Бласко-Ибаньес Висенте
«Винный склад (La bodega). 1 часть.»

"Винный склад (La bodega). 1 часть."

Роман.

Перевод с испанского М. Ватсон.

I.

Торопливо, как в былые времена, когда он опаздывал в школу, вошел Фермин Монтенегро в контору фирмы Дюпон, - эта фирма была первой виноторговлей в городе Хересе, известная во всей Испании - фирма "братъев Дюпон", владельцев знаменитого вида Марчамало и фабрикантов коньяка, достоинства которого превозносятся на последних страницах газет, в разноцветных объявлениях, расклеенных на станциях железных дорогь, на заборах и стенах старых домов и даже на дне графинов для воды в кофейнях.

Дело происходило в понедельник, и молодой служащий явился в контору с опозданием на целый час. Когда он вошел, его товарищи едва подняли глаза со своих бумаг, как бы опасаясь жестом или словом стат соучастниками в этом неслыханном нарушении аккуратности. Фермин с беспокойством окинул взглядом обширный зал, в котором помещалась контора, и затем устремил глаза в смежный кабинет, где в торжественном уединении возвышалось бюро из великолепного американского дерева. Хозяина еще не было там. И молодой человек, уже более спокойный, сел перед своей конторкой и стал приводит в порядок кипу бумаг - предстоявшую ему дневную работу.

В это утро ему казалось, что ог видит в конторе нечто новое, необычайное, точно он только что вошел туда, а не провел здесь целых пятнадцать лет своей жизни. Пятнадцат лет - считая с того дня, когда его приняли сюда мальчиком для отправк писем на почту и исполнения разных поручений еще при жизни дона Пабло, второго владельца, из династии Дюпонов - изобретателя знаменитого коньяка, открывшего "новые горизонты" ддя виноторговли, как о том с пафосом извещали объявления, рассылаемые торговой фирмой.

Ничего нового не видел Фермин в этом белом зале с его холодной и суровой белизной, с его мраморным полом, оштукатуренными и блестящими столами, с его громадными окнами из матового стекла, которые, прорезывая стену до потолка, придавали молочную нежност свету, врывающемуся в них. Шкапы, конторки и высокие табуреты из темного дерева одни вносили теплый тон в этот холод кругом. Рядом с конторками виднелись стенные календари с большими хромолитографированными изображениями святых, а также и мадонн.

Эта-то полумонашеская декорация конторы вин и коньяка и пробудила в некотором роде удивление в Фермине после того, как он все это видел в течение многих лет. В нем еще пребывади впечатления предшествующего дня. Он провел его до поздней ночи с дон-Фернандо Сальватьерра, который вернулся в Херес после восьмилетнего заточения в одной из тюрем северной Испании. Знаменитый революционер возвратился к себе, на родину, скромно, без проблеска тщеславия, точно он эти долгие годы провел не в тюрьме, а в увеселительной поездве.

На взгляд Фермина, дон-Фернандо нимало не изменился с того последнего раза, когда он его видел перед своим отъездом в Лондон с целью усовершенствоваться в английском языке. Это был тот же дон-Фернандо, которого он знал в дни юности. - У него сохранился тоть же мягкий отеческий голос, та же добрая улыбка, те же ясные, спокойные глаза, несколько слезящиеся и ослабевшие, но сверкавшие сквозь слегка голубоватые очки. Лишения тюремной жизни вызвали кой-где седину в русых его волосах, борода его побелела, а в лице все еще сохранилось прежнее югошеское его выражение.

Это был "святой мирянин", как, говоря о нем, называли его противники. Еслиб он родился несколькими веками раньше, он пошел бы в монахи нищенствующего ордена, отдался бы весь утолению чужого горя и, быть может, кончил бы тем, что был бы причислен к лику святых. Но живя среди волнений периода борьбы, он стал революционером. Плач ребенка волновал его всего, в нем не проявлялось ни малейшего проблеска эгоизма, и он был готов на какой угодно поступок, если думал, что мог оказать им помощь несчастным. Тем не менее его имя вызывало страх и смятение среди богатых и достаточных людей, и ему, в его скитальческой жизни, стоило лишь появиться на несколько недель в Андалузии, чтоб власти тотчас же встревожились и была вызвана вооруженная сила. Неспособный сам нанести кому бы то ни было вред, ненавидя насилие, он тем не менее указывал народу на возстание, как на единсгвенное средство спасения.

Фермин вспомнил о последнем его злоключении. В бытность свою в Лондоне, он прочел в газетах об аресте Сальватьерра и вынесенном ему судебном приговоре. Появление его в окрестностях Хереса: когда сельские рабочие приступили к одной из своих стачек, его присутствие между ними - были единственным его преступлением. Его обвинили в соучастии в стачке и в противогосударственных стремлениях, а этого оказалось достаточным, чтобы засадить его в тюрьму.

Поведение Сальватьерра в тюрьме возбуждало здееь общее изумление. Посвятив себя по личной склонности изучению медицины, он служил санитаром для заключиенных в тюрьме и отдавал им и пищу и одежду - все, что ему присылали из Андалузии его друзья. Сторожа, видевшие в нем бывшего депутата, знаменитого агитатора, который в период республики отказался от министерского портфеля, - называли его с инстинктивным уважением дон-Фернандо.

Пробыв нескольжо дней в Мадриде среди журналистов и прежних политических товарищей, - они то и добыли ему амнистию, не обращая внимания на его отказ воспользоваться ею, - он приехал в Херес, чтобы повидаться здесь с теми из своих друзей, которые еще оставались ему верными. Весь воскресный день он пробыл в небольшом винограднике в окрестностях Хереса, принадлежавшем одному из старых его товарищей из периода революции. Друзья и поклоннкки дона-Фернандо собрались туда, узнав о его приезде. И Фернан тоже явился повидаться с старым своим учителем. Он вспомнил детские свои годы, глубокое уважение, с каким он слушал этого человека, которым его отец восхищался. Дон-Фернандо прожил у них в доме долгое время и внушил и ребенку самые благородные стремления своей души - горячую любовь к человечеству.

Весь вечер и част ночи провели друзья Сальватьерра вместе с ним в маленьком домике среди виноградника. А хозяин этого виноградника радушно угощал их золотистым хересом и закуской из ветчины, оливов и других съестных припасов. Под конец у многих затуманились головы от выпитого вина, за исключением одного лишь дон-Фернандо. Он пил только воду, а относительно еды удовлетворился несколькими ломтями хлеба с сыром. Делал он это потому, что раз навсегда решил, во все время пока продолжается общественное неустройство и миллионы ему подобных медленно погибают от недостатка питания, лично он не имеет права на большее.

О, неравенство! Дон-Фернандо горячился, терял свою мягкость, думая об общественной несправедливости. Сотни тысяч человеческих существ умирают ежегодно от голода. Общество делает вид, будто ничего об этом не знаеть, потому что те люди не умирают, как брошенные собаки, на улице, они умирают в больницах, умирают в своих хижинах, повидимому являясь жертвами разных болезней, - в сущности же все они - жертвы голода, толькоз голода!... И подумать, что, однако, в мире имеются жизненные припасы для всех! Проклятая организация общества, которая даеть свое согласие на подобного рода пресгупления!...

И дон-Фернандо, - друзья слушали, его в глубоком, исполненном уважения, молчании, - восхвалял им будущее общество, в котором исчезнет всякое неравенство и люди будут наслаждатъся материальным счастием и душевным спокойствием. Неравенство в настоящем - вот источник всех зол, и, даже всех болезней.

В то время как Фермин слушал своего учителя, в голове его мелькнуло одно из воспоминаний его юности, один из самых прогремевших парадоксов дон-Фернандо, сказанный им еще до его заключения в тюрьме.

Сальватьерра ораторствовал на митинге, объясняя рабочим, что представит из себя общество будущаго. Все должности и профессии настоящего времени должны исчезнугь, не будет ни священников, ни солдат, ни политиков, ни адвокатов...

- А докторов? - спросил голос из глубины зала.

- И докторов не будет, - ответил дон-Фернандо с своим холодным спокойствием.

Послыишался ропот недоумения и изумления, как будто восхищавшаеся им публика готова была поднят его на смех.

- И докторов не будет, потому что, когда восторжествует наша революция, настанет конец всяким болезням.

И так как он предчувствовал, что раздастся взрыв недоверчивого смеха, он поспешил добавить:

- Настанет конец всем болезням, потому что болезни, существующия теперь, вызваны лишь тем, что богатые переедають, а бедные - недоедають. Новое общество, распределяя поровну средства существования, уравновесив жизнь, упразднит болезни.

И революционер вкладывал такое убеждение, такую веру в свои слова, что эти и другие его парадоксы принимались восторгавшимися им его последователями с таким же глубоким уважением, с каким в средние века слушали апостолов, проповедующих о пришествии на землю царствия небеснаго.

Товарищи дон-Фернандо в маленьком домике в винограднике перешли затем и к воспоминаниям, - героической эпохе его жизни, к партизанской войне в горах, - восхваляя его подвиги, в то время как прежний вождь их лишь улыбался; точно он слышал рассказ о детских играх. Это была романтическая пора в его жизни. Бороться за формы правления!!!... На свете было нечто более важное... И Сальватьерра вспоминал о своем разочаровании в кратковременный период республики 73 г., республики, которая ничего не могла сделат и ни к чему не привела. Его товарищи в учредительном собрании, еженедельно свергавшие министерство и создававшие другое, пожелали сделать и из него министра... но он отказался.

Собравшиеся друзья вспомнили затем и о заговоре в Кадиксе, еще до возстания эскадры, и перешли в воспоминанию о матери Сальватьерра, напомивавшей собой матерей христианских легенд, которые, с улыбкой на лице, участвовали во всех великодушных безумствах и безразсудных поступках сыновей своих. Мат дона-Фернандо видела без малейшего протеста, как все скромное состояние семьи было растрачено на революционные предприятия, она последовала за сыном в Сеуту, когда смертный приговор был ему заменен пожизненным заключением в тюрьме... Зато и всю свою любовь человека, увлеченного гуманитарной страстью и не имевшего случая сосредоточит ее на женщине, Сальватьерра сосредоточил на своей матери. Но она, к его беспредельному горю, умерла во время его заключения в тюрьме.

Все эти воспоминания и это-то столь существенное различие между квазимонастырской атмосферой конторы с молчаливыми служащими, наклоненными рядом с изображениями святых, и группой окружавших дон-Фернандо ветеранов романтической революции и молодых борцов за экономические идеалы так смутило в тот понедельник утром молодого Монтенегро.

Он издавна знал всех своих сослуживцев, их низкопоклонство перед властным хозяином - директором торгового дома. Монтенегро боялся, что ему уже донесли о его посещении Сальватьерры, так как он знал о шпионстве, широко развитом среди служащих, с целью заручиться благорасположением дона-Пабло. Он заметил что дон-Рамон, заведующий конторой и директор "гласности", т. е. отдела публикаций торговой фирмы, посматривал на него с некоторым удивлением. Должно быть, ему уже было известно о сборище у дон-Фернандо. Но Фернан не боялся дон-Рамона. Его прошлое было ему известно, всю свою молодость он провел в кругах мелкой журналистики, в борьбе против всего существующего строя. При чем не приобрел и куска хлеба для старости. Наконец, утомленный борьбой и побуждаемый голодом, он приютился в конторе Дюпона, где редактировал оригинальные объявления и высокопарные каталоги, которые популяризировали производство винной торговой фирмы. Благодаря своим объявлениям, а также показной религиозности, он сделался доверенным лицом Дюпона. Но Ферман не боялся его, зная убеждения его в прошлом и то, что еще и теперь он тайно хранил их в своей душе.

Полчаса слишком провел молодой человек, сортируя лежавшие перед ним бумаги и время от времени поглядывая на соседний кабинет, где все еще не появлялся хозяин; как бы желая отсрочить встречу с ним, он, отыскав предлог выйти из конторы, взял полученное письмо с заказом из Англии.

- Куда? - спрослл дон-Рамон.

- В отдел "докладов". Мне надо дать объяснения относительно поступившего заказа.

И, выйдя из конторы, он прошел через служебные отделы виноторговли. Эти отделы составляли чуть ли не целый городокь с беспокойным населением из носильщиков, бочаров и поденщиков, работавших на площадках под открытым небом, лии же в галлереях, среди длинных рядов бочек.

Здания и отдел виноторговли Дюпона занимали целый квартал г. Хереса. Тут была целая масса навесов, закрывавщая собой весь склон холма, а среди них виднелись деревья обширного сада. Все Дюпоны пристраивали к старым все новые и новые здания сообразно с расширением их торговли. Через три поколения первоначальное, скромное строение превратилось уже в целый промышленный город без дыма и грохота, мтрный и улыбающийся под голубым небом, полным сияния и света, с стенами ослепительной белизны и цветами, растушими на больших площадях среди рядов бочек.

Монтенегро прошел мимо двери овального павильона, с стеклянной крышей, прозванного скинией, в котором хранилось самое избранное вино, длинные ряды пузатых дубовых бочек с надписями содержащагося в них нектара, чуть ли не столетняго.

Фермин прошел дальше, мимо больших площадей, где были выставлены ряды бочек с тем, чтобы солнечные лучи хорошенько прогрели их. Это было дешевое вино, обыкновенный херес, который выставляли под солнечные лучи, чтобы он поскорее состарился. Фермин вспомнил, сколько времени и труда требовалось для производства хорошего хереса. Для этого нужно было по крайней мере десять леть: десять сильных брожений были необходимы для придания хересу того острого аромата и легкого, отдающего орехами вкуса, которые никакое другое вино не могло усвоить себе. Но требования торговой конкурренции, желание продуцировать дешево, хотя бы и похуже, заставляли спешить с процессом старения вина и выставлять его на солнце, чтобы ускорит выпаривание его.

Пройдя через извилистые тропинки среди ряда выставленных бочек, Монтенегро дошел до отдела "гигантов" - громадного вместилища еще неперебродившего вина. Раскланявшись здесь с рабочими, Монтенегро через боковую дверь прошел оттуда в отдел, называемый "фрахтовым", где находились вина без этикета для переделки в разные сорта вин. В этом здании фабриковался промышленный обман. Требования современной торговли принуждали монополистов одного из первых вин в мире прибегать к этого рода смесям и комбинациям, которые вместе с коньяком составляли наибольшую часть вывозной торговли фирмы. В "фрахтовом" отделе находилось четыре тысячи бурдюков разнородных вин для комбинаций. В темной комнате, которая освещалась только маленьким окошечком с красным стеклом, имелась camera obscura. Здесь техник рассматривал вино из только что откупоренной бочки.

Сообразно с "заказом" он комбинировал новое вино из разных жидкостей и затем отмечал мелом на бочках число кувшинов, которые требовалось извлеч из каждой, чтобы составить смесь.

Монтенегро знал еще с детства техника "фрахтового" отдела. Это был самый давний служащий в фирме - старик, который как будто весь распух от окружающей его сырости, Вынужденный к молчанию долгим пребыванием в "камере обскуре", он чувствовал потребность поболтать, лишь только в тому представлялся случай.

- Что твой отец? - спросил он Фермина. - Все живет в винограднике, да? - Куда ему лучше там, чем мне в этом сыром подвале. Наверное он проживет дольше меня.

И увидав записку, которую ему протянул Монтенегро, он сделал жест отвращения.

- Опять заказ! - воскликнул он с иронией. - Новую смесь вина для отправки. Прекрасная наша торговля, нечего сказать!... Прежде мы были первой фирмой в мире, единственной по нашим винам и нашим виноградника. Теперь мы фабрикуем "смеси", иностранные вина, - мадеру, опорто, марсалу или подражаем тинтилю или малаге. И для этотго Бог создал виноградный наш сок и даеть силу и сладост виноградникам Хереса, чтобы мы отказывались даже от собственного имени!... Право, я готов желать, чтобы филоксера покончила со всеми нашими виноградными лозами, до того мне претит эта фальсификация и ложь!

Монтенегро знал о мании старика. Всякий раз, что ему приносили новый заказ "смеси", он разражался проклятиями против упадка вин Хереса.

- Ты не видел доброго старого времени, Ферминильо, - продолжал он, - поэтому ты и относишься так легко ко всему существующему. Ты принадлежишь к числу теперешних, к числу тех, которые думают, что дела идут хорошо., потому что мы продаем много коньяку, как и всякая другая фирма, в чужих краях, виноградники которых производят лишь одну дрянь, и не производят ничего подоблаго тому, что Бог даруеть Хересу... А мы с этим нашим богатством, с этим даром Божьим, - мы фабрикуем коньяк или разную смесь, оттого что херес, настоящий хррес, теперь уже не в моде, как говорят чужеземные сеньоры...

Старик негодовал, слушая возражения Фермина:

- Это требование современной промышленности, сеньор Висенте, торговля и вкус публики изменились.

- Так пусть же они не пьют наше вино, пусть оставляют нас в покое и не требуют от нас, чтобы мы его фальсифицировали. Мы сохраним наш херес у себя в своих магазинах, дадим ему спокойно стариться, и я уверен, что настанет время, когда придуть просит его у нас на коленях. Кругом нас все сильно изменилось. Должно быт, Англия погибаеть. Прежде к нам в виноторговлю являлось меньше англичан, но зато они - эти прежние путешественники - были знатные люди - лорды и леди по меньшей мере. Было приятно смотреть, как они производили пробу вина, собираясь делать заказ. Дайте вот этого и дайте вот того, чтобы сравнить. Таким образом они проходили по всем отделам, серьезные, как жрецы, пока, наконец, при выходе из магазина не требовалось отнести их на руках в коляску, чтобы отправить в их гостиницу. Теперь же, когда в Кадикс пристанет пароход с англичанами, они являются сюда целой толпой, с гидом во главе, все перепробуют, потому что дают им пробовать даром. А если что купят, то лишь бутылку в три песета. И пьянеть-то они не умеют, как сеньоры: кричать, галдят, ссорятся и ходят по улицам, шатаясь, так что встречные отворачиваются от них, негодуя. Я думал прежде, что все англичане богаты, а выходит, что эти-то ничего собой не представляют - они просто башмачники или лавочники из Лондона. Вот как идут дела.

Монтенегро улыбался, слушая несвязные сетования старика.

- К тому же, - продолжал он, - в Англии так же, как и у нас, теряются добрые старые обычаи. Уже многие англичане пьют одну лишь воду, и судя по тому, что мне говорили, теперь не считается изящным, чтобы сеньоры после обеда уходили беседовать в салон, в то время как мужчины, оставаясь за столом, напиваются до того, что слуги их должны дать себе труд вытаскивать их из-под стола. Те, которые все-таки еще напиваются, чтобы показать, что они сеньоры, пьют не херес, как здесь у нас, когда его дают им даром, а "виски" с содой и другими отвратительными смесями. Англичане вырождаются, они теперь уже далеко не те, какими были в прежния времена, когда фирма Дюпона посылала бутылками или боченками херес сеньору Питту, Нельсону, Веллингтону и другим.

Монтенегро смеялся, слушая эти жалобы дон-Висенте.

- Смейтесь, молодой человек, смейтесь. Все вы одинаковы: не знав хорошей поры, вы удивляетесь, что мы, старики, находим нынешния времена плохими. Прежде вино стоило в десять раз дороже теперешняго;. Спроси-ка у твоего отца, который, хотя и менее стар, чем я, а все же знал золотое времячко. Деньги обращались в ту пору в Хересе все одно, что воздух. Рабочие в виноградниках получали от тридцати до сорока реалов в день, и позволяли себе иногда фантазию проехаться в коляске и в лакированных башмаках. He было тогда никаких газет, не было никакого зубоскальства, никаких митингов; где собиралась людская толпа, там слышались звуки гитар, пелись песни, шла пляска, так что любо было смотреть и слушать. Еслиб тогда явился Фернандо Сальватьерра - этот друг твоего отца - со всеми своими розсказнями о бедных и богатых, о разделе земли и революциях, ему бы подали стакан вина и сказали бы: "Садитесь к нам в кружок, товарищ, пейте, пойте, танцуйте с девушками, если вам вздумается и не печальтесь о нашем житье-бытье - оно не из худших". Но англичане почти совсем перестали пить наше вино - денег в Хересе куда меньше, и оне, проклятые, тав запрятаны, что никто их не видить. Рабочие в виноградниках получают всего десять реалов поденной платы, и их лица теперь, что твой уксус. Скажу одно - денег, побольше денег, как в былые времена, и окончатся все эти стачки и проповеди Сальватьерры и его сторонников, и исчезнет всякая нужда, всякие неприятности и ужасы.

Как раз в ту минуту позвали сеньора Висенте по делу и, уходя, он сказал Фермину:

- Оставь записку с заказом в камере обскуре и смотри - не смей больше приносить мне рецептов, точно я аптекарь.

Старик удалился, а Монтенегро вышел через другую дверь, направляясь в главный отдел фирмы, где хранились самые отборные, старые вина. Он вздрогнул, услыхав здесь голос хозяина, звавшего его.

Дон-Пабло сопровождал нескольких иностранцев, - друзей дона-Луиса Дюпона, своего двоюродного брата, тоже бывшего тут с ними. Иностранцы с наслаждением отведывали золотистого и ароматного вина, от которого, казалось, приумножалась жизненная сила, чувства становились интенсивнее и загоралась кровь.

- Здравствуй, - сказал младший Дюпон, увидав Монтенегро. - Что поделывает твоя семья? На этих днях побываю у вас в винограднике. Мне надо объездит новую лошадь.

Пожав руку Монтенегро и несколько раз хлопнув его по плечу, он отвернулся от него.

Фермян дружил с дон-Луисом. Они были с ним на ты, выросли вместе в виноградниве в Марчамале. Отношения же Фермина к дон-Пабло были другия, хотя разница в годах между ними была небольшая - всего лишь лет на шест. Но он был глава семьи Дюпонов, был директором торговой фирмы, и смотрел на свою власт по старинному, как на власть неоспоримую, абсолютную, требуя беспрекословного подчинения своей воле.

- Оставайся, - кратко приказал он Монтенегро, - мне надо поговорить с тобой.

И он повернулся к нему спиной, продолжал с иностранцами разговор о своих винных сокровищах.

Фермин, вынужденный следовать за ними молча, как лакей, в их медленном шествии посреди бочек, устремил взгляд на дона-Пабло.

Он был еще молод, ему еще не было сорока лет, но чрезмерная полнота безобразила его, несмотря на то, что он вел деятельный образ жизни и был большой любитель верховой езды. По характеру он был скорее добр и миролюбив. Однако ему стоило лишь вообразить себе, что его не слушаются, или возражають ему, чтоб лицо его вспыхнуло огнем и голос зазвенел гневом.

Фермин боялся его, но не цитал к нему ненависти. Он видел в нем больного, "дегенерата", способного на всякие сумасбродства из-за религиозной экзальтации. По мнению Дюпона, хозяин был поставлен "милостию Божиею", как в прежния времена короли. По природе он не был скуп, напротив, он даже выказывал себя щедрым в раздаче вознаграждения служащим, хотя щедрость его отличалась случайностью и руководствовалась капризом, а не действительной заслугой. Случалось, что он, встречая на улицах кого-нибудь из своих рабочих, которым уже было отказано, приходил в негодование, отчего тоть ему не кланяется. "Слушай, - говорил он властным голосом, - хотя ты уже не на службе у меня, но твой долг кланяться мне, потому что я был твоим господином".

И этот самый дон-Пабло, который, благодаря промышленной силе, накопленной его предшественникам и запальчивости своего характера, был кошмаром тысячи людей - выказывал необычайное смирение и кротост, доходившие иногда до раболепства - перед патерами или монахами различных орденов, посещавших его в его конторе.

Ханжество дон-Пабло вызывало смех всего города, но многие смеялись с некоторой маской, так как они, более или менее, зависели оть могущественной торговой фирмы, нуждались в её поддержке и боялись гнева дон-Пабло.

Монтенегро вспомнил всеобщее изумление год тому назад, когда собака из числа тех, которые сторожили по ночам виноторговлю, укусила нескольких рабочих. Дюпон, опасаясь, чтобы у укушенных не открылось бешенство и желая избежать этого, тотчас же заставил их проглотить в виде пилюль раскрашенную гравюру чудотворного святого, хранившуюся у его матери. Правда, вслед затем тот же самый дон-Пабло щедро оплатил больным их путешествие к знаменитому доктору. Когда заходила речь об этом случае, дон-Пабло объяснял свой поступок с изумительной простотой: "На первом месте - вера, а после неё - наука, вкоторая иногда творит великие вещи, но потому только, что это дозволяеть Бог".

Оставив дон-Луиса с иностранными гостями и предоставив ему показывать им остальные отделы виноторговли, дон-Пабло, у которого было дело в конторе, повернул туда, сделав жесть Фермиву следовать за ним.

- Вчера я не видел тебя, - сказал ему Дюпон, весь вспыхнув и нахмурив брови.

- Я не могь, дон-Пабло... меня задержали... друзья...

- Мы поговорим об этом после. Знаешь ли, до чего прекрасно было вчерашнее богослужение? Ты был бы умилен им.

И с внезапным воодушевлением, забыв свою досаду, он стал описывать Фермину торжественную обедню, за которой причащалась вся семья Дюпонов и все их служащие при сладостных звуках органа.

- Как хорошо становится на душе после такого светлаго торжества, - добавил он с восторгом. - Вчера был один из лучших дней моей жизни. Можеть ли быт что-либо прекраснее? Возвращение к добрым старым временам и в простоте нравов - господин, подходящий к таинству Св. причастия вместе со всей своей семьей и со всеми своими служащими!

Но переходя от восторженного состояния к гневу, он, покраснев от негодования, воскликнул:

- А ты не пришел!... Отчего?... He отвечай, не лги. Предупреждаю тебя, что мне все известно. He довольствуясь тем, что ты бежал от храма Господня, ты провел этот день с Сальватьерра, только что выпущенным из тюрьмы, где ему следовало оставаться до конца жизни.

Монтенегро вознегодовал, услыхав презрительный тон, которым дон-Пабло говорил о его учителе. Он побледнел от гнева и сказал дрожащим голосом:

- Дон-Фернандо Сальватьерра был моим учителем, и я ему многим обязан. Притом же, он лучший друг моего отца, и я был бы бездушным и неблагодарным, еслиб не пошел повидаться с ним после освобождения его из тюрьмы.

- Твой отец! - воскликнул дон-Пабло. - Наивнейший человек в мире, который никогда не научится жить так, как следуеть!... Я бы спросил его, что-же он извлек для себя из своих скитаний по горам и по улицам Кадикса, стреляя из ружья ради своей федеративной республики и своего дон-Фернандо? Еслиб мой отец не сумел оценить его за его искренность и честность, он наверное умер бы с голода, а ты, вместо того чтобы быть сеньором, копал бы землю в виноградниках.

- Но и, ваш отец, дон-Пабло, - сказал Фермин, - тоже был другом дон-Фернандо Сальватьерра, и не раз обращался к: нему, прося у него защиты во времена военного переворота и федеративной республйки.

- Мой отец!... - возразил Дюпон с некоторым колебанием. - И он был сыном смутной эпохи И недостаточно тверд в том, что наиболее важно для человека: в религии... К тому же, Фермин, времена переменились - тогдашние республиканцы, хотя и заблуждались, но это были люди прекраснейшей души. Я знал некоторых из них, которые, хотя ненавидели королей, но уважали служителей Божьих. Ты думаешь, Фермин, что меня пугает республика? Я больше республиканец, чем ты; я человек современный.

И он ударял себя в грудь, говорл о своих убеждениях. Никакой симпатии не чувствуеть он к теперешнему правительству; к слову сказал, все они воры, а что касается религии, то и лицемеры, притворяющиеся, что они поддерживають католицизм, потому что считают его силой.

- Повторяю тебе, Фермин, что я более республиканец, чем ты, но всем вам теперешним деятелям и теперешней молодежи, уже кажется, что мало быт республиканцем, и вы толкуете о равенстве, о разделе земли и всего имущества и говорите, что религия ест старая сказка.

Дюпон широко открыл глаза, чтобы выразить отвращение, которое ему внушали новые революционеры.

- Ты не думай, Фермин, что я из числа тех, которые пугаются социализма Сальватьерра и его друзей. Ведь ты знаешь, что денежный вопрос для меня не суть важная вещь. Попросят ли рабочие несколько лишних грошей поденной платы, или несколько лишних минут отдыха, чтобы докурит сигару, - если я могу, я все им дам, так как в деньгах, благодаря Богу, у меня неть недостатка, Я не из тех хозяев, которые только и думают о том, как бы больше выжать сока из своих рабочих. Но мне ненавистны эти благоглупостии о всеобщем равенстве и главным образом мания безбожия. С тобой, Фермин, я не хочу ссориться, но смотри, в будущее воскресенье непременно приходи в церковь, и брось Сальватьерра и всю его компанию, если не хочешь кончить плохо.

Дюпон прошел к себе в кабинет, а Монтенегро сел за свою конторку. Через чае директор позвал его. Фирме нужно было выяснить счеть с другой фирмой. Это было довольно запутанное дело, которое нельзя было уладить по телефону, поэтому Дюпон посылал Монтенегро в качестве доверенного лица.

Надев шляпу и накинув плащ, Фермин вышел, нимало не спеша, димея перед собой весь тот день для выполнения своего поручения. На улице ноябрьское солнце, теплое и радостное, словно в весеннюю пору, проливало золотой дождь своих лучей на белые дома и зеленые балконы.

Монтенегро увидел едущего ему навстречу статного всадника. Это был смуглый юноша, в наряде контрабандиста или тех рыцарей - атаманов-разбойников, которые существують лишь в народных былинах.

- Оле! Верховой! - крикнул Фермин, узнав его. - Здравствуй, Рафаэлильо.

И всадник осадил мигом лошадь, которая чуть не коснулась крупом своим земли, в то же время приподняв передния ноги.

- Славное животное, - сказал Монтенегро, хлопнув по шее коня несколько раз.

Несмотря на сидячий образ жизни в должности конторщика, Монтенегро приходил в восторг при виде кровного рысака. Из всех богатств дон-Пабло он завидовал лишь той дюжиие коней, самых лучших и ценных во всем городе, которые Дюпон держал у себя на конюшне. А также и дон-Пабло, казалось, забывал разом и пламенную свою религиозность и свой коньяк, лишь только он видел какого-нибудь преврасного рысака, и радостно улыбался, когда его восхваляли, как первого ездока во всей округе.

Рафаель был управляющим фермы Матансуэла, наиболее ценного имения, еще остававшагося у Луи Дюпона, двоюродного брата дон-Пабло, величайшего жуира и расточителя.

Наклонившись над шеей коня, Рафаэль рассказывад Фермину о своей поездке в город.

- Мне надо было сделат некоторые покупки, и я очень тороплюсь. Но на возвратном пути непременно заверну в виноградник в твоему отцу. Мне точно недостаиет чего-то, если я не повидаю моего крестнаго.

Фермин лукаво улыбнулся.

- А сестру мою? Тебе тоже, быть может, чего-то недостает, если пройдет несколько дней и ты ее не повидаешь?

- Конечно, - ответил юноша, весь покраснев.

И словно мгновенно охваченный чувством стыда, он пришпорил своего кодя.

- Прощай, Ферминильо, соберись когда-нибудь ко мне.

Монтенегро посмотрел ему вслед, когда он быстро удалился по направлению к предместью, и повернул затем на улицу Ларга, самую широкую и главную улицу в городе, засаженную двумя рядами диких апельсинных деревьев. По обеим сторонам улицы высились дома ослепительной белизны с зелеными балконами, на которых то туть, то там появлялись смуглые женщины с лучистыми черными глазами и цветами в волосах. Лучшие казино и лучшие кофейни с их громадными окнами выходили на эту улицу. Монтенегро устремил взгляд на "Circulo Caballista", нечто вроде дворянского клуба. Это был центр, в котором собирались богатые люди и "золотая молодежь". По вечерам тут шли оживленные прения о лошадях, охотничьих собаках и женщинах. Других сюжетов разговора здесь не существовало. На столах лежало очень мало газет, а в самом темном углу зала стоял шкап с книгами в роскошных переплетах, но стеклянные его двери никогда не открывались.

В нескольких шагах от этого клуба Монтенегро увиделе идущую ему навстречу женщину, которая быстрой своею походкой, своим заносчивым и вызывающим видом и сильным покачиванием бедер привлекала на себя общее внимание. Мужчины останавливались, чтобы посмотреть на нее, и долго следили за ней глазами, женщины же отворачивались от неё с притворным презрением и, проходя мимо нея, шептадлись, указывая на нее пальцем.

Фермин улыбнулся, заметив любопытство и смятение, вызванные появлением молодой женщины. Из-под кружев надетой ею на голову мантильи выбивались русые волосы, а черные, жгучие глаза её смотрели вызывающе. Смелость, с которой она высоко приподымала юбку, тесно обрисовывающую все очертания её тела и показывала ноги чут ли не до колен, раздражала женщин.

- Здравствуйте, прелестная маркезита, - сказал Фермин, переступив ей дорогу.

- He маркиза я, нет, - ответила она с улыбкой. - Теперь я занимаюсь разводом свиней.

Они говорили друг другу "ты", как добрые товарищи.

- Как ты хорошо выглядишь... Слушай, непременно заходи ко мне, ты знаешь, что я к тебе очень расположена, конечно, так, по-хорошему, как к брату. А этот глупый муж мой, который ревновал тебя ко мне!... Придешь?...

- Подумаю об этом... Я вовсе не желаю впутаться в неприятности с торговцем свиней.

Молодая женщина разразилась смехом.

- Он настоящий рыцарь, Фермин, знаешь ли ты это? В своем горном зипуне он стоит больше, чем все эти сеньоры из "Circulo Caballista". Мне по душе все народное... по природе я настоящая гитана...

И слегка и ласково хлопнув молодого человека маленькою ручкой, она продолжала путь свой, оборачивадсь несколько раз, чтобы улыбнуться Фермину, который следовал за ней глазами.

"Бедняга, - подумал он про себя. - Несмотря на её легкомыслие она все же лучшая из семьи... Дон-Пабло так тщеславится знатностью происхождения своей матери.

Монтенегро зашагал дальше, провожаемый удивленными взглядами и ехидными улыбками тех, которые слышали его разговор с "Маркезитой".

На площади Нуэва он прошел мимо обычной в тех местах толпы перекупщиков вина и скота, продавцев зелени и овощей, и рабочих и поденщиков, ожидаюших здесь, со скрещенныси на груди руками, чтобы кто-нибудь нанял их.

Из толпы отделддся человек, позвавший Монтенегро:

- Дон-Фермин, дон-Фермин...

Это был рабочий из виноторговли Дюпона.

- Вы знаете, я ушел. Мне отказали сегодня утром. Когда я явился на работу, надзиратель сказал мне от имени дон-Пабло, что я не нужен. И это после четырех лет усердной работы и хорошего поведения! Справедливо ли это, дон-Фермин?

Так как Фермин спрашивал его взглядом о причине отказа ему, рабочий ответил с возбужденным видом:

- Всему виной проклятое ханжесгво! Знаете ли, в чем состояло мое преступление?... Я не отдал бумажку, полученную мною в субботу, при уплате заработанных денег.

И как будто Монтенегро не знал обычаев, бывших в ходу в торговой фирме Дюпона, добрый человек подробно изложил Фермину все случившееся с ним. В субботу, когда им выдавали заработанные деньги, надзиратель раздавал всем по бумаженке: это было приглашение явиться на следующий день, в воскресенье, к обедне, на которой присутствовал Дюпон со всей своей семьей. При входе в церковь у каждого рабочаго отбиралась его бумаженка, - а она была именной. Таким образом узнавали, кто из них был и кто не был у обедни.

- А я не пошел вчера к обедне, дон-Фермин, потому что у меая неть охоты подыматься ни свет ни заря в воскресенье утром после того, как в субботу вечером я с товарищами поразвлекся и попировал. Если работаешь столько дней в неделе, можно же когда-нибудь и повеселиться, не так ли?

К тому же он волен располагать воскресеньем по своему усмотрению. Хозяин платит ему за его работу, он работает на него, но никто не имеет права посягать на принадлежащий ему день отдыха.

- Справедливо ли это, дон-Фермин? Оттого что я не разыгрываю комедий, как все эти... доносчики и ябедники, которые бегуть к обедне, заказанной доном-Пабло и его семьей, меня вышвыривають на улицу... Признайтесь откровенно и по правде: работаешь как вол, а на тебя плюють, не так ли, кабальеросы?

И он обратился с этим вопросом в толпе "своих друзей", рабочих, слушавших его на некотором расстоянии и осыпавших проклятиями Дюпона.

Фермин зашагал с некоторою поспешностью. Инстинкт самооохранения подсказывал ему, что для него опасно оставатъся дольше среди людей, ненавидевших еро принципала.

И пока он направлялся в контору, где его ждали с отчетом, он думал о вспыльчивом характере Дюпона и о ханжестве, ожесточавшем ему сердце.

"А в сущности ведь он не дурной человек", сказал он про себя.

Да, не дурной... Фермин вспомнил капризную и порывистую щедрость, с которою он по временам помогал людям, впавшим в нужду. Но взамен денег он требовал полного подчинения своей воле и своим желаниям, а его религиозность или, вернее, ханжество его коренилось в бесконечной благодарности, которую он чувствовал к Провидению за то, что оно посылало успех делам торговой фирмы и служило опорой общественного строя.

II.

Когда дон-Пабло Дюпон со своим семейством ездил на денек в знаменитый свой виноградник в Марчамале, одно из развлечений его в деревне состояло в том, что он заставлял сеньора Фермина, старого приказчика, появлятъся перед монахами иезуитского или доминиканского ордена, без присутствия крторых не обходилась ни одна из его поездок.

- Слушайте, сеньор Фермин, - говорил он, призвав старика на большую площадь перед домами Марчамалы, составлявшими чут ли не целый городок, - крикните что-нибуд рабочим, но повелительным тоном, как в то время, когда вы были в числе "красных" и участвовали в партизанской войне в горах.

Приказчик улыбался, видя, что его хозяину и его друзьям в рясах и капюпгонах доставляло удовольствие слушат его, но в этой улыбке крестьянина себе на уме нельзя было разобратъся, кроется ли в ней насмешка или какое-либо другое чувство? Довольный тем, что он может доставить несколько минут отдыха рабочим, которые, нагибая спину посреди виноградных лоз, поднимали и опускали свои тяжелые мотыки, старик с комичной суровостью подходил к краю площади, и разражался продолжительным и оглушительным возгласом:

- За-а-а-курива-а-ай!

Блестящия мотыки переставали сверкать среди виноградных лоз, и длинный ряд виноградарей с обнаженной грудью принимались тереть себе руки, онемевшие от рукояти мотыки, и затем медленно вытаскивали из кисетов все приспособления для курения.

Старик делал то же, что и они, и с загадочной улыбкюй принимал похвалы сеньоров громовому его голосу и интонации полководца, с которой он отдавал приказания своим людям. Он свертывал сигару и медленно курил ее, чтобы бедные рабочие воспользовались несколькими лишними минутами отдыха, благодаря хорошему настроению духа хозяина.

Когда он докуривал сигару, для сеньоров наставал новый момент развлечения, старик опять начинал шагать с деланной суровостью, и, от звука его голоса дрожало эхо соседних холмов:

- За-а-ра-а-боту-у!...

Старый сеньор Фермин был одной из достопримечательностей Марчамалы, которую дон-Пабло показывал своим гостам. Всех смешили его поговорки, его удивительные, совершенно народные выражения и образы речи, и советы, преподаваемые им напыщенным тоном. А старик принимал иронические похвалы сеньоров с простосердечием андалузского крестьянина, который еще и по настоящее время живеть точно в эпоху феодального строя, без той суровой независимости мелкого крестьянина, считающего землю своей собственностью. К тому же сеньор Фермин чувствовал себя на всю свою жизнь связанным с семьей Дюпонов. Он видел дон-Пабло еще в пеленках, и хотя, в обращении с ним, и проявлял все те признаки, которых требовал от всех властный хозяин, для старика дон-Пабло продолжал оставаться как бы ребенком и он относился к его раздражению и всем его вспышкам с величайиишж добродушием.

В жизни приказчика был тяжелый период нужды. В молодости он работал в виноградниках в ту хорошую пору, о которой с такой грустью вспоминал старый техник фирмы Дюпон, в ту пору вогда рабочие ездили иногда в колясках и надевали лакированные башмаки.

Живя в довольстве, рабочие тогдашнего времени имели возможность думать о высоких материях, которых они не могли хорошенько еще определить, но величие которых они смутно предчувствовали. К тому же все государство было в великом переломе. Вблизи города Хереса, в морском порту, с которого ветерок доносился до виноградников, правительственные суда стреляли из пушек, чтобы возвестить королеве, что она должна сойти с своего престола. Ружейная пальба в Алколее, в противоположном конце Андалузии, разбудила всю Испанию, "лицемерная династия Бурбонов" бежала, жизнь шла лучше и вино казалось вкуснее при мысли (утешительная иллюзия!), что всякий владеет маленькой частицей той власти, которая до того задерживалась руками одного лица. К тому же, какое убаюкивающее пение стало раздаваться для бедняков, сколько похвал и лести расточалось народу, который несколъко месяцев перед тем был ничто, а теперь стал всем!

Сеньор Фермин волновался, вспоминая эти счастливые времена. Он в ту пору как раз еще и женился на "бедной мученице", как он называл покойную свою жену. Все товарищи по профессии собирались в трактирах каждый вечер, чтобы читать газеты, и стаканы с вином ходили по рукам в том изобилии, которое позволялось хорошо оплачиваемою поденной платой. Неутомимо летал с места на место соловей, приняв за рощи города, и дивное его пение сводило с ума людей, заставляя их громко, во весь голос требовать республику... но непременно федеративную или никакую. Речи Кастеляра читались иа вечерних собраниях; проклятия, посылаемые им прошлому, и его гимны домашнему очагу, матерям, и всему тому, что волнует детскую душу народа, заставляли ронят не одну слезу в стаканы с вином. Сверх того, через каждые четыре дня получались в городе брошюрки гражданина Роке Барсья, адресованные друзьям, с частыми возгласами: "Слушай меня хорошенько, народ", "подойди, бедняга, и я измерю твой голод и холод". - Все это умиляло виноградарей и пробуждало в них величайшее доверие к сеньору, который обращался к ним с такой братской простотой.

Особенно льстило сеньору Фермину в пору юношеских его восторгов общественное положение тогдашних революционных вождей. Никто из них не был рабочим или поденщиком, а это, как ему казалось, еще более подчеркивало ценность новых воззрений. Самые прославленные защитники "идеи" в Андалузии вышли из того сословия, которое он, по атавистическому чувству - все еще продолжал уважать. Это были сеньоры из Кадикса, привыкшие к легкой и веселой жизни большого города, кабальеросы из Хереса, - люди знатные, владевшие поместъями, прекрасно умевшие обращатьоя с оружием. И даже аббаты принимали участие в движении и утверждали, что Христос был первым республиканцем и будто бы, умирая на кресте, сказал нечто вроде "свобода, равенство и братство".

И сеньор Фермин нимало не колебался, когда, после митингов и громогласных чтений газет, ему пришлось отправиться в экспедицию в горы, с ружьем в руках, для защиты Республики, которую не желали признать генералы, только что изгнавшие из Испании королевский дом. Долгое время пришлось ему, скитаться по горам и не раз вступать в перестрелку с теми самыми войсками, которых он, несколько месяцев тому назад, вместе со всем народом, встретил рукоплесканиями, когда они, взбунтовавшись, проходили через Херес, по дороге в Альколею.

В эту пору он познакомился с Сальватьерра, и воспылал к нему таким чувством восхищения, которое не охладело и впоследствии. Бегство и долгие месяцы, проведенные в Танжере, были единственным итогом его революционного энтузиазма, и когда он мог, наконец, вернутъся на родину, он здесь увидел евоего первенца-сына, рожденного ему бедной мученицей во время его экспедиции в горах.

Снова принялся он работать в виноградниках, несколько разочарованный дурным исходом мятежа. К тому же, став отцом, он сделался эгоистичнее и думал больше о своей семье, чем о державном народе, который мог добитъся свободы и без его поддержки. Услыхав, что республика все-таки провозглашена, он почувствовал, что энтузиазм его снова возрождается. Наконец-то в стране республика! Теперь начнется хорошее житье! Но через несколько месяцев в Херес вернулся Сальватьерра.. По его словам деятели в Мадриде оказались изменниками, и республика вышла каррикатурной. И снова пришлось Фермину с ружьем в руках дратъся в Севилье, в Кадиксе и в горах из-за вещей, в которых он ничего не понимал, но которые должны был быт ясны как день, если Сальватьерра их провозглашал. Это второе его приключение досталось ему не так дешево, как первое. Его арестовали и он провел долгое время в Сеуте вместе с пленными карлистами и мятежными Кубинцами.

Когда он получил свободу и вернулся в Херес, жизнь здесь показалась ему более печальной и тяжкой, чем в тюрьме. "Бедная мученица" умерла в его отсутствие, а двое её детей, Ферминильо и Мария де-Лус, - были взяты на попечение родственниками Фермина. Работу было трудно достать, она оплачивалась плохо, вследствие чрезмерного обилия предложения; a негодование против "петролеров", смутивших страну, было очень сильно. Бурбоны только что вернулись в Испанию, и богатые помещики боялись нанимат местных рабочих, которые незадолго перед тем угрожали им с ружьем в руках, и обращались с ними, как с равными.

Сеньор Фермин, не желая явитъся с пустыми руками к бедным родственникам, которые приютили у себя его малюток, - занялся контрабандой. Кум и товарищ его в партизанской войне Пако де-Альгар не был новичком в этомь деле. Были они кумовья потому, что Фермин был крестным отцом Рафаэлильо, единственного сына сеньора Пако, у которого, тоже как у Фермина, умерла жена во время его заключения в тюрьме.

Кумовья занимались вместе своими тягостными экспедициями бедных контрабандистов. С границы Гибралтара и до Хереса они подвергались массе опасностей, не раз мимо ушей их евистали пули таможенной стражи, у них отнимали их контрабанду - табак, их избивали палками. А когда беднякам удавалось как-нибудь пронести малую толику табака, господа в казино и кофейнях еще выторговывали у них несколько грошей. Неудача преследовала их неотступно. Три раза к ряду у них отняли всю их ношу табаку, и теперь они оказались даже беднее, чем тогда, когда они в первый раз принялись за контрабанду. У них были долги, казавшиеся им громадными, и мало уже кто соглашался дая им хоть грош для продолжения их "дела".

Взяв за руку Рафаэлильо, кум отправился с ним в себе на родину в Альгар, чтобы приискать там поденную работу. А сеньор Фермин ежедневно выходил в Хересе на площадь Нуэва, поджидая, не наймет ли его кто-нибуд. Вот тут-то и познакомился Фермин со своим "ангелом покровителем", как он его называл, с человеком, которого он после Сальватьерра чтил больше всех, со стариком Дюпоном. Этот последний, увидав его однажды, вспомнил уважение, выказанное ему в то время Фермином, когда тот ходил по Хересу, гордый своей цветной шапкой и оружием, звеневшим.при каждом его шаге, словно ржавое железо.

У Дюпона это был каприз богача, пожелавшего дать кусок хлеба нищему. Фермина он взял к себе в Марчамалу поденщиком. Мало-по-малу Фермин приобрел доверие своего хозяина, который внимательно следил за его работой.

Когда старый бунтовщик сделался, наконец, приказчиком и управляющ виноградника, взгляды его уже сильно изменились. Он считал себя как бы участником фирмы Дюпона, гордился богатством и значением дон-Пабло и начинал думать, что богатые не такие уже дурные люди, как это думают бедные. Он даже поступился некоторою долей прежнего своего уважения к Сальватьерра, который в это время скитался где-то, бежав из пределов Испании. Фермин даже дерзнул признаться друзьям своим, что его дела идут не так-то уж плохо после гибели политических его иллюзий. Его доч и невестка жили вместе с ним в винограднике, в большом и просторном доме. Сын его посещал школу в Хересе, и дон-Пабло обещал сделать из него "человека", в виду его хороших способностей. Фермин получал ежедневно в уплату три песета, только лишь за то, что он вел счет поденщикак, нанимал их, и смотрел за ними, чтобы они нe прерывали работу раньше того, как он им объявит отдых и даст позволение выкурить сигару.

И сеньора Фермина и его детей всегда ласково принималк в доме хозяев. Старик дон-Пабло много смеялся, когда по его просьбе Фермин рассказывал ему о своих приключениях в горах то в качестве герильерро, то в качестве контрабандиста, вечно преследуемого карабинерами. Даже гордая донна Эльвира, сестра маркиза де-Сан-Дионисио, - всегда хмурая и всегда в дурном настроении, точно она считала себя обиженной вследствие того, что она согласилась ооединиться браком с каким-то Дюпоном, все же относилась с некоторым доверием в сеньору Фермину.

Приказчик был в восторге, когда видел детей своих играющих с детьми хозяина. К этим последним иногда приооединялись и Луизито, сын умершего брата дон-Пабло, назначивший его опекуном над ребенком и над оставленным ему большим состоянием, и дочки маркиза де-Сан-Дионисио, две бойкие и нехорошие девочки, которые дрались с мальчиками и ни в чем не уступали им.

Иногда приезжал в Марчамалу и сам маркиз де-Сан-Дионисио, который несмотря на свои пятьдесят лет переворачивал здесь все вверх дном. Благочестивая донна Эльвира гордилась знатностью происхождения своего брата, но отнюсилась с презрением к нему как к человеку за его неслыханные кутежи, которые приобрели печальную известност этому носителю имени одного из самых древних родов города Хереса. Он проедал последние остатки своего громадного состояния и повлиял на сестру, чтобы она вышла замуж за Дюпона, с целъю иметь приют, когда настанет час полного его разорения. Жил он в древнем замке, из которого вся богатая меблировка и драгоценные подарки разных испанских королей, пожалованные его предкам, исчезали мало-по-малу после ночей, проведенных им за игорным столом, где счастие обернулось к нему спиной.

Овдовев очень рано, маркиз держал при себе двух своих дочерей, которые с детства нагляделись вволю на всякого рода кутежи, приводившие в негодование сеньору Дюпон и прославившие её брата в разных кругах в Хересе. В его доме дневали и ночевали цыгане и цыганки, тореадоры и всякая богема. Его играм, кутежам и всяким любовным историям не было конца. В довершение всего он был еще и атлет, и лучший наезднив в Хересе, и остроумный шутник. Сеньор Фермин удивлялся негодованию, с которым сестра маркиза относилась в его кутежам и разным выходкам. Такому прекрасному человеку, как думал Фермин, не надо было бы и умирать. Однако он умер. Умер он, когда уже был окончательно разорен и когда его шурин Дюпон наотрез отказался снова ссудит его деньгами, а предложил переехать к нему в дом и пользоваться широко его гостеприимством во всем, что ему окажется нужным, за исключением денег.

Дочери его, тогда уже почти взрослые, обращали на себя внимание своей красотой и свободным обращением с мужчинами. По смерти отца оне перешли жить к благочестивой тетке своей, донне Эльвире. Присутствие этих прелестных чертенят вызало массу неприятных домашних сцен, омрачивших последние годы жизни дона-Пабло Дюпона. Его жена не могла выносить бесстыдного поведения сводх племянниц. Оне всполошили и расстроили спокойную жизнь в доме, точно принесли с собой какой-то привкус и отзвук распущенности маркиза. Благородная сеньора Эльвира с негодованием относилась ко всему тому, что нарушало торжественную стройност её жизни и её салона. Ей казалось, что даже и муж её со своими привычками рабочаго, вовсе не подходит к ней и к её обществу, и она чувствовала, что ее соединяет с ним лишь только слабая связь как бы с торговым компаньоном. Всю свою любовь она сосредоточила на старшем сыне, который, как она говорила, весь пошел в род Сан-Дионисио, и ни капли не походил на Дюпонов.

С гордостью думала она о миллионах, которые наследують её дети, и в то же время презирала тех, кто их копил. С чувством брезгливости вспоминала она о происхождении громадного состояния Дюпонов, как по слухам передавали о нем старожилы города. Первый из Дюпонов прибыл в Херес в начале века совершенным нищим и поступил здесь на службу к своему соотечественнику-французу, у которого была виноторговля. Во время войны за независимость хозяин Дюпона бежал из опасений народных неистовств, доверив все свое состояние своему соотечественнику и любимому слуге. А этот последний, громко ругая Францию и восхваляя Фердинанда VII, достиг того, что к нему отнеслись хорошо и что дела виноторговли, которую он привык считать своей, стали процветат. Когда же по окончании войны вернулся в Херес настоящий владелец магазина, Дюпон отказался признать его, говоря себе самому, чтобы заглушить голос своей совести, что он имеет полное право присвоить себе виноторговлю, так как, не боясь опасности, стоя лицом к лицу к ней - он один вел дела фирмы. Доверчивый француз, больной и удрученный таким предательством, исчез навсегда.

Высокородная донна Эльвира, ежемянутно выставлявшая на вид знатность своего происхождения, чувствовала живую боль в сердце, когда вспомлнала об этой истории. Но она скоро уснокаивалась, подумав о том, что част громадного их состояния пожертвована ею церквам и благотворительности.

Смерть дона-Пабло была для неё как бы освобождением. Старший её сын только что женился и будет директором фирмы. В душе этоть её сын - истый Сан-Дионисио, и таким образом, как ей казалось, изглаживается вполне его в некотором роде позорное происхождение от Дюпонов; а небо отныне будет еще сильнее покровительствовать торговой фирме. Из числа всех близких и друзей старика дон-Пабло сеньор Фермин искренне и больше всех оплакивал его смерт. Он не забыл, что тоть был его покровителем. Сколько добра он сделал ему! Благодаря дон-Пабло и сын Фермина стал кабальеро. Увидав понятливост и ум мальчика, поступившего в контору в качестве рассылъного на побегушках, дон-Пабло протянул ему руку помощи. Мальчик учился у Сальватьерра. После своей эмиграции в Лондон, революционер, вернувшийся в Испанию с жаждой солнца и деревенского спокойствия, отправился жить в Марчамалу, в дом старого своего друга. Приезжая в свой виноградник, миллионер встречался здесь иногда с революционером, гостившим без его разрешения в его имении. Сеньор Фермин думал, что, когда дело идет о столь заслуженном человеке, совершенно излишне спрашивать позволения хозяина. С своей стороны и Дюпон отиосился с уважением к честному и милому характеру агитатора, а также и эгоизм торгового человека советовал ему выказывать благорасположение дон-Фернандо.

Сеньор Фермин не знал, случилось ли это по оовету дона-Фернандо, или же по собственной его инициативе, но верно лишь то, что хозяин решил послать Ферминильо, который отлично преуспевал в занятиях, для изучения английского языка за счеть фирмы в Лондон, здесь юноша и пробыл долгое время в отделении бодеги в Коллинс-Стрите.

Находясь в Лондоне, Ферминильо в письмах оттуда сообщал, что доволен своею жизнью. Но старик Фермин сильно скучал в одиночестве. Его покровител умер, Сальватьерра скитался где-то далеко, а кум Фермина, Пако, умер оть простудной болезни. Сын его, Рафаэль, в то время восемнадцатилетний юноша, прекрасный работник, явился в виноградник, чтобы сообщить, известие о смерти отца крестному.

- Что же ты намерен теперь делать, паренек? - спросил старик крестшника.

Юноша улыбнулся, услыхав, что сеньор Фермин ведеть речь о помещении его работником в какой-нибудь виноградник. Он не желает обрабатывать землю. Он ее ненавидит. Ему нравятся лошади, ружья. Он может объездить какого угодно коня, а стреляя попадет в какую угодно цель - соперников в этом отношении у него неть. Он жаждет приключений и потому займется контрабандой.

- Словом, крестный, с такими данными, какие имеются у меня, нельзя умереть с голоду.

И Рафаэль не умер с голоду. Старик Фермин восхищался им, когда тот приезжал в Марчамалу, верхом на сильном, рыжем коне, одетый точно богатый сельский помещик, и всегда с ружьем, прикрепленным к седлу. Старый контрабандист был наверху блаженства, слушая рассказы о подвигах Рафаэля.

Рафаэль занимался не только ввозом табака, но и контрабандой шелковой материи и роскошных китайских шарфов и платков. Перед умленным крестным и его дочерью Марией, устремлявшей на него свои огненные глаза, юноша вынимал пригоршнями из карманов золотые монеты, словно это были медные пятаки, и кончал тем, что вытаскивал из своих сумок какой-нибудь необычайно изящный шарф, или же кружева, и дарил их дочери приказчика.

Двое молодых людей обменивались долгими и страстными взглядами, но разговаривая, чувствовали большую робост, как будто они не знали друг друга с детства и не играли вместе, когда сеньор Пако по вечерам являлся в виноградник, посещая старого своего товарища.

Крестный лукаво улыбался, видя смущение двух молодых людей.

- Кажется, вы как будто впервые видите друг друга. Говори с Марией без всякого стеснения, так как я знаю, что ты желаешь быть нечто большим для меня, чем моим крестником... Жаль, что ты выбрал себе такую профессию.

И старик советовал ему откладыват деньги, раз судьба ему благоприятствует. Откладывать!... Рафаэль смеялся над этой мыслью. Ему хотелось широко жить и наслаждаться, и он кидал деньги во все стороны в попойках и пиршествах. Когда же, среди бурной его жизни, у него мелькало сомнение относительно будущего, он видел, закрыв глаза, грациозную улыбку Марии де ла Лусь, слышал её голос, говоривший ему всегда одно и то же, когда он появлялся в винограднике:

- Рафаэль, мне рассказывают о тебе многое, и все дурное. Но ты хороший! Ведь правда, ты переменишься?

И Рафаель клялся самому себе, что он переменится, чтобы Мария не глядела на него такими грустными глазами, когда она еще издали видела, как он едет по пыльной дороге.

Однажды ночъю собаки в Марчамале страшно принялись лаять. Дело было близко к рассвету, и старый приказчик, схватив ружье, открыл окно. На площадке виднелся державшийся за шею коня всадник, а конь тяжело дышал, и ноги его дрожали, точно он сейчас свалится.

- Откройте, крестный, - сказал всадник слабым голосом. - Это я, Рафаэль, я ранен. Мне кажется, что меня прострелили насквозь.

Сеньор Фермин довел его в дом, и Мария, выглянув изъзза ситцевого занавеса своей комнаты, испустила громкий крик. Забыв всякий стыд, девушка выбежала в одной рубашке, чтобы помочь отцу, который уже терял силы, поддерживая юношу, бледного как смерть. Одежда на нем была пропитана запекшейся кровью, а свежая продолжала капать из-под его плаща на пол. Рафаэл, свалившись на кровать, рассказал в отрывочных словах старику, как все случилось с ним, и затем упал в обморок.

Он повстречался ночью в горах с таможенной стражей, и кого-то ранил, чтобы прорваться сквозь отряд, но также и ему была послана вслед пуля, засевшая у него в плече. Теперь он желаеть скрытъся, чтобы не быть арестованным, а для этото нет лучшего убежища, как Марчамала в то время года, когда неть работ и виноградари отсутствуют. К тому же, если ему судьба умереть, он желает умереть среди тех, которые ему дороже всех на свете. И говоря это, глаза его широко раскрылись, он старался высказать ими ласку дочери надсмотрщика.

- Рафае, Рафаэ, - всхлипывала Мария, наклоняясь над раненым.

И забыв свойственную ей сдержанность и стыдливость, она едва не бросилась целовать его в присутствии отца.

Загнанная лошадь околела на следующее же утро, а хозяин её остался жив, пролежав неделю между жизнью и смертью. Сеньор Фермин привез из Хереса доктора, большого приятеля Сальватьерры, a Мария не отходила от постели Рафаэля. Наконец, опасность миновала, и рана стала быстро заживать.

По вечерам, когда Рафаэл уже встал с постели, сеньор Фермин брад гитару и звал петь Марию, чтобы развеселить больного.

Девушка пела, улыбаясь глазами Рафаэлю, который слушал ее в экстазе, так как голос Марии был действительно прелестный и слава о нем прогремела уже на всю округу. На Страстной неделе, когда она пела в процессии, отовсюду собирались, чтобы послушать её пение. И двое мужчин, слушавших ее теперь в винограднике, её отец и Рафаель, были глубоко взволнованы дивным её пением. Сеньор Фермин, вне себя от восторга, бросал свою шапку к её ногам и восклицал:

- Да здравстаует моя девочка! Да здравствует её золотое горлышко! Да здравствует родившая ее мать, а также и её отец!

Когда Рафаэль достаточно окреп и поправился, наступил вскоре конец задушевному общению этах трех лиц. Однажды вечером Рафаел поговорил наедине с сеньором Фермином. Он не может дольше оставатъся здесь; скоро появятся виноградари и Марчамала обратится вновь в заселенный городок. Теперь он уже не боится преследований, но решил не возвращаться к прежнему образу жизни. Страха он не чувствует никакого, но носится с планами для своего будущаго. Ему хотелось бы иметь семью, как его отец, как его крестный, Поэтому он желает отыскать себе более спокойных и почетных занятий, хотя бы ему пришлось терпеть голод.

Тогда-то сеньор Фермин, пользуясь своим влиянием на Дюпонов, добился того, что Рафаель получил место заведующего фермой в Матансуэло, имении племянника покойного Дона-Пабло.

Этот племянник дона-Пабло - Луис - только что вернулся в Херес после долгаго скитания по всем университетам Испании. Его дядя и опекун требовал от него, чтобы он кончил университетский курс, и при жизни его, он уступил, и вел сущестование студента, занимая под громадные проценты большие денежные суммы у ростовщиков. Но когда его дядя умер, он отказался играть дальше комедию научных сводх занятий. Дон-Луис был богат и не желал терять времени на вещи, которые его нисколько не интересовали. Он путешествовал по всей Испании с целью добиться того, чтобы его считали авторитетом по вопросам тауромахии, и у него был свой излюбленный матадор, которому он покровительствовал, которого он превозносил и держал за него пари. Сверх того у него была еще и другая страсть - страсть к лошадям. Не было кровного жеребца в Хересе, которого он не старался бы перебить у двоюродного своего брата, и не спешил бы купить за какую бы то ни было цену. Но самые преобладающия в нем страсти были - страст к женщинам и к головорезам, которыми он вечно себя окружал. К женщинам он не выказывал особенной щедрости, требуя от них, чтоб оне любили его ради него самого, и искренно веря в то, что все женские сердца не могут не затрепетать, когда он покажется на улице верхом на только это купленном им кровном рысаке. Co свитой же сопровождающих его паразитов и головорезов он был более щедр, и очень тщеславился этой своей гвардией. Часто, находясь в "Circulo Caballista", он указывал на какого-нибудь человека весьма непривлекательного вида, ожидавшего его у дверей клуба. - Это вот Чиво, - говорил он с гордостью правителя государства, называющего одного из великих своих полководцев: - у него на теле более пятидесяти рубцов от заживших ран.

Когда сеньор Фермин заговорил с дон-Луисом о Рафаэле, молодой сеньор тотчас же согласился взять его к себе на службу. Он уже слышал об этом юноше, считаеть его одним из своих (и говоря это, он принимал покровительственный тон владыки) и помнит о том ужасе, который он нагонял на таможенную стражу.

- Я возьму тебя на мою ферму Матансуэла, - решил он, ласково хлопнув по плечу Рафаеля. - Мой теперешний смотрител полуслепой старикгь, над которым поденщки смеются. А ведь известно, чтл такое рабочие - это скверный народ. С ними необходимо иметь хлеб в одной руке, а палку в другой. Мне нужен такой человек как ты, который их всех заткнул бы себе за пояс и заботился бы о моих интересах.

И Рафаэль поселился на мызе, являясь в виноградник только, раз в неделю, когда он ездил в Херес, чтобы делат доклад хозяину о делах в имении. Но в городе ему часто приходилось разыскиват дона-Луиса в квартире какой-нибудь из его "дам". Он принимал здесь своего управителя, лежа в постели, рекомендовал ему "твердость" в обращении с лентяями-поденщиками, и советовал всех их "заткнут себе за пояс".

Несмотря на эти, высказываемые дон-Луисом "идеи", дон-Пабло терпеть не мог своего двоюродного брата, считая, что он лишь позорить их семью. Этот родственник, повторявший в своем образе жизни скандалы и кутежи маркиза Сан-Дионисио, был очень неудобен для фирмы, вызывавшей к себе всеобщее уважение. Беда эта усиливалась еще присутствием в доме Дюпонов двух дочерей маркиза, Лола и Мерседес. Их крайне легкомысленное поведение приводило в отчаяние дону-Эльвиру. Наконец, один из поклонников девушев поспешил посвататася к Лола, точно боясь, что она ускользнет от него.

Свадьба эта явилась освобождением для обеих сестер. Незамужняя переехала жить к замужней, и вскоре в доме мужа оне ввели те же обычаи и нравы, которых оне придерживались в доме Дюповов. Мерседес проводила ночь за решеткой окна в интимных беседах со своими ухаживателями: её сестра сопровождала ее, и говорила с другами, чтобы не терят времени попусту. Муж протестовал, но и жена и её сестра негодовали на то, что он осмеливается подобные невинные развлечения их толковать оскорбительно для их целомудрия.

Сколькоо горя причинили эти две "маркезиты", их называли в городе, - строгой донье-Эльвире!.. Незамужняя, Мерседес, бежала с богатым англичанином. Время от времени о ней доходили неопределенные слухи, заставлявшие бледнеть от бешенства благородную сеньору. To ее видели в Париже, то в Мадриде, ведущей жизнь элегантной "кокотки". Она часто меняла своих покровителей, которых в изобилии привлекала к себе своею красотой. К тому же на некоторых из них производил немалое впечатление её титул маркизы де-Сан-Дионисио, и дворянская корона, которою она украшала ночные свои рубашки и простыни постели, посещаемой столь же усиленно, как и панель людной улицы.

Вдова Дюпона чутъь не умерла оть стыда, узнав обо всех вещх вещах. Господи Боже, для этого-то появились на светь знаменитые члены их рода, - вице-короли, архиепископы и генералы, которых короли награждали титулами и имениями!... Чтобы вся их слава служила лишь рекламой женщине дурного поведения!... И все-таки еще Мерседес оказалась лучшей из двух сестере! По крайней мере, она хоть бежала, чтобы не позорит свою семью в родном их городе, и если она и жила в грехе, то лишь только с людьми всегда приличными, занимавщими известное положение в свете. Но младшая, замужняя, эта, казалось, имела в виду погубит всех своих родных, покрыв их позором. После бегства Мерседес семейная жизнь Лолы превратиась чисто в ад. Муж её терзался ревностию, он не знал, кого считать своим соперником, так как Лола стала обращаться со всеми одинаково развязно, словно всем предлагая себя своими взглядами. Домашния истории были беспрерывны, скандалы стали такими невыносимыми, что, наконец, муж счел нужным переехать к своим родителям, и "маркезита" зажила одна во все свое удовольствие. Кутежи, шум, драки, пьяные ласки, которые она мельком видела в родительском доме, привлекали ее с атавистической силой и она отдавалась им без всякого угрызения совести, точно продолжая семейную традицию. В своих вочных экскурсиях, идя под руку с торговцем свиньями, который в ту пору пользовался временным её расположением, она иногда встречалась с Луисом Дюпоном и его веселой свитой, и они кутили и напивались все вместе.

Последней любовью "маркезиты" был курносый атлет, торговец свиньями, с которым она жила в предместъи Хереса; какая-то тайная привлекательность этого сильного самца всецело порабощала ее. Она гордилась им, и хотя, случалось, иногда и уходила от него на несколько дней, но возвращалась всегда сама, и тогда весь квартал слышал крики "маркезиты", которую её возлюбленный таскал за волосы и бил.

Богатые и благочестивые семьи, состоявшие в узах родства с Сан-Дионисио, говорили с покорностью: - Должно быть, она сумасшедшая. Но не могли покорится Дюпоны, - дон-Пабло и его мать, - которые всякий раз, когда они встречали на улице Лола с её рыжими волосами и наглой улыбкой, возвращались домой смущенные и в самом ужасном настроении духа. Они уезжали на долгое время из Хереса в Марчамалу, чтобы избежать встречи с маркезитой и с людьми, говорившими об её эксцентричностях.

Блаигодаря продолжительному пребыванию своему в Марчамале Дюпон наконец, привел в исполнение давнишнее свое намерение, выстроив вместо старого здания красивый и роскошный новый дом для своей семьи. Но онь не перестроил жилище для виноградарей, и сохранил старую людскую, почерневшую от дыма, в которой спали поденщики.

III.

Когда дюжина собак, которых держали на ферме Матансуэла, - борзые, дворняжки и таксы - чуяли в полдень приближение смотрителя, оне приветствовали его громким лаем, и когда дядя Антонио, известный под прозвищем Сарандилья, выходил к воротам навстречу Рафаэлю.

Старик был прежде, в течение долгих лет, смотрителем фермы. Его взял к себе на службу еще отец веселаго дон-Луиса, но этот последний, желавший окружат себя лишь молодыми людьми, а также в виду старости и плохого зрения Сарандильи, заменил его Рафаэлем. Еще благодарение Богу, как говорил дядя Антонио со сво крестьянским смирением, что хозяин не послал его собирать милостыню по большим дорогам, а позволил жить на ферме с женой, с тем однако, чтобы она присматривала за домашней птицей, а он помогал в уходе за поросятами.

Два инвалида борьбы с землей не имели другого просвета в тяжелом своем положении, как только хорошее отношение к ним Рафаэля. Только доброта нового смотрителя облегчала их участь. Дядя Сарандилья проводил целые часы, сидя на одной из скамеев у ворот, устремив взгляд своих помутневщих глаз в поля с бесконечными их бороздами, И смотрител не укорял его за старческую лень. Старуха любила Рафаэля, как родного сына. Она присматривала за его бельем и обедом, а он платил ей подарками за её услуги. Рафаэль по доброте и красивой наружности своей походил на единственного их сына, который умер, в бытность свою солдатом, в Кубе. Сеньора Эдувихис часто бранила мужа за то, что, по её мвению, он не был достаьочно любезным и предупредительным относительно Рафаэля. Прежде чем собаки возвещали лаем о его приближении, она слышала топоть его лошади.

- Скорей, - кричала она своему мужу, - ты разве не слышишь, что едеть Рафаэль? Беги, подержи ему стремя.

Пока старик это делал, а затем уводил лошадь в конюшню, Рафаэль весело направлялся в кухню к Эдувихис и спрашивал, что ему дадть сегодня в обеду. Они садились втроем за стол, и Сарандилья бросал жадный взгдяд на бутылку с вином, к которой он протягивал дрожащия руки. Это была роскошь, введенная в обычай Рафаэлем, так же как и сигары, которые двое мужчин медленно выкуривали после обеда, говоря о работах на ферме. Смотритель рассказывал о поездке на пастбища дона-Луиса, где зимовали стада - коровы и кобылы фермы. За ними присматривали пастух и два подпаска, получавшие все втроем поденную плату лишь в две песеты, а их попечению было доверено восемьсот коров и сто быков, стоящие сотни тысяч песет! Рафаэль удивлялся честности, кротости и доброте этих бедных людей. Сарандилья подтверждал мысли, высказанные Рафаэлем. Действительно, наиболее честные люди, это - бедняки. И их еще боятся, считают их дурными?!. Он ставит ни во что честность городских сеньоров.

- Подумай, Рафаэ, какая заслуга в том, скажем к примеру, если дон-Пабло Дюпон, при всех своих миллионах, окажется добрым и ни у кого ничего не украдеть? Настоящие добрые лиоди - одни лишь бедняки, одни мы.

Но смотритель не выказывал такого же оптимизма, как старик. По его мнению, поденщики, хотя они и бедные люди, но и у них достаточно пороков, a главное, они лентяи. Сарандилья негодовал, слушая такие речи Рафаэля. А какими же он желал бы видеть поденщиков? Какой могут они чувствовать интерес к своей работе? Он помнит времена, когда он и Эдувихис работали поденно. Что это была за жизнь?... Работат целый день под лучами палящего солнца или же в стужу, не получая большего вознаграждения, как два реала в день и пять реалов только во время жатвы. Правда, хозяин давал харчи, но что это были за харчи! Летом им временно давали похлебку с горохом, еду, выходящую из ряда вон, о которой они вспоминали весь год. В остальные же месяцы харчи составлял лишь хлеб, один лишь хлеб. Сухой хлеб по рукам и горячую похлебку, или же тюрю из того же хлеба - вот и все, точно не существовало ничего другого на свете для бедного народа, как только хлеб, немного соли, несколько луковиц, вот и вся приправа. Что же может быть привлекательного в работе для поденщиков, которые, не достигнув еще и тридцати пяти лет, уже чувствуют себя одряхлевшими и стариками?

Однажды вечером, в феврале, смотритель и Сарандилья толковали о работах на ферме в то время как Эдувихис мыла посуду в кухне. Кончился посев гороха, фасоли и чечевицы. Теперь толпа поденщиков и поденщиц была занята тем, что полола хлебные нивы. Сарандилья, - полуслепота которого, повидимому, обостряла его слух, прервал Рафаэля, повернув голову в сторону, как бы для того, чтобы лучше слышать, и сказал:

- Мне кажется, гремит гром...

Рафаэль стал прислушиватъся. Действительно, где-то вдали слышались раскаты грома: собиралась гроза. Она и разразилась с необычайной силой. Полился дождь, как из ведра, и двое мужчин должны были укрыться под входной аркой, откуда сквозь решетку ворот видать было лишь небольшой кусочек поля.

От почвы, на которую падали дождевые потоки, несся теплый пар и запах мокрой земли. Вдали, по бороздам поля, превращенным в ручьи, бежала толпа рабочих, направляяс в ферму, и с их плащей лилась грязная вода. Рафаэль обратил внимание на двух отдельных лиц, медленно приближавшихся к ферме. Один из них вел за уздечку осла, навьюченного большими сумками из плетеной соломы, из-за которых едва виднелись уши и хвост животнаго.

Смотритель узнал того из них, который вел за уздечку осла, понукая его, чтобы он шел скорей. Звали его Маноло; это был старый поденщик.

После одной из стачек крестьян хозяева указывали друг другу на Маноло как на одного из главных зачинщиков. He получая вследствие того нигде работы, он существовал лишь тем, что переходя из фермы в ферму в качестве коробейника, продавал женщинам мелкий товар - платки, ленты и куски полотна, а мужчинам вино, водку и прокламации, старательно спрятанные у него в сумках.

Только в Матансуэлу и еще в очень немногия фермы мог Маноло проникнуть, не вызывая тревоги и не встречая противодействия.

Рафаэль всматривался в другого человека, в товарища коробейника, который ему тоже казался знакомым, но не мог припомнить, кто это такой. Он шел, заложив руки в карманы, весь промокнув от дождя, дрожа от холода, потому что не имел плаща, как его таварищ. Однако, несмотря на это, он шел не торопясь, словно дождь и ветер нимало не беспокоили его.

- Привет, товарищи! - сказал Маноло, проходя мимо ворот фермы. - Вот так погода, просто ужас!...

Туть толъко Рафаэль узнал того, который сопровождал торговца, увидав его бескровное лицо аскета, редкую бородку и добрые, угасающие глаза, смотревшие сквозь голубоватые стекла очков.

- Дон-Фернандо! - воскликнул он с удивлением. В самом деле, это был дон-Фернандо.

И выйдя из-под ворот, в бушующий разлив дождя, Рафаэль взял дона-Фернандо за руку, чтобы заставить его войти во двор. Тот сопротивлялся, желая идти с товарищем несколько дальше, в людскую. Но Рафаэль усиленно протестовал. Добрый приятель его крестного, тот, который был начальником его отца, не хочеть зайти в нему...

И почти насилъно он введ его в ферму, в то время как Маноло отправился дальше, в людскую.

- Иди, иди, - поощрил его Сарандилья. - Поденщики наверное раскупять все твои бумаженки и им будет чем занятъся, пока льеть дождь. Мне кажется, что дождливое время установится теперь надолго!

Сальватьерра вошел в кухню фермы, и Эдувихис, чувствуя сострадание к промокшему насквозь "бедному сеньору", торопливо запалила огонь в очаге.

А Сарандилья обратился к ней с некоторою торжественностью, говоря:

- Знаешь ли ты, кто этоть кабальеро, Эдувихис?... Наверное нет... Это дон-Фернандо Сальватьерра, тот самый сеньор, о котором столько писади в газетах и который защищает бедных.

Между тем смотритель отыскивал бутылку ценного вина, подаренную ему несколько месяцев тому назад крестным. Наконец он нашел ее и, налив стакан, предложил его дону-Фернандо.

- Благодарю, я не пью.

- Но это вино первейшего сорта, сеньор, - сказал Сарандилья. - Выпейте, милость ваша - вино очень вам полезно, после того как вы промокли.

Сальватьерра сделал отрицательный жест рукою.

- Еще раз благодарю: я не беру в рот вина.

Сарандилья взглянул на него с изумлением. Что за история!... По справедливости счвтают этого дона-Фернандо совсем особенным человеком.

Рафаэль просил его съесть что-нибудь, и велел старухе приготовить скорее яичницу и подать ветчину, которую хозяин привез в одно из своих посещений. Но Салльватьерра решительно отказался. Все это лишнее, у него с собой весь его ужин. И он вынул из кармана мокрую бумагу, в которой были завернуты кусок хлеба и сыра.

- Ho, по крайней мере, вы не откажетесь покурить, дон-Фернандо? - спросил Рафаэль, предлагая ему сигару.

- Благодарю вас, я не курю.

Старикх Сарандилья не мог дольше сдерживаться. Даже и не курить?... Теперь понятно удивление некоторых людей. Человек, у которого так мало потребностей, вызывает даже страх, словно он пришлец с того света.

И пока Сальватьерра подошел в огню, чтобы погреться, смотритель ушел и тотчас же вернулся. Он принес с собой теплый зимний плащ, в который и завернули Сальвальерра, сняв с него мокрую одежду.

Рафаэль высказал свое удивление, что дон-Фернандо здесь, когда крестный несколько дней тому назад говорил ему, будто он в Кадиксе.

- Да, я был там. Я ездил взглянут на могилу моей матери...

И точно желая скорее перешагнуть через это воспоминание, он сообщил, каким образом попал сюда. Сегодня утром выехал он из Хереса, чтобы повидатъся с сеньором Антонио Матакардильос, собственником плохонького постоялаго двора вблизи фермы Матансуэла. Сеньор Антонио в молодости учаиствовал вместе с ним во всех революционных приключениях, у него была теперь болезнь сердца; ноги его распухли от водянки и дон-Фернандо приехал повидаться с ним, обещав ему посетить его еще раз вместе с Маноло, которого он там встретил. Дон-Фернандо возвращался с Маноло в Херес, когда их застигла буря и принудила искать убежища в какой-нибудь мызе.

Рафаэль заговорил с доном-Ферниндо о его странных обычаях, о которых много раз ему рассказывал его крестный: о том, как он купался в море в Кадиксе среди зимы, как он отдал свой плащ первому встречному "товарищу", нуждающемуся в нем, о его режиме питания, на которое он тратил не более тридцати сантимов в день.

Сальватьерра оставался все время невозмутимым, точно речь шла не о нем, a o ком-нибудь другом, и только когда Рафаэль удивлялся скудости его питания, он ответил:

- Я не имею права на большее. Быть может, эти бедняки, которые сидят в повалку там в людской, едят лучше меня?

Когда Сальватьерра увидел, что его платье почти высохло, он оделся в него и направился в дверям. Несмотря на то, что дождик все еще шел, он решил отравиться в людскую, к своему товарищу. Рафаэль настаивал, чтобы он остался у него, где постел ему уже была приготовлена.

- Я не мог бы заснуть в твоей постели, Рафаэль, - сказал Сальватьерра, - я не имею права отдыхать на пуховиках в то время, как другие, под тем же кровом, спят на цыновках из ковыля.

Рафаэл взялся проводить своего гостя. По дороге в людскую им встретился молодой парен невысокого роста. Глаза его сверкали в темноте, так же как и его большие, белые зубы. На голове у него были две разных цветов шляпы, надетые одна на другую. Нижняя шляпа, судя по её полям, была новая, светло-серого цвета, верхняя же была рыже-черного цвета, с разорванныси краями.

Рафаэль взял парня за плечо и представил его Сальватьерра с комической серьезностью:

- Это Алкапаррон, о котором вы наверное слышали, - самый большой плут из всех цыган в Хересе.

Алкапаррон освободился из рук Рафаэля и воскликнул в негодовании:

- У, у, сеньор Рафае, какой вы злой человек... Что это вы говорите...

Смотритель продолжал серьезным тоном, нахмурив брови:

- Он работает у нас в Матансуэле со всей своей семьей... Знаете ли вы, почему он носит на голове две шляпы? Чтобы набить их горохом или фасолью, как только я не досмотрю: но он не подозревает, что в один прекрасный день я его подстрелю.

- Иисусе Христе! Сеньор Рафаэ! Что вы говорите?

И он, в отчаянии сложив руки, взглянул на Сальватьерра и сказал ему с детской пылкостью:

- He верьте ему, сеньор; он очень злой, и говорит так, чтобы мучить меня. Клянусь спасеньем матери моей, все сказанное им ложь...

И он объяснил тайну двух шляп, нахлобученных им чуть ли не до самых глаз. Нижняя шляпа - новая, которую он надевает лишь в праздники и когда он отравляется в город. В рабочие же дни он не отваживается оставлять ее дома, опасаясь своих товарищей, которые позволяют себе всякого рода шутки с ним, потому что он "бедненький цыган". Поэтому он и надевает новую шляпу, покрывая ее старой, чтобы она не утратила своего серого цвета и той шелковистости, которой он так гордится.

Смотритель продолжал дразнить цыгана, говоря:

- Слушай, Алкапаррон, знаешь ли ты, кто этот сеньор?... Это дон-Фернандо Сальватьерра. Слышал ли ты о нем?

Цыган сделал жест изумления и широко раскрыл глаза:

- И очень даже слышал... В людской битых два часа идет разговор о нем. Многия вам лета, сеньор. Я очень рад познакомиться с таким важным и знатым господином. Сейчас видно, что такое ваша милость: наружност у вас совсем губернаторская.

Сальватьерра улыбался, слушая эту лесть, расточаемую ему цыганом.

Рафаэль заговорил о сестрах Алкапарронас, цыганках-танцовщицах, подвизавшихся в Париже, где оне имели громадный успех, а также и в разных городах России, имена которых управитель не мог вспомнить. Портреты этих танцовщиц виднелись всюду, даже на коробках спичек, о них говорили в газетах, им подносили массу бриллиантов и оне танцовали в театрах и дворцах.

- И подумайте, дон-Фернандо, оне такие же уродливые, как и вот этот их двоюродный брат. Я видел их девчонками, бегающими здесь в ферме и таскающих горох. Были оне очень бойкие и ловкие, но не было в них ничего такого пленительного, разве лишь какая-то цыганская удаль, а также и бесстыдство, от которого даже и мужчин может бросит в краску. И это-то и нравится разным знатным господам?... Правда, даже смешно!

Но Алкапаррон стал говорить с невоторой гордостью о своихе двоюродных сестрах, хотя и сетовал о столь великой разнице их судьбы и судьбы его семьи. Оне чуть ли не королевы, а он с бедной своей матерью, с маленькими братиками - отец их давно умер - и с Мари-Крус, вечно больной кузиной его, зарабатывают на ферме поденно всего лишь два реала. Еще счастъе, что их берут здесь ежегодно на работу, зная, что они хорошие люди!... Его двоюродные сестры существа бездушные, потому оне и не пишут писем семье и не посылают никому ни полгрошика.

Простившись с Рафаэлем, Сальватьерра пошел по тропинке вдоль забора с старым Сарандилья, и скоро добрался до навеса, служившего входом в людскую. Под навесом стоял на открытом воздухе ряд кувшинов с запасом воды для поденщиков. Кто чувствовад жажду, переходил из удушливой жары людской в эту ночную стужу и пил ледяную воду, в то время как ветер обдувал ему потное тело.

Когда Сальватьерра вошел в людскую, на него пахнул оттуда воздух, пропитанный запахом сырой шерсти, тухлаго деревянного масла и грязи.

Комната была большая и казалась еще больше от густой атмосферы и скудости освещения. В её глубине виднелся очаг, в котором горел коровий навоз, распространяя отвратательный запах. В этом носившемся кругом тумане выделялось красноватое пламя свечи. В остальной же части комнаты, совершенно темной, чувствовалос присутствие многих людей. Дойдя до средины комнаты, Сальватьерра мог здесь все лучше разглядеть. На очаге кипятилось несколько котелков, за которыми присматривали женщины, стоявшие с этой целью на коленях. Стульев не было нигде, в комнате все бывшие в ней сидели на полу.

Тут же находился и Маноло, а кругом него собралась кучка его друзей, и все они черпали ложками из котелка с горячей хлебной похлебкой. В разных углах виднелись группы мужчин и женщин, сидевших на полу или на цыновках из ковыля. Все ели горячую похлебку, разговаривая и смеясь.

Вид этого помещения с этим накоплением людей вызвал в памяти Сальватьерра мысль о тюрьме. И тут те же штукатуренные стены, но только более закоптевшие, чем в тюрьме, те же железные крючки, вбитые в стены, а на них висели сумки, плащи, мешки, разноцветные рубахи, грязные шляпы, тяжелые башмаки с безчисленными заплатами и острыми гвоздями.

Сальватьерра взглянул на лица этих людей, смотревших на него с любопытством, прерывая на мгновение свою еду, держа руки неподвижно с поднятой вверх ложкой. У молодых парней лица были еще свежия, и они часто смеялись, отражая в глазах своих жизнерадостност. Но мужчины зрелаго возраста выказывали уже признаки преждевременной старости; тело их было какое-то высохшее, кожа морщинистая. Женщины являли собой еще более печальное зрелище. Некоторые из них были цыганки, старые и уродливые. Молодые же казались малокровными, худосочными. Сальватьерра подошел к очагу, и тут он увидел Алкапаррона, который сказал ему:

- Взгляните, милость ваша, вот это моя мама.

И он указал ему на старую цыганку, только что снявшую с огня похлебку из гороха, на которую жадно глядели трое ребят, братьев Алкапаррона, и худенькая, бледная девушка, с громадными черными глазами, его двоюродная сестра, Мари-Крус.

- Так что вы-то и есть знаменитый дон-Фернандо? - спросила старуха. - Пуст же Господь Бог пошлет вам всякое благополучие и долгую жизнь за то, что вы отец бедных и беззащитных...

И поставив на пол котелок, она уселась кругом него со всей своей семьей. Этоть ужин их был выходящий из ряду. Запах гороховой похлебки вызывал во многих присутствовавших волнение, заставляя их обращать свои взоры с завистью на группу цыган. Сарандилья заговорил со старухой, насмехаясь и спрашивая, какой такой попался ей необычайный заработок? Верно, накануне, идя в Херес, она получила несколько песет за гадание или же за порошок, данный ею девушкам, с тем, чтобы приворожить к ним бросивших их возлюбленных. Ах, старая колдунья! Казалось невозможным, чтобы ей на долю выпала такая удача с таким уродливым лицом.

Цыганка слушала, все время улыбаясь, не переставая жадно глотать гороховую похлебку, но когда Сарандилья уломянул об её уродливом лице, она бросила ест.

- Молчи, ты слепой, не человек, а только тень! Дай Бог, чтобы я всю мою жизнь могла бы видеть тебя под землей, как твоих братьев-кротов... Если я теперь некрасива, то было время, когда маркизы целовали мне башмаки. Ты это хорошо знаешь, бесстыжий!

И она с грустью добавила:

- Не была бы я здесь, еслиб был жив маркиз Сан-Дионисио, этоть славный сеньор, крестный отец моего бедняги Хосе-Мария.

И она указала на Алкапаррона, бросившего ложку, которую он подносил ко рту, чтобы выпрямиться с некоторою гордостью, услыхав имя своего крестного отца, который, как утверждал Сарандилья, был для него нечто большее, чем крестный отец.

Сальватьерра взглянул с удивлением на морщинистую и отталкивающую наружность старой цыганки. Она в сущности была не так стара, как казалось, но бысгро зачахла и от переутомления работой, а также и от того раннего разрушения восточных рас при переходе от молодости к старости, подобно тому, как великолепные дни тропика сразу перескакивают от света к тьме, без промежуточного периода сумерков.

Цыгане продолжали жадно глотать свою похлебку, a Сальватьерра вынул из кармана скудный свой ужин, с улыбкой отказываясь от предложений, которые ему делали со всех сторон. В то время как он ел кусок хлеба с сыром, глаза Сальватьерра упали на человека, который из всех остальных, бывших в комнате, один не заботился о своем ужине.

Это был худощавый юноша; его шея была обвязана красным платком, на нем была надета одна лишь рубаха. Товарищи давно уже звали его ужинать, объявляя ему, что скоро ничего не останется от похлебки, но он продолжал сидеть на обломке пня, весь согнувшись над маленьким столом, на котором горела свечка. Он писал медленно, с усилием и с упорством крестьянина. Перед ним лежал обрывок газеты, и, он списывал оттуда строки водянистыми чернилами и плохим пером.

Сарандилья, сидевший рядом с Сальватьерра, сказал:

- Это "Маэстрико!"

Так прозвали его из-за его любви к книгам и бумагам. Не успеет он придти с работы, как уже берет перо в руки и начинает выводить буквы.

Сальватьерра подошел к Маэстрико, а тоть повернул голову, чтобм взглянуть на него, и прервал на время свою работу. С некоторой горечью стал он объяснять Сальватьерра страстное свое желание учиться, при чем он лишал себя часов сна и отдыха. Воспитали его, как животное; семи леть он был уже подпаском на фермах и затем пастухом в горах, и знал лишь голод, удары, утомление.

- А я хочу обладат знанием, дон-Фернандо. Все, чему подвергаемся мы, бедные люди, происходит оттого, что у нас неть знания.

Он смотрел с горечью на своих товарищей-поденщиков, довольных своим невежеством и которые в насмешку прозвали его Maestrico, и даже считают его сумасшедшим за то, что, возвращаясь с работы, он садится читать по складам газетные обрывки, или же принимается медленно выводить буквы в своей тетради при свете зажженного огарка свечи. Он самоучка, и никогда не имел учителя. Его мучит мысль, что другим с чужой помощью легко удается победить те затруднения, которые ему кажутся непреодолимыми. Но его вдохновляет вера и он идет вперед, убежденный в том, что если бы все следовали его примеру, судьба всего существующего на земле изменилась бы коренным образом.

- Мир принадлеждт тому, кто больше других знает, не правда ли, дон-Фернандо? Есди богатые сильны и топчут нас ногами и делают то, что хотят, то происходит это не потому, что деньги в их руках, а потому, что они имеют больше знаний, чем мы... Эти несчастные смеются надо мной, когда я им советую учиться, и говорять, что здесь в Хересе богачи еще большие невежды, чем поденщики. Но это не в счет... Эти богачи, которые живуть тут у нас - болваны. А надь ними громоздятся другие, настоящие богачи, те, которые обладают знанием, которые устанавливають законы на весь мир и поддерживають все это теперешнее неустройство общества, благодаря чему немногие владеють всем, а значительное большинство людей не имеет ничего. Еслиб рабочий знал все то, что они знадют, он бы не давал себя им в обман, он ежечасно боролся бы с ними и по меньшей мере заставил бы их разделить власть с ним.

Сальватьерра изумлялся горячей вере этого юноши, считавшего себя обладателем целебного лекарства для уничтожения всех зол, претерпеваемых бесконечной ордой нуждающихся. Учиться, обладать знанием!... Эксплуататоры насчитываются тысячами, а эксплуатируемые тысячами миллионов... Еслиб люди не жили бы в слепоте и невежестве, как мог бы существовать подобный абсурд...

Maestrico продолжал излагать свои убеждения с страстной верой, светившейся в его искренних глазах.

- Ах, если бы бедные знали то, что знают богатые!... Эти богатые так сильны и всем управляют, потому что знание к их услугам. Все открытия и изобретения науки попадають в руки к ним, принадлежат им, а беднякам внизу едва достаются какие-нибудь подонки. Если же кто-нибудь, выйдя из массы нуждающихся, поднимается над ней, благодаря уму и способностям, - вместо того, чтобы хранить верность своим по происхождению, служит опорой братъям, он переходить в стан к врагам, поворачивается спиной к ста поколениям своих предков, угнетенных несправедливостью, и продает себя и свои дарования палачам, лишь вымаливая себе местечко среди них. Невежество - самое худшее рабство, самое страшное мучение бедных! Но просвещение индивидуальное, обучение отдельных лиц совершенно бесполезно: оно служит только для того, чтобы создать роты дезертиров, перебежчиков, которые спешать стать в ряды неприятеля! Необходимо, чтобы все обучались, чтобы вся большая масса поняла бы наконец свое могущество.

- Все, все, понимаете вы меня, дон-Фернандо? Все сразу, с возгласом: "Мы не желаем больше обмана, мы не хотим больше служить вам, чтобы теперешнее неустройство продолжалось еще долго".

Дон-Фернандо высказывал свое одобрение утвердительными кивками головы, ему нравилась эта мечта невинности. Изменить весь строй мира без кровопролития, с помощью волшебного жезла учения и знания, без всех этих насилий, внушавших отвращение нежной его душе, и которые всегда кончаются лишь поражением несчастных и жестоким возмездием власть имущих; что за прекрасная мечта!... Но кто же окажется в силах разбудит всю массу бедняков, внушит им одновременно страстную веру этого бедного юноши, идущего ощупью, с глазами, устремленными на светлую звезду, которую один он видить!...

Несколько идейных рабочих, и в числе их некоторые старые товаршци Сальватьерра, подошли к нему. Одинн из них, Хуанон, сказал:

- Многое изменилось, Фернандо. Мы отступили назад, и богатые стали сильнее прежняго!

И он начал рассказывать о режиме террора, принуждающего к молчанию все крестьянство. При малейшей жалобе батраков сейчас же начинаются крики, что воскресает черная рука.

- Что это за "черная рука!" - гневно воскликнул Хуанон. - Он претерпел гонение и суд, потому что его обвинили в том, что он член этого общества, а он не имеет ни малейшего понятия о нем. Целые месяцы провел он в тюрьме с другими несчастными. Ночью его выводили из тюрьмы для допроса, сопровождаемого истязаниями в темном одиночестве полей. Еще теперь у него на теле немало рубцов от тогдашних ударов и тогдашнего жестокого избиения. Но хотя бы его убили, он не был бы в состоянии ответить по желанию своих палачей. Он знал об обществах и союзах для самозащиты поденщиков и для сопротивления угнетению господ; он состоял их членом; но о черной руке, о террористическом обществе с кинжалами и дикой местью, он не слышал ни одного слова. А в доказательство существования такого обшества могло быть приведено только одно единственное убийство. И вот из-за него казнили нескольких рабочих и сотни из них гноили, как и его, по тюрьмам, заставляя их переносит мучения, вследствие которых некоторые лишились даже жизни.

Хуанон замолк, и все кругом него погрузились в невеселое раздумье. В глубине комнаты женщины, сидя на полу, с юбками округленными, как шапки больших грибов, рассказывали сказки или же передавали друг другу о разных чудесных исцелениях, благодаря чудотворным иконам.

Над смутным гулом разговоров поднималось тихое пение. Это пели цыгане, продолжавшие наслаждаться необычайным своим ужином. Тетка Алкапаррона достала из-под большого своего платка бутылку вина, чтобы отпраздновать свою удачу в городе. Детям досталась небольшая доля его, но веселье овладело ими... Устремив глаза на мать, которою он сильно восхищался, Алкапаррон пел под аккомпанимент тихаго хлопанья в ладоши всей его семьи. Он ррервал свое пение, чтобы высказать матери то, что ему только что пришло на ум:

- Мама, как несчастны мы, цыгане! Они, испанцы, изображают собою все; и королей, и губернаторов, и судей, и генералов; а мы, цыгане, мы - ничто.

- Молчи, сынок, зато никто из нас, цыган, не был ни тюремщиком, ни палачом!... Продолжай песни, спой еще что-нибудь.

И пение, и хлопанье в ладоши началось вновь. Один поденщик предложил стакан водки Хуанону, но он отказался.

- Это-то и губит нас, - сказал он поучительным тоном. - Проклятое питье!

И Хуанон стал предават анафеме пьянство. Эта несчастные люди забывают обо всем, лишь только они напьются. Если они когда-нибудь возстанут, то, чтобы их победить, богачам придется лишь открыть для них бесплатно свои винные лавки.

Многие из присутствовавщих протестовали против слов Хуанона. Что же делат бедняку, как не пить, чтобы забыть свою нужду и горе? И прервав молчание, многие заговорили сразу, высказывая свой гнев и недовольство. Кормят их с каждым днем все хуже: богатые злоупотребляют своей силой и тем страхом, который они сумели внушит беднякам и укрепить в них.

Только в период молотьбы им дают гороховую похлебку, во все же остальное время рода они получают хлеб, один лишь хлеб, и тот во многих местах в обрез.

Старик Сарандилья вмешался в разговор. По его мнению хозяева могли бы все устроить к лучшему, еслиб они хот несколько сочувствовали, бедным и выказали бы милосердие, побольше милосердия.

Сальватьерра, бесстрастно слушавший речи поденщиков, теперь взволновался и прервал свое молчание, услыхав слова старика, Милосердия! Для чего? Чтобы удержать бедняков в их рабстве, в надежде на те крохи, которые им бросают и которые на несколько мгновений утоляют их голод и способствуют продлению их порабощения. Милосердие нимало не способствует тому, чтобы сделать человека более достойным. Оно царит уже девятнадцать веков; поэты воспевают его, считая его божественным дыханием, счастливые провозглашают его одной из величайших человеческих добродетелей, а мир остается все тем же миром неравенства и несправедливости. Нет, эта добродетель одна из самых ничтожных и бессильных. Она обращала к рабам слова, исполненные любви, но не ломала их цепи; предлагала кусок хлеба современному невольнику, но не позволяла себе бросить ни малейшего упрека против того общественного строя, который присуждал этого невольника к голоданию на весь остаток его жизни. Милосердие, поддерживающее нуждающагося лишь одно мгновение, чтобы он несколько окреп, является столь же добродетельным, как и та крестьянка, которая кормит кур на своем птячьем дворе и заботится о них до той минуты, когда она их завклет, чтобы съесть.

Эта тусклая добродетель ничего не сделала, чтобы завоевать людям свободу. Только протест разорвал цепи древнего раба, и он же сломит оковы современного пролетария. Одна лишь социальная справедливость можеть спастаи людей.

- Все это прекрасно, дон-Фернандо, - сказал старик Сарандилья. - Но бедные нуждаются в одном, в наделе землей, чтобы жить, а земля - собственност хозяев.

Сальватьерра вспыльчиво ответил, что земля ничья соботвенност, она принадлежит тем, кто ее возделывает.

- Земля ваша, она принадлежит всем крестьянам. Человек рождается с правом на воздух, которым он дышить, на солнце, которое его греет, и должен требовать, чтобы ему дана была земля, которая дает ему питание. He надо нам милосердия, дайте нам справедливость, одну лишь справедливость, дайте каждому то, что ему принадлежит!

IV.

Две большие дворняжки, которые сторожили ночью окружности башни в Марчамало, и лежали свернувшись в клубок, опирая на хвост свирепые морды, под аркадами дома, где были виноградные давильни, перестали дремать.

Обе оне одновременно поднялись. Обнюхивая воздух, и покачиваясь с некоторой неуверенностью, собаки зарычали, а затем, кинулись вниз, по винограднику, с такой стремительностью, что под их лапами вырывалась земля.

Это были почти дикие животные, с глазами, искрящимися огнем, и челюстями, унизанными зубами, от которых холод пробегал по телу. Обе собаки бросились на человека, который шел нагяувшясь между виноградными лозами, а не по прямому спуску, ведущему оть большой дороги к башне.

Столкновение было ужасное, - человек пошатнулся, вырывал плащ, в который вцепилась одна из собакть. Но вдруг животные перестали рычат и бросаяъся кругом него, отыскивая место, где им можно было бы вонзить зубы, а побежали рядом с пешеходом, подпрыгивая, и с радостным храпением стали лизать ему руки.

- Эх вы, варвары, - обратился к ним тихим голосом Рафаэль, не переставая их ласкать. - Этакие вы дурни!... Не узнали меня?

Собаки проводили его до маленькой площадки в Марчамале и, снова свернувшись в клубок под аркадами, вернулись к своему чуткому сну, который прерывался при малейшем шорохе.

Рафаэль остановился немного на площадке, чтобы оправиться от неожиданной встречи. Он плотнее закутался в плащ и спрятал большой нож, вынутый им из бокового кармана для защиты от недоверчивых животных.

На синеющем от звездного блеска пространстве вырисовывались очертания нового Марчамало, построенного доном-Пабло.

Бласко-Ибаньес Висенте - Винный склад (La bodega). 1 часть., читать текст

См. также Бласко-Ибаньес Висенте (Vicente Blasco Ibanez) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :