандо Сальватьерра тоже расстрелять.

Но едва он сказал это, сеньорито словно раскаялся в своих словах. Мягкость и добродетели этого мятежника внушали ему известное уважение. Даже слушатели Луиса, вполне одобрявшие его предложения, на этот раз хранили молчание, точно им было противно включить революционера в щедрое распределение расстрелов. Он был безумец, вызывавший удивление, святой, не веривший в Бога; и эти сеньоры чувствовали в нему уважение, равное уважению, мавра в полоумному святоше, который проклинает его и угрожает ему палкой.

- Нет, - продолжал свою речь синьорито, - на Сальватьерру следует надеть рубашку для сумасшедших и пусть отправляется, пропагандирует учение в доме умалишенных на весь остаток своей жизни.

Слушатели Дюпона одобряли эти предложения. Владетели касенных заводов, старички с седеющими бакенами, проводившие часы, созерцая бутылки в священнодействующем безмолвии, изменяли своей серьезности, чтоб улыбнуться юноше.

- Этот молодой человек весьма талантлив, - заявил один из них. - Он говорит точно депутат.

И остальные одобряли его.

- Двоюродный его брат Паблито позаботится о том, чтобы мы его выставили кандидатом, когда наступят выборы.

Луис чувствовал себя подчас утомленным и от триумфов, которые он пожинал в казино, и от изумления, внушаемого внезапной серьезностью былым товарищам веселой жизни. Воскресали вновь наклонности его развлекаться с людьми уничиженными.

Бласко-Ибаньес Висенте - Винный склад (La bodega). 3 часть., читать текст

См. также Бласко-Ибаньес Висенте (Vicente Blasco Ibanez) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Винный склад (La bodega). 4 часть.
- Я по горло сыт сеньоритами, - говорил он с отвращением выдающагося ч...

Винный склад (La bodega). 5 часть.
Ранним вечером собрались первые кучки рабочих на громадной равнине Кау...