Бласко-Ибаньес Висенте
«Винный склад (La bodega). 2 часть.»

"Винный склад (La bodega). 2 часть."

В центре выделялась башня господского дома. Ее было видно из Хереса, господствующей над холмами, покрытыми виноградными лозами, владея которыми Дюпоны являлись первыми помещиками во всей округе. Башня эта была претенциозной постройкой из красного кирпича, с фундаментом и углами белаго камня; острые зубцы верхней её части были соединены железными перилами, превращавшими в обыкновенную террасу верх полуфеодального здания. По одну сторону этой башни выделялось то, что считалось лучшим в Марчамало, о чем дон-Пабло заботился больше всего среди новых своих построек - обширная часовня, украшенная колоннадой и мрамором, словно величественный храм. С другой стороны башни, одно из зданий старого Марчамало почти неприкосновенным осталось в прежнем своем виде. Эта постройка, ннзкая, с аркадами, вмещавшая в себе комнату приказчика и обширную ночлежку для виноградарей, с печкой, от дыма которой почернели стены, была лишь недавно подкреплена незначительной поправкой.

Дюпон, который выписал артистов из Севильи для декорирования часовни и заказал в Валенсии образа, сверкавшие золотом и красками, смутился, - видите ли, - перед древностью здания для виноградарей, не дерзнув прикоснугься к нему. Оно отличалось такой стильностью, - попытка обновить этот приют поденщиков равнялась бы преступлению. И приказчик продолжал жить в своих полуразвалившихся комнатурках, всю неприглядност которых Мария де-ла-Лус старалась скрыт, тщательно выбеливая стены. А поденщики спали не раздеваясь на цыновках, которые великодушие дона-Пабло уделяло им, в то время как образа святых утопали в позолоте и мраморе, причем целые недели никто их не лицезрел, так как двери часовни раскрывались только, когда хозяин приезжал в Марчамало.

Рафаэль долгое время смотрел на здание, опасаясь, чтобы его темная масса не осветилась лучом света и не открылось бы окно, в которое высунул бы свою голову приказчик, встревоженный стремительной беготней и топотом собак. Прошло несколько мгновений, но Марчамало оставалось погруженным в полнейшую тишину. Лишь с полей окутанных мраком поднимался сонливый рокот. На зимнем небе еще сильнее мигали звезды, словно холод обострял их блеск.

Юноша повернул с площади и обогнув угол старого здания, пошел по дорожке между домом и рядом густого кустарника. Вскоре он остановился у решетчатого окна, а когда он слегка ударил суставами пальцев о дерево переплета, окно открылось и на темном фоне комнаты выделилась роскошная фигура Марии де-ла-Лус.

- Как ты поздно, Рафае! - сказала она шепотом. - Который час?

Надсмотрщик взглянул на небо, читая в звездах с опытностью деревенского жителя.

- Должно быть теперь около двух с половиною часов пополуночи.

- А лошадь? Где ты ее оставил?

Рафаэль объяснил ей, кась он ехал. Лошадь оставлена им в маленьком постоялом дворике де-ла-Корнеха, в двух шагах отсюда, на краю дороги. Отдых был необходим для лошади, так как весь пут сюда был сделан им галопом.

Эта суббота выдалась у него очень трудная. Многие из поденщиков и поденщиц пожелали провести воскресенье в своих селах, в горах, и просили выдать им рассчет за неделю, чтобы передать деньги семьям своим. Можно было сойти с ума, сводя счеты с этими людьми, которые вечно считают себя обманутыми. Притом ему еще пришлось позаботиться о плохих семенах; перетряхнуть их и принять другия меры с помощью Сарандильи. Затем у него явились подозрения на счет рабочих с пастбищ, так как выжигая уголь, они наверное обкрадывают хозяина. Одним словом, он не присел ни минуты в Матансуэле и лишь после двенадцати часов ночи, когда в людской потушили огни оставшиеся там поденщики, он решился предпринят свое путешествие. Как только рассветет, он вернется на постоялый дворик, сядет там верхом и сделает вид, будто сейчас приехал из Матансуэла и явится на виноградник, чгобы крестный не подозревал, как он провел ночь.

После этах объяснений оба хранили молчание, держась за решетку окна, но так, что руви их не дерзали встретиться. И они пристально смотрели друг на друга, при мерцающем свете звезд, придававшем их глазам необычайный блеск. Рафаэль первый прервал молчание.

- Тебе нечего сказать мне? После того, как мы целую неделю не виделись, ты точно дурочка, смотриш на меня во все глаза, будто я дикий зверь.

- Что же мне говорить тебе, разбойнцв?... Сто я тебя люблю, что все эти дни я провела в тоске, самой глубокой, самой мрачной, думая о моем цыгане.

И двое влюбленных, вступив на покатый путь страсти, убаюкивали друг друга музыкой своих слов, с многоречивостью, свойственной южным испанцам.

Рафаэль, ухватавшись за решетку окна, дрожал от волнения, говоря с Марией де-ла-Лус, точно его слова исходили не из его уст, и возбуждали его сладким опьянением. Напевы народных романсов, гордые и нежные слова любви, слышанные им под аккомпанимент гитары, смешивались в том любовном молебствии, которое он вкрадчивым голосом шептал своей невесте.

- Пусть все горести жизни твоей обрушатся на меня, свет души моей, а ты познай одне лишь её радостии. Лицо твое - лицо божества, моя хитана (Цыганка.); и когда ты смотриш на меня, мне кажется, чго младенец Христос глядит на меня своими дивными глазами... Я желал бы быть доном Пабло Дюпоном со всеми его бодегами, чтобы вино из старых бурдюков, принадлежавших ему и стоющих многия тысячи песетас пролить у ног твоих, и ты бы встала своими прелестными ножками в этот поток вина, а я сказал бы всему Хересу: "Пейте, кабальеросы, вот где рай!" И все бы ответили: "Ты прав, Рафаэль, сама Пресвятая Дева не прекраснее ея". Ах, дитя! Еслиб ты не полюбила меня, на твою долю выпала бы горькая судьба. Тебе пришлось бы идти в монахини, потому что никто не дерзнул бы ухаживат за тобой. Я бы стоял у твоих дверей, и не пропустил бы к тебе и самого Господа Бога.

Мария де-ла-Лус была польщена свирепым выражением лица её жениха при одной лишь мысли, что другой мужчина мог бы ухаживать за ней.

- Глупый ты! Ведь я же люблю одного лишь тебя! Мой мызник околдовал меня, и я - как ждут пришествия ангелов, - жду той минуты, вогда я переберусь в Матансуэлу, чтобы ухаживать за моим умницей надсмотрщиком!... Ты ведь знаешь, что я могла бы выйти замуж за любого из этих сеньоров в конторе, друзей моего брата. Наша сеньора часто говорит мне это. А в иной раз она уговаривает меня идти в монахини, и не из числа иростых, а с большим приданым, и обещает взять на себя все расходы. Но я отказываюсь и говорю: "Нет, сеньора, я не хочу быть святой; мне очень нравятся мужчины... Иисусе Христе, что за ужасы я говорю! - не все мужчины мне нравятся, нет; один лишь только мой Рафаэль, который, сидя верхом на коне. кажется настоящим Михаилом Архангелом. Только не возгордись ты слишком этими похвалами, ведь я же шучу!... Вся я горю желанием быть мызницей моего мызника, который бы любил меня и говорил бы мне сладостные речи. С ним кусок черствого хлеба мне милее всех богатств Хереса.

- Да будут благословенны твои уста! Продолжай, дитя; ты возносишь меня на небо, говоря тажия речи! Ничего ты не потеряешь, отдав мне свою любовь. Чтобы тебе жилось хорошо, я на все пойду; и хотя крестный и рассердится, лишь только мы поженимся с тобой я опять займусь контрабандой, чтобы наполнит тебе передник червонцами.

Мария де-ла-Лус запротестовала с жестом ужаса. Нет, этому не быват никогда. Еще теперь она волнуется, вспоминая ту ночь, когда он приехал к ним, бледный, как мертвец, и истекающий кровью. Они будуть счастливы, живя в бедности, и не искушая Бога новыми приключениями, которые могут стоит ему жизни. К чему им деньги?

- Всего важнее, Рафаэль, лишь одно: любить друг друга, - и ты увидишь, солнце души моей, когда мы с тобой будем жить в Матансуэле, какую сладкую жизнь я устрою тебе.

Она тоже из деревни, как и её отец, и желает оставаться в деревне. Ее не пугает образ жизни на мызе. Сейчас видно, что в Матансуэле неть хозяйки, которая бы сумела превратит квартиру надсмотрщика в "серебряное блюдо". Привыкший к беспорядочному существованию контрабандиста и к заботам о нем той старой женщины на мызе, он тогда поймет лишь что такое хорошая жизнь. Бедняжка! По беспорядку его одежды она видит, как нужна ему жена. Вставать они будуть с рассветом: он, - чтобы присмотреть за отправкой в поле рабочих, она - чтобы приготовить завтрак и держать дом в чистоте этими вот руками, данными ей Богом, ни мало не пугаясь работы. В деревенском своем наряде, который так идет к нему, - он сядет верхом на коня, со всеми пришитыми на месгв путовицами, без малейшей дырки на штанах, в рубахе снежной белизны, хорошо проглаженной, как у сеньорито из Хереса. А возвращаясь с поля домой, муж встретит жену у ворот мызы, одетую бедно, но чисто, словно струя воды; хорошо причесанную, с цветами в волосах и в переднике ослепительной белизны. Олья (Похлебка, варево.) их будет уже дымиться на столе. А готовит она вкусно, очень вкусно! Отец её трубит об этом всюду и всем. Весело пообедают они вдвоем, с приятным сознанием, что сами заработали себе свое пропитание, и он снова уедет в поле, а она сядет за шитье, займется птицами, будет месить хлеб. Когда же стемнеет, они, поужинав, лягут спать, утомленные работой, но довольные проведенным днем, и заснут спокойно и приятно, как люди потрудившиеся и не чувстующие угрызений совести, потому что никому не сделали зла.

- Подойди-ка ближе сюда, - страстно заговорил Рафаэль. - Ты еще не все хорошее перечислила. У нас потом явятся дети, хорошенькие малютки, которые будут бегать по двору мызы.

- Молчи, каторжник! - воскликнула Мария де-ла-Лус. - Не забегай так далеко вперед, а то еще грохнешься на землю.

И оба замолчали, - Рафаэль, - улыбаясь, при виде густой краски, залившей лицо его невесты, в то время как она одной из маленьких своих ручек угрожала ему за его дерзость.

Но юноша не мог молчать и с упорством влюбленного заговорил снова с Марией де-ла-Лус о своих терзаниях, когда он только что отдал себе отчеть в пылком своем чувстве к ней.

Впервые он понял, что любит ее, в страстную неделю, при выносе плащаницы. И Рафаэль смеялся, так как ему казалось забавным, что он влюбился в такой обстановке: - во время процессии шествия монахов разных орденов, при колыхании хоругвей, и звувов кларнетов и мавританских барабанов.

Процессия проходила в поздние ночные часы по улицам Хереса среди унылаго безмолвия, точно весь мир должен был умереть, и он держа шапку в руках, с сокрушением сердда смотрел на процессию, волновавшую ему душу. Вскоре, во время одной из осталовок ея, какой-то голос прервал молчание ночи, голос, заставивший плакать сурового контрабандиста.

- И это была ты, дорогая; это был твой золотой голос, сводивший с ума людей. - "Она доч приказчика из Марчамало", - говорили подле меня. "Да будут благословенны её уста - это настоящий соловей!" Грусть сжала мне сердце, я сам не знаю почему, и я увидел тебя среди твоих подруг, такую прекрасную, словно святую, поющую saeta (Стрелу.) со сложенными руками, устремив на изображение Христа твои большие глазища, казавшиеся зеркалами, в которых отражались все свечи процессии. И я, игравший с тобой в детстве, подумал, что это не ты, а другая, что тебя подменили; и я почувствовал боль в сердце, словно меня резнули ножом. Я посмотрел с завистью на Христа в терновом венце, потому что ты пела для Hero и смотрела на Hero во все свои глаза. И чуть было я не сказал Ему: "Сеньор, окажите милость бедняку и уступите на короткое время мне свое место на кресте. Пуст увидят меня на нем, с пригвожденными к кресту руками и ногами, лишь бы только Мария де-ла-Лус пела мне своим ангельским голосом.

- Сумасшедший! - сказала смеясь молодая девушка, - Краснобай! Вот как ты мне туманишь голову с этой твоей ложью, которую ты придумываешь!

- Потом я опять услышал тебя на площади de la Carcel. Бедняжки арестанты, сидя за решотками, точно какие-то хищные звери, пели Христу очень грустные saetas, в которых реч шла об их оковах и горестях, о плачущих матерях, и о детях, которых они не могут обнять и поцеловать. А ты, сердце мое, отвечала им с площади другими saetas, столь сладостными, как пение ангелов, прося Бога смиловаться над несчастными. Тогда я поклялся, что люблю тебя всей душой, что ты должна принадлежать мне, и я испытывал желание крикнть беднягам за решотками: "До свидания, товарищи; если эта женщина не любит меня, я совершу что-либо ужасное: убью кого-нибудь, и в следудещем году и я буду пет в тюрьме вместв с вами песню распятому Христу в терновом венце".

- Рафаэль, не будь извергом, - сказала девушка с некоторым страхом. - He говори таких вещей; это значило бы искушать милосердие Божие.

- Вовсе неть, глупенькая моя; ведь это же только так - манера говорить. К чему мне стремитъся в те места печали! Я стремлюсь в одно лишь место - в наш рай любви, когда женившись на моей смуглянке-соловушке, я ее возьму в себе в теплое гнездышко в Матансуэло... Но, о, дитя! Сколько я выстрадал с того самого дня! Сколько перенес я мук, раньше чем сказать: "Я люблю тебя!" Часто приезжал я в Марчамало по вечерам, с запасом хорошо подготовленных косвенных признаний, надеясь, что ты поймешь меня, а ты - ни мало не понимала, и смотрела на меня, точно образ "Dolorosа", сохраняющий и в страстную неделю тот же вид, как и в остальное время года.

- Ах, глупенький! Ведь я же поняла все с первого раза! Я сейчас же угадала любовь твою ко мне я была счастлива! Но долг требовал скрывать это. Девушке не следует смотреть на мужчин так, чтобы вызвать их говорить ей: "Я люблю тебя!" Это неприлично.

- Молчи, жестокосердая! Мало ты заставила меня страдат в то время! Я приезжал к вам верхом, после того как у меня происходили перестрелки с таможенной стражей, и когда я видел тебя, сердце мое пронизывалос страхом, словно ножом, и меня бросало в дрожь. "Я скажу ей это, я скажу ей то". Но лишь только я взгляну на тебя, я уже не в соотоянии сказать ни слова. Язык мой немел, в голове наступал туман, как в дни, когда я ходил в школу. Я боялся, что ты рассердишься и что сверх того крестный еще угостит меня градом палочных ударов, приговаривая: "Вон отсюда, бессовестный"; подобно тому, как выгоняют забежавшую на виноградник бродячую собаку... Наконец, все было высказано. Помнишь? Далось нам это не легко, но мы поняли друг друга. Произошло дело после полученной мною раны от выстрела, когда ты ухаживала за мною как мать, и, когда вечером я пел и слушал твое пение, здесь, под аркадами. Крестный наигрывал на гатаре, и я, устремив глаза мои в твои, словно хотел съесть их, запел:

В кузне молот с наковальней

Разбивают все металлы,

Но разбить ничто не в силах

Страсть, что я к тебе питаю.

И пока крестный подпевал: "тра, тра; тра, тра", точно он молотом бил о железо, ты вспыхнула как огонь и опустила глаза, прочитав, наконец, в моих глазах. И я сказал себе: "Дело идет на лад". Так оно и оказалось, не знаю как, но мы признались друг другу в любви. Быть может, утомившись заставлять меня страдать, ты укоротила мне путь, чтобы я потерял свой страх... И с тех пор во всем Хересе и во всех его окрестностях нет человека, более счастливого и богатого, чем Рафаэ, надсмотрщик в Матансуэле... Ты знаешь дона Пабло со всеми его миллионами? Но рядом со мной он - ничто, простая вощаная мазь!... И все остальные владельцы виноградников - ничто! Хозяин мой, сеньор-то Луис, со всем его имуществом и всей стаей расфуфыренных женщин, которых он держит при себе... тоже ничто! Самый богатый в Хересе я, который возьмет к себе на мызу некрасивую смуглянку, слепенькую, так как у бедняжки почти не видать глаз, и, кроме того, у неё еще один недостатои - тоть, что когда она смеется, на лице у нея, являются прековарные ямочки, словно все оно изъедено оеспой.

И держась за решетку, он говорил с таким пылом, что казалось, сейчас просунет лицо свое сквозь прутья решетки, стремясь к лицу Марии де-ла-Лус.

- Тише, - сказала девушка, угрожая ему с улыбкой. - Дождешься, что я уколю тебя, но только шпилькой из моей косы, если ты не успокоишься. Ведь ты, Рафае, знаешь, что некоторые шутки мне не по вкусу и прихожу я на свидание к окну только потому, что ты обещал держаться как следует.

Жест Марии де-ла-Лус и её угроза закрыт окно принудили Рафаэля сдержать свой пыл, и нескольюо податься назад от решетки.

- Пусть будет по-твоему, жестокосердая. Ты не знаешь, что значит любить, и потому ты такая холодная и спокойная, словно стоишь за обедней.

- Я не люблю тебя? Малютка ты этакий! - воскликнула девушка.

И теперь уже она, забывая свою досаду, принялась говорить еще с большим жаром, чем её жених. У неё другой род любви, но она уверена, что положив на весы оба их чувства, между ними ни в чем не окажется разницы. Брат её лучше её самой знает о той горячности с которой она любит Рафаэля. Как смеется над ней Фермин, когда прийдет к ним на виноградник и начнет ее расспрашивать о её женихе.

- Я люблю тебя, и думаю, что любила тебя всегда, с тех самых пор, как мы еще были детьми и тебя за руку приводил в Марчамало твой отец, такого маленького мальчугана, с деревенскими твоими ухватками, заставлявшими смеяться и барчуков, и нас. Я люблю тебя, потому что ты одинок на свете, Рафаэ, и у тебя нет ни отца, ни родных; потому что ты нуждаешься в добром человеке, который был бы всегда с тобой и этим человеком буду я. И еще люблю тебя, потому что ты много страдал, зарабатывая себе насущный хлеб, бедняжечка мой! и я тебя видела чуть что не мертвым в ту ноч и тогда же поняла; что ты властвуешь в моем сердце. Притом ты заслуживаешь, чтобы я тебя любила за твою честность и доброту; за то, что проводя время среди женщин, головорезов и вечных кутежей, подвергаясь опасности лишиться жизни с каждым червонцем, который ты доставал, все же ты думал обо мне, и, чтобы рзбавить милую свою от огорчений, захотел быть бедным и трудящимся. И я вознагражу тебя за все, что ты делал тем, что буду любить тебя много, много, изо всех моих сил. Я буду тебе и матерью, и женой, и всем, чем мне надо быть, чтобы ты жил довольный и счастлявый.

- Оле! Продолжай говорить такие милые речи, поселянка моя, - сказал Рафаэль с новым взрывом восторга.

- Я люблю тебя также, - продолжала Мария де-ла-Лус с некоторой серьезностью, - потому что я достойна тебя, и думаю, что я добра и, будучи твоей женой, не доставлю тебе ни малейшего огорчения. Ты меня еще не знаешь, Рафаэ. Еслиб я когда-нибудь увидела, что могу причинить тебе горе, что не стою такого человека как ты, я бы рассталась с тобой и умерла бы с горя без тебя. Но хотя бы ты стоял на коленях передо мной, я притворилась бы, что забыла свое чувство! Суди по этому люблю ли я тебя?

И говоря это, голос её звучал так грустно, что Рафаэль должен был подбодрит ее. К чему думать о таких вещах? Нет ничего на свете, что могло бы разлучить их. Они знают друг друга и каждый из них достоин другого. Быть может, он, из-за своего прошлаго, не заслуживал бы её любви, но она добра и сострадательна и дарит ему царскую милость своего расположения. Впереди у них и жизнь и взаимная любовь.

И чтобы стряхнуть с себя грусть, навеянную её словами, они переменили тему разговора, обратившись к торжеству, которое имело быть устроенным доном-Пабло через несколько часов в Марчамало.

Виноградари, всегда по вечерам в субботу уходившие в Херес повидаться с своими семьями, спали эту ночь здесь. Их было более трехсот человек: хозяин приказал им остаться, чтобы присутствовать на обедне и на процессии. С доном-Пабло приедут все его родственники, а также служащие в конторе. И много народу из бодеги. Это большое торжество, на котором неоомненно будеть присутствовать и её брат. И она смеялась, думая, какую физиономию сделает Фермин, и что он скажет после празднества, когда он придет кь ним на виноградник и встретится здесь с Сальватьеррой, который, время от времени, посещал с некоторыми предосторожностями своего старого друга-приказчика.

Рафаэль заговорил тогда о Сальватьерре, о его неожиданном посещении мызы и удивительных его нравах.

- Этот добрый сеньор превосходнейщий человек, но очень неудобный. Еще немного и он бы мне революционизировал как есть всю людскую. Видите ли: это вот плохо, и то плохо, и бедные тоже имеиот право жить и т. п. Несомненно, что на свете не все обстоит так, как бы следовало, но самое необходимое в мире - любить друг друга и иметь охоту трудиться. Когда мы с тобой будем хозяйничат на мызе, всего имущества у нас будет лишь три песеты в день, хлеб и еще кой-что. Должность надсмотрщика не очень-то прибыльная. А ты увидишь, как мы весело заживем, не!смотря на то, что сеньор Сальватьерра говорит в своих проповедях и зажигательных речах. Но только, чтоб крестный не узнал, как я говорю о его товарище, потому что когда затрогивают дона-Фернандо, хуже для него, чем, например, еслиб даже затронули тебя.

Рафаэль говорил о своем крестном одновременно и почтительно и со страхом. Старик знал о его ухаживании за его дочерью, но не говорил об этом ни с ним, ни с Марией де-ла-Лус. Молча допускал он их любовь, уверенный в своей власти и в том, что одно его слово может уничтожить все надежды влюбленных. Рафаэль не смел просить руки Марии де-ла-Лус у её отца, а она, когда жених, набравшись храбрости, собирался поговорить с крестным, с некоторым испугом просила его не делать этого.

Они ничего не потеряют, отложив свадьбу, и родители их тоже женихались долгое время. Молчание сеньора Фермина означало согласие. И Рафаэль, скрываясь от крестного, чтобы ухаживать за его дочерью, терпеливо ждал со дня на день, когда старик в один прекрасный день встанет перед ним и скажет ему с своей деревенской грубостъю: "Чего ты ждешь, чтобы забрать ее себе, дурень? Бери ее и да благо те будет".

Стало рассветать. Рафаэль яснее видел теперь сквозь решетку лицо своей невесты. Бледный свет зари придавал голубоватый оттенок её смуглому лицу, отражаясь перламутровым отблеском на белках её глаз и усиливая чернуио тень её ресниц. Co стороны Хереса небо озарилось потоком лилового света, все больше расплывавшагося и поглощавшего в себе звезды. Из ночного тумана вырисовывался вдали город с густолиственными деревьями парка, с громадой белых его домов и улиц, в которых мигали последние газовые фонари, словно гаснущия звезды. Дул холодный утренний ветерок: земля и растения засверкали росой, соприкоснувшись со светом. Махая крыльями, вспорхнула из кустарника птица, издавая пронзительный крик, испугавший молодую девушку.

- Уходи, Рафаэль, - сказала она с поспешностью страха, - уходи сейчас же. Разсвело и отец мой скоро встанеть. К тому же, не замедлять проснуться и виноградари. Что они скажут, если увидят нас с тобой в такие часы?

Но Рафаэль отказывался уходит. Так скоро! После ночи, проведенной столь сладостно!...

Девушку охватило нетерпение. Зачем мучить ее, ведь они сегодня же увидятся снова. Пуст он скорей идет на тот постоялый дворик и садится на лошадь, лишь только откроют двери дома.

- Я не уйду, не уйду, - говорил он умоляющим голосом и со страстью, сверкающей у него в глазах. - Я не уйду... Но если ты хочешь, чтобы я ушел?...

Он еще больше прижался к решетке и робким шепотом объявил, под каким условием он готов уйти. Мария де-ла-Лус откинулась назад с жестом протеста, точно испугавшись приближения этих уст, умолявших из-за решетки.

- Ты меня не любишь, - сказала она. - Если-б любил, не просил бы таких вещей.

И она прикрыла себе лицо руками, как бы собираясь заплакать.

Рафаэль просунул руку через решетку и нежно рознял перекрещенные пальцы, скрывавшие от него глаза его возлюбленной.

- Ведь это же была лишь шутка, дитя мое. Прости меня грубиана! Лучше всего побей, дай мне пощечину, я ее вполне заслужил.

Мария де-ла-Лус, с лицом, слегка раскрасневшимся от давления её рук, улыбалась, побежденная смирением своего возлюбленного, молившего ее о прощении.

- Прощаю тебя, но сейчас же уходи! Воть увидишь, они придут сюда... Да, да, прощаю, прощаю тебя... Только не будь настойчив, уходи скорей.

- Но чтобы убедить меня в том, что ты действительно простила меня, дай мне пощечину. Или ты мне ее дашь, или же я не уйду!

- Дать тебе пощечину! Этакий ловкач, нечего сказать! Знаю я чего ты добиваешься, плут! Бери и уходи сейчас же.

Она, откинувшись назад телом, просунула ему через решетку свою полную, красивую руву, усеянную грациозными ямочками. Рафаэль взял руку, восторженно лаская ее. Он целовал розовые ногти, с наслаждением брал в рот кончики её тонких пальчиков, волнуя этим Марию де-ла-Лус за решеткой до нервных подергиваний.

- Оставь меня, злой человек! Я зикричу, разбойник.

И выдернув руку, она освободилась от его ласк, заставлявших ее дрожать каким-то внутренним щекотаньем; затем быстро захлопнула окно. Рафаэль еще долго стоял неподвижно и, наконец, удалился, когда перестал чувствовать на устах своих впечатление руки Марии де-ла-Лус.

Прошло еще много времени, прежде чем обитатели Марчамало дали признаки жизни. Когда приказчик отворил дверь помещения виноградных давилен, дворовые собаки, залаяли и запрыгали кругом него. Потом, мало-по-малу, с выражением недовольства на лицах стали выходит на эспланаду виноградари, принужденные оставаться в Марчамало для присутствовавия на готовящемся торжестве.

Небо было лазурное и на нем не видно было самого легкого пятна облаков. На рубеже горизонта пурпуровая полоса возвещала о восходе солнца.

- Дай нам Бог добрый день, кабальеросы, - сказал приказчик, обращаясь в поденщикам.

Ho они делали отрицательные жеоты, или пожимали плечами, словно им безразлично будеть ли такая или иная погода, когда они не со своими семействами.

Рафаэль появился верхом, въезжая галопом на холм виноградника, точно он ехал с мызы.

- Ты встаешь ранехонько, парень, - сказал ему крестный насмешливо. - Видно, дела в Марчамало лишають тебя сна.

Надсмотрщик, бродя вблизи дверей дома, не встретил однако Марии де-ла-Лус.

Только поздним утром старик Фермин, наблюдавший с вершины холма за большой дорогой, увидел в конце белой полосы, отделявшей поляну от дороги, большое облако пыли, а среди него черные пятна экипажей.

- Они едуть, парни! - крикнул он виноградарям. - Хозяин едеть! Смотрите, встретьте его хорошенько, как приличествует порядочным людям.

И поденщики, следуя указаниям приказчика, встали в два ряда по обеим сторонам дороги.

Обширный каретный сарай Дюпона опустел вследствие готовящагося празднества. Лошади и мулы, как и верховые кони миллионера, были выведены из больших конюшен, находивишхся позади его бодеги, и запряжены в своей сверкающей сбруе в экипажи всех родов, которые Дюпон покупал в Испании, или выписывал из Англии, с расточительностью богача, не имеющего возможности хвастнуть своим достатком иным образом.

Дон-Пабло вышел из большого ландо, подавая руку толстому священнику с румяным лицом и в шелковой рясе, сиявшей на солнце. Как только он убедился, что его спутник вышел из экипажа без затруднений, он поспешил помочь сделат то же своей матери и жене, одетым с ног до головы в черном, с мантильей, спущенной на глаза.

Виноградари, стоявшие неподвижно в две шеренги, сняли шляпы, приветствуя хозяина. Дюпон, довольный этим, улыбнулся, и священник сделал то же самое, окинув поденщиков взглядом покровительствующего сострадания.

- Весьма похвально, - сказал он льстивым тоном на ухо дон-Пабло. - Повидимому, это люди хорошие. Сейчас заметно, что они служать барину-христианину, который наставляеть их своим добрым примером.

И другие экипажи стали подъезжать с громким звоном бубенчиков и пылью, поднимаемой копытами лошадей. Эспланада наполнилась людьми. Свиту Дюпона составляли все его родственники и служащие в конторе. Даже его двоюродный брат Луис покинул, с заспанным лицом, на рассвете, почтенное общество своих друзей, чтобы присутствовать при торжестве и сделать этам приятное дону-Пабло, в покровительстве которого он как раз нуждался.

Увидав Марию де-ла-Лус, собственник Матансуэлы пошел ей навстречу под аркады, смешавшись здесь с поваром Дюпона и всей толпой только что прибывших слуг, которые были завалены съестными припасами и просили дочь приазчика провести их на господскую кухню, чтобы занятъся там изготовлением званого обеда.

Фермин Монтенегро вышел с доном-Рамоном, начальником конторы, из другого экипажа и они вдвоем удалились в самый конец эспланады, как бы убегая от властного Дюпона. Этоть последний давал приказания слугам относительно празднества и приходил в бешенство, заметив некоторые упущения в приготовлениях к нему.

Послышался первый удар с колокольни часовни, призывавший к обедне. Никто не ждал вне пределов виноградника, но дон-Пабло приказал поденщику звонить три раза изо всей силы, как можно громче. Металлический звук колокола радовал Дюпона, ему казалось, что голос Божий раздается над его владениями, покровительствуя им, как это и должно было быть, потому что хозяин этих владений столь прекрасный христианин.

Между тем священник, приехавший с доном-Пабло, казалось, тоже бежал от криков и бешеных жестов хозяина, которыми он сопровождал свои приказания и любезно присоседился к сеньору Фермину, восхваляя красивое зрелище, представляемое виноградником.

- Как величественно Провидение Господне! И что за дивные вещи он создает! He правда ли, добрый друг?

Приказчик знал священнослужителя. Он был новейшей страстью дона-Пабло, новейшим предметом его восхищения. Это был отец иезуит, о котором много говорили, благодаря тому что в духовных беседах, куда допускались лишь одни мужчины, он умело обсуждал так называемый социальный вопрос, стол запутанный для неверующих. Достигнуть его разрешения было не в их силах, но священник разрешал его в мгновение ока, опираясь на христианское милосердие.

Дюпон отличался изменчивостью и непостоянством в своих увлечениях священнослужителями. To он боготворил отцов иезуитов, и обедня казалась ему не в обедню и проповедь не в проповедь, если оне происходили не в церкви иезуитов. Но он быстро утомлялся рясой иезуитов, его обольщали разные монашествующие ордена и он открывал свой кошелек и двери своего дома кармелитам, францисканцам или доминиканцам.

Всякий раз, что приезжал на виноградник Дюпон, он являлся с духовным лицом иного разряда, из чего приказчик и узнавал, кто в ту пору были его любимцами. По временам здесь показывались монахи кармелиты, в другие раза доминиканцы или францисканцы. Он приводил иногда даже монахов с длинными бородами, приехавших из далеких стран и лиц кой-как бормотавших по-испанскт. А хозяин с своими восторгами влюбленного, желая подчеркнут заслуги миссионера, говорил приказчику в порыве дружеского доверия:

- Это герой, мученик. Он обратил в христианство много язычников и даже, как я слышал, творить чудеса. Еслиб не скромность его, я бы его попросил снять с себя платье, чтобы ты изумился, глядя на шрамы, оставшиеся на теле его от вынесенных им истязаний.

Разногласия дона-Пабло с доньей Эльвирой происходили на той почве, что любимцы её редко оказывались любимцами её сына. Когда он падал ниц перед иезуитами, благородная сестра маркиза де-Сан-Дионисио возносила до небес францисканцев, указывая на древность их ордена сравнительно со всеми остальными, основаннымдипосле них.

- Нет, мама, - возражал дон-Пабло, сдерживая раздражительный свой характер из уважения к матери, - мыслимо разве сравниват каких-то нищенствующих монахов с отцами иезуитами, самыми учеными богословами церкви?

А когда благочестивая сеньора стояла горой за ученых иезуитов, сын её говорил, чут ли не плача от волнения, о святом пустыннике ассизском и францисканских монахах, могущих преподат неверующим уроки истинной демократии, так как именно им суждено, нежданно-негаданно, разрешить социальный вопрос.

Теперь флюгер благосклонности Дюпона повернулся опять в сторону иезуитов, и он не появлялся нигде без отца Урисабала, уроженца Бискаи, земляка знаменитого св. Игнатия, достоинства, по мнению Дюпона, заслуживающия того, чтобы он их прославлял.

Иезуить смотрел на виноградники с восхищением человека, привыкшего жить среди обыденности городских зданий и только изредка любоваться зрелищем величия природы. Он расспрашивал приказчкаа о том, как обрабатываются виноградники, восхваляя достоинства виноградников Дюпона. И сеньор Фермин, польщенный в своей гордости виноградаря, подумал про себя, что эти иезуиты не столь уже презренные, как выходило по словам друга его, дона-Фернанда.

- Знаете ли, милость ваша, - ведь Марчамало единственный виноградник в мире, цвет всех виноградников Хереса.

И он перечислял условия, необходдимые для обработки хорошего виноградника, с лозами, рассаженными в известковой земле, на склонах холмов, чтобы дождевая вода стекала вниз и не охлаждала бы чрезмерно почву, лшпая виноградный сок его силы. Таким вот образом произрастают эти виноградные грозди - слава страны, - с их маленькими, прозрачными ягодками, белизны слоновой кости.

Увлеченный своим восхщиением, приказчик перечислял священнику, точно он был виноделом, все операции, которые в течение года надлежит проделать с этой землей, чтобы извлечь из неё лучшие её соки. В последнюю четверть года делаются риеtas, т. е. ямы кругом лоз для собирания в них дождевой воды. Эту работу называют chata. Тогда же пролзводится и подрезывание лоз, вызывающее среди виноградарей столкновения, которые иногда даже бывают причиной смерти кого-нибудь; столкновения из-за того, следует ли подрезауь лозы ножницами, как этого требуют хозяева, или же старинным резаком, нечто вроде коротких и тяжелых тесаков, как этого желают работники. Затем, в течение января и февраля производится работа, называемая cava bien, которою земля углаживается и оказывается выравненной, точно по ней прошло гребло. После того, в марте происходит el Golpe lleno, для уничтожения трав, выросших за время дождей, и вместе с тем осушивают также и почву. А в июне и июле имеет место la Vina, которою сдавливается земля, образуя твердую кору, чтобы в ней сохранялись её соки для передачи их виноградной лозе. Сверх этого, лозы окуривають серой в мае, когда начинают появляться грозди, чтобы избежать cenizo, болезнь, ведущую к отвердению виноградных ягод.

И сеньор Фермин, желая наглядно доказать беспрерывную заботливость, требуемую в течение года этой почвой, имеющую ценност золота, приседал на корточки, чтобы поднят горсть известковой земли и показал священнику великолепие маленьких, белых, растертых крупинок, в которых не давали появться ни одному зародышу паразитного растения. В пространстве между рядами виноградных лоз виднелась растолченная, вычищенная и словно полированная земля, с таким же блеском, еслиб это был пол салона. А виноградник Марчамало необъятной величиной распространяется на многях холмах и требует громадного труда для обработки его.

Несмотря на суровость, проявляемую приказчиком относительно виноградарей во время их работ, теперь, когда они отсутствовали, он говорил с состраданием о тяжелом их труде. Получали они в день десят реалов, непомерная поденная плата сравнительно с получаемой полевыми рабочими на мызах. Но их семейства должны были жить в городе и, кроме того, харчи были на их счет, и они сообща покупали себе хлеб и menestra (похлебку из разных овощей), ежедневно привозимые им из Хереса на двух подводах. Рабочий инструмеят тоже был их собственный: мотыка, весом в девять фунтов, которою они, с зари до зари, должны были управлять с легкостью, словно это камыш, имея лишь час отдыха во время завтрака, час во время обеда, и те несколько минут, которые им дарил приказчик своим позволением покурит.

- Девять фунтов, сеньор! - добавил старший Фермин. - Это может показаться вещью легкой и словно игрушкой на короткое время, но надо видеть, во что обращается человек после того, как он целый день подымал и опускал мотыку. Под вечер она весит пуды, - что я говорю пуды, тысячи пудов! Так и кажется, что подымаешь на воздух весь Херес, делая удар мотыкой.

В виду того, что он говорил с приятелем хозяина, он не умолчал и об уловках, к которым обыкновенно прибегают в виноградниках, чтобы ускорить работу и выжать у поденщика все соки его. Выбирают самых ловких и сильных рабочих и им обещают реал прибавки, ставя их во главе отряда поденщиков. В признательность за прибавку избранные трудятся изо всех сил, разбивая землю своей мотыкой, и едва вздыхая между одним и другим ударом. Остальные же несчастные, чтобы не отстать, должны следовать примеру передового рабочаго и удерживаться всеми своими усилиями на одном уровне с товарищем, пришпоривающим их.

Вечером, полумертвые от усталости, они, в ожидании ужина, играют в карты, или же тихонько поют. Дон-Пабло строго-настрого запретил им читать газеты. Единственная их радость суббота, когда, с наступлением ночи, они покидают виноградники, направляясь в Херес, чтобы идти к обедне, как они выражаются. Воскресный день до позднего вечера проводится ими в их семействах, и часть заработка, оставшуюся у них после уплаты за харчи, они в то время передают женам.

Священник выразил удивление, почему виноградари остались в Марчамало, раз сегодня воскресенье?

- Потому, что они хорошие ребята, - сказал лицемерным тоном приказчик, - и очень любят хозяина. Достаточно было мне сообщит им, оть имени дона-Пабло, о готовящемся торжестве, чтобы бедняги добровольно остались здесь и не пошли бы домой.

Голос Дюпона, звавший своего знаменитого друга, отца Урисабала, заставил его покинуть приказчика и направиться к церкви в сопровождении дона-Пабло и всей его семьи.

Сеньор Фермин увидел тогда, что сын его прогуливается по одной тропинке с доном-Рамоном, начальником конторы. Они говорили о прекрасном состоянии виноградника. Благодаря инициативе дона-Пабло, Марчамало снова становилось тем, чем это поместъе было в лучшие свои дни. Филоксера истребила множество лоз, бывших славой фирмы Дюпонов, но нынешний директор засадил опустошенные паразитами покатости холмов американскими лозами, - нововведение еще не виданное в Хересе; и знаменитое поместье вернется к славным своим временам, не страшась уже вторжений филоксеры. В этих видах готовилось торжество, чтобы благословение Божие простерло вечное свое покровительство над холмами Марчамало.

Начальник конторы пришел в восторг от зрелища колыхавшихся виноградных лоз и разразился лирическим потоком хвалы. Дело рекламы фирмы было поручено ему, и из-под его пера старого журналиста и интеллигента, потерпевшего крушение, вытекали объявления, брошюрки, сообщения и проспекты на четвертых страницах газет, восхвалявшие чудные качества вин Хереса, и в особенности вин фирмы Дюпон. Слог этих восхвалений был до того высокопарный, торжественный и полный пафоса, что трудно было разгадат, пишеть ли все это автор рекламы искренно, или же позволяеть себе подшучивать над директором фирмы и над публикой. Читая произведения его, волей неволей приходилось верить, что вино Хереса столь-же насущная потребность, как и хлеб, и что люди, не пьющие его, осуждены на близкую смерт.

- Посмотри-ка, Фермин, сын мой, - говорил он, с ораторским пафосом, - что за прелесть эти виноградники! Я горжусь тем, что состою на службе у фирмы, обладающей поместьем Марчамало. Ничего подобного неть ни в одной другой стране, и когда я слышу разговоры о прогрессе во Франции, о вооруженной силе немцев, или о морском могуществе англичан, я говорю себе: "Прекрасно, но где же у них вина, подобные винам Хереса?" Никогда нельзя достаточно расхвалить это вино, приятное для глаз, ароматичное для обоняния, доставляющее наслаждение вкусу и дающее подкрепление желудку! Ты согласен со мной?...

Фермин утвердительно кивнул головой и улыбнулся, как бы угадывая, что дон-Рамон собирается сказать. Он знал наизусть красноречивые отрывки из его рекламных объявлений о фирме, ценимые доном-Пабло, как наипрекраснейшие образчики светской литературы.

Всегда, лишь только представлялся к тому случай, дон-Рамон повторял их тоном декламации, пьянеё от смакования собственного своего красноречия.

- Вино, Фермин, лучший всемирный напиток, самый здоровый из веех напитков, употребляемых людьми для питания их, или для услады. Это напиток, заслуживший честь довести до опьянения языческого бога. Это напиток, воспетый греческими и римскими поэтами, прославленный живописцами, восхваленный врачами. В вине ищет поэт вдохновения, находит солдат храбрость, рабочий - силу, больной - здоровье. В вине почерпает человек веселье и радость, а старики подкрепление. Вино возбуждает ум, оживляет воображение, поддерживает энергию. Мы не можем вообразить себе ни греческих героев, ни их дивных поэтов иначе как только ободренных кипрскими и самосскими винами; и распущенность римского общества нам непонятна без вин Фалерно и Сиракузы. Мы можем допустить героическое сопротивление аррагонских поселян при осаде Саррагоссы без отдыха и еды, только сознавая, что сверх изумительной нравственной энергии их патриотизма, они, для физической поддержки, рассчитывали на кувшин легкого своего вина. Но в виноградном производстве, охватывающем многочисленные страны, какое изумительное разнообразие сортов и качеств, цвета и аромата, и до чего Херес выделяется во главе аристократии вин! Не правда ли, Фермин? He находишь ли ты, что все сказанное мною справедливо и верно?...

Юноша кивнул утвердительно головой. Все это он читал много раз в введении вь обширному каталогу фирмы, с видами бодег Дюпона и многочисленными их отделениями, содержащем историю фирмы и восхваления её производства, - образцовое произведение дона-Рамона, которое хозяин дарил своим клиентам и посетителям, в белом с голубым переплете, цвета Пресвятой Девы, нарисованной Мурильо.

- Вино Хереса, - продолжал торжественным тоном начальник конторы, не иностранный предмет, случайно выдвинутый изменчивой модой; его репутация установлена издавна, не только как приятного напитка, но и как незаменимого терапевтического средства. Бутылкой хереса выказывают в Англии гостеприимство друзьям; бутылкой хереса угощают выздоравливающих в скандинавских государствах, а в Индии английские солдаты возстанавлвают им свои истощенные лихорадкой силы. Моряки побеждают хересом скорбут, и святые миссионеры прибегают к нему для уничтожения случаев анемии, вызванных климатом и разными страданиями. Нет сомнения, что подобные чудеса могут быт осуществлены лишь настоящим хересом, самого хорошего производства. В нем законный и естественный алкоголь вина соединяется с присущими ему веществами: вяжущим танином и возбуждающими эфирами, вызывающими аппетит для питания тела и сон для подкрепления его. Это вино, одновременно и возбуждающее и успокаивающее средство, превосходные условия, не встречающиеся в соединении ни в каком другом продукте, которое было бы, подобно хересу, в одно и то же время приятно на вкус и на глаз.

Дон-Рамон замолк на мгновение, чтобы перевести дыхание и насладиться своим красноречием, но вскоре продолжал, устремив неподвижно свой взор на Фермина, словно это был враг, которого не легко убедить:

- К несчастью многие думают, что смакуют херес, когда пьют дрянные подделки его. В Лондоне, под именем хереса, продают всякого рода искусственную бурду. Мы не можем мириться с этой ложью, сеньоры!... Вино Хереса, это то же, что золото. Мы можем допустит, что золото бывает червонное, средней или низкой пробы, но нельзя допустить, чтобы аплике называлось золотом... Лишь тоть херес настоящий, который производится виноградниками Хереса, стареет в наших винных складах и экспортируется под защитой уважаемого имени фирмы, пользующейся незапятнанной репутацией, какова, например, фирма братьев Дюпонов... Никакая другая фирма не может сравниться с нею: она охватывает все отрасли виноделия, имеет собственные виноградники, выделывает собственное вино, хранить его в собственных магазинах, давая там ему стареть; занимается также экспортом его и продажей, и кроме того, и перегоняет виноградный сок, выделывая из него свой знаменитый коньяк. Основана фирма Дюпона около полтораста леть тому назад. Дюпоны учредили свою династию, их могущество не допускаеть ня союзников, ни компанионов; они засаживают виноградными лозами собственные земли, и эти лозы выводятся в питомниакх тех же Дюпонов. Виноградный сок выдавливается в давильнях Дюпона; бочки, в которых бродит вино, - фабрикуются у Дюпона. В бодегах Дюпона стареегь, под надзором Дюпона же, их вино, и Дюпон отправляет и экспортирует его без помощи кого-либо другого, заинтересованного в деле. Итак, старайтесь приобрести настоящия вина Дюпона, в полной уверенности, что фирма, эта продает их чистыми и неподдельными.

Фермин смеялся, слушая своего начальника, который несся галопом среди отрывков объявлений и реклам, хранившихся в его памяти.

- Помилосердствуйте, дон-Рамон!... Ведь я же не куплю ни одной бутылки!... Ведь я сам служащий в фирме!...

Начальник конторы, повидимому, очнулся от ораторского своего кошмара, и рассмеялся так же, как и его подчиненный.

- Быть может в объявлениях о фирме ты и давал многое из только что сказанного мною, но согласись, ведь это же недурно? Притом, - продолжал он иронически, - мы, великие люди, живем, отягощенные бременем нашего величия, так как нам нельзя его сбросить, мы и повторяемся.

Он посмотрел на холмы, покрытые виноградными лозами, и снова заговорил тоном искреннего удовольствия:

- Я рад, что засадили прогалины, произведенные филоксерой, американскими лозами. Много раз советовал я это донуПабло. Таким образом в скором времени увеличится производство винограда и торговля наша, идущая теперь хорошо, пойдет еще лучше. Филовсера может возвращаться, когда ей вздумается, но уже тут она не найдет себе пристанища.

Фермин сделал жест, приглашающий в доверию:

- Сважите откровенно, дон-Рамон, во что вы больше верите, в американские ли лозы, или в благословения, которыми этот поп наделить виноградник?...

Дон-Рамон пристально посмотрел на юношу, точно желая увидеть в его зрачках свое изображение.

- Юноша! Юноша! - строго произнес он, затем оглянулся с некоторой тревогой кругом себя и продолжал шопотом, точто виноградные лозы могли услышать его:

- Ты ведь знаешь меня, и я с доверием отношусь к тебе, потому что ты не доносчик, и к тому же видел свет и понавострился за границей. Зачем же ты вздумал обращаться ко мне с таким вопросом? Ведь ты знаешь, что я молчу, и даю идти вещам как им угодно. На большее я не имею права. Фирма Дюпон - мое убежище; еслиб я его покинул, мне, со всем моим потомством, пришлось бы вернуться к страшной нищете моей мадридской жизни. Я здесь живу, подобно бродяге, пришедшему на постоялый двор и берущему то, что ему дают, не позволяя себе критиковат своих благодетелей.

Воспоминание о прошлом с его иллюзиями и знаменем независимости пробудили в нем некоторое смущение. Чтобы успокоить себя, ему захотелось объяснить радикальную перемену в его жизни.

- Я, Фермин, ушел с поля сражения и не раскаиваюс в этом. Еще многие из бывших моих товарищей остались верными прошлому с последовательностью упорства; но они родились быт героями, я же не более как человек, считающий, что нельзя не есть и что это первая жизненная функция. Кроме того, я устал писать для одной лишь славы и идей, устал терзаться из-за них и жить в непрерывающейся бедности. Однажды я сказал себе, что работат стоит только или для того, чтобы добыть себе известность, или же чтобы добыт себе верный кусок хлеба. И так как я был уверен, что мир не может почувствовать ни малейшего волнения из-за моего отступления и даже не замечаеть, существую ли я или нет, я спрятал те драгоценности, которые называл идеалами, решил искат себе поесть, и, пользуясь некоторым барабанным боем, пущенным мною в газетах, в виде восхвалений фирмы Дюпон, приютился в ней навсегда, о чем ни мало не жалею.

Дону-Рамону показалось, что в глазах Фермина отразилось некоторое отвращение к цинизму, с которым он говорил, и он поспешил добавить:

- Я остался тем же, чем и был раньше, юноша. Если меня поскрести, явится прежний мой облик. Верь мне: у того, кто раз отведал от фатального яблока, о котором говорят эти сеньоры, друзья нашего принципала, - никогда уже с его усть не исчезнет тоть вкус. Меняють наружную оболочку, чтобы продолжать жить, но душу - никогда!... Кто сомневался, рассуждал и критиковал, - никогда уже не будет верить так, как верят благочестивые богомольцы; он будет лишь так верить, как это ему советует разум, или же вынуждают к тому обстоятелъства... И вот, если ты увидишь кого-либо подобного мне, говорящего о религии и догматах, знай, что он лжет, потому что это ему удобно, или же сам себя обманывает, чтобы заручиться некоторым спокойствием... Фермин, сын мой, не легко зарабатываю я себе хлеб, зарабатываю его ценой душевного унижения, вызывающего во мне стыд! Я, - в былое время столь щепетильный и суровый в спартанских добродетелях!... - Но подумай и о том, что у меня есть дочери, которые желают и есть, и одеваться, и все остальное необходимое для ловли женихов, и чго пока эти женихи не явятся, я обязаи содержать своих дочерей, хотя бы для этого мне даже пришлось бы воровать...

Дон-Рамону показалос, что его приятель делает жест сострадания.

- Презирай меня, сколько хочешь: молодежь не понимает некоторых вещей; вам не трудно сохранить себя чистыми, и от этого никто не пострадает, кроме вас самих... Притом же, друг мой, я ни мало не раскаиваюсь в так называемом моем ренегатстве. Вед я разочарованный... Жертвовать собой для народа?... Стоит он этого!... Я половину своей жизни провел беснуяс от голода и ожидая la gorda (Жирную - иносказательно революцию.). Ну, скажи-ка мне по правде, когда на самом деле возставала наша страна? когда у нас была революция? Единственная, настоящая, произошла в 1808 г., и если тогда страна возстала, то оттого лишь, что у неё отняли нескольких принцев и инфантов, - глупцов по рождению и злыдней по наследственному инстинкту. А народ проливал свою кровь, чтобы вернуть себе этих господ, отблагодаривших его за столь многия жертвы, посылая одних в тюрьму и вздергивая других на виселицы. Чудесный народ! Иди и жертвуй собой, ожидая чего-либо от него. После того у нас уже не было больше революций, а только одни лишь военные пронунсиаменто, или мятежи из-за улучшения положения и личного антагонизма, которые, если и привели к чему-нибуд, то лишь только косвенно, оттого, что ими завладевало общественное мнение. А так как теперь генералы не делают возстаний, потому что у них есть все, что они желают, и правители, наученные историей, стараются обласкат их, - революция кончялась... Те, которые работают для нея, утомляются и мучаются с таким же успехом, как еслиб они набирали воду в корзинах из ковыля. Приветствую героев с порога моего убежища!... Но не сделаю ни шага, чтобы идти заодно с ними... Я не принадлежу в их славному отряду; я - птица домашняя, спокойная и хорошо откормленная, и не раскаиваюсь в этом, когда вижу моего старого товарища, Фернандо Сальватьерру, друга твоего отца, одетого по зимнему летом, и по летнему зимой, питающагося одним лишь хлебом и сыром, имеющего камеру, приберегаемую для него во всех тюрьмах Испании и притесняемого на каждом шагу полицией... Что-ж, - великолепно! Газеты печатают имя героя, быт может, история упомянет о нем, но я предпочитаю свой стол в конторе, свое кресло, напоминающее мне кресло каноников, и великодушие дона-Пабло, который щедр как принц с умеющими восхвалять его.

Фермин, оскорбленный ироническим тоном, которым этот побежденный жизнью, довольный своим рабством, говорил только что о Сальватьерре, собрался было отвечат ему, как вдруг на эспланаде раздался властный голос Дюпона, и приказчик громко захлопал в ладоши, созывая рабочих.

Колокол посылал в пространство последний, третий свой удар. Обедня должна была немедленно начаться. Дон-Пабло, стоя на ступенях лестницы, охватил взглядом все свое стадо и поспешно вошел в часовню, так как решил для назидания виноградарей помогать священнику при службе.

Толпа работников наполнила часовню, и стояла там с видом, отнимающим по временам у Дюпона всякую надежду, что эти люди чувствуют благодарность к нему за его заботы о спасении их душ.

По близости к алтарю возседали на алых креслах дамы семейства Дюпонов, а позади них - родственники и служащие конторы. Алтар был украшен горными растениями и цветами из оранжерей Дюпонов. Острое благоухание лесных растений смешивалось с запахом утомленных и потных тел, выделяемым скопищем поденщиков.

Время от времени Мария де-ла-Лус бросала кухню, чтобы подбежат к дверям церкви и послушать капельку обедни. Поднявшись на цыпочки, она поверх всех голов устремляла глаза свои на Рафаэля, стоявшего рядом с приказчиком на ступенях, которые вели к алтарю, составляя таким образом точно живую ограду между господами и бедными людьми.

Луис Дюпон, стоявший позади кресла тетки своей, увидав Марию де-ла-Лус, начал делать ей разные знаки и даже угрожал ей пальцем! Ах, проклятый бездельник! Он остался все тем же. До начала обедни Луис вертелся на кухне, надоедая ей своими шутками, словно еще продолжались их детские игры. Время от времени она была вынуждена полушутя, полусерьезно угрожать ему за то, что он давал волю своим рукам.

Но Мария де-ла-Лус не могла оставатъся долго у дверей церкви. Служащие на кухне поминутно звали ее, не находя самых нужных предметов для своего кухонного дела.

Обедня подвигалась вперед. Сеньора вдова Дюпон умилялась при виде смирения и христианской кротости, с которыми её Пабло носил с места на место требник, или брал в руки церковную утварь.

Первый миллионер во всей округе подает беднякам такой пример смирения перед лицом священнослужителя Божьяго, заменяя собой дьячка при отце Урисабала! Еслиб все богатые поступали таким же образом, работники, чувствующие лишь ненависть и желание мести, смотрели бы на вещи иначе. И взволнованная величием души своего сына, донья-Эльвира опускала глаза, вздыхая, близкая к тому, чтобы расплакаться...

Когда кончилась обедня, наступил момент великого торжества - благословения виноградников для предотвращения опасности от филоксеры... после того, как их засадили американскими лозами.

Сеньор Фермин поспешно вышел из часовни и велел принести к дверям соломенные тюки, привезенные накануне из Хереса и наполненные восковыми свечами. Приказчик принялся раздавать свечи виноградарям.

Под сверкающим блеском солнца засветилось, точно красные и непрозрачные мазки кисти, - пламя восковых свечей. Поденщики встали в два ряда и, предводительствуемые сеньором Фермином, медленно двинулись вперед, направляясь вниз по винограднику.

Даиы, собравшиеся на площадке со всеми своими служанками и Марией де-ла-Лус, смотрели на процессию и медленное шествие мужчин в две шеренги, с опущенной вниз головой и восковыми свечами в руках, некоторые в куртках из серого сукна, другие в рубахах с повязанным кругом шеи красным платком, при чем все несли свои шляпы прислоненные к груди.

Сеньор Фермин, шествуя во главе процессии, дошел уже до спуска среднего холма, когда у входа в часовню появилась наиболее интересная группа: отец Урисабал в рясе, усеянной красными и сверкающими золотом цветами и рядом с ним Дюпон, который держал в руках восковую свечу точно меч, и повелительно оглядывался во все стороны, чтобы церемония сошла хорошо и ее не омрачила бы ни малейшая оплошность.

Сзади него, вроде почетной свиты, шли все его родственники и служащие в конторе, с сокрушением на лицах. Луис был наиболее серьезен с виду. Он смеялся над всем, исключая лишь религии, a эта церемония волновала его своим необычайным характером. Луис был хорошим учеником отцов-иезуитов - "натура у него была добрая", как говорил дон-Пабло, когда ему сообщали о "шалостях" его двоюродного брата.

Отец Урисабал открыл книгу, которую нес, прижимая ее к груди: - католический требник, и начал читать молебствие святым, "великую литанию", как ее называют церковники.

Дюпон приказал жестом всем окружавшим его точно повторять за ним его ответы священнику:

- Sancte Michael!...

- Ora pro nobis, - отозвался хозяин твердым голосом, взглянув на сопровождавших его:

Они повторяли его слова и возглас "Ora pro nobis" разлился громким ревом до первых рядов процессии, где, казалось, голос сеньора Фермина покрывал все остальные.

- Sancte Raphael!...

- Ora pro nobis!...

- Omnes Sancti Angeli et Archangeli!...

Тепер, когда молитвенный призыв относился уже не к одному святому, а ко многим, Дюпон поднял голову и крикнул громче, чтобы все слышали и не ошиблис в ответе.

- Orate pro nobis.

Ho только близко окружавщие дона-Пабло могли следовать его указаниям. Остальная же часть процесси медленно двигалась вперед и из её рядов исходил рев, каждый раз все более нахалъный, с шутливой звонкостью и ироническим дрожанием голосов.

После нескольких фраз молебствия поденщики соскучившис церемонией, с опущенными вниз свечами, отвечали автоматически, то подражая раскатам грома, то пронзительному визгу старух, что вынуждало многих из них прикрывать себе рот шляпой.

- Sancte Iacobe!... - пел священник.

- Noooobis, - ревели виноградари с насмешливыми интонациями голоса, не теряя при этом серьезности своих загоревших лиц.

- Sancte Barnaba!...

- Obis, Jbis! - отвечали вдали поденщики.

Сеньор Фермин, тоже соскучившись церемонией, притворился, что сердится.

- Слушайте, чтоб у меня все было чинно! - говорил он, обращаясь к самым нахальным из поденщиков. - Неужели вы, каторжники, не видите, что хозяин поймет насмешки ваши над ним?

Но хозяин не отдавал себе отчета ни в чем, ослепленный волнением. Вид двух шеренг людей, идущих между виноградными лозами, и спокойное пение священника, растрогали ему душу. Пламя восковых свечей дрожало без красок и света, точно блуждающие огоньки застаигнутые в ночном их путешествии рассветом. Ряса иезуита сверкала под лучами солнца, точно чешуя громадного насекомого, белаго с золотом. Священная церемония до того волновала Дюпона, что вызвала слезы на его глазах.

- Чудесно! не правда ли, - сказал он в один из промежутков литании, не видя кто его окружает и роняя наугад слова своего восторга.

- Дивно! - поспешил вставить слово свое начальник конторы.

- Великолепно, первый сорт, - добавил Луис. - Точно в театре...

Несмотря на волнение, Дюпон не забывал с-воевременно дават ответы на молитвенный призыв и заботиться о священнике. Он брал его под руку, чтобы провести по неровностям почвы; старался не давать его рясе зацепляться за длинные стебли лоз, стлавшихся по земле на краях дороги.

- Ab ira, et odio, et omni mala voluntatel... - пел священник.

Нужно было изменит ответ и Дюпон со всей своей свитой провозгласил:

- Libera nos, Domine.

Между тем, остальная часть процессии продолжала с ироническим упорством твердить свое Ога pro nobis.

- A, spiritu fornicationis! - сказал отец Урисабала.

- Libera nos, Domine, - ответили с сокрушением сердца Дюпон и все слышавшие эту мольбу к Всевышнему, между тем как пол процессии издали ревела:

- Nooobis...obis.

Приказчик шел теперь вверх по холму, направляясь с своими людьми к эспланаде. Виноградари построились здесь группами, вокруг цистерны, над которой поднимался большой железный обруч, украшенный крестом. Когда священник прибыл с окружавшими его, Дюпон освободился от свечи, чтобы взят у поденщика, на обязанности которого лежало смотреть за часовней, иссоп и сосуд со святой водой. Он будеть служить дьячком своему ученому другу. Руки его дрожали от волнения когда он брал священные предметы.

Приказчик и многие из виноградарей, догадываясь, что настал самый торжественный момент церемонии, непомерно открывали глаза, надеясь увидеть что-нибуд необычайное.

Между тем, священник перелистывал страницы своей княги, не встречая молитвы, подходящей к случаю. Требник был самый полный, а церков охватывает молитвой все моменты жизни человека: имеется молитва для родильниц, для воды, свечей, новых домов, для только что отстроенных барок, для постели супругов, Для отправляющихся в путешествие, для хлеба, яиц и всякого рода съестных припасов. Наконец, отец Урисабал нашел в требнике то, что искал: Benedictio super fruges et vineas.

И Дюпон чувствовал некоторую гордость при мысли, что церковь снабжена латинской молитвой для виноградников, как бы предвидя, что через долгие века в Хересе окажется служитель Божий, великий винодел, которому понадобится эта молитва.

- Adjutorium nostrum in nomine Domine, - сказал священник, глядя во все глаза на своего богача свещеносца, rотовый тотчас подсказать ему требуемый ответ.

- Quifecit coelum et terram, - провозгласил не колеблясь Дюпон, вспомнив заботливо выученные им слова.

Еще на два молитвенные призыва священника оне дал, как следовало, ответ и тогда иезуит принялся медленно читать Oremus, прося покровительства Божьяго для виноградников и защиты для созревания виноградных гроздьев.

- Per Christum Dominem nostrum, - окончил молитву иезуит.

- Amen, - отвечал Дюпон с взволнованным лицом, делая усилие, чтобы слезы не брызнули у него из глаз.

Отец Урисабал взял иссоп, омочил его в святой воде и приподнялся, как бы для того, чтобы лучше доминировать над пространством виноградника, которое он охватывад взгжядом с эспланады.

- Asperges... - и бормоча сквозь зубы конец молитвенного обращения, он окропил святой водой пространство, лежащее впереди него.

- Asperges... Asperges... - и он кропил направо и налево.

Затем, сняв с себя рясу и улыбаясь сеньорам с удовлетворенным чувством того, что считает свой труд удачно конченным, он направился к часовне, сопровождаемый дьячком, который снова нес иссоп и чашу со святой водой.

- Кончилось? - флегматично спросил приказчика старик-виноградарь с суровым лицом.

- Да, кончилось.

- Так что ничего больше не будет говорить отец священник?

- Думаю что ничего.

- Хорошо... И мы можем идти?

Сеньор Фермин, поговорив с доном-Пабло, обернулся к группе работников, хлопая в ладоши. Пусть себе улетают! Торжество кончилось для них. Они могут идти слушать другую обедню, видеться со своими женами; но к ночи пускай все возвратятся на виноградник, чтобы пораньше утром приступить к работе.

- Возьмите с собой восковые свечи, - добавил приказчик, - хозяин дарит их вам, чтобы ваши семьи сохраняли их, какь воспоминание.

Работники стали дефилировать перед Дюпоном с потушенными свечами в руках.

- Весьма благодарны, - говорили некоторые из них, поднося руку к шляпе.

И тон их голоса был такой, что окружавшие Дюпона не знали, не обидится ли он.

Однако дон-Пабло все еще находился под влиянием волнующих его впечатлений. В господском доме началис приготовления к банкету, но он не будет в состоянии есть. Какой великий день, друзья моя!... Что за чудное зрелище! И глядя на сонмы работников, двигавшихся по винограднику, он давал своему восторгу свободный выход.

Вот образчик того, чем должно было бы быть общество, - господа и слуги, богатые и бедные, соединенные все в Боге, любящие друг друга по-христиански, сохраняя каждый свое положение и ту часть благосостояния, которым Господу было угодно оделить его.

Виноградари шли поспешно, некоторые бежали, чтобы оказаться впереди товарищей и раньше других прибыть в город. Еще накануне вечером их семьи ждали их в Хересе. Поденщики провели всю неделю, мечтая о субботе, о возвращении домой, чтобы почувствовать тепло семьи после шести дней общей скученности.

Это было единственное утешение бедняков, печальный отдых после трудовой недели, а у них украли ночь и утро. Им оставалось всего лишь несколько часов: когда стемнеет они должны вернуться в Марчамало.

Выйдя из владений Дюпона и увидев себя на большой дороге, у людей развязался язык. Они остановились на минуту, чтобы устремит взгляд на высоту холма, где вырисовывалис фигуры дона-Пабло и служащих конторы, казавшихся теперь крохотными вследствие большего расстояния.

Самые юные из виноградарей смотрели с презрением на подаренную им свечу и прислоняя ее к животу, двигали ею с цинизмом, поворачивая ее вверх, к холму.

- Вот тебе!... воть тебе!...

Старики же разражались глухими угрозами:

- Чтоб тебя кинжалом в бок, ханжа-мучитель! хот бы тебя задушили, грабитель!...

И Дюпон, с высоты охватывавший взором полным слез свои владения и сотни своих работников, остановившихся на дороге, чтобы, как он думал еще раз поклониться ему, делился впечатлениями со своими союзниками.

- Великий день, друзья мои! Трогательное зрелище! Мир, дабы в нем все шло хорошо, должен быть организован сообразно со здравыми традициями... Вот так, как его торговая фирма!...

V.

В одну субботу вечером Фермин Монтенегро, выходя из конторы, встретил дона-Фернандо Сальватьерру.

Маэстро направлялся за город для продолжительвюй прогулки. Большую часть дня он занимался переводами с английского языка, или же писал статьи для идейных журналов - занятие, приносившее ему необходимое для него питание хлебом и сыром и позволявшее ему, кроме того, помогать еще и товарищу, в домике которого он жил, и другим товарищам не менее бедным, которые осаждали его, часто прося поддержки во имя солидарности.

Единственное его удовольствие после дневной работы была продолжительная прогулка, длившаеся в течение нескольких часов, до наступления ночи, почти что целое путешествие, причем он неожиданно появлялся на мызах, отстоявших от города на расстоянии многих миль.

Друзья избегали сопровождать в его экскурсиях этого неутшимого ходока, который считал ходьбу наиболее действительным из всех лекарств, и говорил о Канте, ставя в пример ежедневные четырехчасовые прогулки философа, благодаря которым он и достиг глубокой старости.

Зная, что у Фермина нет неотложных занятий, Сальватьерра пригласил его пройтись с ним. Он шел по направлению в равнинам Каулина. Дорога в Марчамало нравилась ему больше и он был уверен вътом, что старый товарищ приказчик встретит его с открытыми объятиями; но знал о чувствах, питаемых к нему Дюпоном, он не желал быть причиной каких-либо неприятностей для своего друга.

- И ты также, юноша, - продолжал дон-Фернандо, - подвергаешься опасности выслушать проповедь, если Дюпон узнаеть, что ты гулял со мной.

Фермин пожал плечами. Он привык к порывам гнева своего принципала и очен скоро после того, как услышит его негодующую реч, забывает ее. Кроме того, он уже давно не беседовал с доном-Фернандо и прогулка с ним в этот прекрасный весенний вечер доставит ему большое удовольствие.

Выйдя из города и пройдя вдоль оград маленьких виноградников с их дачками, окруженными деревьями, они увидели раскинувшуюся перед их глазами, словно зеленую степь, равнину Каулина. Нигде ни одного дерева, ни единого здания.

Равнина тянулась до самых гор, затушеванных расстоянием и прикрывающих горизонт, тянулась пустынная, невозделанная, с однообразной торжественостью запущенной земли. Почва заросла густой чащей вереска, а весна оттеняла темную его зелен белыми и красными цветами. Лопух и чертополох, дикие и антипатичные растения пустырей, громоздили по краям дороги колючия и задирчивые свои произрастания. Их прямые и колеблющиеся стебли с белыми помпонами и гроздьями заменяли собой деревья в этой плоской и монотонной беспредельности, не прерываемой ничем волнистым. Разбросанные на далеких расстояниях, едва выделялис, словно черные бородавки, хижины и сторожки пастухов, сделанные из веток и столь низеньких, что они казались жилищами пресмыкающихся. Махая крыльями, уносились вяхири в высь радостного вечернего неба. Золотыми каймами окружались облака, отражавшие заходящее оолнце.

Нескончаемая проволока тянулась почти в уровень земли от столба к столбу, обозначая границы равншы, разделенной на громадные доли. И в этих отгороженных пространствах, которые нельзя было охватить взором, двигались медленными шагами быки или же стояли неподвижно, умаленные расстоянием, точно упавшие из игрушечного ящика. Бубенчики на шеях животных вливали трепет в дальние отзвуки вечернего безмолвия, придавая меланхолическую нотку мертвому ландшафту.

- Посмотри, Фермин, - сказал иронически Сальватьерра, - вот она, веселая Андалузия... плодородная Андалузия!...

Сотни тысяч людей, - жертвы поденщины, - подвергаются мукам голода, не имея земли для её обработки, а вся земля в окрестностях цивилизованного города сберегается для животных. И это не мирные быки, мясо которых идет в пищу человеку; на этой равнине господствуют лютые животные, которым предстоит являться в цирках и свирепость которых собственники быков развивают, стараяс увеличить ее.

В бесконечной равнине отлично бы поместалось целых четыре села и могли бы пропитываться сотни семейств; но земля эта принадлежала быкам, лютост которых поддерживалась человеком для забавы праздных людей, придавая к тому же еще своей промышленности патриотический характер.

- Есть люди, - продолжал Сальватьерра, - мечтающие оросить эти равнины водой, которая теперь теряется в горах, и водворить на собственной земле всю орду несчастных, обманывающих голод свой харчами поденщины. И это-то мечтают добиться среди существующего строя!... А многие из них называют еще меня мечтателем! Богатый имеет мызы и виноградники и ему нужен голод, этот его союзник, чтобы он доставлял ему рабов поденщины. Торговец быков, в свою очередь, нуждается в большом количестве невозделанной земли для вырощения на ней диких животных, так как ему платят не за мясо, а смотря по степени их свирепости. И могучие, владеющие денъгами, заинтересованы в том, чтобы все шло по-старому, и так оно и будет!...

Сальватьерра смеялся, вспоминая то, что он слышал о прогрессе своей родины. На мызах встречались кой-где земледельческие орудия новейших образцов, и газеты, подкупленные богатыми, расточали похвалы великой инициативе своих покровителей, радеющих о пользе земледельческого прогресса. Ложь, все ложь. Земля обрабатывается хуже, чем во времена мавров. Удобрения остаются неведомыми; о них говорять презрительно, как о нововведениях, противных добрым, старым традициям. На иитенсивность обработки земли в других странах смотрят как на бред. Пашут на библейский лад, предоставляя земле производить по её капризу, возмещая плохие урожаи большим протяжением поместий и крохотной платой поденщикам. В Испании единственно введены только изобретения механического прогресса, и то лишь в качестве боевого орудия против врага, против работника. На мызах не найти других современных машин, кроме молотилок. Это - тяжелая артиллерия крупной собственности. Молотьба по старой системе, - с кобылами, ходившими кругом по гумну, - продолжалась целые месяцы и поденщики пользовались этим временем, чтобы просить какого-нибудь облегчения, угрожая забастовкой, отдававшей жатву на произвол суровости погоды. Молотилка, в две недели осуществлявшая работу двух месяцев, давала хозяину уверенность воспользоваться вполне своей жатвой. Кроме того, она давала сбережение рабочих рук и была равносильна мщению против мятежных и недовольных, преследовавших порядочных людей своими обложениями. И в Circulo Caballero (Собрание наездников.) крупные помещики говорили о прогрессе страны и о земледельческих орудиях, служивших только для того, чтобы собрать и обезпечить жатву, а не для того, чтобы обсеменит и улучшить поля, выставляя лицемерно эту военную хитрость в виде бескорыстного прогресса.

Крупная собственность была причиной оскудения страны, которую она держала в уничижении под грубым своим гнетом. Город сохранял еще свою физиономию римской эпохи и был окружен многими и многими милями пустынных равнин, без признака сел или деревен, без иных скоплений жизни, как только мызы, с их поденщиками, этими наемниками нужды, которых немедленно же заменяли другими, лишь только силы их ослабевали под бременем старости или утомления, более несчастные, чем древние рабы, знавшие по крайней мере, что хлеб и кров обезпечены им до их смерти.

Жизнь сосредоточивалась вся в городе, как будто война опустошала поля, и лишь за городскими стенами жизнь считалась безопасной. Старинный латифунд господской земли привлекал орды, когда этого требовали полевые работы. По окончании их, бесконечные пустынные места окутывались словно безмолвием смерти и толпы поденщиков удалялись в свои горные села, чтобы издали проклинать угнетающий их город. Другие нищенствовали в нем, видя вблизи богатство хозяев, их грубое чванство, зарождавшее в душах бедняков желание истребления.

Сальватьерра замедлял шаг, чтоб оглянуться назад, и посмотреть на город, вырисовавший свои белые дома и деревья садов своих на розово-золотом небе заходящего солнца.

- Ах, Херес! Херес!... - воскликнул революционер. - Город миллионеров, окруженный бесконечной ордой нищих!... Удивительно, что ты еще стоишь здесь, такой белый и красивый, смеясь над всякой нищетой - и тебя еще не пожрал огонь!...

Равнина в окрестностях города, имевшая протяжение чуть ли не целой губернии, принадлежала восьмидесяти помещикам. И в остальной чаети Андалузии все обстояло совершенно также. Многие отпрыски древних родов сохранили еще феодальные свои владения, имения громадных размеров, приобретенные их предками только тем, что они с копьем в руках налетали галопом на мавров, убивая их. Другия же большие поместья принадлежали скущикам национальных земель, или же политическим агитаторам, которые за оказанные ими во время выборов услуги получили в дар от государства общественные холмы и земли, на которых обитало множество людей. В некоторых горных местностях встречались заброшенные села с разрушающимися домами, точно здесь прошла страшная эпидемия. Поселяне бежали, отыскивая вдали порабощение поденщины, так как они видели превратившимися в пастбище влиятельного богача общественные земли, дававшие хлеб их семьям.

И этот гнет собственности, безмерный и варварский, был все-таки еще сносный в неуоторых уездах Андалузии, так как здесь хозяева не находились на лицо, а жили в Мадриде на доходы, высылаемые им администраторами и арендаторами, довольствуясь производительностью имений, в которых они никогда не бывали и которые по большому своему протяжению приносили значительный и разнообразный доход.

Но в Хересе богатый стоял ежечасно над бедным, давая ему чувствовать свою власть. Он представлял собой грубого кентавра, тщеславившагося своей силой, искавшего боя, пьяневшего от него и наслаждавшагося гневом голодного, вызывая его на битву, чтобы укротить его, как дикую лошадь, когда ее ведут подковывать.

- Здешний богач еще более грубый, чем его рабочий, - говорил Сальватьерра. - Его смелая и импульсивная животност вносит еще более мучительности в нужду.

Богатство больше на виду здесь, чем в других местностях Андалузии. Хозяева вииноградников, собственники бодег, экспортеры вин с их громадными состояниями и чванливым мотовством вливают много горечи в бедноту несчастных.

- Те, которые дают человеку два реала за работу целаго дня, - продолжал революционер, - платят до пятидесяти тысяч реалов за рысака. Я видел жилище поденщиков и видел многия конюшни Хереса, где стоят лошади, не приносящия пользы, а лишь служащия для того, чтоб льстить тщеславию своих хозяев. Поверь мне, Фермин, здесь, у нас, есть тысячи разумных существ, которые, ложась спать с ноющими костями на мызные цыновки, желали бы проснуться превращенными в лошадей.

Он не безусловно ненавидит крупную собственность. Это облегчение в будущем для пользования земли, - великодушная мечта, осуществление которой часто уже кажется ему близким. Чем ограниченнее число земельных собственников, тем легче будет разрешена задача и меньше взволнуют жалобы тех, которых лишат их собственности.

Ho это разрешение вопроса еще далеко, а между тем он не может не негодовать на все возрастающую нужду и нравственное уничтожение рабов земли. Он изумлен слепотой людей счастливых, цепляющихся за прошлое. Отдав землепашцам владение землей маленькими частицами, как в других местностях Испании, они на целые века остановили бы революцию в деревне. Мелкий землевладелец, который любит свой участок земди, словно это продолжение его семьи, относится сурово и враждебно ко всякому революционному новшеству и даже более сурово и враждебно, чем настоящий богач. Всякую новую мысль он считает опасностью для своего благосостояния и свирепо отталкивает ее.

Передачей этам людям владения землей был бы удален момент верховной справедливости, о котором мечтает Сальватьерра. Но хотя это и так, его душа благотворителя утешалас бы мыслью о временном облегчении нужды. В пустынных местностях возникли бы села, исчезли бы уединенные мызы с их ужасным видом казарм или тюрем, и стада вернулись бы в горы, предоставив равнины людям для пропитания их.

Но Фермин, слушая своего учителя, отрицательно качал головой.

- Все останется по-старому, - сказал он. - Богатые ни мало ни заботятся о будущем и не считають нужным принимать какия-либо предосторожности чтоб замедлить его появление. Глаза у них на темени и если они что-либо видят, то лишь сзади. Пока управляют страной люди их сословия, имеющие к своим услугам ружья, оплачиваемые всеми нами, они смеются над мятежом снизу. К тому же, они хорошо знают людей.

- Ты верно сказал, - ответил Сальватьерра, - они знают людей и не боятся их.

Революционер вспомнил Maestrico, того молодого парня, которого он видел с усилием пишущего при свете огарка в людской в Матансуэле. Быть может эта невинная душа, с искренней своей верой понимала лучше будущност, чем он в своем негодовании, стремящемся в немедленному уничтожению всех зол. Самое важное создать новых людей, прежде чем заняться упразднением дряхлаго мира. И вспомнив о толпе, несчастной и безвольной, он заговорил с некоторой грустью.

- Тщетно производились революции у нас, в нашей стране. Душа народа осталас та же, как и во времена господской власти. В затаенной глубине её хранится смирение раба.

Эта страна, страна виноделия; и Сальватьерра с воздержанностью трезвенника проклинал влияние на население алкоголического яда, передающееся из рода в род. Бодега, - современная феодальная крепость, которая держит массы в уничижении и рабстве. Неистовства, преступления, радости, влюбленность, все - продукт вина, словно этот народ, который учится пить, едва отнимут ребенка от груди матери и считает часы дня по числу выпитых стаканов вина, лишен страстей и привязанностей, и неспособен действовать и чувствовать по собственному почину, нуждаясь для всех своих поступков в возбуждении винной влагой.

Сальватьерра говорил о вине как о незримой и всемогущей личности, вмешивающейся во все действия этих автоматов, влияя на их ограниченный ум, подталкивая их к унынию, так же как и к беспорядочному веселию.

Интеллигенты, которые могли бы быт вождями массы, проявляют в молодости великодушные стремления, но едва они вступят в возрааст, как уже становятся жертвами местной эпидемии, превращаясь в известных manzanilleros (Манцанильо - дерево с ядовитыми пдодами.), мозг которых не может функционировать иначе, как под влиянием алкоголического возбуждения. А в цветущие года зрелости они уже являются дряхлыми, с дрожащими руками, чуть ли не паралитиками, с красными глазами, померкнувшим зрением и с затемненным мышлением, как будто алкоголь окутывает облаками их мозг.

Но, - веселые жертвы этого рабства, - они еще восхваляют вино, как самое верное средство для укрепления жизненных функций.

Рабы нужды не могут наслаждатъся этим удовольствием богатых; но завидуют ему, мечтая об опьянении, как о величайшем счастии. В моменты гнева и протеста толпы, достаточно подсунут ей бочки вина, чтобы все улыбались и видели бы нищету свою позолоченной и светлой сквозь стаканы, наполненные золотою влагой.

- Вино! - воскликнул Сальватьерра, - это самый величайший враг здешней страны: оно убивает энергию, создает обманчивые надежды, прекращает раньше времени жизнь; оно уничтожает все, даже и любовь.

Фермин улыбался, слушая своего учителя.

- He таж уже это страшно, дон-Фернандо!... Тем не менее, я признаю, что вино одно из наших зол. Можно смело сказат, что любовь к вину у нас в крови. Я сам не утаю порока своего. Стакан вина, поднесенный друзьями, доставляет мне удовольствие... Это местная наша болезнь.

Революционер, увлеченный мятежным течением своих мыслей, забыл о вине, чтобы наброситься на другого врага, - на смирение перед несправедливостью и христианскую кротость бедняков.

- Эти люди терпят и молчать, Фермин, потому что учение, унаследованное ими от предков, сильнее их гнева,

Сальватьерра волновался, возвышая голос в безмолвии сумерек. Солнце скрылось, осветив город точно отблеском от пожара. Co стороны гор на небе фиолетового цвета выступила первая звезда, предвестница ночи. Революционер устремил на нее взгляд, как будто она-то и была то небесное светило, которому суждено вести к более широким горизонтам толпу плача и страданий, та звезда справедливости которая, бледная и колеблющдеся, освещала медленный поход мятежников, но она разрастется и превратится в солнце, лишь только мятежники приблизятся к ней, взяв штурмом высоты, разрушив привилегии, уничтожив богов.

Великие мечты поэзии вставали в уме Сальватьерра и он говорил о них со своим спутником дрожащим и глухим голосом ясновидящего пророка.

- Однажды древний мир был потрясен до самых своих основ. Деревья стонали в лесах, шумя листвой, словно могильные плакальщицы, угрюмый ветер покрывал зыбью озера и лазурную, светлую поверхность классического моря, ласкавшего в течение веков греческие прибрежья под звуки диалогов поэтов и философов. Плач о смерти раздался в пространстве, доносяс до слуха всех людей "Великий Пан умер!..." Сирены погрузилис навсегда в хрустальные глубины, рспуганные нимфы бежали в недра земли, чтобы никогда больше не возвратиться, и белые храмы, точно мраморные гимны, воспевавшие веселие жизни под золотыми потоками солнечных лучей, покрылись мраком, исчезая в величественном молчании развалин. "Христос родился", провозгласил тот же голос. И мир ослеп для всего внешнего, сосредоточив свои взоры только на душе, и возненавидел материю как низкий грех.

Отрекаясь от природы, люди искали в лишениях, в обожествлении страдания лекарства от своих зол, искали столь сильно желаемое ими братство, веря, что надежда небесного рая и милосердие на земле окажется достаточным для счастия христиан.

И вот, тот же плач, возвещавший о смерти великого бога Природы, через промежуток долгих веков снова прозвучал: "Христос умер!... Христос умер!..."

- Да, - продолжал революционер, - всякая душа слышить этот возглас в минуты отчаяния. Тщетно праздничный звон колоколов ежегодно говорит нам о том, что Христос воскрес!... Раб, которого Христос искупил, теперь - трудящийся на жаловании, обладающий правом умереть с голоду без того куска хлеба и кувшина воды, которые предшественник его в Риме находил в рабочем доме для невольников. Торговцы, изгнанные из Иерусалимского храма, считают теперь свое вступление в рай уже обезпеченным и являются опорой всякого рода добродетелей. Богатые и привилегированные говорят о царствии небесном, как о новом удовольствии, в придачу к тем, которыми они пользуются на земле. Христианские народы истребляют друг друга, не ради капризов и ненависти своих вождей, но из-за менее конкретной вещи, из-за обаяния колыхающагося лоскута, от цвета, которого они теряют рассудок. Хладнокровно убивают один другого люди, никогда не видевшие друг друга, оставившие позади себя ниву, имеющую быть обработанной, и покинутую семью, - братья по страданию на каторге труда, без иного различия, как только языка и расы.

В зимния ночи огромная толпа нищеты бродит по городским улицам, без хлеба и крова, точно по пустыне. Дети плачуть от холода, пряча руки свои под мышки, женщины, охрипшие от вина, скрываются, точно дикие звери, под выступами ворот, бродяги, не имеющие хлеба, смотрят на балконы ярко освещенных дворцов, или следят за разъездом счастливцевть, укутанных в меха и развалившихся в своих каретах, возвращаясь с пиров богатства. И голос, быть может все тот же, повторяет в их звенящих оть слабости ушах:

- He надейтес ни на что. Христос умер!

Безработный, возвращаясь в свой холодный вертеп, где его ждет вопрошающий взгляд исхудалой его жены, бросается как уставшее животное на пол после безумной беготни целаго дня в поисках работы для утоления голода его семъи. - "Хлеба, хлеба" - просят у него малютки, надеясь найти хлеб под изношенной его блузой. И бедный отец слышит тот же голос, словно плач, разрушающий всякую надежду:

- Христос умер!

Также и полевой поденщик, который, питается всякими отбросами, и он потея на солнце, чувствуя, что готов задохнутъся, когда на мгновение останавливается в своем труде, чтобы вздохнут в этой атмосфере раскаленной печи, - думает про себя: Где же оно, это братство, провозглашенное Иисусом?...

И работник, одетый в мундир, принужденный во имя вещей, которых он не знает, убивать других людей, не сделавших ему никакого зла и проводит дни и ночи во рву, окруженный всеми ужасами современной войны, сражаясь с незримым из-за далекого расстояния врагом, видя, как тысячи подобных ему людей падают убитыми и ранеными под градом пуль и осколками бомб, и он также думает с трепетом скрываемого ужаса: "Христос умер, Христос умер!..."

Но люди начинают вновь свое шествие к братству, в идеалу Христа, хотя и отрицая смирение и презирая милостыню, как вещь унизительную и бесполезную. Пусть каждый получит свое, без позорящих уступок, без пробуждающих ненависть привилегий. Истинное братство - социальная справеддивость.

Сальватьерра умолк, и так как становилось темно, повернул обратно по уже пройденному им пути.

Херес, как большое черное пятно, переломлял линии своих башен и крыш на фоне последнего сияния сумерек, в то время как внизу мрак его пронизывался красными звездами уличных фонарей.

Двое мужчин увидели как их тень, выделялась на белой поверхности дороги. Луна восходила за их плечами, поднимаясь на горизонте.

Еще далеко от города они услышали громкий звон бубенчиков, заставлявший сворачивать в сторону двуколки, медленно, с глухим скрипом колес, возвращавшиеся с мыз.

Сальватьерра и его ученик, укрывшись в канаве, видели, как пронеслась мимо них четверка горячих лошадей в упряжи с болышими помпонами и звонким рядом бубенчиков. Они везли экипаж, наполненный множеством людей, которые все кричали, пели, хлопали в ладоши, оглашая дорогу: своим неистовым веселием и распространяя скандал кутежа на мертвые равнины, казавшиеся еще более печальными при свете луны.

Экипаж промчался как молния среди облаков пыли, но Фернандо успел разглядет того, кто правил лошадьми. Это был Луис Дюпон, гордо возседавший на козлах и подгонявший криком и кнутом четверку лошадей, бежавших, закусив удила. Женщина, сидевшая рядом с ним, тоже кричала, подстревая лошадей к безумному бегу. Это была Маркезита. Монтенегро показалось, что она его узнала, так как, промчавшись мимо него в экипаже, она махнула ему рукой среди облака пыли, крикнув что-то, чего он не мог разобрать.

- Вот эти едуть кутить, дон-Фернандо, - сказал юноша, когда тишина возстановилась на большой дороге. - Им в городе тесно, и так как завтра воскресенье, они, повидимому, желают провести его в Матансуэле, во все свое широкое удовольствие.

Сальватьерра, услыхав название мызы, вспомнил о товарище своем, хозяине маленького постоялаго дворика дел-Грахо, того больного, который жаждал его приезда, как самого целительного для себя лекарства. Сальватьерра не видел несчастного с того дня, когда буря принудила его искать убежища в Матансуэле, но он часто думал о больном, намереваясь снова посетит его в ближайшую неделю. Он продлит одну из дальних своих прогулок и дойдет до этой хижины, где его ждали, как ждут утешения.

Фермин заговорил о недавней связи Луиса с Маркезитой. Наконец дружба довела их до той развязки, которой, повидимому, оба желали избежат. Она уже бросила грубого торговца свиней. Опять привлекал ее, как она говорила, "привилегированный класс", и она нагло выставляла на показ новую свою связь живя в доме Дюпона, и проводя время вместе с ним в шумных празднествах. Их любовь казалась им монотонной и безвкусной, если они не приправляли ее пьянством и скандалами, которые взволновали бы лицемерную тишину города.

- Два безумца соединились, - продолжал Фермин. - Когда-нибудь, после одного из своих кутежей, они поссорятмя; и прольется кровь; но пока оба считают себя счастливыми и парадирують своим счастьем с изумительной наглостъю. Я думаю, что более всего их забавляет негодование дона-Пабло и его семьи.

Монтенегро рассказал последния приключения этих влюбленных, встревоживших город. Херес казался им слишком тесным для их счастья, и они отправлялись иа мызы и в ближайшие от города местечки, добираясь до Кадикса, со всей свитой певцов и головорезов, всегда сопровождавших Луиса Дюпона. За несколько дней перед тем они отпраздновали в Санлукаре де-Баррамеда шумный пир, в конце которого Маркезита и её любовник, напоив папского камерария, окарнали ему всю голову ножницами. Сеньоры в Сигculo Caballisto весело хохотали, комментируя подвиги этой парочки. У дон-Луиса нет соперника в кутежах! И что за удалая женщина Маркезита!...

И двое любовников, проводившие время в беспрерывном пьянстве, которое, едва оно улетучивалось, возобновлялось снова, точно они боялись потерять иллюзию увидав друг друга без обманного веселия вина, устремлялис с места на место, как ураган скандала, среди рукоплесканий молодежи и негодования семей.

Сальватьерра слушал своего ученика с ироническими жестами. Луис Дюпон интересовал его. Это был яркий экземпляр праздной молодежи, владетелей всей страны.

He успели еще Сальватьерра и Фермин дойти до первых домов Хереса, как экипаж Дюпона, мчавшийся с головокружительной быстротой несшихся безумным бегом лошадей, уже очутился в Матансуэле.

Дворовые собаки неистово залаяли, услыхав все более приближавшийся лошадиный топот, сопровождаемый криками, бренчанием гитары и протяжным, заунывным пением.

- К нам едет хозяин, - сказал Сарандилья. - Это не можеть быт никто, кроме него.

И позвав надсмотрщика, они оба вышли к воротам, чтобы при свете луны увидеть въезд шумного экипажа.

Одним прыжком соскочила с козел грациозная Маркезита, и понемногу была выгружена из экипажа и вся свита Луиса. Сеньорито передал вожжи Сарандилье, предварительно снабдив его разными указаниями, как лучше присмотреть за лошадьми.

Рафаэль выступил вперед, сняв шляпу.

- Это ты, милый человек? - сказала Маркезита очень развязно. - Ты с каждым днем хорошеешь... He имей я желания не доставлять неприятности Марии де-ла-Лус... мы с тобой в один прекрасный день провели бы вот этого...

Но этот, или иными словаий, Луис, смеялся над бесстыдством своей двоюродной сестры, и ни мало не оскорбился молчаливым сравнением, которое, повидимому, делали глаза Лолы, окинув взглядом его изношенное тело веселаго жуира и крепкое сложение надзирателя на мызе.

Сеньорито стал делать смотр своей свите. Никто не потерялся по дороге, все оказались на лицо: Моньотьесо, - известная певица и её сестра, их сеньор отец, ветеран классических танцев, под каблуками которого гремели половицы всех кафешантанов Испании, трое протеже Луиса, серьезные, с сдвинутыми бровями, упирающиеся в бок рукой, опустив глаза, словно они не смели взглянуть друг на друга чтобы не вселить страха друг в друга; и в заключение полнолицый человек с густой бородой и бакенбардами, державший под мышкой гитару.

- Вот взгляни, - сказал сеньорито своему надсмотрщику, указывая на гитариста. - Это сеньор Пакорро, или иначе "Орел", первый музыкант в мире и мой друг.

А так как надсмотрщик остался стоять, удивленно рассматривая это необычайное существо, имя которого он никогда не слышал, музыкант церемонно поклонился ему, как светский франть, хорошо знакомый с общепринятыми формулами.

- Целую вашу руку...

И не добавив более ни слова, он вошел в дом вслед за остальными приезжими, предводительствуемыми Маркезитой.

Жена Сарандильи и Рафаэль с помощью приезжих привели в порядок комнаты хозяев. Два чадящие кинкета осветили большую залу с выбеленными стенами, украшенными несколькими хромолитографиями святых. Гости Луиса, лениво согнув спины, вытащили из корзин и ящиков привезенные в экипаже съестане припасы.

Стол покрылся бутылками, наполненными прозрачной влагой, одне коричневого, другия золотистого цвета. Жена Сарандильи направилась в кухню, сопровождаемая всеми приехавшими женщинами, в то время как сеньорито расспрашивал надсмотрщика относительно поденщиков.

Пока никого из них не было на мызе. В виду того, что день был субботний, полевые работники ушли домой в горы. Оставались лишь только цыгане и толпа девушек, пришедших полоть, доверенные надзору их manijeros (Манихерос - нечто вроде десятника, руководствующий известным числом поденщиков.).

Хозяин выслушал эти сообщения с довольным видом. Ему было не по душе развлекаться на глазах у поденщиков, - людей завистливых, жестокосердых, бесившихся, глядя на чужое веселье и распространявщих потом самые невозможные слухи. Он любил веселиться у себя на мызе во всю ширь. Разве он не хозяин?.. И перескакивая от одной мысли к другой с несвязной быстротой, он напустился на сопровождавших его. Что делают они тут рассевшись, не выпивая, не разговаривая, точно бодрствуя над каким-нибуд мертвым телом?

- Посмотрим, каково искусство этих золотых ручек, маэстро, - сказал он музыканту, который с гитарой на коленях и глазами, устремленными в потолок, тихонько перебирал струны.

Маэстро Орел, после того, как он несколько раз прокашлялся, заиграл бурные аккорды. Один из свитских дона Луиса раскупорил бутылки, розлил вино по стаканам и стал разносит присутствующим хрустальные бокалы, наполненные золотистой жидкостью и увенчанные белой пеной.

Женщины, привлеченные звуками гатары, прибежали из кухни.

- Иди сюда, Моньотьесо, - крикнул сеньорито.

И певица послешила запеть сильным и пронзительным голосом, который гремел по зале, вызывая смятение на всей мызе.

Почтенный отец Моньотьесо, в качестве человека, знавшего свои обязанности, вывел, не ожидая приглашения, другую свою дочь на середину залы и принялся танцовать с нею.

Рафаэль благоразумно удалился после того, как выпил два бокала вина. Он не хотел, чтобы присутствие его было помехой празднеству. Кроме того, он решил сделать осмотр мызе, прежде чем на землю спустится ночь, опасаясь, чтобы хозяину не вздумалось бы, руководясь пьяным капризом, заглянуть повсюду.

Ha дворе он наткнулся на Алкапаррона, который, привлеченный шумом празднества, искал удобного случая, чтобы со своей навязчивостью паразита, пробраться в зал. Надсмотрщик погрозил ему палочными ударами, если он тотчас же не вернется в людскую.

- Уходи, безделъник, эти сеньоры ни мало не желают иметь дело с цыганом.

Алкапаррон удалился со смирением на лице, но решил опять вернутъся, лишь только исчезнет из виду Сеньор Рафаэл, который вошел в конюшню, чтобы посмотреть, хорошо ли прибраны лошади хозяина.

Когда час спустя Рафаэль вернулся в зал, где шел кутеж, он увидел на столе множество пустых бутылок.

Бывшие же в зале казались с виду такими же, как и раньше, точно вино было ими вылито на пол: только лишь музыкант громче играл на гитаре, a остальные хлопали неистово в ладоши и в то же время кричали, чтобы подбодрит старого танцора. Почтенный отец обеих Моньотьесо, открыв черный и беззубый рот и издавая визгливые звуки, двигал своими костлявыми бедрами, вбирая в себя животь, чтобы с еще большею рельефностью выставит противоположную ему часть тела. Родные его дочери выражали громким хохотом свое восхищение перед этими его выходками, позорящими старость его.

- Оле, великолепно!

Старик продолжал плясат, изображая из себя женскую каррикатуру среди непристойных подбадриваиний Маркезиты.

Бласко-Ибаньес Висенте - Винный склад (La bodega). 2 часть., читать текст

См. также Бласко-Ибаньес Висенте (Vicente Blasco Ibanez) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Винный склад (La bodega). 3 часть.
San Patrisio ()! Que la puerta se sale del quisio ()! () Св. Патриций...

Винный склад (La bodega). 4 часть.
- Я по горло сыт сеньоритами, - говорил он с отвращением выдающагося ч...